Аська

 
 Видавший виды «ПАЗик», деловито урча и пыхтя и оставляя за собой длинный шлейф плотной дорожной пыли, бодро подкатил к середине  деревенской улицы, натужно чихнул и остановился. Отмахиваясь от поднятой колёсами пыли, из дверей автобуса стали выходить разморённые жарой деревенские бабы. Каждая из них была нагружена увесистой сумкой или баулом с покупками. Они на ходу договаривали то, что не успели за время пути. Последней вышла, с любопытством оглядываясь, женщина, одетая по-городскому. Багажа у неё, кроме небольшой дамской сумки, никакого не было. Деревенские кумушки, не спешившие расходиться по домам, прекратили разговоры и все, как одна, уставились на незнакомку. Женщина стояла в нерешительности, словно раздумывая, куда пойти. Одна из попутчиц, бойкая сероглазая бабёнка, всю дорогу костерившая самыми последними словами своего забулдыжного супруга, подошла к ней.
 — Ты, видать, не здешняя? Может, помочь чем?
 — Да нет, я здешняя, вот только в селе родном не была без малого тридцать лет.
 — Это чья же ты будешь?
 — Я Ася Горюнова.
 — А-а-а-ська! Точно, Аська! Я в автобусе приглядывалась к тебе. А ты, как села, отвернулась к окну, и словно застыла. Смотрю, что-то знакомое, а узнать никак не могу. Ну, точно, Аська! А меня ты не узнаёшь?
Ася отрицательно покачала головой и виновато улыбнулась.
 — Ну, вспоминай, вспоминай, — и женщина, смеясь, стала поворачиваться перед Асей то одним боком, то другим. — Ну, что же ты, Ася, я же Валентина Федина. В детстве-то ты дружила с братом моим, Михаилом, а я-то ещё маловата была, ты меня от соседских мальчишек опекала. Ну, вспомнила?
 — Ой, и вправду, Валентина. Не ожидала тебя увидеть. Ты же в город уезжала, к старшей сестре.
 — Да. Пять лет в городе пожила, а больше не смогла. Нечем дышать было среди бетонных коробок. Помучилась, помучилась, да и вернулась в родительский дом. Вот здесь мне самое место.
 — Валюша, подружка моя дорогая… Как же я тебя сразу не узнала?
 — Что же здесь удивительного? Жизнь в деревне не сахар. С утра — сапоги на ноги, тужурку на плечи — и на дойку. Прибежишь с дойки домой, кое-как перекусишь — и на огород, потом опять дойка, и вечером тоже, да ребятишки, да своей скотины целый двор… Кручусь, как белка в колесе весь день до самой ночи — на себя и времени нет. Вот раз в неделю, как сегодня, выберешься в райцентр — и все развлечения. Да и годы, что ни говори, берут своё. Болячки навалились — не продохнуть. Да ведь и я тебя не сразу признала, только, когда назвалась. Да, летит времечко. Тридцать лет — не шутка. Ой, а что же мы стоим? — спохватилась Валентина, — тебе ведь здесь и остановиться негде. Дом-то бабки твоей давно уже на дрова растащили, только полынь растёт да ветер гуляет. Пойдём ко мне, отдохнёшь, а там видно будет.
 — Спасибо тебе, Валюша, я ведь действительно не знаю, где остановиться, а по Гуреевке нашей так соскучилась, ты не поверишь, тянуло сюда до боли в сердце, до слёз, до отчаяния. Вот и решилась приехать. Может, посмотрю на места, где детство прошло, подышу этим воздухом, и на душе легче станет.
 — А может, наоборот, — задумчиво произнесла Валентина.
Бабы, приехавшие вместе с ними из райцентра, удовлетворились увиденным и услышанным и стали расходиться, разнося по селу новость о городской гостье. Валентина и Ася пошли в другой конец села. Ася взяла у своей подруги тяжёлую сумку, чтобы помочь донести. Валентина вначале поартачилась немного, а потом смирилась, и вскоре, тихо переговариваясь, они дошли до дома Валентины. Ася поначалу не узнала этот дом с покосившейся калиткой, облупившейся голубой краской на стенах и потемневшими от времени наличниками. Под окном она увидела скромно укрывшуюся в кустах сирени небольшую лавочку. Окружавшие её разноцветные георгины и флоксы, пышно цветущие и пахнущие так, что закружилась голова, словно вернули городскую гостью в то время, когда сидели они с Валюшей вот на этой самой лавочке под сиренью и обсуждали свои нехитрые детские проблемы. От волнения на глазах у Аси показались слёзы, а Валентина, поняв её состояние, взволнованная ничуть не меньше, проговорила, кивая на дверь:
 — Пойдём, пойдём, ты не то ещё увидишь.
Войдя в прохладные сени, в которых витали неповторимые деревенские запахи мяты, яблок и молока, Ася удивлённо уставилась в угол, где, прислонённое к стене, стояло большое деревянное корыто, глубокое, добротное, выдолбленное из цельного дуба.
 — Неужто то самое?
 — Оно, родимое.
 И вспомнилось: по первому морозцу, лишь выпадал на землю снег, такой лёгкий и белый, какого сейчас-то и не увидишь, начинали в деревне в таких вот корытах рубить на зиму капусту. То-то радости было у ребятишек!
 Дом Аси находился на самом краю села. Жила она с бабушкой Марией и её сестрой Лизаветой. Им троим капусты на зиму требовалось мало, и корытце для рубки у них было небольшое, а вот такое, огромное, только в многодетной семье Фединых было. Дарья и Василий, родители Валентины, дали жизнь шестерым детишкам. Они появлялись на свет друг за другом, с перерывом в год-два, росли дружно, как грибы, младшие донашивали за старшими одежонку, старшие приглядывали за младшими. Когда приходила пора рубить капусту, в дом Фединых собирались на подмогу соседи. Митрий, дед Валентины, подносил капусту и раскладывал в корыте, а отец раздавал остро наточенные накануне сечки, и соседки, балагуря и подначивая друг друга, дружно стучали по корыту. Капуста смачно хрустела под сечками. Ребятишки подбирали кочерыжки, холодные с морозца, терпкие на вкус и ломящие зубы, грызли их с таким аппетитом, будто ничего вкуснее никогда не ели. Потом поверх капусты раскладывали морковь и опять дружно стучали сечки, а когда дед Митрий горстями сыпал в корыто соль, это был особый ритуал, который сопровождался припевкой соседок: «Капуста моя капустится, то вниз, то вверх, то опустится!». Соль перемешивали руками, пробовали капусту на вкус, если надо, добавляли ещё соли. Капусту укладывали в бочки, сверху клали чисто вымытый «кружок», сбитый из досок, и наваливали валун — гнёт. Заканчивалось это дело немудрёным, что Бог послал, угощением. Непременным блюдом были щи с гусятиной.
 Ася сдержанно улыбнулась своим воспоминаниям. Гуси в селе были почти в каждом доме. По весне луг за околицей, словно одуванчиками, покрывался гусиными выводками. От каждой семьи в луга откомандировывался «гусиный пастух» — пушистых малышей нельзя было оставлять без присмотра: пошаливали коршуны. Федины отправляли своих детей по очереди пасти гусят. Аська часто вызывалась им помогать, и свирепый нрав гусиных мамаш испытала на себе неоднократно.
 — Ну, что застыла-то? — окликнула Валентина — смотри сюда.
И она открыла дверь в чулан, а там, в углу, стоял разобранный ткацкий станок. Ася охнула:
 — Неужто бабкин Машин? Ну да, он. Я узнала бы его из тысячи. Надо же, всё сохранила: бёрдо, навивальник, нитенки, челнок…
Нежно оглаживая рукой деревянные станины, спросила:
 — Валь, а ты что, половики ткёшь?
 — Да нет, некогда, да и не умею я, и ремесло это теперь стало ненужным. А вот когда дом-то ваш стали растаскивать на дрова, я станок себе забрала, на память. Места занимает немного, не мешает, пусть, думаю, стоит, авось, хлеба не просит. Недавно ученики приходили, просили его в школьный музей. Вот в музей отдам, а так выбросить или в печи спалить — жалко было. А ты помнишь, как сама-то половики ткала с бабкой своей?
Ася засмеялась.
 — Да, бабушка моя знатная ткачиха была. Со всех окрестных сёл ей дорожки домотканые заказывали. А я, бывало, только она из-за станка вылезет, шасть на её место — и за дело. А ноги до педалей не доставали, так я к пяткам деревянные катушки из-под ниток привязывала.
 Валентина встрепенулась.
 — Ну что же мы в сенях стоим? В избу пойдём. Со своими огольцами тебя познакомлю. У меня сейчас внуки гостят.
 — А сколько же у тебя внуков?
 — Трое.
 — А детей сколько?
Губы Валентины тронула добрая улыбка.
 — Тоже трое.
 — А вас у отца шестеро было. Что ж не дотянула? — шутливо спросила Ася.
 — Да куда там! Хоть троих-то поднять на ноги Бог дал. Мой-то — охламон, отец-родитель, настругать настругал, а кормить-поить да обуть-одеть — руки не доходят. Дом-то, вишь, тоже без мужской руки, всё рушится да валится. Выпивоха мой, не очень-то для семьи старается. Глотнёт с утра пораньше сивухи да песни поёт, а потом, глядишь, растянется посреди избы, не обойдёшь и не перепрыгнешь.
 — Как дядя Ваня Конеев.
 — Кто, кто?
 — Да помню, пастух у нас был, Иван Конеев. Стадо коз и овец владельцы пасли по очереди, а за коровами всегда он приглядывал. И вот, бывало, как напьётся, так песни поёт.
 Валентина безудержно расхохоталась.
 — Так ведь мой-то благоверный — сынок того самого Ивана. Как говорится, яблоко от яблони. А ведь какой парень был! Влюбилась я в него без памяти, замуж вышла, детей нарожала. И что с мужиком сталось, ума не приложу. А в селе у нас многие мужики пьют. И много семей приезжих поселилось. Окрестные-то сёла вымирают потихоньку. Там хозяева свои избы бросают и перебираются к нам, в Гуреевку. А кабы не так, то и нашего села давно не было бы. Да и то, дома-то, считай, через один заселены, а остальные смотрят на мир пустыми окнами. Всё рушится, и колхоз наш давно на ладан дышит. Помнишь, сколько в колхозе коров да свиней было? Три коровника каких справных стояло за селом, два свинарника и два телятника. Сколько молока и мяса сдавали! И свой молзавод был в селе у нас, сыр сами делали. А сейчас и своих коров редко кто держит на подворье, молоко в пакетах покупают в магазине, а разве это молоко, тьфу ты, пропасть его возьми! И мельница своя была в колхозе, ржи да пшеницы какие урожаи собирали, помнишь?
 — Помню, помню. Я очень любила на мельницу ходить. Мне нравилось, как вода падает на лопасти огромного деревянного колеса, и знаешь, вода эта как-то по-особому пахла, густо, насыщенно…
 — А сейчас ничего нет в селе, всё порушили. И стадо — несколько тощих «пеструшек», и на полях одни слёзы колосятся. Такие вот дела.
 Войдя в избу, Ася остановилась в нерешительности на пороге, сердцем почувствовав царивший здесь особый, деревенский уклад жизни. Высокая железная кровать с никелированными шишечками, белым, узорчатым подзором, застеленная пёстрым лоскутным одеялом, большой добротный стол, накрытый чистой скатертью, деревянные лавки вдоль стен. И главное — большая русская печь с полатями, а с полатей с любопытством глядели на городскую гостью три пары детских глаз.
 Увидев незнакомую женщину, ребятишки быстро шмыгнули в глубь полатей, задёрнув за собой яркую ситцевую занавеску.
 — Дети-то мои все разъехались, кто куда. В селе сейчас молодёжи совсем нет. А на обстановку мою ты не удивляйся, — собирая на ходу на стол, тараторила Валентина, — мне так нравится. Всё оставила, как в отцовском доме было. У нас сейчас многие живут по-городскому, а придёшь в такой дом — дух не тот. Мне нравится вот так, знаешь, как в детстве. Вот из-за этого я, наверное, в городе-то и не прижилась.
Валентина сновала взад-вперёд, и стол постепенно заполнился нехитрой деревенской снедью: картошечка, щедро усыпанная зелёным укропом, хрустящие грибочки, яичница, помидоры, огурцы и, конечно, бутылочка деревенской вишнёвой наливки.
 — Ну, за встречу, — Валентина подняла стограммовый гранёный стаканчик с наливкой, стукнулись, — Надолго ты к нам?
 — Да нет, дня на два, на три, похожу по местам, где детство прошло, и — домой.
Валентина позвала за стол внуков. Вихрастые, крепенькие, неуловимо похожие чем-то друг на друга, мальчишки чинно уселись за столом, с любопытством зыркая глазами на Асю, однако, не задавая вопросов, быстро поели и снова залезли на полати.
 — Ишь ты, дисциплинированные какие, ты, наверное, строгая бабка?
 — Да что ты, — отмахнулась Валентина, — я их балую. Это они при тебе притихли, а так — удержу на них нет, такие шалопаи растут. Да и то сказать, что они там, в городе, видят-то, кроме асфальта да машин, а здесь — простор, речка, воздух чистый. Ну, ничего, через недельку их заберут, учебный год начнётся, а мы с дедом будем тут на печи сидеть да друг на друга бурчать.
 — А где же брат-то твой сейчас, Мишка? — задала Ася давно вертевшийся на языке вопрос, — Как жизнь его сложилась? Вспоминала я часто, как мы с ним да Васькой шалили в детстве. Каждый день что-нибудь выдумывали. Ты-то в наших забавах участия не принимала, маловата ещё была, это потом мы с тобой сдружились, когда подросла малость.
 — Да, ох и обидно же мне было, что вы меня с собой на улицу не брали, ох и слёз я пролила из-за этого в своё время! — тихонько засмеялась Валентина, — А Мишка сейчас в Иванове живёт. Как в армии служил, познакомился там со своей Людмилой, так и остался у тёщи на блинах. В Гуреевку редко приезжает, да и то один, жёнушка его нос воротит от деревенской жизни. Я и не видала-то её ни разу, только на фотографиях. И ребёночка ему только одного родила, Ванечку. Больше не стала, фигуру бережёт. А кому она нужна, наша фигура, вон оно, счастье-то, — Валентина кивнула головой на полати, откуда снова выглядывали любопытные ребячьи мордашки. Ася улыбнулась ребятишкам, и те смущённо спрятались за занавеску.
 — А Васька в деревне жил, пока мать с отцом у него не умерли. Так и не женился, — продолжала меж тем со вздохом Валентина. — А потом заколотил окна крест-накрест и подался в город. А дом-то какой добротный был, крепкий. С тех пор о Ваське никто ничего не слышал.
Ася грустно покачала головой.
 — Ну, бог даст, всё нормально у него. А про Кольку Сазонова что-нибудь знаешь? Такой добрый парень был…
 — Вот именно, что — был, — словно тучкой подёрнулся взгляд Валентины. — Погиб Колька при странных каких-то, невыясненных обстоятельствах от бандитского ножа в конце восьмидесятых. Никто в селе ничего толком не знает об этом. Он после армии сразу в Москву уехал, а уж что за трагедия там с ним приключилась, никому неизвестно.
Ася сокрушённо покачала головой.
 — Надо же, как жизнь распорядилась…
 За разговорами да воспоминаниями время прошло быстро. За окнами стемнело. В избу заглянул Валин муж, она сунула ему в руки какой-то еды и отправила спать на сеновал — нечего тут воздух перегаром портить. При этом мужик успел мутным взглядом окинуть Асю и пробормотать что-то нечленораздельное, но был тут же выставлен за дверь. Потом Валентина разобрала для Аси кровать, но она попросилась на печку, как в детстве, и заснула быстро, как провалилась.
…………………………………………………………………………………………………
 — Аспиды долговязые, антихристы окаянные, и что вас паралик не расшибёт! — зычный голос бабки Насти в столь ранний час перебудил полдеревни. К её дому, находящемуся на самом краю села, стали подтягиваться бабы, выгонявшие в это время коров в стадо. Сухопарая Настя, всплёскивая руками и причитая, носилась по огороду.
 — Ахти, Господи! Не столь сожрали, сколь потоптали! Маньк, а Маньк, где твоя сиверга?  Спит? Вот я ей покажу сейчас сон, поспит она у меня!
Деревенские кумушки собрались возле дома бабки Насти в ожидании очередного зрелища и уже похохатывали на ходу: «Опять что-то Аська отчебучила!». Из соседней избы вышла поджарая пожилая женщина, Мария, бабушка той самой Аськи, из-за которой Настя метала громы и молнии, спросила обеспокоенно:
 — Ну что опять? Чего ты разошлась ни свет ни заря, чем тебе моя Аська не угодила?
 — Как чем? Ты сходи на мой огород! Всю клубнику ополубенили , всю, как есть, испоганили, как стадо кабанов прошлось! Скажешь, без Аськи твоей обошлось? Как бы не так! Она, поди, дружков своих понавела. И что за девка, чёрт в юбке, а не девка. Ей бы дома сидеть, да в кук;лки  играть, а она пацанами верховодит. Кто надысь  у Степаниды забор повалил? Свернули три самых крупных подсолнуха, и тут же, на лавочке под окном, шелухи, поганцы, налузгали. Всё, щас я в сельсовет пойду, я на твою шаромыгу управу найду!
 — Да остынь ты, Настасья, может, и не она это вовсе, — не веря своим словам, робко проговорила Мария.
В разговор вступили соседки.
 — Погоди, ты, Настя, не гоношись. Аська хоть и озорная девчонка, шустрая, но сердечная, добрая. В сельсовет недолго сходить, да что жизнь девчонке ломать из-за горсти ягод, она и так судьбой обижена, считай, без отца-матери сиротой растёт.
 Аська, проснувшаяся с первыми криками сгальной соседки, лежала тихо с закрытыми глазами и боялась пошевелиться, чутко вслушиваясь в происходящее на улице. Заступившуюся за неё женщину, тётку Елену, она узнала по голосу. Это была мать Васьки, с которым они вчера Настину клубнику «ополубенили». А ягоды им и не нужны были вовсе, просто Васька решил отомстить сварливой старухе за то, что она назвала его «балбесом». В глубине души Аська понимала, что не из-за этого злится Васька на бабку Настю, которую на селе за едкий характер за глаза звали «сибирской язвой». Васькин отец вернулся с войны без единой царапины и с сундуком немецкого добра и разных диковин, каких на селе отродясь не видели. Настя, овдовевшая в первые же дни Великой Отечественной, а в победном сорок пятом потерявшая и единственного сына, не упускала случая назвать Васькиного отца штабной крысой и мародёром. Подвыпивший Степан, отец Васьки, доведённый до крайности Настасьиным ядовитым языком, однажды гнался за ней по всему селу с оглоблей, грозился пришибить. Настасья, откуда только силы взялись, так сиганула через забор, что потеряла калошу, а Степан хряснул по забору оглоблей и долго ещё, ругая последними словами въедливую бабу, маячил у неё под окнами, размахивая пудовыми кулачищами. Васька, последыш, пятый и нежданный ребёнок в семье пожилых уже Елены и Степана, не понимал, за что в селе не любят крепкого, зажиточного хозяина, его отца. Мальчишки с Васькой не дружили, только Аська, чутким своим детским сердечком жалевшая этого стриженного «под ноль» конопатого и лопоухого паренька, догадывалась о его переживаниях. Отчаянная девчонка понимала, что есть в словах военной вдовы Насти и в отчуждении односельчан какая-то горькая, необъяснимая правда, но Васька-то чем виноват?
