Кара небесная

По грунтовой дороге, пролегающей через весь колхоз, откуда-то из соседнего посёлка, широко размахивая согнутыми в локтях длинными руками, скорым шагом в сторону своего дома спешил Юра-дурачок. Слёзы, смешиваясь с ручейками пота, стекали по запылённому лицу, капали на грудь с кончика продолговатого заострённого носа, на каждом запалённом выдохе из груди вырывалось рычащее рыдание. Его долговязая фигура была словно сломлена в пояснице, каждый шаг он делал резким рывком, и было непонятно: он идёт или уже бежит.

Худощавый и жилистый, не обращая внимания на усталость, он опять торопился  спасать мать родную и отца, которых любил всё так же по-детски чисто. Не за то любил, что они подарили ему жизнь, – момент появления на свет все мы, конечно, не помним, – а за давнее спасение от огня пожарища, когда ему было всего-то четыре годика. Этот страшный день  запомнился необычайно отчётливо, он поставил чёрное клеймо на его больную память и на всю дальнейшую горемычную судьбу. Случилась та печальная история в далёком и голодном тридцать втором году. Теперь уже невозможно установить причину пожара: баловался ли ребёнок спичками, или кто-то в отместку за что-то дом колхозного председателя решил подпалить, или сухая молния в растворённое окно влетела, но беда пришла, как всегда, нежданно…

Иван Краснов в тот день готовил заседание правления колхоза, на котором должен был рассматриваться вопрос об увеличении плана хлебозаготовок. По Украине, Поволжью и  Казахстану прошлась жесточайшая засуха, и райкомовское руководство своим циркуляром потребовало мобилизовать все силы на перевыполнение плана сдачи хлеба. Хлебозаготовку требовалось увеличить как минимум на двадцать пять процентов, а по прикидкам стариков намолот в этом году не обещался быть рекордным. Да в этих краях рекордов никто сроду не помнит. Год на год не похож – хлеб по выбору родится. Случались такие мрачные времена, когда от голодухи к весне животы опустошались – об эту пору кончались тощие запасы прошлого урожая. Так что к своим тридцати трём годам Краснов многое претерпел: и голодовал, и холодовал, и нужду знавал. Но доброе семя, чтоб жизнь не пресеклась, всегда свято до посева берёг в неприкосновенности.   

Члены правления с угрюмыми загорелыми лицами уже сидели на лавке, приставленной к длинному столу, который Краснов три года назад сам смастерил из широких кедровых плах и остроганных брусков.  Заседание ещё не началось, – ждали секретаря партийной ячейки Гаврилу Акимова, который на пролётке вот-вот должен был вернуться с дальних угодий, и каждый про себя думал, удастся ли оставить добрый запас семенного материала? А ну, коль заставят всё до зёрнышка сдать – как потом?..

Вдруг в распахнутое настежь окно ворвались истошные бабьи крики:
– Пожар!.. Пожар!.. Спасайте – дом председателя горит. Беда!... –  заполошно вопили бабы. – Вёдра хватайте, вёдра!.. – басовито командовали мужики.
Сердце Ивана вмиг ошпарил кипяток дурного предчувствия. К своему дому он не бежал, а птицей летел, зная, что там сынишка с утра без присмотра остался. Крыша огнём пока не занялась, но ещё издали услышал не плач, а пронзительный визг Юрика. Окатившись ведром холодной колодезной воды, распахнул двери сеней и исчез в дыму…   


– Ы-ы-ы… Ы-ы-ы… Ы-ы-ы… – хрипло ревел Юра и, глотая распахнутым ртом  сизоватую пыль, поднятую встречной полуторкой, высоко вскидывая ноги в кирзовых стоптанных сапогах, спешил на противоположный край села.

– Юрок, ты куда бежишь? Неужто эти оболтусы, пацаны казликинские, над тобой опять издеваются? – остановила его бабка Антоновна, сойдя со скособоченного крылечка сельповского магазина. Эту, опрятного вида, ещё далеко не ветхую старуху, Анну Антоновну Дронову, за глаза на селе прозвали Драконовной. На самом-то деле Антоновна при шершавом, как рашпиль, характере была необычайно сердобольной бабулькой, чуткой до чужой боли, завсегда жалевшей обиженных несправедливостью и униженных. Она только что отоварилась в сельпо. В авоське виднелись две буханки серого хлеба, бумажные кульки с комковым сахаром, макароны и прочая нехитрая снедь…

