А это- мой Пушкин! Глава 28. Знак славы
«А чего? Почему я должен тут сидеть сиднем? Чтобы писать – нужно вдохновение! А откуда ему здесь у меня браться?» - оглядел с грустью простое убранство комнаты.
Правда, по дороге не смог отвязаться от этого основательного труда, потрясшего всю страну, и которому Карамзин отдал, считай, все свои лучшие годы, силы и умения. «История государства Российского» вышла тиражом в три тысячи экземпляров. «И тираж разошелся за один месяц! Будут ли у меня когда-нибудь такие тиражи?.. Многие считают, что выход «Истории» стал самым крупным событием не только этого года, но и нашего века!.. – Усмехнулся: - Да уж! Его читают даже женщины! А потом с умным видом хвастаются во всех салонах, что читали, и обсуждают-обсуждают...».
«Боже, как я благодарен судьбе, что уложила меня в постель на долгие месяцы, чтобы я, запертый в четырех стенах, смог прочитать этот дивный труд человеческого разума, и - без перерыва! Ведь это дало возможность мне, не торопясь, полюбоваться страницами, написанными пером настоящего художника! Но больше всего мне запали в душу эти слова историка:«Прилежно истощая материалы древнейшей российской истории, я бодрял себя мыслию, что в повествовании о временах отдаленных есть какая-то неизъяснимая прелесть для нашего воображения: там источники поэзии! Взор наш, в созерцании великого пространства, не стремится ли обыкновенно — мимо всего близкого, ясного — к концу горизонта, где густеют, меркнут тени и начинается непроницаемость?». Каков он, а? Источник поэзии!..».
Но еще вчера вечером, в гостиной у Олениных, где, кроме него находились Крылов, Жуковский, Грибоедов, Вяземский и Батюшков, он, бегая взад-вперед, кричал:
«Да, я согласен - Карамзин совершил подвиг, собрав огромный малоизвестный материал. Да,честь ему и хвала, что он сам составил к статьям комментарии. Но я не могу молчать о том, что меня возмущают его монархические идеи, которые пронизывают весь этот неоценимый труд! Вы же заметили? Он убежден - в России должна быть абсолютная монархия…».
Саша не мог забыть, как под впечатлением прочитанного, долгими часами не мог спать, размышляя: верит ли сам историк в то, что писал в своей книге? Так он до сих пор не понял – верит или нет…
Петр Вяземский, в лениво расслабленной позе, возлежал в кресле, вытянув длинные ноги вперед, и смотрел на юного поэта с задумчивым видом. Он не знал, что говорить: с одной стороны этот молокосос прав – у него прозорливость необыкновенная. Но с другой стороны, как мог его зять, Николай Михайлович – придворный историограф, не быть консервативным, который, юноша может этого и не знать, критиковал либеральные начинания Александра I по отношению к Польше?
Он пошевелился и проронил:
- Успокойся, отрок! Он выражал свои твердые убеждения в этом фундаментальном труде. Но от этого его заслуги не становятся меньше…
«Отрок» вскипел и попытался ему ответить, сверкая глазами, но князь пресек его движением холеной руки:
- Но зато – какая разница по сравнению с поэтикой Державина! У того все сияло, все горело ярким блеском. И было много очарования для воображения и глаз. Но сердце оставалось в стороне. - Он помолчал, обдумывая следующие слова. - С Карамзиным по - другому. С ним наступила поэзия летнего сумрака.
Грибоедов, заинтересованно переспросил:
- Ты хочешь сказать, что твой зять открыл новый эстетический принцип?
Сашка огляделся и увидел дремлющего Ивана Андреевича Крылова, которому якобы не интересен разговор; перевел глаза на Василия Андреевича, чистящего ногти. С нетерпением, как и Грибоедов, стал ждать ответа. Вяземский не спеша, проронил:
- Александр Сергеевич, новым у Карамзина является то, что на смену блеску и яркому сиянию солнца являются сумерки и тени; вместо близкого, видного — дальнее, отодвинутое к горизонту; вместо зрения осязающего — зрение внутреннее, созерцание, почти слух.
Сашка вспыхнул от гордости – а ведь и он, читая том за томом, подчеркнул и сам это место: «Мимо всего близкого, ясного...».
