А это- мой Пушкин! Глава 28. Знак славы

     Саша встал после обеда, долго приводил себя в порядок, покосился на восьмитомник Карамзина, стопкой высившегося на столе, как будто хотел убедиться, что тома «Истории государства российского»  не осудят его за то, что собирается сегодня кутнуть с Кавериным и его гусарами.

     «А чего? Почему я должен тут сидеть сиднем? Чтобы писать – нужно вдохновение! А откуда ему здесь у меня браться?» -  оглядел  с грустью простое убранство комнаты.

     Правда, по дороге не смог отвязаться от этого основательного труда, потрясшего всю страну, и которому Карамзин отдал, считай, все свои лучшие годы, силы и умения. «История государства Российского» вышла тиражом в три тысячи экземпляров. «И тираж разошелся за один месяц! Будут ли у меня когда-нибудь  такие тиражи?.. Многие считают, что выход «Истории» стал самым крупным событием не только этого года, но и нашего века!.. – Усмехнулся: - Да уж! Его читают даже женщины! А потом с умным видом хвастаются во всех салонах, что читали, и обсуждают-обсуждают...».

        «Боже, как я благодарен судьбе, что уложила меня в постель на долгие месяцы, чтобы я, запертый в четырех стенах, смог прочитать этот дивный труд человеческого разума, и - без перерыва! Ведь это дало возможность мне, не торопясь, полюбоваться страницами, написанными пером настоящего художника! Но больше всего мне запали в душу эти слова  историка:«Прилежно истощая материалы древнейшей российской истории, я бодрял себя мыслию, что в повествовании о временах отдаленных есть какая-то неизъяснимая прелесть для нашего воображения: там источники поэзии! Взор наш, в созерцании великого пространства, не стремится ли обыкновенно — мимо всего близкого, ясного — к концу горизонта, где густеют, меркнут тени и начинается непроницаемость?». Каков он, а? Источник поэзии!..».

        Но еще вчера вечером, в гостиной у Олениных, где, кроме него находились Крылов, Жуковский, Грибоедов, Вяземский и Батюшков, он, бегая взад-вперед, кричал:

 «Да, я согласен - Карамзин совершил подвиг, собрав огромный малоизвестный материал. Да,честь ему и хвала, что он сам составил к статьям комментарии. Но я не могу молчать о том, что меня возмущают его монархические идеи, которые пронизывают весь этот неоценимый труд! Вы же заметили? Он убежден - в России должна быть абсолютная монархия…».

       Саша  не мог забыть, как под впечатлением прочитанного, долгими часами не мог спать, размышляя: верит ли сам историк  в то, что писал в своей книге? Так он до сих пор не понял – верит или нет…

       Петр Вяземский, в лениво расслабленной позе, возлежал в кресле, вытянув длинные ноги вперед, и смотрел на юного поэта с задумчивым видом. Он не знал, что говорить: с одной стороны этот молокосос прав – у него прозорливость необыкновенная. Но с другой стороны, как мог его зять, Николай Михайлович – придворный историограф, не быть консервативным, который, юноша может этого и не знать, критиковал либеральные начинания Александра I по отношению к Польше?

        Он пошевелился и проронил:
       - Успокойся, отрок! Он выражал свои твердые убеждения в этом  фундаментальном труде. Но от этого его заслуги не становятся меньше…

«Отрок» вскипел и попытался ему ответить, сверкая глазами, но  князь  пресек его движением холеной руки:

        - Но зато – какая разница по сравнению с поэтикой Державина! У того все сияло, все горело ярким блеском. И  было много очарования для воображения и глаз. Но сердце оставалось в стороне. - Он помолчал, обдумывая следующие слова. - С Карамзиным по - другому. С ним наступила поэзия летнего сумрака.

     Грибоедов, заинтересованно переспросил:
 - Ты хочешь сказать, что твой зять открыл новый эстетический принцип?

Сашка огляделся и увидел дремлющего Ивана Андреевича Крылова, которому якобы не интересен разговор; перевел глаза на Василия Андреевича, чистящего ногти. С нетерпением, как и Грибоедов, стал ждать ответа. Вяземский не спеша, проронил:

- Александр Сергеевич, новым у Карамзина является то, что на смену блеску и яркому сиянию солнца являются сумерки и тени; вместо близкого, видного — дальнее, отодвинутое к горизонту; вместо зрения осязающего — зрение внутреннее, созерцание, почти слух.

    Сашка вспыхнул от гордости – а ведь и он, читая том за томом, подчеркнул и сам это место: «Мимо всего близкого, ясного...».

