Сашенька

    В тесной комнате толпились люди. Тусклые лучи, заходящего вечернего солнца, пробиваясь сквозь наспех зашторенные окна, освещали десятка два  усталых лиц. Со всех сторон слышался неразборчивый шёпот, доносились тихие торопливые разгово-ры. Кругом царила суета. Внезапно, в этом гнетущем полумраке, со скрипом распахну-лись высокие белые двери, ведущие в прихожую, и в комнате появился ещё один, новый человек. На мгновение все замолчали, и в тишине, обернувшись, поглядели на него. Не-знакомец, почувствовав холод пристальных взглядов, опустил растерянно голову и скоро прошёл к окну. Шелестящий шум приглушенных голосов возобновился, о вновь прибывшем  вскоре все позабыли, перестав замечать и обходя так, словно его и вовсе не было. Всматриваясь  в  сумрачные, неприветливые лица, озираясь вокруг себя, как-будто даже испуганно, а главное, с недоумением, он никак не мог понять, для чего приглашён сюда и сколь долго ещё придётся ему здесь находиться. Спустя некоторое время,  доведённый  почти до отчаяния, он обратился к первому случайному, такому же вероятно,  посетителю, что оказался подле него, в ту минуту.
- Прошу меня простить, - произнёс он, преградив путь высокому, прохаживающемуся из стороны в сторону, ясноглазому человеку, - однако, что же здесь происходит? Вот уже более получаса я присутствую в этой комнате и не могу разобрать, для чего устроено такое собрание.
- Собрание? Что ж, это  пожалуй, вы верно заметили, - усмехнувшись будто даже лу-каво,  ответил ему посетитель, - я бы добавил, гудящее собрание! Не правда ли, похо-дит на пчелиный  улей в начале весны, пчёлы не трудятся, но уже и не спят, только гудят, всё громче и громче, не смолкая. Но ведь и вы, для чего-то пожаловали сюда, и чего-нибудь  дожидаетесь, томясь в душной комнате.
- Я был вызван сюда короткой, неясной запиской. Всего и сказано-то мне было в ней – явиться неотложно по указанному адресу. Без объяснения причины и надобности моего появления.
- Записка? А не Дорогин ли вы?
- Совершенно так, Дорогин Павел Ильич.
- Тогда уж позвольте и мне представиться.  Нежелаев  Николай Кузьмич, нотариус, и уверяю вас, согласно деятельности своей, я более других, осведомлён в происходящем. И  записку, о которой вы только что говорили, направил вам я, следуя настоятельному велению хозяйки этого дома.
- Кто же хозяйка?
- Арсения Сергеевна Сойлова.
Павел Ильич изменился в лице.
- Известна ли она вам? – спросил Нежелаев, заметив перемены в Дорогине.
- Разумеется, известна. – Ответил Павел Ильич после некоторого молчания.
- Тогда вы верно знаете и о том, что здоровье госпожи Сойловой никогда не отлича-лось должной крепостью…
Павел Ильич словно торопился, прервав нотариуса, он спросил встревожено:
- Что же она? Жива?
Несмелость и волнение, с которыми задал Дорогин этот вопрос, заставили Не-желаева  объяснить всё скорее.
- Покуда жива, - ответил он, - впрочем, кажется неотвратима близка к скорбной уча-сти… К несчастью, - немного подумав, продолжил он, - и всё же, быть может, это лишь для неё несчастье, для прочих же, - Николай Кузьмич оглядел  переполненную ком-нату, - для прочих, стремление к новой обеспеченной жизни и зыбкая надежда на неё.
- О чём вы? – не сразу понял его Дорогин.
Павел Ильич чувствовал, как мысли  постепенно смешиваются в его голове, и не осталось уже не одной ясной. Его заволокло, будто непрозрачной пеленой, он видел лю-дей, но не различал их, все они представлялись ему похожими. Он слышал обрывки раз-говоров и слова Нежелаева, но не мог заставить себя вдуматься в их суть. Всё в нём онемело, замерло, и глаза совсем угасли.
- Вы спрашивали меня, что послужило поводом, собраться такому количеству людей. Теперь я готов вам ответить. Повод единственный – имущество госпожи Сойловой, которое, покуда ещё находится в её руках. А нынче, эта свора родственников, близких  знакомых, и названных  пожелателей  одного только добра, коих в последние  дни, всё прибавляется, томится за запертыми дверьми спальни Арсении Сергеевны, в ожида-нии её предсмертной милости, она же держит в глубоком секрете заветное имя на-следника своего, чем только ещё более злит собравшихся. И даже я, покуда не посвя-щён в её намерения, однако был не единожды изведён просьбами отыскать вас.
Занятые  разговором, Дорогин и Нежелаев не заметили, как по комнате прошёл старый слуга. Мягко ступая, направился он в самую середину. Низкорослый, да ещё ссутуленный старостью своей, остановившись, он поворачивался неуклюже по кругу и повторял хрипло, со  всем, возможным только усилием, стараясь говорить громче, что бы все услышали его:
- Господа! Прибыл ли Дорогин? Арсения Сергеевна ждут у себя господина Дорогина! Здесь ли он?
- Вот кажется и вас просят, - произнёс Николай Кузьмич, первым услышав слова старо-го  слуги.
 А тот всё искал, с надеждой всматриваясь в каждого, кто находился рядом:
- Есть ли здесь Дорогин, господа!?
Павел Ильич подошёл к нему молча.
- Господин Дорогин? – поглядев на него, переспросил слуга, словно с недоверием.
Дорогин небрежно качнул головой.
- Прошу следовать за мной, прошу вас! – принялся раскланиваться с усердием старик.
Когда направились они к выходу, Нежелаев, с досадой и любопытством посмот-рел им вслед, затем задумался на минуту и окликнул уходящего  Дорогина:
- Павел Ильич, а ведь и мне необходимо быть с вами… Даже по роду службы!
Покинув комнату, они, пройдя по узкому, в синих тонах коридору, оказались у спальни. Первым вошёл слуга, плотно затворив за собой двери. Он пробыл там совсем немного и вернувшись, вновь  обратился  к господам:
- Арсения Сергеевна готовы вас принять! – произнёс он услужливо  и  почти шёпотом, пропуская их вперёд, после запер двери, теперь уже за ними, а сам удалился.
Дорогин входил в спальню аккуратно, Нежелаев был почти полностью заслонён им, и не сразу заметен. Ещё издалека, от самых дверей, Павел Ильич увидел большую резную кровать у стены, устланную шелковыми простынями, заложенную кружевны-ми подушками, и едва заметную среди этого  убранства, лежащую в постели  женщи-ну, в светло-розовом чепце. Продвигаясь так, будто тяжело ему было идти, он по-прежнему не говорил ни слова, и не сводил глаз с измученного, женского лица. Чуть по-одаль от него, так же не торопясь, шёл и Нежелаев, боясь словами приветствия сво-его, нарушить то важное, что происходило теперь в комнате. Однако Арсения Серге-евна, всё же заметила его.
- А, Николаша! Николай Кузьмич, - добавила она, не без труда произнося слова, и делая весомые паузы между ними, - А я, голубчик ты мой, не приметила тебя… И Пахом бол-ван, о тебе не доложил…
Дорогин отступил немного в сторону, и Нежелаев, оказавшись не защищён бо-лее  его спиной, предстал перед Сойловой.
- Доброго здравия, Арсения Сергеевна! – сконфуженно переминаясь с ноги на ногу, про-изнёс он, отвесив ей поклон.
- Да ведь это ты, Николай Кузьмич, здравствуешь, а у меня, какое же здравие… Одни только хвори, - кажется даже с упрёком, ответила Арсения Сергеевна, - так ты уж теперь, душа моя, ступай… - добавила она, - И не сердись, тебя позднее призову… А нынче мне с Павлом Ильичём говорить нужно… Ступай, ступай… Да смотри, за дверью не становись…
- Что ж, дозвольте откланяться, - пожал плечами Нежелаев, - мешать не смею.
Когда Дорогин и Сойлова остались одни, Арсения Сергеевна вновь заговорила:
- Павел Ильич! Всё же пришёл! Какая радость для меня… Давно я тебя не видала. Под-неси же лампу к лицу, я поглядеть хочу, какой ты стал теперь…
Дорогин, подчинившись воле её, как и прежде молча, взял в руки лампу и поднял её чуть наверх. Сойлова, вглядевшись в черты его, улыбнулась, и тут же застонала от боли.
- Ах, господи, если б ты знал, любезный друг, какие муки я переживаю… А всё верно из-за Сашеньки…
Дорогин словно очнулся. Услышав это имя, он наконец заговорил:
- Как из-за Сашеньки? – спросил он, настороженно ожидая ответа.
- Ты вовсе не изменился… Такой же всё… Складный, прямой, одно только слово - краса-вец, помнишь, я всегда тебе о красоте твоей говорила, а ты смеялся смущённо.
Дорогин убрал лампу от лица.
- Как же это, из-за Сашеньки? – повторил он.
