Гвоздь

Гвоздь


 …Туман, и ветер, и шум дождя,
Теченье дней, шелестенье лет,
Мне было довольно, что от гвоздя
Остался маленький след.

                Новелла Матвеева

               
              Квартира молчала.  Молчали окна, пол, стены и даже вещи, забытые прошлыми жильцами. Все они ждали, что будет дальше, когда здесь появятся новые люди со своей новой историей.
           А ему было всё равно. Он уже давно не ждал ничего хорошего ни от новых историй, ни от людей, которые их с собой приносят. И вообще, если  на то пошло, то его дело маленькое – держать на своей тонкой, железной шее очередную сентиментальную вещичку, которую эти самые люди всегда приносят вместе с собой. Он жил в этой квартире долго. Так долго, что даже  не помнил ни первых жильцов, ни о том, какая история была у них и куда они делись. После них память сохранила только ощущение тяжести от картины в тяжеленной раме.
            Он был Гвоздём. И, Бог его знает, почему никто из тех, кто въезжал в эту квартиру, так и не избавился от него, одним ловким движением выдернув из стены. Может всё дело в шляпке? Что ни говори, а шляпка была его гордостью: сделанная в виде маленькой птички с отполированной до блеска грудкой, на которой единственной отметиной времени было маленькое тёмное пятнышко. И только эта шляпка отличала его от всех других гвоздей, нашедших своё пристанище в этой квартире и давно из неё исчезнувших.
           Гвоздь жил в самой маленькой комнатке, на северной стене, где-то в её середине. И если быть честным, хотя бы перед самим собой, ему было не всё равно, что будет дальше. Он боялся. Боялся того, что в последнее время жильцы в квартире начали меняться слишком быстро. «Так быстро, даже гвозди не ржавеют», ворчал Гвоздь и тихонько вздыхал. Он и не подозревал, что через несколько лет сам собой опровергнет это высказывание.

***
          Всё началось  с семьи Головановых, въехавших в  квартиру очередным летом. Их было четверо: девчонка, женщина с мужчиной и парализованная старушка. Вот эту старушку  и определили в комнату к Гвоздю, предварительно «одарив» его шею блёклой фотографией на которой бабушка Головановых была запечатлена в молодости, в обнимку с мужем. Фотография, в тоненькой серебряной рамке, закрывала весь обзор комнаты, но серебро – металл благородный, поэтому Гвоздь не возражал.
         И поскольку Гвоздь не мог ничего видеть, из-за скрытого от него за фотографией пространства, он начал слушать. Слушать, как женщина злым шёпотом  ругалась, меняя бабке бельё, делая укол, или ставя клизму. "Когда ж ты, наконец, сдохнешь! - шипела она. - Никакого житья от тебя нет. Что глазами зыркаешь? Да если б не сынок твой да квартира, давно тебя куда-нибудь сдала. А так возись тут с тобой...Ты зенки-то прикрой,а то дозыркаешься, овощ юродивый!"
        Слушать, как мужчина тяжело вздыхал, или плакал, прося у старушки за то, что не послушал её шесть лет назад и всё-таки женился на этой "стерве Зойке" и дочку её удочерил. За то, что истратил все её "гробовые" на покупку этой квартиры, чем довёл старушку до такого состояния  и помочь ей теперь ничем не может. "Ты прости меня, мать, прости". – плача, говорил он, повторяя эти слова каждый день, как заклинание.
        Слушать, как девчонка, которая иногда заходила к бабке в комнату, рассказывала о своей учёбе в медицинском институте, куда она поступила этой осенью. О новых друзьях, с которыми очень интересно проводить свободное время в ночных клубах. "Не переживай, баб Тань. Скоро у нас, у всех, всё будет хорошо". - эти слова  девчонка говорила каждый раз, заканчивая ими свои нечастые и короткие визиты.
        Слушать тишину, разбавляемую бабкиным кряхтением, когда в комнате никого не было.
        А потом, когда стены сильно похолодели и по меркам Гвоздя началась зима, произошла первая странная история.
        Как-то ночью  тихонько скрипнула дверь, и кто-то вошёл в комнату. Гвоздь не видел, но слышал, как в стакан полилась вода, как под чьими-то уверенными движениями тихо лопалась фольга и разрывалась бумага, а потом был быстрый всасывающий звук. «Не смотри на меня так… Это просто укол. – прошептал чей-то голос так тихо, что Гвоздь так и не смог разобрать, кому он принадлежал, только слышал, как тяжело и неровно задышала старушка. Человек, тем временем, покинул комнату, напоследок ещё раз тихонько скрипнув дверью.
         А утром Гвоздь услышал в комнате новые голоса. Судя по репликам, эти голоса принадлежали врачу и санитарам. Врач говорил о времени смерти и о том, что надо сделать вскрытие, а санитары обсуждали, как лучше вынести тело. Так Гвоздь понял, что старушка умерла…
       …Через месяц  Головановы выехали из квартиры.

