Кока

(Рождественская история)

Все, что осталось у Ивана Трофимовича Мещерского от прежней жизни, так это звание Профессора, а точнее — погоняло, на которое он теперь только и отзывался.

Собственно говоря, с этого погоняла сама-то жизнь его и началась. Акушерка, что принимала у маменьки роды, едва увидав младенца, припечатала:

— С такой огроменной башкой быть парню профессором.

Родила его маменька в том возрасте, когда делают это уже исключительно для себя — на самом краю одиночества. Ну, там, где живет мысль о пресловутом стакане воды. Нарекла ребенка Иваном — в честь деда, а по отчеству Трофимовичем записала — так ее отца звали.

«Башка» у Ванечки со временем стала вполне пропорциональной телу. Но уж больно маменьке по душе пришлось акушеркино пророчество, так что чаще она сына Профессором звала, чем по имени.

Родственников у них не было и денег на няню тоже, а болел Профессор в детстве часто. Так часто, что ни в ясли, ни в садик врачи ему ходить не разрешали.

Нет, ходить-то он ходил: день в заведении — месяц дома.

Терпело маменькино начальство, терпело, да однажды не вытерпело. Приказало выбирать — работа или ребенок.

Тогда-то маменька и вспомнила о своей крестной — Коке*.

Кока — старая дева, «смолянка», или, как называла ее за глаза маменька, последняя девушка серебряного века. Она-то и стала нянькой Профессору, а заодно и лучшим другом, и первым учителем.

Съехались Кока с маменькой, обменяв довольно большие комнаты в коммуналках в центре на малогабаритную двушку на окраине.

Часть мебели пришлось продать, но дедовскую библиотеку оставили — профессор в семье подрастает.

Почему маменька звала маленькую прокуренную старушку последней девушкой серебряного века, Ваня тогда не понимал, но любил няньку до самозабвения, ведь Кока разрешала ему почти все. И даже тогда, когда в шалостях он превышал меру, не наказывала и не ябедничала маменьке, а просто ложилась на свой диван лицом к стенке и замолкала. Вот это молчание и было самым большим наказанием для Профессора.

Чтобы прервать тягостную тишину, он садился рядышком и читал наизусть Кокино любимое:

…Говои о безуми миов,
завитесыся в тацах,
о смиюсися густи веков,
о пинясих багъянцах.

Говои
о поёте стоетий:
Гаубые вастоги твои
чутко сысат питисые дети.

Говои...**

И «серебряная девушка» потихоньку оттаивала, и начинала вторить ему. А потом садилась, обнимала Ванечку и декламировала по памяти еще, и еще…

И он заворожено слушал, проникаясь красотой непонятных взрослых слов.

Иногда, в качестве поощрения, Кока разрешала Профессору порыться в волшебной шкатулке — единственном ее сокровище, оставшемся от прошлой «дореволюционной» жизни.

Там, под ворохом пожелтевших писем, таилась чудесная колода карт ТАРО. Ребенок часами мог разглядывать удивительные картинки, которые старушка называла арканами и архетипами. Кока подсаживалась рядышком и начинала рассказывать историю этих карт. Она говорила о том, что ТАРО — это не гадание, а разговор с подсознанием или внутренним «Я», которому известно и наше будущее, и вообще все про нас самих. Оно, это самое подсознание, тихо дремлет на самом донышке нашего ума и надо лишь найти к нему подход. Вот тогда оно и поделится тайным.

Кока увлекалась и говорила о том, что, в общем-то, и карты нужны лишь в качестве антуража, а, на самом деле, достаточно молча, про себя, задать вопрос. И ответ непременно придет. Но только самый первый и необдуманный будет правильным.

В качестве доказательства крестная раскладывала на столе ТАРО рубашками вверх и давала Ване задание — мысленно спросить карты о чем-либо и поводить над ними правой рукой (левая, мол, женская), а только потом взять одну. Затем Профессор читал название этой карты и озвучивал свой вопрос. Кока трактовала ТАРО, и это звучало загадочно и очень смешило, потому что вопросы были детскими и глупыми рядом с серьезными ответами таких взрослых архетипов, как Колесо фортуны, Отшельник или Маг…

Потом Ваня опять задумывал вопрос и старался уловить ответ на него внутри себя, призывая на помощь то, что нянька и называла подсознанием…

Как и все пожилые люди, Кока повторялась, но это не раздражало Профессора, ведь всякий раз добавлялись новые подробности (или просто придумывались — за старушкой это водилось).