 А своего отца Аська не помнила. Отложился только в памяти, как кадр из старого кино, такой момент. Небольшая изба её бабушки освещается подвешенной к потолку керосиновой лампой. Маленькую, визжащую от восторга Аську чьи-то сильные мужские руки подбрасывают к потолку, потом ещё и ещё раз, ловят и прижимают к широкой груди, и притихшая Аська чувствует, как под тонкой рубашкой бьётся большое, доброе сердце. Наверное, это был её отец. Вспомнились слова Елены: «сиротой растёт». Мать живёт где-то в большом городе, приезжает редко, говорит, не отпускают с работы. Каждый её приезд на два-три дня становился для Аськи невыразимым счастьем и испытанием. Эти дни быстро пролетают, и мать уезжает на попутке в райцентр, а потом в свой ненавистный город, и Аська долго бежит, глотая пыль и размазывая по щекам слёзы, вслед за машиной, крича: «Мама, не уезжай, останься!» — но каждый раз всё повторяется. Аська возвращается домой, и бабушка, прижимая к себе рыдающую внучку, ворчит: «Уж лучше бы совсем не приезжала, чем сердце ребёнку рвать». Аська думала, что все её беды происходят от того, что у неё нет отца. Она представляла себе, как были бы они счастливы втроём: мать, отец и Аська, и никогда бы не расставались, и недоумевала, почему мать всегда сердится на неё за расспросы об отце, запрещает всякие разговоры на эту тему.
 Девочка не заметила, как по щекам её покатились крупные слёзы. Она долго плакала, уткнувшись в мокрую подушку и судорожно всхлипывая, пока не забылась зыбким, беспокойным сном.
 Проснулась она от того, что деревенский пастух Иван Конеев, подогнавший своих рогатых подопечных поближе к околице, чтобы хозяйки смогли подоить своих бурёнушек, чувственно, с придыханием пел свою любимую песню: «Хи здесь, х-на х-этом х-перек-хрёстке с любовью х-встретил-хся х-своей…». Вернувшаяся со свинофермы Лизавета, сестра бабушки Марии, гремела в сенях вёдрами и ворчала:
 — Распелся, соловей. Видать, у Насти побывал. Нализался уже, горе луковое. И как она в них лезет с утра пораньше, сивуха эта проклятая.
Затем послышался голос бабушки, которая, видно, рассказывала об утреннем происшествии, потому что несколько раз повторила Настасьино имя. Догадка Аськи подтвердилась, когда она услышала Лизаветину реплику:
 — В сельсовет она собралась? Я ей счас пойду в сельсовет. Пусть тогда заодно расскажет, что самогонный аппарат за печкой прячет. Вон он, голубчик, распелся с Настиного-то зелья. Теперь коровы, знай, всю колхозную вику вытопчут. А где она, профура-то наша, спит ещё? Хочу её с собой на ферму взять с обеда, там у меня Хавронья опоросилась, пусть поросяток посмотрит.
 Аська слезла с печи, на которой она спала и зимой, и летом, и протопала босыми ногами в чулан, где Лизавета чистила картошку. Голубые глаза Лизаветы ласково залучились, когда она увидела разморённую со сна девчушку.
 — Что ж ты, девонька, полдень на дворе, а ты всё дрыхнешь?
 Приглядевшись повнимательнее, Лизавета поняла, что Аська плакала ночью, прижала к себе хрупкое детское тельце.
 — Не горюй, я тебя, бедолага ты моя, в обиду не дам. Только скажи на милость, зачем ты к Насте-то за клубникой полезла, своей, что ли, мало?
Аська, быстро смекнув, что можно выкрутиться и «выйти из боя» без потерь, сказала:
 — А я, баб Лиз, думала, что это наш огород, в темноте перепутала.
 — Ах, ты, хитрюга, быстро смикитила , — рассмеялась Лизавета, — вывернулась. Ну, хахля, она и есть хахля.
 — Я вот ей сейчас вывернусь, — недовольно пробурчала пришедшая с огорода Мария, — стыдно н; люди показаться.
 Продолжая незлобиво ворчать, Мария ушла в катух вынимать из гнёзд куриные яйца. Лизавета, поставив на керосинку вариться картошку, уселась на крыльце с районной газетой и вслух высказывала нелицеприятные комментарии в адрес районного руководства, несправедливо распределяющего места и премии за привес молодняка на фермах. Аська же погрузилась в свои невесёлые мысли. Хахлёй в деревне её звали многие, но она не обижалась на сельчан и к такому обращению привыкла. Родилась Ася в Украине, в Донбассе, куда Наталья, её мать, уехала в начале пятидесятых в поисках доли и заработка вместе с Антониной, своей подругой, работать на шахты. Там Наталья вышла замуж за украинского парня Михаила. В тихое и приветливое русское село молодая семья приехала, когда Аське было два года с небольшим. Пока мать с отцом разбирали багаж, набившиеся в избу Марии и Лизаветы соседки с интересом рассматривали маленькую смуглую девочку, ни слова не знавшую по-русски, но бойко щебетавшую по-украински, переглядывались и пересмеивались. Когда Аська, искренне хотевшая всем понравиться и со всеми подружиться, поняла, что никто не понимает, о чём она говорит, горькие крупные слёзы горошинами покатились из её больших карих глаз, опушённых густыми длинными ресницами.
 — Да не хлюпай ты, хахля, — добродушно сказала соседка бабка Татьяна и протянула малышке завалявшийся в кармане кусок сахара, щедро облепленный хлебными крошками, — бери-ка вот, подсластись, для Зорьки берегла, из стада встречать, да видно, не судьба нынче побаловать кормилицу. Научишься ты ещё и по-нашему калякать , и друзей у тебя много будет, бабы у нас в селе плодовитые.
 Все вокруг засмеялись. Аська светло на всех посмотрела, и слёзы мгновенно высохли. Чтобы уж наверняка понравиться будущим своим соседям, она выдала единственное стихотворение, которое знала: «Пивнукови, пивнукови, шо ж ты наробыв, маленькому пивнукови голову зрубыв?». Дружный хохот потряс стены избы, и соседки, вытирая выступившие от смеха слёзы и приговаривая на ходу: «Ай да хахля», — стали расходиться по своим домам. День приезда в родное теперь для Аськи село навсегда остался в памяти девочки, а прозвище «хахля» прочно прилипло к ней с лёгкой руки бабки Татьяны.
 Отец и мать Аськи стали работать в колхозе. Отец, как говорили в деревне, имел золотые руки и в свободное время столярничал. В доме Марии и Лизаветы появилась мебель, сделанная его руками: диван, комод, платяной шкаф, новые, неповторимо пахнущие деревом, табуретки и крепкий обеденный стол. Сельские мужики и бабы приходили в избу, дивились на эти вещи, удовлетворённо цокали языками и на все лады расхваливали рукодельного Михаила, наперебой зазывали к себе в гости, заказывали мебель для себя и угощали первачом, которого в каждом доме для хозяйских нужд держали в количествах, превышающих всякие хозяйственные нужды. Тем не менее мужики в селе не пили, за исключением нескольких таких, как Иван Конеев, к которым относились терпимо, но и с некоторой долей презрительности и пренебрежения. Михаил, обласканный излишним вниманием к своей персоне, стал попивать и вскоре из мастера — золотые руки превратился в постоянно небритого, с мутными глазами и трясущимися руками тунеядца. Наталья, видя такое дело, упаковала вещички, забрала своего непросыхающего благоверного и уехала по набору на стройку, оставив дочь у своих матери и тётки. Что там произошло дальше, маленькая Ася не знала, только мать стала приезжать в село редко, одна или с очередным мужем. В деревне судачили: «Ну, Наталья опять хахаля привезла на показ».
В такой день в избе пахло городскими вкусностями, духами и — непривычно — табаком. Мать хвасталась перед соседками городскими нарядами — кружевными кофточками, плиссированными юбками и вошедшими в моду манишками, которые Наталья примеряла по очереди под пиджаки мужского покроя, какие деревенские женщины вообще не носили. Всё внимание к Аське в это недолгое время пребывания в доме городских гостей заключалось в том, что её неизменно спрашивали, усадив на колени к вновь испечённому мужу: «Ну, как ты теперь будешь называть дядю Вову (Гришу, Юру и т. д.)? И Аська, то ли желая понравиться, то ли не желая огорчать мать, всегда заученно отвечала под одобрительным взглядом осоловелого маминого кавалера: «Папой». Её отпускали на улицу, где она забивалась в свой шалашик в дальнем углу огорода и сидела там, пока не звали спать. И лишь одна мысль сверлила в это время мозг Аськи: «Ну, не таким должен быть отец, разве мать не понимает этого? Пусть бы посмотрела, какой у Мишки с Валюшкой отец добрый да весёлый, вот такого бы и привозила». А потом снова повторялась картина: Аська бежала за машиной, увозящей её мать в город, рыдала в голос и просила остаться, в глубине своего детского сердечка понимая и надеясь: вот устроит мать свою женскую судьбу и будут они вместе, всё будет хорошо.
 Размышления девочки прервал голос Лизаветы:
 — Ася, вздень-ка мне нитку в иголку, а то у халата весь подол охмыстался , подшить надо. Да собирайся, пойдём со мной на ферму, поросят покажу, хочешь?
 Аська любила ходить на ферму с Лизаветой. Побелённый извёсткой баз с двумя рядами клеток, в которых полёживало и похрюкивало свиное царство, оживляющееся и дружно чавкающее во время раздачи кормов, — это и было хозяйство Лизаветы, доброй Аськиной заступницы. Аське нравилось помогать ей. Маленькие поросята, розовые, ушастые, с мокрыми пятачками и сытыми брюшками, забавно хрюкающие, просто умиляли девочку.
 Прежде чем пойти на ферму, Лизавета помыла пол в сенях, Аське же доверила мыть приступки. Она усердно и с удовольствием скребла желтоватые доски до тех пор, пока не позвала Мария:
 — Ну, хватит в воде чупахтаться ! Выливай ведро да иди, переоденься.
Выплеснув на огород грязную воду, Аська быстро надела старенькую кофтёнку, пузырящиеся на коленках штаны, нашмыгнула на ноги калошонки и выскочила на крыльцо. Сгустившийся к вечеру запах полыни приятно щекотал ноздри. Пока шли лугом, из-под ног то и дело выскакивали зелёные кузнечики, и Аська вприпрыжку носилась за ними.
 — Да уймись ты, егоза, не мельтеши перед глазами. Зачем ты их ловишь-то, после руки от них не отмоешь, — ворчала Лизавета.
 — А они, знаешь, какие интересные! У них коленки сзади, а глазки, представляешь, маленькие и пёстренькие! Крылышки в прожилочках, как листочки…
 — Ой, Господи, растрещалась, неугомонная, хорошо, что пришли уже, а то у меня голова от тебя кругом пошла.
 Возле дверей база стояла привезённая из сельпо бочка с начавшей портиться селёдкой, которую списали на корм скоту, и свинарь дядя Петя, единственный мужик среди работавших здесь баб, сосредоточенно копался в ней. Вытащив несколько самых крупных селёдин, увидел Лизавету с девочкой и позвал:
 — Пойдёмте картошку есть.
 Втроём они прошли в кормоцех, где в огромном чане с отверстием, в которое был вставлен шланг с горячим паром, готовилась для свиней крупная, рассыпчатая колхозная картошка. Стали сходиться свинарки, шутливо приветствуя Асю:
 — У нас, кажись, новая работница объявилась. Ой, а баретки-то на ней какие модные!
Пётр сказал, обращаясь к Лизавете:
 — Чудная она у вас, ей-богу, Аська-то. Вечор иду за ней н;зерком , время позднее, а она только из школы тащится. Вприпрыжку скачет и песни поёт. Портфелем-то так размахивала, думал, в ухо мне взвезделит , но она и не заметила, как я её обогнал. Потом оглянулся, а она какого-то жучка на дороге разглядывает, аж не дышит. Прошёл обратно — всё сидит. Когда же она уроки-то учит у вас?
 — Не вижу, когда уроки учит, но книжки читать любит, и учителя в школе её хвалят, говорят, способная.
 — Да что там говорить, — вступила в разговор бездетная Ксения, — умница она у вас, — и вздохнула, — мне бы такую дочку.
 — А бабка Настя говорит, что я обуза, — задумчиво протянула Аська.
 — Да что ты, — всплеснула руками Ксения, — не слушай ты её, Настасья-то у нас с бусорью , а ты, Лизавета, попеняй на это Насте, пусть не лихостится.
 Притянув к себе девочку, Ксения стала гладить её по голове тёплой, шершавой рукой. «А у моей матери руки гладкие, — отметила про себя Аська, — и пахнут духами, а у тёти Ксении — травой, молоком и … солнцем. Она добрая, тётя Ксения».
 — А что, Ася, пойдёшь ко мне в дочки? — неожиданно спросила Ксения, — Лизавета, отдайте мне свою девчонку. Уж как я её любить буду — и глазки эти чёрненькие, и нос этот курносый! Пойдёшь ко мне жить, Аська? Я тебе конфет накуплю, платьев новых, туфли лаковые…
 — Не-е-е, я с баб Маней лучше. И с баб Лизой.
 Свинарки дружно рассмеялись. В это время Пётр вытащил шланг из запарника и позвал:
 — Бабы, идите картошку есть.
 И хотя все были сыты, но от рассыпчатой картошки так аппетитно пахло, что все потянулись к небольшому столу в углу бытовки. Картошку и селёдку с лёгким душком быстро съели, и началась привычная работа. Пока свинарки переругивались, кому первому брать тачку, развозить корма, Аська убежала в баз. Свиньи уже начинали нетерпеливо повизгивать в ожидании подзадержавшегося ужина. Аська быстро нашла клетку своей любимицы Хавроньи и изумлённо уставилась на копошащихся вокруг неё поросят. Они тоже ужинали. Обступив соски развалившейся на полу, умиротворённо похрюкивающей мамаши, они чмокали, отталкивая друг друга, постоянно перебегая с места на место. Аська никак не могла сосчитать Хавроньин приплод. Пыталась посчитать загнутые крючком хвостики, но каждый раз получалось по-разному. Бросив это бесполезное занятие, она выбежала на улицу и, вдохнув чистого воздуха, изумлённо застыла. На горизонте во всё небо разлилось малиновое зарево заката. Огромное солнце запуталось в кустах ивняка, заполонившего берег речки. «Это солнце держится лучами за ветки ракит и, наклонившись к реке, пьёт воду, — подумалось Аське — а вода в реке теперь, наверное, такая тёплая!». Нестерпимо захотелось окунуться в ласкающую речную прохладу прямо сейчас, и Аська быстро побежала через луг к реке. Сбежав с берега, на ходу скинула с себя одежду и прыгнула в воду. Вода и впрямь была тёплой и загадочной. В тёмной воде отражались медленно плывущие облака, подсвеченные костром заката, ветки ив, как зелёные руки, спускались в воду, кувшинки закрыли свои жёлтые коробочки. Ленивый шёпот волн навевал сказочные фантазии. Вдруг Аська увидела в реке отражение маленькой звёздочки. Наверное, тоже убежала купаться. Подняла голову к небу. Там светилась, весело подмигивая девочке, одна-единственная звёздочка, самая первая. «Ты тоже убежала от мамы?» — спросила Аська. Тихо-тихо подошла к тому месту, где отражалась звёздочка, погрузила ладони в воду. «Вот ты и попалась, я тебя поймала, — улыбнулась Аська. — Нет, ты свободная, тебе нельзя жить в неволе», — и разжала ладошки.
 Со стороны фермы послышался крик Лизаветы: «А-а-а-ся!». Быстро выскочив из воды и одеваясь на ходу, Ася побежала к ферме. Похвасталась:
 — А я звёздочку в руках держала, она тоже в речке купалась. Вон та, видишь? — ткнула пальцем в небо Аська и удивилась, что там разбрелись уже целые хороводы изумрудных звёздочек.
 — Ладно, выдумаешь сроду… Не замёрзла? Вот гляди, русалки на дно утащат, добегаешься по вечерам на речку.
 — Где только не живут эти русалки, — вздохнула девчушка, — и в речке, и в саду. Баба Маша тоже, когда я в малиннике лазила, пригрозила: смотри, долазишься, русалка титькой прихлопнет. Баб Лиз, а один поросёнок у Хавроньи, самый маленький, они его все отталкивают, давай его домой возьмём, мне его жалко, а то он помрёт.
 — Да нет, он хоть мухрявый  и слущой , но выживет, — уверенно сказала Лизавета, — я его к другой свинье подложу, у которой поросят мало. А брать домой нельзя, он не наш, колхозный.
 — Жалко, что не наш, — пригорюнилась Аська, на что Лизавета ответила:
 — Нет уж, хватит с нас твоей жабы, что в прошлом году под кроватью жила.
 Жабу Аська нашла возле водоразборной колонки ранней весной. Никто знать не знал, ведать не ведал, как она там оказалась, но, тем не менее, жалостливая Аська принесла ледяное тельце несчастного животного домой, устелила ватой дно коробки и положила туда это сокровище. Мария и Лизавета, привыкшие к причудам своей внучки, вначале поплевались, поругались, а потом махнули рукой на это безобразие: забудется — выбросим, скажем, что сама ускакала. Но Аська ни на шаг не отходила от своей подопечной, и та, словно в благодарность за заботу, ожила. Аська назвала её Жанькой, добывала для неё мух. Жаня и сама деловито прихлопывала их языком, скача по полу. Соседи дивились и крутили пальцем у виска: «Надо же, какую скотину завели», — но тоже постепенно привыкли. Аська даже в школу носила свою питомицу, что в конце концов сослужило добрую службу Марии с Лизаветой: учитель зоологии уговорил девочку отпустить животное на волю. Аська, скрепя сердце, согласилась, что Жаньке лучше будет в привычной для неё среде, чем в картонной коробке, отнесла жабу на огород и отпустила.
Над Аськой долго ещё посмеивались соседи и одноклассники, но она на насмешки не реагировала. Вскоре к этому случаю многие потеряли интерес, тем более что Аська совершила ещё один «подвиг», о котором долго судачили по деревенским избам.
