Площадь Разгуляй, ч. 3

357
Вениамин Додин
Площадь Разгуляй
Книга 2
Часть 3

В БРЮСОВОМ
ПЕРЕУЛКЕ

358
...И ты поймешь, что нет над тобой суда,
Нет проклятия прошлых лет,
Когда вместе со всеми ты скажешь – да!
И вместе со всеми – нет!
И ты будешь волков на земле плодить!
И учить их вилять хвостом!
А то, что придется потом платить,
Так ведь это ж, пойми, – потом!..
        Александр ГАЛИЧ

Глава 93.

С группами разведочно-диверсионных подразделений вер-
махта, двигавшимися впереди наступающих немецких армий и
громившими красные штабы, её команда отлавливает и казнит
палачей – ВОЕНЮРИСТОВ преимущественно, но и чекистов-
смешевцев. В багажнике своего Хорьха возит она кипы группо-
вых приговоров и постановлений, захваченных ею в бесчислен-
ных присутствиях врасплох застигнутых трибуналов. Подлин-
ных, неопровержимых официальных Документов зверских рас-
прав сталинского режима над народом её России. Которые для
авторов и исполнителей их, по непременному Закону Возмез-
дия, – в свою очередь, - не медля становятся смертными приго-
ворами, не медля Рыжковой исполняемых!
И она, - сжигая как бы самих себя приговоривших палачей,
- предварительно, обязательно своими руками, забивает свит-
ками страшных бумаг их чрева… этими же самыми руками…
свежевспоротые…
…Даже по прошествии с тех пор многим более полувека
писать о том страшно!
…Жестоко ВСПОМИНАТЬ то, что она проделывала? Ди-
ко?! Безусловно! Но, ничуть не более жестоко, чем ВСПОМИ-
НАТЬ… о том, что и как проделывали сами казнимые с несча-
359
стным российским солдатом, всегда и всенепременно винова-
тым. Хотя бы во всех преступлениях… бесчисленных команди-
ров своих!... И уж не более жестоко, чем ТОЛЬКО вспоминать
о приговорах над ЛЯГАВЫМИ ДЯДЯМИ И ТЁТЯМИ, дове-
денными до сумасшествия товарищами моих в таганках и дани-
ловках…
Донесения о творимом Рыжковой заставило отправить её в
тыл… На лечение…
Не одни даниловки и таганки учили молодых лютой мести
и для того сводили с ума…
И не одни ЛЯГАВЫЕ были учителями. Ирине крупно по-
везло с педагогами-профессионалистами (по Степанычу) – её
интегрировала ЕЁ ВЕЛИЧЕСТВО СИСТЕМА, созданная апо-
логетами верного а потому всесильного учения!...
В начале 60-х гг. мой ещё лагерный друг Георгий Самойло-
вич Иссерсон начал по заданию маршала Георгия Жукова рабо-
ту над монографией-учебником для Военных академий - ИС-
ТОРИЕЙ ОПЕРАТИВНОГО ИСКУССТВА. Днюя и ночуя у
допотолочных стоп уникальнейших – со всего света - рукопи-
сей и изданий о прошедшей войне, - заполнявших квартирку
его в высотке по Бережковской набережной, - наткнулся на ру-
копись (потом, и на саму книгу) ИСПОЛНИТЬ ПРИГОВОР
двух авторов, однополчан… Ирочки Рыжковой!
Прочёл единым духом – героиней-то её была другом юно-
сти моей!
…И, потрясённый, не поверил им: таким запредельным
ужасом средневековой пыточной ямы пахнуло на меня со стра-
ниц книги…
Один из авторов нашелся в США. В телефонном разговоре,
не простом очень, он подтвердил: - Точно, всё было именно
так… Встревоженное широкой оглаской в армии, германское ко-
мандование вывело Ирину Рыжкову из-за линии фронта, напра-
360
вив в психиатрическую клинику при одном из Фрейзингских,
под Мюнхенеом, католических монастырей. Начался 1944-й
год, 4 апреля следующего она скончалась.
В своей жизни с нами она всегда одна писала и разносила
наши списки заключённых по почтовым ящикам и сама же от-
носила или отправляла адресатам подобранные ею выброшен-
ные из этапных эшелонов записки. Как то я попытался внушить
ей, что лучше бы делать это опасное дело не в одиночку а вме-
сте с Алькой: в случае чего выручит или возьмёт на себя.
- В случае чего, говоришь? А если нужно будет избавиться
от настырного свидетеля или – хуже – преследователя-
законника? И если тот окажется сильнее Алика, или вооружен-
ным? Алька же не сможет убить!
- Уби-ить?! Как убить? Зачем?... А т-ты… сможешь?
- Теперь, Бен, я могу всё. Господь отступился от меня.
Только Алика мне оставил… И вот… Эту железку… - Она кив-
нула на закрытый рукав кофточки, в котором на ремешке всегда
висело перо от финки – Взять меня я им не позволю. Даже по-
зволить не позволю… А – убить зачем? Мы же в войну с ними
ввязались, Беночка. Или не понял ещё? А по мелочи подстав-
ляться не резон…
- А как же ты всех нас подставила, было, расписав… того, у
платформы?!
- Каюсь! Сорвалась… Не могу смотреть как убивают… -
Сказала…
Ещё сказала: - Создатель отнял у меня всё. Благодарю
Его за то, что не отнял ненависти!... -
Пол столетия спустя прочёл те же огненные слова у Мори-
са Дрюона в рассказе о шедшем в ХIV веке на костёр Жаке де
МОЛЭ - последнем Великом магистре Ордена Тамплиеров. И
громовом голосе свершившегося позднее проклятья его из пла-
мени, обращённом к Суду Божьему и убийцам своим…
Ирочка знала в совершенстве не только французский язык.
Великолепно знала она историю вселенской подлости…
361
…Портреты её, привлекающие завораживающей, древней,
будто с полотен молодого Билибина, красотой, написаны были
и всеми нашими педагогами-художниками с Мамоновского. С
войной портреты эти исчезли. И нашлись после… У Гаркави.
Никому он их кроме своей Гельцер не показывал. А однажды
сказал Екатерине Васильевне: - Мистика какая-то с этими по-
лотнами… Чертовщина!… С ума сойти…
Я в эту чертовщину верил: акварель, в четвертушку почто-
вой открытки, написанную Аликом, я видел у его мамы. Тре-
петно-девичий лик с горестно сжатыми губами… Не молодая
девушка – мрнахиня в заточении. Но изливаются светлой сине-
вою лучистые, в пол-лица, глазища…
Нина Алексеевна носила на себе эту миниатюрку, вмонти-
рованную в чёрного бархата рамочку-футляр. В 1954 году, воз-
вратившись из лагерей, застал их вместе. Вместе проводил в
Шаболовский крематорий. Вместе сгорели они и чёрным ды-
мом унеслись к любимому…
До сих пор во снах являются мне – обе вместе…
Когда немецкие крестники мои разыскали меня, воспользо-
вался случаем – узнал: Ира тоже носила на себе маленькую
Алькину фотографию, сделанную мною в годы нашей юности.
Её оставили на ней, положив в гроб, опустили с нею в могилу.
К чувству благодарности хоронившем Иру примешивается
отвратительная горечь моей мальчишеской оплошности: Алик
на фотографии дкржит перед собою развёрнутую газету с на-
званием ПРАВДА. Тогда я внимания на это не обратил. А вот
на фоне трагедии ХХ века изображение этой газеты портрете
друга выглядит кощунством, издевательством или дьявольским
лицемерием. Но… монахини того не уразумели. А Бог про-
стит…
Копия этой фотографии Алика хранится в нашем семейном
альбомчике. С ней, как с самым близким человеком, знакомы и
дети и внуки…
362
Вопрос права на возмездие меня не волновал. Вот и Ирочка
решила его для себя. Тем не менее, товарищи её по Вермахту
вынуждены были вопрос этот ей задать: даже на фоне всех во-
енных жестокостей её суд и наказание заставили содрогнуться.
Право суда и казни высочайше установлено моралью наро-
да. И если сам народ бездействует я, женщина, принуждена
решать за него…

Глава 94.

Эти дни были насыщены событиями. Я часто приходил к
Степанычу. С каждым посещением мне казалось, что он истаи-
вает, будто жизнь вот-вот уйдет от него. Он мое состояние уга-
дал. Сказал однажды:
– Умираю, мальчишечка. И дней мне вовсе не остается. Как
ты без меня?..
Я что-то говорил ему, – наверно, это были глупые, ненуж-
ные слова, но мысль потерять его душила меня, и я давился
слезами, страшась нанести ему лишнюю боль. А боли настоя-
щие, мучительные истязали его. И лечащий врач Игорь Петро-
вич – копия Бехтерева – говорил мне:
– Ну и дедушка у вас, молодой человек! Его болезнь терзает
выше всяких человеческих сил, а он будто железный. И если гово-
рит, то только про вас. Вы что, единственный родственник его?
А тут зашел утром, сразу после их завтрака, – Степаныч на
кровати сидит. Раскачивается, как в тот день, когда прочли
письмо Фриновского о квартире.
– Случилось что? – спрашиваю. – Зачем неудобно сидишь?
– Случилось. Я думал: умру спокойно, тебя хоть как-то на-
правив. Выходит, ошибся... Оказывается, хвост за тобой. Ты
хоть понимаешь, что это значит? И чем угрожает?
– Понимаю, Степаныч... – Мне представилось, что старик
сейчас разгневается и будет ругать меня. А ему в его состоянии
363
только этого не хватало. – Понимаю. Только ни в чем я перед
государством не виновен. Оно виновато. Я – нет!..
И тут я подумал: неправда! Пусть государство мое бандит-
ское. Пусть оно страшное и лживое. Но что-то такое я все же
совершил: тайно, по-воровски, отправил «Сообщение» о пре-
ступлениях власти – о детях, пропадающих из детдомов!.. Или
нет, не так! Я не перед государством виновен, я виновен перед
Степанычем! Вот где моя вина! Получается, я воспользовался
его откровенностью, его открытостью ко мне, его любовью и
верой!.. Но что значит – «воспользовался»? Или корысть какая
была у меня на уме, когда писал на листках ужасные слова о
гибели моих товарищей?! Чепуха какая-то! Самое главное те-
перь – все рассказать Степанычу. Ведь не раз, не раз сам я зада-
вал себе один и тот же вопрос: почему, зачем Степаныч пока-
зывает мне эти его объекты, рассказывает о преступлениях вла-
сти, твердит о «только что» подписанных приказах по НКВД?
И если они касались судьбы детей, – вот таких, как я, – он тек-
сты этих приказов передавал мне, будто по бумажке читал, а я
запомнил их, как сказки любимые. Я ведь и сейчас их помню –
ночью разбуди и спроси! Вот: «Циркуляр народного комиссара
внутренних дел союза СССР № 4 от 7 января 1938 по приказу
НКВД СССР 1937 № 00486... о выдаче на опеку родственникам
детей, родители которых репрессированы...». Или «Циркуляр...
№ 106 от 20 мая 1938... в дополнение к приказу № 00486... от 15
августа 1937...». В сущности, наизусть, только с небольшой ко-
лонкой цифр на четвертушке блокнотного листочка, передал
мне Степаныч и содержание одного из самых, наверно, страш-
ных документов большевистской системы – «Оперативного
приказа народного комиссара внутренних дел союза СССР
№ 00447 об операции по репрессированию бывших кулаков,
уголовников и других антисоветских элементов (от 30 июля
1937)». Он предписывал: «...с 5 августа 1937 во всех республи-
ках, краях и областях начать операцию по репрессированию
бывших кулаков, активных антисоветских элементов и уголов-
ников...». ...Цифры на обрывке блокнотного листочка я тоже
запомнил: по «первой категории» – расстрел – в 1937 году
364
должны были уничтожить огромную армию россиян: более
двухсот тысяч человек!

Глава 95.

Так зачем, для чего Иван Степанович Панкратов, «почет-
ный чекист», не просто выбалтывал, но раскрывал, более того,
как бы заставлял меня, совершенно еще мальчишку, запоминать
все эти «особо» и «сверхсекретные» циркуляры – приговоры
над народом? Для чего, будто бы сам с собой рассуждая, давал
подробнейшие характеристики фигурам и фигурантам своего
ведомства, точно определяя степень замаранности каждой из
них в беспримерно жестоком каннибализме?
Только с одной целью – я в это уверовал с первого дня
опаснейших его со мной, мальчиком, откровений – передать
людям, пусть другому их поколению, правду о сталинщине. Он
был философом по-своему. Он молча, без размахивания руками
и болтовни, изо дня в день методически и скрупулезно исследо-
вал каждое новое явление времени. И его выводы, которыми он
со мной делился, его приговоры событиям и личностям – как
впоследствии оказалось – были до ужаса точны и исчерпываю-
щи. Он выглядел простаком. Он совершенным простачком был
в первом, поверхностном сравнении с великими, наполнявшими
квартиру тетки Катерины по четвергам. Но, оказывалось, он
мог поддерживать в сущности профессиональные разговоры с
великими музыкантами, непревзойденными певцами, имени-
тыми режиссерами. И они, между собой, отдавали – несколько
удивленные – дань «поразительному профессионализму маль-
чишкиного вертухая». Впервые познакомившись с ним на вече-
ре по поводу дня его рождения, и пришедшие-то к тетке только
с тем, чтобы подивиться на «ручного энкаведешника», – они
теперь искали возможности встретиться с ним. Поговорить.
Выслушать краткие, редкие и вовсе уж не ординарные мысли.
Григорий Маркович Ярон почти с первых дней их знакомства
365
приглашал Степаныча на свои репетиции и премьеры. Рейзен –
на свои концерты, а на его даче они могли с моим стариком бе-
седовать до утра. На что уж был скрытен и осторожен к людям
Александр Борисович Гольденвейзер, но к Степанычу он ис-
кренне прикипел: считал человеком мудрым и по мудрости
наипорядочнейшим. Именно так – порядочным человеком был
мой старик! И это было отмечено не только Гольденвейзером.
А Михайлов... Дело дошло до того, что Максим Дормидонтович
ревновать начал Степаныча ко всем, кто его к себе приглашал. У
самого Михайлова дома было не все в порядке, как он говаривал,
– семья не одобряла его привычки «выкушивать» после спектак-
ля – это часа в два ночи! – литр водки и закусывать утятницей
жареного мясца, после чего – и всеобязательно – вызывалась не-
отложка и все не спали до утра, когда ехать на службу...
Да, к старику моему тянулись из-за его порядочности. Из-за
никому, кроме меня, не видного подвига его – участия в судьбе
брошенного всеми, в том числе близкими родственниками,
«соломенного» сироты. Да еще и опасного по звериному вре-
мени... И притягивал он тоже только порядочных людей, чис-
тых и честных, естественным образом в дерьме времени не за-
маравшихся. Можно было ведь не замараться от величайшего
ума, от бесовской хитрости, от страха: лучше мучительная
смерть, чем позор в будущем, когда Сатана откинет копыта и
внуки спросят: а дед-то как вел себя тогда? Таких я знал. И от-
даю им должное. Окружение тетки Катерины таким астральным
умом, скорее всего, не отличалось. Оно от природы своей было
порядочным.
В отличие, скажем, от окружения Хаютиной и Ежова, тоже,
естественно, подлого. О своей подлости сумевшего громко зая-
вить делами своими. Которые, как ни раскинь, – подлянка,
верная, нахрапистая, безоглядная служба самым пакостным де-
лам системы. За это и принимали на Кисельном. За это и приве-
чали там столом с «компотами».
У Гельцер такие «не проходили»! На что уж сильными
«втирушами» показали себя и Москвин, и Царев, и Кторов. Та-
ланта, яркости, того же нахрапа им не занимать было. Ан нет –
366
на порог не пускали их в дом Катерины Васильевны. Как нико-
гда не подпускали близко ни похвалявшегося не раз «старым»
знакомством и с «великой Гельцер», и с ее «великим импресса-
рио Дягилевым», ни «ползуна» Минца – академика (Исаака Из-
раилевича), ни многих других искателей ручки российской ди-
вы. Совсем немного лет прошло, и стало ясно: выбор-то у тетки
был точен! Но ведь этим она и отличалась. Она и все, кто по-
стоянно был с ней. Я счастлив, что Степаныча моего она отли-
чила мгновенно! И он ее. Старик тоже умел отличать. Вот, меня
он отличил, спасибо ему. И выбрал изо всех, чтобы через меня,
или со мной, послать весть в будущее. Так как же мог я, как по-
смел скрыть от него мое «Сообщение»?.. И тут же, в палате, я
все ему рассказал.
– Интересно мне, – Степаныч поглядел на меня загадочно, –
интересно, что бы такое про твои художества дядька мой, Ва-
силь Семеныч, рассудил? Вроде тихий был человек, из заводских.
Но и ему выпало переживаний множество. Например, хлеба-
нуть полтора десятка годочков самой Шлиссельбургской кре-
пости. Потомиться в ссылках. А после революции оказаться
комиссаром охраны на Урале. И, имея власть, оказать человеч-
ность своим подконвойным. Между прочим, сильно виноватым
перед ним и за его прежнее крепостное сидение. Вот бы спро-
сить его, правдолюбца, как бы он отнесся к вашим с Алешкой
шалостям? Ведь в законах слова такого нет – «шалость». А есть
совсем другие слова. И вы оба до сих пор этих слов не выучили.
Не можете никак оценить значения их для ваших судеб.
Что же с вами делать? Думалось мне, чему-то я тебя научил.
Пусть не в теории. Но на практике, на примерах на страшных.
Вроде понимаешь, что сперва следует думать. Можно даже со
мной посоветоваться иногда. А подумав, дело делать. Если де-
ло. Не медведь же! Он гнуть дуги задумал – видал, как их му-
жики гнут. Решил: и он сможет, тем более медведь – силища!
Стал гнуть. Что ни согнет – сломает. Воз наломал! Тут только
мелькнуло у него: может, сперва подумать стоило, а потом
гнуть? Не-ет, решил, сперва гнуть надо, а то думать будет уже
не об чем! Так ведь не медведь ты. Мало того, что уже воза тобою
367
наломаны, так дальше ломишь. Вот, спрашиваю: доколе? Или
никак не поймешь, что там про тебя уже много, если не все,
знают? И всякое твое дело и слово – тебе в строку! Тобой доб-
рота да совестливость движет, вроде как дядькой моим Василь
Семенычем. Мы, Панкратовы, все одним миром мазаны: доб-
рые да совестливые. Но ведь в наш век и время, и люди други-
ми были – человечнее. Хоть и тогда мы как куры в ощип попа-
дали. У тебя и того не получится. На твою долю таких людей и
времени такого не осталось – повыбили и профукали! Одни
волки вокруг. А человеков-то – раз-два и обчелся. А если есть –
нету времени делом и сердцем их проверить... А тут, видишь,
еще и хвост... Вот, о хвосте. Получается, парень, – заметут тебя.
А я рассчитывал – при мне они не тронут... Плохо. Что делать
будем, мальчишечка?
– Откуда мне знать? ... Хотя, чтобы очень уж я беспокоился...
– Дурень! О тебе ли разговор! О Бабке подумай! На меня
больше надежды нет – спекся я, Степаныч твой. Отбегался... А
вот Бабка – как одна останется? Ты подумал? Вижу, что нет.

Глава 96.

Плохо, говорю. А ты – что! Ты и сам проживешь, если го-
ловы не утеряешь. Молодой – тебе многое отпустится... За
Алексеем хвоста нет?
– Вроде нет...
– «Вроде»! Разве ж о таких серьезных делах можно так
бездумно-то?
– Думаю! Мы с ним если встречаемся, то аккуратно, про-
верившись...
– Господи милосердный! Они, видишь, проверяются. Там –
система! Там спецы сквозь землю видят! От них уйти, что от
воды, плавамши.
– Ну, как можем, так уходим... Намекал тетке о своих этих
делах. Рычит. Бесится. Грозится Бабушку забрать, – Бабушке у
368
нее будет спокойнее... Сам я чего страшусь – с родителями и с
братом навсегда потеряться. Это болит. А о себе что ж плакать-
ся: знал, что однажды должно все произойти. Не маленький.
Тем более, хоть что-то успел. И садиться не стыдно. От дела не
бегал. От них тем более не побегу.
– Успел? А все ли? Ты кому «Сведения» свои разослал?
Я рассказал.
– Все так. Однако... Ученая лавочка все крутится: увозят
ребятишек. Только не сюда, а напрямую – в Подмосковье. Не
угомонились. Сильно жить хотят... Тут, парень, следует подни-
мать людей куда как посерьезнее, чем эти общественные союзы
твои. Ты пойми: эти, со столбняка, никуда больше не кинутся,
как только к нам же – в приемную Лубянки. Они даже до конца
толком бумагу не прочтут – побоятся. А то, что слухи пошли,
так то слухи и есть. Тут точно надо шибануть, чтобы одним
стыдно стало, другим – страшно. Ты не думай, будто совсем
люди не боятся ничего и вовсе все бессовестные. Так не бывает.
Он долго молчал. Изредка глоточками тянул из стакана хо-
лодный чай. Губами жевал, будто разговаривал. Потом стрель-
нул глазом в меня:
– Вот что, Бена, – он впервые так меня назвал, мягко, как
Нина Алексеевна выговорив «е», – а ну как я кому-то напишу.
Понимаешь ты, не политика здесь, а самый что ни на есть
шкурный интерес у кого-то. Потому именно мои слова они про-
сто так в корзинку не кинут – подробностями заинтересуются.
Вот тут я им в ихние глаза и погляжу... Потому: запомни теле-
фон. Звони с автомата на улице. Спроси Александра Евгеньеви-
ча. Поинтересуются тобой, ответь: санитар. Из больницы. Про-
сит, мол, Иван Степаныч навестить весьма срочно – болен
сильно. Все. Трубку клади... Еще – попроси подружку свою,
которая только не трепло, сбегать в «Метрополь» – в гостиницу.
На втором этаже – «Союзпечать». Киоск. Пусть газету купит
иностранную, «Тиме» название. Ее, газету, сразу мне принесешь,
по-быстрому, но чтоб никто ее у тебя не видел. Все, вроде... И
помни: ни об моих этих словах, что письмо пишу, ни об газете!
И, не приведи Господь, об Александре Евгеньиче! Тайна!
369
– Дед! Ты как узнал про хвост?
– Просто: пришел человек, спросил: не ко мне ли ходишь?
Иди! Со звонком по телефону не тяни – у меня, брат, времени
совсем не остается. Раньше надо было – не сообразил, старый.
Ты прежде догадался. Так. Ты все понял?
...Я понял все. Решение Ивана Степаныча меня потрясло.
Да! Да! Да! Я знал лучше всех, что он за Человечище. Но
сегодня, сейчас, мой старик встал передо мной во всем своем
величии. И мне достало ума или сообразительности догадаться
наконец, с кем свел меня Господь. Кому навечно поручил спа-
сать меня и сохранять...
Счастливый, взволнованный, я выскочил из больницы. По-
мотался по метрополитену, вскакивая и вылетая из вагонов,
придержав двери. Забежал в «Метрополь». Купил пару очеред-
ных номеров «Таймс». Снова покрутился в метро. Прибежал в
больницу. Сунул газеты Степанычу под подушки. Он проснул-
ся, нащупал их:
– Звонил?
– Нет. Выйду – позвоню... – Показалось, сердце мое остано-
вилось...
– Иди! Время...
– Иду! – ... В самом деле, сердце не бьется! Что это?!...
...Через двадцать минут я позвонил из автомата на Покров-
ском бульваре. И, будто абонент ждал моего звонка, мгновенно
включился:
– «Голованов! – ответил командный голос, – Ты, что ли?!» –
Он выслушал молча. – Буду немедля!..

Глава 97.

В тот вечер мы чаевничали у Каценеленбогенов. Марьяна
принесла монографию о Рахманинове. Читали ее вслух. Рахиль
внимательно вслушивалась в звучание слов. А в глазах тьма.
Только представить себе состояние ее – распятой на опосты-
370
левшем ложе. Вот, распростерта она, недвижима, сраженная
недугом. Рядом брызжущее здоровьем юное существо живыми
пальцами свободно листает страницу за страницей, и своим мо-
лодым и звучным голосом истязает ее, парализованную, расска-
зом о блистательной судьбе великого маэстро...
А ведь собственная ее судьба – пусть очень давно, пусть
вечность назад – тоже была причастна к тому же великому ис-
кусству! И начиналась она так же феерически – с девяти лет –
музицированием в Дворянском собрании Екатеринославля, в
Одесской опере в четырнадцать лет, в концертных залах Сток-
гольма и Гельсингфорса, куда приглашена была вскоре хозяе-
вами днепровских заводов братьями Нобеле. Этому не могли
помешать даже весьма серьезные сложности – участие Григо-
рия Вениаминовича в Екатеринославльских событиях и бегство
его... И вдруг – тьма... Крушение... В сущности, бесконечная
мучительная смерть – паралич... Я сидел рядом с изголовьем
постели Рахили. И только Григорий Вениаминович снова раз-
нес нам чай, пришла Марианна, – в слезах, взволнованная чем-
то. Что-то дома у нее случилось? Или по дороге сюда?.. Совсем
новое для меня ее состояние сильной возбужденности непонят-
ным образом делало Марьяну особенно привлекательной. Кра-
сота ее неожиданно раскрылась в своей ослепительности. Будто
я ее только разглядел, обрамленную тревогой.
Час для ее визита был неурочным – она обычно приходила в
другое время, когда нужда в ней была по отсутствию своих си-
делок у Рахили. Вообще, в такое позднее время она никогда од-
на из дому не выходила – Матросская Тишина для поздних про-
гулок приспособлена не была. Что же ее заставило прийти те-
перь, да еще в таком состоянии? Была на то причина. Потому
как дома у нее в этот же вечер состоялся весьма примечатель-
ный разговор. Причем, обо мне... Романтическая ее натура, пе-
ремноженная на неприятие любой, пусть самой спасительной
неправды, и возведенная в немыслимую степень воинственной
прямолинейности, весь этот конгломерат характера не мог не
привести ее к решению сообщить мне правду, которую из лож-
371
ной любви ко мне и к Рахили они – она махнула рукой куда-то в
сторону – боятся мне раскрыть...
Что же это за правда? Правда, как оказалось, и как уже по-
дозревала Муся, а с нею и я, – правда в том, что Каценеленбо-
гены – мои родичи по линии отца. Да! Они мои родичи – какие-
то троюродные брат и сестра. Марьяна выговорила это из по-
следних сил. И заревела – громко, всхлипывая и ничуть не
стесняясь слез. Что мне оставалось делать? Я, было, вознаме-
рился открыть рот... Но Муська опередила меня:
– Мы это давно знали! Нет, не знали – чувствовали!
И попробовала повторить демонстрацию с моим «полуан-
фасом». Мне оставалось только подтвердить ее слова...
Конечно, пришлось пережить все, приличествующее такому
удивительному открытию. Все, кому полагалось, ревели. Все,
кому реветь не следовало вовсе, обошлись объятиями и похло-
пыванием. Все вместе были счастливы и полны надежд на бу-
дущие радости. Не портить же им праздник моими ближайши-
ми перспективами. Но все равно, я тоже был очень счастлив.
Скорее всего, обретением некоего доселе не знакомого мне чув-
ства, связанного с Марьяной...