Константин Батюшков хмыкнул, но промолчал. Вяземский покосился на него и продолжил:

    — Да, это действительно новый и совершенно определенный эстетический принцип. Все прошлое, — уже тем одним, что оно отодвигается к горизонту, — становится «источником поэзии». На смену ослепительным видениям Державина, где слово было краской и почти самой вещью, у  Николая Михайловича является совсем иная поэтика, иное отношение к слову... Слово Карамзина не стремится дать образ вещи — оно направлено к каким-то иным областям нашего воображения или, здесь лучше сказать, нашей фантазии.

       Саша понял, что чего-то не понимает, и он должен перечесть эти места в «Истории» Карамзина. И  засобирался. Ему не терпелось бежать к «Княгине ночи» - Голициной Авдотье Ивановне. Первый раз он  ее увидел в доме Карамзиных. И сразу же влюбился в ее прекрасные волосы, черные, как смоль, шелковистые и тонкие - они падали локонами на красивую округлую шею; влюбился в ее выразительное лицо – оно для него оказалось полно очарования; влюбился  в ее фигуру - грациозную  и непринужденную; влюбился  в ее огромные черные глаза, горевшие вдохновением и венчающие ее необычайную красоту.

        Карамзин, у которого  Сашка первый раз увидел ее и часто встречался   с ней, писал Вяземскому, находившемуся в это время в Варшаве: "Поэт Пушкин... у нас в доме смертельно влюбился в Пифию Голицыну, и теперь уже проводит у нее вечера, лжет от любви, сердится от любви, только еще не пишет от любви...".
       Но историк  в этом ошибался –  уже написал ей посвящение и озаглавил его - "Краев чужих неопытный любитель". Он писал ей, пряча за строками мадригала волнение, еще непонятное для него самого:

       Простой воспитанник Природы,
       Так я бывало воспевал
       Мечту прекрасную Свободы
       И ею сладостно дышал.
       Но вас я вижу, вам внимаю,
       И что же? ... слабый человек!..
       Свободу потеряв навек,
       Неволю сердцем обожаю…

    Княгиня не отвечала на его нежные, пылкие чувства, но Саша ей был интересен необыкновенно,  и она показывала ему это всеми доступными ей способами. Она не хотела ранить его чувства, но и сплетен не могла бы потерпеть. Да и знала о необычайной влюбчивости молодого человека. «Все проходит! Пройдет и это», - усмехалась она, с интересом слушая его смешные истории…

     В этот раз, просидев далеко за полночь в беседах с ней,  Саша отправился домой. Луна залила дорогу ясным светом - хоть иголки подбирай. Бросая палку и, как мальчишка, догоняя и успевая поймать ее, чтобы повторить еще и еще раз этот трюк, он  неотступно думал о Карамзине, о споре в гостиной Олениных. Да и у Тургеневых, у Катенина, у Раевского - всюду говорили о Карамзине и только о нем, вот как и сейчас у «Княгини ночи»... Конечно, он признавал его заслуги, хвалил его всем, но не мог не спорить с ними и не выражать свое недовольство консерватизмом Карамзина.

     Закрывая дверь в комнату за собой, он знал, что будет писать как всегда, когда был поражен в душе чем-то. Но в этот раз это будет эпиграмма, а не восторженный мадригал… И писал почти до утра.

Остаток ночи и недолгий ноябрьский день он проспал безмятежно. Слава Богу, родители, наконец, привыкли к его беспорядочной жизни, и больше не пытались говорить с ним и наставлять его.

     Вечером, тщательно приведя себя в порядок после долгого сна, понес эпиграмму к Тургеневым, где и прочитал окружившим его друзьям:

       «… В его «истории» изящность, простота,
       Доказывают нам без всякого пристрастья
       Необходимость самовластья и прелести кнута...».

       И стал ждать реакции. Николай Тургенев, как и все остальные здесь, был горячим сторонником освобождения крестьян, и не скрывал этого никогда. Он вскочил и закружил Сашку по кабинету:

        - Молодец! Я не говорю, что «История государства Российского" – не уникальный труд очень талантливого человека. - Глядя на своего юного друга исподлобья: - Но есть и то, с чем я никак не могу согласиться - Карамзин, хоть и хорош, когда занимается описанием, но как только он принимается рассуждать и философствовать, он несет полный вздор!- Поднял руки, увидев как Сашка пытается что-то возразить: - Успокойся же! Я не отрицаю несомненное богатство книги фактическими материалами.
 
      Сашка горячился, хоть сам и написал эпиграмму на историка:

      - Нет, как хотите, вы меня не собьете в оценке его труда – он совершил литературный подвиг, впервые подготовив этот свод событий. Ведь до него в России этого никто и никогда не делал!

