Мой генерал

Материал опубликован на сайте федерального журнала "Сенатор"
http://www.konkurs.senat.org/article/21.html Елена Куманичкина
МОЙ ГЕНЕРАЛ

БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА:
Куманичкин  Александр Сергеевич (1920 — 1983). Генерал-майор авиации, Герой Советского Союза.
 Родился 26 августа 1920 года в поселке Баланда, ныне город Калининск Саратовской области в семье рабочего. Русский. Член КПСС с 1943. С 1922года жил в Москве. Окончил 7 классов и школу ФЗУ, работал токарем на заводе, учился в аэроклубе.
В Советской Армии с 1938. В 1939 окончил Борисоглебскую военно-авиационную школу пилотов и был оставлен в ней летчиком-инструктором.
Участник Великой Отечественной войны с июля 1942.
На время представления к званию Героя Советcкого Союза: командир эскадрильи 41-го гвардейского истребительного авиационного полка (8-я гвардейская истребительная авиационная дивизия, 2-я воздушная армия, 1-й Украинский фронт) гвардии капитан Куманичкин к ноябрю 1943 года совершил 196 боевых вылетов, в 36 воздушных боях сбил лично 18 и в паре 1 самолет противника.
Звание Героя Советского Союза присвоено 13 апреля 1944 года.
В 1944 году направлен в «маршальский» 19-й истребительный авиаполк (впоследствии 176-й Гвардейский) на должность штурмана полка.
К маю 1945 года на боевом счету летчика – более 300 вылетов, 70 воздушных боев, 32 сбитых лично и 4 - в группе самолетов.
В 1947 окончил Высшие офицерские летно-тактические курсы усовершенствования командиров частей.
В 1951-52 гг. – командир 303-й авиационной дивизии, участвовавшей в боевых действиях в Корее. Принимал личное участие в воздушных боях, сбил 6 американских самолетов.
 В 1954 году окончил Военную академию Генерального штаба. Летал на боевых машинах до 1961 года.  Ушел в запас в звании генерал-майора  авиации. Жил в Воронеже.
Награжден орденом Ленина, 6 орденами Красного Знамени, 2 орденами Красной Звезды, медалями.
Умер 24 октября 1983 года.

Законы героического мира: дисциплина, дружба между сотоварищами, героическое деяние порождают людей, которым очень трудно приноравливаться к светским и социальным условиям.
А. Моруа


 
По несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места.

Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищешь,
Ни тебе, ни мне.

Путешествие в обратно
Я бы запретил,
И прошу тебя, как брата,
Душу не мути.

А не то рвану по следу,
Кто меня вернет?
И на валенках уеду
В сорок пятый год.

В сорок пятом угадаю
Там, где - боже мой,
Будет мама молодая
И отец живой.
Г. Шпаликов.

 
     Жила-была на свете семья. Мама, папа, дети-погодки. В центре ее вселенной стоял большой человек. Не потому он считался таковым, что были у него должности и звания, а потому что к ним в придачу имел он огромную душу и властный характер. Был он справедлив, широк, щедр. Как там у Достоевского: «Широк русский человек, надо бы сузить»? Но сузить его было невозможно.
  Человек занимался любимым делом, что - большое в жизни счастье, был в нем настоящим профессионалом – что иногда случается, к тому же достиг в этом деле определенной высоты (в прямом и переносном значении этого слова) – что дает возможность для отстаивания собственной точки зрения.
Семья была для него неким общепринятым в обществе придатком. Главным в жизни было небо и самолеты. А все остальное – потом. Так примерно поется в песне, так и было на самом деле. Человек осваивал ночные полеты на сверхзвуковых. Дома бывал редко. Появлялся под утро. Я совсем не помню, как он входил на рассвете в квартиру, сбрасывал летную куртку, распахивал дверь  детской комнаты и будил нас с братом, засовывая в наши сонные рты разные вкусности. Мама с делано-недовольным видом повторяла: «Ну, нельзя же так, они хотят спать, какой же ты неугомонный». Все это я знаю только с ее слов. А вот огромнейший полосатый арбуз, катящийся прямо на меня по длинному коридору от входной двери – помню. Откуда он взялся? Чуть приподнимаю голову и вижу разгибающего спину отца, коротко стриженые кудрявые волосы, чуть подернутые сединой, улыбающиеся глаза: «Берегись Ленка! Привет из Ахтубы!» Что же это за страна такая – Ахтуба, где растут сказочно вкусные арбузы, думала я.
Мы тогда  с братом были маленькие, блажные, орали по ночам. Отец не высыпался. Частенько он ночевал у себя на работе, в кабинете на диване. Однажды  поздно ночью в летный центр, которым командовал отец, прилетел военный чин из Москвы и распорядился, чтобы с утра пораньше отец был на службе. «Так он здесь!» - отрапортовал дежурный. Командующий удивился.  «Здесь, спит у себя в кабинете, дома – дети маленькие». «Немедленно дать трехкомнатную квартиру», - последовал приказ.
Решение о предоставлении жилья летчикам центра принимал сам отец, многим в этом вопросе помог, а самому себе «давать»  трехкомнатную квартиру, наверное, было ему просто неудобно: с жильем тогда было тяжело, а мы и так жили в «двушке». Так что - спасибо командующему…
Все наше «детское» время – бесконечный, все разрешающий, подарочный Новый год - папа и  старательно пытающаяся приучить нас к порядку и соблюдению некоего режима аккуратистка – мама. И постоянные гости – сослуживцы отца. Его неуемность в угощениях и вечные опасения: вдруг не хватит еды для всех. Нагроможденные друг на друга дефицитные консервы между рамами – холодильник был маленький – генеральские пайки большими. Мы никогда не думали о завтрашнем дне, хотя, наверное, с этими мыслями тогда жила основная часть населения нашей большой страны. У нас была своя маленькая страна – в той большой:  в доме жили только семьи военных. Почти триста квартир, столько же семей, и в каждой были фронтовики. Фотографии военных лет – чуть пожелтевшие,  макеты самолетов – совсем маленькие.