Так незаметно Ваня и перенимал ее знания. Пока еще неосознанно, но они записывались под «корочку». А из сказанного самой Кокой вытекало, что лишних знаний не бывает и каждому — свой срок.

Там же, в шкатулке, лежали тоненькая книжечка с непонятным названием «Иисус Христос — йог» и изящный длинный мундштук, в который Кока вставляла свои «пахитоски» и с упоением курила, сидя возле полураскрытого окна кухни. Это когда маменьки дома не было.

Ваньку тетушка предварительно укутывала в побитую молью, старую шерстяную пелерину и выставляла в комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

Профессор тут же седлал нянькину трость и принимался скакать по дивану и строить рожи старинному напольному зеркалу, подвижно закрепленному в массивной дубовой раме. — Стоило эту раму качнуть, и отражение комнаты начинало опрокидываться. Казалось: еще чуть-чуть, и зазеркалье выплеснется в реальность.

Потом они жгли пахучие палочки из Кокиной шкатулки, и в доме начинало пахнуть «дальними странами и караванами».

Маменька, возвращаясь с работы, всякий раз ворчала на крестную, мол, опять та курила при ребенке, и, мол, что старый, что малый — за обоими глаз да глаз...

Кока отвиралась, как могла, и стыдливо покашливала в сухонький кулачок, украдкой подмигивая Профессору, мол, не выдавай.

Была у них с Кокой еще одна страшная тайна, которую маме знать было ну никак нельзя.

Случилось это в те времена, когда Профессор и говорить толком не умел, но к книжкам уже пристрастился.

И была у него одна, любимая — старинная-престаринная, в тяжелом кожаном переплете с золотым тиснением и множеством чудесных иллюстраций, раскрашенных вручную и прослоенных полупрозрачной хрустящей бумажкой, которую тетушка называла пергаментом. Эту книгу Кока разрешала смотреть только из своих рук и всегда убирала на самую высокую полку шкафа. Но уж очень хотелось самому.

И вот однажды, когда нянька картинно курила на кухне, вспоминая свою серебряную юность, Профессор решился.

Вернувшись в комнату, старушка застала на полу раскрасневшегося малыша с заветной книгой в руках.

Как он добыл ее почти с потолка, одному Богу известно. Счастье, что не разбился, но… фолиант успел «прочесть» вручную от корки до корки — пол был густо усеян вырванными страницами.

Целых три года прятала Кока ту книгу от маменьки и все придумать не могла — где же найти такого мастера, которому можно было бы доверить сокровище.

Но не бывает худа без добра. Вот и случай с книгой навел крестную на мысль о том, что пора ребенку учиться читать. И ведь выучился. В неполных четыре года выучился — недаром же он профессорское звание с рождения носил.

***
Кока пропала в воскресенье, когда-таки решилась отнести книгу в реставрационную мастерскую. Заранее достала из тайника, завернула в шаль. А выходя, спрятала на груди под шубкой. Маменьке сказала, что идет навестить больную подругу. Профессору тогда уж седьмой год шел, и он понимал, что нянька врет и что вранье это — ради него.

Кока не вернулась. Позвонили из больницы уже ночью — опознали по пенсионному удостоверению. Просто поскользнулась и ударилась головой о мостовую.

На время похорон ребенка отправили к маменькиным знакомым. Те все пытались его веселить, как могли.

А он не плакал. Не зря же няня читала ему ту тонкую книжечку про Иисуса и левитацию. Профессор был уверен — Кока не умерла. Она просто стала невидимой, но всегда рядом. И любит его по-прежнему.

И только фолиант бесследно исчез…

Да, исчез, но Ваня молчал об этом, а матушка не спрашивала — это ведь была не ее тайна. А рассказал бы — так и наказала бы, наверное...

Винил ли он себя за то, что случилось?

Скорее всего, нет. Профессор был слишком мал и еще не умел строить предположения — что могло бы быть и чего не будет никогда из-за допущенной однажды оплошности или по причине упущенного шанса.