Константин Батюшков хмыкнул, но промолчал. Вяземский покосился на него и продолжил:
— Да, это действительно новый и совершенно определенный эстетический принцип. Все прошлое, — уже тем одним, что оно отодвигается к горизонту, — становится «источником поэзии». На смену ослепительным видениям Державина, где слово было краской и почти самой вещью, у Николая Михайловича является совсем иная поэтика, иное отношение к слову... Слово Карамзина не стремится дать образ вещи — оно направлено к каким-то иным областям нашего воображения или, здесь лучше сказать, нашей фантазии.
Саша понял, что чего-то не понимает, и он должен перечесть эти места в «Истории» Карамзина. И засобирался. Ему не терпелось бежать к «Княгине ночи» - Голициной Авдотье Ивановне. Первый раз он ее увидел в доме Карамзиных. И сразу же влюбился в ее прекрасные волосы, черные, как смоль, шелковистые и тонкие - они падали локонами на красивую округлую шею; влюбился в ее выразительное лицо – оно для него оказалось полно очарования; влюбился в ее фигуру - грациозную и непринужденную; влюбился в ее огромные черные глаза, горевшие вдохновением и венчающие ее необычайную красоту.
Карамзин, у которого Сашка первый раз увидел ее и часто встречался с ней, писал Вяземскому, находившемуся в это время в Варшаве: "Поэт Пушкин... у нас в доме смертельно влюбился в Пифию Голицыну, и теперь уже проводит у нее вечера, лжет от любви, сердится от любви, только еще не пишет от любви...".
Но историк в этом ошибался – уже написал ей посвящение и озаглавил его - "Краев чужих неопытный любитель". Он писал ей, пряча за строками мадригала волнение, еще непонятное для него самого:
Простой воспитанник Природы,
Так я бывало воспевал
Мечту прекрасную Свободы
И ею сладостно дышал.
Но вас я вижу, вам внимаю,
И что же? ... слабый человек!..
Свободу потеряв навек,
Неволю сердцем обожаю…
Княгиня не отвечала на его нежные, пылкие чувства, но Саша ей был интересен необыкновенно, и она показывала ему это всеми доступными ей способами. Она не хотела ранить его чувства, но и сплетен не могла бы потерпеть. Да и знала о необычайной влюбчивости молодого человека. «Все проходит! Пройдет и это», - усмехалась она, с интересом слушая его смешные истории…
В этот раз, просидев далеко за полночь в беседах с ней, Саша отправился домой. Луна залила дорогу ясным светом - хоть иголки подбирай. Бросая палку и, как мальчишка, догоняя и успевая поймать ее, чтобы повторить еще и еще раз этот трюк, он неотступно думал о Карамзине, о споре в гостиной Олениных. Да и у Тургеневых, у Катенина, у Раевского - всюду говорили о Карамзине и только о нем, вот как и сейчас у «Княгини ночи»... Конечно, он признавал его заслуги, хвалил его всем, но не мог не спорить с ними и не выражать свое недовольство консерватизмом Карамзина.
Закрывая дверь в комнату за собой, он знал, что будет писать как всегда, когда был поражен в душе чем-то. Но в этот раз это будет эпиграмма, а не восторженный мадригал… И писал почти до утра.
Остаток ночи и недолгий ноябрьский день он проспал безмятежно. Слава Богу, родители, наконец, привыкли к его беспорядочной жизни, и больше не пытались говорить с ним и наставлять его.
Вечером, тщательно приведя себя в порядок после долгого сна, понес эпиграмму к Тургеневым, где и прочитал окружившим его друзьям:
«… В его «истории» изящность, простота,
Доказывают нам без всякого пристрастья
Необходимость самовластья и прелести кнута...».
И стал ждать реакции. Николай Тургенев, как и все остальные здесь, был горячим сторонником освобождения крестьян, и не скрывал этого никогда. Он вскочил и закружил Сашку по кабинету:
- Молодец! Я не говорю, что «История государства Российского" – не уникальный труд очень талантливого человека. - Глядя на своего юного друга исподлобья: - Но есть и то, с чем я никак не могу согласиться - Карамзин, хоть и хорош, когда занимается описанием, но как только он принимается рассуждать и философствовать, он несет полный вздор!- Поднял руки, увидев как Сашка пытается что-то возразить: - Успокойся же! Я не отрицаю несомненное богатство книги фактическими материалами.
Сашка горячился, хоть сам и написал эпиграмму на историка:
- Нет, как хотите, вы меня не собьете в оценке его труда – он совершил литературный подвиг, впервые подготовив этот свод событий. Ведь до него в России этого никто и никогда не делал!
