Высокое искусство

     Красный шар низкого зимнего солнца медленно закатился за темные верхушки сосняка и на крыши гаражей легли длинные тени от деревьев. В это время года заснеженные ряды строений выглядели пустынно и безжизненно. Однако, такое впечатление было весьма обманчивым, потому что несмотря на то, что зимой машину водил, едва ли, ни один из десяти автовладельцев, мужики по прежнему раз в неделю собирались по вечерам у Семеныча в гараже. Это был их своеобразный мужской клуб, куда вход женщинам, в принципе, не был воспрещен, но так уж сложилось, по неписанным законам домостроя, что автомобиль и все с ним связанное, находилось в ведении сугубо мужской компетенции и поэтому женщинам в гаражах делать было нечего.
      Мужички прибегали сюда сразу после работы, а иногда, даже и не заходя домой. Семеныч выкатывал машину на улицу и все рассаживались на чем придется, вдоль длинного, покрытого дюраллем верстачка, где на газетах аккуратно раскладывалась принесенная ими снедь и выпивка. В отсутствии супружеского контроля можно было спокойно и без оглядки выпить столько сколько хотелось, а заодно, потолковать о проблемах своих авто, о международном положении, посетовать на притеснение со стороны жен и начальства, что вообщем-то, приблизительно одно и тоже. Когда же приходило время расходиться или расползаться, в зависимости от достигнутой на тот момент кондиции, то те кто мог, уходили самостоятельно, а ослабших от бесед, верные товарищи, рискуя сами попасть под горячую руку обозленных жен, доставляли прямо к порогу квартир. И так продолжалось всю зиму, пока наступление огородного сезона, не нарушало ритмичности этих гаражных встреч, до самой глубокой осени.
    Вот и сегодня, машина Семеныча стоит на улице - наглядно свидетельствуя о заседании клуба. Мужички уже выпили по маленькой, закусили селедкой и неспешно заговорили о палестинской проблеме, потом, посудачили об еврейской и только подошли к новым правительственным решениям на партийном съезде, как снаружи послышалось громкое хрумканье снега под чьими то торопливыми шагами. Дверь распахнулась и, окруженный, словно маг-фокусник, клубами белого морозного пара, в гараж ввалился невысокий, но крепко сбитый Генка Кидала.
     Вообще-то, его фамилия была Завьялов, но мужики звали его Кидала за странную привычку, появляющуюся у него иногда, на определенной стадии алкогольного опьянения: выбрасывать из окна своей квартиры на пятом этаже все, что под руку попадет. При этом, он входил в такой раж, что даже его жена, будучи крупной, дородной женщиной и на голову выше супруга, не связывалась с ним, а  уходила пересидеть «кононаду» к соседям. Однако потом , как говорят злые языки, она по полной отыгрывалась с разбушевавшимся супругом и за испорченный вечер, и за испорченные вещи.   
     Последний раз, осенью, когда после уборки картофеля  у Генки случился очередной приступ, на следующий день, он появился на работе с искорябанной рожей и всем говорил, что подрался с кошкой и все делали вид, что верили, хотя на самом деле знали, чьих когтей это было дело...
     Он тогда, сначала швырял железные тарелки, предусмотрительно положенные женой на полку, вместо обычно находящихся там, фаянсовых, а потом, видимо не удовлетворившись производимым  эффектом, вытащил на балкон огромный телевизор и с предупреждающим криком: «Поберегись», выбросил и его на тротуар. Разумеется, после этого, тут же собралась толпа зевак и Генка, воодушевленный наличием публики,  возможно повыкидывал бы из квартиры все, но к счастью, застрял в балконных дверях с письменным столом, что и спасло его от полного раззорения. К слову сказать, Генка работал сварщиком и получал неплохие деньги. Поэтому довольно быстро, востанавливал порушенное добро, однако, все равно, если бы подобные эпизоды помутнения сознания наступали бы у него каждый раз, когда он выпивал, то опреденно, никаких денег бы не хватило на возмещение убытков. 
     Еще злые языки болтали, что несмотря на Генкины большие зароботки, всеми финансами в семье ведала Надежда Васильевна, супруга, которая забирала его зарплату до копейки и выдавала ему ежедневно, как школьнику, на обед и проезд. Такое положение вещей унижало его, но учитывая явную разницу в весовых категорях, бунтовать он не рисковал, а только, иногда нелицеприятно высказывался по этому поводу своим друзьям. Он пытался хитрить, скрывая истинные зароботки, но супруга, почти всегда каким-то внутренним чутьем догадывалась об этом и конфисковывала его заначки, с безцеремонностью налогового инспектора. 