 Недалеко от дома Марии и Лизаветы было колхозное поле, засеянное смесью вики с овсом. И повадились на это поле ходить индюшки, которых они привезли от своей двоюродной сестры из райцентра. В селе таких птиц ни у кого не было, и вначале этот факт Аську радовал, но после того, как ей изо дня в день пришлось выгонять с колхозного поля эту экзотику, Аська индюшек возненавидела. Но больше, чем этих птиц, она ненавидела и боялась колхозного объездчика Илью, в обязанности которого входило следить, чтобы не случилось потравы колхозных полей. Нарушителей Илья наказывал нещадно, мог до смерти забить несчастное животное, случайно забредшее на поле, а хозяева провинившейся скотины выплачивали неимоверные штрафы. Никакие уговоры не могли разжалобить беспощадного объездчика. Не то, чтобы он так рьяно радел за колхозное добро, просто не знали границ его ярость и озлобленность на весь белый свет.
Однажды Аська, увидев в очередной раз своих индюшек на колхозном поле, бросилась их оттуда выгонять и не заметила, как подъехал на лошади Илья. Тот с усмешкой дождался, когда девочка подойдёт к краю поля и, перегнувшись с седла, перепоясал кнутом Аську так, что на теле тут же вздулся кровавый рубец. Следующим ударом кнута Илья убил бестолковую пёструю птицу, свернул ей шею и, забрав с собой, уехал. Место удара кнутом невыносимо жгло. Аська молча загнала индюшек во двор и залезла на печку. Вернувшаяся в это время с фермы Лизавета, увидев плачущую девочку и страшный кровавый рубец на её худеньком плечике, всё поняла, взяла топор и всем оставшимся индюшкам порубила головы. Пришла домой ходившая в магазин Мария. Увидев сложенных в кучу птиц, заголосила:
 — Господи, удержу на тебя нет! Ты чего натворила, кормили-поили, растили, а ты… Да как у тебя рука поднялась? Что я теперь Зинке скажу, она дала на расплод, а ты — под топор?!
Перепуганная Аська выскочила во двор и прижалась к Марии. Мария, положив руку на плечо девочки, увидела кровь и только теперь поняла, в чём дело. Прижав к себе ребёнка, она заголосила ещё громче:
 — Ирод, как только его земля носит! Ребёнка, сиротинку не пожалел! Да есть ли Бог-то на свете, коль допустил такое изуверство?
 Аська, морщась от боли, освободилась от рук бабушки и ушла в дом. А утром следующего дня, проснувшись и выйдя на крыльцо, Илья со всего маху ткнулся лицом в привязанную авоську с индюшиными головами. Не сразу разглядев содержимое сетки, с перепугу заорал благим матом и перебудил своих домашних. Затем обнаружилось, что со двора пропала телега. Телегу нашли на дне реки. Берег в этом месте был так крут и высок, что спустить с него телегу не составило большого труда, а вот достать…
 Аська, вызванная в сельсовет по требованию Ильи, не стала отпираться от содеянного, сказала только: «Я ему отомстила». Как ни выспрашивали отчаянную девчонку, кто помогал ей осуществить этот дерзкий план, Аська своего сообщника не выдала, чем заслужила несомненное уважение своих друзей. А сообщником у неё в этот раз был Мишка Федин, одногодок, живущий на их улице, с которым они очень сильно сдружились после случая с колхозным быком. А дело было так. От безделья Аська, Мишка и Васька забрели к загону, где расхаживал круторогий, с лоснящейся от жира шкурой и мутным взглядом маленьких глазок колхозный бык со странной кличкой Мишка. Усевшись на жерди загона, ребятишки поделили поровну принесённый с собой подсолнух и стали грызть семечки. Когда им это занятие надоело, Васька достал из кармана «беломорину» и гордо сказал: «Вот, у отца спёр, давай покурим?». Никогда не курившие раньше ребятишки растерялись, но любопытство взяло верх над отвращением, а Васька настаивал: «Зря, что ль, я у отца папироску стащил? Давай попробуем». И они, воровато оглядываясь, стали по очереди прикладываться к папиросе. Аська сразу же поперхнулась и закашлялась. Мальчишки оказались постойче. Бык, не переносящий табачного дыма, забеспокоился, стал быстро расхаживать по загону, насколько ему позволяла цепь. У Мишки тоже вслед за Аськой закружилась голова, а самый стойкий, Васька, вдруг ни с того, ни с сего — и что взбрело в его стриженую лопоухую голову ? — ткнул горячим окурком в слюнявую морду близко подошедшего быка. Зверь рассвирепел и, разбежавшись, оборвал цепь. Ребятишки кубарем посыпались со своего насеста и побежали прочь от загона. Неожиданно бык, сделав большой круг по загону, перемахнул через жерди и погнался за детьми. Васька в раздувающейся пузырём рубашке рванул в сторону села, а Мишка с Аськой, взявшись за руки, сломя голову, понеслись к реке. Бык постоял некоторое время в нерешительности, помотал башкой, а потом ринулся за Аськой и Мишкой. Дети чувствовали, как сотрясается земля под копытами громадного животного, слышали за спиной его сиплое дыхание. Спасение они нашли только в реке, прыгнув вместе с высокого берега в воду. Бык долго мотал башкой и рыл копытом землю на берегу, пока дрожащие и перепуганные Аська с Мишкой сидели в воде. Когда бык наконец ушёл, они, нервно икая, долго хохотали, вспоминая, как Мишка бежал и, оглядываясь на быка, заикаясь, говорил: «Мь-ми-мь-ми-мишь, я т-т-то-ж-же Мь-ми-мь-ми-миша».
 А вернувшись домой, они долго не могли успокоить неожиданно горько расплакавшуюся малолетнюю сестрёнку Мишки Валюшку, которая, увидев их мокрыми и трясущимися, почувствовала своим детским сердечком, что с братом и его подружкой стряслась какая-то беда, и рыдала долго и безутешно, размазывая по чумазому личику горючие слёзы.
 Разве такого товарища могла выдать Аська? Да ни за что!
 Когда подошли к дому, тьма сгустилась. Лизавета пошла во двор проведать козу Малышку, Аська вошла в дом. Бабушка Маша делала основу для тканья половиков. На сновальнях были натянуты чёрные вперемешку с белыми нитки (так легче вдевать их в бёрдо — лучше видно). Бабушка быстро ходила взад-вперёд, каким-то одной ей понятным образом распределяя нитки на сновальнях. Ася стала завороженно наблюдать за процессом. Ткать половики она уже умела, а вот сновать пока не научилась, а очень хотелось. Катушки, надетые сразу по несколько штук на большой гвоздь, который бабушка держала в руках, быстро пустели, бабушка заменяла их на новые и продолжала ходить взад-вперёд.
 — На две избы заказали, — сказала она вошедшей Лизавете.
 — Вот и хорошо. Приработок не помешает. Форму Аське к школе купим, — ответила сестре Лизавета.
 Аська подобрала пустые катушки, пахнущие деревом, и сложила в ящик, где их лежало уже много. Из катушек она надумала сделать этажерку для книг. Прикинув примерно количество находившихся в ящике катушек, подумала: «Ещё немного — и начну делать. Надо бы только четыре фанерки достать. Попрошу у школьного завхоза». Завхозом в школе работал добродушный, улыбчивый муж Ксении. Как и его жена, он любил Аську и всегда, чем мог, помогал любознательной девчушке в её затеях.
 Поев яичницы, Аська залезла на печку и вскоре заснула. Ночью снилась ей смеющаяся, добрая тётка Ксения. Она трясла перед лицом Аськи новым красивым платьем, с рюшками, в горошек, с рукавами «фонарик», а ещё она давала Аське блестящие лаковые туфли и целый кулёк конфет в хрустящих фантиках и спрашивала: «Ну, что, Аська, пойдёшь ко мне в дочки?».
Утром Аська, подвязав голову белым платком, чтобы солнцем не напекло, по заданию Марии отправилась на огород полоть грядки. Прополов помидоры и капусту, Аська огляделась. Больше полоть было нечего, только возле самого забора одна из грядок заросла мелкой кудрявой травкой, росшей из земли, как густая щетина. Вздохнув огорчённо — придётся повозиться подольше, чем с помидорами и капустой, — Ася принялась за работу. Покончив и с этой грядкой, она разогнулась и с удивлением обнаружила, что из-за забора за ней наблюдают двое: соседка бабка Таня и Васька, который после случая с быком получил от отца хорошую взбучку, и ему первый день разрешили выйти на улицу. Бабка Таня шутливо изрекла, указывая на уставшую девочку: «Вот, Васёк, невеста какая работящая, с такой не пропадёшь», на что Васька, глубокомысленно ковыряясь в носу, ответил: «Сухолядая  больно». Аська, не ожидавшая от Васьки такой наглости, пулей выскочила с огорода и чуть не сбила с ног бабку Настю.
 — И что ты носишься с утра, как угорелая? Да что с тебя взять — одно слово, безотцовщина, — недовольно проскрипела спешащая куда-то старуха.
 — Зато у меня мамка есть, — вскинула голову Аська. — Она мне посылку обещала прислать.
 — Посылку! Нужна ты ей больно. Держи карман шире. Вот Манька выткет половики да купит тебе какой-никакой шобол, а скажет, что мать прислала. Да уйди с дороги, вытрескала глаза свои лубошные! 
 Задыхаясь от бессильных слёз, девочка вбежала в дом. Лизавета была на ферме, а Мария ткала половики. Челнок так и ходил взад-вперёд в её ловких руках, и прямо на глазах прибавлялись полоски на самотканых дорожках. Оглянувшись на вбежавшую Аську, спросила озабоченно:
 — Ты что такая встрёпанная? За тобой что, собаки гнались?
Аська в ответ выпалила:
 — Васька — дурак, а бабка Настя — ведьма злая!
 — Мала ты ещё, внученька, не понимаешь в жизни многого. Васька твой вырастет и поумнеет, а у Насти война двоих самых близких людей отняла — мужа и сына. Это она боль свою, горе скрывает от людей, чтобы в голос не завыть. Ведь каждому свою душу не откроешь, а и не всякий поймёт.
 — Разве ей одной война горе принесла, а она в селе самая злая.
 — Да ведь каждый по-своему беду переносит: кто почернеет весь, а терпит, держит своё горе в себе, старается людям добро делать, а кто вот, как Настасья, озлобляется на весь божий свет. Ты, Асенька, не сердись на неё, ведь зло оно к злому и возвращается, а ты добром живи, так-то верней будет.
 — Она сказала, что я матери не нужна, — всё ещё не могла успокоиться Аська. — Один Бог знает, что нужно твоей матери, — вздохнула Мария, продолжая своё занятие. Кивнула в сторону чулана: — Ты иди, поешь, да сходи к деду Митрию, он, кажись, после болезни окряхтался  маленько. Любит он тебя, ему приятно будет.
 Но Аська, услышав хорошее известие о деде Митрии, была уже за дверью. Дед Митрий Федин, смурной и исхудавший после болезни, сидел возле ворот своего дома. Его внук, закадычный Аськин друг Мишка, с увязавшейся за ним Валентиной собирались на рыбалку. Звали с собой Аську:
 — Пойдём сказабцов  наловим, мать ухи наварит.
 — Нет, я с дедом посижу, — отказалась Аська.
 Дед Митрий, увидев Аську, заулыбался щербатым ртом.
 — А, соседка, пойдём в сад, я тебе вишни навру.
Вспомнив курьёзную историю с вишней, Аська смутилась.
 — Да ладно тебе, дедушка, я ж тогда совсем маленькая была.
 Аська считала деда Митрия своим большим другом. А дружба их началась после того, как взрослые ребята подначили четырёхлетнюю Аську залезть к Фединым за вишней «владимиркой», которая поспевала у них раньше всех на селе. Прознав, что дед с сыном и снохой уехали на лошади в райцентр на базар, оставив малых ребят на попечение другой снохи, они выломали в ограде несколько штакетин, дали Аське банку и показали, с какой вишни рвать ягоды. Да только не успела выполнить задание подростков доверчивая девчушка. Сначала она сама увлеклась сладкой ягодой, а когда услышала топот ног убегавшей ребятни (неожиданно, не доехав до конца села по причине поломки оси в колесе телеги, хозяева вернулись домой), запоздало ринулась к пролому в ограде. Дед Митрий настиг её и втащил обратно в сад.
 — Что ж, ты, хахля, — сказал он огорчённо, — неужели я тебе вишни не дал бы, если бы ты попросила? Да я бы сам тебе эту банку нарвал и домой принёс.
Испуганная Аська сорвала с головы сделанную из старой газеты пилотку и протянула её деду.
 — Нет, дед Мить, в банку не нужно, она не моя, ты мне вот в эту шапку наври, наври и принеси, ладно? — и светло посмотрела на деда большими карими глазами.
 — Ладно, навру, — от души рассмеялся Мишкин дед над Аськиной оговоркой, и с тех пор у них сложились особые, тёплые отношения.
Дед Митрий крякнул, хитро посмотрел на девчушку.
 — Тогда, значит, маленькая была, а теперь выросла? А по садам и огородам по-прежнему лазишь?
 — Это ты, дед Митрий, про клубнику, что ль, Настину?
 — Нет, про морковь Зинкину.
 — Про какую ещё морковь?
 — Да про Зинкину. Просыпается Зинка утром, в терраске зять спит, а на огороде вся овощ рядками выложена: тут тебе морковь, тут лук, тут огурцы-помидоры, тыква… Ты, Аськ, ничего про эту историю не знаешь?
 — Нет, дедуль, ничего не знаю, знаю только, что тётка Зинка перед этим хвасталась, что у неё зять милиционер, и уж к кому-кому, а к ней в огород никто залезть не посмеет.
 Услышав их дружный хохот, из избы вышел сын Митрия Василий.
 — А, вот кто тут нашего деда веселит! Так это ты набег на Зинкин огород организовала? И зачем тебе это надо, не пойму.
 Аська, внезапно посерьезнев, ответила:
 — А я и сама не знаю зачем, дядь Вась.
 Но в глубине души Ася понимала, что такими поступками она старается утвердиться среди своих сверстников, у которых были и отец, и мать. Ей казалось, то, что она «верховодит» своим друзьями-мальчишками, ставит её на одну ступень с ними. От раздумий Аську оторвал голос Василия:
 — А что ж ты на рыбалку-то с ребятами не пошла?
Но не успел он договорить своей фразы, как послышались крики Мишки и Вали, бегущих с удочками наперевес от речки. Из дома выбежала мать ребятишек Дарья и спросила испуганно:
 — Что случилось?
 Оказалось, в палец Вали впился крючок, с которого, извиваясь, свешивался жирный дождевой червяк. Перепуганный Мишка рассказывал, что хотел вытащить крючок из пальца сестрёнки, но она не далась и они прибежали домой. Дарья увела девочку в дом и вскоре Валя, заплаканная, но счастливая благополучным исходом этого неожиданного приключения, улыбаясь, появилась на крыльце. Дарья гладила дочь по голове, дула на больной палец и шутливо приговаривала: «У кошки заболи, у собачки заболи, а у Валюшки всё заживи». Аська неожиданно загрустила: «А вот случись что со мной, куда я побегу со своей бедой? Конечно, баба Маня и баба Лиза меня любят, но так хочется так же, как Валя или Мишка прижаться к теплому мамкиному плечу и рассказать про все свои обиды, а она бы вот так же погладила меня по голове». Аська вспомнила недавний случай. Пьяный сосед, решив, что его малолетняя дочь заплакала из-за того, что её чем-то обидела Аська, подошёл и сильно дёрнул девочку за волосы. От боли у Аськи потемнело в глазах. Сквозь слёзы она попыталась объяснить разбушевавшемуся мужику, что его дочь сама упала с бревна, на котором они сидели, но тот грубо схватил её за шиворот и почти волоком потащил к дому, швырнул на руки выбежавшей Марии и злобно прошипел: «Пусть ваша зуголка  близко не подходит к моей дочери!».
 Аська горько вздохнула: «Был бы у меня отец, заступился бы за меня».
 Придя домой, она начала собирать свой нехитрый скарб в чёрную кирзовую сумку, с которой они обычно ходили в магазин за хлебом. Мария с удивлением наблюдала за действиями внучки. Когда все вещи были собраны, Аська, прижав к себе сумку, уселась возле окна и уставилась на дорогу, ведущую к ферме. Вскоре пришла с работы Лизавета. Мария показала глазами на Аську:
 — Наша-то стрекоза, гляди, куда-то намылилась: собрала свои манатки и второй час сидит вот так возле окна, на дорогу пялится.
 — Эй, подруга, куда это ты собралась? — поинтересовалась Лизавета.
 — Ухожу к тёте Ксене и дяде Сане, она говорила, что им дочка нужна.
 — Ну вот, а я хотела тебе форму новую к школе купить, — перемигнувшись с Лизаветой, сказала Мария.
 — Мне теть Ксеня много платьев обещала купить, и ещё конфет.
 — Ну, это тебе придётся теперь долго ждать, Ксения с работы не раньше вечера освободится. А ты поешь пока с нами последний раз.
 Лизавета поставила на стол картошку с грибами, и все трое стали есть. Первой нарушила молчание Лизавета.
 — Ты козу-то, Малышку, тоже с собой возьмёшь? А то как же она без тебя? Кто же её из стада будет встречать?
 — И деда Митрия тоже бери, — добавила Мария, — ему без тебя скучно будет.
 Аська вдруг зашмыгала носом и громко заревела.
 — Что это ты? Ай не рада, что уходишь от нас? — участливо спросила Мария.
 — Ага, а знаете, как тяжело из родного дома-то уходить? — выдала сквозь рыдания Аська.
 — Ну и не уходи, да мы и сами тебя никому не отдадим, — сказала Лизавета и прижала девочку к себе. Все трое облегчённо засмеялись. — Господи, боже ты мой, расскажи кому — не поверят, в дочки собралась наниматься, чудо ты наше.
После обеда Аська решила сводить Марию с Лизаветой на огород похвастаться своей работой. Подведя их к чисто прополотым грядкам, она с деловым видом сказала:
 — А когда в конце лета пойдём просо жать, я буду вам помогать снопы ставить.
 Мария в это время оторопело уставилась на дальнюю грядку возле самого забора, на которой также не было ни одной травинки. Аська с гордостью сказала:
 — Эта грядка была самая сорная. Видите, какая стала чистенькая?
 — Так ты же нам всю морковь повыдергала! — выдохнула Мария.
 — Как морковь? Какую морковь? Не было там никакой моркови, сплошная трава.
Поняв в чём дело, Аська приготовилась было заплакать, но Лизавета, толкнув локтем Марию и приобняв девочку за плечи, нашлась:
 — Она ведь маленькая была, морковка-то?
 — Маленькая, совсем маленькая, вот такусенькая, малюсенькая-малюсенькая! — и Аська показала на кончике мизинца, какая была морковка.
 — Ну и ничего, маленькую можно дёргать, вот если б большая была, тогда нельзя, а маленькую — можно.
 — Эх, ёк-макарёк, теперь пересеивать придётся, — тихо сокрушалась на обратном пути Мария.