Неизвестно, дошла ли эта высокая оценка его труда, данная Сашей до писателя,но одно было ясно - эпиграмма до него точно дошла. Карамзин теперь еле отвечал на его приветствия, а домой и вовсе перестал приглашать.
Следующий вечер он опять провел у Тургеневых. Его сюда тянуло как магнитом. Кого здесь только не было! И пылкий Никита Муравьев, и осторожный Илья Долгорукий, и сторонники самых решительных мер Михаил Лунин и Иван Якушкин - друг и соратник Жанно. Саша знал о том, что все они являются членами тайного общества и выступают за физическое уничтожение императора.
Однажды, воспламененный их речами, он, с горящими глазами, спросил:
- А как это сделать?
Лунин ответил просто:
- Надо выслать на царскосельскую дорогу несколько человек в масках навстречу Александру I и покончить с ним.
- Да!? И правда!Проще некуда! - рассмеялся Саша.- Там много мест, где можно поджидать его, не замеченный никем.
Подошел к окну и, как всегда делал, начал вглядываться в противоположную сторону. Там был расположен замок Павла I, который был задушен во дворце, несмотря на то, что принимал особые меры безопасности.
Кто-то из молодых вольнодумцев, заметив его постоянный интерес к этому предмету, и то, как он проводит много времени у этого окна, шутя, предложил:
- А напишите что-нибудь об этом Михайловском замке.
Сашка с удивлением воззрился на говорившего – это был Иван Якушкин. Какое стечение обстоятельств! Только вчера, проезжая мимо этого дворца с Кавериным, он услышал от Петра аналогичную просьбу!
Ответив Ивану задумчивым взглядом, начал вспоминать, что может знать о хозяине замка. Единственное, что вспомнил, это то, что тиран, вечно терзаемый страхом и подозрениями, велел возвести в самом центре Петербурга замок, окруженный рвом. «Но недолго ему служило это угрюмое здание убежищем - именно здесь и нашел свой конец Павел I»…
Сашка, верящий во все мистическое под влиянием «Княгини ночи», которой гадалкой было предсказано, что она умрет днем, и которая поменяла день с ночью, желая избежать такой участи, был суеверен. И решил: «Это - знак свыше. Я попробую. Тем более, что я и сам неотступно думаю об этом дворце и его бывшем обитателе. Прямо сейчас я напишу то, о чем они просят». - Развеселился и шаловливо потребовал:
-Дайте бумагу и карандаш! Вам надо веселье и я его вам обеспечу! - Обставить это действие экстравагантно, как и все, что он делал до сих пор – растянулся во весь рост на столе – спиной. И полились под карандашом строки экспромта:
Увы, куда ни брошу взор –
Везде бичи, везде железы.
Законов гибельный позор,
Неволи немощные слезы.
Везде неправедная власть
В сгущенной мгле предрассуждений,
Воссела – рабства грозный гений
И славы роковая страсть.
Закончив, небрежно бросил листок. Его подхватил веселый Лунин и громко прочел окружившим их. По мере чтения раздавались крики одобрения и восхищения, а по окончании хором стали гадать, как озаглавить. «Ода на свободу», - предложил кто-то несмело, но все провозгласили: «Да! «Ода на свободу!».
Толпа вольнодумцев, подхватив на руки, стала подбрасывать Сашку высоко. А он в полете продолжал думать о том, что безвестного артиллерийского офицера Аракчеева на арену вывел не кто иной, как Александр I - новый царь. Видимо, подошел ему своей жестокостью и дикой энергией…
Вспомнил, и то,как Жуковский описал ему наружность Аракчеева и усмехнулся: "Он похож на большую обезьяну в мундире. Хоть и высок ростом, худощав и жилист, но в его складе нет ничего стройного, так как он сутул. Мой юный друг, ты представляешь, что у него такая длинная и тонкая шея, по которой можно изучать анатомию жил и мышц?.. Помимо этого,у него дурная привычка судорожно морщить подбородок. А потом представь себе еще большие, мясистые уши, толстую безобразную голову, всегда наклоненную в сторону - он ведь вечно прислушивается... Цвет лица - землистый, а щеки впалые. Особенно его подкачал нос - широкий и угловатый, с вздутыми ноздрями. А его большой рот? А нависший лоб, под которыми сверкают умом злые серые глаза?".