    Так, в начале этой зимы, Генка засобирался на курорт. Болезнь у него была аховая, но он, проявив небывале упорство, добился-таки в профкоме путевки. Потом, невероятными усилиями и ухищирениями, ему удалось  заныкать от жены пятидесятирублевку, которую он, не рискуя оставлять без присмотра, зашил за отворот козырька своей шапки-ушанки и каждый раз, одевая ее, с приятным волнением, ощущал нежное похрустывание купюрной бумаги.  Осознание того, что у него имелись неучтенные семейным бюджетом пять червонцев (деньги по тем временам немалые), делало его почти счастливым. И даже по вечерам и выходным, он, нет-нет, да и ускользнет в корридор, чтобы еще раз потрогать козырек и удостовериться в сохранности своих сокровищ.
     Когда же силуэт жены в темнокоричневом пальто с норковым воротником, растаял в предутреннем, морозном тумане вокзала, Генка, на всякий случай, подождал еще немного, чтобы окончательно убедиться, что его не затукают с поличным , а затем, бережно снял  с полки свою шапку.
- Ну, что мужики – жизнерадостно обратился он к соседям по купе, с которыми уже успел познакомится, - Не пора ли нам подзаправиться?
И достав из кармана складной ножик, начал осторожно разрезать суровые армейские нитки, которыми он пришил верх козырька к шапке. Нитки поддавались плохо.
- Эх, надо же, как я постарался, даже, сам не могу распороть, - благодушно урчал он за работой. Соседи по купе с любопытством наблюдали за ним.
- Я тут, заначку от жены спрятал, - пояснил ситуацию Генка, продолжая работать ножом. Но, не то лезвие было тупое, не то нитки такие прочные – козырек упорно не хотел отпарываться.
- Ух, черт, как пришил крепко. Никак не могу перерезать.
Деньги дразняще шушршали под самыми пальцами: «Мы тут, мы, тут». А проклятые нитки не поддавались.
- Да, что это такое? – начал уже не нашутку сердиться Генка, -  Не нитки, а проволока какая-то.
 Ему так по-скорее, хотелось достать свои сбережения, что он даже вспотел от нетерепения. Наконец, кое как разрезав пару стежков, вместе с тонкой мздрой кроличьего меха, Генка суетливо просунул в образовавшуюся узкую дыру два пальца и, подцепив купюру, вытащил ее на белый свет.
- Вот она! – торжествующе произнес он.
- Что? – не поняли соседи.
Генка глянул на купюру и обомлел.
- Едрит твою мать! – только и смог признести.
     Вместо заветной пятидесятирублевки, он держал в руках кусочек газеты, аккуратно свернутый четырехугольником. В следующий момент, он в отчаянной надежде, запустил под козырек пальцы и шарил и шарил, пытаясь найти, столь таинственным образом исчезнувшую, заначку. Но тщетно. Газета – это единственное, что там было и это единственное, что производило, тот волнующий шелест, который напрочь убаюкал Генкину бдительность. 
 - Пронюхала ведь. Вышарила! Что б тебе пусто было! – злобно зашипел Генка - Ну, что за Баба! Эх, поколотить бы ее! – мечтательно добавил он.
     Потеря денег была столь неожиданной и обескураживающей, что скупая мужская слеза блестнула в голубом Генкином глазу. Несколько минут, он сидел, тупо уставившись в окно, теребя в руках газетный четырехугольник. Потом, зачем-то развернул его. С помятой страницы на него с укоризной глянуло, очкастое,  серьезное лицо, какого-то партийного руководителя.  «Андропов, Юрий Владимирович», - машинально прочитал он под снимком, - «Председатель Центрального Комитета Государственной Безопасности».  Сфотографированное  лицо из укоризненного, сразу, стало суровым и обличающим, как бы говоря: «И не пытайтесь хитрить Геннадий, от нас - ничего не скроете». «Зараза, нарочно она ,что ли, именно этот кусок газеты положила?», озлобленно думал Генка, продолжая понуро смотреть в темноту за окном. Соседи по купе не стали смеяться, а отнеслись с полным пониманием к его горю. Они быстренько сбегали в вагон-ресторан и после этого, так успокоили беднягу, что он, на следующий день, едва не проспал свою станцию. По возвращении домой, Генка ни словом не упоминул о произошедшем, только, под пьяную лавочку, поплакался мужикам в гаражах, отчего, эти события, получили довольно широкую огласку.....