 Обещанная матерью посылка пришла только в конце лета. Аська, истомившаяся напрасным ожиданием, уже и забыла о ней. Но однажды утром в дом пришла почтальонка и вручила какую-то небольшую синенькую бумажку.
 — Извещение, — сказала она. — Пусть бабушка придёт на почту за посылкой.
В ожидании, пока бабушка закончит свои дела, Аська не находила себе места. Лежащий на столе маленький клочок бумаги — извещение — магически притягивал Аськин взор и заставлял учащённо биться сердце в ожидании чего-то радостного, необычного. Она сбегала к Фединым, так хотелось поделиться распиравшей её радостью, но Мишки не было дома. Аська с сомнением взглянула на пятилетнюю Валю — стоит ли рассказывать ей о посылке. Валя смотрела такими добрыми, чистыми глазами, а радость была так велика, что Ася решила поделиться. Валюша пошла вместе с Аськой к ней домой, и девочки, взявшись за руки, сели на диван и стали вместе ждать, когда Мария закончит свои дела, время от времени поглядывая на вожделенный кусочек бумажки, лежащий на столе.
 Наконец они с Марией отправились на почту, а Валя с чувством исполненного долга отправилась домой. На почте Марии вручили большой фанерный ящик. Аська дрожала от нетерпения, когда позже, уже дома, бабушка неумело вскрывала его с помощью большого кухонного ножа. В посылке лежало осеннее пальто, зелёное, с пояском и большими красивыми пуговицами, шапка с помпоном, тоже зелёная, с белыми снежинками, туфли, пёстрый свитер и пять рублей денег. Туфли, правда, оказались маловаты, а пальто велико, зато свитер был как раз впору. Аська мыкалась по избе, примеряя то одну, то другую обнову, а потом куда-то исчезла. Выглянув в окно, Мария увидела, что она, натянув на себя пальто, свитер и шапку, гордо дефилирует под Настасьиными окнами. На улице стояла летняя жара, Аська уже порядком взопрела, но, как назло, сварливая старуха всё никак не выходила из дома и не выглядывала из окна. Наконец Аськины старания увенчались успехом. В конце улицы с коромыслом наперевес показалась Настя. Она шла, чуть наклоняясь вперёд, вода выплёскивалась из ведёр при каждом её шаге. «Пожадничала, всклень налила», — отметила про себя Аська. Поравнявшись с девочкой, Настя вскинула на неё невыразительные, выцветшие от времени, глаза, и на лице её не отразилось никаких эмоций. Раздосадованная таким поворотом дела, Аська обогнала соседку, забежала вперёд и выпалила:
 — Вот, смотри, мать прислала, а ты говоришь, не нужна я ей.
 — А, — наконец обратив внимание на назойливую девчонку, изрекла Настя, — видно, новый хахаль завёлся, деньги появились, — и пошла дальше, виляя тощими бёдрами и расплёскивая на ходу воду.
 Задохнувшись от бессильной ярости, Аська круто повернулась и помчалась к дому. Она почти добежала до калитки, когда её окликнула Ксения, возвращавшаяся вместе с Петром и Лизаветой с фермы:
 — Никак ты, Аська! Ух ты, красавица какая! А что ж босиком-то?
И Аська посетовала на то, что одела бы и туфли новые, которые мать прислала, да они оказались маловаты.
 — Что ж, этому горю можно помочь. Иди-ка, переодевайся, да бери с собой туфли.
 И Ксения привела Аську в сельповский магазин, где работала её подруга Таисия, весёлая, полноватая белокурая бабёнка. Ася перемерила несколько пар туфель, прежде чем подобрали подходящие по размеру. Без сожаления рассталась она с обновкой, присланной матерью, так как сельповские туфли были ещё красивей: лакированные, с серебряной пряжкой. Ксения доплатила за них полтора рубля, упаковала покупку в коробку и, поцеловав в щёку, подтолкнула девочку к двери.
 — Ну, беги, непоседа, хвались бабкам новыми туфлями.
 — Эх, ёжики кудрявые, много ли человеку для счастья надо, — любуясь на раскрасневшуюся Аську проговорила Таисия, за что была награждена благодарным вглядом больших карих глаз и открытой белозубой улыбкой девочки.
 — Тёть Ксень, спасибо, я тебе полтора рубля обязательно верну, мне мать в посылке пятёрку прислала, — затараторила сияющая от счастья девчушка, но Ксения не дала ей договорить до конца благодарственную речь.
 — Да что ты, глупышка, беги, радуйся, а на материны деньги пусть тебе бабка конфет купит.
 — Нет, школьную форму, — серьёзно возразила Ася.
 Прибежав домой, она нашла дверь закрытой, но догадалась заглянуть на усадьбу. Там Мария и Лизавета жали просо. Серпы мелькали в их ловких загорелых руках. Они шли вровень друг с другом, оставляя позади ровные валки сжатого проса. Аська стала быстро собирать тяжеловесные янтарные метёлки, потом из них же свивала жгутики, перевязывала ими снопы и ставила их «на попа». Девочка работала споро, представляя себе, как недели через две Мария с Лизаветой будут цепами вымолачивать из этих метёлок круглые янтарные зёрнышки, которые потом отвезут на дранку  и вернутся домой с мешками жёлтого, тёплого пшена и сразу же заварят кашу, и по дому будет витать запах пшёнки, сдобренной конопляным маслом.
 Если верить пословице «щи да каша — пища наша», то она как нельзя лучше подходила к Аськиным односельчанам. Здесь в каждом хозяйстве, помимо неизменной и незаменимой картошки, примерно треть усадьбы засеивали просом. В селе была дранка, на которой готовились комбикорма для колхозных нужд, но в конце лета жернова на неделю настраивались на просо и все старались к этому времени собрать, просушить и обмолотить свой урожай. В эти дни по деревне в сторону дранки и обратно тянулись подводы с мешками проса, возле неё собирались толпы нарядно одетых баб, обрадованных возможностью отдохнуть от рутинных домашних дел, и в ожидании очереди на помол «сарафанное радио» работало на всю катушку. Мужики цыбарили самокрутки и вели свои степенные, неторопливые разговоры, с оглядкой на баб время от времени посылали гонца за бутылочкой-другой сивухи и вскоре галдели громче баб. Тут женщины обращали внимание на своих муженьков и устраивали семейные разборки, благо, стесняться было некого и нечего: в селе и так знали друг о друге всю подноготную. Аське, шнырявшей в толпе, эти разговоры интересны были своим неповторимым деревенским диалектом. «Ах, вишня-то в этом году как цвела, да всю морозом враз опорушило, а яблони чуток тоже прихватило, а потом ничего, отутбели », — делилась своими наблюдениями одна, а другая рассказывала: «Мой-то надысь ушёл ничего не баямши, не говорёмши,  у Насти, видать, чекалдыкнул, а я только прибралась, всё ухетала , обиходила, он пришёл да и ляснулся  со всего маху через порог, вытянул своё долготьё  — не пересигнёшь. Пошла я к Насте, хотела её посчунять , говорю, будешь ежли мужика моего примоловать  — враз тебе укорот сделаю. А она бельмы свои выкатила — и хоть бы хны». Но больше всего Аську веселили словечки, сопровождавшие ссоры баб с подвыпившими мужьями.
 — Ну-ка, марш шементом  домой, козлина безрогая! — кричала на своего благоверного тётка Анисья. А её Ванюша, уже заметно пошатывающийся, но боящийся уронить своё мужское достоинство в глазах собутыльников, отвечал заплетающимся языком:
 — Цыц у меня, баба, нишкни, твоё дело утирки-отымалки  стирать, а не мужику указ давать.
Но странно, Аська, как губка впитывающая в себя эти словечки и выражения, сама в своей речи их не использовала, чем отличалась от остальных деревенских ребятишек и одноклассников в школе. Вспомнив о школе, Аська с удовольствием подумала, что на первое сентября в этом году оденется во всё новое. Ей шёл двенадцатый год, и она перешла в пятый класс. Четыре года девочка носила купленное на вырост ещё для первого класса форменное платье, с заботливо заштопанными бабушкой на локтях рукавами.
 За лето Аська заметно подросла и как-то повзрослела, посерьёзнела. Первого сентября наблюдавшие за её сборами в школу Мария с Лизаветой украдкой вытирали слёзы:
 — И не заметили, как выросла, почти невеста, а ведь совсем недавно в кукалки играла, — промолвила растроганно Мария.
 — Ага, — в тон ей ответила Лизавета, — косы им пришивала из кистей от Анюткиной скатерти.
 С Анюткиной скатертью произошла курьёзная история, за которую Аське до сих пор было стыдно. Когда ей было лет шесть, отправились они с Марией в конце августа, на престольный праздник Успенье, в соседнее село в гости к Анюте, двоюродной сестре Марии и Лизаветы. До него было два километра пути. Маленькая Аська, усталая и разморённая от жары, очень обрадовалась, когда они наконец вошли в прохладные, полутёмные сени Анютиной избы. Оставив в сенях обувь, Мария — новые, первый раз одетые калоши, а Аська — изрядно потрёпанные сандалии, они вошли в пахнущую пирогами избу. Мария чинно перекрестилась на красный угол, где был киот с тёмными в блестящих ризах иконами, села с сестрой за уставленный нехитрой деревенской снедью стол. В середине стола румяной горкой возвышались пироги, огромные, как лапти деда Митрия, которые он неизменно обувал на покос. Заскучавшая Аська, поклевав со стола того-сего, нашла для себя уютное пристанище под столом, накрытым свешивающейся до пола скатертью с длинными шёлковыми кистями. Скатерть была голубого цвета, и Аська представляла себе, что она взлетела на небо, парит в голубом просторе. Поглаживая руками белые шёлковые кисти, она воображала, что это — облака, нежные, невесомые, пушистые. Заметно оживившиеся после малиновой наливки, Мария и Анюта протяжно пели:
Ой да ты, кали-и-и-ину-у-ушка-а-а,
Да ра-а-азма-а-а-ли-и-и-ину-у-у-ушка-а-а,
Ой да ты не сто-о-о-ой, не сто-о-о-ой,
Да на-а-а га-а-а-ре-е-е кру-у-у-то-о-о-ой,
Ой да не спуска-а-ай ве-е-е-е-тки-и-и
Ва-а-а си-и-нё-о-о мо-о-о-ре-е-е-е!
Аська чутко вслушивалась в слова заворожившей её песни, и ей уже казалось, что вокруг неё синее море и нежные ветки цветущей калинушки шёлковыми кистями от Анютиной скатерти ложатся ей в руки. Когда Анюта повела Марию на экскурсию в свой огород, выбравшаяся из-под стола Аська увидела на окне ножницы и, не задумываясь, отхватила несколько кистей от скатерти.
При этом она здраво рассудила, что их всё равно никто не видит, так как они лежат на полу, а ей так хотелось и дома продолжить удивительную сказку и поиграть в море, небо с белыми облаками. Вскоре они ушли от гостеприимной родственницы, и, лишь оказавшись дома, Мария обратила внимание, что перепутала впотьмах обувь: вместо своих блестящих чёрных калош с яркой красной подкладкой она ушла в разбитых калошах своей двоюродной сестрицы, в которых та, очевидно, ходила во двор убирать скотину. Мария немного покручинилась, но сильно расстраиваться не стала, решив, что при случае сходит и заберёт свою обувку. Аська, повертев так и эдак принесённые из гостей кисти от скатерти, поняла, что сказка не повторится, и не нашла им лучшего применения, как пришить их вместо волос на голову самодельной тряпочной куклы. Получились белые пышные косы. Мария так и не собралась в ближайшее время сходить за своими калошами, а Анюта, спустя три недели после Успенья, сама заявилась к сёстрам в Гуреевку. Случайно увидев Аськину куклу, она всплеснула руками: «Так вот куда подевались кисти от моей скатерти, а я-то кошку веником отходила, думала, она отгрызла». И все трое принялись корить Аську, которая и сама уже поняла всю тяжесть своего проступка, но женщины вошли во вкус и продолжали рисовать жуткие картины её будущего, если она хоть раз ещё позарится на чужое. Когда поток красноречия иссяк и дрожащую Аську отпустили, Мария осторожно спросила:
 — Нюра, а калоши мои ты не догадалась принести?
 — Какие калоши? — недоумённо вытаращилась Анюта.
 — Да я в твоих калошах от тебя ушла, а мои новые у тебя остались в сенцах.
 Анюта начала хватать ртом воздух и наконец выдавила из себя:
 — А я их сожгла. Хоть и жара была, а растопила печь, на ухват их — и в огонь.
 — Да ты что, с ума сошла?
 — Бес попутал, Маня. Свои-то я калоши давно собиралась выбросить, а как пропали они, я и подумала, что выбросила их, да сама и запамятовала, а эти-то, твои, день стоят, другой, неделю… Откуда взялись? Уж не порчу ли, думаю, кто на меня через них наслал. А тут меня ещё радикулит так скрутил — не вздохнуть. Я и решилась. До калош твоих кое-как докондыляла — да и в печь их. И веришь, нет — полегчало.
 — Ой, не могу, — заливалась смехом Лизавета, — полегчало ей! Господи ты боже мой, Маня, топи печь да жги её калоши, может, у тебя давление упадёт, а то медичке нашей надоело тебе уколы колоть.
 Аське же было искренне жаль безвинно пострадавшую из-за неё Анютину кошку.
 Воспоминания о злополучных кистях немного испортили настроение Аськи, но ненадолго. Смуглая, кареглазая, тоненькая и лёгонькая, как мотылёк, она крутнулась последний раз перед зеркалом, поправила огромные белые банты, на ходу чмокнула по очереди в щёку Марию с Лизаветой и выпорхнула на дорогу.
 Начало этого учебного года было необычайно волнительным и тревожным для Аськи. Из соседних деревень, где были только начальные школы, в их Гуреевку направлялись ребятишки для дальнейшего обучения с пятого по десятый классы. В связи с этим их бывший четвёртый класс расформировывался и из него вместе с влившимися новыми учениками образовывались два пятых класса. Предстояло познакомиться с новыми одноклассниками, но не это волновало Аську. Она внимательно пробежала глазами списки вновь сформированных классов и сердце её радостно забилось: самой нижней в списке 5 «б» класса, в котором ей предстояло учиться, стояла фамилия мальчишки с несколько необычным для сельской местности именем Игорь. Игорь Шаров. И что в нём такого было, что, как ни старалась Аська надеть на лицо маску безразличия, поймав на себе случайный взгляд его пытливых серых глаз, сердце готово было выскочить из груди и то взлетало, ликуя, под самые облака, то безнадёжно проваливалось на дно самой глубокой бездны? «Значит, снова будем в одном классе», — с облегчением и непонятным волнением подумала Аська.
 На общешкольной линейке по случаю начала нового учебного года Игорь оказался за спиной Аси, и она ощущала его дыхание, его тепло. Речи директора школы, учителей, затем выступления первоклашек и будущих выпускников школы длились нестерпимо долго. Когда ,наконец, учеников попросили разойтись по классам, Аська, как ошпаренная, кинулась к своей заветной скамеечке в конце берёзовой аллеи, чтобы успокоиться. Скамеечка была надёжно скрыта от любопытных глаз, и девочку довольно часто можно было здесь видеть во время перемен. Школьный завхоз дядя Саня, увидев метнувшуюся в свой уголок девочку, крикнул запоздало:
 — Аська, шатоломная,  не садись на скамейку!
 Но она всё же успела вымазать часть подола своей новой формы свежей голубой краской.
 — Ах ты, голова бедовая, — видя, как переживает Аська из-за случившегося, засуетился возле неё дядя Саня. — Я же скамеечку эту только вчера покрасил для тебя в голубой цвет. Все остальные в коричневый, а твою любимую — в голубой, думал порадовать тебя. Ну-ка, не реви, успокойся, пойдём к нашему школьному шофёру, авось выручит, плеснёт бензинчику, отчистим твоё платье.
 С помощью бензина злополучное пятно и впрямь удалось вывести. Когда Аська, от которой за версту несло бензином, вошла в свой класс, урок уже заканчивался. Все места за партами были заняты. Свободным оставалось только одно место на предпоследней парте расположенного вдоль окон ряда. Под неодобрительным взглядом учительницы и сопровождаемая тихими смешками одноклассников, она опустилась за парту рядом с незнакомой девочкой, которая молча подвинулась к окну. Ася виновато улыбнулась и пожала плечами. Но белокурая, голубоглазая соседка улыбнулась ей в ответ так добродушно и открыто, что Аська сразу повеселела. Игорь Шаров сидел почти рядом, за последней партой соседнего ряда. При желании до него спокойно можно было дотянуться рукой. От этой мысли Аська покраснела и стала сосредоточенно слушать учительницу, которая сказала, что всю следующую неделю ученикам школы предстоит работать в колхозе, помогать взрослым в уборке картофеля. Потом всем раздали новенькие учебники и отпустили домой. Дома Аська долго и терпеливо хозяйственным мылом отстирывала свою форму, но лёгкий запах бензина всё же оставался. «Ничего, на улицу вывешу, проветрится», — подумала девочка. В это время за окном послышались громкие возбуждённые голоса. Четверо мужиков, окружённые галдящей толпой односельчан, пронесли мимо окон на пёстром лоскутном одеяле что-то тяжёлое. Из разговора вошедших в избу Марии и Лизаветы, Ася поняла, что утонул объездчик Илья.
 — Злость его и сгубила, — говорила Мария. — Погнался за гусями, увидел, что хозяев рядом нет, а у них собака приучена гусей сторожить. Гуси-то побежали к реке, а Илья на лошади, в телеге, за ними. Собака кинулась следом, лошадь испугалась и понесла, да прямо с обрыва в речку, а в этом месте больно омут глубокий. Илья-то, кабы не пьяный был, может, и выплыл бы, а лошадь с телегой сразу на дно пошла. Эх, ёк-макарёк, вот она, жизнь-то человеческая…
 — Прибрал Господь изверга, — перекрестилась Лизавета.
 «Лошадь жалко», — подумала Аська, уткнувшись в новый, пахнущий типографской краской, учебник.
 По правде сказать, почитай, все жители села тоже больше жалели погибшую лошадь, нежели Илью. Полина, жена Ильи, которую он привёз в село откуда-то издалека после службы в армии, шла за гробом молча, сурово поджав губы, не проронив ни слезинки. Чёрное траурное одеяние только подчёркивало её тонкую нездешнюю красоту. Перенявший материнские черты лица их сын Антон, моряк тихоокеанского флота, отпущенный на побывку по случаю смерти отца, подбежал к могиле, когда уже заколачивали гроб. «Успел», — выдохнул он, вытирая рукавом бушлата пот со лба. Мужики снова открыли гроб, чтобы сын смог проститься с отцом. Антон, склонившись на одно колено, поцеловал икону, холодный лоб отца, встал рядом с матерью и обнял её за плечи. И только тогда Полина, повиснув на сыне, зарыдала, завыла протяжно, с надрывом. «Не по Илье убивается Полина, — шептались бабы в толпе, — а по судьбе своей загубленной. Не видела она с ним, сиротинушка, ничего хорошего. Зверь он и есть зверь».