- Из-за кого же ещё… Наверное из-за Сашеньки. В ней истинная причина переживаний моих, и тоски моей. Павел Ильич, сколько же длится наша разлука? Я давече старалась припомнить, да не выходит, видно и разум уже теряет силу. Ты одно мне скажи, пять годов или более?
- Семь лет, - не задумавшись даже, ответил Дорогин.
- Семь лет!? – удивилась Арсения Сергеевна, и тот час продолжила, - ты, друг мой, уже нашёл во мне перемены? Ужасные, неприятные перемены, которых никак не скроешь…
Павел Ильич не сразу смог ответить. Разумеется, он заметил, как изменилась Сойлова, как не похожа стала на саму  себя, и раньше томимая всевозможными болез-нями, теперь она как-будто была истерзана своей тяжёлой хворью. Однако сказать ей об  этом, Дорогин не решился, и потому солгал.
- Мне показалось – вы прежняя. – Ответил он, чуть слышно.
- Прежняя? – горько улыбнулась Арсения Сергеевна, - Не трудись, голубчик, не стремись утешить, я прежней уже не стану. Я даже, поверишь ли, ничего кроме боли не  испы-тываю. Не чувствую ни вкусов, ни запахов, лишь боль нескончаемую, мне и говорить-то – великий  труд, это вот я теперь только, обрела чудесную способность, изъяс-нять мысли свои без устали… Видно встреча с тобой мне в помощь… А то ведь и по целым дням молчу, оттого, что пошевелиться и страшно, и невозможно. Гляжусь в зеркало, и вижу в нём старуху восьмидесяти годов. И знаю, что смерть моя близка, и дожидаюсь нетерпеливо урочного дня, что б повидаться с ней.
Дорогин    подошёл к ней ближе. Ему стало вдруг нестерпимо жаль Арсению Сер-геевну, он взял её холодную  вялую руку, в свои, и легко погладил.
- Как можно, произнес он, с искренним сочувствием, - ведь нужно ещё надеяться. Да разве же вы не боитесь смерти?
Сойлова взглянула на него  удивлённо, она даже  приподняла немного и голову, и брови.
- Павел Ильич, да ты ничего не понял, - разочарованно сказала она, затем подумала не-много, и продолжила, - ничего! Должно быть, тебе не ясно  оттого, что ты ещё мо-лод… Я разъясню… Рассуди сам, если верно, что всякий человек обречён нести за плеча-ми тяжкий груз мучительных бед и страданий… Если это неприкасаемая истина и должно так быть, значит… - она вновь опустилась на подушку, - значит верно и то, что где-нибудь он остановится, и получит, как награду за душевную силу, избавление от этого груза. Знаком того, первым заметным  признаком, послужит каждому смерть, а далее отойдут от несчастного горести, его одолевавшие. Самое великое страдание – болезни, оставят его, прежде всего остального. Проживая жизнь, воз-можно избежать бедности, унижений, даже одиночества, неотвратима лишь потеря здоровья, она не минует никого. Подумай же, Павел Ильич, когда исчезнут болезни, фи-зические и душевные, не будет ни сумасшествия, ни уродства, ни тучных тел, ни ужа-сающей худобы, забвение постигнет и адскую боль, и пьянство, и следы старости… Тогда и обретёт человек наконец счастье, не мимолётное, едва  показавшееся, а  по-стоянное, безграничное, не имеющее окончания, ничем не омрачённое. – Сойлова гово-рила уже собирая последние силы, - Так для чего же бояться смерти!? Кому то… И мне…
Поражённый выводами Сойловой, Дорогин высвободил осторожно свои руки, и вновь замолчал.
- Вот только всё не является она ко мне… Сторонится. Желает видно, что бы я все грехи  искупила. А за мной уж более нет грехов, все отмолены, один только остался, должно самый тяжкий. Семь лет я его в себе таила, а теперь, Павел Ильич, велела тебя найти, что б тот грех отворить, да тем и с души снять.
Слушая её слова, Павел Ильич понял, как-то необъяснимо ощутил, что ещё  мгновение, и раскроется  перед  ним   то главное, что изменит последующую жизнь его. И ему захотелось вдруг  прервать происходящее, вскочить с места, и убежать отсюда навсегда, так и не узнав этой тайны.
Однако  Арсения Сергеевна продолжала исповедь, переходя уже на шёпот, и всматриваясь в глаза ему, она принялась говорить очень скоро, совсем непривычно для неё  теперешней.
- Павел Ильич, милостивец ты мой, спасение моё, ты слушай, слушай меня, покуда не пропала речь! Помнишь ли ты эпидемию, безжалостную, неугасимую, уносившую вся-кий день по сотне человек и отпускавшую, лишь двух – трёх, да и то, так мучительно, что казалось, легче бы им не выжить. Так помнишь!?
- Как позабудешь такое, - услышала она в ответ и принялась говорить вновь.
- И Сашенька, наша Сашенька, неожиданно заболевает, а после незамедлительно и я. Конечно, без сомнения, ты это помнишь, однако, всё это ложь, понимаешь  ли ты?...Ложь!
Дорогину  подумалось вдруг: « А не помутился ли рассудок госпожи Сойловой?» И она, словно угадав, мысли его, как будто нарочно ему ответила:
- В уме…  В   уме я, друг мой,  впрочем, дай же мне окончить, я устала нестерпимо, но окончить надобно… Ради смерти, ради покоя… Так вот, всё это ложь. Ты знал и пом-нишь, лишь половину, а между тем, я заболела не после Сашеньки, а прежде её, и намеренно, следуя ловкому расчету своему, нашу с ней беседу, и велела подать угощение, заставив после уговорами и хитростью, отужинать со мной… На моей совести  смерть  её, Павел Ильич… Вот уж сколько лет  каюсь я и кляну себя за то, что замысел мой удался!... Вот… Всё рассказано, хоть и самую малость, однако же легче стало. Неужели ты теперь не проявишь милости своей? Не одаришь меня прощением?
Глаза Арсении Сергеевны и впрямь горели безумием. Они, округлые, впились в не-го  неистово, молчаливо допытываясь скорейшего ответа.
Павел Ильич отпрянул прочь от постели больной. Отчего-то, он принялся вдруг отряхивать руки и пятиться назад. Качая головой из стороны в сторону, он повторял, будто не поверив тому, что пришлось ему выслушать:
- Нет… Не так всё, не так… Невозможно, что бы вы… Вы!..
А   Сойлова, в страхе своём, позабыв обо всём, стала медленно  сползать с кро-вати, стараясь ухватить Дорогина за руки, или хоть за край одежды.
- Погоди же, Павел Ильич, воротись!..  Сними, благодетель, грех с души, за ради Христа! Сними непосильный грех!
Скатившись на пол, она и тогда не остановилась, и продолжая ползти уже по полу, умоляла освободить её от тягостной ноши. В одно мгновение, ей удалось вне-запно опутать своими руками его ноги, и так, держась крепко, шептала она, словно молитву:
- Сними грех с души!... Сбрось с неё  греховный  камень!...
Собравшись с силами, Дорогин резко оттолкнул её, и она, ударившись о стену, уже не сумела подняться.
- Не прощу! Не сниму греха! – закричал Павел Ильич и бросился бежать из комнаты прочь.
Скоро оказался он за порогом дома, не остановившись, однако и там, метнулся в сторону узкой, почти не освещённой, улицы. Размашистая тень его, мелькала нервно по истёртым стенам домов, пока не исчезла вовсе, где-то вдали.
В ту ночь, он появился дома поздно, уже за полночь. Жена его, Евгея  Герардовна,  открыла дверь,  бледная от волнения, увидев же Павла Ильича, не спросив ни о чём, обняла его за шею и успокоилась.
- Павлуша, как ты не скоро… - произнесла она расстроено, но без злобы.
С трудом подыскивая оправдания для себя, Дорогин рассказал жене наспех при-думанную  историю о записке, доставленной ему, будто по заблуждению. О том, что в  условленном  доме ожидали не его,  однако  не сразу разобрали, но и разобравшись даже, всё не дозволяли удалиться.
Евгея Герардовна, привыкшая всегда и во всём доверять  ему, легко поверила ему и в этот раз.  Вскоре она безмятежно заснула, не забыв перед сном, поглядеть осторожно на двоих детей – их с мужем гордость и богатство.
Дорогин уснуть не мог. За прикрытыми веками мерещилась ему старая Арсения Сергеевна, и всё томила и мучила его, в сотый раз пересказывая историю о посрамлён-ной и утерянной своей совести. Он старался прогнать мысли о ней, позабыть этот страшный вечер, более всего на свете, желая стереть  из воспоминаний и образ, и го-лос её, однако, силился тщетно. И как чёрная грозовая туча пожирает небеса в нена-стный сумрачный день, так же и  госпожа Сойлова  заполняла собою, весь разум его. Павел Ильич ворочался, маялся от головной боли, он бессмысленно  и  яростно тёр ла-донями лоб и виски, как будто этим мог прогнать Арсению Сергеевну из помыслов и облегчить свою мигрень. Совсем   измотанный, обессилевший, Дорогин устало поднял-ся с постели, надел тёмно-зелёный, изрядно поношенный халат - давний подарок  ма-тушки, и крадучись, что бы не потревожить Евгею Герардовну,  отправился в гостин-ную.
