Побег Доры Моисеевны

               
«Это, наверное, самый глупый сукин сын
в штате Алабама. Но бегает он быстро».
Уинстон Грум «Форрест Гамп».


Старость. Какое унижение на излете жизни! Создатель преследовал какую-то цель или просто спешил? Однако – рекламаций наверху, ни прежде, ни теперь, не принимают. И не ждите.  Выкручивайтесь, как можете. Мы не совершенны! И как большинство уходит из жизни? Просто срам! Издевательство! Недостойно. В пролонгированной агонии маразма.

Однако, взять, в пример, гренландского кита. Чудовище. Сам видел. Живьем. Весит за сто тонн и плавает двести лет.  В китовый ус себе не дует! Чем старше, тем резвей, чем больше годков, тем плодовитее. Потом вдруг – бац! Слепнет и умирает без мук за нескольких часов. Отлично. И не спрашивайте, отчего у Левиафана все так удачно с сложилось с Всевышним? Чего захотели! Не скажет. Вдарит своим хвостищем по хладным изумрудным водам, пустит фонтан на прощание и скроется в темной атлантической бездне. Столь приличествующий случаю уход ученые окрестили феноптозом.

Случается как-то phenoptosis professionalis. Когда полезность людям не оправдывает отсутствия интереса к их проблемам. Куришь. Валяешь дурочку. Снова куришь.  Заводишь ненужные знакомства. Пьешь. Но кончаются деньги. Звонит Катя, однокурсница. Не виделись-не слышались лет двадцать. Голос огрубел: может гормоны, может, курит. Просит поглядеть свою маму, Дору Моисеевну. 68 лет. Вдову. Не спит. Сошла с ума. Ничего не хочет. Протестует воссоединению с дочерью: сейчас живут в разных концах города. Отвечаю: пожилыми не занимаюсь, по причине их полной бесперспективности и ригидности. Рекомендую хорошего психиатра. Катя почему-то хочет меня, обещает хорошо вознаградить. Сдаюсь. В деньгах, как и всегда, нужда.

Каждый раз в ожидании «новенького» представляю его образ, так или иначе. Никогда не попадаю в яблочко.  То же и с Дорой Моисеевной. Не такая уж она и старая, и не такая уж еврейка. Восточные глаза унижены грядущим увяданием. И усы, да, не усики, а жесткие седые усы.  Старая цыганка, не дать, ни взять! Ей бы еще трубку курительную, да обруч из дутого золота в ушкО, платочек залихватски повязанный…. Или нет, на пиратессу она смахивает больше. На атаманшу из «Снежной королевы»? Стоп – я резвлюсь? В конце-то концов, на прием пришла дама, которой плохо.

Щуплая Дора безосновательно располагается на краешке диванчика под огромным бамбуком в кадке. Словно хочет сбежать. И все время сучит ножками о пол.  Осторожно и обстоятельно вещает. Голос ее сначала дрожит, вдруг становится увереннее, после - снова дрожит. Она, Дора Моисеевна, скоро ей 69, два с половиною месяца назад потеряла маму, которой было 96.
- Достойно! – замечаю я, подразумевая, что “не всякая птица долетит до середины Днепра”.

Последние шесть с половиною лет бедная еврейская матушка не поднималась с постелей, так, что уже немолодая Дора посвятила все эти годы уходу за ней. Мать Доры была та еще штучка: едва оклемавшись от апоплексического удара, она поступила, как онегинский дядя, что «уважать себя заставил и лучше выдумать не мог». И при жизни-то родительница не отличалась приятностью характера, а тут – превратилась в сущего Ирода. Не тем будет помянута. Могла запустить в дочь, чем ни попадя. Неизящно и бесстыдно сквернословила по поводу и без оного. Недостаточно, или чрезмерно подогрето подкладное судно! Недосолен (пересолен) куриный бульон! И кура, и утка с мочой летели в дочь, с эскортом не нормативной лексики.  Дора Моисеевна покорнейше исполняла дочерний долг, не перечила и не вступала с Марией Соломоновной в бесплодные дискуссии, что последнюю очень и очень заводило. Врачи предрекали старухе один-два, от силы – три месяца около жизненного существования. Но обетованное времечко прошло, а престарелая хулиганка вовсе не собиралась никуда уходить.

