школа, самогон, груша и электричество. серия Моя С

 
публикуется по: интернет-журнал "Мистер Вульф" http://www.mrwolf.ru/

 У Петра Алексеевича Житкова урок в 8-б.

 8-б — это один из классов средней школы № N.  Сюда без оружия заходить опасно. Всё, как у Марти Ларни в «Четвертом позвонке». Учитель должен быть вооружен целым набором приемов укрощения и удержания в повиновении этой дикой дебильной массы. 15 лет Житков проработал в НИИ, но около двух лет тому по причинам не зависящим ни от НИИ ни от Житкова вынужден был уйти и теперь вот уже второй год работал в школе. Конечно, ни в жизнь не бросил бы он любимую работу, если бы было, где жить, но жить было негде, вот и решил  дом строить. Потому и оказался он в школе, где занят был всего 18 часов в неделю, все остальное время стройке — все своими руками — денег то, чтобы нанимать, не было и дать некому.

 Но отсутствие умения подчинить себе эту дикую, явно не рвущуюся к знаниям, массу,   делало   пребывание в школе в качестве учителя черчения для него невыносимым. Приемы укрощения строго индивидуальны и являются авторскими разработками каждого учителя,    а точнее училки, потому как учат в школе одни женщины. Делиться   наработками по укрощению детской массы с Петром Алексеевичем, похоже,  коллеги не собирались. Поначалу он спрашивал   подряд всех училок, как это они  умудряются  удерживать в повиновении  малолетнюю толпу.   Все училки делали вид, что не понимают — о чем это он! — и уходили от ответа, как будто он просил  раскрыть военную тайну. И только одна   физичка, у которой опыта было больше, чем у Житкова лет, по непонятной  причине расположившись к нему симпатией,  поведала   тайну  о своих ощущениях в самом начале учительствования, когда директор школы, куда она, совсем еще сопливая девчонка, была направлена на работу, подвел ее после звонка к классу, открыл дверь, подождал, когда она туда зашла, и закрыл дверь.

— Жуть охватила   при виде этой стаи, могущей разорвать меня в одно мгновение, и тогда я поняла, — сказала мудрая физичка, -   или я их, или они меня. Рассказывая эту давнишнюю уже историю, физичка    выпрямилась, лицо ее просветлилось, как при воспоминании о чем-то очень хорошем.       

 Но тайну своих методов укрощения она не раскрыла. А такая тайна у нее была. В этом каждый раз   убеждался Петр Алексеевич, когда проходил мимо дверей   класса, где в тот момент у физички был урок, если там и был шум, то только от одного голоса — или самой физички, или   отвечающего ученика. Да что там физичка!  Все училки как-то умели управлять  ученической массой, которую  приходилось в тот момент образовывать.

 Что-то здесь нечистое в этой самой педагогике. Темнят училки. Не хотят поделиться. Вот и приходится Житкову собственные приемы дрессировки  разрабатывать, да   какие там приемы — самые естественные действия, как реакция на бесчинства и хамство малолетних выродков, — он просто бил их по наглой морде, не сильно, конечно, скорее воздействие психологическое, а не болевое, но, однако, если урока три подряд, рука у Петра Алексеевича опухала и покалывала иголочками. Конечно, он понимал, что действовал неправильно, не педагогично,   да  и в общечеловеческом смысле тоже нельзя так, но   не хватало ему сил терпеть хамство этих невежественных недорослей, стоящих на самой нижней ступени развития и не желающие подняться хотя бы   на ступень выше.  В конце концов — хочешь быть дураком — будь. Так нет, эти мерзавцы другим детям не дают заниматься.   Угнетало сознание того, что они неотвратимо всегда будут такими же хамами, как сейчас, только с возрастом еще более самонадеянными и наглыми. Своим потомственным хамством, в дальнейшем  обретшим пролетарский окрас, они  будут отравлять ему существование везде, где бы он ни был.   Вот и сейчас — этот мерзавец Литвин мешает Букиной делать задание, он подсел к ней и  отнимает карандаш,  она, дура, хихикает. На  замечания никакой реакции. Житков выдерживает паузу,  встает  с места, идет  по ряду как будто смотреть, как делают задание, подсказывает одному, другому, при этом  приближаясь к Литвину. Букина, видя приближение учителя, принимает серьезный вид, не хихикает, Литвин не обращает на приближение Петра Алексеевича ни малейшего внимания и еще больше подталкивает присмиревшую Букину под руку, не давая той чертить. Тем временем Петр Алексеевич подходит к их  парте. Литвин сидит с края. Резкий мах рукой и звонкая пощечина на его наглой морде.  Сотоварищи поднимают вопли: не имеете права, драться нельзя и всякое такое… Знали бы они, что   набросься они на учителя сейчас всем своим сявотским  кагалом и убей даже, ничего бы им не было, а учительская пощечина оправдала бы любую их  агрессию. Знали бы они это! Нет, не набросятся  — в открытую страшно, вот где-нибудь ночью, из-под- тишка …Но это у них еще впереди.