Дом,  который занимала семья Дорогиных, был небогат и тесен. Комнат  на-считывал всего две – гостинную и  спальню, которая впрочем, была и детской. Имелась правда, и ещё одна, не комната даже, а комнатушка, однако, она была так мала, что сумела вместить в себя, лишь только узенький стол и кресло. Эта третья комната служила Павлу Ильичу мастерской, в которой и трудился он над созданием ювелирных безделиц.  Прослыв в далёкое время, мастером высочайшего уровня, в последние годы, Дорогин довольствовался малым. Постоянные клиенты, по неясным ему  обстоятельствам, всё чаще, обходились теперь без его услуг, разыскивая для себя прочих, обыкновенно заграничных ювелиров. Угнетённый,  бедственным положением  семьи своей, и грядущим, кажущимся всё более вероятным, голодом, Дорогин, позабыв об истинном мастерстве, не  сторонился более и мелких, совсем дешёвых заказов, исполняя однако, и их, всё с той же точностью и свойственным  одному только ему, умением.
В гостиной, Дорогин развёл огонь в камине, и устроился на деревянной скамье, рядом. В прежние дни, уютный каминный жар, всегда покоил его. Даже если сильное переживание случалось с ним, здесь, у камина, он умел сладить с мыслями, всё в нём усмирялось, утихало. Теперь же, и треск прогорающих дров, и яркость огня, отчего-то,  лишь утомляли его ещё сильнее.
«Надо бы поработать… За работой и утро торопливее придёт…» - подумал Павел Ильич, входя в мастерскую и притворяя за собой дверь.
Усаживаясь в кресло, Дорогин открыл небольшую коробочку и  извлёк  оттуда изящные часы – заказ, принятый им от одной певицы.  Он выполнял его уже вторую неделю. Заказчица была не слишком обеспечена, и потому  просила, что бы господин ювелир изготовил ей часы-браслет, золотые, но внушительно дешевле, чем могла бы она купить в лавке, однако украшенные не только жемчугом, но и хоть какими-нибудь драгоценными  каменьями. Павел Ильич исполнил всё в точности. Он почти уже завершил свою работу – серебряные часы, были покрыты червонной позолотой, браслет их усыпан чёрным и розовым  жемчугом, осталось только вправить несколько аквамаринов в ветееватый  ободок  циферблата. Выдвинув ящик стола, Дорогин вытащил из него  бархатный мешочек, туго перетянутый   шнурком. Развязав его, он аккуратно перевернул мешочек, держа его над  стеклянным  блюдцем, и оттуда, переливаясь, высыпались четыре драгоценных камня. Приглядев   из них два, самых чистых и сверкающих, Павел Ильич, взял в руки  пинцет. Однако, вновь привиделась ему Сойлова  и  почудился неприятный голос её.  Руки  Дорогина  задрожали, перестали подчиняться ему и пинцет немедленно упал на стол. Ладонями он закрыл глаза и наклонив вперёд голову, внезапно почувствовал, как кто-то обхватил его за плечи. «Арсения Сергеевна!» - даже  успело мелькнуть у него в мыслях, но услышав знакомый голос, он тут же и вздохнул  облегчённо, и понял – жена сейчас подле него.
- Отчего ты не лёг спать, Павлуша? – целуя его в затылок, спросила она, сонно потя-гиваясь.
Дорогин погладил её мягкую тёплую руку.
- Нет, я старался уснуть… Не выходит, - с грустью ответил он.
Евгея Герардовна  обошла его кресло, и остановившись напротив, взглянула ему в лицо, и пристально, но и ласково, как только она одна умела.
- Уже пять лет ты известен мне, - произнесла она, не сводя с мужа своего проникно-венного взгляда, - пять лет мы не расстаёмся, господь подарил мне счастье стать матерью твоих детей, и я приняла этот дар с  благодарностью, и берегу его. Пойми, мой милый Павлушенька, что ни осталось в тебе ничего, что я не разумела бы,  и те-перь, когда ты с самого вечера печален и не в себе, я это вижу.  В том не вина моя.  Я принуждать тебя не способна, однако, если только ты сможешь, прошу, не изводи ме-ня, открой мне, что тебя гнетёт…
- Воспоминания настигли меня, - немного подумав, сознался Павел Ильич. – Случилось это неожиданно, так вдруг, будто кто-то, нарочно задумал напомнить мне, прожи-тую жизнь мою. Самые тяжкие дни её, и тем сломить мой дух, моё спокойствие. Я хотел бы уберечь тебя от страданий своих, но ты и вправду, умеешь угадать меня безо всякого труда. Напрасно я старался  солгать тебе, и не верно было бы теперь продолжать этот бессмысленный обман.
- Ты мне расскажешь? – Евгея Герардовна, продрогнув, укуталась в белую шаль.
- Да, да, - согласился Дорогин, только не  здесь. Лучше у камина, там  можно согреться.
Спустя несколько минут, Дорогины уже сидели в гостиной. Огонь  в  камине ещё не угас, и Евгея Герардовна, почувствовав тепло, даже сбросила свою шаль, и придвинулась к мужу. 
В комнате образовалась тягостная тишина. Евгея Герардовна не произносила более ни слова, она ждала. Но и Павел Ильич,  хмуро и сосредоточенно молчал.
- Давно уже нужно было мне посвятить тебя в прошлое своё, - наконец  произнёс он, - что ж, начну хоть теперь. Всю жизнь я прожил не своею волей, подчинялся смиренно всегда и всем, и даже не был оттого несчастен. Особенно властвовал надо мною  ба-тюшка, ослушаться его я не смог бы никогда. Я не допускал, хотя бы и случайно, мыс-лей таких. И в детстве, и после, отеческие слово и воля, затмевали для меня всё, а собственных  желаний  я не имел, они не привыкли зарождаться во мне. Когда родитель мой, сам был ещё только  гимназистом, имел он верного друга, затем, повзрослев, случилось им потеряться и долгое время они не видались. Возмужав и взяв в жёны матушку  мою, отец стал купечествовать. Возил он с Кавказа чеканное серебро,  и здесь сбывал его прибыльно. Одним днём, судьбе вдруг стало угодно устроить нежданную встречу, мой батюшка и сердечный товарищ его, Денис  Алексеевич  Сойлов, опять свиделись. Оказалось, по совпадению, и дела их схожи. Денис Алексеевич держал ювелирную лавку и небольшую мастерскую при ней. Поразмыслив, отец отдал меня Сойлову  в  ученики. И как прежде, покорно, без непослушания, стал постигать я истину ювелирного мастерства, стараясь прилежно. Во  всякий день слышал я от  учителя своего новую  похвалу, и  порой мне казалось даже, что он был  добрее и справедливее  батюшки. Вскоре произошло страшное. Дениса Алексеевича, после долгих поисков, нашли убитым на одной из набережных.  Виновника смерти его, так и не отыскали, ни сразу, ни потом, и повод для убийства не был выявлен. Мне исполнился тогда шестнадцатый год и я, по настоянию  батюшки, остался служить при мастерской, которая, так же, как и лавка, перешла в распоряжение  Арсении Сергеевны Сойловой, вдовы  Дениса  Алексеевича.  Когда же встретил я день рождения в девятнадцатый раз, и подошло мне время жениться, отец, не спросив, сосватал меня госпоже Сойловой. Сердечной привязанности по ту пору, я не имел, но даже если бы и случилась таковая, всё пожалуй, решилось бы не иначе. Арсения Сергеевна, медлительная, со скверным здоровьем, не  умелая ни в чём, была двадцать  одним годом старше меня. Она, оттого  и  пожелала снова иметь  супруга, что была в делах покойного Дениса Алексеевича не сведуща. Приняв в свой дом, она окружила меня теплом и заботой, то и дело восхищалась красотой лица моего и складом ума,  хвалила старание моё в работе и словно, между прочим, представляла меня искусным ювелиром, состоятельным своим знакомым. Впрочем, и я, не испытывая неприятного отвращения, платил ей благодарностью и добрым расположением, понимая явственно, какой удобной и устроенной, сделала она жизнь мою.
Евгея Герардовна вдруг поднялась резко и Дорогин замолчал. Жена его прошлась по комнате, тронула рукой маятник остановившихся настенных часов, и произнесла не оборачиваясь:
- Вот, какую правду ты открыл мне, Павлуша… Такую должно, и впрямь, лучше  бы не знать. Покуда во мне уверенность жила, что я единственная избранная тобой, так было мне на душе покойно, а теперь уже и больно, и горько… Да. Прежде мне легче  было.