 Молча разошлись люди с кладбища, молча помянули Илью, и жизнь потекла своим чередом. Был человек — и нет его. Впервые задумалась Аська о жизни и смерти всерьёз, по-взрослому. Почему, когда умерла бабка Анисья, которая всю войну подвозила на передовую снаряды для наших бойцов на своей полуторке, а после войны шоферила в колхозе, о ней долго ещё вспоминали в селе добрым словом, а Илью сразу забыли? «Значит, надо жить так, чтобы люди о тебе только хорошее помнили», — сделала для себя важный вывод девочка.
 А про смерть Ильи вскоре вспомнили в селе в связи с другим событием. Старшая сестра Мишки и Валюшки Фединых Нина собралась замуж. Полина была крёстной матерью Нины и на свадьбе обязана была присутствовать. По деревне поползли пересуды. Свадьбу нельзя было отложить, потому что невеста была на сносях, а Полине грех было веселиться, потому что по Илье не прошло ещё года. Но настал назначенный день, и грянула свадьба. Полину односельчане привыкли видеть никогда не поднимающей глаз от земли. Но на свадьбу своей крестницы она пришла в строгом сером костюме, который освежала белая кружевная кофточка. Её роскошные чёрные волосы были собраны на затылке в тяжёлый тугой узел и украшены какой-то необычной блестящей заколкой. Чуть подкрашенные губы постоянно трогала лёгкая улыбка, а большие серые глаза лучились радостью и покоем, и не один деревенский мужик, засмотревшись на неё, получил хорошего тычка в бок от своей жёнушки.
 Первый день свадьбы начался в доме невесты с шутливых торгов. Нину долго и весело выкуп;ла родня жениха. И снова все дивились на Полину, её красноречию и тонкому юмору, когда она, расхваливая достоинства невесты, выманивала из карманов сватьёв денежку за денежкой. Затем молодые расписались в сельсовете, и гости, а это была, считай, вся деревня, отправились гулять в дом жениха. Полина на правах крёстной матери невесты вела свадьбу, принимала дары для молодых. Захмелевшие гости хрипло кричали: «Горько!» — и смущённые жених и невеста поднимались из-за своего места в переднем углу стола и чинно целовались. Гармонист рвал меха старенькой «хромки», и гости вразнобой пели «Когда б имел златые горы», «Хасбулат удалой», «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?». Но не одна только тонкая рябина качалась у старенького тына, добрая половина гостей мужского пола к концу первого дня свадьбы качалась и расползалась на карачках по своим домам. Вся деревня была в предвкушении второго дня свадьбы, который традиционно был веселее и интереснее первого. Едва проснувшись, родня жениха собиралась в его доме, а родня невесты — в доме её родителей. Гости рядились так, что их трудно было узнать. Нарисованные усы и бороды украшали лица женщин, а мужики путались в ярких женских сарафанах. В доме невесты ловили курицу, украшали её яркими лентами и несли во главе шествия, направляющегося в дом жениха. Курицу нужно было выпустить в доме жениха, она должна символизировать приход новой хозяйки. Ряженые с песнями и плясками шли вдоль села, выбирая самый длинный маршрут, по пути угощая всех встречных самогонкой — за здоровье и счастье молодых — и всячески обыгрывая персонажи, в которые были наряжены. Бутылью с самогонкой «заведовал» дед Митрий, одетый в белый медицинский халат и косыночку с красным крестом. Вся поющая и пляшущая компания частенько подходила к нему «подлечиться» после вчерашнего, всячески изображая постигшие их недуги, чтобы получить желанное «лекарство». Во главе шествия шла Полина в костюме моряка, очевидно, оставшемся после побывки сына, и несла в руках пёструю курицу в алых и зелёных лентах.
 В доме жениха в это время шли оживлённые приготовления. Невесту прятали от её родни. Завязка второго дня свадьбы заключалась в том, что родственники должны были найти невесту в доме жениха. Нину спрятали в саду в густых кустах смородины. Она сидела тихо. Но ей было нестерпимо любопытно, что же происходит в доме. Сердце радостно замирало в груди. От дома слышались сначала чинные переговоры: «Пропала у нас ярочка, не забегала ли к вам во двор, всё село обошли, нигде нет». «Идите в хлев. Ищите свою ярочку, но у нас чужих нет, только наши». Хозяева повели гостей во двор, затем поиски продолжились в доме, в амбаре, в подклете. Хозяева организовывали шуточное сопротивление нашествию невестиной родни, самыми настойчивыми и активными из которой были два старших брата и сестра Нины, Мишки и Вали, которые приехали на свадьбу из города. Наконец, истомившаяся в смородине Нина неосторожно высунула голову, её увидели, и вся уже малость захмелевшая компания ринулась в сад. Вернувшись вместе с Ниной, её родственники торжественно водрузили на насест принесённую с собой курицу и направились в дом. Казалось бы, теперь самое время сесть за столы и продолжить веселье, но не тут-то было. Полина зашла в чулан, вынесла оттуда большую фаянсовую тарелку и со всей силой ахнула её об пол. Тарелка разбилась на мелкие осколки, что считалось хорошей приметой. Теперь невеста должна была их замести, доказав этим, что она хорошая хозяйка, но не так-то легко оказалось это сделать. Женихова родня стала выплясывать на осколках, дробя их ещё мельче и бросая под ноги мелкие монетки — «на богатую жизнь». Нина вдоволь намучилась, прежде чем изловчилась собрать осколки в совок, а мелочь — в карман мужа. Теперь веселье продолжилось. Спиртное лилось рекой, менялись закуски. На гармонисте, рьяно рвавшем меха, взмокла рубаха. Казалось, перепели все песни. Гости вывалились шумной толпой на улицу, и начался лихой перепляс. Дед Митрий трусцой шёл по кругу, резво притопывая пахнущими дёгтем сапогами и подёргивая острыми плечами. «Как у милочки моей кудри вьются до бровей, почему они не вьются у порядочных людей?» — хрипло прокричал он на ухо своей старухе, за что тут же получил увесистого тычка. Каждая частушка попадала в цель и вызывала оживлённую реакцию. Подруга Нины Катерина, метнув отчаянный взгляд в сторону жениха, пропела: «Я частушек много знаю, начинаю первую, я залётку проклинаю за любовь неверную». Жених покраснел и отвёл в сторону взгляд, затем начал что-то торопливо нашёптывать на ухо Нине, делая вид, что поправляет яркие бусы на её шее. А кумушки оживлённо зашушукались. Все знали, что Катерина провожала Николая в армию, а он, вернувшись, отвергнул сильно раздобревшую за три года Катерину и женился на стройной красавице Нине, год назад закончившей школу. Жена колхозного конюха Егора Татьяна, грузная, неповоротливая женщина, выплясывала так, что из-под ног её взлетали фонтанчики пыли. Егор, выскочив в круг, неуклюже размахивая руками и выделывая заплетающимися ногами немыслимые кренделя, пропел: «Она, моя курва, все поела пышки, а теперя курва пляшет без отдышки!», за что в ответ получил: «Ах, какая я была в девках интересная: в девках девку родила и замуж вышла честная!». В селе поговаривали, что у Егора «инструмент не работает», и Татьяна его откровенно погуливает, но такая отповедь супругу при всём народе вызвала и ехидные смешки, и неодобрительный ропот. Егор сконфузился и скрылся в толпе. А Татьяна плыла по кругу, сотрясая пышными формами. «Я плясала, сыпала, серёдочка выпала, осталися краешки, ребятам на варежки». И без передышки: «Залёточка дорогой, береги морковку, скоро в космос полетим, сделаем стыковку». Эта частушка предназначалась явно для колхозного бухгалтера, которому Татьяна тут же пообещала, проплывая мимо и слегка задев круглым плечом: «Я твою задрыжину посажу на лыжину, пусть сидит задрыжина, пока поедет лыжина». Наконец Татьяна притомилась и вышла из круга, где её сменили подруги невесты. Они будто жаловались друг другу. «Я иду, иду, иду, сирень валяется на льду, какую он себе нашёл, такого я себе найду», — подпела одна, а вторая подхватила: «Ко мне милый подошёл — милка, я себе нашёл. Он нашёл, и я нашла, борьба за качество пошла». А в круг выскочил широкоплечий кудрявый тракторист Федька, известный в селе зубоскал и бабник. Лихо заломив на макушку фуражку, поравнявшись с стоящей в окружении девок и баб Таисией, тряхнул смоляным чубом и спел: «Вы пляшите, девки, все, я нашёл её в овсе, она, рыжая, как пёс, прикатала весь овёс». И Таисия в ответ из толпы звонко выкрикнула: «Меня милый проводил до куста орехова, а от куста орехова я на ж… ехала!», и тут же, зардевшись, спряталась за спины подруг.
 «Это что ж ты, Федька, кралю свою до дому не довёл, теперь, поди, всю красоту ободрала», — зареготали захмелевшие мужики. «Вечером проверю», — осклабился, сверкнув зубами, сердцеед Федька, продолжая плясать и вытаскивать в круг визжащих и упирающихся девушек. Аська с удовольствием слушала их припевки. «Девушки, лужки, лужки, по-за лужком канавушки, гуляю, девушки, с дружком, да не боюся славушки». «Говорят, что некрасива, мне красы не занимать, некрасива, но счастлива, всё равно буду гулять!». А Федька тут же ввернул: «Наши девки умны, умны, ночевать уходят в гумны, берут шубы и ватолы , запузатели которы». Из толпы пропела Катерина, очевидно, намекая на Нину, отбившую у неё Николая: «Никому так не досталось, как Анюте-сироте, съела рыбину живую, шевелится в животе!». Уставший гармонист вытирал пот со лба, словно прося пощады, но ему не давали передохнуть. Почти всё село гуляло на свадьбе, и желающих сплясать не убавлялось. Хлёсткие частушки, одна другой забористее, сыпались, как из рога изобилия. Шнырявшие в толпе односельчан деревенские ребятишки и гордые своей причастностью к происходящему Мишка с Валюшкой не раз звали Аську присоединиться к их компании, но всякий раз она отмахивалась и, как заворожённая, продолжала с интересом наблюдать за разворачивающимся свадебным действом. Когда звучали откровенно скабрезные припевки, Аська краснела и воровато оглядывалась, не видят ли её в толпе Мария с Лизаветой. Полина стояла чуть в стороне, слегка притопывая ногой и игриво поводя чёрными, как вороново крыло, бровями, и было видно, что ей тоже хочется выйти в круг. Кумушки с интересом перешёптывались, поглядывая на неё: выйдет или не выйдет плясать? А Полина вдруг, отчаянно махнув рукой, надвинула на лоб бескозырку и вышла в круг. Гибкая, стройная, в матросской форме, она была похожа на озорного пацана, но её движения были плавны и женственны. Скользнув взглядом по лицу своей крестницы, которая после Катерининой частушки густо покраснела и нервно мяла в руках белый кружевной платочек, Полина пропела: «Как у Коли под окном ветка виноградная, как же будет привыкать Нина ненаглядная?». А неугомонный Федька снова высказал своё мнение: «Не ходите, девки, замуж, замужем невесело, одна девка вышла замуж, голову повесила». И снова Таисия из толпы возразила — мол, не запугаешь: «Вижу дом, вижу дом, нету шторочки при нём. Через годик в этот дом мы и шторочку прибьём». А Федька не сдавался: «Как над нашею деревней чёрный ворон пролетел, я хотел было жениться, поросёнок околел». И снова пропела частушку Полина, возможно, о чём-то своём, далёком, но не забытом: «Девушки, зима — не лето, не посеешь в поле рожь, девушки, не наша воля, не полюбишь, кого хошь». И следом — ещё одну: «Летела стая журавлей и села на колодину, снесите, милые журавлики, привет на родину», — словно простонала она, и бабы в толпе завздыхали и призадумались, у некоторых навернулись на глаза слёзы. Все вдруг вспомнили, что у Полины в селе, где каждый друг другу сват, брат или кум, после того как сын Антон отписал о своём решении остаться служить на море и в село не возвращаться, не осталось близкой родни. Полина плясала ещё некоторое время легко и красиво, а потом вдруг остановилась, словно споткнулась, и убежала в сторону своего дома. Плечи её судорожно вздрагивали. И снова задумалась Аська о странностях жизни. Она думала, что с такой-то красотой Полина — самая счастливая женщина в их селе, а выходит… Аська задумчиво побрела домой. А свадьба всё не утихала. Теперь от острых на язык плясуний больше всех доставалось гармонисту. Отчаянная Таисия, видимо, желая позлить своего Фёдора, подначивала: «Гармонист, гармонист, положи меня под низ, а я встану, погляжу, хорошо ли я лежу». Долго ещё надрывалась гармонь на сельской улице, слышались перепляс, визг и хохот подвыпивших парней и девчат.
 В эту ночь Аське снилась свадьба. В белом, воздушном платье немыслимой красоты, с опускающейся на плечи легким, невесомым облачком фатой, стояла Аська в буйно цветущем вишнёвом саду и, смеясь, протягивала тонкие руки навстречу одетому в строгий костюм парню. Когда он подошёл совсем близко, она поняла, что это Игорь. Сердце её бешено заколотилось, и она проснулась. Ах, этот Игорь… Как трудно Аське изображать безразличие при случайном соприкосновении, встрече взглядами с этим задумчивым парнишкой с пытливыми серыми глазами. Ей казалось, что все вокруг догадываются о её тайне, и она старалась вести себя в присутствии Игоря дерзко, вызывающе, порой глупо, когда хотелось сказать: «Не верь мне, я не такая, я лучше, чем хочу тебе казаться».
 На том конце села, где жила Аська, ребятишек было много, и все почти ровесники. Разница в возрасте в два-три года не принималась во внимание, когда на улице затевались общие игры. Прятки, салки, лапта, казаки-разбойники, «кот, кот, пойдём в баньку» — до самых сумерек, а по выходным, когда на следующее утро не надо было идти в школу, и до глубокой ночи — были обычными играми сельских ребятишек. Но было одно развлечение, к которому готовились тщательно и заранее. Ранней весной, в конце «масленой» недели ребятишки жгли «масленицу». Вечером в лугах вспыхивали костры. В каждом селе каждая улица жгла свой костёр. А утром горячо спорили, чей костёр горел дольше, а пламя было выше, и это было настолько важно, что такие разборки частенько заканчивались потасовками. В этот раз Аськины друзья были уверены, что в негласном состязании победу одержит их костёр. Задолго до праздника мальчишки натащили на луг между речкой и свинофермой множество автомобильных покрышек. Долго и тщательно громоздили их друг на друга. Получилась внушительная пирамида. Рассчитывали, что их костёр будет виден далеко из всех окрестных сёл и утром будет чем похвастаться перед сверстниками.
 На Масленицу было тепло, и Аська решила первый раз надеть пролежавшее два года в шкафу, присланное матерью пальто, до которого, наконец, доросла. Лишь только начало смеркаться, подростки потянулись на луг к заветной пирамиде из резиновых покрышек. Каждый из них, чтобы костёр горел подольше, принёс с собой полено или охапку хвороста. Наконец возле заготовки для костра собралась вся ребятня с Аськиной улицы. Колька Сазонов, с которым Аська училась в одном классе, деловито поплескал на покрышки керосином, принесённым из дома в консервной банке, чиркнул спичкой и покрышки сразу вспыхнули. Пламя быстро достигло верхушки кропотливого сооружения. Чёрный дым клубами вырывался наружу, от запаха горящей резины щипало глаза, першило в горле. Возле костра вскоре стало так жарко, что обступившие его дети отошли подальше. То и дело отправлялись гонцы узнать, как обстоят дела у соперников, и, возвращаясь, докладывали, что их костёр всех выше и ярче. Огонь костра отражался в глазах ребят, на лицах были счастливые, блаженные улыбки: костёр удался на славу. Стали подбрасывать в огонь поленья и хворост, какие-то доски и палки, найденные тут же, на лугу. Костёр горел долго, и ребята завороженно смотрели на огонь, переговариваясь о том, как завтра будут хвастаться перед сверстниками с других улиц, где костры были не так огромны и уже погасли. Но вот иссякли силы у костра, и ребята почувствовали холод. Чтобы согреться, затеяли игры: с хохотом бегали друг за другом. Потом кто-то из мальчишек придумал новое развлечение: размотали проволоку, оставшуюся после сгоревших покрышек, и стали бегать с ней за девчонками, ловить их в силки. Когда и эта забава наскучила, вдруг все обратили внимание, что на улице уже сильно стемнело. Боясь, как бы не влетело от родителей, гуськом потянулись домой, усталые и счастливые. Снег был по-весеннему рыхлым, идти было тяжело, ноги заплетались. Внезапно Аська, проломив тонкий снежный наст, почти по пояс провалилась в ледяную воду. Ребята помогли ей выбраться из коварной западни и дальше все побежали бегом. Хотя до дома было не так далеко, Аська ввалилась в избу вся обледеневшая, лязгая зубами от охватившей её мелкой дрожи. Мария с Лизаветой засуетились вокруг, запричитали, раздевая и разувая её, растирали ноги жёсткими шерстяными варежками. Ребята потоптались на пороге, смущённо шмыгая носами, и удалились по домам. И тут Аська увидела, во что превратилось её новое пальто. Оно лежало на табуретке грязной, мокрой кучкой, на нём отчётливо видны были чёрные сажевые полосы от проволоки. Мария, подняв пальто, огорчённо сказала: «Эх, ёк-макарёк, только выбросить и осталось». Аську напоили горячим молоком и загнали на печь, под два тёплых одеяла.
 В эту ночь Аська горела в костре, металась и рвалась из пламени и никак не могла вырваться, она задыхалась, ей не хватало воздуха. Словно откуда-то издалека слышались озабоченные голоса Марии и Лизаветы: «Ишь, как горит, температура третий день не спадает». Что-то холодное и приятное коснулось лба. Аська почувствовала облегчение, с трудом открыла глаза и облизнула пересохшие губы. Лизавета метнулась к ней с кружкой: «Попей, попей, смочи горлышко, полегче будет». Мария стояла у изголовья с мокрым полотенцем в руках. Оглядевшись, Аська поняла, что лежит на бабушкиной кровати, подумала, как она здесь оказалась, ведь всегда спит на печи, и снова впала в забытье, словно провалилась.
 Выздоравливала Аська долго и тяжело. Приходили соседки, разговаривали полушёпотом, приносили кто сушёную малину, кто мёд, какие-то травы и домашние снадобья. Часто наведывалась деревенская фельдшерица Марина, делала уколы, от которых Аська болезненно морщилась, и оставляла таблетки, горькие и крупные, которые, прежде чем проглотить, надо было пережёвывать. Когда больная немного окрепла, первое, о чём она спросила бабушку, было: «А где моё пальто?». «Ах ты, господи, за пальто она переживает, сама-то хоть, слава богу, выцарапалась», — незлобиво пробурчала Мария, но пальто принесла. Аська смотрела на него непонимающими глазами. Оно было как новенькое.