 – Не верь ты никому! Присядь, присядь рядышком на скамью, отдохни, милок… Остынь, гляжу – запалился весь. Уйми дыхалку-то, угомонись…
И Юра послушно присмирел, устало улыбнулся Антоновне. Этой старухе он верил больше, чем всем остальным людям, потому как знал её давным-давно и чувствовал неизменную её доброту. Вообще-то Юра верил  всем людям, живущим на этой планете. Всякому стороннему слову доверял абсолютно – по той простой причине, что о существовании лжи в нашем лукавом мире даже не подозревал. Его святая детская наивность осталась при нём с того самого трагического дня, когда отец выволок его, визжащёго от ужаса, но ещё не успевшего наглотаться едкого дыма из-под топчана в горящем родительском доме. Дикий ужас повредил сознание ребёнка, он навсегда остался в своём святом детстве. С той поры на снулом лице отпечаталась запаздывающая пустота вялого взгляда…
– Ну, давай, Юрок, выкладывай, куда и зачем бежишь?
– Вовка Казликин сказал: дом горит… Бегу…Папку и мамку спасать надо.
– Если дом горит, то где же дым? Ты дым видишь?.. Помнишь, я всегда говорила: дыма без огня не бывает. Когда тебе эти оболтусы Казликины скажут, что дом горит, ты, милок, тут же и посмотри в ту сторону, где дом твой стоит. А коль дыма нет, то и пожара, стало быть, нет. Так-то вот… По-другому не бывает. Ну, как – отдохнул чуток? А теперь ступай, ступай домой. Мамка твоя – я видала – на огороде с утра ишачит. Подмогни ей. Дождя уж давненько нет, надобно огурчики полить, помидорчики подкормить, чтоб росли хорошо да не посохли…

Антоновна, кряхтя,  встала, заправила выбившуюся седую прядь волос под тёмную косынку, подхватила поклажу с продуктами.
– Пойду я потихоньку. А ты, Юрок, к мамке ступай, она тебя уже заждалась…
От магазина Антоновна шла, гружёная невесёлыми мыслями. Через несколько дворов увидела копошащуюся в огороде Казликину Клавку.
– Здравствуй, Клавдия! Подь ко мне, надо чуток кой о чём поговорить.
Не выпуская из руки тяпки, Клавдия приблизилась к калитке.
– Ну, здравствуй, здравствуй! Чё тако сказать хошь? – и голову скосила по-птичьи набок, слушать приготовилась.
– Я всё о том же, Клава, о сорванцах твоих…
– А чё они опять натворили?..
– Уж не раз тебя просила: накажи ты им, чтоб не чипляли они Юрку Краснова. Как увидют, пугают парня: мол, дом горит, дом горит!.. А он же, как дитё малое, всем верит… Вот и плачет-убивается…
– На чужой рот пуговицы не нашьёшь…
– Ты кто им – мать али тётка чужа? Всыпала бы разочек крапивой и – вся недолга!..
– Ну, не пойму я, Антоновна, тебе-то какой такой интерес в это дело встревать? Чиво ты раздухарилась, Юрка от этого умнее, что ли, станет? Чё ему ни скажи – ничего не понимат… Дурак, одним словом…
– Клавдия, тут не мой, коль хошь знать, тут твой прямой интерес. Опасным баловством твои детки заняты. Бог за такие шуточки не милует.
– Ну, чё ты кажный раз Богом-то всех пужашь! Ты его видела?.. Нет твово Бога! Ни в небе нет, ни на земле… Ей Богу, тёмна ты кака-то. Революция Бога в семнацатом годе отменила… Хватит, пожили в темноте-то! – выпалила она раздражённо и брови упрямством стиснула у переносицы.
– Ах, Клава, не то что говорить, грех такое даже думать. Спокон веку юродивых на Руси за безгрешных почитали, даже цари их не забижали… Не боишься ты Бога, потому и кощунствуешь. А Бога никому отменить не дано – кишка тонка. Никаким решением ЦеКа  запрет на Него не наложишь. Одумайся, пока не поздно, вразуми пацанов-то своих. У тебя их пять душ, и за кажного ты, именно ты в ответе.
– Опять ты пужашь своим богом!.. Да, тьфу на твово бога!..
– Ах, Клава, Клава!.. Слепая ты, но сама о том не ведаешь. Глаза есть, а душа в тебе незряча. Когда грянет гром небесный над твоей головой, тогда и прозреешь. Попомни моё слово: Бог за плевки от тебя отвернётся, и будут твои страдания страшнее мук Иова, – на прощание ударила гневным взглядом, как плетью. – Сама себе потом не говори, что, мол, небесная кара несправедлива. Небесный суд – он превыше всех земных. Превыше!..


С той поры минуло ровно тридцать лет. Пути-дороги земные привели меня в край  далёкого беззаботного детства. Погожим летним деньком я неспешно шёл по той же улице, где когда-то каждый день бегал босиком или лихо рассекал встречный ветер на своём полувзрослом «велике», вглядывался в постаревшие дома, пытался вспомнить лица и фамилии своих земляков, когда-то живших в этих домах. Облик случайных прохожих никого мне не напоминал, даже среди стариков не мог признать кого-либо из своих давних знакомых. Справа от дороги сельповский магазин всё так же стоит на своём месте. Только теперь он показался мне совсем маленьким, усохшим, что ли, и слегка покосившимся от старости. Видимо, в детстве окружающий нас мир мы воспринимаем несколько преувеличенным, а когда начинаем взрослеть, масштабы с годами незаметно меняются.