Дружили семьями. Часто приезжали из разных городов военные - друзья отца. Больше всего мне нравилось, когда в нашем доме появлялся дядя Ваня – Иван Никитович Кожедуб, потому что в этот момент у меня в руках всегда оказывался огромный кулек конфет «Мишка на Севере».  Они служили в одном полку, Кожедуб был заместителем командира, а отец – штурманом полка «свободных охотников».  Через два подъезда от нас жил генерал Захаров – командир прославленного авиационного полка «Нормандия-Неман». Его жена – настоящая русская красавица – преподавала у нас в музыкальной школе. Сын Жорка, чудесный в своей безалаберной простоте парень, гонял в футбол с ребятами на спортивной площадке нашего двора, которую оборудовали для нас родители. Зимой она превращалась в каток. Заливали его люди в летных куртках – наши отцы и деды.
Взрослая часть женского населения нашего дома собрала прекрасную библиотеку, которую открыли в подвале одного из подъездов, нами самими и облагороженном и названным, как тогда было принято, «Красным уголком». Здесь же на маленькой сцене мы играли свои детские спектакли. А летние теннисные турниры до сумерек  - когда перестаешь четко различать бойкий белый шарик! И праздники двора – с доморощенными концертами и подарками для всех! Тогда это было само собой разумеющимся. Теперь я понимаю, что они-то сами – наши родители – были родом не из детства – из войны. Им так хотелось дать нам то, чего они были лишены. Нам просто фантастически повезло – наши отцы вернулись живыми с войны, и, дав нам жизнь, старались по возможности сделать ее беззаботной, радостной и увлекательной.
День Победы был у нас во дворе самым ярким праздником. Наши матери становились небудничными – нарядными и красивыми, отцы – строго-торжественными. А мы похвалялись друг перед другом количеством орденов и медалей на мундирах наших отцов, большей частью не зная и не понимая цены этих наград, рассматривая их даже как некую собственность. Дни, предшествующие этому празднику: квартиру затопляли цветы –  розы, гвоздики, тюльпаны, огромные букеты сирени. Их приносил отец, и это было немножко странно – мы привыкли  к цветам в руках мамы.
Потом мы выросли, и родители наши постарели. Неизменным оставался только дух человеческого братства в дружном нашем доме - он продолжал жить своей особенной жизнью – мы были членами некоей общности. Она будто выдавала нам всем охранные грамоты, выпуская в жизнь. Как малая Родина, которая на всех нас – одна.
Потом наш дом стал сиротеть. Уходили из жизни наши отцы и матери. Уходило его старшее поколение, давшее нам жизнь. Уходили из жизни последние свидетели кровавейшей из войн. Вслед им, покинувшим нас, раздавались оглушительные залпы воинского салюта. Вслед им рождались наши дети и назывались их именами.
Говорят, из прошлого не нужно ничего оставлять и беречь, кроме памяти. Вот такая присказка. Незаметно для меня самой получилось, впереди нее поместилась   маленькая «сказка» - быль про выпавшее мне беспечальное детство. Дальше начинается другая. Больная и грустная быль о том большом человеке, что был мне отцом и жил со мною рядом.
В 1943 году «Комсомольская правда» писала: «Летчик Александр Куманичкин может превратить любого гитлеровского аса в зайца, а потом – и в прах», - нахожу эту цитату почти  в каждом очерке об отце.
Журналисты частенько бывали в нашем доме, особенно накануне 23 февраля и 9 мая. Объяснялось это просто – известный летчик, один из самых молодых в авиации генералов (отцу было тогда 36 лет), Герой Советского Союза. После войны – летчик-испытатель, начальник экспериментального летного исследовательского центра. Один из первых освоил ночные полеты на реактивных.
Иду по длинному коридору квартиры, лихорадочно откусывая бутерброд на ходу – некогда, во дворе ждут подруги. Мне вообще всегда было некогда. По пути заглядываю «в большую комнату» - в нашей семье она никогда не называлась  пафосно «залой», хотя гостей принимали именно там. Отец сидит с незнакомым мне мужчиной, который строчит в блокнот. Слышу  родной хрипловатый голос:
- Родители? Мать была религиозной…
Чего? Я прямо-таки столбенею от неожиданности. Рука с бутербродом  останавливает свое следование на пути ко рту – с таким нелепым видом я стою в проеме двери и непонимающе смотрю на отца. Корреспондент, ничего не заметив, продолжает свои записи. Отец смотрит на меня, хитро прищурившись, прикуривает сигарету и делает мне жест, из которого следует, что  мне нужно заниматься своими делами и ему не мешать.
Ничего не понимаю. Никакой  религиозной она не была – напротив, была убежденной партийкой, работала на обувной фабрике, одна растила двоих детей, и времени на церковь просто не было у нее, да и дома не было никаких икон - я помню, застала бабушку в живых.
Потом корреспондент написал материал, прочитав который у меня пошли позывы на рвоту. Отец смеялся. «Религиозная» мать, по соображениям политическим, туда, конечно, не вошла, зато по строчкам прыгал «легендарный летчик» и «талантливый командир», этакий супермен без страха и упрека, какое-то омашиненное существо, сокрушающее все на своем пути. Времена были такие – надо было ходить строем и вовремя кричать «Ура!». Для того, чтобы не делать этого – следовало иметь большое мужество.
Но корреспонденту тому – большое спасибо. Потому что именно тогда, после прочтения его серейшего патриотического материала, первый раз посетила меня мысль: а не попробовать ли мне самой написать об отце и «его» войне так, как видел  и чувствовал ее он сам, преследуя при этом не глобальную, а узко-специальную цель – поколебать недоверчиво-скептическое отношение А.С. Куманичкина к журналистским способностям и возможностям. Может быть, даже превратить его  насмешливое презрение в прах, что он сам, в свое время, делал с гитлеровскими асами. Я поняла, что упоминание о «религиозной матери» было простейшей проверкой тому журналисту на верность жизненной правде. И она оказалась не нужна, потому что не вписывалась в рамки принятого стандартами описания судьбы Гер-рр-роя.