Как бы не так! Перенеся парочку бонусных инсультов, пневмонию и перелом шейки бедра - пыталась покинуть свое жалкое гнездышко, упала с кровати, но крайне неудачно – с каждым днем становилась все ужасней и скандальнее, продолжала изощренно эксплуатировать свою дочь. С нежно-скорбным лицом Дора тщательным уходом умащивала истеричный, безобразный, затянувшийся уход своей матушки. Все знакомые и не очень, этой уважаемой еврейской семьи говорили, картавя, не без вздоха: «Дора – святая». В самой же няньке столь разросся и злокачественно метастазировал ореол собственной святости, что после каждой гадкой  выходки Марии Соломоновны, Дора  с утроенной силой принималась вылизывать, надраивать и питать всякими вкусностями ее совершенно невостребованное  и обреченное тело. Старуха будила дочь поздней ночью и требовала срочно консультацию гинеколога, ей, видите ли, казалось, что у нее какие-то неполадки с гениталиями. Какие могут в этом возрасте быть проблемы с гениталиями? Только камни.

Лишь единожды покорная Дора взбунтовалась, в чем позже жестоко раскаялась:

- Мама, мне кажется, что кто-то из нас двоих должен уйти…
- Ты не на меня ли намекаешь, дерзкая? - надменно парировала выжившая из ума.

В одно прекрасное утро, которое Дора Моисеевна назвала «самым страшным днем в ее жизни», муж нашей “святой” обнаружил тещин прах на полу. В паучьей позе. После – ожидание родственников со всех концов антисемитской империи, потом похороны, потом наехавшие евреи пафосно говорили, какая замечательная дочь – Дора Моисеевна… потом…

…потом Дора Моисеевна перестала спать, ей казалось, что мать Мария все еще в смежной комнате и зовет…зовет…зовет… в ночи. Дора Моисеевна потеряла аппетит, похудела, рассталась с интересом к окружающим, стала болеть известными и не известными науке хворями. Что ни день – то новый симптом! Катя предлагала родителям переехать поближе к ней, даже купила отличную квартиру, сделала евро ремонт, обставила хорошей мебелью, но Дора не хотела переезжать, она вообще ничего не хотела. Пафосно грассируя, она говорила: «Оставь меня умирать здесь, в старой неухоженной квартире». Через пару месяцев своими выходками она свела в могилу мужа. Уход его она перенесла, как заурядное явление, продолжая скорбеть по своей негодной матери.

- Почему вы так долго не отпускали свою мамочку? – спросил я осторожно у расчувствовавшейся Доры Моисеевны.
- Что вы имеете в виду, доктор? – с непониманием и раздражением переспросила она.
- Вы удерживали мать вашу, зависшую меж двумя мирами, обрекая на мученья ее и себя.
- Не понимаю вас, – обиделась Дора.
- Все вы прекрасно понимаете, Дора Моисеевна. Все. Вы обрекли себя на шестилетнюю каторгу.
- Доктор прежде, чем прийти к вам, я узнавала, что вы за человек и можно ли вам доверять? Я не вижу никакой связи моей депрессии с маминым поведением, я заболела, когда она покинула нас.
- Шесть лет вы практически были выключены из реальности, целеустремленно и всецело отдавая силы нежизнеспособному человеку. Теперь, когда Господь забрал ее, вы потерялись. В вас летела чашка с горячим бульоном, неужели вы не желали своей бедной матушке быстрейшего перехода в мир иной, или, по крайней мере, не думали про себя: когда это все кончится?
- Доктор, это невозможно слушать. Мне что, надо было убить ее? Мне вас рекомендовали, как самого…
- Дора, – бестактно прервал я, – ваша маменька тащит теперь вас за собой в могилу. Я спрашиваю, то, что Мария Соломоновна благополучно покинула сей мир, избавив себя и вас от мучений, мечтали ли вы об этом?