Покуда была жива Кока, все обязанности по воспитанию Вани лежали на ней. В будни маменька работала и возвращалась домой уже затемно, когда сын спал. А по выходным непрестанно стирала, готовила и убиралась. И ведь все, что она делала, было исключительно ради ребенка, но при этом он ей все время почему-то мешал. Проще было перепоручить Профессора няньке, чем пустить в себя и, наконец-то, стать счастливой. Возможно, где-то в самом начале, она допустила ошибку — целиком положившись на Коку, и не заметив, как стала ребенку почти чужой.

Нет, маменька, конечно, любила его. Теоретически. Как тот заветный стакан воды и осуществленную мечту о семье. Вот такой, неполной — состоящей из позднего ребенка и полусумасшедшей старухи. Но ведь до Ваньки маменька о крестной и не вспоминала, и почти всю свою жизнь прожила одна.

И вот они остались без Коки.
До школы — почти год. В детский сад сын ходить отказался и посторонних в доме видеть не желал. И маменьке день за днем приходилось разрываться между домом и работой, пока однажды она не убедилась — лучшей няньки, чем домашняя библиотека, его мальчику и не найти. Наконец-то маменька поняла, что означали слова, которые Профессор все время повторял после смерти няни:

— Кока не ушла.

Да, она осталась в доме добрым ангелом-хранителем Ванечки, научив его рано читать и сделав почти беспроблемным. Сын так пристрастился к книгам, что без них ни есть, ни спать не хотел. Но удовлетворял эту потребность сам, читая запоем все, что только мог достать с полок.

Кокину шкатулку Профессор прятал от маменьки под кроватью, в ящике с игрушками. А наедине с собой часто доставал ее. Раскладывал ТАРО, пытаясь говорить с Кокой, или листал брошюру про Христа-йога, или сидел на кухне с пустым мундштуком в зубах и жег ароматные палочки у открытого окна. И тогда ему казалось, что Кока даже не рядом, нет — она внутри него. Да, там у нее своя комнатка — точно такая же, как и в реальности, только намного меньше, но там няня защищена и уже не сможет потеряться.

Нет, он не боялся оставаться один в квартире. И никогда не ныл и не жаловался маменьке. И она перестала бояться оставлять сына дома одного, только звонила в течение дня по телефону — справлялась о делах и говорила, что пора обедать или выйти на прогулку — только ненадолго и чтобы оделся потеплее.

А, возвращаясь с работы, заставала одну и ту же картину — в коридоре на стуле возле входной двери ее маленький Профессор в очках (результат слишком раннего увлечения чтением) с книжным разворотом на коленочках — часто уже спящий.

Ванька не был несчастен, просто он был начитан не по годам, а «многия знания — многия печали» — так еще Кока говарила…

В первый класс Ваня поступил в своем неофициальном, но громком звании. Толстые линзы очков, неторопливая манера речи и любовь к чтению были тому подтверждением, и возражений со стороны одноклассников не последовало — Профессор, так Профессор.

Друзей у самодостаточного, бесконфликтного, великодушного и не по годам рослого Профессора не было, как и не было врагов. Учеба давалась легко. Толи потому, что занимался он много и с удовольствием, толи от того, что заранее интуитивно знал, когда и о чем его спросят.

Среднее учебное заведение Профессор закончил в пятнадцать лет. Затем одновременная учеба в двух вузах. И, наконец, престижное распределение в академический институт, в коем он и прослужил всю жизнь и дослужился до звания Профессора и Доктора Наук.  И служил бы до конца жизни.  Известное  дело — из подобных учреждений не на пенсию уходят, а только вперед ногами — если бы не тяжелая болезнь жены и не убедительные рекомендации врачей — срочно поменять климат…

Дочь к тому времени уже в теплые края перебралась — вышла замуж за бывшего соотечественника. Уговорила она родителей переехать к ней на постоянное место жительства в чужедальнюю страну.  Да и жена ухватилась за эту идею сразу и с радостью:

— Вот не станет меня, Ваня, так ты не один останешься — будет кому за тобой присмотреть.