Мысль написать об отце погуляла в моей голове, и, не став навязчивой, ушла. Ее заслонили другие, которые в тот момент казались, куда более важными.  Но на факультет журналистики я поступила. Вспомнила я свое желание уже на пятом курсе, когда диплом собралась писать. Отец сначала наотрез отказывался. «Не верю!»
 - Станиславский! - возмущалась я. – Проверь, давай попробуем…
- Да пойми ты, дурья твоя голова, не нужно это никому. Правда, та военная не нужна.  А «вперед», «да здравствует», «за Сталина» - не хочу. Вот ты, например, знаешь, что я в партию под пистолетом вступал?
- Ой-ли? Не хотел – заставили?
 - Да нет, просто сигнал ракеты был на вылет, а тут политрук мероприятие проводит. Мы - к самолетам, а он пистолетом машет: «Куда? Сейчас билеты вручать будут. Хватаем красные книжечки и смеемся: в партию под пистолетом.
 - Вот один эпизод уже есть, - улыбнулась я.
 - Нет, это нельзя писать», - убежденно говорил отец.
 - Давай, что можно, - «наседала» я.
 -Что можно – неинтересно, давно уж написано, и обрыдло всем, - раздражаясь, отвечал отец.
Почему он согласился – я так толком и не поняла. Он диктовал мне рассказы каждый вечер. Рассказчик он был прекрасный, увлекающийся. В этот период резко увеличилось количество потребления семьей Куманичкиных молдавского «Каберне», потому что подчас отец «спекулировал» своими рассказами в обмен на доставку к письменному столу двух бутылок красного сухого. Он вообще обожал сухое вино, предпочитая его прочим напиткам. Больше всего любил «Кинзмараули», но такая роскошь перепадала нам редко, если только кто-то из  его друзей привозил из Грузии. «Каберне» же конца семидесятых было вполне удобоваримо.
Так в 1977-м появилось наше детище. Назвали мы его «Чтобы жить…»  - рассказы летчика-истребителя в моей аранжировке. Защита дипломной прошла блестяще. Книгу поставили в план издательства на февраль 1978 года.  Месяца через три оттуда раздался звонок – отца попросили познакомиться с правкой. Он вернулся домой злой и оскорбленный, матюкнулся и сообщил, что  отказывается публиковать рукопись в таком виде. «Да ты с ума сошел! - закричала я. – Ты знаешь, что это не так-то просто: напечататься в наше время, да я…» «Я понимаю, что мой отказ в чем-то меняет твои планы, - твердо сказал он, - но я не могу, что бы «такое» вышло под моим именем. Меня знает слишком много народа, это, в конце концов, стыдно, понимаешь? Скажут, либо Куманичкин из ума выжил, либо продался. И не ори, лучше посмотри, что они с рукописью сделали, поймешь, что я прав».
Я листала страницы, вчитываясь в карандашную правку поверх чуть ли не каждой строки, сделанную каллиграфическим почерком. Видимо, редактор был довольно молод, примерно одних со мной лет, в приложение к юным годам имел приспособленческий характер, а также был категорически глуп – потому что лез в описания техники ведения воздушного боя. Многочисленные обкатанные призывы «За Родину!», «Коммунисты, вперед!» «украшали» отображения боевых вылетов. Усмехаясь, я пыталась представить себе, как в реве моторов, комэски выкрикивают для поднятия боевого духа эти лозунги своим летчикам.
Бог с ним, с редактором, - решили мы с отцом. «Пусть лежит, - сказал отец, - до лучших времен. Я тебе еще про Корею расскажу. Все равно придет время, когда и об этой войне можно будет писать».
Но история с книжкой все-таки сильно его задела. Мы несколько раз садились работать, но куда-то исчез весь «кураж».  «Как дали нам по мозгам» (выражение отца), так мы этот удар озлобленно-смиренно приняли, и как-то потеряли интерес к рукописи. Она тихо лежала в столе.
Непростительно все для меня.
Через шесть лет отца не стало. Перебирая отцовские бумаги, я натыкаюсь на краткие тезисные записи предполагаемых рассказов, и тихо вою внутренне. Обречена обо все этом не узнать. Никто и никогда мне их не расшифрует. Пожелтевший маленький листочек из блокнота:
«1. Завал с классностью. 2. Определенная направленность в полетах будет и дальше – нужно ликвидировать. 3. Ай, да Семенцов. 4. Полет без послабления. 5. Как учить летный состав в условиях, максимально приближенных к боевым».  А на обороте крупно рукой отца: «Указ Петра I. Указую господам сенаторам, находясь в присутствии речь, держать не по написанному, но токмо своими словами, дабы дурь была видна каждому».
Цитата  из Гете: «Вперед! Прочь! Прежде, чем мы сломаем себе шею, мы покроем себя славой». В принципе это абсолютно точное определение отцовского отношения к жизни периода войны и послевоенного, пока он еще не отошел от дел. Уверена, да что там мое мнение, так утверждали многие известные летчики – если б не глупейшая травма со смещением позвоночника (нырнул с моста – попал на мелководье), если б не его уход из авиации (после травмы врачи запретили отцу летать) – предложили штабную работу, которая была ему абсолютно чужда («Заведовать портянками? Увольте!» и уволили), он бы  еще многое успел, потому что был авиатор милостью Божьей. Не слишком удачное соседство слов, но точное. 
После нескольких месяцев на больничной койке, частичного паралича рук и ног, он вновь учился ходить. Он снова хотел летать. Мы жили тогда в Тбилиси – отец был начальником штаба округа. Первая медкомиссия летать ему не разрешила.
«А, что они здесь понимают», - сказал отец, и поехал в Москву. Московские военные медики были полностью согласны с коллегами. Вот тогда, мне кажется,  жизнь потеряла для него всякий смысл. Шло хрущевское тотальное сокращение армии. Отец подал рапорт. Он был удовлетворен. Началась жизнь генерала запаса. Вернее существование, в котором нужно было найти смысл, чтобы оно стало жизнью.