***
        Потом были Рязановы. Пожилая чета со взрослым, не женатым сыном. Сын поселился в комнате Гвоздя и не нашёл ничего лучше, как вешать на него свой полосатый шарф. Не оставлять этот шарф в прихожей,  как это делают все нормальные люди, а каждый день приносить его в комнату и вешать на шею Гвоздя. Один раз он слышал, как этот взрослый и не женатый говорил кому-то по телефону, что этот «полосатик» его счастливый талисман, и всегда приносит ему удачу. Но как-то утром младший Рязанов забыл свой шарф и больше не вернулся. Никогда. Гвоздь так и не узнал, что с ним случилось. А шарф мать не женатого отдала какой-то девушке.  «На память и на удачу, Катя», -  сказала тогда женщина и Гвоздь, избавленный наконец-то от «полосатика», видел, как они обе ещё долго стояли в обнимку и плакали в его комнате.
         Через полгода старшие Рязановы продали квартиру.
          Потом был Великий Ремонт. А сразу после него в квартире поселились Ивановы с  непонятной девочкой-готкой, которая, через четыре месяца после вселения, сиганула в окно, устав от «непонимания» взрослых, и оставив на память Гвоздю  ужасное плакатное чудище в чёрных одеждах…

***
       … За Ивановыми были Сухоруковы. За Сухоруковыми – Авдеевы. И каждый раз в этих семьях что-то случалось. Неожиданное, странное, страшное. Впрочем, все эти происшествия не особенно трогали железную душу Гвоздя. За свою долгую жизнь он привык относиться ко всему философски и считал, что если что-то происходит, значит так нужно.
          Гвоздь оторвался от своих воспоминаний, потому что услышал, как открылась входная дверь. Новые жильцы – Раковы - переезжали  жарким летом. Все окна и двери  в этот день были распахнуты настежь. По комнатам гулял сквозняк, выносивший из квартиры последние запахи Очередного Ремонта.
          Гвоздь слушал новые голоса и пытался представить, кто же в этот раз окажется жильцом его комнаты.
          Им оказался мальчишка лет двенадцати, очень худенький и очень бледный. Он перешагнул, через порог и Гвоздь увидел, что одной рукой мальчик сжимает книжку, а другой опирается о стену. Позади мальчишки стояла парочка взрослых. Судя по тому, как они аккуратно придерживали мальчишку за плечи, это были его родители.
       - Смотри, Митюш, какая красивая, светлая комната. Нравится?
       - Ага.
       - Смотри-ка, а что это в стене? Никак гвоздь? Надо же…, - удивлённо протянул мужчина, - а шляпка какая интересная – птица.
       - Пап, а для чего этот гвоздик здесь?
       - Наверное, для красоты, раз его не выдернули, - сказал отец.
       - Ну, тогда я  не буду на него ничего вешать, раз так, - серьёзно сказал мальчишка и потрогал  тоненьким пальчиком тёмное пятнышко на шляпке Гвоздя.
          Если бы мог, Гвоздь в эту минуту надулся бы от гордости за себя. Ещё никто и никогда не говорил, что он просто для красоты.
         А потом началась Жизнь. Именно так, с большой буквы, окрестил Гвоздь время, проведённое вместе с семьёй Раковых, а особенно с Митькой. Потому что стало интересно.  Но, самое главное, на него никто  ничего не вешал.
         Одно было плохо, Митька болел. Гвоздь так и не понял чем, но скорее всего чем-то серьёзным.Мальчик нередко и очень подолгу оставался  в постели, и самыми частыми словами, которые произносили его родители, были «операция», «кровь», «больница».
         Шло время. У Раковых, вроде бы, всё наладилось. Митька, если был дома, в кровати,  целыми днями читал книги, очень часто вслух, (и Гвоздь смел полагать, что для него и называл такие дни «Приключеньице»). Мама Митьки, когда тот не мог посещать школу, учила сына всяким научным разностям. Такие дни Гвоздь называл «Чтоб-не-отставать». Ещё были дни «Молчания-и-стонов», когда Митьке было  плохо, и дни «Секретных разговоров», когда мальчик разговаривал с Гвоздём. Или Гвоздю только казалось, что с ним. Но это было не важно, потому что  эти самые дни и перевернули всю жизнь Гвоздя. Он узнал, что у Митьки совсем нет друзей из-за болезни; что у него постоянно болит голова и сердце, но он  редко говорит об этом родителям, чтобы не пугать их ещё больше. Что он  хотел бы стать биологом и найти лекарство от «всех-всех болезней». И что он очень боится операции, но совсем не боится смерти…
         Тогда Гвоздь впервые ощутил жалость. Жалость к этому мальчишке, который был «одним из..», но,  в тоже время, совершенно другим, а он, Гвоздь, даже не мог с ним поговорить. Ведь он был просто железкой вбитой в стену и мог только слушать, думать и вот теперь, оказывается, ещё и жалеть…
          Через полтора года Митьке стало совсем плохо. И Гвоздю казалось, что дни «Молчания-и-стонов» поселились в этой квартире навсегда. Мама мальчика всё чаще оставалась ночевать в маленькой комнате. А ещё через месяц Митьку увезли, и для Гвоздя начались дни «Родительских слёз». Митькины родители  приходили в маленькую комнату по одному и плакали: мама тихонько, почти беззвучно, всё время что-то шепча; а отец  как-то сипло, с надрывом, проклиная Митькину болезнь и прося у Бога излечения сына.
         В эти дни Гвоздь впервые познал свою беспомощность. Он очень хотел помочь им всем: и Митьке, и его матери с отцом… Но, что он мог? Что?!
         Как же ему хотелось, чтобы больше не было в этой квартире ни боли, ни смертей, ни всего того, что люди называют злом.  Чтобы Митька вернулся живой и здоровый! И чтобы снова были дни «Приключеньица» и дни «Секретных разговоров»…
         Но Митька оказался нужнее Богу...
         Через месяц, ночью,  в квартире раздался телефонный звонок, после которого стены квартиры ещё долго помнили, как нечеловеческий крик – «Господи!!! За что?!» -  разорвал ночную тишину в безобразные клочья нестерпимой боли. И все последующие дни Гвоздь всё время слышал, как Митькина мама, то еле слышно, то крича, спрашивала у этого самого Бога: «Ну почему? Почему ты его забрал?!». И Гвоздь спрашивал вместе с ней, но никто  не отвечал им. А ещё, с той самой страшной ночи, на его железном теле стала выступать влага. Гвоздь не знал, откуда она бралась, но чувствовал, как она быстро разъедает его железное нутро. Очень быстро. Но Гвоздь не жалел себя, он больше не хотел жить в этой квартире. Он хотел к Богу. Вернее к Митьке, который жил теперь у этого Бога. Очень хотел, потому что  сильно тосковал по этому мальчишке, который не боялся ни жизни, ни смерти. И потому, что теперь Гвоздь знал, что такое любовь.
      