Саша с большим интересом слушал описание портрета и по нем представил себе отвратительнейшего человека. Про умные глаза он как-то забыл сразу, и выразил свое презрение к нему этой эпиграммой, которая пошла сразу по рукам:
Всей России притеснитель
Губернаторов мучитель
И Совета он учитель,
А царю он — друг и брат.
Полон злобы, полон мести,
Без ума, без чувств, без чести,
Кто ж он? Преданный без лести
Бл…ди грошевой солдат…
Теперь Саша, сидя у кого-нибудь в гостиной где-то в уголке, молча переваривал все, что слышал. Сегодня опять у Тургеневых критиковали александровский режим и Аракчеева, так же, как и в «Зеленой лампе» - вчера. Всем стало известно о том, что Александр I, полюбивший ездить по Европе - из страны в страну,- разыгрывая либерала в салоне известной парижской писательницы - мадам Сталь, клялся, что уничтожит в России рабство.
Слушая возмущения членов общества, тоже раздул ноздри: «Сказки! А сам в это же самое время дал Аракчееву неограниченную власть творить все, что тому в голову взбредет! А в итоге тот всю Россию превратил в казарму!».
Возвращаясь домой после полуночи и, глядя на мерцающие в вышине звезды, он пытался оформить в слова туманные еще мысли. В Аахене, на конгрессе, где царь находился с прусским и австрийским правителями, - своими союзниками, - он заявил что будет бороться с революциями – увлечениями народов. Сашка усмехнулся: «А в модном салоне писательницы ты чуть ли не сулил революцию!..».
Решил разоблачить двуличие этого «либерала». Только переступил порог своей комнаты, схватил карандаш и бумагу… Какое счастье, что придумали карандаш!Не надо возиться с чернилами и перьями!.. Уже под утро, перечитывая то, что получилось, злорадно захохотал: «Сказки ты можешь там рассказывать! А мы тебе преподнесем вот такую сказочку! Получай же!» :
Ура! в Россию скачет
Кочующий деспот.
Спаситель горько плачет,
За ним и весь народ.
( Вспомнил обещания царя народу, что даст ему все права и волю, и Спаситель от радости запрыгал на постели:
«Неужто в самом деле?
Неужто не шутя?».
А мать ему: «Бай-бай! закрой свои ты глазки;
Пора уснуть уж наконец,
Послушавши, как царь-отец
Рассказывает сказки».
Он надеялся, что все поймут, почему приезд царя домой и визит его к младенцу-Спасителю и его матери Марии изображен в виде сказки.Царю нравилось там.
Вращаясь среди революционно настроенных друзей, Саша не мог все время не размышлять о политике, хоть и не являлся членом тайных обществ. Его окружали серьезные люди, желающие изменить существующий строй и как-то облегчить судьбу своего народа. «Политической платформой «Зеленой лампы» и «Союза благоденствия» является одно - уничтожение самодержавия. Конечно, даже ему ясно, что она - утопическая. В горячих спорах членов «Зеленой лампы», под мягким светом зеленого абажура, или в уютной гостиной Тургеневых мои друзья кричат о том, что надо обрубить в гербе России обе головы орла - подмостки деспотизма, и установить конституционную монархию… Возможно ли это?.. Время покажет! Я, правда, тоже не остаюсь в стороне от этих утопистов. Мои стихи «Вольность», «К Чаадаеву», «Сказки», «Деревня» стали орудием литературной пропаганды,получив распространение в списках... Они создали мне огромную славу - не меньшую, чем те стихи, что прошли цензуру и напечатаны в журналах»...
Саша был прав в этом:, стихи эти переходили в списках из рук в руки, из уст - в уста. Попадали они и в руки тех, кому эти взгляды совсем чужды. И рады были использовать в своих низменных целях.
Продекламировав Дельвигу и Баратынскому вечером эти строки:
… Бывало, что ни напишу,
Все для иных не Русью пахнет»...,
Саша пожаловался им:
- Эти «иные» считают, что моя критика императорской России означает пренебрежение к моей стране! А просто моя критика воодушевляется, наоборот, горячей любовью, чувством патриотизма. Ты мне веришь, Тося?
- Конечно, верю!- воскликнул Дельвиг.
Все они знали, кого Саша под «иными» подразумевает. Это Шишков - организатор и руководитель «Беседы», который пытается убедить всех в том, что любовь к своему отечеству является не сознательным, а врожденным чувством, то есть, физиологическим.
Женя Баратынский проговорил, передразнивая интонацию Шишкова: «Она должна быть слепой, чтобы не видеть в существующем порядке никаких недостатков и не подвергать никакому анализу. Потому что это может охладить любовь к отечеству!..» - Дельвиг и Сашка весело захохотали, так это было забавно и похоже.