Не ответив ей, Павел Ильич тоже встал,  и молча направился обратно, в мас-терскую, но Евгея Герардовна тут же  окликнула его:
- Постой, - очень тихо и  будто  неуверенно  сказала она, и тут же добавила, уже чуть твёрже, - вернись, прошу тебя, продолжим разговор. Будь терпелив, Павлушенька. И знай, что я первая стану искать тебе оправдания, что бы ты не совершил. Оттого, что люблю тебя и дорожу  тобою.  Однако, мне трудно, и ты не можешь того отри-цать, что  тайны всегда тяжело  открывать, но узнавать не меньше. Теперь тебе уйти уже невозможно, иначе недосказанность и сомнения станут  мучить нас, и вся-кий взгляд, всякое произнесённое слово, будут казаться нам  обидным упрёком.  Преры-ваться нельзя, сейчас уж нужно  верно до конца, что бы вся истина проступила. А я стерплю. Сил у меня в достатке. Так, что же твоя первая жена? Какова она была, Ар-сения Сергеевна?
- Да разве здесь рассудишь как-нибудь, - подумав немного, сказал Дорогин, - я видал её всякую. Со мной  держалась она благодушно, с  другими же, и строга была, и безжало-стна  порой. Годы шли скоро, и прожили мы в согласии, не многим менее пяти лет. Жизнь моя проходила обыденно, размеренно, без чувственных порывов. Уже на утро я знал, как пройдёт мой день. Уверен был, что без потрясений протечёт и следующая неделя, и всякий месяц в году. Всё мне нравилось  и обыкновенность эта, и скука,  не тяготили  меня. Однако мир видно устроен таким непременно образом, что бы человек не смог жить всегда в спокойствии, и мой уклад  вдруг нарушился, разбился, словно хрустальная чаша об пол, как только в доме нашем появилась Сашенька.
Сашенька  Боганова – красавица удивительная, совсем ещё молоденькая барыш-ня, доводилась родной племянницей Денису Алексеевичу, и была горячо им любима. Ар-сения Сергеевна, казалось, жаловала её чуть меньше, впрочем, она никогда не смогла бы закрыть за ней двери своего дома, и даже после смерти супруга. Напротив, именно она, уговорила Сашеньку, приехавшую погостить на два дня, остаться в доме подоль-ше.  Приезд Сашеньки всё преобразил, она, словно принесла за собой дуновение свежего весеннего ветерка, а вернее сказать, сама была этим живительным воздухом. И ка-жется даже дом стал теплее, и больше роз распустилось в саду, хотя быть может, казалось это, только мне.
Дорогин задумался, и на минуту  позабыл про жену.  Евгея Герардовна  располо-жилась прямо перед ним, взяла его руку и прислонила к своей щеке.
-  Ты был влюблён в неё?.. Ведь так…
- Влюблён? – переспросил Павел Ильич, - Влюблён… - подтвердил он, помолчав немного.
- Огонь в камине догорает, - заметила Дорогина, и прислонилась, чуть дрожа, к стене, - Мне слова твои, Павлуша, как пощёчины… Ты говоришь, а у меня лицо горит… - при-зналась она, всё ещё не отпуская его руку, - вот только теперь, из-за женитьбы твоей прошлой печалилась, да утешилась тем, что не любил ты жену свою, и тот час, новый удар, и вновь нужно оправдать всё как-нибудь… А как, я не представляю…
Евгея Герардовна уже перестала скрывать огорчение своё, лицо её сделалось из-мученным, она дрожало не то от холода, не то от волнения, и как ни старалась, не могла унять эту дрожь.
- Ты прости, Евгея, за эти откровения мои. Разумеется, тебе не просто слушать ме-ня… Однако, мне теперь уж не остановиться. Я словно с горы сбежал, и кажется, уже не хочу бежать, а сам всё бегу, бегу, и сил нет… Перестать бы, отдохнуть, хоть от-дышаться… Не могу.
Слушая  его, Евгея Герардовна глотая  незаметно  слёзы, приблизилась к камину. Её знобило,  и  что бы, хоть немного согреться, она поднесла руки к огню. Её изводила не ревность даже, а глубокая и очень болезненная обида: « Как же возможно это, - ду-мала она, - что бы мой Павлуша, сокрыл от меня столько всего. Живя с ним, доверяя ему всецело, я не знала  о нём  того, что должна, обязана была знать. Отчего это я полагала, что являюсь единственной его любовью, что без меня он и не принимался жить, ничему не радовался, никем не любовался. Я сама себя глупо уверила в том, что кроме меня одной, никого подле него быть не может. И вот открываются для меня утаённые прежде обстоятельства, прожитых им лет. А я и хочу их знать, и боюсь в то же время.»
Почувствовав боль, Евгея Герардовна, будто пришла в себя, отвлеклась от мыс-лей и увидев, что  ладони её слишком близко к огню, отдёрнула руки и тут же, приня-лась думать вновь: « Но ведь я никогда не просила его рассказать о том, как он жил. Вот если бы я спрашивала, а он обманывал, и теперь только признался… Нет, конечно же, я напрасно мучаю себя, его… Нужно принимать каждое произнесённое им слово просто, ни в чём не упрекать …Всё его прошлое и осталось в прошлом…»
Успокоившись немного, Евгея Герардовна провела тонкими пальцами по лицу, что бы не осталось и следа от слёз, и вздохнув, обернулась. Павла Ильича в комнате уже не было. Расстроенный, неверно принятым решением, посвятить жену в дела свои, он покинул тихо дом, с намерением побродить по улицам  и развеять тоскливые мысли порывистым осенним ветром.
Заложив руки за спину, шагая медленно, бесцельно, Дорогин вспоминал Сашеньку и говорил мысленно с собой: «  Я понял, что люблю её, сразу же, верно  с того дня, как увидел впервые. Не испытывать к ней этого чувства было не возможно. Она юная, с лёгкой невесомой походкой, в дымчатом, словно летящем во след за ней, платье - за-вораживала. Поначалу Сашенька неизменно сторонилась меня, а я нарочно искал с ней встречи, хотя бы и совсем короткой, лишь бы увидеть её, пусть даже издали, пусть остаться для неё незаметным, и такие обстоятельства радовали меня, и на это я был согласен. Спустя некоторое время, Сашенька чуть переменилась ко мне. Она уж не опускала испуганно своих серых глаз, случайно встретившись со мной взглядом. Я всё чаще мог слышать её голос, даже смех. Шли дни. Мы уже прогуливались вместе по са-ду. Сашенька стала делиться своими девичьими  секретами, и вскоре призналась, что считает меня своим верным другом.»
Дорогин остановился. Бессмысленное хождение по  улицам, незаметно  привело его  к  цветочной  лавке. Сквозь закрытые стеклянные двери, он увидел погружённые в полумрак, корзины с цветами, освещённые лишь случайно упавшим на них, светом фо-нарей.
« Для чего я пересказываю всё это сам себе? – подумал устало Павел Ильич, при-сев на  ступени  крыльца цветочной лавки, - Зачем мучаю себя, вновь и вновь вспоминая лицо Сашеньки Богановой? Ведь не нужно вспоминать то, что не успело позабыться. Я закрою сейчас глаза, вот теперь, без промедления, - Дорогин опустил веки, - и тут же увижу её, прелестную, юную, такую, какой была она прежде…-  открыв глаза, он поднялся медленно и побрёл дальше, -  Я заблуждался, думал, что образ её в моей памяти потерян. Я даже поверил в то, что обрёл новое счастье с Евгеей… Господи…  Какое заблуждение… Ужасное заблуждение постигло меня…»
И опять Павел Ильич  направился куда-то, не разбирая дороги. Мысли его унес-лись в прошлое, в истинно счастливое для него время. Ему вспомнилось вдруг утро од-ного неповторимого дня. Было лето, самое его начало – июнь. Дорогин в тот день про-снулся совсем рано, ещё только светало. Разбуженный шелестящим шумом дождя, он уже не смог заснуть, и поднявшись с постели, распахнул окно. Дождь  заканчивался, по следние его капли громко ударялись о землю, Дорогину казалось, что он слышал каждую из них. Сквозь раскрытое окно, в комнату ворвался дурманящий  дух  цветущих деревь-ев, птицы пели особенно громко. Вокруг было несравненно хорошо. Павел  Ильич, стоя перед окном подумал внезапно о том, что Арсения Сергеевна вот уже неделю хворает, и в эту ночь, изведённая сильными болями, томилась, звала громко супруга Дениса Алексеевича, и беспомощно искала покоя. Отчего-то Дорогину стало нестерпимо совестно перед ней. Он устыдился счастья своего, за то, что ему легко сейчас, а ей тяжко, за то, что он здоров и радуется утренней свежести и проглядывающему солнцу. Он корил себя за способность думать о другом, когда его жене худо, и в то же время, не мог заставить себя грустить. Однако, очень скоро  угрызения совести оставили его. Он позабыл о них сразу же, как только заметил в глубине сада, мелькнувшую фигуру Сашеньки. Павел  Ильич торопливо оделся и вышел из комнаты. Оказавшись в саду, он стал пробираться в глубь, бесшумно отодвигая мокрые ветки кустов и деревьев. Наконец, он нашёл Сашеньку. И замер. Она обходила  круглую цветочную клумбу и аккуратно собирала  в  ладони дождевые капли с тех роз, что уже успели раскрыться. Когда ладони её наполнялись, она подносила их к губам и сосредоточенно пила, затем, всё повторялось вновь.