 «Перед войной мальчишки играли в челюскинцев и папанинцев. Перелеты Чкалова, Водопьянова, Громова поражали воображение. Молодая страна завоевывала пятый океан размашисто и уверенно. Мы шли в осоавиахимовские аэроклубы и завидовали молодым парням в темно-синей форме с голубыми петлицами. Мы темпераментно пели: «И нам даны стальные руки-крылья» и осаждали военкоматы с просьбами направить в летные училища.
Летом 1938 года я закончил аэроклуб Пролетарского района Москвы и был отобран для дальнейшей учебы в Борисоглебское авиационное училище летчиков-истребителей…  Здравствуй, небо!  Я буду летать!» ( Из книги «Чтобы жить…»)
К гражданской жизни отец не привык, и его все раздражало. Мы поселились в Воронеже – здесь находился летный центр, которым отец совсем недавно командовал. Как призывавшемуся из Москвы, отцу предлагали там квартиру, от которой он отказался –  маловата, далековата от центра. Мама, коренная москвичка, глотала слезы, но молчала – она любила отца без памяти, до самоотвержения. Наверное, такими и должны быть жены военных. Она понимала, что отец в глубине души надеется на чудо возвращения.
А дальше работа – на Воронежском авиационном заводе. Начальник летного отряда, не имеющий возможности летать. Новые знакомые – не плохие, другие. Пришедшие вместе с ними в наш дом какие-то бездарные застолья. Разговаривать было не о чем – потому пили. Они смотрели отцу в рот, были моложе его лет на двадцать. Мне – четырнадцать лет, меня раздражают эти туманные картины. Мамины возмущения. Застолья плавно переместились в гараж. На капоте нашей   «Победы» раскладывались нехитрые пожитки, снова велись неинтересные разговоры. Мама посылала меня эти «тусовки» разгонять. Я чувствовала себя неловко. Неудобно было за отца, потому что ему было передо мной стыдно. Он старался это не показать перед новыми друзьями.
- А, вот и Ленка пришла. Скажи матери: я – сейчас.
Я терпеливо стояла в «окошке» маленькой дверцы гаражных ворот и гадко говорила:
- Мама просила, чтобы мы пришли вместе.
Отец собирался, закрывал гараж. «Они» уходили в одну сторону, мы – в другую. Поддерживая его под руку, я шла по двору – мне было стыдно. Возле подъезда на лавочке всегда сидели престарелые генеральские и полковничьи  жены. Я шептала: «Не вступай в разговоры». «Не собираюсь! Ты когда-нибудь видела,  чтобы я с ними разговаривал?». Здороваясь, мы проходили через этот любопытствующий  строй. Я сгорала от стыда.
Господи, чего ж я стыдилась? Своего слегка нетрезвого отца. Ни секунды не задумываясь, что, наверное, он имеет полное право иногда находиться в таком состоянии. Наверное, он его заслужил. Пусть возмущается эта элегантная дама с кукольным личиком, обвешанная бриллиантами, и эта – смотрит укоризненно-осуждающе. Он заслужил это право. Это ничтожное право – пить за свои деньги, быть нетрезвым, никогда при том не теряя головы. Ну, если только такое право может достаться спустившемуся с небес до срока на землю Герою войны в нашей стране?
Период этих «гаражных выпивонов» был достаточно короток –  два летних месяца того  тяжелого года, когда отец простился с небом. Навсегда.
… Господи, зачем я все это пишу? Для кого?  Миллионы людей уходят из жизни «так и не опознанными». Отец был при жизни яркой запоминающейся фигурой. Многие – те, что живы еще, всегда будут о нем вспоминать. Чего ж  больше? А ему теперь все равно. Да и, пока был жив его, особенно не интересовало, как он выглядит в глазах остальных – только немногих. Он был приверженцем «кастовости», и хотя, допускал в свою жизнь на какой-то короткий период людей «другой крови», умел легко от них избавляться – не обижая, не оскорбляя, просто умел дать понять, что ты тут теперь лишний. Мой генерал - Александр Сергеевич Куманичкин - страдал гордыней. Прости, его Господи. Поищи на тобой же созданной земле незаурядного человека, ею не помеченного – не отыщешь, кроме святых.     Понятие «смирение» было для него непостижимым, вроде остановки в пути. Ты и остановил его, Господи, так рано. И ты был прав. Обычная земная жизнь была для него малоинтересна, хотя он пытался найти себя в новом качестве. Но ведь «соперничать» с небом не может ни одно земное занятие.  Из авиаотряда он  скоро ушел: «Нет сил слышать гул самолетов на аэродроме, сидя за столом».
 «И тут замечаю девятку Ю-87 («лаптежники», так их называли летчики) в сопровождении шестерки истребителей. Идут к линии фронта. Нас семеро — их пятнадцать. Решение возникает мгновенно: атаковать группу сзади и снизу.
Здесь позволю себе отступление: мы не были ни авантюристами, ни сверхгероями, атакуя вдвое превосходящего нас врага. Исход воздушного боя зависит не столько от численности противника, сколько от других факторов. Во-первых, важна внезапность. Есть у летчиков железный закон: ты должен постараться увидеть врага раньше, чем он тебя. (Отсюда, кстати, незыблемое летное правило — любая неопознанная точка, замеченная тобой в воздухе, — это противник. Пусть лучше ты ошибешься — зато подготовишься к бою.) Во-вторых, для успеха в бою важны преимущества в высоте и скорости. Заметил противника — набирай высоту, получай свободу маневра, а значит, инициативу в ведении боя, и атакуй.
Сейчас-то я объясняю все это подробно, а в бою на принятие решения — секунды. Нам повезло: мы увидели фашистов раньше, чем они нас, и успели занять выгодную позицию. В тот день облачность была невысокая — 1200 метров, и немецкие самолеты шли прямо под облаками, поэтому, хотя у нас было время, высоту набрать больше, чем та, на которой шел противник, мы не могли: попали бы в облака. Но время для маневра у нас было.
Передаю Павлову:
— Саша, прикрой, атакую!
Командую ударной группе:
— Сомкнуться и атаковать в плотном строю!