Глава 98.

Ночью у тетки схватило сердце. Прискакал Яков Этингер.
Постоянный кардиолог. Когда-то, еще в годы Мировой войны,
работал он в одном из маминых лазаретов. На Гражданской
служил у Исаака Савельевича Баранова. Вновь с моими
родителями встретился уже в середине 20-х годов. Привел его к
нам Абрам Борисович Топчан, лектор 2-го Мединститута, где
мама вела курс. Она познакомила Этингера с Григорием
Ивановичем Россолимо, и уж тот свел его со Сперанским,
восходящим тогда под патронажем своего именитого коллеги
на педиатрический Олимп. Мне неизвестно, почему Георгий
Несторович Сперанский не пригласил Якова Гиляриевича
Этингера к себе. По рассказам Минны Яковлевны Рацер, как
372
раз в это самое время Сперанский искал опытного кардиолога,
знакомого с посттравматическими проявлениями. Впоследст-
вии Этингер попал в окружение Александра Васильевича
Вишневского и автоматом очутился в САНУПРе Кремля. С
самого начала этой околоправительственной деятельности он
стал сперва участковым, а чуть позже – личным лечащим
врачом Екатерины Васильевны Гельцер. Очень часто – и
естественно – такие персональные врачи превращались в
близких друзей дома своих пациентов. Ведь секретов от своего
доктора быть не может, коль скоро сама жизнь твоя и твоей
семьи со всеми ее секретами и тайнами зависит от мастерства и
порядочности такого всеисцелителя. Так сперва и было у тетки
Катерины с Яковом Гиляриевичем. Но по мере
совершенствования режима и ужесточения его свирепости
отношения между пациентом и врачом усложнялись. Постоян-
ные скандалы в САНУПРе просачивались за пределы его импе-
рии. Волчья грызня за злачные места и могущественных подо-
печных в ЦЕКУБУ и в «кремлевке» естественным образом от-
талкивали нечиновных пациентов от рвущихся в чиновники
еще вчера таких милых, таких своих в доску докторов, умев-
ших, оказывается, не только лечить горло, но и перехватить его
«за яблочко» у своего доброго коллеги, заподозренного в кон-
курентных намерениях. Отношения доктор – пациент еще более
усложнились, когда первого попросту приставили ко второму.
В рутинной обыденности первые по-кошачьи окарауливали
каждый потенциальный прыщ на задницах вторых, их домо-
чадцев и чад. Попутно истаивая верноподданно от перепол-
няющей их любви к родной семье пациента. И безо всяких ко-
лебаний тотчас вослед посещению любимой семьи ночными
гостями забывали ее адрес. В лучшем случае, не предавая по
собственной инициативе своих уже бывших подопечных. Что,
между прочим, каким-то образом обнаруживалось окружающи-
ми и почиталось гражданским подвигом... Однако, положение
сотрудника САНУПРа обязывало. И обязывало весьма опреде-
ленно, в том числе подпиской о сотрудничестве. И здесь собст-
венная инициатива не требовалась – инициатива заложена была
373
в инструкции, неукоснительно исполнявшейся всеми без ис-
ключения сотрудниками высокого учреждения, призванного
охранять драгоценные жизни вождей и ближайших к ним бояр.
Чистота рядов «кремлевки» охранялась куда как строже и не-
измеримо внимательнее кадров Лубянки: ответственность у них
была несопоставима...
Поэтому забавно было наблюдать, как наши ответствен-
ные знакомые из САНУПРовских врачей сухими вылезают из
воды, когда все – без исключений! – близкие и неблизкие их
исчезнувшего пациента подбираются и исчезают вслед за ним.
А они – хранители всех семейных тайн и секретов – отряхива-
ются по-собачьи, отдыхают с месячишко в Барвихе или Желез-
новодске от пережитых волнений, и пристраиваются к очеред-
ному номенклатурному пациенту – потенциальному кандидату
в престижные подвалы Третьяковского или Варсонофьевского
переулков. Да, наблюдение, пока оно еще и забавное, – дело
занятное. Но надо войти в положение «товарища кремлевско-
го врача». Кто как не номенклатурный целитель этот блиста-
тельно разрешал многочисленные проблемы власти, отправ-
ляя в лучший мир колонны пользуемых им «товарищей по
партии» – от Маслюкова, Глинки, Фрунзе и Бехтерева до за-
рвавшихся «старых большевиков» и «возомнивших» литера-
турных корифеев...Имя им легион. В свою очередь, помечен-
ных в проскрипционных списках «товарищами вышестоящи-
ми»
Тетя Катя жила всем, чем жило ее окружение. Всё что нуж-
но понимала и знала. Не раз пыталась переменить врачей, мяг-
ко говоря, не вызывавших доверия. Того же Этингера. И иже с
ним. Ни фига! Умри, но у них! И, будьте уверены, умирали
как миленькие! Кому и как положено было. В точно опреде-
ленные партией сроки. По утвержденным Спецглавком и ВЧК-
ОГПУ-НКВД, а потом и МВД сценариям и загодя составлен-
ным эпикризам. С протокол-нибелунгами вскрытий, сочинен-
ными или контролируемыми главным гробовщиком республики
академиком Алексеем Ивановичем Абрикосовым и Ко.
374
Давний почитатель великого мастерства мамы моей, после
поминок по ней в декабре 1954 года, зазвал меня заполночь к
себе на Новослободскую. И видя теперь во мне (многожды пе-
режившем и отсидевшем солидно) сообщника, показал, - по-
рывшись в огромном домашнем архиве своём, - «хирую папоч-
ку». А в ней…сотни - со всего союза – тщательно сохранённых
им факсимильных копий прошедших его столичную августей-
шую экспертизу тех самых эпикризов с протоколами… «… О
Всех как один убиённых!»…
Много позже страшные свидетельства эти увидел я уже в
головановском Икшинском собрании монстров.

Глава 99.

Да что там «лишние товарищи». Если занятия,
встречи, образ жизни тяжелобольного Ленина,
наконец, жить ему еще или с него хватит, крем-
левские эскулапы решали не в связи с потребно-
стями его лечения, не по согласованию с его род-
ными, людьми образованными, даже не с ним са-
мим, пока еще что-то соображавшим, а с далёким
от медицины Сталиным. Лично больному, мягко
сказать, несимпатичным, и с семьей его тем более
никакими сердечными узами не связанным.
Надо думать, чьё то «гениальное озарение»,
обнародованное в январе 1953 года, - «Дело вра-
чей» – не с неба свалилось на осиротевшее ста-
линское чиновное окружение. И, - сквозь них, - на
чиновных медиков. Происходившее тридцать с
лишком лет за заборами САНУПРа и его филиа-
лов по всей стране щедро – щедрее некуда – густо
унавоживало почву под будущую «всенародную»
оценку многосторонне-разнообразной деятельно-
сти закрытых лечебных заведений – от цековской
375
«кремлевки» и ЦКУБУ до республиканских, об-
комовских и даже райкомовских спецбольниц и
спецпалат, где творилось одно и то же. Всего-то и
потребовалось организаторам очередной чистки –
«праведного гражданского гнева» по великому
путанику Заславскому, чтобы кинуть в давно и с
нетерпением ожидавшую светлого праздничка
толпу советских граждан безотказную крысу
«еврейского ритуального убийства»...
Тем не менее, Яков Гиляриевич оставался для меня только
врачом. Ничто в моих глазах не могло уронить его. Тем более,
заподозрить в непорядочности. Даже неприятие его теткой.
Происходящее «где-то там» бессильно было принизить в моем
сознании имя врача. Доктор – это имя свято! В конце концов,
создавая союз совестливых для спасения военных медиков, ма-
ма моя не хуже Володьки-Железнодорожника понимала: не все,
не все они стоят ее крови, ее сил, ее времени, что она им отдает.
Понимала! Но не позволяла этому обстоятельству влиять на
свои решения и дела. С чего бы мне отходить от ее принципов?
Я и не отходил. Хотя очень хорошо и давно знал от старого
знакомого бабушки – и моего, с младенчества, – доктора Миро-
на Семеновича Вовси «о совершенно непонятной близости»
Якова Гиляриевича с доктором Клименковым, одним из фигу-
рантов трагедий Владимира Михайловича Бехтерева, Юленьки
Корнфельд, Александра Яковлевича Маслюкова и Беллочки
Уваровой, жизнь которых оборвалась по команде Калинина.
Мало того, Этингер был и лечащим врачом Рейна. А ведь Рейн
– участник всех Калининских преступлений! Имя его всплыва-
ло многократно. А он плевал на это – Калининская шестерка. А
вот Этингера после гибели Уваровой отставили от него – не
сработал! Обозленная прокуратура не позволила списать смерть
Беллочки на счет подсказанного доктором сердечного присту-
па. Даже Абрикосов отступился! И сам Яков Львович Рапопорт
– патологоанатом – пошел напролом: на месте перепроверил
версию Моршанского, установил: зверское убийство после из-
376
насилований. И для верности тут же приоткрыл подробности
из-за, казалось бы, неперелазного забора секретности вокруг
Калининской дачи. Вообще, этот замечательный, мужествен-
ный человек, исторгавший на своих друзей ниагары ослепи-
тельного юмора, – при его-то профессии, вовсе юмор исклю-
чающей, – ничего и никого не боялся. Мы с Розалией Иосифов-
ной уже давно ТАМ, – говорил. И бил морду подлецам, кото-
рые вот этого «там» боялись больше срама. Он приходил к тет-
ке поздними вечерами с Топчаном, который любил его и слу-
жил мишенью рапопортовских двусмысленностей, о которых
Степаныч однажды заметил: «Ты, Яша, прямо как важняк вы-
сказываешься – что ни мысль, то лист “Дела”; тебе бы поопа-
саться маленько, от друзей хоть». Мой опекун любил Якова
Львовича. Потому, видно, в воду глядел: после 13 января 1953
года арестовали Рапопорта. В самый страшный для евреев час.
Но берег Господь этого чистейшего своего «раба». Охранял его
бдительно: любил потому что. И сохранил, приставив пожизнен-
но к последней черте, отделяющей скверну жизни от никому не
доступной Вечности...
Да, рассказ Степаныча все ставил на место. Никто не забыл
о трагической смерти Владимира Михайловича Бехтерева в
1927 году. Невропатолог, психиатр, физиолог с мировым име-
нем, он был учителем и сподвижником мамы. Одним из самых
активных деятелей ее «Манчжурского братства», ее «Спасе-
ния»... Визит Этингера еще раз напомнил наболевшее...

Глава 100.

Гибель Бехтерева загадочностью и внезапностью потрясла
ученый медицинский мир России. 23 декабря этот жизнерадо-
стный человек, отличавшийся, как говорили о нем, «бехтерев-
ским здоровьем», под овацию заканчивающегося первого Все-
союзного съезда невропатологов и психиатров прочитывает
свою итоговую лекцию. Извещает участников собрания о нача-
377
ле 24 декабря, в субботу, еще одного, первого Всесоюзного
съезда педологов. Тут же уезжает в Институт психопрофилак-
тики. Занимается там до вечера. И, полный сил и энергии, появ-
ляется на спектакле «Любовь Яровая» в Малом театре, с Еленой
Николаевной Гоголевой в заглавной роли, которую «не пой-
мал» у себя в Ленинграде. По окончании представления Влади-
мира Михайловича не пускают домой: настойчиво рекоменду-
ют посетить музей театра, размещенный в маленькой комнатке
под чердаком здания. Музей, «в котором и взглянуть-то было
не на что!» – скажет позднее Гоголева. А затем провожают
вниз, в кабинет директора театра. И там, «только что не силой»,
по выражению супруги Бехтерева, приглашают за приготовлен-
ный стол с чаем и пирожными. (по периодике 1927 года.)
Уже на извозчике у Владимира Михайловича случилась
обильная рвота. Она не прекращалась и дома у друзей Бехтере-
вых – Благоволиных. Когда больному стало совсем плохо, хо-
зяин дома, сам известный московский доктор, вызывает из
«скорой помощи» для ученых постоянного лечащего врача Бех-
терева Леонида Григорьевича Левина, давнишнего друга Вла-
димира Михайловича. Но его телефон отключен. Тогда доктор
Благоволин звонит в поликлинику ЦЕКУБУ на Гагаринский.
Но вместо Кончаловского, Фромгольда, Плетнева или Зеленина
– профессоров, специально ожидающих срочных вызовов по
неотложным случаям заболеваний особо опекаемых ученых, –
приезжает клиницист профессор Бурмин, чем-то, до открывше-
гося вдруг заикания, смертельно напуганный. Он настолько рас-
терян и раздавлен, что даже не пытается удержать около себя (не
то, чтобы защитить!) «захваченного им с собой» и прибывшего
вместе с ним к больному профессора Ширвинского, когда при-
мчавшиеся вслед за ними четверо «неизвестных» вышвыривали
этого почтенного старика из квартиры Благоволиных.
Зачем, для чего этот уважаемый всеми восьмидесятилетний
человек, «признанный глава московских терапевтов (...), пред-
седатель Московского и Всесоюзного терапевтического обще-
ства», как напишут о нем в «Вечерней Москве, был привезен
Бурминым (лечащим врачом самого Калинина!) к больному
378
Владимиру Михайловичу? На этот вопрос ответили газеты тре-
мя сутками позднее: «...его непререкаемый авторитет, четкость
его мышления и точные диагностические формулировки оказа-
лись бы спасительным прикрытием в безвыходнейшей ситуа-
ции, в которой оказался Бурмин...». Точно! «Оказался, уже ку-
да-то приглашенный и кем-то проинструктированный!» – вы-
скажется в те же дни невропатолог Крамер, директор поликли-
ники – той самой ЦЕКУБУ и, одновременно, сотрудник кафед-
ры нервных болезней Второго Мединститута. А ведь это тот
самый Крамер, что в 1922 году стал основным лечащим врачом
Ленина. Не однажды приглашая Владимира Михайловича к по-
стели своего именитого больного, Крамер проникся к Бехтереву
глубочайшим уважением. И всегда был готов оказать ему лю-
бую поддержку. Между прочим, в том же 1927 году Крамер ос-
матривает и Сталина (по поводу развившейся атрофии мышц
левой руки). Как писал он сам, «диагностические сложности
(страх Сталина перед любой болью) и особая ответственность
за любые промахи в лечении побудили меня предложить кон-
сультацию Бехтерева. Сталин колебался. Но в середине декабря
согласился на нее». Так случилось, что эта консультация была
возможной только в дни Первого съезда невропатологов и пси-
хиатров, когда Бехтеревы появились в Москве. Предположи-
тельно, 22 или 23 декабря. «Не исключено, – пишут многочис-
ленные авторы этого домысла, – что Бехтерев осматривал Ста-
лина дважды. Но именно 23-го он имел для этого не менее 3-х
часов...». А затем они очень живописно домысливают и сам
процесс этой пикантной беседы-консультации, в результате ко-
торой чуть позднее, якобы, появляется «ошеломляющий психи-
атрический диагноз – паранойя». Все без исключения авторы
этих россказней единодушны в одном: свое мнение Владимир
Михайлович сообщает по телефону (!) только одному Крамеру
(с кем-то должен же он был поделиться этим открытием, чтобы
оно тотчас разнеслось по Москве и напрямую привело его к ло-
гическому концу – столику с импровизированной закусью под
чай в кабинете директора театра). «С этого момента Бехтерев
обречен!» – заключают они. При этом часть доброхотов объяс-
379
няет причину трагедии тем, что «по возвращении в Ленинград
автор диагноза немедля сообщит его... Зиновьеву (?!), естест-
венно, как член Ленсовета...».
Нет. Ни минуты не оставалось у Бехтерева и его супруги
после того дня в Институте психопрофилактики. Напрочь
упущено было фальсификаторами (и если бы только ими!),
что чета Благоволиных – самых близких друзей Бехтере-
вых, в доме которых, по Дурновскому переулку (что у Со-
бачьей площадки на Арбате), они всегда останавливались, –
абсолютно точно знала все, что в эти дни происходило с
Владимиром Михайловичем и его женой. И вокруг них. А
знала она, во-первых, что Сталин еще 21 декабря, в день
своего рождения, извинился перед приглашенным им Кра-
мером и сообщил, что времени у него на упомянутую кон-
сультацию до первых чисел января не будет*. Крамер тогда
же позвонил Благоволину домой и попросил сообщить об
отмене встречи Бехтереву.
Тем не менее, слух о невысказанном диагнозе был уже
выпущен и с подачи сталинских ненавистников пошел гу-
лять. И именно тотчас после «начала болезни» Бехтерева.
Нужно сказать, что сама эта версия выеденного яйца не стоила.
Если Сталин расправился с одним из участников консилиума из
страха перед высказанным им «ошеломляющим диагнозом», то
почему не ликвидировал другого? Потом, кто же кого заложил?
. Подтверждено внучкой В.М. Бехтерева – Натальей Петров-
ной Бехтеревой,, академиком АН СССР (1981), директором
(Продолжение сноски со стр. 378). Института мозга АМН
СССР. Тем не менее клевета о паранойе Сталина продолжает
муссироваться и распространяться. Меж тем у Троцкого, пустившего
слух о болезни своего соперника, паранойя была обнаружена матерью
автора повести, д-ром Стаси Фанни ван Менк, еще в 1913 г. на Балка-
нах. (См. роман его «ПОМИНАЛЬНИК УСОПШИХ». LIBERTY
BELL. 2009 г. Филадельфия).
380
Крамер? Это чтобы и ему вкусить от щедрот директора Малого
театра? Или сам автор «ошеломительной новости», тут же, яко-
бы, разболтанной им по подключенному к коммутатору Стали-
на телефону? Кому-кому, но не им, личным врачам вождей,
нужно было дожидаться бегства Бажанова – секретаря Сталина
– и публикации его книги с деталями кремлевской системы
прослушивания телефонных бесед, лейб-докторов в особенно-
сти. Знала чета Благоволиных, во-вторых, что именно в Инсти-
туте профилактики следует искать разгадку трагедии ученого.
Там, после его лекции, ему сообщили новость: вместе с ним
съезд педологов будет открывать «коллега Штерн», директор
Института Наркомпроса. И она же рекомендована его сопред-
седателем. Одновременно стало известно, что группа ученых –
медиков и педагогов – неожиданно отказалась от участия в
этом столь ожидаемом и важном для них съезде. Между про-
чим, и мама просила ее не ждать. Человек горячий, импульсив-
ный, Бехтерев, не назвав имени навязываемой ему сопредседа-
тельницы, вспылил. И выкрикнул в аудиторию: «Рядом с нами
я не потерплю присутствия детоубийцы!». Все были в шоке...

Глава 101.

Догадались только поднести Бехтереву стакан воды, кото-
рую тот расплескал в дрожавшей руке... Друзья его, в отличие
от слушателей, хорошо знали причину волнения ученого и не-
медленно приняли меры для угашения публичного скандала,
понимая, какие силы он поднимет. Они не ошиблись. Но в кон-
це 1927 года ничего уже сделать не могли: Бехтерев, который,
как оказалось, уже не раз порывался раскрыть сущность дея-
тельности Штерн, был обречен...
Осведомленный коллегами Крамер знал, что Бурмин явился
в дом Благоволиных, будучи уже кем-то проинструктирован-
ным. Кто эти инструкторы? Они не пытались делать секрета из
своих имен. Это были Рейн, член ВЦИК и заместитель предсе-
дателя Всероссийского комитета помощи инвалидам войны –
381
Калинина, и его же, Калинина, порученец. Шестерка, иначе.
Как Григорий Каннер у Сталина. И тоже не скрывавший имени
«юный друг» любвеобильного Рейна Левушка Разгон, натаски-
ваемый покровителем и родственниками подающий надежды
провокатор. Пока что газеты объявили читателям, что «товарищ
Рейн – близкий друг покойного»! Другое дело, никто из истин-
ных друзей Бехтерева не знал об этом. Как не ведала о том суп-
руга Владимира Михайловича. Но Рейн, как-никак, член
ВЦИК... Представитель власти. А Разгон? 18-летний, он никем
не числился в советской иерархии. Только позднее вырвется он
в персоны – в зятья аж самого Глеба Ивановича Бокия, главного
питерского палача. И продаст его прежде, чем того заметут. Но
тут, при покойном-то, зачем он?!
Несколькими часами позже, когда, окруженный помянуты-
ми «друзьями» и никому неизвестными врачами, Бехтерев умер
и был похоронен, все та же пресса сообщила, что неизвестные у
постели покойного вовсе не инкогнито какие-нибудь. А врачи
«скорой помощи» Клименков и Константиновский (это по све-
дениям «Вечерней Москвы», в других газетах они мельком по-
мянуты «и др.»). Но не это главное. Главное, они после отбытия
Бурмина, Рейна и Иоффе остались с тяжелобольным с глазу на
глаз. И отметив у больного сперва «помрачение», потом «поте-
рю дыхания» и, наконец, «коллапс», впрыснули ему камфару и
проводили на тот свет...
Складывается впечатление, что дело происходило не в цен-
тре Москвы, а в рыбсовхозе на Чукотке. Интересно также, что
назавтра, 25 декабря, произошло чудо возвращения с «Чукот-
ки» обратно в столицу: у постели покойного появился цвет со-
ветской медицины – Крамер, Кроль, Гиляровский, Минор, тот
же несчастный Ширвинский, Россолимо и, конечно, патолого-
анатом Абрикосов. Кто еще? Да те же Константиновский и
Клименков, но уже в качестве... представителей Народного ко-
миссариата здравоохранения! Все согласились с диагнозом и...
постановили исполнить волю покойного – передать мозг Бехте-
рева в ленинградский Институт мозга. И вот, мозг человека,
всемирно почитаемого ученого, работавшего до последнего дня
382
«без развлечений и домашнего отдыха по восемнадцать часов в
сутки» и внезапно погибшего от «случайного кишечно-желу-
дочного заболевания», тотчас по окончании этого высокого
сборища извлекается Абрикосовым...
Когда извлекается?! Где?! Да тут же, на столе, в квартире
потрясенных чудовищностью происходящего несчастных ста-
риков Благоволиных. Во исполнение грозного, именем предсе-
дателя ВЦИК, распоряжения... Рейна: «Патолого-анатомическое
исследование не производить! Мозг передать в Институт мозга
(в Ленинград)! Тело кремировать немедля!.. Все!» Всем при-
сутствующим светилам медицины ясно: смерть скоропостижна;
закон требует обязательного судебно-медицинского вскрытия и
исследования; извлеченный мозг до чрезвычайности увеличен –
отечен, значит, поражен токсинами, и также должен быть под-
вергнут судебно-медицинскому анализу. Всем все ясно. А мол-
чат! И тело ученого из квартиры Благоволиных увозится в Ша-
боловский крематорий. Мозг... Его по сей день «ищут». Но это
все лирика. Человек исчез. Соответственно, исчезли связанные
с ним проблемы. Точно в духе сталинского принципа разреше-
ния кадровых вопросов. Значит... Все-таки Сталин? Ничего это
не значит. Сталинские «ассистенты» – всегда профессионалы:
следов и скандалов не оставляют, тем более – мельтешащихся,
шумливых, попадающих в прессу исполнителей. Для примера,
в «несчастных случаях» с Котовским, Тер-Петросяном (Камо),
Фабрициусом, Фрунзе, в Нью-Йорке – с Хургиным и Склян-
ским, в Париже – с Кутеповым и Миллером, у нас – с Кировым,
Орджоникидзе и Горьким, нет виновных. А всякие там расска-
зики Пильняков, Набоковых, Хрущевых – они и есть рассказы.
Где бы нам все эти подробности знать, коли бы доктор Бла-
говолин не был с 1916 года консультантом-гинекологом цен-
тральной поликлиники Большого театра по Кузнецкому мосту и
активным членом маминого «Спасения». А значит, и почитате-
лем ее. Ее и своей пациентки Катеньки Гельцер...
Быть может, мои Бабушка и тетка Катерина с их друзьями и
не связали бы реплику Бехтерева об «истязательнице детей» с
окружением Калинина. Только ведь несчастье с ученым 1927
383
года – не единственная связка этой преступной группы и объек-
та бехтеревского гнева.

Глава 102.