 «Что угодно,- только не хамство, — подумал Петр Алексеевич и посмотрел на часы, он все время смотрит на часы. Вот и сейчас — еще целых семь минут этого насилия над естеством, -  нет, невыносимо заниматься тем, что не любишь и не умеешь, — вот училки — они все любят детей и умеют находить с ними общий язык, — он вернулся к столу, оттуда зашел в другой ряд, просмотрел работы там, опять на часы: Вот уже пять минут осталось, время, кажется, остановилось…» Вдруг открывается дверь — все взоры моментально устремляются туда — заходит Раиса Александровна, классный руководитель 8-б. По классу, где и без того не идеальная тишина, синусоидой прокатилась шумовая волна.  Раиса Александровна, оставаясь у двери, обращается к  Житкову:

— Петр Алексеевич, разрешите мне сделать объявления?

— Делайте, — сказал Петр Алексеевич, не переставая удивляться беспардонности училок — вваливается в класс, у него урок, а она со своими объявлениями. — Делайте, только, если Вы не против, я закончу урок, добавил он.

— Да, да, конечно, я постою здесь, чтобы не разбежались со звонком, — соглашается Раиса Александровна, закрывая собой выход.

 Житков  объявляет, что урок закончен и что в следующий раз он выставит оценки за сегодняшнюю работу. Житков всегда так делает: на уроке дети выполняют практическую работу, а пока они ее делают, он ходит по классу и выставляет оценки за предыдущую. Домашних заданий Петр Алексеевич  не задает — все, что надо, они делают, или не делают в классе.

 В классе поднялся шум, гам, класс пришел в движение, еще немного и он станет неуправляемый. Раиса Александровна отрывается от двери и на пути к столу, где еще сижу я, заполняя журнал, перебирает бразды правления в свои руки:

— А ну, сволочи, паразиты, мерзавцы, дармоеды проклятые, закрыли рты, сели все на свои  места!  Открыли дневники! Я сказала дневники, а не рты! Дневники открыли, я кому говорю! Литвин, спрячь свою прыщавую физиономию, чтобы я ее не видела, а ты Чаус, тебе прошлого раза не хватило! — перекрывая  весь шумящий класс,   словно выстреливает Раиса Александровна. Стреляет она одиночными, но из автомата — они это знают: у Раисы для каждого есть своя пуля и бьет она наверняка.

 Она, будто всадник, вскочивший на свою лошадь,  стремится обуздать дикий растревоженный табун, надо действовать самой и быстро, вызывать родителей бесполезно, они не лучше  своих детей, да и толку никакого. Вот она  и наносит, словно хлыстом, удары резкие, хлесткие и очень чувствительные, достающие до самых уязвимых мест. Литвин что-то бубня усаживается на  место, Чаус, буркнув под нос:  «Хватит»,  тоже замолкает.

— Вы что же, паразиты, решили, что я за вас всех должна платить. Быстро все открыли дневники! Пишите:  22 числа принести в школу два руб. на фотографии. Завтра же что бы были деньги… Представляете, Петр Алексеевич, — обращается она к Житкову, — целую неделю не могу собрать деньги. Фотографу- то  я свои заплатила, а эти мерзавцы не несут… Я вам не миллионер, — это опять к классу, — чтобы по пол зарплаты отдавать каждый раз. — И снова к Житкову: — Прошлый раз целый месяц собирала… — Жмура, ты записал в дневник, а  ну, покажи! — Раиса Александровна полностью переключается на класс, Житков становится для нее  пустым местом. Это обстоятельство как бы обижает, но тут прозвенел звонок и Петр Алексеевич  умчался строить дом, а Раиса Александровна осталась.    У нее начался воспитательный час.
                ***