Позже она говорила мне, что я вцепился в нее, как питбуль. Последующие события выявили, что питбулем, как раз, оказался не я.

Так и не добившись от капризной подопечной никаких показаний, я решил покончить все разом и стандартно. Я пространно поведал ей, что состояние ея вызвано потерей некоего жизненного смысла. Посоветовал прочесть труды Виктора Франкла, что, возможно, поможет ей обрести этот смысл. Многие пожилые люди находят себе массу занятий и увлечений. Кто-то начинает расписывать батики, кто-то нянчится с внуками, создает общественную организацию пенсионеров, ходит в клуб по интересам, кулинарией, наконец, промышляет.

Я пробубнил, что очень многие старички и старушки по утрам бегают в городском парке, поддерживая, тем самым, жизненный тонус, предохраняясь от возрастных болезней и никчемной медицины. Посоветовал купить удобные кроссовки, спортивный костюм и присоединиться к сверстникам-физкультурникам.

— Я, например, уж много лет посвящаю полтора часа бегу в райских кущах местного парка культуры, и вы, не поверите, у меня ничего не болит. А уж полтинник не за горами. Мои сверстники более-менее успешно переболели и инфарктами, и инсультами, а мне – хоть бы что! Присоединяйтесь к нам, Дора Моисеевна.
- Что вы говорите, доктор! Я рассыплюсь на первых же метрах дистанции. У меня давление, коронаросклероз, артрит коленных суставов. Я запросто могу умереть…
- В таком случае, Дора Моисеевна, вам очень со мной повезло. После института я пять лет оттрубил на «скорой» и виртуозно оказываю первую помощь. На моей совести пара оживленных Лазарей.
Дора поглядывала на меня с интересом-недоверием, с эдаким ленинским прищуром, поняв, что я – лукавый сукин кот. Недоверие вдруг резко сменилось пошлым старушечьим кокетством.
- Если я приду завтра на пробежку, мое состояние улучшится?
- Безусловно, – произнес я как можно решительней, понимая прекрасно, что она ни за что не решится на самоубийственную аферу.

Я многих знакомых-нытиков зазывал на утренние бега, зная, что нытье всегда первично по отношению к желанию счастья и здоровья. Они отваживались на одну-две пробежки, после чего энтузиазм спадал. И взял за правило: если хочешь кого-то цивилизованно послать, пригласи утром в парк, пробежаться. Тут же обнаружится, что у завидующих цвету моего лица - нездоровые сердца, печени, почки, легкие, суставы, мозги…, все субпродукты подпорчены.

Вечером позвонила дочь Катя, узнать, до чего мы с Дорой договорились. Узнав, до чего, она театрально рассмеялась:

- Я вас умоляю! Она не придет!
- Ну, Кать, чем богаты… – ответил я с нарочитым сожалением.

Ночью приснился смешной и жуткий сон. Хотя сны не бывают странными, жуткими или смешными. И что я вижу? "Будто у ворот парка, где на колоннах советских пропорций бабы с веслами, меня уже поджидает, одетая во все новое, как член олимпийской сборной Буркина-Фасо, тетя Дора.  Мы бежим. Бежим быстро. Я не делаю уступок и скидок ее возрасту. Она не отстает. Бледнеет. Губы синие. Зомби и зомби. Падает. В холодном поту – это плохо. Вспоминаю первичный реанимационный комплекс. Вызываю «03» - отвечают: свободных бригад нет. Начинаю непрямой массаж сердца – декальцинированные ребра ломаются под моими ладонями. Дыхание изо рта в рот. Тут происходит странная вещь – мои усы и усы Доры сцепляются, как липучки на манжете тонометра, и я не могу разорвать этого сцепления. Полудохлая старушка пытается меня поцеловать. Присасывается, как пиявка"!