       Неизвестно, дошла ли эта высокая оценка его труда, данная Сашей до писателя,но одно было ясно - эпиграмма до него точно дошла. Карамзин теперь еле отвечал на его приветствия, а домой и вовсе перестал приглашать.

       Следующий вечер он опять провел у Тургеневых. Его сюда тянуло как магнитом. Кого здесь только не было! И пылкий Никита Муравьев, и осторожный Илья Долгорукий, и сторонники самых решительных мер Михаил Лунин и Иван Якушкин - друг и соратник  Жанно. Саша знал о том, что все они являются членами тайного общества и выступают за физическое уничтожение императора.

        Однажды, воспламененный их речами, он, с горящими глазами, спросил:

        - А как это сделать?

        Лунин ответил просто:

        - Надо выслать на царскосельскую дорогу несколько человек в масках навстречу Александру I и покончить с ним.
 
          - Да!? И правда!Проще некуда! - рассмеялся Саша.- Там много мест, где можно поджидать его, не замеченный никем.
         Подошел к окну и, как всегда делал, начал вглядываться в противоположную сторону. Там был расположен замок Павла I, который был задушен во дворце, несмотря на то, что  принимал особые меры безопасности.

        Кто-то из молодых вольнодумцев, заметив его постоянный интерес к этому предмету, и то, как он проводит много времени у  этого окна, шутя, предложил:

        -  А напишите что-нибудь об этом Михайловском замке.

        Сашка с удивлением воззрился на говорившего – это был Иван Якушкин. Какое стечение обстоятельств! Только вчера, проезжая мимо  этого дворца с Кавериным, он услышал от Петра аналогичную просьбу!

        Ответив Ивану задумчивым взглядом, начал вспоминать, что  может знать о хозяине  замка. Единственное, что   вспомнил, это то, что тиран, вечно терзаемый страхом и подозрениями, велел возвести в самом центре Петербурга замок, окруженный рвом. «Но недолго ему служило это угрюмое здание убежищем - именно здесь  и нашел свой конец Павел I»…

       Сашка, верящий во все мистическое под влиянием «Княгини ночи», которой гадалкой было предсказано, что она умрет днем, и которая  поменяла день с ночью, желая избежать такой участи, был  суеверен. И решил: «Это - знак свыше. Я попробую. Тем более, что  я и сам неотступно думаю об этом дворце и его бывшем обитателе. Прямо сейчас я напишу то, о чем они просят».  - Развеселился  и шаловливо потребовал:

      -Дайте бумагу и карандаш! Вам надо веселье и я его вам  обеспечу! - Обставить это действие экстравагантно, как и все, что он делал до сих пор – растянулся во весь рост  на столе – спиной. И полились  под карандашом строки экспромта:

    Увы, куда ни брошу взор –
    Везде бичи, везде железы.
    Законов гибельный позор,
    Неволи немощные слезы.
    Везде неправедная власть
    В сгущенной мгле предрассуждений,
    Воссела – рабства грозный гений
    И славы роковая страсть.

       Закончив, небрежно бросил листок. Его подхватил веселый Лунин и громко прочел окружившим их. По мере чтения раздавались  крики одобрения и восхищения, а по окончании хором стали гадать, как озаглавить. «Ода на свободу», - предложил кто-то несмело, но все провозгласили: «Да! «Ода на свободу!».

       Толпа вольнодумцев, подхватив на руки, стала подбрасывать Сашку  высоко. А  он  в полете продолжал думать о том, что безвестного артиллерийского офицера Аракчеева на арену вывел не кто иной, как Александр I - новый царь. Видимо,  подошел ему своей жестокостью и дикой энергией…

       Вспомнил, и то,как  Жуковский описал ему наружность Аракчеева и усмехнулся: "Он похож на большую обезьяну в мундире. Хоть и высок ростом, худощав и жилист, но в его складе нет ничего стройного, так как он сутул. Мой юный друг, ты представляешь, что у него такая длинная и тонкая шея, по которой можно  изучать анатомию жил и мышц?.. Помимо этого,у него дурная привычка судорожно морщить подбородок. А потом представь себе еще  большие, мясистые уши, толстую  безобразную голову, всегда наклоненную в сторону - он ведь  вечно прислушивается... Цвет лица - землистый, а щеки впалые. Особенно его подкачал нос - широкий и угловатый, с вздутыми ноздрями. А его большой рот? А нависший лоб, под которыми сверкают умом злые серые глаза?".

