А это-мой Пушкин! Глава 27. Почетный гражданин кул

        Театр, которого так полюбил Саша Пушкин - место не только зрелищ, но и общественных собраний. Под свои своды он привлекает самую различную публику.Актеры здесь не только играют, но и являются носителями государственного авторитета. Это потому что, если кто-то из известных сановников или театральных деятелей желает бурную овацию для своей протекции или свистки для неугодных,  им удается это организовать легко - с помощью той части театралов, которые не имеют принципов.

 Вот почему наблюдение за театром, как местом источника возможных конфликтов и неприятностей входит в обязанности полиции. Публика же всегда осведомлена о закулисных интригах, протекциях, оказываемых актрисам и артистам дирекцией. В свою очередь они полностью зависят от одобрения этой публики, которая имеет право выражать это одобрение шумными выкриками, свистом, топаньем…

        Как – то раз, Жуковский, с которым Сашка поделился своими мыслями о театре, сказал:
        - Мой юный друг! театр - это переплетение политических интриг… Театр – это клубок  различных людей, где каждый ищет свою выгоду, соблюдает свои интересы...

 Он горячо возразил:
       -А для меня театр - волшебный край, где я набираюсь впечатлений, сплетен, слухов, дешевой любви. – Рассмеялся весело: - Там я встречаюсь со всеми, кого хотел бы увидеть... В партере, в ложах, в райке - всюду у меня свои люди-театралы. А с актерами, нет, -  захохотал он,кривляясь и жеманничая. - С актрисами, связь – в закулисье. Ты же знаешь, как там поддерживают «своих»!

        -Знаю – знаю: - организуя им «партии» поклонников! А те «ошикивают» или «охлопывают» других, неугодных  актрис и актеров, - пренебрежительно махнул Василий Андреевич холеной белой рукой с тонкими длинными пальцами. Он не хотел играть в такие игры, и ему было неприятно, что его подопечный так много времени и сил тратит на такой театр.

          А Сашка для себя разделил весь зал на несколько флангов и с интересом наблюдал за ними. В ложах блещут ордена и звезды мундиров таких, как флигель – адъютанта Чернышова, графа Киселева, генерал-майора Волконского и подобных им; в партере и креслах – светские люди,  которые всегда являются в последнюю минуту, приветствуя других поклонами и беседами. Это - князя Шаховской, Вяземский, поэт-царедворец Жуковский, маститый ученый Карамзин, государственные, литературные, театральные деятели. Несть им числа...

      Себя, отпрыска из обедневших дворян - куда он мог причислить? Только к либералам: раек, то есть,  верхняя галерея, которая является постоянным местом демократического зрителя. Да и здесь он чувствует себя лучше, чем дома, гуляя по всем десяти рядам кресел, наступая на ноги, разговаривая, по выбору, со знакомыми или незнакомыми, хвастаясь закулисными связями, устраивая перепалки с противной стороной. Да, он, конечно, слишком быстро раздражается, вспыхивает, как огонь и затевает ссоры, которые уже не раз приводили к неприятностям с полицией.

Так он поссорился и с Перевощиковым, что вызвал донос полицмейстера Горголи; и с Денисевичем, что привело к дуэли, которую все же удалось замять - стараниями друзей. Но никто их и не просил!

      Но сколько это повлекло за собой беспокойств!   Влетая то в одну, то в другую неприятность, ссорясь со всеми, если они не придерживались тех же взглядов, что он сам, Сашка, тем не менее, не переставал размышлять о предназначении театра. Решил написать критическую статью, где изложит свои мысли. Назвал его «Мои замечания об русском театре».

      Жуковский, получив номер журнала и читая очерк, удивился его глубоким выводам. Этот чертенок там писал: «Светская знать не может знать подлинного искусства Эта публика является из казарм и Совета занять первые ряды абонированных кресел и совершенно равнодушны к театру». - Василий Андреевич  восхитился его же словами: «Ай да, Пушкин! Ай да, молодец! Как точно он подметил это! А, ну-ка, что он дальше пишет? Ага: «Она слишком важна, чтобы принимать какое-нибудь участие в достоинстве драматического искусства(к тому же русского!) и служит только «почтенным украшением Большого каменного театра… Видя этих людей, носящих на лице печать скуки, спеси, забот и глупости, охладится игра самых талантливых наших артистов...» - «Гм-м-м. Сильно!». - Жуковский в который раз поразился многостороннему уму своего юного друга: «Оказывается, он не только шалит в театре: для него он является предметом размышлений, предметом забот. Как и все, что достойно его внимания». - Убедился еще раз в том, что Саша Пушкин – явление уникальное, что он - неординарная личность.