Я просыпаюсь. Восемь утра. Твердо уверен, что бабка не придет. Душик, кофе, бутерброд.

Подбегаю к каменным бабам. С веслами. Пять минут десятого. И, о ужас! Сухенькая еврейка уже тут как тут! Нет, этого быть не может! Я накликал на себя беду! И одета она, как носовский Незнайка. Дурашливо. Жуткий, канареечного цвета спортивный костюм, на два размера больше, ярко-зеленые кроссовки, а поверх – голубой, выцветший румынский плащик, купленный еще при покойном Чаушеску!

- Вы, доктор, заставляете себя ждать… – язвит она растяжно и с упреком.  Пытаюсь скрыть свое удивление и разочарование, показываю «халливуд смайл» и кричу, как можно бодрее:
- Go ahead! (англ. “за мной!”).

Вспоминая сон, делаю “книксен” в сторону Доры. Не бегу, как лось, не бегу, как обычно. Она жалко семенит на полусогнутых. Видимо суставы ее, и, правда, не в порядке. Дора на бегу, если это, конечно, можно назвать бегом, пытается ворчать. Что-то про давление и сердцебиение, про возраст. Прошу ее этого не делать, чтоб не сбивать дыхание. Но она не дышит, она пыхтит, как ежик, через нос. Тут произношу жуткую бестактность, за которую, видит бог, мне по сию пору неловко.

- Дышим ртом, Дора Моисеевна, рто-о-ом, через нос слишком большое сопротивление, включите вспомогательные мышцы, милая.
- Ух, ух, ух, я не могу через рот…
- Боитесь, что от тряски челюсти выпадут?
- Нет, – пыхтит она, совершенно не обидевшись, – челюсти не выпадут, у меня все зубы свои!

И неплохие, надо сказать, зубы! Я-то, было, хотел исполнить дифирамб ее ортодонту. Прокол. У меня в мои годы нет уже четырех. Дантист говорит, что это норма. Она продолжает:

- Моя бедная мамочка умерла всего без трех зубов. Это наследственность.

Да, шутка была гнусной и пошлой. Не извинился. Мы бежали. Утренние завсегдатаи парка им. Кирова, спортсмены, физкультурники, пенсионеры, привыкшие за много лет беготни друг к другу, перекидывались формальным: «Физкульт привет!», с интересом и не скрываемым удивлением обозревали при встрече меня и мою не юную подружку.
Я чувствовал неудобство, в отличие от Доры. Она слепо следовала за мной, но, казалось, не испытывала никакого психологического дискомфорта, видимо средоточившись на ощущениях распадающейся плоти, готовая тотчас отправиться к праотцам. Мне же хотелось, как говорят алкаши: «рубить хвосты», избавиться от неожиданной обузы. Она не сдалась. Она дошла до конца дистанции.
Отдышавшись, мокрая, молвила:

- Сколько же мы пробежали? Километров пять? Завтра в девять?
Стоя под душем, уставший от ее издевательств и физически и морально, я рассуждал: к вечеру ее начнет ломать, утром старая не вытряхнет себя из пыльной койки. Я свободен?

Вечером вновь позвонила Катя.

- Григорий, мамочка проспала после вашей прогулки шесть часов. Еле шевелится. Съела целую курицу. Я же не просила ее убивать…это, что, метода такая?

Оказывается, Дора прекрасно проспала и ночь, замутив нешутошный флирт с подзабывшим ее Морфеем, и утром, как не было ей тяжко «тащить все свое», вновь ждала меня у ворот.