Пожалуй, самое главное в воздушном бою — первая атака. Прежде всего, надо постараться подбить ведущую машину. С первого захода мы с лейтенантами Хорольским и Наумовым сбили первое звено «юнкерсов»: два самолета загорелись, а третий развалился в воздухе. После этой атаки строй противника начал рассыпаться, гитлеровцы запаниковали и, не дойдя до линии фронта, начали сбрасывать бомбы на свои войска». ( Из книги «Чтобы жить…»)

Ну, как мог такой человек, найти себе мирное применение?
Возраст у отца был «не пенсионный». Он ушел в запас, когда ему был сорок один год. 
Для отца было страшно важно в этой новой «мирной» жизни не потерять себя и не сломаться, а это было невероятно сложно, потому что скоро выяснилось, что на такую большую семью пенсии генеральской не хватает. Мама не работала, мы с братом учились, накоплений особенных у нас никогда не было, вообще мы как-то странно жили – не думая вперед на несколько лет и не создавая, как сейчас говорят, базу. 
Отец привык к дисциплине и обязательности, откуда им было взяться на кафедре гражданской обороны сельхозинститута, куда он пришел после авиаотряда. Сознание того, что он занимается явной бессмыслицей («я погряз в идиотизме») угнетало. Студенты его боготворили и обожали. Просились в гости. Отец не возражал. Они появлялись в нашей квартире, двойками-тройками, робко здоровались, проходили в комнату, где стояли модели самолетов, на которых летал отец. Они вызывали у них  священный трепет, а у меня – нет, потому что я среди них выросла. Их благоговение перед отцом меня смешило. Разве можно так неподдельно-искренне удивляться? Как когда-то я - корове, впервые увиденной: «Смотрите, у нее рога…»
- Чего онемели? – спрашивал, смеясь, отец.
- Александр Сергеевич, покажите свой ордена.
- Никогда не видели? – фыркала я.
- В таком количестве – никогда, - спокойно отвечали мне студенты.
Разве сейчас этим кого-нибудь удивишь?
Рядом со мной жила легенда. Легенда вставала рано утром, заваривали крепкий-крепкий чай.
- Спасибо, - говорила я, спеша в университет.
Легенда сидела рядом, попыхивая сигареткой. Легенда шутила – иногда по-солдафонски обидно. Я оскорблялась, надувала губы:
- Глупость! – отрезала дочь, читающая Зощенко и Хармса.
Легенда ремонтировала сломанные часы, будильники, ходики. Я таскала их домой, собирая у студентов своей группы. И посмеивалась над нехитрым этим занятием.
Легенда собирала обыкновенных непримечательных пластмассовых солдатиков, раскрашивала их: на подоконнике росли отряды и полки никому неведомой армии в причудливом ярком обмундировании.
Легенда  слушала ночами «вражьи голоса»: читали опального Григоренко. Отец с такой  пронзительно-трагической легкостью над собой посмеивался, что становилось не по себе:
- Черт возьми – что у меня за судьба? Я с ним полностью согласен. Но скажи я это – меня исключат из партии, разжалуют, лишат пенсии. Как вы будете жить? Что я могу,  паршивый генерал из провинции?
Читали «Архипелаг Гулаг»: «все, все так и было»: «Из нашего беспамятного рабства какой-то же выход должен быть! – Самообладание, мой друг, - вот наш выход. Ясность ума. И самообладание. Только тогда мы можем рассчитывать пережить срок. Выйти на волю. Захватить еще кусочек мирной  жизни, пока не начнется новая война. – Нет! нет! нет! не то.  – Да как ты не понимаешь? Да не нужен мне мир! И никакая воля мне не нужна!! И сама жизнь мне не нужна!! без справедливости!!», - мрачно-ликующе цитировал отец.
 «Литературка» печатала обличительные статьи по-настоящему советских писателей про Солженицына, Сахарова, Ростроповича с Вишневской, Любимова. Помню, как мы смеялись, когда ко дню рождения Брежнева журнал «Иностранная литература» вышел с фотографией-вкладышем первого в государстве лица.
На дворе стояли 80-е: время мясных и колбасных поездов из Москвы. Тетя Надя,  отцовская сестра, раз в две недели организовывала нам продуктовые посылки из столицы. В магазинах одиноко почивала на лаврах эстонская колбаса. Есть ее можно было с большой голодухи. Рецепт ее изготовления привел бы самих эстонцев в шок. Продуктовые интересы нашей семьи полностью сосредоточились на единственной в городе кулинарии, где в течение часа – с 10 до 11 можно было купить натуральные эскалопы и антрекоты. «Кулинарийные» часовые бои великодушно брала на себя мама. Не то, что было голодно – все так жили.   Трагедии никакой не было. Никакой трагедии не может быть, пока живы мать и отец. Впрочем, на рынке, кажется, было все. Только денег на него особенно не было.
От легенды пахло сигаретами и крепким одеколоном.  И чем-то родным-родным. Этот запах я не забуду никогда.
После защиты дипломов отцовы студенты хором приходили к нам домой – на минуточку. Коридор оказывался заваленным  домашней снедью.
- Вон все, к чертовой матери! Очумели? В детский дом отнесите. Вон у нас в подъезде внизу детский сад – сейчас скажу, чтобы пришли, все забрали на кухню.
- Александр Сергеевич, - раздельно говорил «старший». Вы хоть посмотрите, что там. Мы ж от чистого сердца – там все свое, домашнее - мед, сало, колбаса,  несколько птиц…
Я зачарованно смотрела на ведро, полное крупной клубники.
- Вы что же думаете, негодяи, государство не может  меня обеспечить?
- Да не в том дело – времена-то, какие, как прожить?
 - Как все! Не возьму – и баста! Забирайте все обратно.
Препирательства продолжались, в роли третейского судьи приглашалась хозяйка. А мы с братом  под шумок деловито отсыпали себе ягоды в мисочки.
- Не сметь! По рукам! Клубники никогда не видели? – запрещал отец.
- Так они ж – дети, - миролюбиво оправдывали нас студенты. – Все, Александр Сергеевич. Мы ведь попрощаться зашли. Завтра –  к себе в район. Не взятка это, не подачка. Уважаем мы вас очень. В гости приезжайте – у нас рыбалка знаменитая.