      А в это время тот лежал в своей убогой комнатке, задрав ноги на спинку кровати, и исследовал потолок, отмечая каждую щербинку, каждую трещинку, каждую неровность на нем. «Уже третья по счету! - думал он о своих состоявшихся и несостоявшихся дуэлях. - Что-то лихо я стал увеличивать их число! Первый вызов был дядюшке Ганнибалу! - рассмеялся, вспомнив свой приезд после лицея в деревню, и встречу с ним.  - Как  же мне было там хорошо первые три дня! Я съел тогда столько клубники, что не упомню, чтобы когда-нибудь ел еще  столько!.. Там же и полюбил русскую баню... А как по соседям кочевал! Каждый хотел затащить меня к себе в гости. Вот и сосед по имению, да, еще и родственник, Павел Ганнибал, человек бесшабашный, любящий веселье и разврат, как мне стало известно потом, пришел к нам сразу же утром, после приезда в Михайловское. Я еще спал… Когда постучали и  открыли дверь, увидел: невысокий, полный смуглый человек, с огненными глазами навыкате, с подносом, на котором высится бутылка шампанского. Глядя на  меня искрящимися глазами, дядя запел:

     Кто-то в двери постучал –
     Подполковник Ганнибал…

       Вскочил с кровати и кинулся ему на шею - уже любил его. И с той минуты мы с ним  не разлучались. - Дядя водил его по деревне, они много пили, ходили на деревенские гуляния. И вот на одном балу, когда он танцевал котильон с какой-то барышней, дяде вздумалось отбить ее у него. Усмехнулся. -  И чего только я в ней  тогда нашел? Вставные зубы, несвежий цвет лица… Из-за нее вызвал дядю, с которым так подружился, на дуэль. Хорошо, у того хватило ума не допустить ее - пропев экспромт, как и в первый раз:

     Хоть ты, Саша, среди бала
     Вызвал Павла Ганнибала,
     Но, ей Богу, Ганнибал
     Ссорой не подгадит бал»!

Смеясь,  обнялись, тем все и кончилось… А потом и с Кюхлей… – Захохотал  и вскочил упруго на ноги. - Теперь вот Денисевич. Как-то она закончится?.. - Подпрыгнул до потолка и стал собираться. - Прочь скука! К Никите!"

         Никита Всеволожский, Петр Мансуров и Дмитрий Барков - такие же театральные повесы, как и он сам. Торжествующе ухмыльнулся: «Уж эти не будут смотреть на меня свысока, не то, что эти чванливые «ф-ф-флигель–адъютанты» Александра I... Ну и что, что они имеют заслуги перед ним? Ну и что, что они осыпаны наградами и золотом? Блеск этот затмил всё перед их глазами!.. Я тоже, если вовремя подрос, воевал бы обязательно! - посожалел  о несбывшемся. Потянулся с хрустом в костях. Заколебался. - Или пойти к Жуковскому?»

        Василий Андреевич  его сосед в Коломне - уже давно. Года полтора назад переехал в дом «арзамасца» Плещеева. И  к ним стекается множество праздношатающихся авторов - на  «субботы Жуковского".

        Сам он у него читает отрывками поэму «Руслан и Людмила» - по мере написания. Подумал: «Прочитать законченную третью песнь «арзамасцам», послушать, что они скажут?.. А что они скажут? Опять восторженные восклицания, неуёмная похвала…  Нет, мне надо найти себе критика, хоть какого-нибудь, который охладит мою горячую голову, кружащуюся от лести. - Насмешничал над своим честолюбием. - Это даже не забавно! Нет, мне правда нужна! Решено! Пойду к Катенину...»

        В беседах с «арзамасцами», а потом и в обществе «Зеленая лампа», у Никиты, Саша уже много слышал о Павле Александровиче Катенине. О его правдивости, строгости в оценке произведения, его профессиональности и исключительном уме.  Саша хотел не похвалы, а истину во что бы то ни стало и решил узнать правду.

Как-то в театре давно их кто-то знакомил, но потом он потерял его из виду. Надо срочно найти его!..