Маменька Ивана Трофимовича ушла из жизни лет за тридцать до этого — почти сразу, как женила его на дочери подруги. Благо, и жила та недалеко — двумя этажами ниже и в том же подъезде.

Женила, будто переложила ответственность с себя на другие плечи, да и ушла на покой… Молодая красотой не блистала и звезд с неба не хватала, но была добра и заботлива. И пусть Профессор любви к ней не испытывал, но понимал, что пора становиться таким же, как все.

Брак оказался на редкость удачным. Личное не мешало научной карьере, а с рождением дочери и вообще все стало как у людей.

Так вот, переселились за границу Профессор с женой, продав все, что имели, а денежки зятю отдали. Как же, теперь у них все общее будет. Родителям-то на старости лет всего и надо, что внимание да любовь детей.

Долго пожить старикам на покое не пришлось. Климат не подошел жене — убралась она скоренько. А на сороковой день позвал Профессора зять, да и скажи:

— Спасибо вам, папенька, за все хорошее, а теперь прощайте.

Купил Ивану Трофимовичу билет на самолет, выделил денег ровно столько, чтобы по миру не пойти, да и отправил на Родину.

Знала ли дочь о планах своего мужа и какова была ее роль во всей этой истории, Мещерский выяснять не стал. Он вообще всю жизнь избегал конфликтов и в быту был, что дитя малое. К тому же близости душевной с дочкой у него никогда и не было. Пока она была ребенком, Профессор большую часть времени проводил либо в читальных залах, либо на выездных конференциях да симпозиумах. Так что воспитанием дочери жена занималась практически в одиночку и так, как считала нужным: баловала, хвалила без меры и потакала бесконечным капризам, ничего не требуя в ответ. А уж что выросло, то выросло.

В самолете Профессор разговорился с симпатичной соседкой, раскрыл ей свою душу, излил печали, выпили за помин души покойной супруги, а по прибытии в аэропорт сердобольная дама куда-то исчезла, а вместе с ней и все деньги, и документы, и сотовый телефон. Пару месяцев промаялся Профессор в терминале, прибившись к группе нелегалов из далекой африканской страны. Там и пить пристрастился, и попрошайничать научился, и там бы и помер, наверное, если бы не попал в больницу да не сбежал из нее. И все это на восьмом десятке лет.

Родных у него не было, друзьями так и не обзавелся. Но ведь можно было бы найти прежних соседей или сослуживцев. Вдруг да помогли бы?...Стыд оказался сильнее нужды, и Профессор, махнув рукой на прошлое, окунулся с головой в новую жизнь.

На вокзале, где сидел с протянутой рукой, познакомился с такими же бедолагами. Они его и приютили. Всего-то и надо было — отдавать дневную выручку. Кое-чем кормили, кое на чем спал. Опустился, завшивел… и почти уже забыл о прошлой жизни. Если бы не давняя страсть.

Еще от деда досталось Профессору некое раритетное двухтомное издание. Да вот беда — первый том пропал в день смерти его любимой Коки.
Никогда и никому не рассказывал Мещерский ту историю, но всякий раз при воспоминаниях о ней Профессору становилось нестерпимо жалко и старую няню и порванный им фолиант. И все же, верилось, что книга тогда попала-таки в руки хорошего мастера, а не рассыпалась в прах. И сидело это занозой в мозгу Ивана Трофимовича и не давало покоя.

Казалось бы, бред, и дома уже нет, и второй том давно продан, да и забыть все пора. Ан нет… Помнилось,  и все тут.

Перед самым Рождеством «работал» наш Профессор возле одного богоугодного заведения — там всегда-то неплохо подавали, а уж в такие святые дни и еще лучше.

И уж вечер спустился, и пора бы на ночлег, да больно город красив в эти дни.

— А не пройтись ли мне по центру, авось не заметят да не прогонят, — подумал Профессор. И в то же мгновение откуда-то из глубин памяти выплыло казалось бы навсегда забытое лицо Коки и послышался ее голос:

— А ты кинь, монетку, Ванечка. Как выпадет тебе, так и поступишь.

— Кока, Кокочка моя любимая! Так ты не забыла меня!