 Еще на подходе к дому   Житков  учуял этот запах, запах, за который можно было жестоко поплатиться, и, если  не головой, — так карманом и весьма существенно. Этот запах, как апчхи из шкафа, выдает со всеми потрохами.  Казалось бы — пустяк — всего-то никчемное апчхи, — с кем не бывает, но, когда оно  вылетает из шкафа, тогда — это уже не пустяк, а одновременно обнаружение и   доказательство вины, за которую можно и даже должно схлопотать — Житков знал это, -  приходилось. Вот так и  этот запах. Любой мент идет на   него, как щука на карася.

— Мне  только этого  не хватало! — подумал  Житков и бегом к дому, постоянно оглядываясь — нет ли кого, менты ходят редко, но  случаются и, как водится, всегда некстати. — Они всегда некстати, а, когда кстати, так их днем с огнем не сыщешь, — ему вспомнился случай, когда ой как были нужны менты, так поди ж ты, — на дух никого.

— Но это ладно, это не по теме, — отбросил воспоминания Житков.

 Однако  было что вспомнить и по теме, по самой что ни на есть самогонной теме, когда зимой  у соседки    тети Паши   мент через забор усек, как она снег в дом носила. Усек , -  и сразу  в калитку  шасть,   и  тут же  в упор, как «стой — стрелять буду»:

— Зачем это Вы, гражданка,  снег в дом носите?

 Все так и обмякло тогда у Полины Григорьевны: руки   в локтях потеряли силу и непомерно отяжелевший вдруг таз со снегом потянул их вниз к  коленкам, где и повис на них, словно качель на веревках, ноги стали  ватные и будто приросли к земле. Горячая волна страха  прошла по всему телу, выкатилась на лицо и застыла там гримасой стыда и ужаса.   «Стыдно-то как!   Её, ст. инженера завода ХТЗ, чей портрет бессменно    висит на Доске Почета, уже завтра   все будут знать, как самогонщицу, будут   перешептываться ей вслед, а если и не будут перешептываться, то ей все равно это будет казаться. Господи, и это еще не все, — еще будет общее собрание,   на собрании  сотрудники  будут клеймить ее  позором, будет статья в заводской  многотиражке, потом снимут премию и навсегда закрепится за ней слава самогонщицы. Что б он провалился этот самогон проклятый!», — мысли эти   горячим пульсом бились  в голове у окаменевшей тети Паши, когда она полностью парализованная, стояла перед пацаном в милицейских погонах,   из последних сил удерживая таз со снегом -  холодную улику своего преступления.

 А мент, представший перед тетей Пашей,  словно сама советская власть справедливая и строгая, вчерашний деревенский хлопец, совсем недавно  пришел из армии и … куда идти? Не обратно же в колхоз! Нет, куда угодно — только не в колхоз. А что он может, что умеет? Он и в колхозе то был ни на что не годен, школу закончил еле-еле на одни тройки и то потому, что двойки учителям не разрешали ставить (школе не нужны второгодники, а среднее образование все равно обязательное), два года перед армией провел с механизаторами, где только и того, что научился мыть в соляре подшипники да недурно пить водку. Зато в армии дослужился до сержанта, зам. ком взвода, даже Грамоту имел от командования.  Видно, не напрасно в армии говорят: «Хохол без лычки, что справка без печати». Ну, то в армии, там на всем готовом, а на гражданке куда податься. В военкомате предложили в милицию, он и согласился, а что! — почти та же армия, только еще и деньги  дают — чем больше лычек, тем больше денег, а уж что-что, а как лычки зарабатывать, его учить не надо.

— Что мусором заделался?  -  ехидничали ровесники, с кем пацанами лазили по садам.

— Не мусором, а милиционером, — серьезно отвечал он.

А совсем сросся с милицией, когда понял, что он власть и над теми отличниками, что держали его за дурака,  и над всеми шибко умными, кого и не поймешь без пол-литры, чего они там распотякивают.  Еще он понял, что по своему разумению, а именно — как на тот момент ему захочется, может казнить или миловать.  Вот, как сейчас,  — эта вот инженерша. «Тоже, небось, умная, из отличниц, небось, а против него   просто букашка беззащитная ».

