География как она есть

И что нас тянуло в Москву? Какая сила толкала – из деревень, поселков, городов - больших и малых, рассыпанных по желто-зеленой шкуре распластанной трофеем карты? Интерес? Страсть? Азарт? Хотелось узнать, открыть настоящую Физику, которая – там, за тысячи километров? Или – просто хотелось попасть в столицу, зацепиться, остаться, шагнуть дальше, чем родители, прыгнуть выше, чем одноклассники?

Кто знает… Все перемешалось необратимым калейдоскопом, жестко и навсегда. Вырванные из Поволжья, Беларуси, Урала, Дагестана, Калмыкии - мы пробились, влетели в манящую инопланетную жизнь, искрящуюся запредельной тайной, сулящей необъятные дали и благосклонное будущее…

…Позже, расплатившись с неумолимыми годами, очнувшись от наркоза юношеской романтики, подсчитали гроши обретенного и смирились с размером обнаруженной судьбы. Многие остались в Москве, очень многие уехали в Америку, иные осели в Европе. Домой вернулись малые проценты. В науке тоже остались единицы. Нет страны с прежней географией. И наука - как Атлантида – тускло мерцает из-под мутной толщи потопивших ее лет…

Но что можно знать и понимать в четырнадцать лет? Блестящий линолеум противно скрипел под неуверенными шагами в будущее. Мы испуганно озирались в свежевыкрашенных стенах, хранящих казенные тумбочки и кровати-близнецы с ромбовидными вырезами в пододеяльниках.

Бесчисленные контрольные и лекции, как и ожидалось, пошли лавиной.

Но не менее важным оказалось стихийное вечернее дежурство у покосившихся ворот столовки: здесь ждали старый «газон», нутро которого было нашпиговано отполированными деревянными лотками с румяным хлебом. Здесь можно было отличиться на разгрузке и притащить в общагу пару горячих батонов. На правах кормильца откусить вкуснейшие торцы батонов под емким названием «жопки», остальное – товарищам по комнате. И обязательно - заначку в дежурную тумбочку. Надежная помощь в случае пропущенного обеда или ужина.

Забравшись на самый верх – попав в Москву - мы обнаружили, что задачки-примеры-теоремы-опыты тонут в потоке событий, существенно более важных. Стирка носков, поиск лишнего завтрака, курение в душевой и первый тайный портвейн за углом. Драки с местными на пустыре за Можайским шоссе, любовные страдания под гитару и получасовые утренние пробежки на школьном стадионе, сквозь пронизывающий ноябрьский ветер - вперед, вперед, вперед…

В главной спецшколе страны физика и математика оказались не определяющими предметами… Самыми страшными обернулись внешне мирные литература, география и химия. География стояла особняком. Двенадцать часов ежедневных занятий, определенных расписанием, меркли перед неизбежностью урока географии.

Ощущение полета. Мы взлетали с первой секунды появления очаровательной Лидии Михайловны – и парили, мучительно размышляя: какой-то будет посадка: без потерь, незаметно-мягкой или - жестко, с переломом шасси и потерей крыльев…

- Начинаем в произвольном порядке. Коробченко есть?
- Болеет. В изоляторе.
- Ах, болеет! Бедненький, - игриво посверкивая маникюром изящного мизинца, Лидия Михайловна выводит в журнале жирный кол напротив Ромки Коробченко (Нижний Тагил, Средний Урал).

Милый, откровенно насмешливый беспредел повергает класс в шок: никто из учителей так с нами не воевал. Кроме того, Коробченко действительно простудился на вчерашней пробежке по ветерку и валяется с температурой в двуместной комнатушке, пропитанной запахом йода и хлорки, за стеклянной дверью с малиновым крестом. Но – реагировать некогда. Опрос – точнее, допрос - продолжается.
- Быков!
- Я…
- Учил?
- Лидия Михайловна, я не успел: вчера вечером был тяжелый физпрактикум, и я…
- Садись. Кол! Так… Кудряшов! Учил?
- Учил!
- Молодец! Умница. Ставлю тебе пятерку. Вот все бы так!