Словно заколдованный  этим зрелищем, Дорогин, утратив осторожность, от-пустил несколько веток. Их шорох испугал Сашеньку, она пролила своё волшебное пи-тьё и оглянулась встревожено  вокруг. Павел Ильич, пожалев о том, что испугал её, виновато вышел вперёд. Сашенька вначале оторопела, после опустила руки, раскрас-нелась и произнесла смущённо:
- Вы здесь? Для чего же?
- Простите, ради бога, Сашенька, я не желал тревожить вас вовсе… Вы были заняты чем-то, и мне верно лучше будет покинуть вас, - попробовал оправдаться Дорогин, однако уходить ему не хотелось, и он медлил.
- Зачем же уходить?  Останьтесь, - разрешила барышня, - я не была занята ничем осо-бенным, только прогуливалась. Прошёл дождь, розы умылись, если испить воду с их ле-пестков, то молодость никогда не уйдёт. Этому научила меня старшая сестра Алев-тина. Она была очень красивая, но по несчастью, умерла рано, при рождении своего сы-на.
- Вы часто тоскуете о ней? – спросил Дорогин с сочувствием.
- Да. Я любила её очень. И она меня, более всех других. Даже ребёночка своего  хотела наречь моим именем, она говорила, что оно у меня складное, и для девочки, и для маль-чика подходящее. Но вот родился у Алевтины  сын, и матушка её супруга, окрестила его Нифонтом и увезла куда-то, далеко…
- Ну вот вы совсем  затосковали, не нужно… Я не люблю, когда вы печальная, у меня тогда сердце сжимается, - Павел Ильич подошёл к Сашеньке по ближе.
- Я слышал, как сегодня ночью стонала Арсения Сергеевна, неужели совсем ей худо? – произнесла она, и лицо её стало вдруг серьёзным, и даже непривычно мрачным.
- К утру стало лучше, хотя и немного, но всё же… Не тревожьтесь, Сашенька, она по-правиться, Арсения Сергеевна, давно уже освоила науку противостояния всякого рода болезням.  Положение её, бывало порою и хуже теперешнего,  поверьте мне, - успокоил её Павел Ильич.
- И всё же, я боюсь за неё, ведь ей верно очень бывает больно, коли так она стонет, - продолжала Сашенька, - Знаете ли, Павел Ильич, если бы только было в силах моих, об-легчить её страдания, я даю вам искреннее  слово, отдала бы за это, что угодно, что попросили бы у меня…
- Кто же может попросить у вас такое, - незаметно улыбнулся Дорогин.
- Должно быть, бог, - всё так же серьёзно рассуждала барышня.
- И что же, даже некоторые годы жизни своей вы отдали бы за её здоровье? – спросил отчего-то Павел Ильич.
- Годы  жизни? – переспросила Сашенька задумчиво, и ответила после твёрдо, - Да. Отдала бы.
Дорогин  сорвал  самую красивую белую розу и протянул ей:
- Сашенька! Вы удивительная! – восторженно сказал он.
Барышня приняла растерянно цветок и улыбнулась.
- Если бы вы только знали, как я люблю вас! – произнёс неожиданно Павел Ильич, и даже сам испугался  дерзости своей.
Он почувствовал, как остановился на нём  Сашенькин взгляд, и пристальный, и взволнованный, и осуждающий, и в то же время нежный. Многое отразилось в глазах её, в то мгновение.
- Я люблю вас! Я люблю вас! Да, да, я люблю вас…  -  повторял Дорогин, удерживая её за руку.
Она хотела  вырваться. Отступила назад, стараясь оттолкнуть его, но он держал её крепко.
- Отпустите, - взмолилась барышня, - я не хочу от вас слышать такого! Вы женаты на тётушке моей, оставьте меня… Мне страшно слышать слова ваши!
- Да, я женат, но жены своей не любил никогда, а теперь, особенно не люблю! Я люблю только вас, Сашенька, и это радует и мучает меня, всё вместе, разом, и тоска, и вдохновенное очарование. Стоит мне увидеть вас, и я уже ни о ком, и ни о чём более не думаю. А ежели бывало, выпадет на долю мою несчастный день, и за него я не увижу вас, хотя бы и однажды, то после, всю ночь не могу  уснуть, места не нахожу себе и успокоения, жду измученно утра, что бы разыскать вас и насмотреться.
Сашенька  заплакала. Она рыдала так громко и неудержимо, что Дорогин испу-гался за неё, и отпустил наконец, её руку. Она отвернулась, затем подобрала неловко оборки длинного платья и побежала прочь. Павел Ильич бросился во след за ней.
- Сашенька! Сашенька, нет, не оставляйте меня, умоляю вас! – просил он.
Внезапно, она остановилась, и он остановился тоже, чуть поодаль от неё.
- Так знайте же, Павел Ильич, - прошептала она, проводя ладонями по щекам и выти-рая слёзы.  - Что и я, давно уже люблю вас, и за это сама себя проклинаю! Во всякое время, видя вас, я вздрагиваю  от  страха, боюсь, что не выдержу, и раскрою вам свою тайну! Я  убеждаю себя в том, что вы связаны узами брака и любить вас нельзя… Но вот, я призналась вам и теперь верно должна уехать… Обязательно исчезнуть отсю-да… А иначе и быть не может… Зачем же вы первым произнесли эти слова!? Ведь вы разрушили всё! Вы всё сломали…
Сашенька уже хотела идти, она выглядела так, словно утратила все свои жиз-ненные силы, однако Дорогин вновь взял её за руку, на этот раз совсем некрепко, едва ощутимо.
- Я обещаю вам, что произнести при вас нечто подобное, я не позволю себе более никогда, так же, как и напомнить вам о чувствах своих, пусть даже и самым ничтожным намёком…
- Вы твёрдо обещаете? – недоверчиво спросила Сашенька.
- Обещаю. Можете жить в покое. И уезжать вам отсюда повода нет. А сейчас идите, я хотел бы скоротать время в одиночестве.
Помолчав немного, Сашенька вернула  Дорогину розу.
- Благодарю вас, - чуть слышно произнесла она, - вы рассудительностью своей избавили меня от греха… - и расстроенная, заплаканная, более не медля, она удалилась.
Уже через мгновение Павлу Ильичу стало казаться, что её здесь и вовсе не было, как не было и этого разговора между  ними,  и утреннего  дождя.  Помаявшись ещё немного, прохаживаясь подле клумбы, он совсем уже собрался уходить, как вдруг заметил, что кто-то, укрывшись в зарослях шиповника, глядит на него с пронзительным вниманием. Не отводя взгляда, Павел Ильич двинулся прямо на зелёную густую листву. Листья дрогнули, когда  Дорогин был уже очень близко, чьи-то глаза исчезли, однако он, уверенный в том, что они не  привиделись ему, рванулся вперёд и скоро преодолев колючий куст, оказался уже за ним, и увидел, как бежит, озираясь, по саду Борисья, кухарка  Сойловой.
- Борисья, погоди! Ты это куда же! – крикнул ей вслед Дорогин, но она, кажется заторо-пилась ещё пуще, и вскоре скрылась из виду.
Борисья была старой и верной прислугой Арсении Сергеевны. Она исполняла ста-рательно всякий каприз, любое пожелание хозяйки своей. Невысокая, неуклюжая, с не-приятными  угольно-чёрными глазами, она кланялась госпоже Сойловой так низко, что с трудом поднималась после обратно. Когда появился в доме Дорогин и занял по праву место хозяина, она и ему принялась угождать всячески. Стоило только взглянуть ему в её сторону, хотя бы и не нарочно, она тут же отпускала поклон до земли и спраши-вала вкрадчиво: «Чего желаете?» Однако произошёл однажды досадный случай, после которого Борисья возненавидела  Павла Ильича  настолько, что уже не в силах была скрывать свою ненависть к нему.  Случилось это под престольный праздник, Арсения Сергеевна  обыкновенно  хворала,  да так тяжко, что не вставала уже два дня. По де-лам службы Дорогину нужно было ехать в Торжок, однако дело он совершил быстро и потому обернулся скоро. Приехав домой, он, не увидев никого, прошёл сразу в гостин-ную, и предстала перед ним следующая  неожиданная сцена – старая кухарка Борисья, не замечая присутствия барина своего, стояла на коленях, на полу, перед свечой и под-бирала ключи к шкатулке Арсении Сергеевны, в которой та всегда хранила деньги.  За-думав  подшутить  над  воровкой, Павел Ильич не окликнул её, и даже напротив, под-крался очень тихо к ней поближе, и остановившись прямо за её спиной, задул горящую свечу. Время приближалось уже к полуночи, и потому комната погрузилась в непро-глядный мрак, и вот в темноте этой, Дорогин, желая продолжить шутку,  схватил Борисью за плечи и произнёс басом:
- Пришёл, раба божья Борисья, твой смертный час… Молись, коли веруешь!