Но потом Антон с беспокойством передал другу, что по рукам ходят целые циклы эпиграмм, направленных против царя и Аракчеева, которые, как он знает, не им писаны.
- Пушкин! Они распространяются под твоим именем. И думаю, что, в основном, членами тайных обществ...
Саша отмахнулся:
- Право, они создают мне не меньшую славу вольнодумца, чем сами!
- Но ты, не задумываясь, читаешь свои вольнолюбивые стихи всюду, где бываешь. Зачем ты послал свою оду «Вольность» княгине Голицыной? Ее салон, к сожалению, открыт для всех и не только тебя она там принимает! Она уже похвасталась твоей одой сразу же перед сановными вельможами, вчера посетившими ее салон. Они ведь могут донести - сам знаешь кому.
Дельвиг горячился не зря. Ему с возмущением все это передал Жанно… Сашка улыбнулся:
- Ах вот как – друзья озаботились моей безопасностью! Да ничего страшного не происходит! Мне кажется, вся Россия занимается борьбой с самодержавием. И я ведь тоже должен внести лепту в это важное дело?
- Пушкин! Перестань бравировать – это не просто опасно! - Дельвиг вышел из себя - Перестань читать свои эпиграммы и кричать о своих идеях - кругом шныряют доносчики!
Саша удивленно рассмеялся – барон Дельвиг сердится и волнуется! Но беззаботно толкнул его. Но Тося, по сравнению с ним, тучный и большой, даже не шевельнулся. С грустью он смотрел вслед подвижному и легкому на подъем Пушкину, который уже удалялся, насвистывая какой-то марш, и кидая вперед и ловя свою толстую палку.
А тот первый раз задумался, что опасность его тоже может подстеречь. Однажды он шел из дома родителей на Театральную площадь и увидел Федора Глинку, близкого знакомого. Но в этот раз тот, как обычно делал, встречая его, не улыбнулся.
Сашка, немного помолчав, быстро произнес:
- А я – к вам.
Тот ответил:
- А я от себя!
Сашка понял – слух о его «пиесах», разбежавшись по рукам, дошел и до правительства и с ним теперь люди боятся даже остановиться. Он призадумался, вспомнив доносы на директора Малиновского, которые сократили тому жизнь; Вилю Кюхельбекера, которого уже навестили «друзья». И его могут призвать к ответу …
Но махнул рукой на все и продолжал суетиться в свете, встречаться с друзьями, волочиться за юбками, участвовать в литературных сборищах и попойках «Зеленой лампы». Еще посещал театр. Не так давно увлекся балетом - из-за Истоминой – прима-балериной Петербургского театра. Но дуэль графа Шереметева с Завадовским из-за нее же прекратила это увлечение.Понял - она для него недоступна.Впрочем, как и милая Авдотья Ивановна Голицына…
Свидетельство о публикации №211072001307
Как же густо насыщена эта глава и событиями, и героями!
И это предельное насыщение позволяет тонко почувствовать те кипящую атмосферу преддекабристкого гражданского настроя молодых энтузиастов, в среде которых вращался юный Пушкин. Прекрасен его мадригал Авдотье Голицыной с финальной фразой:
Свободу потеряв навек,
Неволю сердцем обожаю…
Он отважен и безрассуден, не скрывает душевных бурь, ещё совсем молод, но гениальные эпиграммы (на Карамзина, на Аракчеева, на царя ("Ура! в Россию скачет..."(ведь это тоже почти эпиграмма), его потрясающая ода "Вольность") - буквально всё твердит нам о богатейшей внутренней жизни, о быстром взрослении!
А между тем над головой юноши начинают сгущаться тучи...
Спасибо за эту главу, дорогая!
С восхищением,
Элла Лякишева 18.03.2021 15:49 Заявить о нарушении
Вам спасибо за неустанную работу над романом. Ведь он вызывает у Вас работу ума))
Вы , как настоящий критик, разбираете каждое движение его души. Вас мне надо было в период моей работы над романом)).
Спасибо еще раз, благодарю судьбу, что Вас послало мне- я следом прочитываю главы -на предмет "блошек". Но , видите, у меня нет сил ничего делать, вечером забегаю, чтобы только вовремя ответить Вам.
Обнимаю,
Асна Сатанаева 18.03.2021 21:35 Заявить о нарушении