С каждым днем ее показатели улучшались. Я не спрашивал о самочувствии, но видно было, что старушенция сдаваться не думает. Еще бы! Все зубы на месте! Со временем на щеках появился румянец. Она перестала пыхтеть и нести всякую чушь про сахар и поджелудочную. Обитатели парка перестали удивляться нашему тандему и принимали Дору за свою. Она с показной любезностью бросала им свой «физкульпгивет». Я к ней привык. Как к собачке, меня сопровождающей. Она уже мне не мешала. С ней было как-то весело, доложу я вам.

Дора скоро научилась бегать быстро. Поблажки-скидки были не нужны. Оказавшись хорошей собеседницей и дамой недурного вкуса, получила привилегию бесплатных получасовых прогулок после бега, с беседами на разные темы. Об антисемитизме, сексе(!), куртуазном маньеризме и кулинарии. Повариха-то она была знатная! Гусиный паштет, форшмачок, запечённая на свекле фаршированная щучка, штрудель. Она поведала, почти шепотом, рецепт секретной гречневой каши: крупа перед варкой ладонями протирается со взбитым в пену яйцом. Могла бы и блог кулинарный вести. Он был бы, без сомнения, востребован.

Катя оставила мать в покое, не настаивала на переезде в «евро ремонт». Дора затеяла реновацию в хрущёвке, и как Маргрет Тетчер самолично клеила обои. Разрешила дочке лишь поменять окна. В ту пору только-только в моду входил пластик.

Настало время моего отпуска. Я осторожно сообщил подельнице, что некоторое время, около месяца, буду отсутствовать. Она восприняла это с искренней растерянностью, произнеся:

- Как жаль, я уж успела к вам привыкнуть.
- Дора Моисеевна, дайте слово, что будете продолжать утренние пробежки, – потребовал я с участием.
Менторность была излишней. Дора не стала клясться на Талмуде, просто очень убедительно кивнула.

Я обманул ее, и слава богу! Я отсутствовал два месяца. Путешествовал. Был и в Норвегии. Именно там, в богатейшей стране мира, я ощутил, что старость может быть не такой уж пошлой. Я видел в норвежской провинции магазины обуви для стариков, удобной, мягкой, дешевой, с застежками, управляться с которыми можно с помощью трости. Я запомнил старичка, лет девяноста, что зашел в этот обувной рай. Как учтива с ним была, чрезмерно пирсингованная, с нарисованным лицом, продавщица-гот. Как долго она подбирала и примеряла деду какие-то специально дизайнированные для остео артрозных суставов боты. Как мило он с ней заигрывал, говорил какие-то комплименты, и с каким счастливым лицом покинул это заведение. Там я купил своей уже немолодой маме сапожки, изящные, всего за 20 евро(!). Это не обувь – это летучие сандалики, выкованные Гефестом в кузнице подземелья. К пожилым норвежцы относятся трепетно, как к детям. Тамошние старушки не похожи на андерсеновскую патлатую норвежку, писавшую Герде послание на замороженном лососе. Они – красивые и ухоженные. Они водят авто и разъезжают на мото-тележках по огромным супермаркетам.

Я говорил со старым капитаном, что все еще пьет крепкую норвежскую водку и курит трубку. Я общался с мужем хозяйки маленькой гостиницы, славным 70-летним инженером, что судится с администрацией нефтяной вышки, желающей отправить его на пенсию. Последний суд он выиграл. Я познакомился со славными норвежскими старушками, что по выходным играют в «бинго» и отказываются от бесплатных поездок в Австралию по социальным программам. Нянчиться с внуками? Вот уж, увольте!  Все, что я узнал в этой маленькой богатой испорченной Норвегии, резко контрастировало с лицемерием и ненавистью к старикам, царящим на моей родине. Норвежские пенсы, несмотря на преклонные лета, жизнерадостны и оптимистичны, и скорее всего, воспринимают грядущую смерть, как воссоединение с Вечностью. Наши же, заброшенные и разочарованные, страшатся растворения в Небытии.