- Чего ты, отец, кипятишься? – спрашивала мама, когда дверь за нашими гостями закрывалась. – Это же от всей души. На Руси испокон веков это было.
- Что было? Какой испокон веков? Чтобы люди со своей жратвой в гости шли? Чтобы угостить в доме было нечем?
- Ну, уж не прибедняйся. Они ж хотели как лучше.
 - А сало отличное, - констатировал генерал.
- Чего это ты им такого интересного говоришь, что они тебя так любят? – ревниво спрашивала я, присаживаясь рядом: мы были любителями хорошего сала на пару.
- А всякую ерунду.
«Воздушный бой — это бой насмерть. Он не знает пощады — или ты победишь, или будешь сбит. А чаще всего — убит. Малейшее расслабление — верная гибель. Жестокая правда боя — дерись до победы. Ты обязан драться смело, расчетливо, не жалея себя, иначе тебя убьют. Поэтому каждый выигранный бой был для нас приближением Победы. Это не пустые слова. Мы шли в бой, чтобы жить».
 Звонит телефон. Поднимаю трубку.
- Генерала, пожалуйста!
- А его нет, он отдыхать уехал.
- Как это уехал, какое ж он имел право: такие торжества готовятся. Потом он записан в колонну, он  завтра должен идти с ветеранами.
Через полчаса звонит отец из подмосковного санатория.
- Ну, как там у вас дела? Как мать?
- Да все нормально. Пап, тебе завтра в колонне идти…
- Скажи, вышел, - кричит отец. - Идет пешком из Архангельского. В мундире, с орденами. Заблудился. Последний раз звонил из Ленинграда. Но торопится, уже на финишной прямой, и завтра обязательно вольется!
 Потом он как-то привык, успокоился. Открыто посмеивался над своей новой должностью – старший преподаватель по гражданской обороне. Перестал этого стесняться.
- Стыдно, а что сделаешь, не я – так кто-то другой, а Ленке туфли новые нужны. Джинсы – обоим оглоедам, - рассказывал друзьям на рыбалке человек с летным позывным «Барон», готовя снасти.
 Я злобно сидела в нашей «Победе»– рыбалок я терпеть не могла. Всех возили на юг, мы все лето мотались по прудам и озерам – без единого кустика с илистым дном. Впрочем, сама дорога – была сплошное наслаждение. Мы всегда были впереди на трассе: заход точно в «хвост» впереди идущей машине, маневр, и мы торжественно и лихо обходим каждого попутчика. С кем бы я ни ездила после отца, такого высокого класса вождения никогда не наблюдала. Ясно – это результат летной практики. И еще: никогда и ни с кем я не чувствовала себя на соседнем с водительским местом так надежно и защищенно.
Ездили с ночевкой, на несколько дней. Приезжали в город, ночь дома – и снова – на рыбалку. Отец никогда не ловил сетями, только на удочку и закидушки. Рыбы было много – в ладонь – караси,  килограмма на полтора-два - карпы, сазаны. Съесть все это было невозможно. Снаряжали нас с братом разносить рыбу по большому нашему «военному» дому. Нас было не вытянуть с улицы, но отца мы ослушаться не могли. Мы были по-военному дисциплинированные дети.   
Но  все-таки «самым удачным» из его детей числился пес Капрал. В предках его текла датская и норвежская кровь. Он был элитным боксером, легко брал все награды и призы. Отец возил его на выставки во все близлежащие областные центры. К семи годам медалей у Капрала было – в полную грудь. 9 мая утром отец надевал свой парадный мундир с орденами и навешивал на Капрала его регалии. Стоя в коридоре я крутила им обоим пальцем у виска: «Па, ну смешно же. Ему-то зачем? Ну, глупо же…» Отец улыбался и умиленно (такая интонация в его голосе звучала только в отношении Капрала) объяснял: «Пусть мальчик пойдет покажется». «Эта выставка «Генерал и Капрал»» проходила только раз в год. Все остальные 364 дня отец был чрезвычайно скромным человеком, заслугами своими не бравировал… Находясь в «почетных членах» разных обществ, никогда на их заседания не ходил. Безумно раздражался, когда мы просили «воспользоваться своим званием», чтобы достать какой-нибудь дефицит. «Загремел» в армию брат. Мама: «Ведь в Морфлот, три года, это целая вечность!» «Будет служить как все!» - отрезал отец. А за других просил, другим помогал.
Вспоминать о войне не любил. Выступал с неохотой – когда отказаться было невозможно. Почему-то с удовольствием ездил на агитпоезде «Великий Октябрь», снаряжаемый воронежскими властями несколько раз в год, по районам области.  Познакомился в одной из таких поездок с легендарной разведчицей Валентиной Довгер, помощницей Николая Кузнецова, тоже волей судьбы очутившейся после войны в Воронеже. Удивительно преданная дружба была: друг друга они боготворили.
Он бережно, как-то чрезмерно ответственно относится к своему имени, которое знали многие, а теперь… На модели детского конструктора - написано: на этом самолете летал Герой Советского Союза генерал–майор Александр Куманичкин. Пожалуй, это не худший способ увековечивания имен наших героев. Есть авиационные сайты и форумы, посвященные советским асам.  Есть  различные рейтинги советских асов, из некоторых следует, что результативность военной работы определяется соотношением числа побед к числу боевых вылетов. Отец там «располагается» прямо за Кожедубом. Народ интересуется «свободными охотниками», цитируют отцову книжку. Значит, кому-то еще нужно знать про моего генерала. Сколько живу – стараюсь имени отца не опозорить. Он всегда требовал этого от нас с братом. Была в этом какая-то болезненная щепетильность, превращенная в фетиш. Был грех - полюбила я в молодости человека много старше меня. Его законная супруга пришла к отцу на работу и в присутствии всех сотрудников кафедры рассказала про его непутевую дочь, попросила «повлиять». Отец пришел домой растерянный: вижу, хочет что-то мне сказать, но не знает как. Наконец слышу: «Вот что, не знаю я, что там у вас, серьезно это или нет. Жена его приходила. Это глупо,  дико, но… фамилию ты не позорь». «Требования фамильной чести посягают на мою личную жизнь? Это немыслимо. Я не совершаю никакого преступления. Да как она могла?! - возмутилась я. – Ты меня в ее ситуации представить можешь – я «жалиться» пойду? Смогу втягивать в дело посторонних людей?» «Моя дочь должна быть выше бабьих сплетен. Раз они пошли – ты что-то делаешь не так», - сухо ответил он. Я с мясом вырвала из себя эту любовь. Слово отца  – закон.
