К Северу

Женя сидела на камне, согнув одна ногу и уложив подбородок на колено. Её взгляд терялся в свинцовых волнах у горизонта. То ли услышав, то ли почувствовав мои шаги, она слегка повернула голову в мою сторону, давая понять, что заметила меня. Уж не знаю, как она, не оборачиваясь, узнала меня – мы не виделись больше – пяти лет? Она по спины почти не изменилась – только что короткую белобрысую косичку остригла. И теперь ветер легко трепал её волосы. Может, они немного потемнели, а может, я просто плохо помню. Почему-то не сохранилось у нас ни одной её толковой фотографии.

Женин рюкзак лежал на песке, сухом после стольких дней без дождя. Почему-то мне было проще смотреть на него, и я так и подошла к Жене, не сводя глаз с этого рюкзака. Кажется, это тот самый, с которым я видела её в последний раз. Было около пяти утра. Она обернулась на пороге, и шёпотом пожелав мне удачи на вступительных, сказала:

– Насть. Обещай мне две вещи. Обещай, что не будешь нас ждать и что не будешь плакать. Вообще никогда. И вообще-то.. Не расти. Это просто от меня пожелание.

Что я могла тогда обещать? Я просто кивнула, решив, что подумаю об этом, когда проснусь. Но утром я ехала отвозить подлинники документов в колледж, потом, кажется, фотографироваться на загранпаспорт. В общем, я благополучно забыла о данном обещании на несколько недель. Но потом, благодаря стечению обстоятельств, вспомнила, и решила на всякий случай его сдержать. Не плакать оказалось совсем нетрудным, только иногда очень тяжело было удержаться, когда слушала Баха.

А вот не ждать оказалось труднее. Ни с братом, ни с сестрой мы никогда особенно не дружили. Да и они между собой, кажется, тоже. Потому для меня и было в некотором роде сюрпризом то, что они решили уехать вместе. Но после их ухода всё же осталось явственное ощущение потери. Даже не потери, а того, что я что-то важное пропускаю. Условно говоря, что я могу видеть, получать и узнавать что-то, но не делаю этого. Позднее я поняла, что, сколько себя помню, неосознанно впитывала от них обоих то, чего не было во мне самой. Их твёрдое мнение обо всём, что окружало нас, умение слушать и анализировать, принимая весь окружающий мир в свою систему координат без искажений. Умение одновременно делать простым и ясным то, что до этого казалось совершенно непостижимым, и в то ж время знать, что ничто – или почти ничто – не бывает таким простым, каким кажется на первый взгляд.

Мне казалось, что они говорят на каком-то своём языке. Поначалу я думала, что дело только в том, что они уже большие, а я нет. Но годы шли, а я всё продолжала чувствовать себя малышкой. Через какое-то время мне стало ясно, что дело тут совсем не в возрасте. Просто есть люди, которые изначально, с самого рождения могут видеть больше, чем остальные. Они могут наблюдать окружающие явления не только со своей чётко определённой позиции, но и с множества других точек зрения. И по этой причине лишь они могут с определённой степенью уверенности претендовать на объективность взглядов. Это сложно назвать даром – скорее просто способность. Таких людей мало, но по какому-то непостижимому стечению обстоятельств двое из них родились в нашей семье.

Для меня тогда было загадкой, почему они ушли. Это уж точно не было поступком двух подростков, чувствовавших себя чужими в семье, где всю любовь отдавали младшему ребёнку и прочая дребедень. Им не нужно было никому ничего доказывать, отстаивать независимость или испытывать характер на прочность. Несколько лет спустя я пришла к выводу, что в этом их уходе не было ничего противоестественного. Просто они должны были уйти, такие люди рано или поздно уходят. Они приходят в какие-то другие места, к другим людям, чтобы потом покинуть и их.

Когда утром мама спросила меня, куда делись Женя и Серёжа, я просто сказала, что утром они ушли с двумя рюкзаками и гитарой. Мама посмотрела на папу, слегка улыбнулась и ничего не сказала. Тогда, помнится, меня это даже не удивило. Это потом я повзрослела в общепринятом смысле и пришла к выводу, что уход из дому двоих старших детей должен как минимум взволновать родителей. Но тогда меня ровным счётом ничего не смутило.

Понимание женькиного пожелания «не расти» пришло ко мне намного позже, уже после того, как я, что называется, повзрослела. С раннего детства неосознанно стремясь за братом и сестрой, я старалась приобрести «взрослые» взгляды на жизнь, читая книги, иногда слушая их разговоры. Почему-то образцом взрослости мне казались именно они, а не родители или учителя.

Набираясь в каком-то смысле жизненного опыта – а на деле просто принимая набор готовых понятий и суждений – я одновременно чувствовала, что во мне растёт ощущение того, что все эти общепринятые истины являются общепринятыми отнюдь не из-за того, что они верны. Ещё немного позднее я стала осторожнее обращаться с понятиями верности и истинности, а ещё через какое-то время перестала использовать их вообще. Я перестала думать абстрактными понятиями. Прошло почти четыре года с того момента, как Женя пожелала мне «не расти», как я осознала, что уже совершенно выросла, и остаток жизни мне придётся потратить на то, чтобы вернуться обратно в детство.