                ***
      - Петрович, слышал, не, что болтают про эту квартиру?
      - Не, Вась, не слыхал. А что?
      - Смутная она какая-то. Что ни жильцы, то кто-нить мрёт.
      - А ты-то почём знаешь?
       - Так у меня тётка этажом ниже живёт. То ж она нам халтуру с ремонтом  подогнала. Она-то и рассказала. Страшные вещи тут творились!
      - Да уж, наверное, не страшнее жизни, Вась.
       - Петрович,  а гля-кась, какой тут гвоздик интересный в стенке торчит. Птичка, что ль, на шляпке…
      - Ага, интересный, только, видать, старый очень. Уж больно ржавый. Труха. Вырви аккуратно, да не забудь хорошенько дырку от него замазать.
      - Лады. – ответил Вася и аккуратно, двумя пальцами, потянул гвоздь на себя, а тот, совсем не сопротивляясь, вышел из стены.
       Рабочий, аккуратно держа на открытой ладони свою добычу, подошёл к открытому окну, чтобы повнимательнее рассмотреть шляпку гвоздя. Но в это время раздался громкий стук в дверь. От неожиданности Василий резко дёрнул рукой и гвоздь, соскользнув с ладони, полетел вниз, за окно.
       - Эх, так и не рассмотрел, что за птица там была, - с досадой сказал Вася.
       - Да и не велика потеря, - ответил ему Петрович. – Работай, давай. Вон вишь, хозяин уже и цемент привёз.

                ***
         Квартира была отремонтирована, но ещё пуста. Новые жильцы медленно прохаживались по  комнатам и с удовольствием вдыхали ещё свежий запах ремонта.
- Катюша, а вот это будет твоя комната. Нравится?
- Да, мам, очень!
- Ну, так смелее переступай порог и владей! – Со смехом сказал отец девочки и осторожно подтолкнул её за плечи.
       Катя с интересом рассматривала свою новую,  голую комнату. Голыми были  окна, пол, стены, но.. Это только пока. Девочка подошла к окну и распахнула его настежь, впуская в свою новую комнату тёплый июньский воздух. Неожиданно,  вместе с порывом воздуха, в комнату влетела маленькая птичка. Она сделала большой круг по комнате и приземлилась на подоконник.
- Ух ты! – воскликнула Катя и протянула к птичке руку. – Ты ко мне?
- Фьиють-ти-фи, - прощебетала пернатая и переместилась на девочкину ладонь.
- Какая ты смешная, - с улыбкой произнесла Катя и осторожно прикоснулась к тёмному пятнышку на птичьей грудке.
- Фьиють-ти-ти-ти-фи, - пропела птичка и, вдруг резко раскинув крылья, вылетела в окно.
- Вы видели? – Катя обернулась к родителям. – Видели?!
- Видели, дочка. Наверное это хороший знак, - смеясь ответил отец.
- Не наверное, а точно! -  Катя снова повернулась к окну, провожая  взглядом маленькую птицу, которая  почти уже растворилась в бескрайнем синем небе.