Через год после моего счастливого освобождения из детдо-
ма другого рода происшествие всколыхнуло все тот же науч-
ный, партийный и медицинский мир Москвы. Эпицентром тек-
тоники стал санаторий ЦЕКУБУ «Уское» по Калужскому шос-
се. Там, со времени его открытия в самом начале 20-х годов, в
читальном зале заведены были чернопереплетные фолианты-
гроссбухи для записи впечатлений и пожеланий «высоких» от-
дыхающих. Они прижились. В них вносилось все. И востор-
женные отзывы о столовой. И хвалы великолепию усадьбы
Трубецких. И пожелания относительно сохранения всего этого
для потомства. Да, что только не заносилось в гроссбухи! Од-
нако, наряду с панегириками «Ускому», фолианты стали запол-
няться и нелицеприятными репликами и микрорефератами, не-
гативно оценивающими аж политические метаморфозы в стра-
не. В пастораль лирических соплей вплетались все гуще и гуще
тернии скрываемых фактов, острые критические реплики вся-
ческих оппозиционеров, хорошо знающих экономику и дейст-
вительное положение дел. В сущности, начинались роды буду-
щего Самиздата. Конечно, такие записи авторами не подписы-
вались. Но отмечались давно отброшенными за ненадобностью
после совершенной ими революции и забытыми всеми псевдо-
нимами, вывернутыми инициалами, символами. Вовсе аноним-
ные записи были редки: самым великим зазорно было скрывать
великие мысли. Особо хитрыми заранее написанные тексты
вкладывались, даже вклеивались: пишущего в книге легко за-
стукать, вкладывающего – труднее. Совершенствовалась «цен-
зура»: администрация вымарывала всяческие непотребства. А
весной 1937 года самими отдыхавшими обнаружилось вдруг
наличие серии совершенно поразительных записей. Последние
из них были вписаны аж между строк в повествования великих
384
старцев, в упоении отдыхом и значимости кропавших свои бес-
смертные мысли с академическим размахом по вместительным
листам фолиантов. Они и заставили невероятностью своей ис-
следовать все предыдущие опусы вплоть до середины 1926 го-
да, где и обнаружился первый из них. Их авторы раскрывали
щекотливые, если не страшные обстоятельства деятельности...
профессора Лины Соломоновны Штерн, «известного физиолога
швейцарской школы». Да, тексты первых записей тревожных
нот не содержали, но предполагали «мотивы деятельности»
швейцарской профессорши несовместимыми – как бы это мягче
выразиться – с этикой ученого, тем более, с Гиппократовыми
принципами. Драматизм реплик, однако, рос. И вот – одна из
последних записей (по М.С. Вовси): «...кроме многих иных
проблем физиологии, серьезность коих сомнений не вызывает,
Лина Соломоновна Штерн исследует и гуморальную регуляцию
функий и значений неспецифических продуктов обмена ве-
ществ для координации физиологических процессов в челове-
ческом организме. Поэтому, одновременно, она решает и зада-
чи максимально-возможной проницаемости так называемых
гематических барьеров, необходимой для достижения абсолют-
ной восприимчивости различных систем организма к вводимым
в кровь стимуляторам. (...) Еще на кафедре физхимии Женев-
ского университета Л.С. Штерн установила: искомая ею степень
барьерной проницаемости эффективнее всего достигается вве-
дением реципиенту естественных (в том числе неспецифиче-
ских) стимуляторов тотчас после непосредственного их изъятия
у донора в кульминацию его подросткового развития! ...Ясно
всем, что это означает, будучи переведенным на человеческий
язык...».
Да, очень ясно. Мне в особенности: «Дохлому! Дохлому!».
Тем более, после осмысления крика Яковлевой: «...Он тебе
жизнь спас этот Таганский карцер!», после которого вернул-
ся я двенадцатикилограммовым...

Глава 103.

385
...Вряд ли кто-нибудь из ощутивших шок от прочтения за-
писей находился в неведении относительно особой специфики
текущего года. Возможно даже, именно она – специфика весны
1937-го – многократно усилила впечатление от раскрывшихся
на страницах санаторных «новостей науки». Мне этого знать не
дано. Но то, что последовало за первыми раскрытиями, – на мо-
ей памяти. Было обращение к Генеральному прокурору. Было
письмо президенту Академии наук. Еще куда-то. Первыми все
документы подписали Мирон Семенович Вовси, который еще с
начала 30-х годов пристально наблюдал за работами Штерн;
Георгий Несторович Сперанский, который пристальным на-
блюдателем не был, зато с тех же пор принимал все доступные
ему меры, чтобы сперва проломить стены глухого, злобного
сопротивления «верхних бояр» его попыткам добиться прекра-
щения «постыдной для просвещенного общества деятельности,
покушающейся на здоровье и саму жизнь детей»; затем, в оди-
ночку, начал войну с «заказчиками преступлений». Да еще аб-
солютно уверенный в том, что «странная смерть» его учителя и
коллеги Россолимо напрямую связана с высказанной незадолго
до кончины Григория Ивановича собственной его оценкой дея-
тельности Штерн. Для меня важно то, что смерть Россолимо
произошла в присутствии все тех же врачей – Константинов-
ского и Клименкова. Но вернемся в весну 1937 года. Под обра-
щениями и письмами подписались и Николай Нилович Бурден-
ко, и Сергей Сергеевич Юдин – в страду Первой мировой и
Гражданской мамин ординатор, и, конечно же, Яков Львович
Рапопорт, супруга которого много лет работала у Штерн и хоро-
шо понимала смысл исследований ее патронессы. Вскоре ген-
прокурор Акулов принял делегацию подписантов. Следом при-
гласил и Лину Соломоновну. И сразу после беседы с ней и...
визита во ВЦИК отдал распоряжение начальнику следственной
части Льву Шейнину расследовать «претензии заявителей» к
профессору Штерн.
К этому времени санаторная летопись была властями уже
изъята. И следствие началось. Правда, исследовать деятель-
386
ность лаборатории химфизиологии Второго Мединститута и
Института Наркомпроса (в которых Л.С. Штерн была, соответ-
ственно, заведующей и ректором) прокуратуре запреща-
лось... ВЦИК СССР! Для этого будет создана специальная ко-
миссия АН СССР и Наркомздрава, сообщил Акулов. Подож-
дем, что она решит... (Она не создавалась никем никогда.)
В это же время, по его же команде, следователь-важняк Го-
ломыстов начал было изучение творчества завсегдатаев «Уско-
го». Он сразу обнаружил, что значительная его часть может
оказаться весьма кстати настроениям шагающей по стране вес-
ны. И, не желая влезать в зону интересов Лубянки, сделал ей
подарок, передав туда собрание сочинений «Уского» и сообщив
о своем решении Сперанскому, Вовси и Юдину – авторам об-
ращений. Правильно поняв этот поворот следствия за оборот
дела из уголовщины в политику, – да еще на фоне все той же
«весны», – они, не так уж сильно дальновидные, но, безуслов-
но, порядочные люди – кинулись в приемную НКВД убеждать
чекистов «в абсолютном отсутствии у коллеги Штерн каких-
либо “не таких” мотивов в ее работе...». Те посмеялись. Разъяс-
нили борцам теперь уже за честь Штерн, что, точно, нет и быть
не может у нее «таких» мотивов. Зато у авторов записей в на-
стольных книгах из «Уского» такие мотивы наличествуют. Тем
не менее, НКВД благодарит всех информаторов – и Юдина, Во-
вси и Сперанского в их числе – за службу...
Не хочу «входить в положение» уже давно покойных, жизнь
положивших за человеков и пострадавших за то. Но ничего не
сделав для пресечения преступных действий тогда еще профессо-
ра Штерн и ее покровителей, – возможно даже, что и палачей ее, –
все они, оставившие записи в книгах «Уского», невольно подвели
под монастырь и совсем иного толка публику, непостижимым об-
разом подрасслабившуюся на отдыхе до выплеска на бумагу непо-
зволительных мыслей и острого слова. Что было – то было...
Как мы знаем, большинство оригинальных записей не име-
ло подписей, из-за чего у Лубянки сразу возникли сложности с
их идентификацией. Но, без пяти минут писатель, Шейнин знал
отгадку загадки. И, не имея представления о ходе Голомыстова
387
(согласованном лишь с Акуловым), на очередном междусобое в
Доме литераторов секрет растрепал, по «секрету». И только су-
тки спустя узнал, какой мощи фугас самооговора, а теперь еще
и запальный ключ к нему, отдал он «друзьям» с Лубянки! Лад-
но: фугас-самооговор всей старобольшевистской кодлы утерял
не он. Но ключ к нему! Не удержался – похвастался своей осве-
домленностью в «литературоведении»! И в одночасье потерял
лицо хотя бы как автора тех же «Записок следователя» – запала-
то теперь не утаить.

Глава 104.

А все потому, что ему известна была деятельность Ивана
Филипповича Масанова – русского литературоведа. Этот неза-
урядный самоучка из московского Черкизова, знакомясь лично
или перепиской, «...с увлечением раскрывал авторов статей,
брошюр и книг, не имевших никаких авторских подписей и
обозначений». Свою деятельность он начал в конце восьмиде-
сятых – начале девяностых годов девятнадцатого столетия, и
сразу стал собирать «Словарь псевдонимов».
Незадачливые российские интеллигенты всех мастей – от
народовольцев до государственных деятелей, – и в их числе
маститые и полуизвестные публицисты и писатели, скрывав-
шиеся в литературной молодости за всевозможными анонима-
ми, с удовольствием и самозабвенно раскрывали никому не из-
вестному собирателю все секреты своей доморощенной защит-
ной символики. Не подозревая, естественно, какое будущее они
себе уготавливают в пригрезившемся им мире свободы. И с
приятностью обнаруживали свою давно забытую ими и читате-
лями статью под псевдонимом в начавшихся с 1904 года маса-
новских публикациях. Николай Дмитриевич Телешов, смеясь,
иронизировал: «Только Амфитеатров вознегодовал на Масано-
ва и даже выступил со статьей в газете “Русь” с протестом про-
тив опубликования псевдонимов, усматривая в этом (...) одно из
388
самых тяжелых литературных преступлений». С иронией не
получилось. Последним смеялся Александр Валентинович Ам-
фитеатров, наблюдая из эмигрантского далека за итогами «ли-
тературных преступлений». Он, мудрец и провидец, еще на
стыке веков знал то, что не дано было увидеть Масанову, так и
не понявшему, какую услугу он оказал не так российскому по-
литическому сыску, как их грядущим чекистским коллегам –
литературоведам... И Закону возмездия...
Можно представить бурное ликование «собирателей на-
рода русского» с Больших Дмитровок и Лубянок СССР. Пе-
ред ними высилась гора концентрированного компромата –
готовых к употреблению дел на тысячи именитых постояль-
цев «Узкого». В том числе, на дивизии до рвоты поднадоев-
ших «старых большевиков» и «политкаторжан», кичащихся
своими никому не ведомыми заслугами и лезущих всюду со
своими претензиями-доносами.
Можно также предположить, что произошло, когда лубян-
ские умельцы наложили тысячи некогда раскрытых Масановым
псевдонимов на примерно то же количество набравшихся за
время функционирования «Узкого» еще здравствующих псев-
донимов, которыми их носители прикрывали свои имена. Хотя,
конечно, не подвернись Шейнин со своей «анонимной» инфор-
мацией, все, кому положено, и без того загремели бы в подва-
лы. Жеребцы, тем не менее, ликовали, когда он – с кровью ото-
рвав от себя – приволок им эту чудесную отмычку к санатор-
ному компромату. Да еще оказавшуюся – вот удача – тоже ано-
нимной! Бесхозной, по сути, потому что пребывала еще в руко-
писи со стажем. И по этой причине неизвестной главному лу-
бянскому начальству за его литературной серостью. Получа-
лось: вся честь раскрытия «контрреволюционной банды (...),
многие годы творившей зло под крышей санатория ЦЕКУБУ»
«Узкое», принадлежит коллективу Управления НКВД... Худо,
хуже некуда чувствовали себя на этом оптимистическом фоне
наши штерноборцы. А тут еще наркомздрав Каминский пригла-
сил их к себе. И «от имени наркомвнутдела товарища Ежова
389
Николая Ивановича» горячо поздравил «с замечательными ре-
зультатами их патриотического поступка...» Худо. Худо?! А
ведь вникни эти большие медики и – по положению – большие
шельмы в самоё суть вещей, они сообразили бы, что удостои-
лись участия, быть может, аж в Божьем суде над погубителями
сперва интеллигенции России, а потом и русского мужика –
корня ее жизни. И тем возгордились бы, воскликнув вослед ве-
ликому провидцу, патриарху Тихону: «Все ж таки есть Ты,
Создатель, на небе! Долго терпишь, да больно бьешь!..»*). И
без труда разгадали бы нехитрый код «хитрого» Ежовского по-
здравления. Прислушались бы к собственной совести, коли бы
осталось ее хоть чуть после службы в САНУПРах и ЦЕКУБах.
И услышали бы стон миллионов из-под земли, замученных с
самого 1918 года. Замученных в том числе и отдыхающими
«Уского». Теми, кого Закон возмездия настиг трудами Ивана
Филипповича Масанова.
О, большим бы медикам – большого ума! А его-то и не было...

Глава 105.

А как же Штерн? С обвинениями ее в страшном преступле-
нии – экспериментах на детях? Никак. Когда пришедшие в себя
после Ежовской «ласки» Сперанский, Юдин, Бурденко, Рапо-
порт и кто-то еще из известных нам и нам неизвестных, при-
соединившихся к ним в попытке приостановить деятельность
профессора Штерн, возобновили атаку, их вежливо, но настой-
чиво предупредили «об ответственности за клевету на из-
вестную ученую и коммунистку». Тут же собрали их в прием-
ной Прокуратуры СССР, где... все тот же Рейн, теперь уже во-
все не таясь, от чьего имени, заявил: «Или вы оставите профес-
сора Штерн в покое, или, по поручению председателя
ВЦИК СССР, вами займутся “органы”...». Вот, наконец, в деле
со Штерн нечаянно проклюнулся долго прятавшийся за своих
390
шестерок товарищ Калинин! Всё, всё, вроде бы, становилось на
свои места...
Года через два, когда Лина Соломоновна Штерн стала ака-
демиком АН СССР, а упомянутые Рейном «органы», все по то-
му же Закону возмездия, успели замести и самого Рейна, и Раз-
гона, и Константиновского с Клименковым, даже по тем време-
нам густо вымазанных в постельном дерьме «простого тверско-
го мужичка» Михалваныча, занавес над скандальной тайной
«Женевского двора» профессора Штерн чуть приоткрыл мне
отец Володи и Юрки Ждановых. Под новый, 1940 год, за сто-
лом у них много было говорено о малоосвещаемой войне «за
Ленинградом». Вообще, о войне, которая уже с сентября сви-
репствовала в Европе. От наших девочек мы знали, что их при-
ятели – они же слушатели Академии химзащиты – «загорают в
финских болотах». Что они, химики, там делают? Или финны
собираются применять газы, вообще отравляющие вещества?!
– Нет, – ответил Сергей Александрович. – Пока не применяют.
Но мы обязаны всегда быть готовыми к отражению атак ОВ.
Тут выскочил Исаак Ашкенази и, смяв неприятный для хо-
зяина дома оборот разговора, спросил что-то о «механизме воз-
действия» ОВ на живой организм.
– Ну-у, – оживился Сергей Александрович, – это и про-
сто, и сложно...
И весьма доходчиво стал нам объяснять технологию, что ли,
проникновения молекул ОВ в различные клеточные сообщества.
И тут вдруг я услышал знакомое словосочетание: «барьерная
функция»! Так ведь... это же что-то такое, чем занимается акаде-
мик Штерн! И... то самое, от чего меня спас... Таганский карцер,
и «дохлость» моя после него?!.. В тот вечер я больше вопросов
Жданову не задавал – мешало колотившее меня волнение... Че-
рез неделю-полторы мы снова сидели за тем же столом. Когда
все мои товарищи расползлись по щелям проходов у книжных
полок, я снова заговорил с Сергеем Александровичем. О... моем
понимании механизмов этой самой барьерной функции приме-
391
нительно к волновавшему меня вопросу восстановления здоро-
вья раненых бойцов всевозможными веществами...
– Стимуляторами, – подсказал Сергей Александрович (пола-
гавший мой интерес закономерным из-за импонирующих ему
лекций его сотрудницы Ганнушкиной, возбуждавших в учениках
подшефной ему школы пристальный интерес к его профессии).
– Наверно, – смутясь, поддакнул я. Очень уж близок ока-
зался разговор к мучительной теме...
– Что же, – это очень важная вещь, – продолжал Жданов. –
Ею серьезно занимаются. Например, во Втором Мединституте.
– Штерн? – вырвалось у меня.
– Штерн, – подтвердил Жданов. – Вы ее знаете?
– Не-ет, что вы... Академик же... Просто, это... очень инте-
ресно и важно! Об этом много говорят... Посмотреть бы на нее.
– Ну, это несложно. Она бывает у нас – читает спецкурс.
Консультирует. Ведет семинары. Участвует в Ученом совете...
...Как-то этот разговор сам собой замялся – то ли он его за-
крыл, то ли я догадался, что далеко зашел и могу его насторожить.
Только весной 1940 года я вернулся к нему. Но заговорил
уже не со Ждановым, а с Бертой Соломоновной Ганнушкиной.
Как и с Григорием Вениаминовичем, мы с ней стали очень
дружны. Ее смелость в войне с Сундуковым – опаснейшим и
коварным подонком, ее опека Юры Яунзема, всеми мерзавца-
ми преследуемого, ее материнское тепло ко мне дружбу нашу
сцементировало.
Пожалуй, она знала о моей семье не меньше того, что могло
быть известно Григорию Вениаминовичу. Ему – из-за родства,
и более всего – по линии папы. Ей – из-за ее знакомства с ма-
мой, учебы у нее, чувства величайшего уважения, которое Бер-
та Соломоновна сохраняла постоянно. Мне еще не раз придется
сталкиваться с людьми, знавшими маму. Все они были покоре-
ны ее личностью и до конца оставались хоть в чем-то верными
ее последователями. Специально я Берте Соломоновне не рас-
крывался. Не хотел навязывать ей лишних переживаний еще и
из-за сложностей собственной моей – и только моей – судьбы.
Ганнушкина была она из той породы женщин, что без раздумий
392
принимают к сердцу боль всякого бесприютного существа. (А
уж бесприютным-то я себя в это время полагать не мог.) Тем
более, в ее вечной бесприютности физически искалеченного
человека – женщины. Сильный, гордый, мужественный чело-
век, Берта Соломоновна чувства жалости ни в ком вызвать не
могла. Но чувство высокой любви к себе вызывала у всех, кто
хоть чуть-чуть проникал за завесу ее деформированного лица-
маски. Знаю точно: не мне одному приходила в голову навязчи-
вая идея – как-то вскорости повзрослев и став мужчиной, пред-
ложить однажды всем своим друзьям организовать нечто вроде
рыцарского клуба защиты Берты Соломоновны от всяких по-
донков. Этого чувства у всех нас, тогдашних, не отнять. Оно
сродни романтическим порывам открытия невестных земель,
спасения тех же «челюскинцев», добровольному уходу на
фронт. Так получалось, что самые дикие, казалось бы, порывы
сердца всегда осуществлялись (даже «до наоборот», хочется
добавить). Кто знает, что я наделал бы еще, если бы не наделал
всего, что наделал?!

Глава 106.

Да, я ей специально не раскрывался. Но то, чем я делился с
ней из арсенала своей информации, полагая, что именно это она
знать должна, Берта Соломоновна воспринимала очень серьез-
но. И понимая причину моей откровенности с ней, была мне
искренне и дружески благодарна. И тоже, в свою очередь, была
очень откровенна, отвечая на мои неожиданные вопросы.
А вопросы, которые я задал после прерванной беседы с
Сергеем Александровичем, были для нее неожиданны. Но –
прямой и предельно честный человек, да еще и мой учитель –
она силилась на них ответить. Через солидную толщу лет не
просто, казалось бы, воспроизвести наш разговор. Но он навеч-
но запечатлен в моей памяти.
Она подтвердила:
393
– Лина Соломоновна Штерн действительно вела «некото-
рые совместные разработки» в лаборатории во Втором Медин-
ституте и кафедр Академии химзащиты. Здесь, в Академии,
предмет ее особого интереса был – последствия подавления
барьерной функции всяческими токсинами. Общая исходная
задача совместных исследований: создание механизма экстрен-
ного снижения барьерной проницаемости с целью усиления со-
противляемости организма проникновению в его жизнеобеспе-
чивающие системы всяческих отравляющих и других вредных
и опасных веществ – разных ОВ, ВВ, ПВ...
Я прервал ее:
– Понимаю, Берта Соломоновна! Чтобы уберечь центры
жизнеобеспечения применительно к механизму барьерной функ-
ции, необходимо подавить барьерную проницаемость для вся-
ческих вредных веществ... ну, на время атаки, что ли, этими
веществами... Так? А если наоборот? Для спасения человека
или просто для его скорейшего излечения требуется повысить –
и очень быстро – восприимчивость организма к антитоксинам,
например? Допустим, сразу после поражения его теми же ОВ,
ВВ, ПВ? Или в каком-то ином экстремальном и экстренном
случае? Тогда барьерная функция должна быть срочно повы-
шена? Или усилена? Так?
– Несомненно...
– Ну... А если... допустим, барьерная функция повышена.
Очень повышена! Достигла максимума! Но... исследователю
или... его начальнику – большо-ому начальнику... самому
большому... – необходимо воспользоваться самым большим, ну
самым-самым большим, тоже максимально допустимым стиму-
лирующим эффектом?! Тогда... как же?! Начальник жмет – ему
к спеху! Ему не терпится! Ему надо?! Как тогда?
– Мне трудно сказать... И при чем здесь какие-то начальники?
– А мне нетрудно! Мне нетрудно! Нет, Берта Соломонов-
на!...Тогда... Тогда, Берта Соломоновна, одновременно с каки-
ми-то неизвестными мне манипуляциями по максимализации
барьерной функции, будь она проклята, и... и вселенской мер-
зопакостности используются особо сильные природные стиму-
394
ляторы... Например, Берта Соломоновна, секреты... организма
донора, которые у него берут... высасывают у него... где-то в
Подмосковье... в самую кульминацию его подросткового разви-
тия!.. Так?! Да?! – ...Помнится, я кричал громко, не умея себя
сдержать...
– Что ты мелешь?! – тоже кричала Берта Соломоновна. –
Что ты мелешь!.. Кто высасывает? Какое подростковое разви-
тие?! О чем ты, Бен?! Что с тобой?!..
– Со мной – ничего! Ничего – со мной! Со мной – все в по-
рядке! Я дохлым был! Вам этого не понять: дохлым я был! И
меня поэтому не увезли в доноры. А других – не дохлых – еще
и сегодня забирают ночами и увозят!.. Ладно. Ладно... Пес со
мной... Это я ... так... Но с «кульминацией подросткового разви-
тия» как же?..
– Какого? Подросткового?... Но... это еще никем всерьез не
доказано. Нет! Нет, понимаешь, нет научного доказательства
этому предположению! Нет!...
Она поняла! Она поняла, о чем я! Она все знает!..
– Нет научного доказательства?! Как же тогда нас пятна-
дцать лет отбирают, забирают и насовсем отправляют в... доно-
ры? Без доказательств!
– Запомни раз и навсегда, если не хочешь насовсем исчез-
нуть, как твои эти дурацкие доноры, запомни: у нас никто ни-
когда ничего не исследует на людях!.. Сперва... на людях. Тем
более, на детях! Ты не видишь, не знаешь, как у нас берегут...
оберегают детей? Не чувствуешь, как вас любят?!.. А исследо-
вания? Они у нас – только на животных! И только – в пределах
закона! Запомни!..
– Значит... с животными у вас – по закону! А вот у нас – у
пацанов и пацанок в детдоме – безо всяких научных доказа-
тельств, как в сказочке-были о Поросеночке и его Хозяюшке,
которая любит его и бережет, – вот, как вы говорите... Она ему,
розовенькому, бантик на шейку вяжет. Она ему молочко в блю-
дечко льет. Парное – как у его мамочки. Она гуляет с ним по
зеленому лужку, с солнышком. Она цветочки собирает поле-
вые, веночки ему плетет. Она в постельку его затаскивает, сла-
395
денького. И милует его. И целует, ненаглядного. Так растет он.
В любви. В холе. Растет. Растет. Глядь, и до кондиции дораста-
ет. Она тогда во дворик его приводит. Конфетку на дорожку
сует. Чмокает на прощание. Отворачивается, когда папаша ее
наотмашь обухом врезает в поросячий лоб. Ушки себе зажима-
ет, покуда посаженное на нож солнышко исходит визгом в бе-
лый свет, и кровью – в таз... А через часок, слюни роняя от удо-
вольствия, поросячья подружка наворачивает за обе щеки томле-
ную кровяную колбаску – любимое блюдо из любимого и обере-
гаемого. Вот так же, Берта Соломоновна, который уже год всесо-
юзный староста ваш жрет моих детдомовских товарищей – паца-
ночек и пацанов... И не их одних. Не он один. А стряпает варево
это, получается, ваша знакомая... Как вам это – не знаю. А мне
колбаска кровавая снится часто. А не сплю – она из глаз моих ле-
зет-пучится пенно... Так живу. Я так живу. А вы? Вы – как?!..
– Бен!..
– Что «Бен»?! Или у вас ответ есть какой-нибудь? Нет его,
Берта Соломоновна. Нет. Нет, если вы страшитесь прямо отве-
тить на мой вопрос: чем занимается Лина Соломоновна Штерн,
академик? Нет, если знать не знаете, с какими событиями и с
какой мразью имя ее сопрягается... Вы – это вы. А мне-то как
жить дальше после всего, Берта Соломоновна? Конечно, меня
самого теперь просто так, за здорово живешь, на колбасу им не
пустить – не детдомовский, и заступиться есть кому. Крикнуть
хотя бы на весь белый свет. Да разве ж дело во мне, Берта Со-
ломоновна? Ведь товарищей-то моих с Ново-Басманной – паца-
нов и пацанок – их-то до сих пор увозят насовсем. А вы – все,
все – со своим Сергеем Александровичем и любвеобильной
Людмилой Ильиничной в русских интеллигентов играетесь.
Приемы-диспуты устраиваете на начальственных квартирах. И
рассказываете благоговейно, каким человеком мама моя была!
И хоть бы кто последовал ее примеру. Или хотя бы поступку
тети Катерины, когда она в одиночку, безоружная совершенно,
пошла на медведя-душегуба за честь своей Беллы Уваровой. А
396
прежде – за жизнь Юли Корнфельд, Зои Овцыной, Катеньки
Балашовой – своих учениц... Нелюди вы все. Как есть.
...Берта Соломоновна молчала. Долго молчала. И у меня не
было сил больше говорить с ней. И, как не раз в подобных си-
туациях, бессилие мое подсказало вдруг: какое право имею я
требовать – чего угодно! – от Берты Соломоновны?! Кто я та-
кой? Что сам-то сделал путного, кроме того, что понаписал ки-
пу пустых бумажек? Я кто – мой Иосиф, который однажды взо-
брался на высоченную радиобашню и крикнул на всю страну
какие-то самые важные слова-откровения? Или я – один из Се-
галов, и задавил хоть одного мерзавца? И тем спас от смерти
хоть одну пацаночку или пацана с Ново-Басманной? Ничего я
не сделал. Лишь сам перед собой похвалялся в «принципиаль-
ном непротивлении режиму», чтоб «хоть что-то суметь-успеть
сделать». И ничего путного сделать не сумел. Ничего. А на не-
счастную женщину рычу. Права качаю. Гневлюсь, праведник.
– Чего ж ты от меня хочешь?.. Чтоб я... и Людмила Ильи-
нична с мужем ушли вслед твоим маме и отцу? Ты этой жертвы
ждешь от нас?..