Кухарка вздрогнула и запричитала вдруг:
- Господи  помилуй, господи спаси! За что такая напасть на меня!? За что смерть мне посылаешь?
- Как за что? – Дорогин выразил удивление, и не переменив голоса, ещё раз встряхнул Борисью за плечи, - За воровство, как есть ответ станешь держать!
- Помилуй и пощади, господи, душу мою грешную! Неужто без надобности ворую! Ведь вот тебе господи истинный крест, в ярой нужде живу! – оправдывалась Борисья.
- Тогда раскайся, грешница! Избавь душу  от тяжести, сознайся в содеянном, и прямо скажи, сколь успела покрасть у барыни своей!
- Я скажу, господи, всё тебе скажу, коли  суд мне настал, покрала я сто двадцать два рубля!
За словами Борисьи последовала недолгая  тишина, и вновь  Дорогин  произнёс строго и с недоверием:
- Раба Борисья! Не утаила ли чего?
- Двести  семьдесят, помилуй  господи, я в счёте не сильна! Вот крестом себя осеняю, и всеми святыми могу  поклятоваться, что украла я за всю свою долгую службу, двести семьдесят рублей, истинно так, господи!
Павел  Ильич смилостивился наконец, и отпустив беспомощно плачущую кухар-ку, вновь зажёг свечу. Она увидела его, чуть присела, округлила свои угольные глаза, за-охала и стала, словно падать навзничь, однако Дорогин поддержал её и даже помог подняться, всё же повелев затем:
- Вот и верни, голубушка, что украла!


Воспоминания  о  Сашеньке,  и о годах, прожитых в доме Сойловой, не отпускали Павла Ильича всю  оставшуюся ночь. Вернувшись домой  лишь утром, он прошёл мимо Евгеи  Герардовны, словно не заметив её.
- Разве можно поступать так со мной, Павлуша, - не смело упрекнула его жена, - Ты уходишь, а я не могу себе места отыскать, волнуюсь не случилось ли с тобой чего… И вот ты возвращаешься, и хоть бы слово произнёс… Неужто ты был у неё? Неужли по-зволил себе это?
- У кого же? О ком ты спрашиваешь меня? – не сразу понял Павел Ильич.
Евгея  Герардовна замялась, будто  не решаясь  произнести имя вслух. Всё же собравшись  с  духом, она ответила:
- У   Сашеньки, о которой ты рассказал мне.
Дорогин поглядел на неё, как-то разочарованно, так, словно она сказала  теперь что-то очень глупое и тем раздосадовала его.
- У  Сашеньки… - повторил он задумчиво. Потом прошёл по комнате, закурил  и  сел в кресло, - Тебе не нужно беспокоиться, Сашеньки давно уже нет на свете… Её  нет дол-гих семь лет.
- Тогда  от  кого же ты получил записку? И в чей дом был вызван? -  растерянно спроси-ла  Евгея Герардовна, совсем  сбившись с толку.
- Записку  направила мне Арсения  Сергеевна. Она теперь лежит совсем при смерти.
Евгея  Герардовна присела  в кресло напротив.
- Что же она, безнадёжна?
- Совершенно, - безразлично ответил  Дорогин, взяв  со  столика тяжёлую мраморную пепельницу.
- Есть ли у неё дети?
- Нет.
- Для  чего же всё таки она разыскала тебя через столько лет?
Дорогина даже несколько удивило то, с каким нетерпеливым  интересом Евгея Герардовна ждала его ответов.
- Ведь не для того, что бы попросту увидеться? – не оставляла его жена.
- Именно для того. Только повидаться, и ничего более, повидаться в последний раз.
- Но верно она по прежнему богата, и ежели  детей у неё нет, быть может, она для того тебя звала, что пожелала завещать тебе именно состояние своё. Да разве ты сам не подумал также?
И вновь  Павел Ильич взглянул на супругу  так, как никогда  не глядел прежде. Он смотрел на неё нехорошо, чуть не с презрением, а в голове  настойчиво вертелась одна только мысль – « Как  расчётлива и находчива оказывается Евгея…»  И помрачнев ещё более, он всё молчал.
- Ты что же, не желаешь отвечать? – допытывалась Евгея Герардовна, - Наверное я угадала и всё так, отчего же ты молчишь, Павлуша!?
- Окончим разговор, - предложил  Дорогин, - этот длинный, бессмысленный разговор, который даже и начали мы напрасно… Окончим  же  его, наконец!  И  позабудем навсе-гда, - произнёс  он  раздражённо.
- Нет, невозможно.  Я требую, что бы ты ответил мне,  говорила  Арсения  Сергеевна   с  тобой о наследстве? Что  она  говорила тебе?
Дорогин рассердился и вскочил с кресла.
- Сойлова  призвала меня за тем, что бы снять грех с души  и  отправиться в мир иной с чистой и лёгкой совестью. Сашенька семь лет назад умерла от тяжёлой  болезни, потеряв её, я словно сошёл с ума. Она  так  и не  позволила мне быть рядом с собой, из уважения  и  жалости к тётушке  своей. Мы   любили  друг друга на расстоянии, тайно. Однако после  смерти её, я не сумел   более  оставаться  мужем  Арсении  Сергеевны, не  посвящая  её  в подробности решения  своего, я ушёл  из  дома, и  никогда  уже  в него не возвращался, ради  памяти  Сашеньки, ради моей  любви к ней… А  вчера  Сойлова  открыла  мне, что именно она, намеренно  заразила  Сашеньку этой  болезнью, заставив её отужинать вместе  с  собой.  Моя  бедная  Сашенька  не догадывалась, что  сидит за одним столом с давно уже болеющей тётушкой, сидит  совсем  близко и угощается из её рук, тогда как при  болезни такой, нельзя  даже  и  в  комнате  одной с больным находиться. И вот теперь,  госпожа Сойлова сочла самым верным  раскрыть мне тайну  злодеяния своего, для того, что бы я, проникнувшись жалостью к  физическим её мукам, простил ей смерть Сашеньки и тем самым избавил душу её от греха.
- Так что же…Ты  простил её? – Евгея Герардовна с нетерпением ожидала ответа.
- Разумеется,  нет! И никогда не прощу!
- Остановись, Павлушенька, - принялась уговаривать его жена, - Рассуди, ради бога, ведь у неё деньги, немалое должно быть состояние… А мы давно уже бедствуем… Мало бы только мы… Но ведь и дети наши страдают. И  если ты простишь ей тот далёкий грех, возможно она пожелает исправить наше положение и спасти нас от унизительной нищеты!
Дорогина  уже  лихорадило от гнева. Он глядел на жену свою и не мог признать её. Она,  всегда  терпеливая, бескорыстная, не требующая от  жизни ничего, внезапно переменилась и настолько, что  была готова теперь принять деньги у всякого, и даже сознавшегося в  убийстве, человека.
- Евгея, помилосердствуй, - закричал он, - Оставь же меня наконец! Я устал! Хочу спать! И кроме того, не изменю решения, как бы ты не старалась убедить меня. Кон-чено! Понимаешь ли ты!? Кончено!
Казалось, что крик Павла Ильича, такой резкий и для него почти невероятный, заставил  Евгею Герардовну подчиниться.
- Только один, последний вопрос, Павлуша, - попросила смиренно она.
Дорогин замолчал в ожидании.
- Когда ты  вчера вечером, следуя записке, направился в дом Сойловой, разве  не  знал ты, куда именно идёшь, ведь по этому адресу ты жил когда-то, и стало быть, пони-мая, что  это Арсения Сергеевна  ожидает тебя, мог не идти, коли тебя ничего более с ней   не  связывает.
- Именно так. Никогда не отправился бы.  Если б только знал, что это её дом, однако она должно сменила прежние владения. Раньше жили мы в Самойловском  переулке, теперь же  я был приглашён  на Никифировскую  улицу. Я верю, что это и вправду, был самый последний твой вопрос ко мне. Прошу тебя, дай мне наконец позабыть произо-шедшее и сама, голубушка, не думай более о том, что узнала обо мне, всё это лишь прошлое, и этого прошлого не вернёшь… Да и не нужно, пожалуй… - поразмыслив не-много, добавил Павел Ильич, и сразу за тем удалился в другую комнату.
Однако  Евгея  Герардовна  не  сумела прислушаться к словам его.