         Саша  с большим интересом  слушал описание портрета  и по нем представил себе отвратительнейшего человека. Про умные глаза он как-то забыл сразу, и выразил свое презрение  к нему этой эпиграммой, которая пошла сразу по рукам:

       Всей России притеснитель
       Губернаторов мучитель
       И Совета он учитель,
       А царю он — друг и брат.
       Полон злобы, полон мести,
       Без ума, без чувств, без чести,
       Кто ж он? Преданный без лести
       Бл…ди грошевой солдат…

       Теперь Саша, сидя у кого-нибудь в гостиной где-то в уголке, молча переваривал все, что слышал. Сегодня опять у Тургеневых критиковали александровский режим и Аракчеева, так же, как и в «Зеленой лампе» - вчера. Всем стало известно о том, что Александр I, полюбивший ездить по Европе - из страны в страну,- разыгрывая либерала в салоне известной парижской писательницы - мадам  Сталь, клялся, что уничтожит в России рабство.

     Слушая возмущения членов общества, тоже раздул ноздри: «Сказки! А сам в это же самое время дал Аракчееву неограниченную власть творить все, что тому в голову взбредет! А в итоге  тот всю Россию превратил в казарму!».

       Возвращаясь домой после полуночи и, глядя на мерцающие в вышине звезды, он пытался оформить в слова туманные еще мысли. В Аахене, на конгрессе, где царь находился с прусским и австрийским правителями, - своими союзниками, - он заявил что будет бороться с революциями – увлечениями народов. Сашка усмехнулся: «А в модном салоне писательницы ты чуть ли не сулил революцию!..».

       Решил разоблачить двуличие этого «либерала». Только переступил порог своей комнаты, схватил карандаш и бумагу… Какое счастье, что придумали карандаш!Не надо возиться с чернилами и перьями!.. Уже под утро, перечитывая то, что получилось, злорадно захохотал: «Сказки ты можешь там рассказывать! А мы тебе преподнесем вот такую сказочку! Получай же!» :
         Ура! в Россию скачет
         Кочующий деспот.
         Спаситель горько плачет,
         За ним и весь народ.
       ( Вспомнил обещания царя  народу, что даст ему  все права и волю,  и Спаситель от радости запрыгал на постели:

         «Неужто в самом деле?
          Неужто не шутя?».
          А мать ему: «Бай-бай! закрой свои ты глазки;
          Пора уснуть уж наконец,
          Послушавши, как царь-отец
          Рассказывает сказки».

         Он надеялся, что все поймут, почему приезд царя домой и визит его к младенцу-Спасителю и его матери Марии изображен в виде сказки.Царю нравилось там.

         Вращаясь среди революционно настроенных друзей, Саша  не мог все время не размышлять о политике, хоть и не являлся членом тайных обществ. Его окружали серьезные люди, желающие изменить существующий строй и как-то облегчить судьбу своего народа. «Политической платформой «Зеленой лампы» и «Союза благоденствия» является одно - уничтожение самодержавия. Конечно, даже ему  ясно, что она - утопическая. В горячих спорах членов «Зеленой лампы», под мягким светом зеленого абажура, или в уютной гостиной Тургеневых мои друзья кричат о том, что надо обрубить в гербе России обе головы орла - подмостки деспотизма, и установить конституционную монархию…  Возможно ли это?.. Время покажет! Я, правда, тоже не остаюсь в стороне от этих утопистов. Мои стихи «Вольность», «К Чаадаеву», «Сказки», «Деревня» стали орудием литературной пропаганды,получив распространение в списках... Они создали мне огромную славу - не меньшую, чем те стихи, что прошли цензуру и напечатаны в журналах»...

     Саша  был прав в этом:, стихи эти  переходили в списках из рук в руки, из уст - в уста. Попадали они и в руки тех, кому эти взгляды совсем чужды. И  рады были использовать в своих низменных целях.

     Продекламировав Дельвигу и Баратынскому вечером эти строки:

      … Бывало, что ни напишу,
     Все для иных не Русью пахнет»...,

     Саша  пожаловался им:
      - Эти «иные» считают, что моя критика императорской России означает пренебрежение к моей стране! А просто моя критика воодушевляется, наоборот, горячей любовью, чувством патриотизма. Ты мне веришь, Тося?

       -  Конечно, верю!- воскликнул Дельвиг.

       Все они знали, кого Саша под «иными» подразумевает. Это Шишков  - организатор и руководитель «Беседы», который пытается убедить всех в том, что любовь к своему отечеству является не сознательным, а врожденным чувством, то есть, физиологическим.

Женя Баратынский проговорил, передразнивая интонацию Шишкова: «Она должна быть слепой, чтобы не видеть в существующем порядке никаких недостатков и не подвергать никакому анализу. Потому что это может охладить любовь к отечеству!..» - Дельвиг и Сашка весело захохотали, так это было  забавно и похоже.