Глава 107.

– Ничего я не хочу. И не жду ничего. И жертвы здесь ни
при чем... Одно мне надо от вас: скажите мне правду о штер-
новских делах. Только правду. Если ее знают люди, ни дня с
Линой Соломоновной не работавшие, то как же вам ее не знать,
соавторам ее исследований?! Скажите правду. Я вас не выдам,
это вам понятно. Тогда вы развяжете мне руки. Освободите
мою совесть, квалифицированно, из первых рук объяснив, что
именно происходит на ее дьявольской кухне. Тогда я сумею
действовать в открытую, мне, точно, терять уже нечего. Мало
того, я тогда смогу внести уверенность в души людей, уже сей-
397
час воюющих с каннибалами. Они вычислили структуру и зна-
ют сущность ее деятельности. Они, наконец, обратили внима-
ние на заказчиков ее преступления и через это знание вышли
навстречу ее потенциальным жертвам, – сами жертвы их не
встретят. Жертвы исчезли. Но всего этого мало – необходимо
знать анатомию зла и вскрыть его технологию. Так поделитесь
ее секретами!..
– Я расскажу тебе все, что знаю. Хотя знаю мало. Очень ма-
ло. Ведь все, что делалось... ею и теми, кто на нее работал, дей-
ствительно секретно. Понимаешь, ведь именно она контроли-
ровала наши совместные разработки. Именно она их консуль-
тировала. И она же отбирала результаты исследований, которые
ни сам Сергей Александрович, ни мы – рядовые эксперимента-
торы – не могли комментировать. Не она работала на наши те-
мы – мы работали на нее... Но прежде, чем ответить на твои во-
просы – не в оправдание Лины Соломоновны, нет, – но чтоб ты
лучше понял все, что у тебя связано с ее именем... послушай
меня... о ней...
– Зачем? Чтобы в который раз и, как всегда, «войти в поло-
жение» очередного палача?..
– Не смей так говорить! Да, ты многое успел пережить. Но
это не значит, что тебе все известно о жизни. Кроме того, чер-
но-белое видение ее – жизни этой – никогда не приводит к вер-
ным оценкам. Послушай! Я с Линой Соломоновной знакома с
1926 года. Почти с того же времени работала в Академии по
тематике, в которой и она участвовала. Конечно, она твердый
орешек. Просто расколоть ее – по твоей терминологии – невоз-
можно. Но представить, что там, за прочной скорлупой, мож-
но... со временем, конечно. Прошло пятнадцать почти лет. И
что-то узналось. Она, в сущности, очень несчастливый человек.
С детства, как она сама рассказывала, ее обуревали сонмы раз-
нообразнейших страстей. Одной, но действительно пламенной
ее страстью была жажда необыкновенной любви. Да-да, как и у
большинства нормальных девочек. Но эта ее страсть подогре-
валась очень рано проявившимися талантами во множестве об-
398
ластей – в искусстве, в целенаправленности выбора занятий, в
умении учиться, работать, одеваться. Но жажда любви преоб-
ладала над всеми иными страстями. Жажда настоящей – на век,
до смерти – любви. И вот, в самый «кульминационный период
подросткового развития», когда именно эта страсть воспламе-
няет будущую женщину, повторяю, неимоверно талантливую и
потому отвергавшую даже призрак поражения, она вдруг обна-
ружила, что некрасива! Что как девочка – непривлекательна!
Что шансов понравиться кому-то – не говоря уже о тайно из-
бранном мальчике – у нее нет! Нет! Нет даже самой малой на-
дежды просто обратить на себя внимание как на наследницу
известнейшей на родине ее весьма состоятельной семьи... Ты
понимаешь, что это значит – такое открытие юной женщины?!
С таким талантом – а талант исследователя у нее поразитель-
ный! А исследователь – это мыслитель. Человек, отдающий се-
бе отчет в том, что произошло...
Но великий талант – он предполагает и страсти великие.
Однажды, расслабясь, – а человек она не просто сильный, но
еще и жесткий, если не сказать жестокий, – она созналась нам:
«Я была шестнадцатилетней девушкой. Шестнадцатилетней, –
повторила она. – Мы с сестрой-двойняшкой – на первом бале!
На первом нашем бале!.. Я вся в ожидании счастья... И что? Все
приглашают ее к танцу. Все танцуют с ней. Все ухаживают за
ней. Все! Самые красивые, самые милые, самые умные мальчи-
ки города. Ко мне – ее близнецу! – никто не подходит. Никто.
Будто меня нет в моем доме, на моем первом бале. Будто меня
вовсе нет. Нет на бале, который ради меня и сестры дал отец!..
В тот вечер я умерла – та, шестнадцатилетняя... И родилась
другая... Бог не дал мне любви. Он даже не откликнулся на соб-
ственную мою любовь к окружавшему меня миру любимых
людей. И я возненавидела Его. Нет! Сатана не стал моим куми-
ром. Но ведь никому не дано знать, кого и каким образом он
превращает в своих слуг».
399
– Но именно тогда дочь процветающего балтийского дельца
приняла химеры коммунизма. Сама выбрала и сама приняла, –
уточнила Берта Соломоновна. (А я подумал: это она про себя
рассказала, не про «тетю Лину». Это она, добрый человек, свое
собственное несчастье – крушение всех девичьих, всех женских
надежд – бросила в качестве смягчающего обстоятельства на
чашу весов суда над Линой Соломоновной. Будто собственные ее
муки и собственные страсти кровоточат менее штерновских...)
– Значит, не вышло с любовью, выйдет с мировой револю-
цией?! Не полюбили меня? Так я им всем покажу! Так?
– Нет! Не так! Никому она ничего показывать не собира-
лась. Она решила: нет любви – будет наука. И она блистательно
реализовала эту свою вторую, востребованную страсть. Толь-
ко... тут как раз «товарищи» подоспели... И очутилась она в
капкане – «голая среди волков»... Ты этого можешь не знать. Но
сразу после окончания Гражданской войны наши вожди, по
тюрьмам и ссылкам позапустившие свое бесценное здоровье,
или привыкнув в эмиграции тщательнейшим образом его обе-
регать, начали настоящую охоту на именитых европейских це-
лителей. На всяческих ученых-медиков мирового класса. Вслед
за действительно великим доктором Залмановым, который по-
ставил на ноги Ленина после первого инсульта, наши «швей-
царцы» и «каприйцы» наприглашали в Москву профессоров
Шварцшмидта, Гульде, Цейтлина, Руммеля, Гаратти, Паскони,
самого Вудстока. Но все они были иностранцами. Поэтому
очень осторожно и откровенно неохотно откликались на пред-
ложения своих бывших пациентов-эмигрантов. Они страши-
лись и за свои жизни. И за потерю доверия своей постоянной и
весьма состоятельной клиентуры в Европе, в большинстве сво-
ем отрицательно относившейся к московским комиссарам.
Обстоятельства же подпирали: за несколько лет отдали
концы многие здоровьеискатели, которым теперь только бы и
жить-поживать. Вместе с тем, многочисленный эшелон ново-
возникших «верхних бояр» неумолимо погружался в серую по-
ру старости, когда особенно хочется жить долго и хорошо. Ес-
тественно, во благо народа. Настойчивый спрос родил в стране
400
вал предложений услуг. Появилось бесчисленное множество
целителей-экстрасенсов. И коллективов спецов по поддержа-
нию и даже по продлению самой жизни! Известные и малоизве-
стные врачи Кляйнер, Раковер, Лифшиц, Верховский, Певзнер,
Смирнов-Смолин, Познер, Казаков, Левитинов, даже милейший
доктор Замков, муж Веры Игнатьевны Мухиной – скульптора,
художницы, чудеснейшей женщины, которых в откровенные
шарлатаны никак не зачислить, и бросились во все тяжкие. По-
надеялись в ажиотаже кампании борьбы за здоровье начальства
быть замеченными и отхватить таким образом теплое место под
восходящим солнцем нового советского герба, обрамленного
золотыми колосьями и поддерживающего своими лучами тоже
золотые серп и молот.

Глава 108.

Поразительно, но все они, люди образованные и безусловно
начитанные, никак не соотносили эту вовсе не новую символи-
ку к известным по гимназическому курсу истории символам
Мюнстерской коммуны. А главное, к весьма и весьма печаль-
ному ее апофеозу. Да что Мюнстер! Они не соотнесли ее с на-
зидательнейшим (и, как потом оказалось, с пророческим) смыс-
лом уже ходившего по стране четверостишия о «новом нашем
советском гербе». И бездумно ломились с предложениями «но-
вейших» и «сверхновых» рецептов-способов достижения бес-
смертия или долгожительства хотя бы. Хозяева страны на при-
манку клюнули. В Москве скоропалительно создавались кафед-
ры долголетия. Открывались исследовательские институты
продления жизни. Возникали центры восстановления молодо-
сти. Везунам раздавались ученые степени и звания. Неудачни-
ков, у которых пациенты-благодетели из номенклатуры благо-
получно отдавали концы в кульминацию обретения вечной
жизни, расстреливали тут же. Но однажды, летом 1924 года,
слегли одновременно в околокоматозном состоянии (по Шир-
401
винскому – в гриппе) обе любимые сестры зампреда ОГПУ то-
варища Менжинского – Вера Рудольфовна и Людмила Рудоль-
фовна, «деятельницы российского революционного движения»
(так в энциклопедиях). Вячеслав Рудольфович перво-наперво
опустил их целителей Исаака Певзнера и Мосея Левитинова в
Варсонофьевский переулок. Поклялся никогда больше не дове-
рять доморощенным эскулапам. И срочно вызвал из-за океана
уже известного нам Исая Яковлевича Хургина, непревзойден-
ного знатока зарубежья. Вскоре Хургин, теперь уже новоиспе-
ченный председатель нововозникшего акционерно-чекистского
общества АМТОРГ, совещается с Менжинским.
А через несколько дней после этой встречи его принимает
Лина Соломоновна Штерн на своей кафедре физиологической
химии Женевского университета. Подробности этих бесед – до
сегодня «великая тайна есть».
Однако уже в следующем, 1925 году, профессор Штерн пе-
реехала в СССР. И сходу получила кафедру физиологии во
Втором Мединституте Москвы, а в 1929-м – еще и должность
директора Института Наркомпроса (позднее – АН СССР).
За эйфорией волнующего вживания «в страну и ее мечты»
летели месяцы. Всё, абсолютно всё складывалось именно так,
как и предполагали и обаятельнейший Исай Яковлевич Хургин
в Женеве, и обаятельнейший Николай Александрович Семаш-
ко, нарком здравоохранения, и интеллигентнейший Анатолий
Васильевич Луначарский, нарком просвещения, принимавший
Лину Соломоновну на своей даче. С первого дня жизни в Мо-
скве ей нанесли визиты почти все большевистские ее товарищи
– руководители партии и правительства. А специально при-
бывший из Ленинграда Зиновьев и московские деятели Рыков,
Каменев, Бухарин и, конечно же, все трое Менжинских посчи-
тали за честь оказаться ее пациентами. Какими? По поводу че-
го? А все по тому же поводу... В смысле поддержания комплек-
сов здоровья. Но на это существуют специалисты-медики, –
возражала Лина Соломоновна. – А я занимаюсь наукой, не со-
402
всем той, что могла бы ответить на ваши запросы... Они, как
сговорясь, отвергли ее сомнения: действительно, все это обяза-
ны знать врачи, но ваша задача – создать для них научную базу
соответствующих методов...
Настойчивость самозванных ее пациентов, область их весьма
конкретных интересов, ничего – поначалу – общего не имевших с
собственными ее представлениями о характере ее работы в лабо-
ратории, были понятны. Ничего, казалось бы, неприемлемо-
конкретного ей не предлагалось. Главное, ничто из понятого ею не
противоречило ее принципам ученого. Она витала в собственных,
западноевропейских представлениях-эмпиреях...
– И я, Бен, – говорила Берта Соломоновна, – все время зада-
вала себе вопрос: почему, почему она уже с первых дней, с пер-
вых месяцев работы в Москве – не жизни, жизни у нее никакой
особой не было, была только работа – почему она «обязана»
была сразу разглядеть, разгадать, понять все то, что даже в по-
следующее десятилетие не пожелали – или пусть не сумели –
ни разгадать, ни понять, ни разглядеть записные «людоведы»
Фейхтвангеры, Барбюсы, Ролланы, Шоу, Цвейг? Самые те, ко-
торых до конца их жизни за счёт тюремно-лагерной России
отоваривал щедро, - щедрее не бывает, - рыбными деликатеса-
ми Леонид Александрович Скоблинский. Те самые, которых
как ободранных великолепно знал, ненавидел и до собственной
смерти покрывал авторитетом своим Алексей Максимович
Горький?
Да. Она еще ничего не видела и не знала. Тем более, не
умела предвидеть, просто, по-житейски представить себе пусть
даже самое недалекое собственное свое будущее. Но ведь его
ни предвидеть, ни представить не сумели и все те, кто сам бу-
дущее это измысливал, конструировал и строил. Тоже – не ина-
че – мельтешась в своих персональных «сферах»...
– Да, Бен, – продолжала Берта Соломоновна, – тогда ее ни-
чего не настораживало. Ученый, она на всяческую «негативную
мелочь» новой ее ипостаси – советского гражданина – внима-
ния не обращала: ей понятно было естественное в каждом но-
403
вом движении явление «отрицательного» результата, во многих
случаях исследовательски полезного...

Глава 109.

Ее не насторожил внезапный злой монолог Марии Игнать-
евны Гляссер. Еще в декабре 1923 года Сталин, которого она
раскусила, отстранил ее – умницу, главную секретаршу Ленина –
от полутрупа бывшего вождя, как не пожелавшую служить но-
вому. Она предупредила Лину Соломоновну, которую знала пят-
надцать лет и к которой относилась с сестринской нежностью,
что ей, Лине, еврейке, необходима величайшая осторожность по
отношению ко всем без исключения еврейским выскочкам, до-
могающимся ее дружбы и помощи по поводу возобладавших над
еврейским же разумом зоологических веяний**. (Совершенно
непонятная фраза, и примечание делает ее еще непонятнее).
(Очередное, - а их в тексте более полутора сотен!!!, - в каче-
стве примера оставленное, резюме иерусалимского цензора…
…Не-ет! Фраза очень, даже более чем очень понятная! От
того истерика и злоба “цензорская”… Другие, - их в тексте
истерзанного романа более полутора сотен, - инсинуации
цензоров-интересантов редакторами-составителями этой 3-й
восстановленной редакции романа из текста его изъяты).
Да, предупреждение Гляссер ее не насторожило... Об этом
Гляссеровском «выступлении» мне в 60-х годах рассказала от-
сидевшая 20 лет на Колыме Людмила Ильинична Красавина-
Смирнова, племянница расстрелянного Ежовым наркома здраво-
* Проф. Иванова Ильи Ивановича, напр., животновода, методолога...
искусств. осеменения (СЭС, 1985, С. 472).
404
охранения Каминского, того самого, Григория Наумовича, кото-
рый от имени того же Ежова поздравлял врачей-«штерноборцев».
Она с 1926-го по 1937-й работала рядом со Штерн.
– Сказанное Гляссер, – рассказывала Людмила Ильинична,
– действительно не насторожило Лину Соломоновну. А должно
бы. Даже будь оно только передачей вздорных слухов. Тем бо-
лее, звучало оно обвинением в немыслимо тяжком преступле-
нии. Между прочим, острота реплики усиливалась тем еще, что
Мария Игнатьевна, – «злая горбунья», как ее за глаза звали
«доброжелатели», – высказалась вслух при мне. И еще при та-
кой же, как и я, лаборантке – Екатерине Фоминичне Фогель.
Кажется, близкой родственнице самой Гляссер... Не удивляйтесь:
ничего особенного в родственно-междусобойном подборе кад-
ров не было. С первых минут советской власти каждого ино-
странного спеца, хоть и распрокоммуниста, плотно окружали
своими только! Обязательно своими! С Лубянки ли, но из соб-
ственного кагала.

Глава 110.

Гляссер не могла насторожить Штерн. Причиною была
всего лишь названная своим истинным именем непременная
сущность ее практики. Тянущейся, кстати, напрямую из Швей-
царии. Но там она была свернута быстрой и недвусмысленной
реакцией университетских ее коллег (возможно, по инициативе
полиции). Именно это обстоятельство, а никак не идейные мо-
тивы, привязанности и устремления, о которых так любят тре-
паться апологеты Штерн, склонили весьма прагматичную и
трогательно привязанную к европейскому комфорту Лину Со-
ломоновну на отъезд в страшную непредсказуемость Советской
России. Да еще почти сразу после скандальных (после массо-
вых постпереворотных расправ и казней!) высылок из нее на
Запад цвета русской науки и культуры... Имейте в виду: все, что
связано с именем Штерн, запутано и неоднозначно. И всене-
405
пременно дурно пахнет! Да! А ваша Ганнушкина, Вениамин
Залманович, – предобрейший человек! Где уж ей было до по-
нимания «первопричин нравственной эрозии личности такого
масштаба»! Но как блистательному педагогу уж ей ли не знать:
что нравственно, что безнравственно? Все, что приводит меня
к моей цели, нравственно! – вбивала Штерн в наши головы. –
А наипакостнейшее изо всех безнравственностей – браться
за дело, которое не умеешь и боишься довести до конца! Так
учила, так действовала «большой ученый». Преступник большой.
Страшный человек. Беспощадный ко всем – к нам, сотрудникам,
подчиненным, коллегам. К обитателям вивариев. К таким, как
ваш, по Ново-Басманной 19, тоже и тем более… Даже тень добро-
ты, казалось бы, присущая каждой женщине, отвергалась ею
принципиально, как порочная субстанция, недостойная строителя
коммунизма. «Доброта, – говорила она, – показатель морально-
го разложения ученого-большевика». Учет «смягчающих об-
стоятельств» – преступление...
Как же так? – поражались мои знакомые, когда узнали о харак-
теристике, переданной Линой Соломоновной в НКВД вслед за
моим арестом. – Известный ученый! Сама составила и подписа-
ла убийственную «объективку»-донос на свою лучшую сотруд-
ницу-девчонку?! Академик же! «Академик»! А что академик
Вышинский творил? «Миленький Андге-ей Януагье-евич», как,
писаясь, величала его моя кузина – секретарь этой сволочи. В
дни, когда нас с ней замели, эта пара – Вышинский и Штерн –
одним заходом стали «действительными членами Академии». И
безоглядно продолжали творить свои паскудные дела. Да и на
кого им было оглядываться? Не на замученных же им, генпро-
курором, россиян и «друзей» по партии? Или ей – на детдомов-
цев, пропадавших с концами после ее «медкомиссий»? Кто их
всех считал? Кто спросил с них за всех?.. – «А детей?! – вере-
щали те же мои знакомые. – Детей-то как они могли?!» ...Так и
могли. Как смогли уничтожить миллионы детей всех народов и
сословий России целенаправленными газовыми акциями против
восставшей Тамбовщины, организованными «голодоморами» на
406
Украине и в Поволжье, северными и сибирскими этапами раску-
лаченных многодетных крестьянских – в том числе казачьих -
семей со всего СССР, тотальными депортациями народов в ги-
бельные для них провинции, вырубанием их карательными кава-
лерийскими корпусами в Туркестане, Забайкалье, на Дону...
А тут «потерялась» пара десятков каких-то ничейных сирот...
Делов-то.
...На этом можно было бы поставить точку в рассказе о мо-
их поисках правды об «ученой тете Лине», имя которой и тон-
кие пальцы в прозрачных перчатках преследуют меня всю жизнь.
Вроде бы ничего нового не прибавили мне рассказы профессора
Семена Сергеевича Халатова, однокашника мамы по курсу Пе-
тербургской медико-хирургической Академии, патофизиолога,
товарища ее по Мировой войне и «Спасению». В 1929-м его
перевели в Москву. И, было, почти втянули в штерновские де-
ла. А заталкивал его в эту крысоловку все тот же калининский
Рейн. Когда же Семен Сергеевич поделился фактами об исполь-
зовании Линой Соломоновной не совсем корректных методов
приобретения «специфических материалов» для своих экспе-
риментов, тот рассердился. Даже изволил разгневаться. И офи-
циальным тоном заявил, что корректность, то бишь законность,
определяется…законами. Но и людьми. Влиятельнейшими, ес-
тественно. Например, председателем ВЦИК СССР товарищем
Михаилом Ивановичем Калининым, который весьма присталь-
но и заинтересованно следит за исключительно ценной для со-
ветского государства деятельностью профессора Штерн.
Об исключительном значении для советского народа и его
руководителей деятельности профессора Штерн рассказывал
Петру Борисовичу Ганнушкину – дядьке Берты Соломоновны –
сам Николай Александрович Семашко. На Второй Балканской
войне работая ординатором под началом мамы, он близко по-
знакомился с нею. Узнал ее. Сразу понял, с кем судьба свела
его. И, став в 1918-м наркомом здравоохранения новой России,
ни на минуту не выпускал из виду. И если уж ничем помочь ей
не мог при первых ее и отца арестах, то энергично помогал их
407
освобождению при всех последующих акциях их ЧК-ОГПУ. Не
осведомленный о моей личной заинтересованности в информа-
ции о Лине Соломоновне, Николай Александрович и мне сооб-
щил об особом интересе Михаила Ивановича Калинина к ис-
следованиям Штерн. И о той деятельной опеке, которую тот с
первых дней пребывания профессора Штерн на советской земле
не устает «простирать» над ней. И сам он – Семашко – много
участвовал в развитии контактов с медиками за рубежом, а с
1930-го по 1936-й состоял в президиуме ВЦИК и в Деткомис-
сии вместе с Линой Соломоновной...

Глава 111.