«Всякий  грех  простить возможно, - думала она, - тем  более, если сам грешник раска-ялся  и  о прощении просит. А  ежели он и вовсе, со  дня на день смерть узнает, то прощение ему  богом  положено. Павлуша же просто не сознаёт того, что отказать умирающей в просьбе, он даже и  права не имеет. Совершить  прощение он обязан.  Пусть не теперь, но  позже, всё одно, когда-нибудь, рассудит он правильно и  поймёт, как ошибся, проявив  неподобающую  чёрствость, и он станет мучиться, корить себя, и может быть даже изведёт себя совсем… И будет тогда невозможно  уже  никому  изменить  что-нибудь. А нынче, покуда госпожа Сойлова жива, предоставляется ещё счастливая возможность всё совершить правильно и  избежать непоправимых оши-бок».
Решив  таким образом, действовать  дальше  самостоятельно  и  мужа в наме-рения свои не посвящать, Евгея  Герардовна, боясь потерять время, отправилась к Ар-сении Сергеевне.
Найти  дом  Сойловой на Никифоровской улице, труда ей не составило и  пото-му, совсем скоро оказалась она  в прихожей, на том же месте, где  стоял недавно рас-терянный  Павел  Ильич. За  это время ничего в доме не переменилось. Всё  также толпились повсюду люди, и так же были они неприветливы, и томились ожиданием своим.
Евгея  Герардовна приметила случайно суетящегося неподалёку старика, дога-далась без труда, что это слуга перед ней и обратилась к нему:
- Доложи, любезный, барыне своей, что явилась госпожа Дорогина… Супруга Павла Иль-ича, и просит принять её, - велела она.
Пахом  растерянно развёл руками.
- Арсения  Сергеевна  очень нездоровы, они никого не принимают.
- А ты всё же доложи, голубчик, ступай. Да торопись, ради бога, - настаивала  Евгея Герардовна.
Повиновавшись, и не медля более, слуга исчез, но вскоре вернулся.
- Прошу следовать, Арсения Сергеевна согласились, - с трудом отдышавшись, произнёс он.
Войдя в спальню Сойловой, Евгея Герардовна увидела сидящего подле больной священника. Он читал вслух  молитвы, монотонно и даже несколько отстранённо, словно глубоко задумавшись о чём-то постороннем, а безликая женщина в постели, кажется измученная его громким голосом, то и дело ворочалась и прикрывала глаза.
Встретив  взглядом  Дорогину, она собрав силы, упросила святого отца оста-вить её ненадолго. Дождавшись, покуда батюшка покинет комнату, она распоряди-лась устало:
- Пахом, поправь-ка мне братец, подушки… Я желаю лечь выше.
Слуга  засуетился, торопливо исполнил распоряжение её и отступил назад.
- Теперь  иди, и пусть явиться ко мне вскоре Нежелаев, да с конвертом… Гляди, не позабудь передать ему волю мою… Чтобы непременно принёс он сюда конверт…
- Слушаюсь, Арсения Сергеевна, - повторил несколько раз старик, и откланявшись низ-ко,  удалился, бесшумно затворив  за  собою двери.
- Как же мне … Величать… Вас?.. – спросила Сойлова, с трудом произнося каждое слово.
- Евгея  Герардовна, - отвечала ей Дорогина.
- Стало быть  вы… Теперь  доводитесь  супругой Павлу Ильичу…
- Истинно так.
Арсения  Сергеевна  замолчала, затем пошевелилась немного и поморщилась от  боли.
- Для  чего же вы пожаловали? – только через некоторое время, когда боль немного утихла, сумела спросить она.
- Я пришла, желая сказать вам, что муж мой, раскрыл мне нынче ночью своё прошлое… Прежде  он  берёг меня… Теперь  же я всё знаю -  о вас, о вашей с ним жизни, и даже про Сашеньку, которую вы погубили…
Арсения Сергеевна напряжённо молчала, она хотела было спросить что-то, но голос, будто не подчинялся ей.
- И вот, когда я всё, совершенно всё знаю, - продолжала Дорогина, - Я посетила  ваш дом для  того лишь только, что бы сообщить вам… Что… Одним  словом, Павел  Ильич простил вас.
- Простил? – переспросила Арсения Сергеевна, словно усомнившись в том, что услыша-ла.
- Да, да, простил, - не переставала  лгать  Евгея Герардовна, - он  более не гневается на вас  и  полагает, что греха за вами нет.
Однако  Сойлова не верила ей.
- Отчего же не пришёл он сам, - допытывалась она, стараясь уличить  Дорогину  в  об-мане.
- Он не смог, - не поддавалась  Евгея Герардовна, - Ему  слишком больно  и  тяжело осознавать всё, что вы рассказали, и потому он просил меня, наведаться  в  ваш дом и успокоить вас. И вот ещё одно, что привело меня к вам, - добавила она, опуская глаза.
- Что же? Что? – с нетерпением  глядела на неё  Арсения  Сергеевна.
- Дело  состоит в том, что положение наше теперь весьма неутешительно. Стеснённость  в  средствах слишком обременяет нас, кроме того, она дурно сказывается на здоровье двоих наших детей.
- Что же  за  этим следует?  - поинтересовалась Сойлова, как-будто даже усмехнув-шись над Дорогиной, как если бы она уже заранее знала ответ.
- За  этим следует… Лишь только одна моя просьба к вам…
- Должно о деньгах, - всё же не утерпев, перебила её  Арсения Сергеевна.
- Вы верно угадали, и как не постыдно это, я именно о деньгах стану вас просить. Мне известно, что располагаете вы крупным  капиталом, перешедшим к вам после смерти первого  супруга  вашего, также  знаю я и то, что не имеете вы детей, а коли, вам и самой наверное понятно, что выздоровление  для вас не настанет, стало быть, я впрямую, без  обходных  слов, могу спросить – кому пожелали вы завещать имущество своё?
- Экая вы! – удивлённо приподняла   брови  Сойлова, - Ежели в первый раз поглядишь, представляетесь кроткой, да несмелой, а рассмотришь получше,  так  и  вовсе другая картина  явиться  глазу.
- Для  чего же вы сердитесь! – поспешила возразить ей Евгея Герардовна, - Я всего лишь искренна с вами, так разве же это грех или низость?
- Да ведь и я не сержусь, голубушка, одного только разуметь не могу, отчего вы пола-гаете, что к могиле я близка? А, что ежели я ещё пожить собираюсь, да  врачи мне то обещают!
- Мне известно  доподлинно, что вы безнадёжны.
- Известно? Что же, пусть и так. Безнадёжна, это верное слово для меня… Значит, угодно вам говорить о моём капитале!?
Дорогина  молчала. До сей поры  Арсения Сергеевна не предложила ей стула, и потому она стояла перед ней,  и только с великим трудом получалось у неё  изобра-жать решительность и уверенность.
- Так  вот, о капитале, - продолжала Сойлова, - Он  у  меня велик, здесь я с вами и спо-рить не стану. Четыре  магазина  ювелирных  изделий, столько же впрочем, и мастер-ских, дом в Столбовом дворе, поместье в Ульино, что ж ещё… Я  желала бы ничего не оставить без внимания  в  отчёте  перед вами, иначе вам после накладно будет справляться, не позабыла ли чего оставить вам старая барыня… Да! Ещё довольно крупная сумма  ассигнациями. Пожалуй, описала я всё своё добро. Теперь о наследниках пришла пора  говорить. А впрочем, что уж о них говорить, ведь никого, ни единого человека, близким  родственником  мне  считать не приходиться. Правда  в  соседней  комнате  толпиться  сборище неких…  Да  ведь  разве ж  это  родственники?  Родственные  добрые души? Да, полно… Каждый  из них, только самозванец без совести, и более никто. А отчего же вы не садитесь? Нет, уж вы устраивайтесь, вот здесь, что бы мне глядеть на вас легче было.
Евгея  Герардовна опустилась в кресло. Ей  показалось, что окончание разговора уже близко, и вот ещё  совсем  немного, и всё непременно наладиться, и возможно да-же, они с  Павлом  Ильичём  неслыханно  разбогатеют.
Сойлова в который  раз  застонала.
- Вам  больно? – участливо  спросила  её  Дорогина, - Вы  остановитесь на  время, не  говорите пока, глядишь, и легче станет,  и…
- Господь с вами, - перебила её  Арсения  Сергеевна, - мне  останавливаться никак те-перь нельзя, а то ведь боюсь не успею выразить вам волю свою… А  воля моя такова…  Я  нынче, вот  хотя  бы   и  прямо  сейчас, могу  призвать  к  себе нотариуса, он  всё  на вас  запишет,  без промедления.  Могу… Разумеется, могу… Могу, да  только не стану! – разом  окончила  она.
- Отчего  же  не станете, - с трудом  уже сдерживая  волнение, спросила Дорогина.