«Поздней осенью сорок четвертого в 41-й полк, где я служил, пришел приказ, подписанный командующим ВВС страны Главным маршалом авиации Новиковым, — меня переводили штурманом в 176-й Проскуровский гвардейский полк свободных охотников.
Полк воевал в составе 16-й воздушной армии под командованием Героя Советского Союза генерал-полковника авиации С. И. Руденко. А оперативно полк подчинялся авиакорпусу, которым командовал Герой Советского Союза генерал-лейтенант авиации Е. Я. Савицкий.
 Я увидел не только «лавочкины» с красными носами и белыми хвостами — так окрашивались машины, на которых летали асы нашей авиации, я увидел часть, живущую традициями и опытом настоящего.
 В январе 1944 года по инициативе командующего ВВС Красной Армии Главного маршала авиации А. А. Новикова полк получил специальное задание — вести свободную охоту.
На что опирались свободные охотники? На высокую технику пилотирования, на огневое мастерство, на личную  храбрость и мужество, на идеальную слетанность пар. В 176-м полку было много постоянных пар, великолепно слетанных друг с другом.   
В чем особенность свободной охоты? Отправляясь в свободный поиск, охотник в любой момент должен быть готов к встрече с численно превосходящим его противником. Конкретного задания летчик, уходящий в такой полет, не получает — цель (воздушную или наземную) он отыскивает сам, но должен быть абсолютно уверен в том, что по его сигналу охотники из соседних районов придут к нему на помощь, примут участие в совместном бою, если это диктуется сложившейся обстановкой.
 Летчики вступали в схватку с врагом, будучи твердо уверенными, что их призыв услышан и все свободные охотники собираются в район начавшегося воздушного сражения.
При этом — данное обстоятельство надо подчеркнуть особо — пары идут в район боя на такой высоте, чтобы сразу же можно было начать атаку, то есть выше противника. И пока ты атакуешь гитлеровцев, подходят с разных сторон твои товарищи и вступают в бой. Но поскольку свободные охотники ведут поиск в разных зонах, то и подходят они к месту сражения с разных сторон. Это дезориентирует противника, который одновременно подвергается атаке с разных направлений.
В результате 5—6 наших пар атаковали группы в 40 и более самолетов противника, не давая тому реально оценить ситуацию. К тому же, «наваливаясь» на самолеты противника, охотник вел только прицельный огонь, выбирая конкретную цель для уничтожения. Увидев свои горящие машины, немецкие летчики обычно не выдерживали, группы их распадались и покидали поле боя. В этом случае охотники добивали вражеские самолеты на преследовании». ( Из книги «Чтобы жить…»)
  - После шестидесяти всех нужно расстреливать, - как-то заявил мне отец, накануне своего  юбилея. В руках у него была книга Тарле о Наполеоне.
  - И тебя? –  кротко-ехидно поинтересовалась я.
- Безусловно. Балласт, - убежденно провозгласил он. – Надо давать дорогу молодым. Старики не должны быть в тягость – это противоестественно.
Перед его шестидесятилетием наш почтовый ящик завалили поздравлениям. Некоторые отец читал, некоторые даже не распечатывал. Поздравления были как под копирку: неинтересные и стандартные. В свой день рождения рано утром он укатил на рыбалку в сопровождении Капрала. К вечеру они появились, пропахшие рыбой и какие-то возбужденные.
- Мать, я позвал двух Аллок, накрывай стол девчатам.
Алла первая – была матерью отцовского крестника Антона.
Алла вторая – хозяйкой доберманши Багиры.
Обеих он встретил во дворе по пути из гаража.
 Почему-то я помню этот день рождения очень отчетливо. За столом было непринужденно и весело. Отец был в ударе, шутил, ухаживал за дамами, без конца рассказывал рыбацкие истории, перемежая их с военными и «гражданскими».
- Александр Сергеевич, а как спасаться, если шарахнет ядерный взрыв?
 - Я расскажу, я! Отец слушай, чему нас на гражданской обороне учат! Надо привязать к спине бревно (на случай если на вас что-то упадет), и бежать на сборный пункт. Бревно несет двойную нагрузку: если по пути увидите человека со сломанной рукой или ногой, сможете оказать ему помощь
- Если уж бежать – так на кладбище,– советует армянское радио, - улыбается отец.
- Папа, а когда появились фотокинопулеметы – ребята во дворе спрашивают? – интересуется брат.
- Году в 43-44, - отвечает отец. – В Проскуровском полку, когда я пришел, они уже были.
- Так получается, до того, как - можно было сколько угодно звездочек себе нарисовать!
- Ничего не получается! Свидетели нужны были, что ты самолет немецкий сбил! Никому и в голову не приходило «приписками» заниматься!
- Расскажите про Сталина, - просит одна из Алл.
- Так я его видел всего один раз. Скажу только, что нынешние деятели ему не чета.
- Так ты оправдываешь все его репрессии? – негодую я.
- Зачем смешивать одно с другим? Тут все сложно. Я знаю только, что войну мы выиграли, во-многом, благодаря ему. Не как политику и стратегу, тут он в подметки Жукову не годится, а как личности, которая смогла под свое имя поднять народ и армию. А Жукова я бы поставил в один ряд с Александром Великим и Наполеоном.
- Почему?
- Да почитайте его «Воспоминания и размышления». Он изменил ход истории, победил Гитлера, перед ним все человечество в долгу. Не было бы России, если б не Жуков. А Сталин… Давайте скажем ему спасибо за то, что он сумел  понять необыкновенный талант Жукова-военоначальника и поднял его на нужную высоту.
- Есть у Вас свои критерии отбора лучших военачальников?