    Но, надо отдать должное, Генка относился к своим незадачам с философским оптимизмом и, более того, он умел весело и увлекательно о них рассказать, от чего, быстро становился душой любой компании. А учитывая то, что с ним постоянно что то случалось, то соответственно, ему всегда было о чем поведать среди застолья и за это, товарищи, как по гаражам, так и по работе, относились к нему с большой симпатией.
- Здорово мужики! – радостно произнес  он с мороза, - Что, уже разговелись, небось?
- Давай, присоединяйся скорее. Семеныч, налей ему, что б догнал.
- Селедку едите, а я, тут, вам, кое что по-лучше принес, - сказал Генка, кладя  на верстак  слегка замаслянный газетный пакет. Он развернул его, предоставив на всеобщее обозрение груду копченых чебаков, которые, в неярком свете гаражной лампочки, жирно поблескивали  своими соблазнительными, золотисто-коричневыми боками и распрастраняли такой аппетитный запах, что у всех тут же потекли слюнки. 
- Тю-ю! Ни хрена себе, где ты их надыбал?
- Шурин из района привез. Давайте, мужики, налегайте.
Политические беседы, неспособные конкурировать с таким закусоном,  разом оборвались. Мужики выпили и на какое-то время установилась тишина, нарушаемая только негромким похрустыванием рыбьих костей в крепких мужских челюстях.
- Генка, а ты чего прошлый раз не приходил? – спросил Семеныч, когда они уже выпили по третьему разу..
- Не мог, - ответил Генка досасывая рыбью голову, - В театр ходил.
- Ба, это что, новый винный магазин так называется? – пошутил сосед по гаражу, Горелов.
- Правда был в театре. Оперу смотрел.
Мужики,  разом перестали жевать и с удивлением уставились на Генку.
- Ну, точно , там наверно, в буфете, водку бесплатно разливали, - не нашел другого объяснения, столь странному, Генкиному поступку, язвитильный Горелов.
- Да, что вы, в самам деле? Что я, в театр не могу сходить? Да, ежли хотите знать, мне эта опера очень даже понравилась.
- Нет, Генка, мы не против, ходи себе на здоровье, - разрешил Семеныч, - Просто , ты, вроде бы даже, в кино почти никогда не ходишь, а тут вдруг опера... Как это тебя угораздило?
- Да, заловил меня в курилке наш профорг и говорит, дескать, ты Завьялов, должен проявить сознательность и в среду, вечером, пойти на шефский спектакль, оперу посмотреть. Я ему говорю: «Да вы что, я не могу, у меня важные дела дома». А профорг не отстает, потому что ему поручили обеспечить явку.  « Да, как так, что за личные дела, когда общественные должны быть на первом месте...». Ну, и дальше все в таком же духе, дескать, завод тебе, как мать родная и кормит и поит и даже, вон, развлекать пытается, а ты, неблагодарный, морду воротишь...   Я стал уже злиться, чего это он ко мне пристал, у нас, в цеху куча народу, пусть, они и ходят, а я не пойду. Тогда, профорг прищурился, так, недобро и говорит: «Не придешь, мы это запомним. На той неделе квартальные премии распределять будем , а у тебя Завьялов, кажется, грешки имеются....». Это он, паразит, намекает на мой прогул после праздников. Хотелось мне ему, что-нибудь, такое, крепкое ответить, но с премиальными шутить не стал, моя Надежда Васильевна будет страшно опечалена, если я премиальные не получу. Ладно, думаю, черт с вами, пострадаю за родной цех. Пошел трудиться, а самого, если честно, злость грызет. Что я им, пионер какой или армейский рядовой, что они тут раскомандовались? И так меня накрутило, что я уже готов был пойти к профоргу и все ему высказать, проще говоря, послать его, куда подальше, вместе с его оперой, пусть подавится моими премиальными. И пошел бы, да тут, ко мне Вовка Козлов подходит и гогочет.
-Га-га-га. Слышал тебя, тоже, к оперу послали?