И в Деткомиссии! – подумал я. – Везде она!...
И тут вспомнил об интересных деталях этой истории, расска-
занных мне Замятиным. Корпусной генерал-медик советского
времени, Александр Иванович Замятин был «манчжурцем».
Активным участником «Спасения», даже другом молодости
Юрия Яановича Розенфельда, потому знакомцем и подопечным
Бабушки. Не раз по службе сталкивался с мамой на Первой ми-
ровой и на Гражданской войнах. Инспектировал ее госпитали
от Военно-санитарного управления, а позднее – от Совета вра-
чебных коллегий. После войн часто бывал у нас дома. Уже в
моё отсутствие в Москве в 1940-1954 гг. энергично и трога-
тельно ухаживал за начавшей терять зрение Екатериной Ва-
сильевной. И был одним из немногих посвященных в историю
отношений её с Карлом Густавом, которого знал близко с 1904
года. Жаль только, поговорить с ним один на один на штернов-
скую тему случилось мне слишком рано – почти сразу по вы-
зволении меня из детдома. Тогда Александр Иванович имел все
основания видеть во мне ребенка. Мальчика. И, соответственно,
адаптировать смысл и детали своих воспоминаний. Конечно,
Бабушке он рассказывал все. Потому восстанавливаю их в ее
пересказах.
408
Александр Иванович говорил, что только что обосновав-
шейся в Москве Лине Соломоновне тотчас были представлены
самим Семашко «закрепленные» за ней все трое Менжинских,
чета Дзержинских – Софья Сигизмундовна (тоже «деятельни-
ца...») и Феликс Эдмундович, Клара Цеткин, Розалия Самой-
ловна Залкинд (Самойлова-Землячка), Ян Фрицевич Фабрициус
и Валериан Владимирович Куйбышев. Замятин полагал, что она
уже тогда точно представляла, что от нее хотят. Но верил, что
урок, преподанный медиками (пусть вкупе с полициею!) Жене-
вы, пошел ей на пользу. Допуская, однако, что ей придется
трудно. Иностранка – она наверняка не знакома с Некрасовым
(в части «закон – мое желание, кулак – моя полиция») и с Гиля-
ровским («тьмой власти» вверху). И ей трудно будет разобрать-
ся в главном.
Но товарищи по партии и здесь помогли. Все те же везде-
сущие Рейн и Черномордик с инспектором Замятинского ве-
домства – ГЛАВСАНУПРа Красной армии. Популярно, не це-
ремонясь, но «по секрету», они посвятили Лину Соломоновну в
присущую моменту «специфику санкций», исторически приня-
тую и неукоснительно практикуемую в «товарищеском круге
старых большевиков». Естественно, в тех редких случаях, когда
отдельные коммунисты игнорируют священную обязанность
прислушиваться к мнению своих руководителей...
Личную ответственность за это, само собой, предполагаю-
щую и оргвыводы... если ею манкируют...
- Ну, вы понимаете, Лина Соломоновна, – вкрадчиво втол-
ковывал ей Соломон Исаевич Черномордик, – такие крайности
редки, но... имеют место быть. Например... совсем недавно – с
товарищем Котовским. С Фрунзе, тремя годами раньше. С това-
рищем Камо...Э-э.. С Тер Петросяном… Печально, конечно, но
что поделаешь... Или, вот, совершенно уж недавно... тут совсем –
25 августа, уже за рубежами страны, в Америке, – с известным
вам товарищем Хургиным, да, да! С ним. С ним! И не с ним од-
ним: они вдвоем... с товарищем Склянским... Печально. Весьма...
409
Такой вот монолог молча - в лоб! Без вопросов к «доклад-
чику» выслушала наша Лина Соломоновна от своего Partaigenjsse.
Не иначе, не хуже самого Черномордика осведомленная в
подробностях о формах ответственности в «товарищеском кру-
ге» ее партии.
– Мне неизвестно, – рассказывал Александр Иванович За-
мятин, – знала ли Лина Соломоновна своего словоохотливого
гостя. Думаю, что тоже была наслышана про его интересную
биографию. Тем более, биографию врача. И, более того, «про-
фессионального революционера» с 1902 года. Поучившись на
естественно-математическом в МГУ, он перевелся на медицин-
ский факультет. Диплом врача получил в 1914-м. Пропал куда-
то. В 1921-м вынырнул... заведующим курортным управлением
Южного берега Крыма. Поднялся в… директоры московского
Музея революции (1922 – 1924 гг.). Для директора музея его
роль в «разъяснительной работе» со Штерн знаменательна! Был
слух, – и никто его пока не опроверг, – что к Маяковскому, по-
селившемуся 30 июля 1925 года у Хургина в Нью-Йорке, в до-
ме № 3 по Пятой улице, наведались как-то неразлучные друзья
– Гриша Каннер с Соломоном Черномордиком.
« - Ну, конечно, тогда здание сгорело дотла», – сказал бы и
тут Воланд. И был бы прав: после появления двух наших геро-
ев и одного поэта Склянский и Хургин «сгорели» в Лонг-Лейк
тоже дотла. По сей день «ищут» их кости в одном из тамошних
озёр...
Самое бы время и место поверить в целомудрие Лины Со-
ломоновны. И в злокозненность экс-директора музея Черно-
мордика (Ларионова) с компанией, сходу – и насмерть – за-
стращавших бедную девушку, обнажив перед ее невинностью
страшный механизм, с помощью которого ее всенепременно
изнасилуют. «Напугали бабу мудями! – парировала уже в ста-
рости Екатерина Васильевна мое очередное христианнейшее
сетование много пережившего человека на всю сложность си-
410
туации, в которой когда-то оказалась Лина Соломоновна. – Ес-
ли хочешь знать, – заключила она наш разговор, – «я эту су-
ку наблюдала, как партерную блоху. И скажу тебе: ее спо-
собности действовать – что-что - никогда не опережали
умения соображать. Она наперед знала, куда попала в 1925
году. И зачем. И не понаслышке представляла нехитрую
систему перегонки своих коллег с утилизацией их на гумус
по твоему Самойловичу. Ты забыл, как она и тебя к тому
готовила?!..»
Подумать только, что лишь через десяток лет после смерти
тетки я из первых рук узнал, что, не понаслышке, тоже знали все
эти ролланы – фейхтвангеры – кюри – барбюсы – шоу – эрен-
бурги и прочие Цвейги. (Где-то о том я уже говорил или скажу
наверно). С самого начала двадцатых и вплоть до 22 июня 1941
года они сытно – сытней некуда – отоваривались щедро «па-
рижским банкиром» Леонидом Александровичем Скоблин-
ским, будущим моим... сослуживцем по институту ГОССТРОЯ
СССР. Однажды, - было это, верно, году в 1972-м, - озлился он
на меня за мою занудность. Видите ли, не понравилась ему моя
попытка дифференциации упомянутых прогрессистов по про-
грессивности прогресса... Скоблинский вскинулся по-
стариковски:
– Хули мне их окрас, если я весь левацкий гадючник кулем
скупал, как воблу! Все хороши: наезжали неназойливо и
пользовались интеллигентными услугами твоей Штерн.
Отлично представляя, откуда что берется у этой сволочи.
С 1921-го по 1930-й был Скоблинский начполитотдела
Особой дивизии ВЧК-ОГПУ-НКВД (воспитанный на вколачи-
ваемых в него с малолетства нибелунгах о нацистских зверст-
вах и антропогенных катастрофах, современный молодой чи-
татель представить не способен, что несло в себе это пустое для
него словосочетание!). А с 1930-го по 1940-й – по самый час,
когда танки Вермахта ворвались в Париж, – исполнял обязан-
ности секретаря партбюро советского банка в столице Фран-
411
ции. Как бы редактируя стенгазету и собирая там партвзно-
сы…Обязанности для того же молодого читателя тем более не
понятные…
«Светлая» память о “секретаре партбюро” этого банка то-
варище Леониде Александровиче Скоблинском по сейчас, -
многим более полувека спустя, - перманентными скандалами
трясет Европу, нет-нет, да и поминающую своего щедрого оп-
тового покупателя... Все как есть знавшего...

Глава 112.

Сразу после знаменательного вечера породнения моего с
Каценеленбогенами наши ближайшие соседи по разгуляевской
коммуналке Крюковы пригласили бабушку и меня в поездку по
каналу Москва-Волга. В месткоме рентгеновского завода, пред-
седателем которого была Татьяна Алексеевна Крюкова, часто
«горели» пригласительные билеты. В то же время рядовая сош-
ка нашего с бабушкой калибра могла попасть на светлый
праздник путешествия по каналу только случайно. Потому, на-
бравшись храбрости, я попросил разрешения взять с собой еще
трех моих друзей. Получив согласие, первой я обрадовал Мусь-
ку. Но поехать она почему-то не могла.
– Не огорчайся, – сказала она, – я проехалась по каналу
трижды в прошлом году, когда шли съемки фильма о театраль-
ном джазовом оркестре Утесова с участием папы. Не огорчайся
и пригласи-ка лучше Марьяну, которую ее мама держит в таких
шорах, что счастью Марьяшиному конца не будет! Пригласи,
пригласи! Тем более, она, кажется, к тебе неровно дышит. И не
красней! Сделай так, как говорю. А хочешь – сама передам ей
твое приглашение?...
Что мне оставалось делать? Только, конечно, я не верил,
что вот так просто такая девушка решится на поездку со мной –
знакомым без году неделю. Не знаю, был или не был конец ее
412
счастью, но моему счастью точно предела не было, когда по-
звонила Марьяна и поблагодарила меня.
– Ты едешь?!
– Конечно!
Да, Муська – настоящий друг... И снова, как поздним вече-
ром у Рахили и Григория Вениаминовича, я почувствовал... сла-
достное удушье расходившегося сердца... Что-то случилось со
мной или со всем миром вокруг! А сама волнующая игра в
«приглашение-согласие» – она была восхитительной!.. Вслед за
Марьяной Алик сообщил, что они с Иркой обязательно будут...
Я в этот день был словно пьяный. И солнце было пьяным. И
Москва – пьяной... Скорее всего, опьянел я от того, что что-то
во мне произошло непонятное... Неужели я влюбился?!..
Остаток дня пролетел в прозрачных туманах счастья... Где-
то в неосязаемом отдалении вспыхивали смутные проблески
надвигавшейся беды. Но, как немые зарницы, они не предвеща-
ли громогласно вселенской грозы. И потому не разгоняли ок-
руживший меня туман...
Вечером с Ирой и Аликом мы явились к Собесским, совсем
не уверенные в согласии Лидии Болеславовны, мамы Марьяны,
отпустить с нами ее дочь. «Марьяна – это все, что осталось у ее
матери от разгромленной семьи и порушенного величия рода
польских патриотов... Чьим Провидением она и ее дочь остают-
ся на свободе? Что их спасает и хранит? Долго ли продлится
мука каждодневного ожидания ими неминуемой гибели?..» Этот
монолог Григория Вениаминовича помню слово в слово. Как не
забываю брошенной Александром Захаровичем реплики:
– Полтора столетия семье мстят за то, что она носит – по
линии Лидии Болеславовны – фамилию для Польши святую:
Костюшко. Она «виновна» в том, что именем своим напоминает
о восстании народа польского. Мстит ей и моя Православная
церковь. Стыдно признаться, но мы, русские, по-черному зави-
дуем полякам за их неразрывное единство с польской Католи-
ческой церковью, которое они – народ и клир – защищают ог-
нем и мечом! У нас же... Или православное духовенство, не за-
думываясь, предает народ русский за чечевичную похлебку
413
«царских милостей», или народ казнит свою Церковь, уничто-
жая ее служителей сотнями тысяч и круша храмы и святыни...
...Из-за стола наблюдая Марьяну, я ловил каждое ее движе-
ние, каждое слово, ею сказанное, каждый взгляд ее в мою сто-
рону. Не сомневаюсь: по моему лицу она могла читать только
то, что хотела прочесть... Но совсем не то, о чем я думал в тот
вечер. А думал я только об одном – какое право имел я войти в
этот дом? Думал – какое право имею любить? За мной – листки
со «сведениями», за мной лагеря, где родители мои и брат, за
мной долг перед мамой и людьми – долг, который я ни на что
не сменю. За мной «хвост» – тюрьма! И в этот омут я затягиваю
за собой совершенно незащищенную девушку... Что я делаю?!..
Бессонная ночь ответов на вопросы не принесла. Сомнений
прибавила. И бесшабашной уверенности. Так, если мои походы
на Матросскую Тишину засечены, – по Степанычу, «спецы с
Лубянки сквозь землю видят», – спасу ли я Марьяну, отказав-
шись от поездки? В конце концов, не просто так заявились мы в
ее дом – почти полтора часа все трое, врозь, из разных районов
Москвы, мотались по радиусам и по кольцу метрополитена,
продирались сквозь известные только нам одним (одним ли
нам?!) проходные дворы-катакомбы... Стремление увидеть
Марьяну хоть еще раз пересилило понимание опасности: мне
ведь было только шестнадцать лет...
Ничего не видел, ничего не замечал, кроме Марьяны. Ника-
ких впечатлений потому о самой поездке не осталось бы, про-
пустив мы Икшу...
Огромные башни управления шлюзами, увенчанные чугун-
ными кораблями. В водной ряби отражения их фантастичны. И
фантастичны видения, возникающие мгновенно и сменяющие
друг друга, когда порывы ветра меняют направление, и рябь
изломанным отражением черных парусников рисует на зеркале
воды движение царственных птиц. Их тени заполняют про-
странство шлюза, наливаются мерцающим светом, проплывают
мимо, вздрагивая застывшими крыльями. Низко опустив скорб-
ные головы на скрученных шеях, исчезают они в глухой зана-
414
веси черных, наглухо затворенных ворот, уплывают сквозь них,
будто через ночь... И такая кромешная тоска!
...Бабушка довольна поездкой. Она давно не бывала на та-
ких экскурсиях, где не нужно никого спасать, вызволять из бе-
ды. Боюсь, очень боюсь: впереди у нее новая беда... Приготовил
бабушке постель, накормил – это мое любимое дежурство по
дому. Она легла. Долго не могла уснуть. Вздыхала...
– Удивительно милая девушка, – сказала вдруг. – Милая и
светлая... Ты рассказал ей, что ждет нас? Или я сама должна это
сделать? Ты начал забывать о моем возрасте. В конце концов,
имею я право устать от вас всех? Или меня сделали из желе-
за?... Бог мой!..
...Ночью – сон. Тот же шлюз. Те же башни с каравеллами по
верху. И то же движение к черной грозовой туче... Тьма вокруг.
И во мне...
…И снова обыск у тетки – жесткий, грубый, быстрый. Без
хозяйки дома. Подняли бабушку, Ефимовну, еще старуху – гос-
тью из Перхушково. Баба в штатском приказала:
– Снять все с себя! Всё-ё-ё! Понятно?!..
Сняли. Баба шмонала, пока четверо оперов перетряхивали
книги, рылись в белье...
– Где письма?! Письма где?!..
Не найдя ничего, ушли, обозленно громыхая дверьми и зло
матерясь. Что ищут? Зачем? Все давно отобрали... Обыск случился
за сутки до поездки по каналу. Бабушка успокоила старух и дож-
далась Катерины. Я же пребывал в туманах. За туманами у тетки
не был. А после канала поздно было: той ночью меня взяли...
...Что ж они тетку-то мучают? Мало им слепоты ее, оттор-
жения от театра? Или мало терзаний, о которых поминать нель-
зя? Как-то за пару недель до этого шмона «забежала» Давыдо-
ва. Это – в случайный-то теткин приезд в Москву, когда она
одну только Ефимовну предупреждала, что будет, и в котором
часу! И – на тебе – явилась мадам вовремя, «забежала ненаро-
ком!»:
415
– Не дома ли?...
– Дома! Знаете, что дома, – сказала смело Ефимовна. – Не-
ужели не стыдно вам, Вера Александровна?
– За что же стыдно-то, Василиса Ефимовна?! За что стыдно?!
– Знаете, за что.
– Ничего я не знаю! И что все вы хотите от меня? Скажите, что?!
– Ничего не хотим. Захотели бы – сами бы к вам пришли...
– Вера Александровна, – вмешалась вошедшая в переднюю
тетка. – Ефимовна – человек без zirlich-manirlich. Ей непонятно:
как можно приходить в дом к обманутым людям? К тем, кого
предали?! Это подло!
– Кого же я обманула? И кого же я предала? И в чем? В том,
что не сказала сразу, о чем меня спрашивали, когда с гастролей
из Финляндии вернулась? Так ведь о том всех спрашивают... И
меня вот спросили...
...Действительно... Всех... Только разве дело в том, что
и о чём спрашивали Давыдову? Не следовало ей
доверяться. Все непросто, что связано с Финляндией, с
финнами... Ох, как непросто... С Давыдовой…
Читатель – Внимание! Один из примеров редактирова-
ния 1-го издания романа! Здесь иерусалимский Цензор-
взломщик Леванид Юниверг – специалист-эксперт по рус-
скому мату - предупреждает и поучает Страну и Народ:
(Вычеркнул выражение: «сталинской ****ью». Автор
напрасно думает, что мат увеличивает художественную
силу текста.)

Глава 113.

7 декабря 1902 года в Москве у Екатерины Васильевны и
Карла Густава родился сын. Они нарекли его Эмилем. Прини-
мали его в доме Благоволиных. Кормилицей ему определена
была Вера Фомина, сестра Василисы Корневищевой, теткиной
приживалки. Восприемниками при крещении мальчика были
416
Владимир Михайлович Бехтерев – как я уже поминал, друг Бла-
говолиных: теткиного гинеколога и его жены, и Тамара Плато-
новна Карсавина, подруга Екатерины Васильевны, балерина
Санкт-Петербургского Мариинского театра. Няней, а потом
воспитательницей ребенка была дальняя родственница Екате-
рины Васильевны Людмила Ренненкампф.
Мать проводила с сыном каждый свободный час. Отец... Он
ведь был офицером гвардии и свиты Николая II. Он дочерей –
Анастасию и Сонечку, увезенных матерью их в Париж после
развода в 1903 году, – видел редко: раз в полгода! И не из-за
отчуждения от него бывшей его жены. Причин постоянного
отсутствия Карла Густава в столицах было предостаточно. В
1904 – 1905 годах находился он на войне в Манчжурии. После
совсем небольшого перерыва отбыл в составе группы Генштаба
в экспедицию – в Среднюю Азию, Монголию, Тибет и Средин-
ный Китай. Экспедиция эта продолжалась почти два года – с
1906-го по 1908-й. По возвращении с Востока тотчас был он
направлен в Варшаву. Но как только предоставлялась малейшая
возможность, если служба позволяла, Карл вырывался к сыну и
Катерине. Только ведь военная служба мало чего позволяла. А
манкировать ею гвардейский офицер, тем более, уже свиты ге-
нерал, позволить себе не мог. Навсегда запомнил он урок –
«пренеприятнейшее происшествие» дома еще, в Финляндии,
когда его, мальчишку, за «дисциплинарную провинность» (в
известных мне анналах истории не уточняемую) «вышвырну-
ли» – по выражению самого виновника торжества – из Кадет-
ского корпуса в Гамине...
Подраставший ребенок сути перечисленных препон между
ним и отцом не понимал. Он хотел видеть отца всегда и рядом.
Спонтанные наезды Карла Густава, а после – долгие дни и ме-
сяцы томительнейших ожиданий появления любимого человека
терзали впечатлительного мальчика. Катерина переживала за
сына куда как тяжелее. Но беда стократно усиливалась тем, что
собственные его нервные срывы никак не заслоняли ему мате-
ринской боли из-за них... И постепенно начали приводить к бы-
стро нараставшей отчужденности от отца...
417
В 1907 году в имении Виллнёс под Турку, где Эмиль гостил
у своих бабушки и деда – Шарлотты и Карла Роберта, Валентин
Александрович Серов написал его портрет. Через год Эмиль
позирует и старому другу семьи Гельцер – Михаилу Василье-
вичу Нестерову. Между прочим, родственнику матери Екате-
рины Васильевны – Екатерины Ивановны Блиновой.
На нестеровском полотне мальчик – в синем матросском
костюмчике. Белые, с якорьками, полоски по коротким рукав-
чикам и низу штанишек. Синие туфельки, надетые на белые
носочки с синими полосками по верху. Эмиль сидит на посе-
девших от старости деревянных ступеньках крыльца дома сво-
ей кормилицы. Одна ножка мальчика чуть подогнута. Другая
лежит свободно на приступках. Одной рукой он опирается на
ступень. Другой держит за вязочку, будто играя, белую маску...
Потому дотошно рассказываю об изображении мальчика,
что мог часами рассматривать его. И мысленно восхищаться
мастерством Михаила Васильевича, которого с моего младен-
чества, и потом, когда жил с бабушкой, часто видел в доме Ека-
терины Васильеаны. И вовсе полюбил сильно и навсегда, поняв
уже во время учебы в студии ЦДХДВ, что за художник дядя
Миша... Сам мальчик на картине, по первости, меня занимал
мало. Я же его никогда не видел. Но... Маска! Она так гениаль-
но придумана была мастером. А человечек в матроске так мно-
гозначительно держал ее за вязочку, играя будто... Маска – она
мне все сразу объясняла. Маска не оставляла места сомнениям
о настроении мальчика. Даже о его судьбе. Она прямо говорила
человеческим голосом... Нет! Она кричала, спрашивая такое...
такое... Что наизнанку выворачивало собственную мою сирот-
ством истерзанную душу...
Готовясь – в который-то раз – разглядывать портрет, я са-
дился в кресло, что всегда стояло перед ним. И медленно-
медленно поднимал глаза. Так поднимал, чтобы не увидеть
маски. Точно как в младенчестве, проходя с фрау Элизе мимо
дома напротив сада Баумана по Ново-Басманной, старался не
увидеть страшного овала над входом... Только как же не уви-
деть маски, если она – сам центр, сам смысл страшной картины
418
– судьбы? И не деться мне никуда от маски. Как не деться от
нее никуда мальчику в матроске...
Серовский портрет Эмиля, как только Валентин Александ-
рович его окончил, забрал отец. Рассказывали, что это полотно
долго находилось в гельсингфорсской студии Альпо Сайло. И
что дирижер Каянус пытался всеми правдами и неправдами
портрет заполучить. Скульптор Сайло неизменно отвечал на до-
могательства друга: этому серовскому мальчику тут быть!.. По-
тому, верно, что в его студии – вообще, в доме Сайло – постоян-
но останавливались и Катерина с Карлом, и мама с бабушкой, а
года с 1909-го – и мой будущий отец, и друзья их Наташа и Ми-
хаил, – всегда, когда «вырывались в царство Суоми»...
Портрет Эмиля, написанный Нестеровым, до дня моего аре-
ста в августе 1940 года постоянно находился в доме Екатерины
Васильевны. После моего возвращения в октябре 1954 года я у
тетки портрета не увидал. Ни дома, по Брюсовскому, ни на да-
че. Я вообще многого не увидал, не нашел, впервые после раз-
луки в 14 лет навестив Екатерину Васильевну. В конце войны и
после, когда она потеряла зрение, а потом и способность пере-
двигаться без коляски, многое исчезло из ее дома, из знамени-
той ее «Малой Третьяковки». Тогда число незнакомых ей визи-
теров в доме ее увеличивалось обратно пропорционально воз-
можностям тетки замечать их и хоть как-то контролировать их
целенаправленные действия. Не говоря уже о способности от-
сеять слишком наглых и выпроводить их. Помочь ей в этих су-
етных делах было уже некому: Василиса Ефимовна умерла в
1942 году, бабушка вовсе состарилась – к моему возвращению в
Москву в 1954 году ей минуло 117 лет. Немало...
А тогда, в начале века, Катерина озабочена была одним: не
навредить карьере Карла Густава. Жить так, чтобы как можно
меньше любопытных знало о существовании Эмиля. И, тем бо-
лее, о том, что он – сын Карла. Поэтому жизнь мальчика прохо-
дила в треугольнике Снегири – Виллнёс – Мисхор. Проблема:
счастье свое за счет счастья другой, – перед Катериной не стояла.
Анастасия Николаевна, супруга Карла Густава, о том позаботи-
лась много раньше, чем Катерина решилась иметь ребенка...
419
Тут как раз началась подготовка к «Русским сезонам», за-
думанным Сергеем Павловичем Дягилевым и проводимым им с
1907 года. Теперь, в 1910 году, предстояли дебюты Гельцер.
Что делать с Эмилем? Взять его, восьмилетнего, с собой? Не-
возможно. Но что если поселить его на предстоящие два года
гастролей в Европе? И в том же 1910-м, незадолго до отъезда
Катерины, сестра Карла и воспитательница мальчика отправ-
ляются с ним в Швейцарию. Там его определяют в закрытое
престижное заведение протестантского толка – в школу-
интернат, где воспитанники получают и светское образование,
слушая лекции в университетах Германии, Франции, Швеции.
Событие, происшедшее с близкими друзьями Катерины и Карла
– Натальей Сергеевной Вульферт и Михаилом Александрови-
чем Романовым, – только подтвердило разумность перевода
Эмиля в Швейцарию. У Натальи и Михаила родился сын. Все
бы ничего, не будь Михаил Александрович наследником рос-
сийского престола, а Наталья – неразведенной женой «какого-
то присяжного поверенного». Совершенно замордованный сво-
ей матерью, рассвирепевшей от этого «семейного несчастья», и
гневом венценосного брата, великий князь Михаил Александ-
рович из Орла (куда «сослан» был императором по «обнаруже-
нии любовной связи») приехал к Катерине и Карлу за помощью
в расторжении брака Натальи и в разрешении у царствующего
брата на новый с ней брак. Брак с Вульфертом расторгли за...
200 тысяч отступного. Брак с Наташей Николай Михаилу не
разрешил. Как не позволил бы Карлу Густаву жениться на Ка-
терине, оставив армию и Двор. Все перипетии любовной драмы
своих друзей она как бы примеряла на себя. Окончательно убе-
дившись сама и убедив Карла в правильности их решения – уб-
рать подальше их мальчика от светских соглядатаев подробно-
стей их жизни...
420

Глава 114.

За два года гастролей Катерина вместе с приезжавшим в
Европу Карлом несколько раз виделись с Эмилем в его школе.
И были счастливы наблюдать его спокойное, как им казалось,
мальчишеское взросление.
Возвратясь окончательно домой в 1912 году, Катерина уз-
нала о бегстве Наташи и Михаила с детьми во Францию. 30 ок-
тября того же года они поженились. Обряд бракосочетания со-
стоялся в православной церкви Св. Саввы в Вене, в присутст-
вии близких друзей. Была на нем и направлявшаяся в Сербию,
на свои новые – вторую и третью – войны, мама.
Учился Эмиль ровно, без срывов. Мучительно переживая
разлуку и молчание родителей в первые годы Мировой войны,
он задумал начать переписку с помощью... голубиной почты!
Только ведь для этого нужны голуби, дом которых или в Сне-
гирях, или в имении покойного деда... Он списался с друзьями в
Германии, и они поддержали его идею... И вот, он увлекся ор-
нитологией. Воспитатели направили его в Мюнхен. Там он про-
слушал два курса факультета агрикультуры...
Время шло. За матерью мальчика захлопнулась большеви-
стская мышеловка. Прервалась временно связь и с отцом, воз-
главившим освободительную войну финнов против агрессии ее
восточного соседа. В апреле 1918 года связь с отцом восстано-
вилась. Но вот разузнать о матери, тем более передать ей пись-
мо, было вовсе невозможно. А в конце года пришло известие о
трагической гибели дяди Миши – Михаила Александровича
Романова, случившейся на Урале в России. Того самого дяди
Миши, у которого он гостил в Небворте под Лондоном до само-
го 1914 года... Возможно, с этой горестной вести началась его
мучительная и болезненная любовь к матери, запертой в «рус-
ской тюрьме»...
И отчужденность от отца, которого сын обвинил однажды в
том, что он «бросил беспомощную мать в проклятой России»!
Потрясенный этим, Карл, тотчас по смерти Ленина, тайно посе-
тил Москву, полагая, что именно теперь чекистам не до «тем-
421
ных» иностранцев. На второй день они с Катей обвенчались.
Были на похоронах Ленина. Тетка простыла и тут же слегла –
воспаление легких, осложнение на почки... Помыслить невоз-
можно было в таком состоянии вывезти ее... Он был в отчая-
нии! Мама и отец заставили Карла уехать «от беды» – чекисты
«отходили» от шока!..
Эмиль наотрез отказался переехать к отцу в Финляндию,
хотя был откровенно счастлив каждой встрече с теткой. И при-
знался даже, что мечтает жить вместе с ней. А ведь обстоятель-
ства куда как серьезнее, чем просто упрямство Эмиля, застав-
ляли Карла Густава переживать нежелание сына поселиться у
него в Финляндии. Еще возглавляя белое движение и выбивая
красных с земли Суоми, Карл принял меры, чтобы уберечь
Эмиля от последствий встречи с агентами ЧК в Швейцарии и в
Германии. Он отлично сознавал всю степень опасности, кото-
рая нависла бы над сыном и над его матерью, узнай Чрезвычай-
ка о существовании в нейтральной или в любой стране Европы
сына «главного белогвардейца» – единственно реального, жи-
вого и активного противостоятеля большевистскому экспан-
сионизму! И что бы Карл ни предпринимал в защиту сына вне
Финляндии, действия его были бы неадекватны опасности и
незаконны. Только у себя в стране мог он создать условия для
спокойной и безопасной жизни его мальчика. И жены, Катери-
ны, если удастся ее вывезти из России.
А время летело: 4 августа 1927 года в Мюнхене у Эмиля
родился сын. По деду его нарекли Карлом Густавом-младшим.
Состояние Катерины никто не брался передать. Только через год
родители мои были приглашены руководством акционерного об-
щества «ЦЕЛЛУГАЛ», в московском отделении которого работал
отец, в Германию. Но поездку организовал Клеменс граф фон
Гален, будущий епископ и кардинал, добрый гений «Спасения».
У него мама и отец гостили несколько дней. И в Мюнстере же
он помог родителям моим встретиться с Эмилем, которого они
422
не видели более 18-ти лет. Подробностей этого их свидания не
знаю. Когда они возвратились из поездки, я был еще слишком
мал для подробностей. После их возвращения из четвертьвеко-
вого пребывания в ГУЛАГе на подробности о том, уже далеком
свидании, времени у мамы не оказалось. А отцу, прожившему
по ее смерти еще восемь лет, и без того много чего нужно было
мне поведать. Однако о рождении Карла Густава-младшего мне
сообщили. И не забыли предупредить совершенно ошалевшую от
этого Катерину о дичайшем, безумном и опаснейшем намерении
Эмиля приехать в Москву и хотя бы издали повидать маму свою...
На мюнстерской встрече мама и отец мои пытались объяс-
нить Эмилю всю авантюрность его плана. Не только ситуация,
которая тотчас сложится вокруг имени знаменитейшей балери-
ны, как только обнаружится, что у нее есть сын за рубежом, но
сам факт сокрытия этого преступно утаиваемого ею обстоя-
тельства сделает жизнь ее невыносимой, сломает несчастную
мать, убьет ее... Как обязательно искалечит и его собственную
жизнь. А если они вызнают, кто его отец?!.. Тогда – арест и
шантаж без конца...
– Но почему отец смог в 1924-м приехать к маме, а я теперь
не могу?
– Он воспользовался шоком в Москве из-за смерти и похо-
рон Ленина!
Посвящённые очень надеялись на здравый смысл Эмиля,
хотя понимали шопенгауэровское, что это тот самый случай,
когда «у нас найдется сил, чтобы перенести чужое несчастье»...