 — Ксения сердобольная постаралась для тебя, — пояснила Мария, — отчистила, постирала, отгладила. А там, где не получилось с грязью справиться, вот из поясочка твоего листочков навырезала и пришила, говорит, аппликация это называется.
 — Добрая она, тётя Ксения, и несчастная, — вдруг заплакала Аська — У неё детей нет.
Мария, не ожидавшая таких слов от внучки, не зная, что сказать в ответ, смущённо засуетилась, ушла в чулан и вернулась с баночкой земляничного варенья.
 — Вот, Колька Сазонов принёс, говорит, яму, в которую ты провалилась, он по осени выкопал, в войну они с Мишкой Фединым играли. Ты на него за это зла не держи, он ведь сам пришёл, признался, хотя ведь мог и промолчать.
 — А я и не держу. Я завтра в школу пойду, сама ему об этом скажу.
 Аська свесила с кровати ноги, слезла на пол и, пошатываясь, пошла к столу, но внезапно её затошнило, голова закружилась, и она рухнула, как подкошенная, на пол.
 — Эх ты, курушка , в школу она собралась, — Мария снова уложила Аську на кровать, заботливо подоткнула одеяло, — лежи, поправляйся, набирайся сил, а уж потом в школу. Марина сказала, воспаление лёгких у тебя. Три недели отвалялась, ещё немного потерпи.
 Прошла ещё неделя, прежде чем Аська смогла пойти в школу. Бледная, похудевшая за время болезни, перешагнула она порог класса, ловя на себе любопытные взгляды одноклассников. Села за свою парту, разложила учебники. Чуть сзади и справа в соседнем ряду — Игорь. Она повернулась и встретилась с ним взглядом. И впервые не отвела глаз. Аська поняла, что за время болезни в ней что-то изменилось. Повзрослевшая и посерьёзневшая, она научилась скрывать свои чувства. Всегда с удовольствием ходившая в школу, Ася быстро втянулась в учёбу, наверстала упущенное. Интерес к школьной жизни подогревался ещё и подготовкой к вступлению в комсомол. Некоторые одноклассники, которым уже исполнилось четырнадцать лет, с гордостью носили на груди алый комсомольский значок. Аська в своём седьмом классе была самой младшей. Ей ещё недельку осталось дотянуть до «комсомольского» возраста и она старательно учила комсомольский Устав. К радости Аськи, приём в комсомол прошёл удивительно гладко. Старшеклассники, члены комитета комсомола школы, настроены были к Аське доброжелательно. Может быть, последние весенние денёчки, согретые тёплым ласковым солнышком и приближающиеся летние каникулы так благотворно действовали на них? Дружески улыбаясь, задали для проформы несколько вопросов, на которые она чётко и без запинки ответила. На вопрос «Почему ты вступаешь в комсомол?» она ответила так, как учила парторг и завуч школы Евгения Дмитриевна: «Хочу быть в первых рядах строителей коммунизма», — и сердце её наполнилось законной гордостью за свою советскую Родину. Так же гладко процедура приёма прошла и в райкоме комсомола, куда её и нескольких ребят из параллельного класса возили на школьной машине. Аська прицепила на школьный фартук алый значок с барельефом вождя революции и получила красную книжицу — комсомольский билет. Пионерский галстук тщательно постирала, выгладила, аккуратно сложила и, вздохнув, убрала в шкаф. Скользнула взглядом по зеркалу. Оттуда смотрела на Аську смуглая, худенькая, кареглазая девушка с грустным добрым взглядом. Глаза у Аськи всегда были грустными, даже когда она улыбалась.
 В этот день ожидался приезд матери. День тянулся томительно долго. Аське так много всего хотелось рассказать матери о своей жизни, о своих друзьях, она часто нетерпеливо поглядывала на часы, но стрелки двигались по кругу невыносимо медленно. Вернулось с лугов стадо, но их коза Малышка до сих пор не пришла домой. Обеспокоенная Мария послала внучку искать настырную скотину, а сама принялась собирать на стол, чтобы хоть чем-то занять затянувшееся ожидание. Аська с сожалением подчинилась просьбе бабушки и отправилась искать козу. Проходя мимо дома Васьки, услышала истошный вопль Елены: «Вот я тебя пехтелём !». Выскочивший из ворот Васька помчался вдоль сельской улицы, сверкая голыми пятками. Аська окликнула его, догнала. Оказалось, Елена толкла в ступе пшено на блины, а оглашенный Васька выскочил на огород за соседским котом, который съел у них цыплёнка, и со всего маху врезался в ступу, опрокинув её на пол. Убедившись, что рассерженная Елена не гонится за сыном, Васька навязался Аське в помощники в поисках козы.
 — А ко мне мать сегодня должна приехать, — похвасталась Аська своему дружку, — что-то задерживается, всегда раньше приезжала, а сейчас уже вечер, а её всё нет.
 — А её мой отец в райцентре видел в ресторане с каким-то мужиком, — сообщил новость Васька. Аська оторопело уставилась на него.
 — Не болтай, не мог он её видеть, перепутал с кем-нибудь.
 — Да что, мой отец твою мать, что ли, не знает? — резонно возразил Васька.
 Дальше они продолжали поиски злополучной козы молча. Обошли все известные закоулки, где обычно отставшие от стада животные могли похрумкать сочными кустами, заглянули даже в глубокий овраг за деревней, который сельчане прозвали «бермуды» за то, что там трудно было что-то отыскать, так он зарос ивняком, — и ни с чем вернулись домой. Аська похлопывала по тропинке сломанной по пути хворостиной, и в голове её билась одна мысль: «Неужели мать действительно сидит в райцентре в ресторане и не торопится к ней, к Аське?».
 Васькина мать в большой колосной  кошёлке мыла картошку под колонкой напротив дома. Периодически встряхивая корзину и промывая затем картошку водой, она погрозила кулаком сыну. Тот испуганно шмыгнул в ворота.
 — А ты что домой не торопишься? — спросила Елена у Аськи. — Там мать приехала.
 Не дослушав до конца тётку Елену, Аська вприпрыжку побежала домой, но затем оглянулась — не видит ли кто её — и пошла медленно, и всё же перед самым домом, не выдержав, снова перешла на бег. Радостно улыбаясь, она распахнула дверь и застыла на пороге. Мать с незнакомым мужиком сидела за столом, осоловело улыбаясь. Было видно, что она сильно выпивши. Мужик, брезгливо тыкая вилкой в стоящую на столе простую еду и еле ворочая языком, говорил: «Фу, какая гадость, как вы это жрёте?». Лизавета, скрестив на груди руки, стояла у дверей чулана, а Мария суетилась возле керосинки, где жарилась яичница с ветчиной.
 — Манька, хватит тут перед ними стелиться, не видишь — они интеллигенция городская, у них от нашей еды изжога, — с насмешкой проговорила Лизавета.
 Вскинув голову, Наталья увидела дочь, вяло улыбнулась, сделала неловкое движение в её сторону. Спросила заплетающимся языком:
 — А-а-а… Ася, ты где была?
 — А я Малышку не нашла, — растерянно сообщила Аська.
 — Какую ещё Малышку? — сурово сдвинув брови, словно придавливая Аську взглядом, спросил мужик.
 — Коза у нас из стада не пришла. Ася ходила её искать, да не нашла, — с готовностью отозвалась Мария, видимо, пытаясь сгладить резкие слова своей сестры.
 — Как не нашла? Ты как дочь воспитываешь? Ты мне что говорила? А она — козу не нашла! С ними надо строго, иначе на шею сядут и ноги свесят, — стал выговаривать назидательно матери этот неприятный, сразу не понравившийся Аське мужик.
 — А я строго, строго я, — Наталья, пошатываясь, вышла из-за стола, вырвала из рук дочери хворостину и внезапно стала бить ею Аську по спине, худеньким плечам.
 Потрясённая Аська смотрела на мать широко раскрытыми глазами, не пытаясь убежать, молча сносила болезненные удары. Лизавета бросилась от дверей чулана к разошедшейся племяннице, выхватила из её рук хворостину и резко оттолкнула от Аськи. Прижав к себе дрожащую девочку, решительно сказала:
 — А ну, вон из избы! Чтоб духу вашего здесь не было! Дочь на хахаля променяла, шалашовка! Расселись здесь, растопырились! Вон отсюда, я сказала! — и в доказательство серьёзности своих намерений, начала швырять к порогу сумки пьяных гостей.
 — Куда же они пойдут на ночь глядя? — растерялась Мария.
 — Пожалела? Ты кого пожалела? Ты вот Аську пожалей. Мы её растим, все силы в неё вкладываем, а она… Гуляют там, жируют, ишь, духами вся провоняла, её бы к нам на ферму, да мордой в навоз! — бушевала Лизавета.
 В это время в дом вошла бабка Татьяна.
 — Что расшумелась, Лизавета? Принимай вот пополнение. Малышка ваша у меня во дворе окотилась. До вас-то, видать, не дошла. У всех козы как козы, а ваша повадилась летом потомство приносить. — И Татьяна, посмеиваясь, стала разворачивать принесённую с собой мешковину, в которой что-то шевелилось, — Знать, не зря соседский козёл Борька к вам во двор шастает. А я вышла хлев закрыть на ночь, глядь, а там что-то белеет. Пригляделась — а это кормилица ваша. Вот, заберите своего лобастого. — И она опустила на пол маленького белого козлёнка с чёрным пятнышком на боку.
 Мария всплеснула руками, изумлённо уставилась на нетвёрдо стоящего на ногах козлёнка.
 — А я-то смотрю, что это Малышка наша молока совсем не стала давать. А про Борьку-то и не вспомнила.
 Аська, присев на корточки, протянула руку к козлёнку. Тот смешно в неё ткнулся и стал, причмокивая, сосать палец. Аська засмеялась, но, поняв в тот же миг, что получила от матери хворостиной ни за что — вот она, и Малышка нашлась, — горько и безутешно заплакала.
 — Ну ты и даёшь, Аська, то смеёшься, а то сырость разводишь. Пошла я от вас, разбирайтесь тут сами. Малышку я вам во двор загнала.
 После ухода соседки Аська забралась на печку. Она пыталась подавить в себе обиду на мать, но не находила разумного объяснения её поступку. В доме ещё шла перебранка решительно настроенной Лизаветы с городскими гостями. Как бы там ни было, утром, проснувшись, Аська не увидела ни матери, ни её нового знакомого. В доме было чисто прибрано. Пахло свежепомытыми полами и горячими, с пылу-жару, блинами. Мария и Лизавета ходили взад-вперёд по избе, перекладывая с места на место какие-то мелкие вещи и не глядя друг на друга. Аська ни о чём не стала их спрашивать, молча прижалась к каждой из них по очереди, взяла со стола блин и отправилась на улицу.
 Начинались летние каникулы, и впервые Аська не чувствовала от этого радости. Мать обещала забрать её на лето к себе, а что будет теперь? Она не держала зла на мать, только жалела её, несчастную, одинокую, в далёком городе с каменными серыми домами.
 Спустя две недели Наталья снова объявилась в родном доме. Бросив у порога дорожную сумку, под испытующими взглядами Марии и Лизаветы, прошла в избу, села на диван и заплакала. Сказала дрожащим голосом:
 — Простите меня, дорогие мои, запуталась я совсем. Прости меня, доченька, — прижала к себе Аську, уткнулась мокрым лицом ей в плечо.
 — А что ж не наклюкалась-то, как надысь? Слёзы тут развела. Дитё места себе не находит, мается, — завелась было Лизавета, но Мария движением руки остановила поток её упрёков.
 — Нишкни, Лизавета, опнись . Не чужая она нам: мне — дочь, тебе — племянница, а Аське вон — мать. Оступилась она, дай подняться. Не век же её казнить за это.
Потом, увидев, как Аська, сама обливаясь слезами, стала целовать и обнимать плачущую Наталью, тоже заплакала, обессилено присев на краешек дивана. Стоящая возле двери в воинственной позе, со скрещенными на груди руками, Лизавета не замечала, что и по её щекам течёт солёная влага. В окно постучали. Заглянул Пётр Сазонов, сказал: «Лизавета, сегодня собрание в красном уголке, — да так и замер с открытым ртом, — Господи, на всё твоя воля, чего ревёте-то все, аль случилось чего?». За всех ответила Аська: «Ничего не случилось, дядь Петь. Просто ко мне мать приехала». Пётр захлопнул окно и пошёл в сторону фермы, озадаченно почёсывая затылок. Аська кинулась собирать свои вещи и заталкивать в дорожную сумку Наталии.
 Каникулы в городе показались и долгими, и скучными. Аська терпела до конца июля только, чтобы не обидеть мать, и готова была целовать машину, которая привезла её в родное село. Она сразу же обошла все свои заветные места, где любила прятаться от любопытных глаз. Начинающееся сразу за околицей села поле густой колосящейся пшеницы привычно распахнуло для Аськи свои тёплые объятья. Она шла по еле приметной, одной ей знакомой стёжке среди упругих спелых колосьев, пригибающих свои головки от нежных, лёгких прикосновений её рук, стараясь не наступить на хрупкие голубоглазые васильки, и думала, как много она пропустила, уехав на каникулы к матери. Она не видела, как выросли эти колосья, как волновались они зелёными переливами, когда их причёсывал ветер, и как наливались они янтарным тяжёлым зерном, когда солнце дарило им своё тепло. Пшеничное поле пахнет солнцем и ветром, а река — звёздами, которые купаются в ней по ночам. Лес на дальнем пригорке за рекой, конечно же, пахнет облаками — ведь они так часто цепляются за его макушки. А земля — и солнцем, и ветром, и облаками, цветами и травами и… следами босых Аськиных ног, потому что это её, Аськина, родная земля. И зачем она поехала в город? А могла не поехать? Нет, не могла, ведь там — мама. Мама, мама, и когда же мы будем вместе? И вновь почувствовала Аська, как сердце сжимает тоска по матери.
 Новый учебный год начался с того, что Аську и ещё нескольких её одноклассников, в том числе Игоря Шарова и Кольку Сазонова, избрали в школьный комитет комсомола. А ещё один их одноклассник — Вася Чирков — стал секретарём комсомольской организации школы. Теперь жизнь в школе стала такой насыщенной разными общественными делами и такой увлекательной, что Аська торчала в стенах школы порой до синих сумерек, возвращалась домой усталая и счастливая. Взахлёб рассказывала Марии с Лизаветой о своих школьных делах. Умалчивала только об одном: что любит мучительно и безответно сероглазого мальчишку-одноклассника, а те с добрыми улыбками смотрели на свою воспитанницу и порой вздыхали тревожно — совсем выросла девчонка, скоро упорхнёт из избы, как птичка на волю. Что ждёт её за родным порогом? Аська и сама чувствовала, что повзрослела: её уже не тянуло на шалости и игры с деревенской ребятнёй. Учёба в школе давалась ей легко и она находила удовольствие в том, что после школы и привычной помощи по дому Марии и Лизавете, надолго уходила к речке или в луга, сердцем вслушиваясь в симфонию природы, любуясь неповторимой красотой родных мест, словно стараясь на всю жизнь запомнить и сохранить в душе неповторимое обаяние этой уютной, добродушной деревни, которая взрастила Аську на своих хлебах, потому что твёрдо решила после школы уехать к матери. Ей казалось, что она очень нужна Наталии: что-то не ладится в жизни у матери без неё, без Аськи.
 Неожиданно, перед самым окончанием школы, пришла бандероль из Украины от родного отца Аськи. В небольшой коробке лежал отрез белого капрона с нежно-розовыми цветами. «Значит, помнит обо мне отец», — удивилась Аська и долго разглядывала и гладила рукой кусок ткани. На бандероли был указан обратный адрес, по которому Ася незамедлительно отправила письмо. В нём она благодарила отца за подарок и за то, что он помнит о ней, и с нетерпением стала ждать ответа. Письмо из Украины пришло через две недели, но оно не принесло ожидаемой радости Асе, а, наоборот, стало источником недетского горя, ощущением невосполнимой потери. Писал не отец, а его соседка. В своём письме она сообщала, что Михаила соседи нашли в его доме мёртвым после очередной пьянки с друзьями, а когда стали разбирать его вещи, наткнулись на отрез ткани, который лежал в целлофановом пакете с вложенным в него адресом далёкой русской деревушки. Соседи решили отправить подарок по назначению, как бы исполнив этим последнюю волю покойного. Аська нервно мяла в руках письмо. Словно рыба, выброшенная на берег, она чувствовала, что ей не хватает воздуха. И не было слёз, которые так помогали в детстве.
 — Эх, скольких людей сгубило винище проклятое. И всё пьют, пьют, никак не захлебнутся, — долго не могла успокоиться Мария, читавшая вместе с Аськой письмо. — Ведь всё не перепьют, их не будет, а эта отрава останется. Никому ещё это зелье счастья не принесло. Вот и Наталья наша… — но, посмотрев на Аську, осеклась, словно споткнувшись на полуслове, и вышла из избы, громко хлопнув дверью.
 Из присланного отреза Ася сама сшила себе выпускное платье, лёгкое, воздушное, как невестино. Выпускной бал на всю жизнь запомнился девушке своим особым торжеством и волнением, пронзительной грустью от момента прощания с друзьями, ставшей вторым домом школой и учителями, которых она искренне любила. В этот день многое было в последний раз. В последний раз они сидели за своими партами, в последний раз вместе пели и танцевали, потом бродили по селу, встречали рассвет, рассвет начала новой, взрослой жизни. Может быть, и кого-то из своих одноклассников видела Аська в этот день в последний раз.
 «В последний раз, в последний раз», — эта мысль обволакивала сознание и словно тисками сжимала сердце Аси. Девушка улыбалась своим друзьям весело и непринуждённо, а хотелось плакать. Настала пора расставания. Вступал в свои права новый день с привычным укладом и заботами деревенской жизни. Гуреевка просыпалась, а они, усталые, полусонные, стали разбредаться по домам — в первый день их взрослой жизни надо было выспаться.
 Придя домой, Аська сняла платье, залезла под одеяло, но сон не шёл к ней. Игорь, Игорь, неужто и с тобой навсегда разошлись наши дорожки? Что ж ты так и не почувствовал моей любви к тебе? Так и не понял, не догадался, сколько нежности берегла я для тебя в своём сердце… И заснула, и тихо плакала во сне, не в первый раз доверяя свою тайну мокрой от слёз подушке.
 …………………………………………………………………………………………………
 — Тётя Ася, ты почему плачешь?