 Он очень хорошо знал, зачем таскают снег в хату, — сам буквально неделю назад этим занимался, когда был в селе, — ездил за харчами: сало, картоха, цибуля, ну и там разное; тогда и помог выгнать самогон, благо  брага к его приезду уже вызрела. Самогон удался знатный и не вонючий совсем — так отдавал малость дрожжами, а как без них, но зато прозрачный, что слеза, а не мутный,   как   в кино у Махно, -  почему-то в кино самогон всегда мутный. Мысли о самогоне согревали и размягчали.

— Что это она так перепугалась. Наверное, впервой у нее такое.  Стоит, как пришибленная, — даже забеспокоился мент.

— Господи, что же мне ему сказать ,- думала Полина Григорьевна.

— Давайте, мамаша, в дом пройдем, — уважительно прервал затянувшуюся сцену мент, ему стало жаль свою жертву, не зверь же он какой в самом деле.

 Ничего не говоря, Полина  Григорьевна, как была с тазом, только  вцепилась в него сильнее, так и стала подниматься по деревянным ступенькам подбивая коленками таз. Мент шел за ней. «Снег снегом, — думал он, — снег можно топить и для мытья головы, так многие делают».  А вот запах, знакомый с детства, — он не оставлял сомнений, также как не оставлял Полине Григорьевне надежду на спасение…

 Но ничего страшного не произошло — отдала тетя Паша банку самогона, хорошо, что успел накапать, — и все обошлось. Хорошо, что хоть коррупцию придумали – дал запахом по запаху — и нет никакого запаха, а не то, что?! — в тюрьму! Хотя жаль самогона — ведь для зятя делала.   
***

— Ну, там, у тети Паши, мент унюхал! — рассуждал про себя  Житков, ускоряя шаг. — А  соседи?! Не на голом месте строю (в больших городах властью строить запрещено — нечего плодить частников), пристраиваюсь к отцовскому, где и живу сейчас, — кругом люди. Если они унюхают,  (а им всем запах этот роднее, чем  из собственных  подмышек), кто знает, что у них на уме? — могут и заложить, хотя и не должны, но, опять таки, кто их разберет, заложат запросто: кто просто так, кто из вредности, а кто и их принципиальных соображений. Был же здесь недалеко один любитель писать, царство ему небесное, так почитай всех описал. Даже ко мне менты в гражданском  приходили с проверкой, — хотели узнать, откуда у меня электродвигатели. Ясное дело, их нигде не продавали, но, слава богу, была толкучка — эдакий островок загнивающего капитализма, и где бы что ни добыл, чего в продаже не бывает в принципе,  — вали на толкучку — этот мизер не ловленный.   Ладно, сейчас день — все на работе, кроме разве что Ивана Ивановича  — его, как сталевара, пораньше на пенсию отпустили, вот он и сидит целыми днями под забором на корточках, кепку надвинет на самые глаза так, что, когда мимо идешь, не поймешь: видит он тебя или нет, здороваться или не здороваться.   Может, он тебя и не видит,  может, дремлет себе под сальным козырьком кепки, а тебе проблема, — лучше все-таки поздороваться, с тебя не убудет, — ответил сталевар и рукой махнул — не спит, значит. Скучно пенсионеру на пенсии, но работать не идет, — наработался бедолага, много стали наварил. Устал. Так и сидит на корточках цельный день, курит да семечки плюет. Улица  у нас новая, послевоенная, все застройщики были примерно в одном возрасте — вот и нет у  Иван Иваныча с кем посидеть, перетереть то да се, потому как он один сталевар был, всем остальным еще далеко до пенсии. Я совсем другое дело — я почасовик в школе: восемнадцать часов в неделю  учу, остальное время строю. Вот и сейчас отработал три часа и   мчусь домой, на стройку. Не знаю, зачем тете Паше самогон, а мне, человеку, который строится, без самогона просто петля, никаких денег не хватит вопросы решать, да о чем там говорить! — без самогона строиться? — смешно и  не то что слушать, а даже подумать. Вот и поставил с утра, перед тем как учить детей  черчению (благо, школа под боком). Огонь сделал маленький, правда, на всех четырех конфорках — бидон большой, пусть греется. В этот раз брага на абрикосах, запах обалденный. Вот этот  самый запах  и прет на улицу, за забором и то слышно, — так на бегу анализировал ситуацию Житков, открывая дверь в дом, который строит, а в спину толкает мысль: «Что там могло случиться?»
*** 