Глава115.

Но Эмиль все же приехал в Москву.
Он понимал: ни повидаться с матерью, ни обнять ее он не
может. Потому решил только увидеть ее. Издали. Из зрительно-
го зала Большого театра. Я никогда не говорил с теткой на эту
тему. Конец 30-х годов, когда мы были вместе, к таким разго-
423
ворам не располагал. Когда мы вновь встретились во второй
половине 50-х годов, мучить ее такими воспоминаниями было
бы жестоко... (заменил «подонство» - такого слова в русском
языке нет)
Не берусь представить, как чувствовала себя она, когда
слепнувшими уже глазами искала в партере лицо сына... Не ви-
дя его... Не имея лишней доли секунды пытаться увидеть... В
темном зале... Между пируэтами...
Не тогда ли в ее потрясенном воображении возникла мо-
литва-проклятие усатому упырю? Не тогда ли, впервые, повто-
ряя потом изо дня в день, просила она Бога покарать мучителя
собственными его детьми и внуками – их ненавистью к отцу и
деду своему, их испоганенными им жизнями!.. И Он услышал.
И точно исполнил просьбу-мольбу к Нему... Да только и она
сама, и Эмиль, после их московского «свидания», так до конца
жизни из депрессии не вышли. Их страхи и беспокойство Ман-
нергейма усугубила начатая чекистами с убийства Александра
Кутепова охота на активных деятелей белого движения. Эти
грозные для него события заставили Карла Густава серьезно
позаботиться о безопасности сына и внука. Поэтому с десяток
лет он был спокоен за них. Но в 1939 году Сталин начал штурм
«Линии Маннергейма». И тогда он обращается к бывшему од-
нокашнику Эмиля по факультету агрикультуры в Мюнхене –
рейхсфюреру СС Гиммлеру: это именно в его функцию входит
охрана жизни граждан Германии. Генрих Гиммлер ответил тот-
час, предложив Эмилю с сыном занять аппартаменты в особо
охраняемом районе Берлина – Далеме, по Рейнбабен Аллее.
Эмиль и Карл Густав-младший поселяются там...
Пока происходили эти малозначащие события, началась
Вторая мировая война, напрочь разорвавшая связи между Кате-
риной и Эмилем с Карлом-младшим. Прежде, до 1938 года,
хоть какие-то обрывки сведений о жизни сына и внука доходи-
ли до нее – через обрывки лент кинохроники, организуемые
Карлом и переправляемые неведомыми ей путями, или по ли-
нии ТАСС и ВОКС. После финских, 1938 года, гастролей Да-
выдовой, которой Катерина бездумно доверилась, назвав ей имя
424
«знакомого – Маннергейма», и ВОКС, и ТАСС немедля исклю-
чили ее из абонентов кинохроники. Оставались лишь ежеднев-
ные, по 5 минут, передачи на коротких волнах, которые по-
русски наговаривал сам Карл Густав, а Катерина слушала по
модному тогда приемнику «СВД-9». Хоть что-то...
Война между тем шла. Приемники у граждан СССР отобра-
ли. Тяжко было на душе великой актрисы. Не радовали непо-
нятно как приходившие к ней кратенькие, как телеграммы, ано-
нимные приветы... Шел 1942 год. Родные и сослуживцы Карла
Густава напомнили ему: скоро отстучит маршалу 75! И поду-
мал тогда старик: что пожелал бы он в подарок к такому своему
юбилею? Только внука увидеть, которого любил, и который
тоже очень любил деда. Но каким образом? Балтика в огне.
Проливы заблокированы. Воздух перекрыт. Опасно! Очень
опасно! И отпустит ли Карла его отец? Густав все же решился –
побеспокоил Гиммлера снова в его штаб-квартире в восточно-
прусском Летцене. И тот вновь откликнулся.
4 июня 1942 года в ставку Маннергейма прибыл Гитлер.
Незадолго до своего отбытия из восточно-прусского же Растен-
бурга он распорядился доставить в Финляндию Карла Густава-
младшего. Встретились они все у маршала в его штабном поез-
де, где вместе с генерал-фельдмаршалом Кейтелем и еще двумя
немцами поздравили счастливого деда...
...О встрече 4 июня 1942 года маршала Маннергейма и
рейхсканцлера Гитлера рассказал мне Лейба Абрамович Хентов
(он же Ростовский Семен Николаевич, он же Эрнст Генри) –
«журналист-интернационалист», в свое время сделавший все
для прихода к власти в Германии Национал-социалистической
рабочей партии и ее вождя. Но кем был «тот молодой человек
лет 16-ти», представленный Гитлером юбиляру, он не вычис-
лил! Раскрываю эту тети-катеринину тайну «близости Маннер-
геймова внука германскому фюреру». В нее посвятил меня ге-
нерал Павел Миронович Синеокий, узнавший подробности от
участника встречи фон Бюлова, офицера ВВС Германии. Позд-
нее объявился еще один свидетель ее – австриец Шенк.
425
В 1943 году дом по Рейнбабен Аллее в Берлине, где жили
Эмиль с сыном, разрушила бомба. При расчистке завалов
Эмиль был тяжко изувечен. Семь лет госпиталей. И смерть в
1950 году, за месяц до кончины отца.

Глава 116.

...Не упомню, каким числом августа 1940 года подписан
был ордер на мой арест. Но знаю – по смерти Степаныча и по
прочтении послания Сталину, которое я отправил 28 августа. В
конце концов, совесть моя требовала исполнить долг перед то-
варищами: сообщить главе государства о преступлениях в под-
чиненном и ему детдоме. И если была некая корысть в моем
этом спонтанном действии, то только чтобы взять на себя –
только на себя! – все мыслимые последствия наших с Аликом
(и с девчонками) «действий» с записками и сведениями. Конеч-
но, хотелось очень, чтобы Степаныч узнал каким-то образом,
что его внук может не только исподтишка, но в открытую Ста-
лину предъявить обвинение в преднамеренном детоубийстве.
Только вот... успеет ли Степаныч узнать?..
...В память печальных для НКВД событий – налета на семьи
братьев Сегал – схватить меня, шестнадцатилетнего, в тот же
злополучный дом № 43 по Ново-Басманной прискакали пятеро.
Формальности. Шмон... Я их не заметил. Мое внимание за-
нято было глазами бабушки. Мысль, что вижу их в последний
раз, все заслонила. Я смотрел в их колодезную глубину. И ско-
роговоркой повторял про себя слова Степаныча: «О бабке по-
думал?.. Бабка – как она одна останется?.. Подумал?.. Вижу, что
нет!..» И – ни слезинки в ее внимательном прищуре... И – ни
вздоха с ее сведенных в усмешку сжатых губ... Прокручивая в
памяти сценки ареста, я еще раз подивился (после памятных
событий на канале) эффекту воздействия даже на лубянскую
нелюдь записи в бабушкином паспорте. Они и при аресте пове-
426
ли себя «предельно корректно». Извиняясь, однако же, – друг
перед другом, – матком за свое это невольное мягкосердечие...
Сам же акт ареста? Я устал его ждать. А дождавшись, ис-
кренне возмутился беспардонности властей. Ведь вот, конча-
лась ночь с 28 на 29 августа. А через пять дней – 2 сентября –
мне предписывалось повесткой явиться на занятия в МИСИ, о
зачислении в который тоже пришла официальная бумага. И вот
явились, орелики!.. На Старо-Басманной, где тогда Сегалов не
дождался автобусик, ожидали «эмки».
...Когда машины завернули на Малую Лубянку, я вскинулся
с полусна – к Степанычу приехали! Общага-то его – эвон она, –
дом № 10, напротив католического собора, – бегали сюда слу-
шать орган... Наваждение... И точно: как одиннадцать лет назад
помнилось мне, маленькому, когда автобус-воронок от дома
моего дальше покатил по Доброслободскому переулку – не к
фрау ли Элизе мы едем?.. Нет, оказалось. Не к фрау Элизе. И не
к Степанычу. А к распахнувшимся воротам дома № 12. И – в
ворота, во внутреннюю тюрьму. Ту, что сразу за стеночкой сте-
панычевой общаги.
Что ж. Место знакомое. Не мне одному – сотням тысяч рос-
сиян, которых вот уже двадцать два года все завозят и завозят
сюда... Большинство – насовсем. С концами. Место, описанное
сотнями уцелевших. И канонизированное десятком талантли-
вейших. Какой же смысл повторяться?..
Что сказать следует, так это то, что мои девочки-умницы
все делали как полагается. Поэтому не засветились. Не засве-
тился и Алька – следствие о нем ничего не знало. И не узнало.
Только ведь судьба Алика и Ирочки Рыжковой оттого счастли-
вее не стала...
Выяснилось, какая силища опекала моего Степаныча и,
вместе с ним, меня. Узналось, что и письмо отцу народов, кото-
рое я отправил, не привело бы к моему аресту, останься Степа-
ныч жив. Говном бы Лубянка изошла (снова ругань! Так из Ие-
русалима видится русский язык?!... Могли – сожрали бы!) при
моем живом старике, опекаемом силами – оказалось – запре-
дельными. Но заняты были силы. И письмо очутилось в секре-
427
тариате Сталина. (Далее, синей краской более 40 цензорских
строк, выброшенных автором при восстановлении испоганен-
ного интересантами текста, посвященных обвинению его за на-
писание этого письма; ну и стандартной истерике по этому по-
воду…В.Д.).
Между тем, не напиши я этого письма, и не заметu они меня,
– каким событиям не был бы я свидетелем? Какие немыслимо-
причудливые повороты моей судьбы тогда не состоялись бы? С
какими людьми не встретился бы? Какую удивительную жизнь
не прожил бы? Каких бы дел не сделал? Вот – петух обыкновен-
ный. Вроде пользы от него – до щей, – что кукарекает. И будит
всех спозаранку, мерзавец, когда солнце зовет взойти... Так ведь
всходит оно! Как миленькое всходит после петушиного приказа!
Случая не было, чтоб не взошло, – хоть когда перепроверяйте!..
Я, конечно, не петух. Но что-то тоже сумел сделать...

Глава 117.

...Сто тридцать шесть суток лубянской отсидки – не Бог
знает как много для времени, в котором я начинал жить. И про-
летели они стремительно. Причиной тому – своеобразный ре-
жим содержания и не менее своеобразная технология следст-
венных действий. С девяти часов вечера до пяти утра меня доп-
рашивают в следственном корпусе. С пяти утра до девяти вече-
ра содержат в камере тюремного блока «6». Спать, а по тюрем-
ному, «пользоваться койкой» с семичасовой утренней команды
«подъем!» до вечерней девятичасовой «отбой!» запрещается. По-
этому, после муторной процедуры моего «возвращения» по утрам
в камеру, время мое на «пользование койкой» истекает. В этом
изначальный смысл ночных допросов – пытка бессонницей...
В промежутке – «завтрак», «обед», «ужин»... Без кавычек по-
нятия эти кощунственны. Еще – шашки. Ну... Еще – неординар-
ные книги тюремной – из конфиската – библиотеки. Это издева-
428
тельство изощреннейшее: книги – после ночи на допросе. После
ночей на допросах. После двух месяцев на допросах – ночами...
Большой и Ройтман – мои следователи. У них и у меня
взаимоисключающие задачи. Задача Михаила Моисеевича Ройт-
мана и Семена Львовича Большого (Большой – вправду боль-
шой: двухметровая россомаха, и оба аж даже старшие майоры
государственной безопасности) – выколотили из меня «устано-
вочные данные» моих... «взрослых руководителей». Тех, кто, по
версии следствия, «направлял мои контрреволюционные дейст-
вия». Таких нет в природе. И следователи знают об этом лучше
меня. Но это не имеет значения: «Они есть!» – таков посыл
«следственных действий». Более того, и это главное: «Они не-
обходимы!». Следствию, естественно. Без них совершенно
скандальная, учинённая несовершеннолетним двухлетняя без-
наказанная рассылка бесчисленных «листовок» по сотням мос-
ковских квартирных почтовых ящиков, «пресеченная» лишь
случайно моим арестом по иному делу, остается позорищем
всего аппарата вроде бы вездесущей Лубянки. Позором, влеку-
щим за собой недвусмысленные оргвыводы. С ними, со взрос-
лыми, – с «поручиками Киже», – моя безобидная «систематиче-
ская рассылка листовок контрреволюционного содержания»
автоматически оказывается в разряде «важнейших групповых»
и, конечно же, престижнейших дел. А это – отмазка, прежде
всего, от наваждения скандального происшествия с «неоргани-
зованной» малолеткой. И, наряду с суровым наказанием пре-
ступников, – награды их разоблачителям.
Моя задача – не возникать. Ничего больше. По закону, до-
казательство существования неких взрослых граждан в моем
деле – тех же «поручиков Киже» – проблема самого следствия.
Это я знаю точно. Не совсем точно знаю, как следствие будет
эту проблему решать. Мне показывают – как. Показывают мои
единокровные братья-евреи Ройтман и Большой. Они метелят
меня все – напролет – часы ночного следствия. «Дают прику-
рить!» – смеются...
429
Отработанным приемом Большой сбивает меня с ног. И оба,
сапогами, тяпают-сучат по моим почкам, по ребрам, по животу,
по голове... Особенно старательно – по лицу...
Славные, красивые, не первой молодости еврейские ребята.
Интеллигенты по повадке. Не интеллигенты так не смогут.
Бьют не всегда «от души» в отсутствие начальства. Не то, что-
бы жалеют. Нет. Сачкуют. Когда оно – пять-шесть раз за ночь –
появляется в следственной камере, обходами, Большой и Ройт-
ман моментально «распаляются» и демонстрируют истерику
усердия. Видимо, это класс «следственных действий» – входить
от чрезмерного возбуждения трудом в раж: громко «хэкать»
при ударе, сопеть, даже визжать-повизгивать, как хряки при
случке, захлебываясь рыком... Когда двери за начальством за-
крываются, истерика мигом прекращается. Визг, крики, вообще
показушная истошность действа «дознания» затихают. Даже
сопение куда-то исчезает... Почему-то особенно стыдно за эти
межначальственные метаморфозы поведения братьев моих... А
братья, передохнув чуть, снова, но молча, сучат сапогами по
моим останкам... «Отдыхают» до нового обхода...
Ну, а мне-то, мне-то что прикажете делать в ситуации, к ко-
торой, надо же такому быть, начинаю привыкать? Отбиваться?
Это от Большого-то?! Или даже от Ройтмана – ожиревшего бо-
рова «полутяжелого веса»? Тоже, как они, визжать? Сопеть,
стискивая поредевшие от их сапог зубы? Или закрыть стараться
позвонки, диски меж которых они мне выдавили? Или, нако-
нец, реветь от отчаяния и беспомощности, или от боли из-за
сломанной руки и вывернутых пальцев на ней?
Это – не защита... Это – позорище в собственных глазах...
Маята... Прав, прав Степаныч: против лома нет приема!.. Но...
Что-то все же имеется. Что-то наработано поколениями...
И вот – они метелят меня, а я матерюсь истово и стозевно,
матерюсь! И ору! Ору похабные песни – весь детдомовско-
разгуляевский репертуар!.. Володька-Железнодорожник, Во-
лодька-Часовщик, сам Петух, вся разгуляевская неавгустейшая
шпана – все, в один голос, будто сговорясь, учили меня на бес-
численных примерах собственного своего немалого опыта: бу-
430
дут метелить – ори песни! Песняк – он си-ильно помогает! Осо-
бенно, когда по почкам или по яйцам... Они метелят – ты ори!
Или, если лупят по рылу и орать несподручно, – молчи тогда!
Только не хлюзди – не реви, и, избави Боже, не проси у них! Им
это – когда ревут и просят – вроде как водяру в пустыне, цимес,
рахат-лукум! Не допускай! И базлай, и базлай со всех сил – за-
чтется обязательно! Еще думай сильно, как сам ты их – за киш-
ки! Э-эх! Как они просются-то тогда! Как просются!
Я не прошусь. Ору песни. Мне рот «грушей» затыкают –
вою... Салфеткой затыкивают – молчу тогда... Мычу... Началь-
ство заглядывает, обходом. Советует: успокойте его! «Успокаи-
вают» – сапогами же. И волокут в карцер следственного корпу-
са. Сколько времени валялся там, каков он из себя – представ-
ления не имею: всегда оказывался в нем в невменяемом состоя-
нии. Но знал: хорошо в нем – вертухаи там простые, бьют редко
и не допытываются иногда – сплю ли? Если сплю – будят. Но
руками. Если я отхожу – после беспамятства – тут они в покое
оставляют. До подхода Большого с Ройтманом. Эти зорко сле-
дят, чтоб ни минуты не спал!

Глава 118.

...Тогда интересно было: не Сам ли Создатель устраивает
мне такие вот испытания на национальную, что ли, стойкость?
На степень любви к народу своему? И насылает, и насылает на
меня, время от времени, вот таких вот братьв моих по крови и
дедовой вере? Все же, как считается, без воли Его волос с моей
головы не упадет! Видимо, все же, Сам...
Раз так, стараюсь экзамены сдавать – никогда не относить
хотя бы вот этих лубянских подонков, «родимых» братьев сво-
их, тем не менее, – к еврейству. И когда через двадцать лет на-
шел и их фамилии и имена в списках расстрелянных чуть поз-
же, в 1941 году, единственно, что скребануло меня по сердцу –
год расстрела: мог бы, мог Создатель кончить их и десятью, и
431
двадцатью годами прежде! А не сделал... Промашка вышла...
Лучше, конечно, чтобы их вовсе – всех до одного – мамы их не
родили. Возможно, чтобы и мамы их не родились – все как есть
мамы, выродившие выродков...
...Я не вдруг сообразил: назови я, не дай Бог, братьям моим
хоть какое «взрослое» имя – вот когда они воистину рассвире-
пеют! Ведь никакой необходимости у этих псов в чьих бы то ни
было именах нет! Они уверены – я один. Алика, Муську, Ироч-
ку они так и не засекли – степанычевы профессионалы. А вот
если «найдется» взрослый? Вот тогда-то вся эпопея с «записка-
ми» и явится в неприглядном для Лубянки свете. Два-то года
она потеряла в поисках того, кто забрасывал почтовые ящики
списками адресов. Два года! Для Лубянки – много. Очень мно-
го. Но! Пока взрослых в компании со мной не имеется, история
с «записками» – это детская шалость. Не более того. Другое
дело, срок за нее, по совокупности, я так и так огребу. А вот
если рядом со мной окажется взрослый? Тогда – группа, орга-
низация, криминал! И «два года записок» превращаются в...
обвинение против самой Лубянки! Вот фокус-то в чем, вот!
Однако задача операм уже была поставлена: «Даешь взрос-
лых!» И Большой с Ройтманом метелили меня, добиваясь, вро-
де бы, ее решения...
...Я быстро дошел. Есть не мог – «братья» повредили желу-
док. От воды рвало. Главное – спать не давали... Пытали бес-
сонницей. Приволакивали под конец ночи в камеру. Я на койку
валился. Меня поднимали. Сажали на ввинченный в пол табу-
рет. Я сползал на пол. Если не засыпал сразу – меня в покое ос-
тавляли. Если засыпал – будили. Поднимали. Так – до тех пор,
пока им это не надоедало. Тогда отволакивали в карцер тюрем-
ного блока, в подвал. Там закидывали в 80-сантиметровый вы-
соты склеп-«ящик», залитый до приступки лаза водой. Глухой.
Темный. Он не освещался, как все камеры, яркими лампами. В
камерах опасались самоубийств. В «ящиках» ничего не опаса-
лись – они возводились с целью убийства. Летом в этом «ящи-
ке»-ванне можно спать – мысль-то всегда сверлила одна и та
432
же: «спа-ать»... «спа-ать»... Воды было сантиметров десять-
двенадцать. Если свалиться и уснуть на спине – не захлебнешь-
ся. Но наступала холодная московская осень... Еще – глубокий,
всегда изнуряющий холод подвала. Еще... Лежать я мог только
на животе – его я старательно, по возможности, уберегал от
«братниных» сапог. А вот спину и бока – не получилось убе-
речь... Живого места на них не было. И не лечь мне на спину и
на ребра... Уснуть можно, приткнувшись в угол, – мне можно!
Я вмещаюсь, сидя, в восьмидесяти сантиметрах, а взрослый не
вместится – высота рассчитана учеными умельцами Болшев-
ского НИИ НКВД для того, чтобы не вместился человек, чтобы
ему не сиделось, не стоялось, не лежалось – из-за воды на полу,
чтобы жизни ему не было, даже скрюченному, в «широкой мо-
ей стране родной»...
В углу я тотчас засыпал. Тогда, тоже сразу, в «ящик» вхо-
дили. И, уже по-следовательски, – им ведь тоже неудобно, –
ногами отшибали меня на середину. Здесь никакие законы не
работали. Здесь работал беспредел внутренней тюрьмы – тут
калечили законно, и законно же убивали... «Мочили» в ящике –
отсюда слово это и произошло.
Из времени, что держали меня на Лубянке, месяца полтора
пришлось на карцер-«ящик». С побоями же, которые и при
«ящике» не прекращались ни на один час. То ли добить они хо-
тели меня, то ли тренировались на мне, как на «куклах Геншта-
бовский СПЕЦНАЗ»?.. Возможно, что тренировались. И это
меня вводило в стыд за моих «братьев»: тренируются-то на во-
все дошедшем пацане... Некрасиво... А они все приходят. И из
«ящика» подобием длинной кочерги достают меня. Отволаки-
вают в камеру рядом. И бьют, ничего не спрашивая. Молча. Со-
средоточенно. Сопят только. И молча уходят, бросая меня на
вертухаев...
Много это или мало – полтора месяца склепа с водой? Я то-
гда не задумывался об этом: мозг работал только на попытку
уснуть... И на запоминание невозможности сна...
Когда осенью 1943-го на Красной Глинке напротив Жигу-
лей, во время свалки с конвоем, в руках у меня – действительно,
433
вдруг! – оказался ППШ – пистолет-пулемет Шпагина, я, греш-
ный, подумал не о гниющих в баржах останках стодесятиты-
сячного «Бакинского этапа»... Я только вспомнил казнь бессон-
ницей на Лубянке... И пока не опорожнились все прихваченные
у вертухаев диски, ППШ трудился споро...
Удивительные пружины распрямляются и движут нашими
поступками...
Итак, имя «взрослого» я не назвал. И не назвал бы, сущест-
вуй оно на самом деле, – при моей злобе на них, справиться им
со мной без замочки не получилось бы... Все же – через бессон-
ницу и побои – допер я, что получили-таки они «по рогам» за
меня – хотя бы за два года моих «записок». И получили отмен-
но! Отсюда мельтешливая активность Ройтмана и Большого.
Отсюда приговор: без сна! Отсюда, - за пределами кичмана, -
попытка поднять против меня класс, окончившаяся ничем. И
очная ставка с Беляевым и его ведущим, абсолютно следствию
не нужная в обстоятельствах, когда все выявилось открыто мо-
им письмом Сталину. Содержание письма и было настоящим
советским криминалом: я вторгся в область «закрытую», сек-
ретную, недозволенную. Потому следствие и не дознавалось о
возможном моем авторстве в эпизоде со справкой о штернов-
ском преступлении... Но... два года их позора с «записками»
бесили их... И они били, били... Вымещали зло... И выместили
бы – забив насмерть. «Опустить»-то где-либо в Варсонофьев-
ском им возраст мой не позволял – малолеткой я был. Остава-
лось или замочить меня, или по письму срок мне мотать. Но
именно потому, что письмо Сталину было написано и отправ-
лено с уведомлением, все материалы по нему оказались на кон-
троле ЦК. И в свете событий 1939 – 1941 годов в громящемся
Берией ведомстве подлежали скрупулезному, «на основе зако-
на», разбору. А если так – по закону – его разбирать, то оно вы-
ходит из состава обыкновенных следственных дел. И переходит
в разряд рассматриваемых Комитетом партийного контроля.
Куда оно и переместилось вскоре. Получается, и на письме
Сталину они сделать со мной ничего не могут. Тем более, в об-
434
стоятельствах, которые я узнал позднее... И оставалось им
только мусолить дело с «записками»... И бить... И забить...
«Братья» мои – Большой и Ройтман – это в жизнь проводили...
И провели бы... В лучшем виде...
Но в самом начале третьего месяца лубянской эпопеи в судь-
бу мою вмешалось Провидение...