По возвращении я позвонил Доре. Моя великомученица-«нокия» прохрюкала: «...из нот авэйлбл нау…». Я встревожился. Вычислил Катю. Она поведала необычайную историю. Дора Моисеевна и без меня продолжала повышать тонус утренними тусовками в парке. Участвовала в забеге, посвященном Дню Пожилого Человека, «взяла «бронзу».

Там же, через  месяц после моего отъезда, она познакомилась со Львом Иосифовичем, тоже вдовцом, премилым семидесятилетним мужчиной. Да-да-да. Я вспомнил, как часто нам с Дорой попадал навстречу пожилой еврей с брюшком и еле поспевающим за ним, немолодым эрдельтерьером, тоже походившим на еврея. Не смейтесь, в мужчинах-евреях есть что-то такое доминантное. Некоторые знакомые дамы, вышедшие за евреев, через короткое время перенимают иудейские повадки и манеры. У иных появляется специфический прононс и легкое грассирование. Скажу больше, изменяется внешность до такой степени, что невозможно  определить изначальную нац. принадлежность. Глаза становятся сионскими, носики вытягиваются в длину и делаются горбатенькими. И что самое удивительное, откуда ни возьмись, начинает просачиваться особое чувство юмора богоизбранных. В том, что старый пес стал копией своего хозяина, нет ничего запредельного, хотя у собак, как известно, совсем другие национальности. Я при Доре называл этого дряхлого эрделя – «еврей-терьером». Она со мной соглашалась, и мы язвенно хихикали.

Так вот кто посягнул на святое и увел мою Дорочку! И не просто увел, а увез! В Землю Обетованную! В Ашкелон! Хорош кошерный гусь! На готовенькое! Я значит, с ней бегал-бегал, довел старушку до нормы, а он – хвать! Ох уж мне эти евреи! Пес его сдох, молодой конкурент уехал в Скандинавию. Дора, видимо, не шибко сопротивлялась. Но пред отъездом сказала дочке, что, как только устроится, ждет доктора погостить. Приятно.

«Живут небогато, – продолжала Катя, – ну, там у Льва пенсия неплохая. Он мальчишкой в концлагере был. Путешествуют по стране, как могут. Я тоже денег посылаю».

Радость за Дору и ее направившуюся жизнь смешалась в душе моей со странной, очень нехарактерной для меня ревностью…. Со временем утряслось.

Тому минуло лет семь. И вот намедни встречаю я в городе Дорину дочь, Катюшу, пухленькую, совсем не похожую на институтскую Суламифь. Над верхней губой ее усики. Не такие роскошные, как у матери, но все же усики. Голос стал еще ниже.

- Мама год назад умерла в Израиле, на семьдесят шестом году, – сказала она с влажными глазами, – инсульт. Через неделю после Льва Иосифовича. Пришла с похорон, слегла, впала в кому. Я едва успела. Врач сказал, что никакой надежды. Она спортом почти до последнего занималась, но, видимо, не вынесла еще одной потери…

Я не знал, чем утешить Екатерину. Мои глаза заметно увлажнились.

- Знаешь, самое удивительное, когда она была в беспамятстве, а я пыталась с нею разговаривать, она начинала как-то странно двигаться, открывала глаза. Руки сжимались в кулаки, и она перебирала ногами, будто бежит. Иногда, глядя в никуда, она улыбалась, учащалось дыхание. Лоб покрывался испариной. Израильский невролог удивлялся, что это она, мол, делает? Что за автоматизм? Я говорила с безнадегой: «Бежит». Однажды она так часа полтора бежала-бежала неистово, ни инъекции, ни уговоры не могли ее остановить, потом вдруг ясно так спросила: «Завтра в девять»? Выдохнула… и все…

Куда ж убежала Дора Моисеевна?