 Ася открыла глаза. С полатей на неё смотрели три пары любопытных ребячьих глаз. Самый младший из Валиных внуков, задавший вопрос, тут же получил подзатыльник от старшего и приготовился зареветь. Ася приподнялась на локте, с удивлением обнаружила, что подушка действительно влажная. Подумала: «Наверное, и впрямь плакала во сне». Слезла с печи, улыбнулась ребятишкам, получив в ответ три белозубые добродушные улыбки, подошла к окну, села на лавку. Вон там, в конце улицы, стоял дом, в котором прошли самые счастливые годы её жизни. Всего-то несколько раз после окончания школы и приезжала сюда Ася. Мария и Лизавета, словно убедившись, что их питомица твёрдо стоит на ногах и они своё предназначение выполнили, как-то очень быстро и неожиданно, одна за другой покинули эту землю, найдя приют на деревенском погосте. Женщина вспомнила, как бывало сердилась она на свою бабушку, когда та, ложась спать, обычно крестилась в передний угол и со вздохом говорила: «Ну вот, день прошёл — к смерти ближе», и какое пережила потрясение, впервые потеряв самых близких, родных людей, ощутив присутствие смерти так реально и близко.
 Гремя подойником, в избу вошла Валентина.
 — Что, разбудили тебя мои сорванцы? Как спалось на новом месте? В городе-то так рано не встаёшь, поди?
 — Спасибо, всё замечательно. Я спала так сладко, как младенец в колыбели.
 — Ну, наверное, так и должно быть, — утвердительно кивнула головой Валентина — ты же на свою родную землю приехала, вроде как в свою колыбель вернулась.
 — Да, Валюша, ты права, роднее этого места на земле для меня ничего нет.
Валентина процедила молоко, согнала с полатей своих внуков, накормила и выпроводила на улицу. «Хочешь молочка парного?» — спросила у Аси, но Ася отрицательно покачала головой: «Не хочу пока».
 — Коля! — выйдя в сени, крикнула Валентина.
 Вскоре в избу вошёл, вытаскивая на ходу из волос солому, заспанный и помятый, в видавшей виды тельняшке и пузырящихся на коленях трениках Николай Конеев. Сонно моргая глазами, оторопело уставился на Асю, спросил сипло:
 — Ты хто?
 — Это Ася Горюнова, — ответила мужу Валентина.
 — Хахля, ты что ли? — словно не поверив жене, спросил Николай. Ася добродушно улыбнулась и кивнула головой.
 — Ну надо же, — Николай озадаченно почесал макушку. — На родину, значит, потянуло? Это правильно, в какую даль тебя не занесёт, а на родину завсегда тянет. Я вот аж на север из села своего по дурости умотал. За большой деньгой, знаешь ли, подался. А не смог я там жить, вернулся. Вот на Валюхе своей женился, детей нарожали.
 — Нарожал он, родитель хренов, — взвилась от его слов Валентина. — С таким-то отцом дети повзрослели раньше времени.
 — Зато всё, что в жизни надо, умеют, трудностей не боятся, — философски заметил Николай.
 — Ага, умеют, — не унималась Валя, — а зачем им эта деревенская наука сено косить да дрова колоть нужна? Василий наш, слава Богу, в городе, на врача выучился, а Иван — инженер. Или скажешь, Дашке нашей сгодится умение коров за сиськи дёргать на её кондитерской фабрике?
 — Ладно, не буробь, — досадливо поморщился Николай и многозначительно посмотрел на жену. — Ну, и где утренняя доза?
 Валентина поджала губы и грохнула на стол перед супругом литровую кружку с рассолом. Николай выпил, крякнул. «И всё?» — удивлённо вскинул брови.
 — Всё, — решительно выпалила Валентина и поставила на стол миску с борщом.
 — Ну ладно, извергиня, ты у меня ещё попляшешь, — угрюмо протянул Николай и, нагнувшись, сказал тёршейся о его ногу кошке — Эх, кошка, была бы ложка, и тебе б налил немножко.
 Валентина, спохватившись, подала мужу ложку, а Ася, с интересом наблюдавшая за семейной сценой, от души расхохоталась.
 — Ну, точно — яблоко от яблони, — сказала она, всплеснув руками. — Иван Конеев, бывало, так и сыпал разными поговорками и прибаутками.
 Николай молча поел, встал из-за стола и вышел на улицу. Вскоре из-под окна донеслось его пение: «Х-майскими х-короткими х-ночами, х-отгремев, х-закончились х-бои…». Валентина вся напряглась и вдруг опрометью кинулась в сенцы. Ничего не понявшая Ася — за ней. Валентина уже слезала с сушила с пустой четвертинкой из-под водки в руке.
 — Вот сказабец пучеглазый, нашёл, — сокрушалась подруга, — нашёл мою заначку, паразит. А то запел бы он тебе, соловей гуреевский.
 — Фу, — облегчённо вздохнула Ася, — я уж думала, пожар случился.
 — И чёрт меня дёрнул этого паскудника на сушило спать отправить вчера, — продолжала бубнить огорчённая Валентина. Вернулись в избу, продолжили разговор.
 — А что это ты не приезжала-то столько лет? — полюбопытствовала Валентина.
 — Да ведь после смерти Марии и Лизаветы родных у меня в селе не осталось. А замуж вышла, ребятишки пошли, от мальцов не больно куда поедешь. Их у меня трое, как и у тебя, а теперь и внуков четверо, скоро пятый будет. Так что я тебя, Валентина, перещеголяла, — не преминула подначить подругу Ася, и продолжила: — Мы с мужем железнодорожники-мостостроители. Вместе в техникуме учились, там и познакомились, потом вместе институт заочно заканчивали. Помотались мы с ним по России-матушке, и детей своих всюду за собой таскали. Больше двух лет на одном месте не задерживались, даже на БАМе побывали. Недавно только осели на постоянное место жительства, когда он на пенсию вышел. А знаешь, если б знала, что ты в селе осталась, может, и раньше собралась бы в Гуреевку, так тосковала по родным местам.
 — Надо же, странная какая у тебя профессия…
 — Почему странная? — удивилась Ася.
 — Ну, деревенская девчонка — и железная дорога. Не вяжется как-то…
 — Ах, вот ты о чём. А помнишь, я любила залезать на высокий тополь возле бабушкиной избы?
 — Ну да, а ещё помню, как ты однажды с него сверзилась  с самой макушки и падала прямо на колья ограды. Хорошо, что ты зацепилась за нижние толстые ветки, а то не говорить бы нам сейчас.
 — Да, тополь мой словно руки мне подставил в тот момент. Страху я, конечно, натерпелась, не приведи Господи.
 — Ну, конечно, — с улыбкой возразила подруге Валентина, –   а на следующий день опять торчала на самой макушке, боязливая ты наша.
 — Подожди, Валентина, не перебивай. Так вот, когда сидела я на этом самом тополе, такой простор мне открывался, такая красота неоглядная и благодать — от горизонта до горизонта. Сердце замирало от восторга. Казалось, протяни руку — и вот оно, небо, хоть хлеб в него макай и ешь.
 Валя невольно залюбовалась Асей, в глазах которой словно вспыхнули два солнышка, а щеки раскраснелись, как маков цвет. Ася между тем, не замечая пристального взгляда улыбающейся Валентины, вдохновенно продолжала:
 — И так хотелось узнать, что там за горизонтом! Стать бы птицей и лететь, лететь… Ты летишь, а внизу под тобой горы и долины, реки, моря и океаны, поля, луга, цветущие сады… И люди. И живут они все по-разному, со своими обычаями и заботами, говорят на разных языках, но небо на всех одно, и земля — одна, и любят и мечтают о счастье все одинаково. И никто не догадывается, что эта большая птица в небе — это я. А я их всех вижу и всё о них знаю, и если б они захотели, я могла бы подарить им звёзды и облака, таинственный свет луны и нежность тёплого солнышка… — Ася перевела дыхание и смущённо улыбнулась. — Ну, в общем, птицей стать не получилось, а вот железные дороги, чтоб мир посмотреть, в самый раз для меня оказались.
 — Ну вот, узнаю наконец свою подругу, затейницу и фантазёрку! — засмеялась Валентина — Мужик-то хоть путящий у тебя, не пьёт?
 — Нет, муж у меня хороший, работящий, и дети хорошие, у всех уже свои семьи.
 — Ну и слава Богу. А я вот всё не спрошу никак: мать-то твоя, Наталья, где сейчас?
 — Десять лет уже, как умерла, — Ася тяжело вздохнула, — и вот что интересно: растёт у неё на могиле травка такая невзрачная, помню, мне ещё бабушка её показывала, кукушкины слёзки называется. И откуда она взялась, не знаю, ни на одной могиле вокруг нет такой, каждый год её вырываю с корнем, а она всё равно по весне вылезает.
 — Кукушкины слёзки, говоришь? Видно, плачет она на том свете, раскаивается, что ты у неё сироткой росла при живой-то матери.
 Ася с интересом посмотрела на подругу, сказала задумчиво:
 — Может быть, ты и права. Только думается мне, что проблема эта гораздо глубже. Я только сейчас, с высоты своего возраста и житейского опыта, поняла это. Знаешь, мне кажется, что и сама я не смогла дать своим детям в полной мере того, что зовётся материнской любовью, теплом и лаской, потому что не ощущала этого в детстве, не знаю, как это делается, никто меня не научил этому. Ведь жизнь свою, всю кровь по капле отдала бы, не задумываясь, за каждого своего ребёнка, а вот подойти, обнять, поцеловать, по головке погладить не могла никогда, словно гири пудовые на руках висят. Порой думала: «Да что ж я, каменная что ли?», а ничего с собой поделать не могла. И никакими частыми переездами этого оправдать и объяснить нельзя. Моя материнская любовь заключалась в том, чтобы дети были сыты, обуты и одеты, но ведь этого так мало…
 — Послушай, мне кажется, что ты не права, и дети твои так не думают, ведь все они выросли хорошими людьми, и все возле тебя, значит, любят, сейчас не больно-то кого заставишь с родителями жить, лучше на квартиру уйдут, чем с отцом да матерью.
 — Хотелось бы на это надеяться…
И подруги надолго замолчали, думая каждая о своём. Первой нарушила молчание Валентина.
 — А Игорь? — осторожно поинтересовалась она. — Ведь всё село знало, как ты сохла по нему, в селе-то разве что утаишь, как на ладони все. Ты ведь в армию ему письма писала.
 — Валя, да я со всеми нашими ребятами переписывалась: и с одноклассниками, и с нашей улицы, а через меня, и они потом между собой переписывались — я им адреса друг друга пересылала. Что греха таить, некоторые мне в письмах в любви объяснялись, Колька Сазонов просил из армии его ждать, а Игорь — хоть бы словом, хоть полсловом… Я его письма из армии до сих пор почти наизусть помню…
 — Заходил он после армии к бабкам твоим, спрашивал про тебя, да ты уже замужем была.
 — Да ладно, что теперь об этом говорить. Мы ведь с ним, ты не поверишь, хоть бы за руки когда подержались. Я думала, что любовь моя безответная, а вот, поди ж ты, как в жизни-то бывает. Помню я его, до сих пор помню и… Да хватит уже об этом, не береди душу, Валентина. Пойду я, схожу туда, где мой дом стоял, просто терпения нет, наверное, были бы крылья — так и улетела бы уже.
 — Ладно, давай ешь и отправляйся, а мне на ферму пора, к утренней дойке. Ключ от дома, если что, под крыльцом будет, — и Валентина стала собираться на работу.
 Андрей, Олег и Серёжа — так звали внуков Валентины — увязались за Асей и вприпрыжку бежали впереди. Большинство домов на улице, где прошло Асино детство, пустовало. Мёртвые глазницы окон были заколочены крест-накрест досками, а то и просто зияли чёрными дырами. Меж домов петляла узенькая, заросшая высокой травой тропинка. «А ведь когда-то была широкая дорога, по которой могли проехать машины», — подумала Ася. Дошли до конца улицы, и сердце Аси бешено заколотилось. Два высоких тополя, посаженных ещё её отцом, по-прежнему стояли, как два стража, отбрасывая тень на дорогу, словно сняв шапки перед Асей. По весне один из них распускал длинные красные серёжки, а второй устилал всю улицу белым пухом. Ася задумчиво погладила рукой тёплые шершавые стволы. Дом бабки Насти стоял и, казалось, ничуть не изменился за столько лет, только тесовые ворота потемнели и покосились, и калитка в сад, всегда рачительно перевязанная верёвицей, была настежь открыта, да, пожалуй, некогда ярко-красная черепица на крыше дома стала тёмно-серой и местами поросла мхом. Увидев, что Ася с любопытством разглядывает дом бабки Насти, один из мальчишек, кажется, Андрей, сказал: «Бабка Настя в прошлом году померла, ей девяносто шесть лет было».
 — Да ты что! — изумлённо ахнула Ася. — А вы, наверное, и в огород к ней лазили, а она вас ругала: «Аспиды долговязые, антихристы окаянные!»?
 — Точно, — рассмеялись ребятишки. — Она так ругалась, только в огород мы к ней не лазили.
 — А почему?
 — Не с кем, а одним не интересно.
 Место, где стоял дом Аси, заросло густым бурьяном, и она всё пыталась обнаружить хоть какие-то остатки родного жилища. Вспомнила: вот тут был хлев, изба, тут сени, здесь чулан… Ася наткнулась на две потрескавшиеся, чёрные от времени доски, которые были когда-то крыльцом, и, внезапно обмякнув, опустилась возле них на колени. Смущаясь любопытных взоров мальчишек и боясь расплакаться при детях, она часто-часто заморгала ресницами, но слёзы всё-таки непроизвольно потекли по щекам. Притихшие ребятишки, сбившись в кучу, недоумённо смотрели на Асю, присевшую на крыльцо. Обхватив колени руками и подняв кверху мокрое от слёз лицо, она тихонько раскачивалась из стороны в сторону, словно баюкая себя.
 — Тёть Ась, а хотите яблочка? — услышала она голос Андрюши.
 — Какого яблочка? — Ася недоумённо посмотрела на мальчишек.
 — А вот этого, с вашей яблони, — и он протянул ей на ладони крупное красное яблоко, тёплое, душистое. Ася узнала этот запах. Он был из детства. Ни у кого в деревне не было таких яблок, только в саду Марии и Лизаветы. Аськин отец привёз тоненький, хилый саженец яблоньки из соседнего района с колхозной ярмарки. Посадили его в землю, а он всё не желал расти, только место занимал. Хотели уж выкопать яблоньку да выбросить, а она вдруг зацвела и в рост пошла, а уж когда появились первые яблоки — все ахнули: огромные сочные плоды были необычайно красивы и вкусны. Ася надкусила яблоко, почувствовав вкус далёкого детства, и слёзы снова хлынули из глаз. Ребята смущённо зашмыгали носами.
 — А где же яблоня? Неужели жива до сих пор?
 — А вон там, в бурьяне, её ураганом сломало, она упала, а всё равно каждый год цветёт и яблоки на ней родятся. Только это не та яблоня, которая у вас росла, это дед Петя Сазонов на том же месте дичок посадил и привил от вашей яблони. Мы всегда сюда за яблоками ходим. Но в этом году яблок мало, в прошлом больше было.
 Ребятишки показали Асе яблоню, словно упавшую на колени, но не побеждённую. На ней висело ещё несколько яблок, которые тут же оборвали, всем досталось по две штуки, Асе великодушно дали три. Подошли к дому Насти, присели на скамейку возле ворот. «А речка-то как близко, — удивилась Ася. — Бывало, бежишь, бежишь до неё, а она вот — рукой подать». Ася грустно улыбнулась. Напротив Настиного дома, всё на том же месте, как и много лет назад, лежали четыре огромных бревна, за которыми любила прятаться ребятня. «Как на ладони, — снова подумалось Асе, — а мы-то думали, что взрослые за этими брёвнами нас не видят». И на сердце накатила тёплая волна благодарности к добрым своим односельчанам, позволявшим им, малым детям, вольготно чувствовать себя в родной деревне. Ася поднялась со скамейки и направилась в сторону речки.
 — А к бабке Насте внук приезжал, — неожиданно сообщил Андрей, самый разговорчивый из Валиных внуков.
 — Насколько я помню, у Настасьи не было внуков, у неё единственный сын на войне погиб, — удивлённо откликнулась Ася.
 — Нет, был. Могилу её сына следопыты нашли. В солдатском медальоне были его данные и два адреса: один — Настин, а другой — какой-то женщины из Смоленска. Оказалось, сын бабки Насти в госпитале лежал в Смоленске, а эта женщина там была санитаркой и у неё есть сын, бабки Насти внук. Они сюда приезжали и возили её на могилу сына. А как приехала она оттуда, так через три дня и померла.
 — Ага, — добавил Олег — она в последние три дня ни с кем не разговаривала, добрая была, только плакала целыми днями.
 — Хоть и злая она была, бабка Настя, — вступил в разговор Серёжа, — а всё же жалко её: только внук нашёлся, пусть бы жила.
 — Да не злая она была, — потрясённая услышанной историей, возразила Ася, — просто она была несчастная и одинокая.
 Река оказалась мутной и мелководной, густо заросшей по берегам ивняком. И снова вспомнилось, как ловили здесь с друзьями Федиными сказабцов и краснопёрок, купались в речке, которая в пору их детства была чистой и глубокой, с высокими песчаными берегами.
 — А давно река стала такой мелкой? — спросила у ребят.
 — Да всегда такой была, — удивлённо ответил за всех Андрей. — Тёть Ась, пойдём домой, мы есть хотим.
 — Ну, пойдём, помощнички мои, а потом сходим с вами в магазин.
 — Зачем?
 — Там увидим, зачем, — озадачив своим ответом ребятишек, женщина с грустью вспомнила бездетную Ксению, которая частенько приносила маленькой Аське гостинцы из сельповского магазина. «Асюня, на-ка вот тебе цыцыньку », — улыбчиво говорила она, протягивая малышке кулёчек обсыпанных какао подушечек, которые в деревне звали почему-то дунькиной радостью, крепко прижимала Аську к груди и будто замирала, потом отстраняла её от себя и поспешно уходила, стараясь скрыть непрошеные слёзы.
 После обеда отправились в магазин. Непривычно было идти по почти безлюдным улицам села, когда-то звеневшим детскими голосами. Вызывали жалость покосившиеся, по самые окна вросшие в землю деревенские избы, покинутые своими хозяевами. В каждом доме кипела когда-то бурная, полная забот и радостей, обыденная деревенская жизнь. Ася шла и вспоминала добрых своих односельчан, живших в этих домах. Редко кто в их селе запирал свои двери на замки, настолько были доверчивы и открыты люди. А теперь редкие дома, за окнами которых, судя по пёстреньким занавескам, угадывалась ещё жизнь, смотрели на мир хмуро и настороженно. Заброшенные сады, которым уже никогда не радовать людей своими плодами, заросшие буйным разнотравьем усадьбы. Бесхозная земля, которой ещё рожать бы и рожать… Ася, погруженная в свои невесёлые мысли, зябко передёрнула плечами. Притихшие мальчишки молча шли рядом с Асей, изредка настороженно и недоумённо поглядывая на неё.
 В магазине тоже никого не было. В скучающей пожилой продавщице с шестимесячной завивкой на жиденьких седых волосах Ася с удивлением узнала разбитную молодку Таисию. Таисия приветливо улыбнулась ей.
 — Во всём селе только и разговоров, что о твоём приезде, Ася. У Валентины, что ли, остановилась?