Поднимаюсь на крылечко, вхожу. За прилавком с тонкой книжицей в руках сидит скучающая женщина средних лет в голубеньком фартучке и накрахмаленном белом колпаке на голове. Вежливо здороваюсь и беглым взглядом окидываю полупустые прилавки. Как и в былые годы, в левом углу магазина разложено и развешано разное барахлишко, в правом – полки у стены и две витрины для продуктов, а в них пирамидками выложены баночки «Завтрака туриста», килька в томатном соусе да морская капуста. Такой унизительной нищеты, помнится, даже при волюнтаристе Хрущёве не было… Доперестраивались… Получается, что кризис – явление стабильное, и чем он стабильнее, тем стерильнее чистота прилавков.

– Вижу, покупать у вас нечего. Впрочем, это не упрёк – нынче и в Москве нечем поживиться.
Кисло улыбнувшись, продавщица отвечает шуткой:
– Ну, как же – нечего!.. Купите портрет Горбачёва. Рама багетная, дорогая…
– Спасибо, но портреты я не ем. Да и боюсь, что жена меня не поймёт. А если поймёт, то неправильно… Но я, честно говоря, не за покупками сюда пришёл. Когда-то, очень давно, я здесь жил, а вот теперь иду улицей – и не могу встретить знакомых. А может, их просто не узнаю…
– А кто конкретно вас интересует?
– Ну, например, хотелось бы хоть что-то узнать про семью Ивана Степановича Краснова.
– Дык умер Иван Степанович. Давно умер. Я, помнится, в тот год школу закончила. А Вера Петровна – жена его, хоть и болела часто, долго крепилась. Говорила: нельзя, мол, мне уходить, пока Бог Юрика не приберёт. Надо жить. Во что бы то ни стало надо жить!.. Кто же поможет сыночку, как не я… А как сын слёг да помер, Вера Петровна следом тоже померла. Ей в ту пору было уже за восемьдесят. Царство небесное им всем!.. Хорошие они были люди. Даже Юра был хорошим. Хоть и болен на голову, а добрым оставался человеком, никогда зла никому не делал.

– А про Казликиных что можете рассказать? Их было пять братьев. Со средним из них, с Володей, было дело, учился в одном классе.
– Я здесь живу уж полных двадцать лет, всех, кажись, знаю и помню, а вот Володю в живых не застала: погиб он. Служил на подводной лодке; а в конце шестидесятых затонула эта лодка где-то очень далеко в Тихом океане. То ли столкнулась под водой с американской лодкой и затонула, то ли ещё что… Кто ж правду-то скажет – сплошные секреты…

И впрямь я вспомнил, что недавно в какой-то газете встречал статью об этой трагедии. Она случилось в марте шестьдесят девятого года. Я и не предполагал, что Володька Казликин, вместе с которым мы когда-то играли в футбол, а иногда и дрались по пустякам, но не до крови, для прокорма котов удили мелкую рыбёху на быстрой речке, нашёл свой последний приют на дне океана, за несколько тысяч морских миль от родных берегов. В те далёкие годы нашего босоногого блаженства о смерти мы и думать не смели, ибо жизнь представлялась некой бесконечностью, за край которой заглядывать не было никакой нужды.

– А что с остальными братьями, живы ли?
– Остался один Виктор. Уже много лет лежит ни живой, ни мёртвый, и старуха-мать при нём. Обхаживает его, никуда не ходит. Приковыляет в магазин и – тут же домой спешит. Богомольной стала, целыми днями перед иконами на коленях стоит, поклоны кладёт. Когда у Виктора ноги отнялись, Томка – жена его – двух мальцов подхватила и уехала куда-то на Волгу жить. Говорят, по-новому замуж выскочила…
– А с Николаем что случилось? И какая беда стряслась с Генкой и с Васькой?..
– Николай спился. Как-то очень быстро в запойного алкаша обратился. Однажды утром не проснулся… А самый младший из них, Василий, тот в армии отслужил, домой вернулся и в то же лето по пьяни утонул. У него на похоронах помер и отец: сердце у старика не выдержало… Ну, а Генка… тот по тюрьмам с малолетства скитался. Подцепил туберкулёз, долго потом чах и умер в лагерной больнице лет пять тому.      
– Страшная судьба, – сказал я тихо, потрясённый чёрной вестью. – Значит, мор выбрал эту семью очень не случайно. Выходит, сто раз права была Драконовна, когда уговаривала тётку Клавдию не кощунствовать, Бога не гневить. Не послушалась… Вот её и настигла  кара небесная…
– Как!.. Даже вы об этом знаете?!..