     Утром Павел Катенин - офицер Преображенского полка, который жил с товарищами на верхнем этаже казарм, что на углу Большой Миллионной и Зимней канавки, находился в гостях у своего сослуживца - Дмитрия Зыкова, когда за ним пришел человек и сообщил:

    - Вас дожидается гость, сударь.
    Он удивился:
    -  А кто же?
    -  Пушкин-с.

       Вернувшись по галерее, окружающей этаж, к себе, Павел Александрович обнаружил перед дверью быстроглазого молодого человека с необычной наружностью и одеянием: темноволосый, голубоглазый, энергичный. Видно было, как жизнь бьет в юнце через край. Он одет был в плащ, на голове красовалась большая шляпа с широкими полями. Вертлявый незнакомец перехватил его взгляд и чуть ли не вприпрыжку, порывисто бросился к нему. Протягивая палку толстым концом, с учтивой улыбкой произнес:
 
      -  Я пришел к вам как Диоген к Антисфену: побей, но выучи!

      - Ученого учить – только портить! – ответил ему в тон и пригласил войти.
         Павел  Александрович  вспомнил - знакомство  с  Пушкиным началось летом  семнадцатого года. Тогда он был в театре, где Семенова играла какую-то трагедию. Кресла его были с правой стороны во втором ряду и, продолжая сидеть, в антракте  он увидел  Гнедича, сидящего в третьем ряду несколько левее середины, и как знакомые люди,  раскланялся с ним издали. Вскоре увидел, как он, не дожидаясь конца, встал  и, проходя мимо  него, остановился, чтобы познакомить с  юнцом, шедшим с ним вместе. «Вы его знаете по таланту,- произнес, представляя: - это лицейский Пушкин». - Выразив сожаление, что  послезавтра выступает в поход, в Москву, куда шли тогда первые батальоны Гвардейских полков,посмотрел на юного поэта. А тот ответил, что и он вскоре отъезжает в чужие края. Оставалось только пожелать друг другу счастливого пути.

         Теперь этот самый молодой человек, известный в свете эпиграммами и необузданным поведением, здесь, у него.  И он его злую эпиграмму на свою ученицу Александру Колосову  еще не забыл!

        - Слушаю вас, сударь, - обратился все же учтиво к гостю.

        Тот беспокойно завертел головой, оглядывая его жилище; пробежал глазами по полкам с книгами; вздохнул. Потом стал рассказывать, что начал писать поэму «Руслан и Людмила», задуманную еще в лицейские годы. Остановился. Замялся и сказал:

 - Уже готовы три песни, а что получается – сам не могу судить.

 И суетливо начал доставать листы, исписанные красивым почерком.

       - А «арзамасцы», или члены «Зеленой лампы»? - вдруг его занятия прервал  вопрос.
 
     - Ну-у, может, вы не знаете, что «Арзамас» - уже не тот, что был... и уже почти прекратил свое существование. А «Зеленая лампа» - это литературный кружок, где на заседаниях читаются новые литературные произведения, отчеты о репертуаре театра… - С мольбой посмотрел на него:  - Но никто не может сделать разбор произведения, чтобы выяснить - стоит эта вещь чего-нибудь или её сразу можно сжечь или отправить в корзину…

        Лукаво промолчал, что в кружке между попойками они в основном спорят о политическом устройстве России и читают вольнолюбивые стихи.

         - Ну, что ж. Давайте-читайте свои песни,- прозвучал немного с хрипотцой голос критика...
         Но Сашку беспокоило какое-то чувство, которое он не мог понять.Не знал, что Павел Катенин удивился еще в первый раз, в театре, их сходству меж собой. Оба смуглые, с голубыми глазами, с движениями быстрыми, порывистыми. Старший усмехнулся: «Правда, молодой человек вертляв, как обезьяна…»

        Не прошло и получаса, как со всеми церемониями между ними было покончено. Гость прочитал ему все три песни «Руслана и Людмилы» и ждал приговора.
 
        И он решил быть честным и объяснил:
     - Должен сказать, что поэма ваша намного выше поэтических опытов, но, сами понимаете, есть и немало упущений. Вот в том  месте, когда Руслан, потеряв меч, приезжает на старинное побоище, покрытое мертвыми телами и оружием, и между ними ищет себе меча, вы пишете, что вдруг "застонало, зашевелилось мертвое поле". Но Руслан не нашел себе меча по руке, и поехал далее... Такой ничтожный конец, после такого пышного начала! Это меня крайне удивляет! Знаете, мне вспомнился стих Горация, как гора родила мышь. Скажите, над кем  вы  шутите?