Класс затаился. Темп атаки географички настолько высок, а применяемые подножки и захваты настолько непредсказуемы, что реакция попавших в западню надежно блокирована. Напряженную тишину сверлит легкое дребезжание. Можно подумать, что жужжит муха, заблудившаяся в густом безмолвии. Нет. Это – ощущение полета. Все двадцать восемь ребят и четыре девчонки, как один, летят в неуправляемом самолете под названием «урок географии». Следующий вираж не известен никому.

- Так. Чего приутихли? Лефорт! Учил?
- ДА!
- Вот и славненько. Рассказывай. Что ты знаешь о климатических поясах Африки… Слушаем внимательно!

Сашка Лефорт (Поволжье, Ульяновск), понадеявшись на удачу, играет ва-банк. Через пять минут красный, пышущий негодованием Лефорт, плюхается за парту. В журнале напротив его фамилии светится яркая единица. Других оценок у Лидии Михайловны дождаться сложно. Отлично. Или кол.

Мы едва смогли дождаться полугодовых итогов, опасаясь быть отчисленными только за сплошные провалы по географии. И тут выяснилось, что «единицы» Лидия Михайловна аккуратно преобразовала в крепкие «четверки». А случайные «тройки» - в гордые «пятерки»…

Почти каждый из нас рано или поздно решал бежать из этой странной трудной школы. Из этого огромного холодного города, наполненного гулкой пустотой. Но остались. Долетели. Закончились два бесконечно длинных и ужасно коротких года. Мы разбрелись по институтам и факультетам, ощущая за спиной новую географическую родину: четырехэтажный интернат в Кунцево. В Университете жили интернатовским землячеством: на курсе из нашего класса училось двенадцать человек. Первым же летом поехали в один стройотряд, под командованием Геши Демидовича (Латвия, Рига) – на Смоленщину, в Мазальцево...

…Сначала нервно рокочущий, прыгающий, плюющийся дымом бульдозер сбрил буйную сирень, джунглями опутавшую бывшее панское подворье. Затем на неожиданно просторной площадке, блестевшей свежевывороченным перевернутым дерном, сделали разметку и начали копать траншею под фундамент. Теплая земля принимала лопату жадно, с вязким захватом, затягивая и чавкая. Не покидало ощущение наполненности земли иным, отличным от обычной почвы, содержанием.

И вскоре ощущение обрело доказательства. Как будто собранные скрупулезным следователем, а затем внезапно захороненные в одном конкретном месте в тридцати километрах от Смоленска, на свет начали выходить свидетели бытия.

Разноцветная смальта – россыпью солнечных узоров, игривыми сколами, рельефами оттенков…

Практически целая, едва треснутая бутыль толстого стекла с внушительным клеймом на внешней стороне днища: «1874»...

Следом пошли пули и пулеметные ленты, вынырнули несколько мин несмелыми рыбками с изящным оперением - вперемешку с позеленевшими пятаками, рублями и гривенниками…

Монетами и пулями набивали карманы стройбатовских галифе. Мины, после двухчасового позирования перед объективом старенького «ФЭДа», забросили в дальнее болото…

Потом, словно получив негласный приказ, монеты и утварь иссякли. Долгое время мы копали, выбрасывая наверх маслянистые пласты липкой пустой земли. Пошел запах. Сладковатый, тягучий, дурманящий. Стали попадаться кости. Когда замыкали контур траншей под фундамент, напоролись на маленький череп. Судя по размерам - детский или женский. В левой части лобной кости зияло аккуратное, очевидно, пулевое, отверстие. Череп был мягкий и гнулся, как пластмассовая кукла.