— Как же я забуду тебя, мой родной, если я всегда с тобою. Только ты так привык ко мне, что давно стал считать частью себя. А помнишь ли, Ванечка, о чем с тобой беседовали, чему учила я тебя? Вижу, что нет. Если бы помнил, все бы знал заранее и не был бы сейчас в столь плачевном состоянии.

— А веришь ли, Кока, я ведь все и знал наперед, да только безразлично мне это стало. Устал я от того, что всегда получалось, как мечталось. Захотелось пустить на самотек. Для чего я жил — все пустое, надуманное. А из привязанностей на Земле осталась у меня лишь память о той книге, как это ни смешно.

— Устал ты, вижу. Совсем устал, Ванечка. И пора бы тебе на покой. Но как уйти, не решив то, что мучает. Так ты не раздумывай, кидай монетку-то. А там уж, как получится...

— Кока, а почему ты не ушла? Что держит тебя здесь?

— Уйти-то я ушла, да не до конца. Так ты, миленький, и держишь.

Вслух ли, про себя беседовал старик с нянькой — кто ж знает. Улица была пуста и свидетелей тому не наблюдалось. Но только вынул Мещерский из кармана монетку, встряхнул в кулаке, разжал его да и пошел, куда не решался. И набрел на новый букинистический магазин, и увидел витрину, а в той витрине… тот самый недостающий том из его раритетного собрания.

Вот они, знакомые с детства картинки под тонким пергаментом и еле заметные шрамы склейки!

И потерял от счастья голову наш Профессор, и позабыл о своем плачевном состоянии, и о том, что денег в дырявом кармане — только на ночлежку. И возликовала его душа: нашел!

***
— Кто, кто разрешил, кто впустил его сюда?! Он же руками до книг дотрагивался! Теперь что же — санэпидемстанцию вызывать? Куда охрана смотрела! Охрана! Да выкиньте ж ЭТО на улицу, наконец! — хозяйка магазина визжала, прикрывая лицо надушенным шейным платком — то ли пыталась заглушить невыносимый запах бомжа, то ли прятала красные пятна гнева.

В то же мгновение железная лапа амбала-секьюрити схватила несчастного бомжа за шиворот и поволокла к выходу. Получив чудовищного пинка, Профессор лбом открыл стеклянную дверь, скатился кубарем со ступенек, упал навзничь, ударился затылком о мерзлый газон, пару раз конвульсивно дернулся и затих...

***
— Что это? Где я?.. Благодать… Благодать-то какая. Тепло, светло и есть не хочется, и, вроде, не болит ничего. И музыка, музыка — тихая, нежная, хоть плачь… Скажите, у вас праздник? И чем так приятно пахнет?

— С прибытием, Ванечка! С прибытием, родненький! Это амброзия благоухает, а поют херувимы!  Нет, не праздник — у нас так всегда! А точнее, у нас всегда праздник! — радостно заголосила благообразная старушка, сидящая на чем-то белом и пушистом.

— Кока? Кока моя, это ты?

— Ну, я, и что ж такого? Не зевай, догоняй! — Кока взмахнула руками и то, на чем она сидела, поплыло в сторону высоченных,  слепленных будто из облака, ворот. А как за воротами оказалась — исчезла.

— Видно, туман там, — решил Профессор, и только сделал движение в сторону тех ворот, а они уже тут, как тут — сами подкатили. Нет, не сами... Приподнялся Иван Трофимович, осмотрел себя: вот те на! И он, как и Кока, на перине-самоходке. И такой же благолепный — намытый-начищенный да в белой рубашонке до пят...

— Не иначе белочку словил. И что ж я пил-то вчера… Да вроде и не пил…

Уже вплывая в арку, прочитал Профессор то, что было написано мелко и издалека незаметно:

«Абсолют — единое информационное поле Земли. Вход только для абсолютно счастливых — решивших все свои земные задачи…»

2011
________________________________________________

Кока* — крестная мать. Прозвище Кока было широко распространено в XV — XVII вв. А в Питере крестных так называют до сих пор...

** — А. Белый «Золото в лазури»

Говори о безумье миров,
завертевшихся в танцах,
о смеющейся грусти веков,
о пьянящих багрянцах.

Говори
о полете столетий.
Голубые восторги твои
чутко слышат притихшие дети.

Говори...

А. Белый «Золото в лазури»