- Послали, мать их... Не пойду - премиальных лишат, за прогул.
- Во, аналогичная история в нашей деревне. И меня, тоже, туда же определили, за распитие спиртных напитков на рабочем месте.
- Я, чего -то не пойму, ты, чо веселый такой? Тебе, что ли, делать больше нечего?
- Генка, ты счастия своего не осознаешь, люди деньги платят, а нам бесплатно. Потом, я же не собираюсь туда пустым приходить.
- Ага, намек понял, тоже принесу чего-нибудь.
 И после этой беседы, у меня, как-то отлегло. Думаю - чего уж , театр не тюрьма, тем более, что мы с Вовкой и выпить там сможем. Конечно, не так расслабленно, как в гаражах, но зато, в культурной обстановке.
     Короче, в среду костюм свой парадный одел. Рубашку белую. Напомадился. Смотрю в зеркало и сам себя не узнаю, не Генка Завьялов, а английский лорд. Приятно, даже, как-то. В театре, у вешалки встретил Козлова, такой же расфуфыринный. Он мне и говорит.
- Слушай Генка, ты не поверишь, но моя жена, чуть все не испортила. Хотела со мной пойти. Еле отговорил.
- Моя тоже бы пошла, но у нее вечерняя смена. Беда с этими женщинами, все бы им развлекаться. Ладно, давай время терять не будем, пойдем посмотрим, где тут, у них буфет имеется. 
      В буфете народ  уже толпился, но культурно так: «Извините, простите, пожалуйста». Я смотрел и, честно слово, удивлялся: вот, что театр делает с человеком. Ведь, почти вся публика, наша, заводская и, например, в столовке, в обеденный перерыв, они себя по другому ведут, я уж не говорю про магазины, здесь же, ну, просто, аристократы. А делов-то всего, что оделись по-приличнее, да стены другие.....
    Короче, отправил я Вовку занять столик, где-нибудть в углу, чтобы не на виду, а то разговоров, потом, не оберешься, а сам, культурно, как все, пристроился в хвосте очереди. Мы с Вовкой промашку дали: водку принесли, а закуски ни грамма. Конечно, мы могли бы и без закуски, но, сами понимаете, что в культурном месте, хотелось бы пить, тоже культурно. Что мы, пьяницы горькие, что ли? Подошла моя очередь. Тетенька, такая приятная, спрашивает.
- Вам, чего?
 Я ей говорю. «У вас что-нибудь соленое имеется, огурцы, например?» Тетенька скривилась, как-будто лимон надкусила и говорит.
- У нас, здесь, товарищ, театр, а не забегаловка, мы соленые огурцы не держим. А, если хотите, вот, есть оливки. Недавно из Испании получили, они соленые.
- Ладно, - говорю культурно так, - Хрен с ними, с оливками-наливками, давайте их сюда.
Она мне положила на блюдечко штук десять, а взяла за них, представляете, как за десять банок соленых огурцов. Я, аж по-началу, обалдел, но потом, подумал – чего удивляться-то, все-таки, их из далека привезли. На одну дорогу сколько потратились....
- А, какие они, эти, оливки? – спросил Семеныч.
- На вид, что-то, наподобе картофельных ягод, только цвет, как у маринованных огурцов и соленые. Но если бы не цена, то я вам доложу, закусон мировой. Водка под них, очень даже, хорошо идет. Ладно, короче, я еще попросил у тетеньки два стакана, но она опять обиделась.
- Пустые стаканы? Нет, гражданин, их выдавать не положенно. У нас в буфете, вы можете пить только то, что здесь купили.  Вино, например.
- Вино? Ну, еще чего? Я мешать напитки не буду, а то завтра на работу не встану. Дайте соку, что ли, вон того, апельсинового.
     Короче, сели мы с Вовкой за стол. Я фляжку запихал в рукав пиджака, чтобы не просекли, что я со своей выпивкой пришел и так, по тихоньку, по легоньку мы с ним, еще до спектакля, поллитру приговорили. Настроение, конечно, сразу стало хорошим. Душа размякла и открылась для приемы высокого искуства, хотя бы даже и оперы. Тут звонок прозвенел, прямо как в школе, и мы пошли в зал.