Глава 119.

Однажды ночью, когда после плановой «прикурки» у Ройт-
мана и Большого вертухаи выволакивали меня из подвала, сверху
наскочил на нас мужик с полковничьими шпалами... Он несся
по лестнице вниз, в подвал. Меня тащили вверх... Когда он
проносился мимо я будто узнал его... В полусне-обмороке пока-
залось-привиделось лицо его... Знакомое... И у мужика, видно,
тоже мелькнуло... Он и лицо на лету повернул – вглядеться...
Задержался. Вернулся. Голову мою приподнял за подбородок,
изгаженный рвотой с кровью... Вгляделся внимательно... Тут я
узнал его: билетодаритель из Степаныча общаги... Он тогда... в
кубарях был... Теперь – в шпалах... И я, – будто это сон, – ска-
зал во сне:
– Выслужились... Со шпалами теперь... И, по новой, – ночами...
Он не ответил – вглядывался... Ничего больше не помню –
или, вправду, уснул мгновенно, чем-то мгновенно же успокоен-
ный... Или отключился...
...Очнулся-спохватился на койке. Не в своей камере. Присмот-
релся. Понял – в больничке я... Из окон – яркий, не придушенный
намордниками свет. И свет от больших белых плафонов...
Мужик какой-то рядом. Стоит – смотрит. Руки – в карманах
халата.
– Ну, как мы? – спрашивает. И стетоскоп вальяжно вытас-
кивает.
Я молчу: говорить не получается – боль везде, по всему телу.
435
– Ну же! Самочувствие-то как?.. Видно, не самое лучшее...
Но ничего: перемелется – мука будет.
Он глядит на меня. И вдруг, медленно и растягивая слова,
спрашивает – громко и утвердительно:
– Ты что ж, Степаныча внук будешь?
...........
И, как тогда, в Таганском карцере, взметнулись надо мною
глаза Степанычевы на перекошенном его лице!.. И озарение:
мгновенная успокоенность на лестнице – от узнанного Степа-
нычева насельника из общаги!..
– Жив... Степаныч? – выдавилось у меня...
– А вот вопросы-то у нас, дружок, задавать не следует.
Нельзя их у нас задавать. Или еще не выучили? А учат, будто,
исправно...
Я снова отплыл куда-то...
И плыл, плыл в серых смутных снах...
В больничке, по Малой Лубянке, 14 отвалялся с полмесяца.
Разрешали спать, и я дремал сутками. Кормили. Откармливали,
правильнее сказать. Приходили люди. Смотрели. Уходили. Бы-
ли какие-то, кто садился у койки. Даже руку на плечо клали. Но
все молча. Приносили передачи. Раскладывали, как я у Степа-
ныча, поверх одеяла на койке. Несколько раз пытался узнать:
что и как у Степаныча? Но они или молчали, или отвечали: во-
просы у нас не задаются... Но не верил я, что Степаныч может
вот так, не попрощавшись со мной, умереть. Не может он –
так... Однажды пришел большой человек – огромный, вполкаме-
ры. Голованов Шура.
Тяжелый взгляд под веки заведенных, как на иконах у свя-
тых, темных глаз. Отрешенных, будто, от мира. Глаза покоятся
под массивными, слитыми с высоким выпуклым лбом широки-
ми надбровьями. Нос – клювом, вподруб. Маленький – щелью –
рот, презрительно сведенный чуть выступающей нижней губой.
Щель рта, без затей, вделана в огромный, как сам Голованов,
прямоугольный – обухом – подбородок, превращающий лицо в
чугунную маску. Четко прорисованные, будто судорогой све-
436
денные скулы. Маленькие прижатые уши. Коротко стриженые,
зачесанные назад светлые волосы... Забавное лицо вырисовыва-
лось.Вот только трогательная, детская отрешенность взгляда
чуть заведенных глаз... Она не то, чтобы примиряла с ним. Она
успокаивала.
Таким увидел я «новыми», – после времени, проведенном
на Лубянке, и потому взрослыми уже глазами, – своего «на-
званного брата». «Парнишечку». Шурика. По праздникам яв-
лявшегося к Степанычу, – «дядю Сашу». О котором знал – как
представлялось мне – все абсолютно. Но на самом деле абсо-
лютно ничего не знал, пока не прочел про него в книгах Викто-
ра Суворова (Владимира Резуна), уже где-то в начале 80-х го-
дов. Лет через 5-7 после смерти Александра Евгеньевича...
...Вот это все увидал я и обо всем этом подумал в те мгно-
вения, пока пересекал он палату и на койку мою опустился ле-
гонько, пока, притянув меня, в лоб чмокнул-клюнул, уложив
огромную лапищу на голову мне...
Я замер. Глаза прикрыл. Мне вдруг стало непередавамо
легко. Почему? До сегодня не знаю. Но легко по сейчас.
– Я – проведать тебя. – Он руку убрал. – Ты такое письмо
отправил… Со Степанычем посоветовался бы, дружочек. Но
что сделано, то сделано. Это я к тому, чтобы ты осознал – за
письмо беды тебе не миновать: оно, – на этот случай, - точно по
адресу попало – в секретариат…- Он пальцем в потолок пока-
зал…- Не вынуть. Да как отреагируют – неизвестно. Может –
сурово. И ты должен встретить это как мужик. Как мужчина. И
ко всяким неожиданностям изготовиться в своей судьбе. И да-
же может – к жизни в зоне. Неприятно, слов нет! С другой сто-
роны, чтобы стать мужиком, полезно чуток покормиться сол-
датской кашей или – в меру – баландой лагерной, чтобы схле-
стнуться с жизнью напрямую! (О Боже, – то же самое говорил
мне Сергей Егорович в степанычевой больнице!) Ты меня по-
нял, мальчишечка?
437
– Понял, Александр Евгеньевич....
– Хорошо, если понял... Лучше бы, конечно, раньше это по-
нять... Передали: били тебя некоторые товарищи. Так? Чего
молчишь? Били же, падлы. Ладно, они свое отбили… Кормят
как? …«Как всех», значит. Ну-ну. Запомни: когда придется туго
совсем, край, ты меня начальству назови. Главному. В незави-
симости – кто. И сам я пригляжу. Если получится. Ну,
всё…Прощай, герой!
Он приподнял меня. Обнял коротко. Опустил. И в развалоч-
ку вышел, не оглядываясь.
(О том, куда Александр Евгеньевич вошел – написанное
пол века спустя и увидевшее свет эссе автора ВЕСНА ИСТИ-
НЫ АЛЕКСАНДРА ГОЛОВАНОВА).

Глава 120.

По уходу его никто долго в палату не заходил. Ночью за-
глянул Авербух, начальник медсанслужбы. Подержал руку на
моем лбу, взглянул на сак с передачей, оставленный Головано-
вым у тумбочки. Улыбнулся. Вышел. Он умел без слов сказать
больше, чем иной словами, – Исаак Израилевич. Был он чело-
веком! На своем непростом месте смог он помочь множеству
забитых Лубянкой арестантов спастись и выстоять. А ведь там
делалось все, чтобы человек не выстоял, не спасся! О нем – по-
том узнал - слагались легенды. Они расходились невероятными
подробностями-«парашами» по ГУЛАГу, который – рассказы-
вали – «притих на час», когда люди узнали о гибели доктора
под Москвой в декабрьских боях 1941 года...
Для меня нечастые встречи с такими людьми, как Исаак Из-
раилевич, давали возможность передохнуть от постоянных столк-
438
новений с единокровными «братьями» из тех, что делали жизнь
вокруг невыносимой. И здесь, в лубянской больничке, тоже: их,
«у меня», на Лубянке, 12, и рядом, на Лубянке, 14, и, тем более,
на Лубянке, 2, не переводилось. Не говоря о Варсонофьевском.
И это только тех, кого я по имени знал.
В «перевязочной», где мне снимали гипс, увидел однажды
гада-захватчика нашей разгромленной квартиры по Добросло-
бодскому переулку, 6 – Михаила Иосифовича Короля. Ненуж-
ными комплексами он, точно, не страдал. Потому, в отличие от
Степаныча, - который с обидой порядочного человека отказался
наотрез от реквизированного у кого-то жилья по Скатертному
переулку, - ворвался в нашу квартиру, не ожидая, пока чекисты
увезут меня из нее. Вломился в еще теплый бабушкин дом, как
позднее попытается забраться - в еще теплый крымский татар-
ский дом – все та же «королевская» рать. Нашу квартиру «уст-
роил» Михаилу Иосифовичу его брат Мирон Иосифович Ко-
роль. Как раз, – в конце 20-х годов, – занимался он, в качестве
начальника политотдела войск ОГПУ, «окончательным реше-
нием» крестьянского и казачьего вопросов. Но добыл он люби-
мому брату не только наше жилье, но и службу: лично реко-
мендовал обладателя вполне достаточного четырехклассного
образования Михаила Иосифовича в «органы». Где тот, не по-
кладая рук, – ручной оказалась работа, – и в поте лица, трудил-
ся с 1918 по 1939 год. Когда Мирона Иосифовича, наконец, за-
мели и, по Закону Возмездия, «опустили» 22 февраля 1940 года
в Варсонофьевском. Эти приятные подробности опекун мой
сообщил мне потому, что знал не только время исполнения, но
и самого Мирона Иосифовича из-за близости того к Фринов-
скому. Жил и издох этот Король под кличкой «Сергея Наумо-
вича Миронова». Дезертировав в 1917-м из армии, он, переждав
«кто кого?», пристал к красным. Познакомился с Фриновским и
оказался в ЧК. Там повкалывал он сперва на экзекуциях, но
особо отличился на провокациях, и пошел, пошел вверх, благо,
как и брат, комплексами обременен не был. И к моменту своего
ареста достиг высочайшей палаческо-«дипломатической»
439
должности – начальника Второго (оперчекистского) отдела на-
родного комиссариата иностранных дел СССР! Стал «диплома-
том» на крови – больша-ая кровь была за его плечами! Реки
крови. Войска, где Мирон Иосифович комиссарил, вырубали
советских граждан районами, улусами, станицами, областями...
По сей день помнят о том внуки и дети зарубленных, чудом
уцелевшие в вакханалии всероссийских казней 20-х и 30-х го-
дов...В 1938-м Мирона Иосифовича бросили на Москву. Весь год
и начало следующего выманивал он из-за рубежей и отстрели-
вал дипкорпус посольствами, а тут, в столице, – этажами и бло-
ками дома по Фуркасовскому переулку. Год дырявил чужие
головы, вроде бы не чуя ствола за собственным затылком. Чу-
ял! Как еще чуял! Патологический трус – с ума сходил от ужаса
перед надвигающейся смертью. И топил, топил в крови страх
перед расплатой, страшась поднять на себя, бесценного, собст-
венную руку...
И вот, замели... Тут же выкинули со службы беззаветного
трудягу Михаила Иосифовича, испоганили увольнением слав-
ную его биографию, поломали дело жизни исполнителя-
стахановца, в просторечии – по Степанычу – «козлобоя» из до-
ма № 7 по Варсонофьевскому. Где двадцать лет Михаил Иоси-
фович стрелял «с метра» в затылки полчищ врагов народа. Как
и брательник его прикрываясь кличкой «Михаила Осиповича
Михайлова»... Дались им, паскудам, эти клички! Зачем они им?
Быть может, они еврейство свое прятали от палачей-коллег,
чтобы не гнали, не корили «за жидовство»? Или маскировались,
чтобы спрятать, скрыть честные имена еврейских отцов и де-
дов. Укрыть от страшной славы избранного детьми и внуками
ремесла? Кто теперь в этом разберется?.. Однако же миллионы
евреев имен своих, доставшихся от родителей, не скрывали ни-
когда. Даже знаменитые Берманы с Фриновскими, даже и пала-
чи с Варсонофьевского – Браверман тоже, Фельдман, Гутман,
Песахович, Ривкин, Славутский, Хаскин, Рубин, Горц...
Правильно Шехтер сказал:
440
Ночами не склонялся я над Торою,
Не слушал в синагоге хитреца.
Но не менял фамилии, которая
Досталась мне от деда и отца.
Михаила Иосифовича Короля я запомнил с 1929 года. По-
том встретил в 1934-м, когда со Степанычем впервые решился
зайти на пепелище, во двор своего дома. Что он – палач, понял,
когда однажды столкнулся с ним, выходящим из проходной
дома № 7 по Варсонофьевскому. Промелькнуло лицо преуспе-
вающего сутенера, наглые, на выкате, жизнерадостные, круго-
вого обзора, еврейские глаза. Прижатый к толстым губам нос
стрелой, поэтическая – в кудельках – шевелюра. Помесь хорька
и актеришки на ролях героя-любовника, какие непременно на-
личествуют на периферии Яроновских гротесков.
Здесь, в больничке, он сидел, ссутулясь, у столика медсест-
ры – готовился к процедуре. Я знал, что те, у кого пропуска при
увольнении не отбирают, – в резерве, на случай, когда испол-
няемые идут косяками и штатные «козлобои» не справляются.
Видно, очередной был аврал. Он внимательно смотрел на иглу.
Но не спиртом от столика, не марочным вином, – теперь несло
от него «бормотухой»... И это он ограбил нас! Это ему доста-
лось родительское гнездо! Надо было загнать Бог знает куда
– именно за три девять земель - маму и отца, спасших на
войнах десятки тысяч раненых и увечных россиян, чтобы уг-
нездить нахрапом на их место подонка, двадцать лет – «с
метра»! – кроившего российские же черепа!

Глава 121.

От родителей своих, от бабушки, от Владимира Павловича
Эфроимсона, от Степаныча, - но от Ивана Степановича полу-
441
намеком только, потому как был он весьма осторожен в «на-
циональных ориентациях», - и даже из давнишней статьи аж
самого Уинстона Черчилля, - знал я, «что вот теперь (1920
год, «Иллюстрейтед санди геральд») эти энергичные сокру-
шители устоев, пришедшие с общественного дна ... взяли за
горло русский народ, став непререкаемыми хозяевами в этой
огромной империи. Невозможно преувеличить ту роль, кото-
рую сыграли евреи в становлении большевизма...».!
И еще, и там же: «Зловещего влияния евреи достигли и в ко-
роткий период революционного террора в Венгрии, когда
страной правил Бела Кун. То же самое происходило в Герма-
нии... пока немецкий народ не очнулся от временной простра-
ции и не положил конец этому безумию».!
Надо же было так просто изложить суть происшедшего! И
если смотреть на него из времени, когда пишутся эти строки, так
точно предугадать роль немцев, «безумие это» пресекших...!
Но я не о том сейчас. Не о высоких материях. Я – о поря-
дочности нашей, декларируемой истерически, когда в очеред-
ной раз ловят нас за руку и даже еще не бьют. О нашем подвиге
порядочности.
Вот, «козлобой» Михаил Иосифович с подачи брата-интел-
лигента, человека безусловно «порядочного» (?), ворвался в на-
шу квартиру и забрал ее себе. Как такие же «порядочные» люди
сотнями тысяч врывались в квартиры врасплох захваченных
ими россиян и забирали их – наполненных старинной мебелью,
бесценными раритетами, веками собираемыми семьей, имен-
ными сервизами, да просто накопленным работой достоянием,
– грабя нагло и открыто, как это принято у победителей. На-
пример, у брата Михаила Иосифовича Мирона – потрошителя
из потрошителей, хапнувшего в Москве аж четыре квартиры
расстрелянных заводчиков Кузнецовых в Замоскворечье и в
достославном Скатертном, где мой Степаныч отказался войти
«в теплую еще» комнату.
Но этому – положено было.
442
Ко времени своей пули в загривок – 22 февраля 1940 года у
нас в доме № 7 по Варсонофьевскому (а не в Лефортово, как в
Телль Авивской прессе почему-то указывают семейные «исто-
риографы») – добрался Мирон Иосифович Король до поста за-
местителя наркома иностранных дел, успев отстрелять добрую
половину советского дипкорпуса...
...Все же есть что-то такое-эдакое в наших генах, что повя-
зывает-роднит нас всех. Не так уж и много времени прошло с
грабежа славным кланом Королей нашей квартиры по Добро-
слободскому переулку (и в Замоскворечье, и в Скатертном, и,
конечно же, в десятках тысяч других квартир в России). А эс-
тафету его приняли на самом верху пирамиды нашей порядоч-
ности. На Олимпе, куда кооптировались сбитые сливки нашей
интеллигенции. Народ без которой – «стадо без пастухов»!
Со стадом понятно. А что же пастухи – плеяда великих – в
свете «королевской» порядочности? А вот что. Не кто-нибудь –
«известный еврейский поэт», так и только так представляется
он «широкой общественности», что подтверждено еще и член-
ством в Еврейском антифашистском комитете, – Перец Маркиш
выступил с идеей «организации еврейского очага» на террито-
рии «бывшей Республики немцев Поволжья»! По выражению
моего опекуна Ивана Степановича, «еще тепленькой от тех, ко-
го они оттуда вытащили»! (Не верящим мне рекомендую взгля-
нуть на материалы ф. 17, оп. 134, дело 693, л. 212-219 РЦХИД-
НИ (до 1991 года Центральный партийный архив Института
марксизма-ленинизма ЦК КПСС), и книжку Эстер Маркиш
«Столь долгое возвращение». Тель-Авив, 1989).
Ничего удивительного поэтому не было и в поведении па-
сомого этим интеллигентно-порядочным пастухом порядочно-
интеллигентного же стада. И идею грабежа ухватила еврейская
общественность, на первой же встрече в аудитории Политехни-
ческого музея атаковавшая лектора по Ближнему Востоку В.
Луцкого 17 июля 1946 года вопросами: «Каково отношение
официальных органов СССР к национальной проблеме еврейско-
го народа в смысле территориальной национально-полити-
ческой консолидации подобно другим народам СССР... и почему
443
бы не устроить в противовес Палестине автономное еврей-
ское образование в СССР?.. Что, у нас земли мало? Например,
Крымский полуостров, который два года тому назад был со-
вершенно свободным («Братцы-ы, шуба! – Ташши ее сюды! –
Да в ей человек!». В.Д.), или бывшая Республика немцев По-
волжья» (РЦХИДНИ, ф. 17, оп. 128, д. 1057, л. 18)...
А ведь более чем за два года до этих событий – 15 февраля
1944-го – наши Михоэлс, Фефер и Эпштейн, от имени Еврей-
ского антифашистского комитета, просили Сталина «...создать
Еврейскую советскую социалистическую республику на терри-
тории Крыма...». Здесь не квартира наша была. Здесь требова-
лось разрешение лучшего друга всех евреев!
Разрешение от имени всех евреев! Значит, и от моего тоже,
от «пасомого из стада» этими пастухами? Да кто право им дал
подлянку эту испрашивать от моего имени! Кто им на это да-
вал мандат?! Забыли, или по дремучести своей знать не знали,
ведать не ведали, чем обернулась для еврейского «стада» черну-
ха с мандатом, присвоенным его якобы пастухами в Германии?..
...Аферы с Крымом и немецкой квартирой у Волги им мало
показалось. Хотя и этого достаточно было, чтобы всех нас, «от
имени которых...», с головой накрыл вал всеобщей ненависти, ко-
гда мародеров остается только «отловить, задавить, зарыть и за-
быть». Какому народу понравится, когда средь бела дня врывают-
ся в дом соседа, пусть уже «вытащенного» из него? Спустить гра-
беж – завтра ворвутся в твой... тоже интеллигентные и порядоч-
ные. Не знаю, как другой, но российский-то народ – он помнит,
как порядочные и интеллигентные ворвались в его дом в 1917-м!
И вот, в тот же самый день, когда подписана была просьба
отдать и Крым, – 15 февраля 1944 года, – та же троица из ЕАК
родила, подписала и отправила Молотову еще одно, слезное
совершенно, послание с мольбой «...разместить Еврейскую
советскую социалистическую республику (...) на землях, высво-
бождающихся в результате проводящейся депортации на вос-
ток врагов народа – чеченцев и ингушей...».
Вот как можно-то, оказывается, порядочным и интеллигент-
ным!
444

Глава 122.

В этом беспримерном по цинизму и поразительном по на-
храпистой наглости документе, раздевающем всех нас – их
«стадо» – догола, рожденном нелюдями, четыре абзаца посвя-
щены... нефти!Ян Саулович Левитин свидетельствует: Сталин
письмо это прочел; серый от непредсказуемости, совершенно
не свойственной хозяину кабинета реакции, «Молотов судо-
рожно хватался за штору окна...»
А Ян Саулович Левитин, до депортации чеченов и ингушей
первый секретарь Чечено-Ингушской АССР (или АО), через 13
лет признался мне: «А я обосрался!.. Не смейся, дур-рак!».
...Письмо это, в копии, оказалось на сталинском столе в са-
мый пик депортационной горячки, когда «на восток» перегоня-
лись 448.479 чечен и 387.229 ингушей. Верховный вызвал Ле-
витина вместе с Молотовым, уже заведенный.
В начале 1957-го, - высланный с семьей из Москвы из-за
очередной попытки организовать рассмотрение в ЦК и Проку-
ратуре СССР моего свидетельства-рассказа о «Бакинском эта-
пе», - я сменил Левитина в должности директора Акташского
горнометаллургического комбината в Горном Алтае – в глуши
620-го километа Чуйского тракта. От безысходности мы со-
шлись. Совершенно затравленный, с неизбывной виной за сло-
манную карьеру жены, - тогда уже мировой известности, -
блистательной вокалистки, принужденной скрываться с ним по
медвежьим углам, он, доверясь мне, показал поминаемое пись-
мо. И сознался: руководители «акции» должны теперь прятать-
ся, меняя «схроны». Подросшие в ссылке мальчишки из чечен
уже нашли почти всех – Лейзеровича Моисея Яновича, Гиль-
мана Льва Ароновича, Евзерихина Павла Петровича, Друскина
Илью Ильича, кого-то еще... «И... излинчевали, мерзавцы, –
только подумай! – циркульными пилами! Циркульными пила-
ми!!!»
Действительно, «подумать только!», но ведь за куда как менее
громкие мелочи урки на зонах «излинчевывают» своих оппонен-
445
тов пилами ручными! Технологией не менее болезненной, чем
электрическими. Однако, не в технологии дело. Как, впрочем,
не в конце этой публики. Всю ее уничтожает тоталитарный ре-
жим – это мы выучили накрепко! Но ведь все они – не просто
плоть от плоти и кровь от крови этого режима. Они его измыс-
лили, они его создали, они его вылелеяли, они его олицетворя-
ли упомянутыми акциями. И даже пытались учить недоумку-
власть и несмышленыша-народ, как сподручнее всех их казнить
– в смысле «совета» Маркиша: «...На бойни вас, с веревками на
шеях!..», что прочел мне как-то в миллионнотиражных «Извес-
тиях» мой опекун.
Не овцы они. Волки.
Но наш народ щедр был и на воистину замечательных лю-
дей: вспомним, например, Владимира Павловича Эфроимсона,
жившего почти рядом с нами, – «почти» потому, что были го-
ды, множество лет, когда по милости таких вот авторов «боен и
веревок» он провел далеко от мест, где эти пастухи пасли свои
стада. Воевавшего насмерть с такими же подонками за жизнь,
постоянно загоняемую «порядочными» в нежить. Открывшего,
по сути, заново, затоптанную было науку плодородия земли.
«Страшного труса, – как говорил он сам о себе, – но никогда не
молчавшего, когда свирепствовала ложь и несправедливость!»
Да только один его крик души о судьбе Вавилова!
А их судьба – никакой это не «антисемитизм» Сталина. Но
результат конкретных поступков конкретных личностей, – пора
начинать говорить правду, иначе совсем запутаемся! – и адек-
ватная реакция – ответ их Пастуха по представлениям и меркам
времени...
Не более того.
446

Глава 123.