Закончив колледж, я не стала поступать дальше, потому что знала, что учёба будет отнимать слишком много времени, которое хотелось потратить на разные другие вещи. Работу нашла в меру интересную и не слишком ответственную. Примерно тогда же у меня появился братик, и родители были только рады, что я не сижу с утра до ночи над учебниками, а приношу доход и успеваю помогать с ребёнком. Я ухаживала за братцем с удовольствием – не из материнского инстинкта или родственных чувств, а просто потому что действительно привязалась к нему

В этом заключалось приятное отличие нашей семьи от большинства других, которые я знала. Никто из нас не любил никого по обязанности. Мне действительно было за что уважать и любить и родителей, и брата с сестрой, но я никогда не чувствовала, что должна испытывать к ним нежные чувства только из-за того, что в нас течёт одна кровь. Вероятно, ещё и поэтому мама с папой так спокойно отнеслись к их уходу.


И вот около двух недель назад я получила письмо из Калининграда, написанное женькиной рукой. Она писала, что они с Серёжей будут в Питере некоторое время, и предлагала встретиться. За все пять лет они ни разу не звонили и не писали – во всяком случае, мне. Хотя, вероятно, если бы родители получили от них вести, он бы рассказали. Значит, они не связывались ни с кем.

В письме было оговорено и место, и время, так что я сочла за лучшее не отвечать. Неизвестно, сколько они ещё пробыли в Калининграде, да и Женя – я знала это наверняка – была уверена в том, что я приду на встречу.


Оторвав взгляд от рюкзака, я увидела, что Женя смотрит на меня открытым внимательным взглядом. Может, даже в некоторой степени изучающим.

– Привет, Насть. – Её голос погрубел, но совсем чуть-чуть. Едва заметно. Глаза слегка потемнели, а в уголках у них появились морщинки. Губы тонкие, нос вздёрнутый – не так сильно, как у меня, но сильнее, чем у брата. Ну почти совсем не изменилась. Руки стали сильнее – даже на вид, плечи немного шире.
– Здравствуй. – Забытое годы назад чувство вернулась – я снова ощущала себя тепличным растением рядом с потрёпанной жизнью сестрой. С той лишь разницей, что теперь она действительно выглядела потрёпанной жизнью. Я могла только представить, сколько километров за эти годы прошли они пешком, сколько раз ночевали под открытым небом и сколько вообще всего пережили.

Я снова была глупым маленьким ребёнком, который не может даже попытаться понять старших. Как начать разговор? Что спросить, что рассказать? Женя заговорила первой.

– Настя, ты влюблена?
– Нет, – почти не раздумывая ответила я.
– Вот и я тоже. А хочешь?
– Влюбиться? – Настя, приподняв брови, закивала. – Да нет, не особенно.
– Ясно. Как.. Мама? Папа как?
– Хорошо. Доделывают ремонт в своей комнате, скоро примутся за кухню. Вчера Никиту послали к бабушке, а сами красили последнюю стену. Я оказалась великолепным маляром, между прочим говоря.
– Никиту. Брата?
– Даа. – Я не сразу сообразила, что Женя не знает про нашего братца. – Скоро два годика. Бегает, залезает везде.
– Ещё расскажи.
– Папа на пенсию собрался, хотя вполне ещё бодр. Мама цветочки начала выращивать на подоконнике. Тоже, говорит, стареет. Скучаешь?
– Бывает.
– Вернёшься?
– Нет. Совсем нет.

Я помолчала немного.

– А где Серёжа?
– Серёжа ждёт на вокзале. Сегодня едем в Мурманск. К северу. «В Ис-лаандию».

Я улыбнулась.

Женя взяла рюкзак, и мы неспешно побрели к станции. Почему-то у меня повылетало из головы всё, что я хотела спросить у неё. Где вы были? Как передвигаетесь, как зарабатываете деньги. Время от времени в сознании всплывали какие-то вопросы, но они, казалось, не вписывались в разговор. Отчего-то в голове не укладывалось, что я не увижу её ещё.. Пять лет? Десять? Одному Богу известно.

Когда в метро я должна была ехать дальше, а Женя – выходить, она вдруг как-то странно улыбнулась и, прервав меня на полуслове, быстро прошептала:

– Насть. Восемь тридцать шесть. Вторая платформа, третий путь. Шестой плацкартный вагон. Двадцать первое место куплено на тебя. Я буду ждать я входа в вагон.

И вышла на платформу, помахав рукой так, будто ехала на выходные на дачу.

Всё мгновенно встало на место. Почему она так вяло интересовалась нашими новостями, почему приехала именно сейчас, почему так внимательно смотрела на меня, сидя на камне. Через четыре дня мне исполнялось двадцать, и старый паспорт переставал действовать.

А они вернулись за мной. Они вернулись, потому что знали, что я не выросла. Не выросла, не плакала и не ждала их.

До поезда в Мурманск оставалось два часа шестнадцать минут.