         Но потом Антон с беспокойством передал другу, что по рукам ходят целые циклы эпиграмм, направленных против царя и Аракчеева, которые, как он знает, не им писаны.
          - Пушкин! Они распространяются под твоим именем. И думаю, что, в основном, членами тайных обществ...

         Саша отмахнулся:
        - Право, они создают мне не меньшую славу вольнодумца, чем сами!

        - Но ты, не задумываясь, читаешь свои вольнолюбивые стихи всюду, где бываешь. Зачем ты послал свою оду «Вольность» княгине Голицыной? Ее салон, к сожалению, открыт для всех и не только тебя она  там принимает! Она уже похвасталась твоей одой сразу же перед сановными вельможами, вчера посетившими ее салон. Они ведь могут донести - сам знаешь кому.

          Дельвиг горячился не зря. Ему с возмущением все это передал Жанно…          Сашка улыбнулся:

         - Ах вот как – друзья озаботились моей безопасностью! Да ничего страшного не происходит! Мне кажется, вся Россия занимается борьбой с самодержавием. И я ведь тоже должен внести лепту в это важное дело?

       - Пушкин! Перестань бравировать – это не просто опасно! - Дельвиг вышел из себя -  Перестань читать свои эпиграммы и кричать о своих идеях - кругом шныряют доносчики!

        Саша удивленно рассмеялся – барон Дельвиг сердится и волнуется! Но беззаботно толкнул его. Но Тося, по сравнению с ним, тучный и большой, даже не шевельнулся. С грустью он смотрел вслед подвижному и легкому на подъем  Пушкину, который уже удалялся, насвистывая какой-то марш, и кидая вперед и ловя свою толстую палку.

      А тот первый раз задумался, что опасность его тоже может подстеречь. Однажды он шел из дома  родителей на Театральную площадь и увидел Федора Глинку, близкого знакомого. Но в этот раз тот, как обычно делал, встречая его, не улыбнулся.

      Сашка, немного помолчав, быстро произнес:
          - А я – к вам.

      Тот ответил:
          - А я от себя!

      Сашка понял – слух о его «пиесах», разбежавшись по рукам, дошел и до правительства и с ним теперь люди боятся даже остановиться. Он призадумался, вспомнив доносы на директора Малиновского, которые сократили тому жизнь; Вилю Кюхельбекера, которого уже навестили «друзья». И его могут призвать к ответу …

      Но махнул рукой  на все и  продолжал суетиться в свете, встречаться с друзьями, волочиться за юбками, участвовать в литературных сборищах и попойках «Зеленой лампы». Еще посещал театр. Не так давно  увлекся балетом - из-за Истоминой – прима-балериной Петербургского театра. Но дуэль графа Шереметева с Завадовским из-за нее же  прекратила это увлечение.Понял - она  для него недоступна.Впрочем,  как и  милая Авдотья Ивановна Голицына…
 


Рецензии
Здравствуйте, дорогая Асна!
Как же густо насыщена эта глава и событиями, и героями!
И это предельное насыщение позволяет тонко почувствовать те кипящую атмосферу преддекабристкого гражданского настроя молодых энтузиастов, в среде которых вращался юный Пушкин. Прекрасен его мадригал Авдотье Голицыной с финальной фразой:
Свободу потеряв навек,
Неволю сердцем обожаю…

Он отважен и безрассуден, не скрывает душевных бурь, ещё совсем молод, но гениальные эпиграммы (на Карамзина, на Аракчеева, на царя ("Ура! в Россию скачет..."(ведь это тоже почти эпиграмма), его потрясающая ода "Вольность") - буквально всё твердит нам о богатейшей внутренней жизни, о быстром взрослении!
А между тем над головой юноши начинают сгущаться тучи...
Спасибо за эту главу, дорогая!
С восхищением,

Элла Лякишева   18.03.2021 15:49     Заявить о нарушении
Доброй ночи, Элла!
Вам спасибо за неустанную работу над романом. Ведь он вызывает у Вас работу ума))
Вы , как настоящий критик, разбираете каждое движение его души. Вас мне надо было в период моей работы над романом)).
Спасибо еще раз, благодарю судьбу, что Вас послало мне- я следом прочитываю главы -на предмет "блошек". Но , видите, у меня нет сил ничего делать, вечером забегаю, чтобы только вовремя ответить Вам.
Обнимаю,

Асна Сатанаева   18.03.2021 21:35   Заявить о нарушении
На это произведение написано 5 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.