      Места заняли в конце, чтобы, опять же, не на виду, если приспичит чего, выйти там, или поспать. А надо сказать, что профорг постарался наславу - народу невпроворот. Я смотрел на них и думал: «Не ужели, у нас на заводе, столько нарушителей трудовой дисциплины имеется? Как, только, мы еще план измудряемся выполнять?» От меня по левую руку сидела Татьяна Петровна, учетчица из десятого цеха. Я ее спрашиваю: «Татьяна Петровна, а вас, за что сюда сослали? Вы, всегда такая приличная, культурная я, просто, не могу представить, чтобы вы, по пьяне, на работу не вышли?» Она засмеялась и говорит: «А меня сюда, как вы изволили выразиться, сослали за доблестный труд. Чтобы я отдохнула от семейных забот и насладилась хорошей музыкой».  Представляете, они всех в одну кучу - и передовиков и нарушителей. Но с другой стороны, так, даже лучше – не поймешь, кто здесь кто? Может, и мы с Вовкой, среди них, тоже за передовиков сошли.
    Тут, свет погас. А я, еще раньше, приметил, что перед сценой, погребок имеется  и там, сидит куча музыкантов и играют, кто, во что горазд, видимо, в зависимости от настроения: один быстро, другой медленно, а в целом, такое впечатление, что они, уже тоже, на грудь  приняли, ну ни дать ни взять - пьяный похоронный оркестр.  Нет, думаю, если музыканты так и будут играть, мне три часа никак высидеть, даже, если мы и вторую бутылку выпьем. Больно, уж шумно. Но тут, к ним вышел мужик в таком пиджачке - ну, ей богу, как кузнечик. Так смешно, что я начал смеяться. Мужик этот, у них, явно, за главного. Он строго палочкой по трибуне постучал и музыканты, тут же, перестали безобразничать и затихли; и публика затихла, только я никак не мог остановиться. Смеюсь и смеюсь, ну словно, припадочный. Понимаю, что неприлично, а остановиться не могу. Уже и забыл от чего смеяться начал, а из меня все прет и прет. Только и слышно на весь зал - гы-гы, да, гы-гы. Люди стали оглядываться, шикать. У меня уже слезы из глаз. Живот болеть начал, а остановиться не могу. Хорошо, что у Вовки вторая бутылка открытая была, он ее в газету обернул, что бы, опять же, разговров не было, и дал мне пригубить. Я сглотнул и сразу затих, потому что это была не водка а первач и такой, гад, крепкий -  я даже дышать не мог, не то что смеяться. Как только стало тихо, мужик  в погребке взмахнул палочкой; оркестр заиграл, да так красиво, что я сразу понял - это хорошая опера.
- Как, хоть, опера-то называлась? – спросил кто-то в полумраке гаража.
- Аида. Это про рабыню в Древнем Египте.  Ну, значит, открылся занавес, а на сцене два мужика стоят. Один, здоровенный, как шкаф, просто Поддубный в чапаевской бурке. Это был военный начальник, что то вроде генерала, а второй, невысокий и по меньше, тоже начальник, но церковный - верховный жрец называется. Генерал этот, рот открыл. Я думаю, ну, при его то комплекции, сейчас, как грянет – оркестра не будет слышно. А у него голос оказался совсем не коммандирский - нежный такой. Тот, который жрец, хоть и  меньше был, а и то, солиднее пел....
        Тут, Генка начал увлеченно и, прямо скажем, не без артистизма, пересказывать сюжет оперы. В диалогах, он, для пущей выразительности,  менял голос, чтобы было понятно , кто говорил, а для пущей наглядности, он иногда даже, вставал с места, и делал проходки по гаражу, в точности, как это, происходило на сцене. Плюс, ко всему, он прибавлял свои комментарии и оценки, от чего, события в опере, становились невероятно живыми и почти современными.
-  Ну, фараон, тогда и говорит генералу, дескать, за проявленный тобой  героизм, проси у меня, чо хошь. Любое твое желание исполню, даже, согласен свою дочку за тебя отдать. Как только, он эти слова произнес, верите или нет, генерал, от неожиданности, петь перестал, у него прямо челюсть отвалилась, дескать, ни хрена себе премиальные! Ну, это и понятно, кому по доброй воле на такой стервозной бабе, женится захочется? И, начал он тогда, под всякими благородными, предлогами отмазываться.....   