      Собеседник повесил голову...  Но, не придумав ничего лучшего, решил оставить  все как есть, в надежде, что никто не заметит. Но бесспорно согласился, что дело нехорошо:

      - Но, Павел Александрович, вы пока молчите об этом, никому не говорите, может, никто и не заметит!

      - Конечно, я буду  молчать по дружбе. Кх-м-м... но моя скромность поможет вам ненадолго и когда-нибудь догадаются многие, - ответил неумолимый критик.
 
      Саша не спорил, он только надеялся, что это время не скоро придет...

      Они пообедали, потому что им не хватило утра, чтобы обсудить все интересующие их вопросы. Потом его,задержавшегося, пригласили и отужинать.

Про себя Саша стонал: «Боже мой! Не хуже Кюхли! Но что же делать, если мне так интересно с ним? И он не такой страшный, как мне его Вигель описывал – «спорщик!». Может, он и спорщик, но в здравом уме, ему, ей-Богу, не откажешь- сразу понял, где у меня сырость в поэме!». - Он был восхищен критиком и они проговорили до глубокой ночи.
       Под конец Павел Александрович, желая быть учтивым и вернуть молодому поэту визит, спросил, где он живет, но тот как-то странно промолчал... Тем не менее, встречи их стали часты. Теперь Пушкин постоянно навещал его. И ему, как критику, он был интересен своими парадоксальными взглядами на все. Но, слушая его, не мог не отметить, что, хоть юнец и сознает свои ошибки,он никогда их не исправляет.

        Присматриваясь к нему и дальше, во время других встреч, Павел  Александрович вынес  суждение: "Видимо, встречая на своем пути множество людей, мыслящих по-разному, Пушкин умеет сбрасывать с себя чужие внушения, но, стараясь угодить каждому, соглашается с ними. -  Не раз он замечал, как поэту случалось впадать в противоречие с самим собой, но  выпутывался из них необычайно ловко. Решил:  - Одно несомненно - молодой человек очень умен, хоть и односторонен!"

         Его не могло, конечно, не удивлять, что Пушкин зачастил к нему, но сам  ни разу не пригласил его к себе! А он, деликатничая, больше не намекал об ответном визите – мало ли, какие обстоятельства у человека!

        Не знал, что Сашка погибал от стыда, видя недоумение критика по этому поводу, и ожесточенно думал: «Как? Как я могу пригласить его в свою убогую тесную комнату, где он не найдет обыкновенного удобства – в кресле даже посидеть! Как можно пригласить к себе уважаемого человека, чтоб не уронить себя в его глазах!?». - Горестно оглядел свое жалкое, стылое жилище, убивающее в нем всякую жизнь. Сколько минут вдохновения стоил ему этот холод и неуют? Этот отвратительный стол, который никогда не привлечет никого ни аппетитными запахами, ни вкусной едой?!

        Не зря же Тося Дельвиг, который дружит с Лёлькой, и чаще ест у них дома, чем он сам, писал про гнилые яйца и все остальное!..

        «Вот мне и приходится кочевать из дома в дом, где более-менее кормят хорошо. И, да здравствует Всеволожский – в основном перебиваюсь у него, да у Дельвига. Правда, и тот тоже не может похвастаться удобствами, но у них с Женькой Баратынским всегда беззаботная веселость - можно отдохнуть душой, всю ночь вспоминая лицейские проделки и травя анекдоты, на что у Тоськи особый дар. Да, и кой-какая еда у них все же имеется. – Задумался: - А что же  меня туда влечет, кроме веселых анекдотов и простой еды?.. - Стихи! Стихи у Баратынского, чудо, как хороши. Они мне нравятся своей напевностью, воздушностью строф и чистотой рифм... - Воровато огляделся по сторонам: И не только анекдоты и стихи, конечно… Мы ведем там «опасные» разговоры о самодержавии – если кто узнает и донесет - нам несдобровать! И Кюхля… Он тоже рискует - в Пансионе устраивает дискуссии, поощряет политические споры, читает своим воспитанникам запрещенные стихи. Лёлька говорит, что на него уже в правительство поступали доносы и оттуда не раз приезжали и допрашивали его…