Вечерами к нам приходил местный школьный сторож – дядя Миша. В отличие от местного населения, которое разговаривало и мыслило мелким рассыпчатым матом, дядя Миша вещал степенно, скупо, солидно щурясь в едких клубах ядреной махорки. Заговорили про археологические находки.
- Так церковь раньше там стояла. Панская усадьба – она во-о-он куда еще тянулась, вплоть до реки. Вы только клочок от ее сиреневого сада вырубили. А вот где вы строите – аккурат церковь была до войны. До войны же ее и взорвали.
- А пули, мины?
- Да чего только на холме не было… Ближе к дороге, как спуск положе становится – там много всякого оружия заховали … Когда немец ушел – мы с пацанами чего только не выкапывали… И, взрывались, бывало… Сейчас-то все забылось, заросло…
- Дядь Миша, а там что - бои шли? Кости и черепа в земле…
- Кости? Не, ребята. Там немец расстреливал. В августе, как пришел – баб со стариками вывели, да с детишками… За партизан. Приказ зачитали, по бумажке, как положено… На холме заставили яму выкопать, глубокую… Всех туда и скинули. Я-то с отцом и матерью в лесу спасся, малой был совсем…

…Смоленское лето заканчивалось в сентябре. Ближе к октябрю студенческая жизнь смывала в памяти летние приключения, начинались иные подвиги и страсти. В первую субботу декабря – все съезжались в интернат, на малую родину…

В декабре 2002-го Лидия Михайловна на традиционную встречу не пришла. Она лежала в больнице после «Норд-Оста». Билет определил ей проклятое место на четыре смертных дня - седьмой ряд, с краю. Рядом стояла «черная вдова», укомплектованная поясом шахидки. Серьезность происходящего не вызывала сомнений с первой секунды появления бородачей с автоматами. Но после того как расстреляли первых заложников, стало ясно: разрешение на выход будет выписано не каждому. И надо было еще прожить часы, десятки часов до той секунды, когда все закончится. Ведь должно же было это когда-нибудь закончиться…

Импровизированный туалет, устроенный в оркестровой яме, не имел перегородки. В правом углу ямы был женский туалет. В левом – мужской. Спустившись в туалет посреди затянувшегося ада, Лидия Михайловна поскользнулась и неловко упала. Правая нога налилась синевой в области лодыжки. Превозмогая боль, немолодая учительница кое-как поднялась по шаткой стремянке в зал и с трудом доковыляла до своего места. Когда начался штурм, она не смогла бежать. Падая, теряя сознание, ощутила, что кто-то накинул ей на лицо мокрую тряпку, чтобы хоть как-то задержать отравленный воздух. Шансы на выживание еще имелись.

Она была последней, кого вынесли из расстрелянного театра на Дубровке. Сначала была определена в погибшие: затоптанная десятками ног, она лежала в междурядном проходе, почти не дыша, без сознания.

Три месяца реабилитации в больнице.

…Через год мы собрались в интернате - по крупинкам, по молекулам - из всех географических весей и далей (Ридинг, Великобритания; Нью-Йорк, Штаты; Москва, Россия; Урал, Россия…). Зашли в кабинет географии. Вспоминали далекое и близкое прошлое. Лидия Михайловна рассказывала про чеченку-смертницу, что стояла рядом в «Норд-Осте»:
- Я ей говорила: «А ты знаешь, у нас есть школа, где ваши ребята учатся. Математике и физике. Приезжают с Кавказа и учатся».
- И что она?
- Да ничего. Молчала, тупо уставившись в точку. Я говорила как со стеной, но пыталась говорить мягко, спокойно. Боялась ее невольно спровоцировать… И говорила, говорила… Только бы она не дернулась. Мы понимали, что значит неверное движение: в центре зала лежала огромная бомба… А вообще – я счастливая, мне очень везет. В «Норд-Осте» я же не первый раз была в плену… Первый раз мне было три годика, когда нас с мамой немцы вывели на расстрел, вместе с односельчанами. Отсчитывали каждого четвертого. Я оказалась четвертой, но меня посчитали с мамой за одного человека…
- Лидия Михайловна, а где это было?
- Вы, наверное, не знаете этих мест. Вы же «Г»-класс – Урал, Поволжье, Башкирия… Это севернее Смоленска. Село Мазальцево.