...Втиснув ненависть, вызванную описанием встречи с огра-
бившим и опоганившим наш дом, в неподобающее ей место
моего повествования, продолжаю его: все, все изменилось по-
сле встречи на лестнице...
В камере тюремного блока «2», где теперь меня содержат,
стерильная чистота. До блеска натерт паркет (когда-то здесь
были номера гостиницы «Россия», в одном из которых родился
Эфраимсон!) и яростно пахнет вощиной, как в мстиславльском
доме деда. Сверкающие раковина и унитаз, прикрытый крыш-
кой из прозрачного триплекса. Аккуратная койка, застеленная
свежим бельем и нарядным одеялом. Столик. Непривинченный!
Стул. На большом окне – намордник, но стеклянный, «мороз-
ко», и в камере светло. На полу – коврик-дорожка. Фисташко-
вое покрытие стен. Выбеленный потолок. В центре его – полу-
плафон, а не слепящая сутками лампа под сеткой над дверью,
как в обычных камерах. Вертухаи вежливы и предупредитель-
ны. Нормальная еда. Попросишь – добавят. Даже молоко на
завтрак! И две бутылки «Боржоми» на день... Сила!
Спасибо Авербуху. Исаак Израилевич право имел воткнуть
меня, после больнички, во 2-й, больничный блок – в «красный
уголок», в «Ленинскую комнату» Лубянки. И воткнул! Еще раз
спасибо старику...
Конечно, и наверно, попал я во 2-й блок и из-за явления ту-
да моего «братца» Голованова. «Сынка» Степанычева, ученика
по летному делу. «Большого, – говорили шепотом, – человека».
Хотя ничего такого я в нем тогда не замечал. И тут, в больнич-
ке, тоже.
...Кайфование во 2-м блоке длилось обидно мало – суток
пятнадцать.
Тогда, ночью, со свитой, забежал Хряк Паскудович (в ми-
ру Илья Павлович Сосин) – тогда врио начальника следствен-
ной части Лубянки. Выпучился: кто такой – курортник этот?!
Убра-а-ать!!! Убрали. Перевели снова в камеру 6-го блока. И
все пошло-поехало по-старому. Главное – с голодухой. А ведь я
447
только оклемываться стал после «братьев» моих. Есть начал –
желудок стал принимать еду. Мне бы ее любую, чуть побольше,
да почаще – ведь рос же я, самый пик роста начинался... Так нет
же, – срезал меня, гад, влет! Тоже брат по отцовой крови. Но...
Тоже, не чуя за затылком своим тройным, кабаньим, ствола
«козлобойского»... Закон Возмездия – «он всегда закон», гова-
ривал мой Степаныч, не ошибаясь. Но мне-то, мне от того не
легче было, что через 12 лет расстреляют подонка-Сосина. Мне
еда нужна. Чтоб не только выжить и вырасти, но не срезаться
под конец: мой новый следователь Фатов – тих но не прост! Ох,
не прост! Он тот самый «добренький» в классической паре опе-
ров после пары недобрых – контрастный персонаж чекистской
игры в «победу справедливости над самоуправством». «Ловцы
человеков...»
Худо только, что и он – еврей...
Вседержитель милостивый! Неужели Ты все испытываешь
и испытываешь стойкость мою? Но зачем? Для чего? Или мало
мне прежних Твоих испытаний?... Господи, воля Твоя!... Хоть
бы Ты испытал меня на чем-нибудь ином – ведь нет же предела
ни избирательности Твоей, ни моему желанию служить Тебе в
милосердии Твоем... Или Ты, из избранного для вечной порки
народа своего, меня наперед поставил – для зачина?! Ропщу...
Что-то изменилось и в следственном корпусе. Ожидаемо
изменилось.

Глава 124.

В первый день после изгона из больнички со мною, как в
приличной московской юридической консультации, знакомится
молодой, лет двадцати пяти – двадцати восьми, следователь:
– Капитан Фатов Евгений Григорьевич. Можете обращаться
ко мне просто по имени и отчеству.
А интеллигентнейшая морда, как у «братьев», – чугунная...
448
Ого-го! «Просто», – подумалось... Тем не менее, через пару-
тройку дней мы, если не на «ты» между собою, то по фамили-
ям. Без «гражданина начальника». В самый первый день нашего
знакомства Фатов, - педалируя события, - предупредил:
– Мы должны по-быстрому просмотреть следственные ма-
териалы. Осмыслить: что остается, что изымается. Взвесить,
что получилось. Сложить дело. И подписать «206-ю», – окон-
чание следствия. А там – определение тебе, по суду ли, по Осо-
бому ли совещанию. Это – как решит начальство... Мнение моё:
судить тебя следует! И судить строго!... (Спокойная многозна-
чительность голоса. И, сорвясь тут же!) - Ведь надо же было,
бля, написать товарищу Сталину такое письмо? Главное – так
его отправить?!
– Что вы все одно и тоже – «письмо»! «письмо»! Разве я,
гражданин СССР, не имел права написать главе государства...
Нашего, советского государства, о деле страшном, недопусти-
мом в нашем обществе?! Или я должен был молчать?
– Молчать не должен был. Должен был сообщить... ну...
пусть товарищу Сталину... Только ты не изображай невинность!
Написав совершенно конфиденциальное по смыслу и содержа-
нию письмо ты... Ты как отправил его?! Ты так отправил пись-
мо, чтобы вся цепочка, по которой оно по твоей милости запу-
щено было, непременно прочла его! И оно, - будь спок, - было
прочтено до товарища Сталина сотней совершенно посторон-
них людей! Так вот, засранец! Ну, как ты его запустил: без кон-
верта, без грифа, без предупреждения, что посторонним читать
его не следует...
– Но откуда я знал, что письмо, отправленное главе госу-
дарства, кинутся читать эти самые посторонние? И откуда они
возьмутся – посторонние – в самом ВЦСПС? Во Всесоюзном
центральном совете профессиональных союзов?.. Это же такое
учреждение!.. Школа коммунизма!
– Ты не хулигань – «школа»!.. Ведь это догадаться надо бы-
ло – отдать такое письмо в экспедицию ВЦСПС!..
– Они у меня в уведомлении о вручении расписались! И
конверт даже давали.
449
– Давали! Ну и что? Не дали же! Взяли письмо, расписа-
лись. И кинулись читать такое! Да еще товарищу Сталину! Ты
хоть можешь сообразить, сколько шалопаев его прочло, пока
оно поднималось в секретариат заместителя председателя
ВЦСПС? Сотни! И пошло-поехало – по всей Москве и по про-
винциям...
– А куда еще мог я отдать письмо? Просто почтой отпра-
вить – страшно: потеряется и тогда точно попадет не в те руки,
кто решает. В ВЛКСМ отдать – не комсомолец я. Так же и в
парторганы – беспартийный. Только в ВЦСПС! Тем более, я
член профсоюза... булочников…А что? В пекарне же работал.
А в экспедицию почему сдал? Да потому, что ни в один подъезд
не пустили. Вот. Я и сдал в экспедицию. Куда еще-то?
– Ну, к нам бы принес...
– К кому – «к нам»? Где вас искать? Где написано, что та-
кие письма нужно к вам нести? Да у вас – охрана кругом! Часо-
вые с винтовками! И кто поручится, что принеся, не окажется
письмо, и я с ним вместе, у таких «козлобоев» – у Большого с
Ройтманом?!
– У кого, у кого? У «козлобоев»? Откуда это у тебя?
– Так. Ниоткуда...
– Брось. От Степаныча словечко, – Фатов усмехнулся... –
Ты бы хоть с ним посоветовался, со Степанычем твоим, когда
соображал, как письмо отправить...
И это известно... О Степаныче. И тоже: «посоветовался
бы...»
– А иначе как? Он же опекун твой. Родственник, значит.
Самый близкий... Ведь ты подвести его мог. Не подумал? Тако-
го человека... Ладно. Будем думать, как дело кончить. Перво-
наперво, подобьем бабки по твоим художествам с листовками,
разгребатель мировой скорби...
Бабки с «листовками» мы подбили быстро. Тем более, все
«бабки» – налицо (между «даванием мне прикурить» Ройтман и
Большой бульдозерами гребли на меня компромат). Имелись в
деле доносы адресатов, из тех, в чьи почтовые ящики опуска-
450
лись лагерные списки. Не так много их было – «свидетельств»,
но были. Имелись в деле и вещественные доказательства моей
«преступной деятельности» – те же списки, принесенные доно-
сителями, а также осколки командирской линейки и огрызок
карандаша, – орудия преступления, доставленные Юрочкой
Поляковым, и, конечно, прошедшие криминалистическую экс-
пертизу. В наличии имелся и «протокол очной ставки» с «дру-
гом» моим детдомовским Беляевым. Наконец, наличествовал
подлейший опус «первого моего учителя» географии Фундуко-
ва – подписанная им моя характеристика-объективка...
Конечно же, главное блюдо следственного пиршества – мое
письмо Сталину. Но – фотокопия. Подлинник, видать, зажали в
ЦК. Тоже с экспертными – честь по чести – заключениями кри-
миналистов-графологов и дактилоскопистов, что мое оно, письмо,
написанное собственноручно! Так ведь я и не отказывался от
письма! Я подписал его! И я же его, практически, сам отдал в
их руки: что ВЦСПС, что НКВД, – одна система. Да еще и ад-
рес обратный, свой, вписал на титуле...
Набралось у них... Все – не в мою, не в нашу пользу. А что
ж в нашу? А то, что не засветились ни Алик, ни Муська, ни
Ирочка! Вот главное! Значит, все, что мы делали вместе, как
вели себя, группой в ситуациях сложных, экстремальных чем-
то, – все мы делали и вели себя правильно. Это раз. Второе.
«Сведения» по художествам Штерн и компании тоже прошли
чисто! А ведь провернули такой серьезный материал! И быст-
ро! А времени на осмысливание его и на методы его освещения
было у нас в обрез. По спешности действий могли и наследить.
Но не наследили. И оперативникам в голову не пришло, что это
наших рук дело. Главное: «запиской» и письмом Сталину мы
вдребезги раскололи тишину вокруг гибели детдомовцев! Вот
где виктория!.. Что ж – с таким сальдо можно и в суд, и на Осо-
бое совещание, и к черту на рога: дело-то сделано. К тому, что
подняли врачи мои Семен Миронович Вовси и Георгий Несто-
рович Сперанский добавили кое что!...Да! Добавили к тому, что
сделали в разоблачение изуверства мамин учитель и сподвиж-
451
ник по «Манчжурскому братству» Николай Нилович Бурденко.
И великий хирург Сергей Сергеевич Юдин. И милейший Яков
Львович Раппопорт, друг тетки Катерины и нас с бабушкой, –
компания-то какая могучая! К тому, что все они сделали в разо-
блачение подонков, и мы добавили! Да немало! Распространен-
ные нами «сведения» и письмо Сталину, пропущенное через
аппарат ВЦСПС, завершили важный этап собственной нашей
войны за достоинство, честь и жизни моих детдомовских това-
рищей, оказавшихся вовсе беззащитными перед преступниками
и… преступным режимом. Наши документы раскрыли источ-
ник «материала» для страшных штерновских каннибальских
экспериментов. Предъявили общественности и правительству
имена, фамилии и принадлежность погибших детдомовцев,
персонифицировали ненайденные трупы убитых! И этим как бы
замкнули цепь неопровержимых доказательств вины академика
Лины Соломоновны Штерн, ее сановных клиентов, ее «авгу-
стейших» покровителей.

Глава 125.

Может быть, самое важное, что нам удалось, – мы не позво-
лили устрашить себя режиму, который держится только на
страхе перед ним и который побеждает убоявшихся его. Он –
режим этот – и возникает на страхе и запугивании людей, кото-
рые в ужасе перед ним умолкают...
Мы не ужаснулись и не умолчали. Мы предъявили режиму
поименный перечень детей, причину исчезновения которых он
объяснить «не смог»!...
Однако… Однако…
...Мучительно жаль бабушку. И тетку Катерину.
452
Старенькая голубка моя – что она будет делать без меня,
столетняя, окруженная шакальей стаей. Кто подаст ей кусок
хлеба? Кто уложит немощную в постель, если случится что с
теряющей зрение теткой?
Я сделать этого для нее уже не смогу...
Но бабушка понимает и знает всё и простит меня. И тетка
Катерина простит. Они знают: мы действовали не из озорства,
не из корысти. Мы даже не защищались. Мы защищали...
За день до окончания следствия, очень серьезно настроен-
ный мой следователь Фатов ознакомил меня с содержимым фо-
токопий документов, конверт с которыми был вложен за об-
ложку моего тощего дела. То были копии писем Степаныча на-
родным комиссарам внутренних дел, здравоохранения и народ-
ного образования, президентам Академий наук и Академий ме-
дицинских наук СССР и прибалтийских республик. И копия его
письма-рапорта Сталину. Характерные и привычные ровность
строк и четкость букв обыденного письма здесь сокрушены бы-
ли тяжким недугом старика. Да тем еще, наверно, что писал он
свои послания, скорее всего, поверх одеяла – встать с постели и
сесть за стол он уже не мог...
Мельком пробежав глазами письма, точно передававшие не
только саму суть гневного беспокойства Ивана Степановича, но
– для меня – и состояние его, я прочёл внимательно рапорт лю-
бимлго человека другу советских чекистов.
Без привычно-обязательных перечня чинов адресата и сла-
вословий в его адрес, языком воинского донесения он, комму-
нист, член коллегии НКВД, полковник внутренней службы Пан-
кратов Иван Степанович, исполняя свой последний долг, докла-
дывает главе своей партии о совершаемом руководством
ВКП(б), наркоматов и академических учреждений «тяжком
уголовном преступлении – людоедстве». Он перечисляет все
известные ему и его коллегам события «по настоящему бес-
примерному делу» – «факты бесчеловечности лиц, ответст-
венных за детские судьбы и жизни, им доверенные». Одну за
другим называет он фамилии, имена и детдомовские клички
453
воспитанников – латышей, эстонцев, русских, литовцев, нем-
цев, – «тайно вывезенных из накопительных учреждений, тай-
но спрятанных в Латышский Детдом и временно содержав-
шихся затем для подготовки преступления над ними в Цен-
тральной больнице пограничных войск, а потом насовсем уве-
зенных оттуда для невиданного злодейства над ними, на
смерть».
Панкратов перечисляет полные имена известных ему «му-
чителей над детьми», среди которых нынешний нарком про-
свещения и бывший нарком Бубнов, нынешние директора дет-
домов и бывшая директор Яковлева, а также «теперешний ис-
полняющий обязанности больничного коменданта майор Вер-
стов П.Е.». И других, которых «обязательно надо помянуть».
Но самым главным преступником называет он «академика
Штерн Л.С.», которая «лично много лет кряду подбирает свои
жертвы среди не осознающих всей опасности общения с нею
беззащитных детей – детдомовцев». И далее, что «при пре-
ступной поддержке ее высоких покровителей в руководстве
ВКП(б) она не допускает его (Панкратова) и других (перечис-
ляемых им сотрудников НКВД) к тому, чтобы защитить вос-
питанников детских домов от ее бесчеловечности...».
Заканчивая рапорт Сталину, Степаныч пишет о том, что «не
имея обыкновения действовать из-за угла, он дважды добивал-
ся личных бесед с Линой Соломоновной Штерн. Последний раз
– в мае 1940 года». Он «предупредил ее, что будет настаивать
на судебном разбирательстве и на наказании ее и ее клиентов
за их совместные преступления». Он «с этой целью обратился
в коллегию наркомата (по-видимому, НКВД)... Она, – продол-
жает Панкратов, – ответила мне грубостью и угрожала кара-
ми со стороны товарищей Калинина М.И., Андреева А.А. и дру-
гих перечисляемых товарищей, которые пользуются ее пре-
ступными услугами...».
Именно угрозы Штерн, по словам Степаныча, заставили его
обратиться к генеральному секретарю партии. «...и к коррес-
пондентам иностранной газеты “Тиме”, которые, как они со-
454
общили, прежде меня знали о преступном отношении академи-
ка Штерн к сиротам в детдомах...».
Ай да Степаныч! Ай да «старый чекист»! Вот, оказывается,
для чего дал он мне тот «тайный телефон», почему гонял по
Москве в Метрополь за «Таймсом»! Молодчина, дед! Умница!..
Только «Таймс»-то... Зачем?
– Чего лыбишься? – возвратил меня на землю Фатов.
– Горжусь, потому что есть, есть у меня такой воспитатель
храбрый, который ничего не боится!
– Нет его у тебя, Додин. Больше нет... И в «Таймс» Панкра-
тов никогда не обращался... И... тебя бы не замели никогда, был
бы он...
– Как так – «был бы»?!
– «Просто», как он любил говорить. Умер Панкратов. Иван
Степанович. Утром 28 августа. Приказал долго жить, лихом его
не вспоминать... Любил тебя... умника. Переживал за твои ху-
дожества. Между прочим, познакомить тебя с этими письмами
– его идея. И покровитель панкратовский не возражал...
Панкратова ученик.
– Это кто ж такой – «ученик»?
– Забыл, Додин: здесь вопросы задаю только я! А насчет
степанычева «ученика», что навестил тебя, я даже себе самому
не задам. Жизнь, понимаешь, всего одна. Да и та, как видишь,
самоукорачивается часто. Но еще один вопрос задам – другого
плана. И без протокола. Итак, завтра «206-ю» подпишем... Ска-
жи-ка теперь, после всего, после писем твоего опекуна: ты или
не ты рассылал бумаги по детдомовской теме? Голову даю на
отсечение – ты! Все сошлось. Понимаешь? Скажи правду. Вот
ведь и Панкратов твой, будто вслед тебе выступил, – не стесня-
ясь, не боясь, – с тем же, практически. И, – не без того, – гор-
дый своим выступлением посмертным. Если, конечно, он во
всем прав. И эта его идея – поместить обязательно копии его
обращений в твое дело – неспроста. Он тебе знак подал, – те-
перь уже понятно, что с того света, – что во всем, даже в таком
455
серьезном последствиями деле, тебя поддержал. И тем как бы
оказался достойным... опекуном, что ли. Поразмысли, Додин:
ведь не каждый родной отец на такое способен. Гордись!..
– «И колись»! – хотите вы сказать, за ласку вашу?
– Ничего я не хочу! (Вновь сорвался!). Понатворил дел и
Сталину зачем-то написал!
– Затем написал, чтобы все, кто письмо по дороге кверху
прочтет, знали: все раскрывается! И что если не молчу я, – а
теперь вот и Степаныч заговорил, – то и другим надо бы рот
раскрыть. Ведь и их дети могут попасть к Штерн... Ну, потому
еще, чтобы Степаныч узнал, что я тоже им горжусь. И что так
же, как и он, имею смелость действовать не только из-за угла...
Опоздал, получается...

Глава 126.

…А эпопея с вывесками летом 1937-го? Она-то чем кончилась?
А вот чем. «Не обнаружив» стремительно рвущиеся на вос-
ток «немецко-фашистские диверсионно-разведывательные группы»
(из-за еще более стремительного от них ухода), минские чекисты
примчались в Мстиславль. Свалились на голову отъезжаю-
щим в глубь страны мстиславльским коллегам. Скопление в
одном месте такого количества защитников отечества, естест-
венным образом настроенных ни в коем случае не попасть в
лапы разыскивающих их фашистов, к добру никогда не приво-
дило. Вот и в нашем случае разборка началась с выяснения: по-
чему сами мстиславчане не проявляют инициативы в поиске и
уничтожении врага? Запахло трибуналом, который всегда с на-
чальством. Одна оставалась возможность спасения жизней че-
кистов и чести советских офицеров: «кровью кровь смыть»!
Чужую чужой, естественно. Для чего незамедлительно требова-
лось отыскать диверсантов – хоть каких! Их тут же и разыска-
ли, не поленясь скинуть из кузова уже отбывавшей машины с
456
архивами ящик... с прекращенными некогда «делами» мсти-
славльской милиции. За считанные минуты нашли материалы
вывесочного дела. Еще за полчаса – всех несовершеннолетних,
«активных участников контрреволюционной банды, дезоргани-
зовавшей общественный порядок в городе...»: Исаака Метли-
на, Якова Фрумкина, Льва Лурье, Петра Карповича, Иоси-
фа Малаховича, Федора Лукашенко. Время подпирало... И
все шестеро были тут же расстреляны. Остальные шестеро
«бандитов» – и в их числе Нёнька Генкин, Сима Лерман и
Фима Гликман – в первый день войны успели «сбежать» на
фронт. И ко дню убийства наших товарищей погибнуть. Есте-
ственно, за Родину. И за минско-мстиславльских чекистов.
Мальчишкам Вечная память, земля пухом...
В 1959 году по моему реабилитационному запросу (больше
некому было запрашивать: их близкие все погибли – кто на
фронте, кто от чекистов, кто от фашистов) я получил офици-
альный ответ: все двенадцать (по списку в том самом деле 1937
года) «погибли от рук немецко-фашистских оккупантов»...
Какая-то двойная бухгалтерия? Ни чуточки! Все проще
простого. Сразу после «большой разборки» (или, официально,
Второй мировой войны) победившая кодла – та, что в погре-
бальных кострах немецких и японских городов живьем спалила
миллионы мирных обывателей, – судила по праву победителей
кодлу побежденную, которая в крематориях и на кострищах
Польши сожгла трупы предварительно убитых ею миллионов
таких же обывателей все той же несчастной Европы. Судила,
«естественно», одних немцев, не вспомнив уничтоженных Ста-
линым 60 миллионов россиян и восточноевропейцев. Так ведь
этого мало оказалось записным трупоедам! Поэтому они еще до
Нюрнбергского толковища начали валить на немца казненных в
России чуть не с 20-х годов. В первую очередь всех, кого чеки-
сты «исполнили» на Украине, в Белоруссии, на Псковщине, на
Северном Кавказе, куда потом в 1941 – 1942 годах дошел Гитлер.
457
И вот скребут, подонки, по старым сусекам. Выскребают –
кого бы еще на немецко-фашистских оккупантов списать? При-
кидывают, сколько еще мертвых душ продать можно, благо по-
купатель косяком прет? Он на покойниках, да и на памяти их,
на боли сердец живых по навсегда ушедшим свое благополучие
обустраивает, точно зная, какой виноватый склонится перед
компенсационным вымогательством, а какой... хорошо бы –
только в рожу плюнет, как большевики десяткам миллионов
ими казненных.
Слух идет: немцу – сволочи – обвинение: бросил, гад, в 1941-м
и 1942-м по лесам и болотам северо-запада России миллионы тру-
пов советских солдат! Да так, посегодня, не подобрал, не похоро-
нил по-людски, нехристь... Говорят еще: счет ему, немцу, предста-
вят за сто десять тысяч солдат-штрафников, что сгнили в задраен-
ных трюмах Бакинского этапа на Волге в 1943 году из-за... пират-
ства фашистской авиации в 1941 – 1942 годах.
Получается, и мои пацаны, с которыми вывески преступно
перевешивал и за салом в пуню Петрика лазил, и... само кра-
тенькое детство мое с первородством моим – товар. И покупа-
тели – тут как тут... А все потому, что не усадили сталинщину
на свободную скамью в Нюрнберге...

Глава 127.

В конце ноября 1956 года Екатерину Васильевну посетил
освободившийся из заключения австриец Хейнц Шенк. Проез-
дом он оказался в Москве. И там обратился за адресом «знаме-
нитой балерины Гельцер» в дирекцию Большого театра: ему, в
прошлом музыканту, почитателю балета, необходимо повидать
великую танцовщицу. Шенку объяснили, что она давно не на
сцене, что ей много лет, что она с трудом передвигается и что,
наконец, она слепа. Поэтому никого не принимает. Но Шенк
очень просил. Кроме того, совсем недавно прошел необычай-
458
ный партийный съезд, после которого бывшему зэку отказать
было неудобно. Адрес дали.
Почему-то очень взволнованная Екатерина Васильевна вы-
звала меня. Ухватила мой рукав, сказала:
– Господин Шенк! Мне, слепой, очень трудно разговари-
вать с вами – незнакомым человеком. Говорить и не видеть ли-
ца – я так не могу... Мой племянник, – она тряхнула мою руку,
– много лет провел там, откуда пришли вы. Говорите с ним... Я
буду слушать...
Почему Шенк, чего только не натерпевшийся за свои 12 лет
каторжных лагерей, почему он не бросился напрямик и без про-
медления в свою прекрасную страну, где его, возможно, ожида-
ли близкие, выжившие в мясорубке войны? Зачем он пробился
к Гельцер, которую не видел никогда и не знал? Тому была
причина.
...С 1941 года Шенк служил в Финляндии, в охранном ба-
тальоне СС. 4 июня 1942 года его подразделение переброшено
было в район ставки финляндского командования. Сказали: в
связи с прибытием туда президента Финляндии и самого рейхс-
канцлера, а также из-за случившегося 27 мая в Праге покуше-
ния на Гейдриха, начальника службы безопасности Рейха.
– И точно, – рассказал Шенк, – в тот же день, 4 июня, в
ставку явились президент Рюти и рейхсканцлер Гитлер... Ока-
залось – чтобы поздравить Маннергейма с семидесятипятиле-
тием. Мы видели начало очень скромного торжества. Оно про-
изошло в лесу перед штабным вагоном. Рейхсканцлер и прези-
дент Рюти поздравили Маннергейма. Поднялись в вагон. За
ними прошли трое наших генералов и егеря охраны. Мой пост
был в тамбуре. Там я и увидел молодого человека, тоже, видно,
из егерей. И Гитлер сказал: «Густав! Вам – небольшой пода-
рок!». Подтолкнул юношу к сразу будто засветившемуся Ман-
нергейму... «Еще раз – мои поздравления, маршал!..»
– Рюти, Гитлер и несколько его генералов пробыли с Ман-
нергеймом и с этим мальчиком остаток дня, – продолжал Шенк.
– После их отбытия нам устроили великолепный именинный
стол, раздали подарки и возвратили в батальон. Вот за столом-
459
то, за трапезой, мы и узнали, что мальчишка в егерской форме –
внук маршала от его русской жены, известной балерины Гель-
цер из Большого театра в Москве... Это все «по секрету» рас-
сказал нам сам повар Маннергейма, когда мы вместе с ним хо-
рошо-о набрались «за здоровье именинника»... Проведя долгие
годы в советских лагерях, я понял, в какой страшной стране вы
живете. И догадался, что должна была пережить женщина, внук
которой и сын оказались в Европе. Поэтому, сказал я себе, –
если выживу, обязательно найду эту несчастную мать и бабуш-
ку. И расскажу ей, что видал живым и здоровым – пусть много
лет назад, это неважно, – ее внука. Что парень он – хоть куда!
Главное, что он в надежных руках своего деда. И если сам
рейхсканцлер в разгар войны не забыл привезти его к деду, то
сам дед многого стоит. И не только позаботится о внуке, но,
если придется, защитит его... Будьте спокойны!
Какой, к черту, покой?! Первая реакция Катерины – шок!
Потрясение! Ее внук и... Гитлер! Немыслимо!.. Как только я ее
не успокаивал, объясняя, что, по-видимому, иной оказии быть
не могло! И Гиммлер воспользовался случаем...
– Вот! Еще и Гиммлер! – рыдала тетка. – Гиммлер и Гитлер!
Рядом с моим мальчиком... Какое несчастье!.. Какое несчастье!
– Пусть несчастье с Гитлером и Гиммлером, чем счастье со
Сталиным или с такими как «Эрнст Генри» – оборотнями, по-
родившими всех этих «товарищей»!
Этот мой аргумент почему-то сразу успокоил тетку. По-
вздыхав с недельку, она как-то сказала посветлев:
– Беночка! Какой внук-то у меня! Весь в деда! Жаль-то как:
он явится егерем, - мальчик мой, - а я не увижу его, слепая...
*
460