     Уверяю вас, что если бы, здесь в гаражах, эта история любви эфиопской рабыни, была рассказана высоким литературным слогом и пусть, даже профессиональным актером, то навряд ли бы, присутствующая аудитория, удостоила ее таким вниманием, с каким она слушала сей вольный генкин перевод, всемирно известного либретто.  Более того, мужики наверняка бы нашли ее скучной и слезливой, одним словом, бабской. Но в представленной им интерпретации сюжет из мелодрамы, превратился в увлекательный военно-полевой роман и поэтому, они слушали не перебивая, до самого конца. 
- И, вот, сидит бедолага-генерал в склепе замурованный и, в ожидании мучительной смерти, печалится в одиночестве. Вспоминает Аиду, конечно, но без озлобленности, по-доброму. И вдруг, слышит - какой то шорох. Глядь – это она и есть. Оказывается, папаньку с войсками в пух и прах разгромили, а Аида, вся израненная, в этот склеп, тайком пробролась, чтобы соединиться навек со своей любовью, пусть, даже посмертно.  Обнялись они и запели напоследок, так жалостливо и красиво, что со мной, мужики,  вдруг, что-то странное приключилось.
     Вспомнил я, почему-то, свою Надежду Васильевну. Тепло вспомнил, с нежностью. Думаю, и сколько же я ей, через свое несознательное поведение, горя принес! То пью, то вещи выбрасываю, то скандалю. Короче, так меня прихватило, что я, не смейтесь мужики, начал плакатть, да не в тихушку, а навзрыд, прямо, как барышня. Честное слово, первый раз со мной такое. Уронил я голову я на плечо моей соседки и трясусь в рыданиях.
- У,-у-у! Наденька, прости меня, гада такого! За все обиды, прости!
Хорошо еще, что это Татьяна Петровна сидела рядом. Она добрая и сознательная. Другая бы на ее месте, скандал устроила, что, дескать, зачем, я своими пьяными слезами ее нарядную блузку испоганил. А она, спокойно, так мне говорит: «Ничего Геннадий Андреевич, поплачьте это хорошие слезы. Они у вас от высокого искусства разлились. Вы, видимо к нему очень чувствительные оказались». Во, как! Живешь, живешь и не знаешь, к чему у тебя чувствительность есть, пока, вот, так, не вляпаешься, по самые подмышки.
- Да, ты, наверно, уже хорош был, вот, с пьяна и заголосил.
- Ну, что правда, то правда. Мы, тот самогон, с Вовкой в антрактах, конечно же, допили. Но, мужики! Что я самогону никогда не пил, что ли? Да, разве, вы меня когда-нибудь видели плачушим. Ругаться – ругался. Ну, бывало, что и кулаками махался – не без греха, конечно. Вещи выбрасывал -  все это знают. Даже, когда моя Надюша всю рожу мне искорябала, я и то ни слезинки не сронил, хотя, боль была нестерпимая. А тут, так размяк, что ей богу, стыдно, сейчас, об этом вспоминать.
- Да, Генка прав, -  заметил рассудительный Семеныч, - Я, действительно, что-то не припомню, чтобы он нюни пускал.
  -  Ладно, на этом спектакль закончился, все похлопали и стали расходиться. А я - забежал в буфет, думаю, куплю что-нибудь сладенького  для моей ненаглядной супруги. Так, хотелось ей приятное сделать, что аж зуд по коже.
- Дайте мне, - говорю, - Торт.
Буфетчица опять глаза округлила
- Вы, что-то гражданин все путаете: не то просите. Здесь, же не гастроном.
Ну, я тогда, ей объяснил. Дескать, через вашу оперу, у меня внутренния надлом произошел, да такой сильный, что я, можно сказать, стою  на пороге коренных изменений своей личности и в связи с этим, хочу жене приятное сделать. Тетенька выслушила и посоветовала купить несколько пироженных. Это будет вроде торта, говорит, только разрезанного.
- А, как же я их до дома донесу, в кармане что ли?
- Я вам, товарищ, треснутую тарелочку дам, все равно ее списывать, вы, в ней и донесете.
Положил я пирженные на тарелочку, прикрыл их сверху оберточной бумажкой и пошел домой.  Иду и все, оперу вспоминаю и все, про свою Надюху думаю. Думал, так думал и представляете до чего додумался? Решил пить бросить!
- Во, как тебя разнесло! – удивились мужики.
- Нет, правда, на меня, как накатило. Увидел я себя со стороны. Что за жизнь я веду? Одна работа, а в перерывах - то пьянки, то гулянки. Никакой духовности в ней нет. 