- Да,  оттого  только, что ты, голубушка, врёшь! Не  простил мне Павел  Ильич  греха! Проклинал он меня всю ночь, и теперь ещё верно  всё  проклинает…
После слов  этих сделалось вдруг  Сойловой  совсем  хуже. Она  лежала на крова-ти, как-то почти безжизненно, бормотала что-то, однако не разборчиво, и потому слышался только глухой  хрип. Испугавшись увиденного, Евгея  Герардовна  бросилась к  дверям и  принялась  звать  доктора. Тот  явился  скоро, а  с  ним  вместе, рассыпались по  спальне и  те, кто  томился прежде в других комнатах. Они почти скрыли  Дороги-ну  от  Арсении  Сергеевны.  Евгея  Герардовна,  отталкиваемая со  всех сторон, более всего  другого, желала теперь  скорее покинуть  этот  дом, однако  Сойлова всё не от-пускала её  взглядом, куда  бы не направилась Дорогина, как бы не повернулась, она  всюду  непременно  чувствовала, как  глядит  на неё Арсения  Сергеевна, или это только казалось ей…  Наконец,  выбежала  она  из  спальни, стараясь  пробраться сквозь толпу к выходу, однако  внезапно, кто-то остановил её.  Оглянувшись,  она  увидела  незнакомого  покуда  господина.
- Дозвольте  представиться, Николай  Кузьмич Нежелаев, нотариус  госпожи  Сойло-вой, -  произнёс  он, раскланявшись, - А вы,  верно,  госпожа Дорогина?
- Да, госпожа Дорогина, - последовал короткий ответ.
- В  этом  случае, я имею  распоряжение  покойной Арсении Сергеевны, вручить вам  лично  вот этот конверт.
- Покойной? Неужто  всё?
- Именно  всё. Мгновение  назад  входил я  в  комнату её, ещё  уповая  на  улучшение. Однако надеялся  напрасно, Степан Андреевич, доктор, уверил  меня, что  ожидать нечего. Всё  окончилось. Несчастная  только и успела распорядиться насчёт конверта… Ничего более. Конверт же  этот, и письмо в нём, предназначены  супругу  вашему. Арсения  Сергеевна  нынче ночью изъявила  волю написать ему. Я  только прошу вас, когда Павел  Ильич  прочтёт  содержание, с коим я  был  ознакомлен  самой  госпожой Сойловой по роду  службы  своей, пусть разыщет меня  безотлагательно.
Выслушав  Николая  Кузьмича и приняв от него  конверт, Евгея  Герардовна мед-ленно побрела домой. Дорогой  она  думала, что верно ошиблась в своём решении по-сетить Сойлову, что визит её ничего не изменил, а  только напротив, ещё  более всё ухудшил.  Ей  предстояло  передать конверт  Павлу  Ильичу, и это  чрезвычайно пугало её, она уже прежде  знала, что он скорее всего потребует от неё  объяснений, а услы-шав, где именно  она  была, возможно и разгневается  всерьёз.  Однако время шло, и как ни  замедляла  Дорогина шаг, всё  одно, оказалась наконец она  подле  дома.
Войдя  в  комнату, унылая, потерянная, положила она конверт  на  низкий  дере-вянный  столик, потом  вдруг вновь потянулась к нему, охваченная  почти  нестерпи-мым  желанием  разорвать его, но тут же и одумалась…
Павел  Ильич  встретил  супругу  холодной  тишиной, затем  увидел конверт  и  взял   его  в  руки. «Павлу  Ильичу  Дорогину» прочёл он неровную  торопливую надпись и без сомнения, узнав  почерк Арсении Сергеевны.  Спустя мгновение, перечитав  ещё раз, набрался  смелости… И открыл…
Свёрнутый  лист бумаги был весь усыпан мелкими  буквами. И тогда, внезапно, отчего- то только теперь, а не прежде, Дорогин  осознал, что письмо от Сойловой принесла ему  именно  супруга  его.  Обернувшись, он  удивлённо  взглянул  на  Евгею  Герардовну.
- Разве  ты  была  у неё?  Как же ты  сочла  возможным!?
Ничего не ответив, Дорогина  ушла  в другую  комнату  и  закрыла  за собой  дверь. Оставшись наедине  с  полученным только что письмом, Павел  Ильич  принялся  читать:
« Любезный мой друг, Павел  Ильич! Пишу  тебе, а более ничего мне не остаётся, и  верно  уже  не  существует меня, коли письмо моё  оказалось  в  твоих  руках. Письмо это – не простая исписанная  бумага, а  последнее моё перед тобой откровение.
Все  эти  годы, я ожидала твоего возвращения. Ждала  тщетно, ты был жесток и не  вернулся. Моя жизнь не  интересовала тебя  более, мне же напротив, известно о тебе было всё. Не  случалось  дня, в который я не корила бы себя за то, что извела Сашеньку, и если б только возможно было переменить сотворённое мной, я  бы  кажется всё отдала за это. Вчерашним  днём  я  признала перед тобой свой грех, надеялась на милость  твою, но не получила её. Как же  всё-таки ты безжалостен ко мне, Павел Ильич, отчего  ты не пожелал уменьшить  терзания  мои, разве не довольно я  страдала, измученная  и  совестью,  и  страхом  перед расплатой за  погубленную душу. Ты  мог  облегчить  мне тяжесть  мою, хоть немного, самую  малость, однако не пожелал того. Что же,  пусть так, теперь уж и не нужно.  Однако и я, отвечая  на  чёрствость твою,  решилась  устроить  тебе  испытание.
Сгубив Сашеньку, я поддалась искушению  избавиться  от  помехи, возникшей на пути моём, и тем обрести спокойствие  и  благодать. Испробуй  теперь и ты испыта-ние  соблазном. Соверши свой выбор между  совестью  и  счастьем. Познай схожие с моими  муки, когда  разум  призывает к милости  и всепрощению, а обида силою своею, толкает на тяжкий грех.
Когда  старая  кухарка  моя  Борисья, поведала  мне о том, что испытываешь ты к  Сашеньке  некие  чувства, и она  к  тому же разделяет их, я впустила в душу свою такую скорбную  тоску, что не могла уже мыслить ни о чём прочем.  Сразу  за  тем, узнала я, что охватила меня  страшная  болезнь излечение  от  которой почти невозможно. Трудно передать, что испытала я тогда, но для тебя,  мой  друг, страдания  мои остались незаметны. Одна только мысль о том, что не станет меня, и в тот же миг, место  моё  займёт  Сашенька, рождала  во  мне  безысходный  ужас, оттого, очень скоро, я придумала сгубить и её. Впрочем, что проку  теперь просить прощения  у  тебя, и у бога!? Ты не прощаешь меня, считая себя лучше и праведнее. Простив, боишься предать Сашеньку, так  давай  же  теперь, не  откладывая, переменимся местами.  Я  давно  уже  знаю о бедности, которую  ты  переживаешь, заказы  совершают редко  и  не щедро, не  скрою, в обстоятельстве  этом, есть и моё  участие.  Испытание  же  моё таково – я  оставляю тебе, Павел  Ильич, всё, что имела  сама, всё  в  целости и  нераздельно. Благодаря  состоянию моему, всю  дальнейшую  жизнь, ты  сможешь  провести  не бедственно, так  же, как и супруга твоя, и дети. Однако, в этом  случае, ты  примешь наследство  того, кто  украл  у тебя  Сашеньку.  В  это же  время, отказавшись  от  состояния  моего, ты сохранишь свою преданность ей, однако семья  твоя  сгинет, не выдержав  нищеты. Что же ты выберешь,  Павел  Ильич? Продашь ли ты мне  совесть свою? Как  непросто оказалось  положение  твоё. Не  суди  впредь  иных.  Помни  о  том, что всякий  в  жизни непременно будет  испытан, да не каждый испытания пройдёт. Так уж свет  устроен».
Дрожащими  руками  Павел  Ильич вернул письмо, как  было, в конверт.  Лицо его  приняло даже не бледный, а совершенно  бесцветный  вид. Он  сжал свою голову руками с  обеих  сторон, чувствуя, что ещё немного, и возможность  сдерживать  себя, его оставит. Беспомощно  застонав, Дорогин  чуть покачивался  из  стороны  в  сторону. Стон   его  становился  всё громче, наконец, он не выдержал, отвёл руки от  головы  и размахнувшись,  столкнул со стола пепельницу. Ударившись  об пол, она  зазвенела  звонко, и услышав  шум,  в  комнату  заглянула  Евгея Герардовна,  осторожно приоткрыв  дверь.  Павел  Ильич  поднял  покрасневшие,  воспалённые  глаза, и  взглянув  в  её  сторону, увидел отчего-то не  супругу свою,  а  Сашеньку. Она  стояла  перед ним  тонкая, полупрозрачная, смотрела на него и улыбалась грустно. Затем  направилась к  окну.  Проходя  мимо зеркала, не  оставила  в  нём отражения.
Дорогин  провёл  ладонью по лицу, и  вот  уже  Евгея  Герардовна  была  у  окна, ещё  мгновение,  и вновь  не  она, а  Сашенька. Павел Ильич  попробовал подняться, од-нако не смог. Видя  перед  собой то Сашеньку, то Евгею  Герардовну, он  растерянно  взял  в руки  конверт, хотел  было смять его, но  услышал  вдруг  позади себя,  весёлые  голоса, пробудившихся  только что детей, и отложив  конверт  в  сторону, оглянулся…

    ©М.Рябман 2006г.