 Едва открыв  дверь, Житков сразу бросился  к печке …  Бывает, конечно, всякое, но бывает и такое, что случается только однажды, как совершенно невероятное и из ряда вон выходящее, а потому больше не повторяющееся  и в ряд больше не становящееся. Это был как раз тот случай: стена напротив трубки, из которой струйкой должен был истекать напиток, а сейчас, вместе с редко падающими каплями, валил пар градусов эдак на 60, была вся залеплена абрикосами. Совершенно очевидно, что пьяные абрикосы обалдели от жары и полезли спасаться в змеевик — другого пути у них не было, здесь они стали скапливаться, напирая друг на дружку, закупорили змеевик, в бидоне поднялось давление, оно и выбросило абрикосы на свежевыкрашенную стену.  «То-то жена будет рада!» — не мог не съязвить, хотя и про себя, Житков.   Горячий высокоградусный туман  стал конденсироваться на его очках, превращаясь в самогон прямо, что называется, на глазах.   Пахло абрикосами. После первых же вдохов,   Житкову захотелось   чего-нибудь кисленького.

 Он подскочил к крану и открыл его, — холодная вода устремилась в холодильную камеру аппарата, и тут же из трубки вместо пара потекла тонкой, но уверенной, струйкой жидкость. Теперь порядок.
***

— Володя, ты здесь? –  закричал Житков так, чтобы было слышно на втором этаже.

— Здесь, и еще живой, —  послышалось в ответ.

 Володя — это товарищ Житкова по жене, он спец в электричестве и   исключительно по дружбе добровольно  сам  вызвался сделать   ему проводку в доме, который вот уже третий  год лепил Житков собственноручно.  С электричеством у  Житкова  проблемы — они плохо   понимают друг друга  с тех самых пор, когда еще в далеком детстве, сидя под елкой, Житков заметил, что для того чтобы загорелись лампочки, надо два провода всунуть в дырочки на стене. «А если всунуть в дырочки другие два провода, лампочки загорятся?» — подумал совсем еще юный экспериментатор.  Он нашел кусок провода, согнул его и сунул в дырочки… На его удачу провод попался в изоляции.  С того времени   с электричеством отношения у Житкова натянуты.

 Володя пришел еще до   ухода Житкова в школу и еще при   нем начал бить штрабы под проводку. Он говорил, что здесь бить бороздки одно удовольствие — не то, что в  его железобетонной  квартире, где он заработал «волос», когда полностью поменял проводку — алюминиевую на медную. Так что, можно сказать, Володя  к Житкову приходил за удовольствием.

 Житков поднялся по дрожащей  стремянке (все нет у него времени сделать нормальную лестницу) наверх. Наверху воздух был пропитан запахами   абрикос  и дрожжей.   Володя размешивал гипс в резиновой полусфере, бывшей когда-то мячом. По его обмякшему лицу и игривому блеску масляных глаз Житков понял, что он уже надышался. Володя посмотрел на   товарища и молча   показал взглядом на огрызки от груш, аккуратно сложенные под стеной.

— А я здесь закусываю, — сказал он, замазывая гипсом провод, и у него на лице отобразилась невинная виноватая улыбка, он испытывал неловкость оттого, что съел без спроса  чужие груши.

 Да он и впрямь захмелел. «Хорошо,  что в проводах нет электричества», — подумал Житков, и ему тут же   захотелось восстановить градусное равновесие с другом.

— Кончай жрать груши! Они зеленые!  А поспеют еще только через месяц… хотя…- тут  Житков глянул на ветку-прививку, где еще  утром висели огромные  (он тогда еще подумал: «Как бы не обломали ветку»), впервые в этом году  уродившие, зимние груши. — Ладно, черт с ними с грушами и с проводами тоже. Идем  снимать пробу.

 Друзья    спустились по шаткой стремянке  навстречу   абрикосовому духу. Теперь   они наверняка   разберутся, откуда берется это самое электричество.

06.08.2010

WalRad