- Кому это интересно? Есть. Об одном уже сказал: влияние, которое полководец оказал на свою эпоху, стало быть, на будущее. И еще – новаторские приемы боевых действий.
-  Исходя из этого…
- Уважаемые мною полководцы –  Тамерлан,  Ганнибал, Петр Первый, Джон Черчилль, Александр Суворов, Карл фон Клаузевиц, Джон Фуллер. Но выше всех ставлю Наполеона, - читайте, - отец показывает всем нам на полки со своими любимыми книгами военных историков и специалистов.
- А Вася Сталин, каким он был? – панибратски интересуется брат.
- Ну, и переход! Какой он тебе «Вася»? Мы с ним были одно время очень близки. Честно говоря, летчик он был бездарный,  искалечил несколько самолетов, потом практически не летал, но указания по вопросам летного дела любил давать. Командовал я после войны частью, стоявшей под Москвой в Кубинке. Василий был командующим ВВС. Полк наш всегда принимал участие в знаменитых Тушинских воздушных парадах.
- Ой, Александр Сергеевич, расскажите про парады…
- Давайте уж по порядку. Приезжает он к нам  накануне очередного летного праздника и устраивает мне глупейший, по моему мнению, разнос. Вроде как летчики перестали за собой следить, некоторые даже завшивели.  Короче, чушь полная. Говорю ему: «Пойдем, сам посмотришь», а он кричит, какой ты, на хрен, командир. Повздорили мы крупно. «На Дальний Восток сошлю», - снова кричит, аж губы дрожат от гнева. «Есть!» - отвечаю. Часа через два - приказ. А я уже собрался к новому месту службы. Смысл оправдываться, если тебя даже не слышат? Поезд шел несколько дней. Байкал. На следующей станции посылаю Василию телеграмму: «Кума Байкал переехал».
- «Вернуть!» - приказал командующий ВВС, - смеясь, вступает в разговор мама.
- А вы? – спрашивают девчата.
- А я не вернулся.
В этой хорошо известной старым поколением летчиков и  ими же многократно пересказанной, обросшей самыми немыслимыми подробностями истории – «мой генерал» собственной персоной – упрямый, гордый, непреклонный.
 Не сломала моего «свободного охотника» гражданская жизнь. Он умудрился остаться вне ее, сам по себе. Думаю, получилось это у него по единственной причине – он любил Россию, страну, в которой ему выпало жить, знал и верил в то, что она всегда  была, есть и будет необходимой миру. Верил в величие нашей страны, отчетливо понимал, что на момент его в ней пребывания - это больная, несчастная, страдающая, но все равно - великая страна. К счастью, его положение давало ему возможность чувствовать себя в ней достойно. Нет, не так, не о том… Не было никакого положения. Просто он был порядочным человеком.
Быть патриотом в эпоху бедствий и войн гораздо проще, чем в повседневной жизни. Умирать в войну, жертвуя собой во имя общих целей, россияне умели всегда. Отец, например, рассуждал так: «Летчик таранил вражескую колонну. Считалось, что он совершил подвиг. Нет человека – вечная ему память. Нет самолета. В войну каждый истребитель - на вес золота. Летчик совершил глупый поступок, уничтожив самолет. Жертвовать собой нужно с умом и расчетом максимальной пользы для остальных».
Возмущаются тем, что у Сталина и его окружения была двойная мораль, верхушка страны пьянствовала и развратничала, когда миллионы людей умирали от голода. 125 граммов хлеба из отрубей в день на каждого жителя блокадного Ленинграда и доставка товарищу Жданову спецрейсами свежих фруктов - вещи несовместимые в сознании  любого порядочного человека. Отвратительны истории о том, кто, сколько вывез из Германии после окончания войны: чем выше  воинский чин – тем больше добра. Все это – правда. Избирательная. Потому что касается она далеко не всех.
Было у нас в доме много книг. И не было хрусталя, фарфора, золота и картин «оттуда» в нашем доме и домах отцовских друзей. По очень простой причине - понятие «патриотизм» было наполнено четкой конкретикой в сознании отца и многих-многих людей, честно воевавших и вернувшихся. Она проста: жить с достоинством, превыше всего ставить истину, как бы жестока она ни была, и справедливость. Война ли, мир ли, счастливая жизнь, трагедия в ней – не важно. Ты должен оставаться  нравственным человеком – значит быть честным, надежным, милосердным. 
Когда я думаю, почему отец ушел так рано, я объясняю это тем, что в зарождающейся в недрах коммунистической – новой России он был уже не нужен. Он был неудобен со своим упрямством, неуклюж со своей совестливостью, смешон – со своей непримиримостью. Адаптироваться к новым условиям он бы просто не смог. Но я представляю, что он так же, как мы с мамой смотрел бы по ночам бесконечно нервные съезды народных депутатов. Глотал таблетки от давления. Ему бы понравились Гайдар, Чубайс, Явлинский, Болдырев. Те, какими они были (или казались нам) тогда.
 Ай, как ломала его болезнь. Хотя… болел он недолго. До последнего дня ходил, был в здравом уме, мужественно терпел адские боли, несколько раз в день глушимые омнопоном. Практически никого из нас он не оторвал от своих будничных дел, как это часто бывает с тяжело больными, только плохо спал по ночам, совсем почти не мог спать, и мы по очереди сидели с ним этими длинными октябрьскими ночами. До самого конца он не верил, что умирает: «Ну, скажи, Ленка, ведь мне еще рано, ведь шестьдесят три – не возраст, что же оно никак не проходит, это чертово воспаление легких?» Это был рак.
… Мы спорим с папиной сестрой: «Какой сияющий солнечный день был, когда умер Саша», - говорит тетя Надя. «Было пасмурно и целый день моросил дождь», - утверждаю я. Спросить, как было на самом деле, у мамы уже нельзя…   
Отец умер, а нужные, податливые, понятливые, согласные – живы. Они будут долго жить.
А книжку нашу я все-таки напечатала. В Москве, в «Молодой гвардии». Без всякого блата и протекции. Книга вышла спустя десять лет. Только отца уже не было на свете.

 2005 г.