- Все, Генка, похоже, ты уже для церкви созрел, - съехидничал, как всегда, Горелов, - Сходи в выходные к батюшке, покрестись.
- Да ну тебя, с твоими подколами. Я правда, решил, что начну новую жизнь. Буду книжки читать. Короче, иду с такими мыслями домой, а на улице темнота, хоть глаз коли. Дорога, какая-то вся в ямах. Скользкая. А я иду со своей тарелкой, словно официант, при исполнении служебных обязанностей, и свободной рукой  стараюсь балансировать, чтобы не упасть. Однако, все равно, пока дошел до остановки колени себе в кровь разбил, но тарелку не уронил. В троллейбусе, мне даже место уступили, так что, я доехал, словно король. А вот, уже на подходе к дому, почти что у подъезда, подскользнулся и как хрякнулся. Бумажка, конечно слетела и я харей, прямо в пироженные. Ну, крем с лица оттер, как мог. В темноте же не видно. Пироженные подправил, чтобы повреждения их структуры не было заметно и пошел домой. Стучусь. Супруга мне дверь открывает.
- Здраствуй, Наденька, - говорю, -  Как я рад тебя видеть!
Представляете, я к ней с открытыми чувствами, с душой, как есть, обнаженной и готовой для обновления, а она:
- У, ирод проклятый, управы на тебя нет! Даже в театре сумел ужраться. Ты посмотри на кого ты похож? Весь, в чем-то уляпапался. Глаза бы мои на тебя не глядели!
Я ей:
- Наденька, ты не представляешь, что со мной случилось.
А она:
- Да, что с тобой, алкоголик,  может случиться, кроме горячки белой?
Я ей:
- Наденька, я сегодня решил пить бросить. А это, вот, тебе гостинец из театра.
И протягиваю ей тарелку
А она:
- А-а-а! Пошел, ты, знаешь куда?.....
И послала. Представляете, самым натуральным образом послала. Ну, как тут прикажете обновляться, с такой несознательной женщиной?...  Я думал, она будет пироженные есть, а я буду ей про Аиду рассказывать и про то, как я завтра начну новую жизнь. А вместо этого, супружница моя, ненаглядная Надежда Васильевна, повернулась и ушла в спальню и даже дверью хлопнула, в знак своего полного ко мне презрения.  Конечно, после этого стало мне обидно до крайности.  В кои века, решил к лучшему измениться и вот тебе здрасьте – никакой поддержки от семьи. Ушел я на кухню и со злости съел все пироженные, даже те, что с земли поднял.
    А когда утром проснулся, то вместе с алкаголем, улетучились и все мои высокие чувства. Я подумал, что наверно, поторопился с новой жизнью. Рано еще. Не созрел для нее. Вот, такие пироги, мужики, со мной приключились.
     На минуту в гараже наступило молчание. Каждый по своему осмысливал услышанное.
– Да, - подытожил Семеныч, - Вот, что искусство с человеком делает. Но я, тебе Генка, сразу скажу, что у тебя это случилось с непривычки. Ты, в другой раз, либо в театре оперу смотри, либо в гаражах водку пей, а не мешай одно с другим. Это же ни дать не взять у тебя «Ерш» получился. Конечно, чего ожидать в таком случае? Тебя и развезло.
Все опять помолчали. Семеныч, равными порциями, разлили остатки выпивки по стаканам .
- Ну, что, давайте выпьем напоследок, за искуство, что ли? Да, по домам, а то уже поздно. Засиделись мы сегодня с Генкиными побасенками.
     Когда все скопом вывалили из гаража на улицу, было уже совсем темно. Узкий, но очень яркий серп месяца, царственно висел в ясном и морозном небе и пушистый снег, таинственно поблескивал в его голубоватых лучах.
- Эх, мужики, красота-то какая! – вдохновенно произнес Генка, - Даже домой не охота идти.
- Гуляй, если хочешь, - сказал Горелов, - А мне завтра вставать рано. Пойду спать.
И уже свернув на тропику к своем дому, он обернулся
- Ты, Генка, смотри, чтобы у тебя того, от природной красоты в голове опять сумбур не начался.
- Да, ладно, все бы тебе над людьми надсмехаться.
Добродушно огрызнулся Генка и проворно потрусил к своему подъезду.