Как Сибирь отобрала у армян родину

После войны из разных стран пароходы везли армян в СССР, на новую, невиданную никогда родину. А из солнечного Бейрута нёсся в Армению поезд с репатриантами. В одном из купе сидела седая  женщина, и вывязывая петлю за петлей, выговаривала молоденькой голубоглазой девушке:
— Гоар, хватит носиться по вагону! Совсем стыд потеряла!
Та от радости заглядывала то в одно купе, то в другое, и поминутно спрашивала:
— Скоро будет наша прекрасная родина? Скоро мы увидим прекрасный Масис? Скоро? Скоро?

Пожалуй, все пассажиры трепетно ждали этого мгновения, о котором даже мечтать не могли их отцы и деды—ступить на землю собственного государства. Кое-кто их отговаривал, мол, какое же это собственное государство, если в Кремле сидят одни русские, кроме ужасного Сталина, который даже Гитлера победил. Но уж так устроен человек, что если поверил чуду, на край света за ним пойдёт.

Встреча с родиной надолго запомнилась плачущим от счастья репатриантам. Государство устраивало их на работу, дало им ссуду, они стали возводить дома, обустраиваться на своей новой родине, а соотечественники постепенно знакомились с жизнью «новоприезжих», которые недавно жили за границей. Разговаривали репатрианты на певучем западно-армянском языке, непривычном для многих местных, и даже внешним видом отличались от них.

Гоар познакомилась на работе с молодым приезжим музыкантом из Болгарии, а через несколько месяцев справили свадьбу. Молодой муж по вечерам выгуливал беременную Гоар, а его родители любовались видом на Масис и не могли поверить своему счастью—хотя бы видеть плененную гору в любое время, когда захотят.
В тот вечер Гоар немного устала и гулять не пошла. Муж заботливо уложил её на кушетку, а сам стал читать новые ноты, чтобы утром разобраться с ними в консерватории. Ваге был многообещающим пианистом там, где родился, и армянская община на свои средства послала талантливого парня учиться в Советскую Армению.

В дверь постучали, вошли трое мужчин в мешковатых костюмах и каким-то деревянным голосом попросили всех одеться. Дальше Гоар вспоминала этот кошмар в мельчайших подробностях, но никак не могла припомнить, как они оказались в вагоне переполненного поезда, уносящего их неизвестно куда...
Ничего не разрешили с собой взять, книги, посуду, одежду... Только то, что на них и по одной маленькой сумке. Теснота, грязь и ощущение страшной несправедливости выворачивали всё нутро молодой женщины, она помнила только то, что надо сдерживать время от времени нарастающую тошноту.

Ехали долго, очень долго, как они поняли, через почти всю страну, через пустующие земли, какая же это была огромная страна! Доехали куда-то недалеко от Барнаула, их высадили на полустанке и беременная Гоар, её муж—пианист со своими пожилыми, ничего не понимающими родителями, (а может, наоборот, всё понявшими), наконец, задышали свежим воздухом. «Прибывшие» долго стояли на платформе и ждали на морозе, пока к ним подойдут такие же серьёзные мужчины, как те, что пришли к ним ночью.

Жить стали в маленьком посёлке с дивным названием Нежин. Сначала Гоар спрашивала, что это, почему это. Потом перестала. Всё сознание её переключилось к существу, которое вот-вот должно было появиться на свет, и по воле злого рока, Гоар и её родителей, свет этот почему-то оказался в Алтайском крае, а не в пригороде солнечного Бейрута.
Муж хоть и был музыкантом, но валил лес. Когда через несколько дней руки стали зудеть и чесаться, он понял, что его тонкие перчатки в такой мороз не в помощь, а в бригаде, когда узнали, что он музыкант—пианист, жалея его пальцы, стали часть своей выработки отдавать парню.

Сын родился в трескучие морозы, в холодной и голодной времянке, постоянно болел и температурил. Без лекарств было трудно, но свекровь, не зная ни слова по-русски, нашла у соседей травы, что-то отваривала и поила мальчика, слава Богу, выкарабкались. Летом времянку утеплили, пристроили маленькую комнатку, Ваге перевели на работу полегче, но он скучал по клавишам, а инструмента поблизости не было на много сотен километров.
Малыш оказался очень музыкальным, выводил все свои колыбельные тоненьким голоском, а Гоар в последнее время, не высыпаясь ночью, постоянно клевала носом.
Никто в посёлке не знал, что Гоар в плотно занавешенной комнатенке ночью слушала радио. Поймали бы—уже на Луну сослали бы...

Посёлок замело сугробами, окружившими околицу как горы, стояла звёздная морозная ночь. По календарю наступила весна, которая в Сибири на самом деле всё равно зима. Как-то рано утром дверь в избе, где жила семья Бостанджянов, распахнулась, маленькая, как воробушек, Гоар в черной телогрейке выпорхнула из дома и стремительно побежала по посёлку, огибая избы и выкрикивая в морозное светлеющее небо:
—Садгав! Садгав! Шуна садгав!
За нею вслед выскочил Ваге и погнался за женою, которая в сумасшедшей радости кричала и не могла насладиться этими словами:
— Околел! Околел! Собака околела!

Кое-как Гоар успокоилась, так же кругами вернувшись домой, крепко держась за мужа и хрипло оправдываясь:
—Дайте душе порадоваться, поостыть, горела до сих пор...
Жители посёлка недоуменно провожали черную, как стрела, Гоар, несущуюся по заснеженным улицам. Но армяне, выглянув на шум, прекрасно поняли, о чём и о ком идёт речь и, дрожа от неуемной радости напополам со страхом, не веря своему счастью, немедленно закрывали ставни. Лишь бы хуже не стало! Но, когда начальство стало их допрашивать, в чем дело, они в один голос твердили:
—С мужем поругалась, убежать хотела, а он за ней погнался. Семейное дело, с кем не бывает!

Ночами Гоар слушала голос через треск самодельного радио и заламывала пальцы. Она была уверена, что скоро всё изменится, и действительно, немного спустя после смерти Сталина, о которой скоро узнали и остальные жители страны, потянулись караваны обратно, туда, откуда их выселили, переселяли, а то и просто арестовали и отправили в лагеря.

Сын Гоар, маленький Арман вырос, поступил в Ереванскую консерваторию, но теперь вся кипучая энергия его матери была направлена на лечение его приобретенного порока сердца—результат нелеченных простуд. Ничего не помогло, во время операции юноша умер.
Гоар и Ваге кое-как выжили после ошеломляющего известия, которое принесла операционная сестра. Но жить дальше на этой земле они уже не могли. Через года два они с большим трудом уехали в Ливан, на её родину.

Утром в аэропорту совершенно прозрачный воздух приблизил заснеженные вершины на расстояние вытянутой руки. Гоар долгим взглядом попрощалась с любимой горой, так и не наглядевшись на неё, ещё раз глянула, вспомнив суровые зимы Алтая и сугробы вокруг дома, так похожие на эти святые вершины...

В Бейруте стало неспокойно, армяне опять оказались крайними. Но даже в этой неразберихе Ваге организовал в общине хор, Гоар чудом родила двойню, девочек. Казалось, всё налаживалось, но тут началась война, кое-как, наперекор родительским увещеваниям, они смогли уехать в Канаду. 

Если вы услышите скрипичную музыку, которая льётся по радио в исполнении сестёр  Бостанджян, знайте, что это дочки Гоар и Ваге. Родина у них теперь Канада. А из Армении продолжали уезжать даже те, которые никогда в Сибири не побывали.