 — У неё. А ты всё за прилавком?
 — Да я больше ничего не умею, — рассмеялась Таисия. — Надолго к нам?
 — Да нет. Вот обошла все окрестности, сходила на место, где дом стоял. Хочу ещё на погост сходить, а завтра и в дорогу.
 — Хочешь могилку родную найти? Сомневаюсь я, что найдёшь. Погост-то наш разросся, почитай, вся деревня там. Жителей-то у нас, ёжики кудрявые, раз-два — и обчёлся. Да и те, кто остался ещё в селе, большинство — приезжие. Вот и мой Фёдор в прошлом году преставился, — Таисия скорбно поджала губы.
 — Ты всё-таки вышла замуж за своего кудрявого тракториста?
 — Вышла, — озорно усмехнулась Таисия, удивляя Асю переменой настроения, — только сначала двойняшек ему родила — Юрочку да Нюрочку. Тогда и смогла на себе женить своего соколика. Эх, ёжики кудрявые, сколько же я до этого слёз пролила по нём, всю душу из меня вытряс супостат мой ненаглядный, — и Таисия кончиком белой косынки вытерла заслезившиеся глаза.
 — Прости, а отчего же умер Фёдор-то, ведь такой здоровый мужик был. Да и не старый ещё, жить бы да жить, — поинтересовалась Ася.
 — Да рак, будь он неладен. И откуда взялась эта хворь поганая?! Раньше мы про такую и не слыхали, а сейчас у нас в селе многие от рака помирают. И отчего это так, Ася? Американцы, что ли, к нам этот рак вместе с колорадским жуком заслали, а, ёжики кудрявые?
 Таисия замерла на полуслове и посмотрела на дверь. Ася оглянулась. В магазин вошла совершенно седая женщина с благородной осанкой и до боли знакомыми тонкими чертами лица. Она держала за руку девочку лет двенадцати. Роскошные седые волосы были собраны на затылке в тяжелый пучок. Асю охватило странное беспокойство, причину которого она вскоре поняла: взгляд женщины, неподвижный, направленный в одну точку. Она была слепа. Ася узнала эту женщину и, чтобы подтвердить свою догадку, подняла вопросительный взгляд на Таисию.
 — Полина, — одними губами прошептала Таисия. Бойкая девчушка, отпустив руку Полины, подбежала к прилавку, попросила пару буханок хлеба, десяток яиц и пачку чая.
 — Купи себе конфет, Лидочка, — мягким грудным голосом произнесла Полина.
«А голос нисколько не изменился», — подумала Ася. Лидочка тем временем купила себе леденцов, вернулась к двери и, взяв Полину за руку, сказала: «Пойдём, бабушка!»
 — Бабушка? Значит, Антон всё же вернулся в село? — спросила, взволнованная увиденным, Ася, когда Полина с девочкой ушли.
 — Нет, сынок Полины после похорон отца в селе так и не появился. Сначала хоть письма матери изредка присылал, а потом и писать перестал. Фёдор-то мой, как случилась с ним эта болезнь, в Москву ездил на обследование и встретил там случайно Антона. На дорогой иномарке, судя по форме, до высоких чинов дослужился. Фёдор окликнул его, а он сделал вид, что не узнал, отвернулся. Крутилась возле него вертихвостка какая-то размалёванная, может, жена, а может, так какая-нибудь… Взяла я грех на душу, не рассказала Полине об этой встрече. Вот так-то, ёжики кудрявые.
 — Значит, только лицом в мать удался, — Ася сурово сдвинула брови, вспомнив колхозного объездчика, — а характер жестокий от отца унаследовал. Постой, а что же за девочка с ней, и отчего ослепла Полина?
 — Уж не знаю, с чего и начать, — задумалась Таисия. — Помнишь, агрономша у нас в селе хроменькая была, Рая? Тихая такая, незаметная…
 — Ну да, помню, а при чём тут она-то?
 — Да ты слушай, не перебивай. Вскоре после того, как Илья утонул, удивила Рая всё село: родила в девках пацана. Сидела дома, никуда не ходила, ни с кем из ребят не гуляла, а тут — на тебе — взяла и родила. Да ты и сама об этом помнить должна.
 — Да, я помню. Пацанчик такой интересный был у Раисы. Всё старался во всём на маму походить, даже походку её копировал, прихрамывал, еле отучили. Ох, и почесали тогда языки деревенские бабы!
 — А в селе-то, сама знаешь, сразу всем любопытно: что да как, и от кого, но ни слова из Раиски никто вытянуть не смог. Ну, поговорили, посудачили и успокоились. Раиса-то детдомовская была, в колхоз наш по распределению попала, никто о ней ничего толком не знал. Одним словом, удивила, так удивила. А правда выяснилась только лет через десять. Поехала наша колхозная машина в райцентр, а агрономша-то с Полиной, ёжики кудрявые, возьми да и напросись с шофёром в райцентр за покупками. Только не доехали они до райцентра, попали в аварию. Вывернулся откуда-то навстречу им тракторист пьяный, да со всего маху в легковушку ихнюю врезался. Шофёр-то сразу, на месте помер, а Раю и Полину до больницы успели довезти. Агрономша-то совсем плоха была, а у Полины оказалась сильная черепно-мозговая травма и открытый перелом руки. Видно, поняла Раиса, что не выдюжит, и рассказала перед смертью Полине, что Василёк её — от Ильи. Снасильничал девку кобелина поганый. Вот так, ёжики кудрявые, — Таисия тяжело вздохнула и продолжала: — а Раиса-то пометалась-пометалась, да кому пожалуется сирота беззащитная, а потом надумала оставить ребёночка: кто хроменькую замуж возьмёт, а тут — утеха на старости лет. Померла Раиса, а Полина, как выкарабкалась, из больницы вернулась, так Васятку к себе взяла, усыновила и воспитала. Он её и мамкой зовёт, и в беде, вишь, не бросил, с ней живёт. А Полина совсем ослепла, года три уже ничего не видит. Врачи говорят, последствия той давней аварии.
 — Надо же, как в жизни всё намешано: и горе, и счастье рядом ходят…
Ася позвала ребятишек, которые от скуки ушли за магазин и играли «в ножички», накупила им сладостей и фруктов, а для Валентины взяла большую коробку конфет и красивую кофточку — на память.
 Пообедав и немного отдохнув в доме Валентины, Ася отправилась на кладбище. Собравшихся было увязаться за ней ребятишек, она попросила остаться дома: хотелось побыть одной на месте последнего приюта Марии и Лизаветы. Дойдя до кладбища, Ася поняла, что Таисия была права. Кладбище сильно разрослось. Повсюду вместо привычных ранее простых деревянных крестов на аккуратных холмиках, стояли каменные надгробья в добротных металлических оградах. Но многие могилки были не ухожены, с поваленными, потемневшими от времени крестами и густо заросшими травой низкими холмиками. «Вот и у моих бабушек теперь такие могилки», — мелькнула в голове грустная мысль. Ася долго бродила по кладбищу, невольно скользя глазами по фотографиям на памятниках, во многих из них узнавала своих земляков, вспоминая их живыми. Дед Митрий и родители Вали и Мишки, Дарья и Василий, спокойно и строго смотрели на Асю с фотографий на памятнике из чёрного мрамора за добротной металлической оградой. Их могилки были ухожены, на холмиках росли красные и синие мелкие цветы. Ася низко, в пояс поклонилась этим добрым, почти родным для неё людям «Молодец Валентина, наверное, часто сюда приходит», — отметила про себя Ася, продолжая пробираться между могилок и оград в глубь кладбища. Обнаружив могилы двух своих одноклассников, положила на холмики полевые цветы, грустно постояла, мысленно прощаясь с друзьями детства. Совсем уже отчаявшись найти родную могилу, Ася повернула в сторону ворот кладбища. Вдруг полыхнуло что-то вдалеке алым пламенем, словно маяк, маня к себе. «Да это же куст калины, который я посадила на могиле Марии и Лизаветы в свой последний приезд, — мелькнула догадка в Асиной голове. Оглядевшись вокруг повнимательнее, женщина утвердилась в этой мысли — да, именно в той стороне она и должна находиться». И Ася пошла, торопясь и падая, всё ускоряя шаг, пока не перешла на бег, и упала грудью на еле приметный холмик под пышным, раскидистым кустом калины. Закрыла глаза и замерла, пытаясь отдышаться и унять стук сердца, всем телом ощущая тепло нагревшейся за день земли. «Даже от мёртвых мне тепло от вас. Здравствуйте, милые мои, родные. Я пришла к вам, я не забыла, и всегда буду помнить о вас, пока живу на этой земле», — горячо шептала Ася, чувствуя, как силы покидают её. В голове стоял звон, словно тысячи цикад собрались в один оркестр. С усилием открыв глаза, она села и стала судорожно рвать траву, пытаясь очистить холмик, но каменная земля не хотела расставаться с тем, что ей принадлежало и Ася, поранив в кровь руки, оставила это занятие. Потом встала и огляделась, пытаясь наверняка запомнить место, где похоронены её дорогие бабушки. Сорвав несколько недозрелых ягод калины, она машинально положила их в рот. Брызнула сочная горечь. «Такая же горькая, как и жизнь, которую прожили эти две замечательные женщины», — с болью в сердце подумала Ася и направилась к выходу. Выйдя из ворот кладбища, она по христианскому обычаю перекрестилась, поклонилась в пояс всем ушедшим на вечный покой, устало присела на скамеечку. Нахлынули волной воспоминания. Вот Лизавета, желая поддразнить крутящуюся возле зеркала Аську, шутливо подпевает: «У хохловой дочки новые чулочки, долги голенищи, до самой ж…щи». Она ревёт белугой, а Лизавета заливисто хохочет, потом прижимает к себе плачущую Аську: «Ну что ты, девонька, на всю жизнь слёз не хватит, если ты будешь на всякую ерунду обижаться». А вот Мария варит малиновое варенье. Аська суетится возле неё с маленькой голубенькой кружечкой в ожидании «пенок». Получив наконец желанное лакомство, намазывает душистое варево на хлеб и наслаждается этим вкусом лета, ест, зажмурив от удовольствия глаза и облизывая сладкие губы, а Мария с доброй улыбкой наблюдает за внучкой и от глаз её разбегаются тоненькие лучики морщинок… Совсем близко к кладбищу подступила берёзовая посадка, куда они втроём любили ходить за грибами. Мария и Лизавета, пока восторженная Аська разглядывала на тропинке диковинных жучков, шли по посадке медленно, не сговариваясь, оставляли на Аськином пути красноголовые челыши  и крепенькие, на толстых ножках, свинушки.
 Ася не заметила, как начало смеркаться. Тяжело, со всхлипом вздохнув, поднялась со скамейки. Прошептала солёными, мокрыми от набежавших слёз губами: «Простите меня, дорогие мои, горемычные мои, простите» — и вдруг как-то особенно обострённо почувствовала свою осиротелость. Наталья, топившая свою боль от неустроенной женской судьбы в сорокаградусной и вот уже около десяти лет так же покоящаяся в сырой земле, вспомнилась с щемящей болью и жалостью. Как на крыльях летела к ней Аська после окончания школы и строила светлые планы на будущее. Но, словно замки из песка, рухнули её мечты. Забота о повзрослевшей дочери не входила в планы Натальи. Шумные застолья, а то и пьяные драки, мужики, появляющиеся в квартире матери в день её получки и бесследно исчезающие, как только кончались деньги, мутные глаза и трясущиеся руки Натальи по утрам, когда она лихорадочно, не обращая внимания на Аську, искала по пустым стаканам «опохмел», а затем молча уходила на работу и возвращалась вечером уже с полными сумками выпивки и закуски в сопровождении новой развесёлой компании – всё это повергало девушку в отчаяние. В отсутствие матери, прибирая квартиру после очередной веселухи, Аська часто плакала от безысходности. Было стыдно возвращаться в деревню. Несколько раз она собирала свою дорожную сумку, порываясь уехать,  и снова разбирала её.  «Что я скажу бабушке и Лизавете, как объясню своё возвращение односельчанам? Ведь тогда всё село узнает, что мать беспробудно пьёт. Позор! На всю Гуреевку позор!» И с тоской ждала возвращения Натальи с работы.
Однажды Наталья пришла домой, таинственно улыбаясь, уже под хмельком, без сопровождения привычной подвыпившей компании. Поставила на тумбочку в прихожей сумку с продуктами и, томно улыбаясь, сказала кому-то, кто, очевидно, топтался на лестничной площадке: «Да проходи, Гриша, не стесняйся! Будь, как дома. Проходи, проходи. Ася, у нас гости!» Аська вышла из комнаты. Рядом с матерью стоял, по-хозяйски оглядывая нехитрую обстановку Натальиного жилья, здоровенный детина в тюремных наколках. Увидев девушку, он скользнул по ней оценивающим взглядом и мерзко ухмыльнулся. Асю передёрнуло от отвращения. Повернувшись к Наталии, она резко выпалила:
   – Мама, ну сколько же можно! Ты про меня-то хоть помнишь? Лето на исходе, мне же поступать куда-нибудь надо, а у тебя одни мужики да гулянки на уме!
Ася тут же пожалела о своих непроизвольно вырвавшихся словах, вскинула на мать большие карие глаза и в испуге прикрыла ладошкой рот. Но было уже поздно. Наталью понесло:
 – Ты что, вздумала мать учить, как жить? Забыла, чей хлеб ешь? А ты хоть копейку заработала, чтоб мной командовать? Поступать она приехала! Отличница она у нас! А кто тебя звал? А коров за сиськи дёргать ты в Гуреевке не хочешь? Или быкам хвосты крутить? Она мне ещё указывать будет! Вся жизнь моя из-за тебя наперекосяк!
Ася с ужасом смотрела на мать. А Наталья, видно, желая показать себя перед новым кавалером, вошла в раж и сыпала на голову дочери проклятия одно страшнее другого. Не выдержав, Ася бросилась в коридор, где стояла  дорожная сумка. Схватив её, попыталась прорваться к выходу, но новоиспечённый ухажёр матери перекрыл путь к двери. Своими огромными потными ручищами он прижал к себе девушку и, обдав перегаром, горячо зашептал, брызгаясь слюнями: «Ух, кобылка, горяча, ну, горяча! Ну, ничего, объездим!» Пошарив рукой в заднем кармане брюк, он достал оттуда несколько смятых купюр и грубо засунул их под блузку Асе. «Беги в беседку в детском саду, сейчас я приду»,  – и Гриша, скользнув по щеке Аси жирными губами, чуть ослабил свои объятия. Воспользовавшись этим, девушка, не помня себя, выскочила на улицу и долго бежала, не разбирая дороги и размазывая по щекам слёзы. Наконец она остановилась, отдышалась и попыталась понять, где находится. Увидев неподалёку здание железнодорожной станции, направилась туда. Вспомнив о  деньгах, засунутых ей под блузку гостем Наталии, она с отвращением достала их и выбросила на обочину дороги, но, пройдя ещё несколько шагов, вернулась, подняла смятые бумажки и пересчитала. Две купюры по двадцать пять рублей и четыре по десять. Девяносто рублей. Если учесть, что бабушка Маша получала шестнадцать рублей пенсии, а Лизавета – двадцать, то Аська была богата. На первое время хватит.  «Неплохо живут тюремщики!» – злорадно усмехнулась она и решительно направилась в сторону вокзала.
Ася попила в станционном буфете чуть теплого кофе с булкой сомнительной свежести и принялась изучать расписание электропоездов. Ближайшая электричка была на Рязань и отправлялась через десять минут. «Ну, Рязань, так Рязань», – Обречённо подумала девушка и купила билет до конечной станции.  Так началась взрослая жизнь Аси Горюновой.
Шумная городская суета Рязани ошеломила Асю. Выйдя из здания вокзала, она нерешительно направилась в сторону пугающего своей неизведанностью города. На глаза попалась тумба с объявлениями о наборе студентов в учебные заведения. Рязанский железнодорожный техникум привлёк её тем, что в нём имелось общежитие. Расспросив встречных прохожих, как найти техникум, уже через час она сдавала свои документы в приёмную комиссию, а ещё через час комендант общежития привёл её в небольшую комнату и, указав на койку возле окна, приветливо сказал: « Ну, располагайся, будь как дома». «Как дома… Где ещё и когда он у меня будет, свой дом?» – комом в горле встала обида на мать, навалился, застучал в висках страх перед неизвестностью. Но усталость пережитого дня пересилила Аськины переживания и она забылась тяжёлым, беспокойным сном.
Проснулась она только на следующий день ближе к вечеру.
 – Ну, ты даёшь, никогда бы не подумала, что можно столько спать.
На соседней койке сидела миловидная полненькая девушка в коротеньком ярком халатике и с любопытством смотрела на Асю.
 – Просто я очень устала, – Ася потянулась и улыбнулась своей соседке, к которой почему-то сразу почувствовала симпатию, – Давай знакомиться. Меня зовут Ася, – и протянула узкую смуглую ладошку. Сверху на неё легла изящная белая рука с накрашенными розовым лаком длинными ногтями.
 – Марина,  – назвала себя девушка  – сейчас придёт мой брат Алёшка и будем пить чай с тортом.
Действительно, через некоторое время в комнату ввалился с огромным тортом высокий, стройный парень, очень похожий на Марину. И ещё он чем-то неуловимо напоминал Асе Игоря. Такие же пытливые серые глаза, чуть вьющиеся светлые волосы. Это была судьба. Алексей спустя полтора года стал мужем Аси, а Марина – самой верной, сердечной подругой. Алексей был надёжным и уверенным. Асе с ним было спокойно, тепло и уютно. И только тревога за мать омрачала Асино счастье, но гордость и обида затмевали разум. Алексей неоднократно тактично намекал жене, что пора уже дать знать матери о себе, ведь она, возможно, волнуется, но Ася упрямо замыкалась в себе, и Алексей оставил попытки примирить мать и дочь.
Однажды Ася случайно увидела в торговом центре соседа своей матери. Он рассказал, что Гриша в тот день, когда Ася убежала из дома, не найдя девушку в беседке детского сада, куда велел прийти, вернулся к Наталии и сильно избил её.
 –  Еле выцарапалась Наталья-то, слава Богу, врачи выходили, почти месяц в реанимации лежала, места на ней живого не было. И то сказать, бугай такой, тюремщик-то этот, где она только его подцепила на свою беду… Что он на ней искал-то, изверг, ей ведь и одного удара хватило бы, чтоб с ног свалить, а он её ногами молотил,  – сосед взахлёб рассказывал о приключившейся с Натальей беде, но Ася уже не слушала его.
    Прибежав домой, объяснила ситуацию Алексею, отпросилась из техникума и уже к вечеру стучалась в квартиру матери. Сердце гулко билось в груди, от волнения перехватило горло. Ася поначалу не узнала Наталью. Дверь открыла худенькая, сгорбленная женщина с клюкой. Прищурила подслеповато глаза.
 – Здравствуй, мама, – выдохнула Ася, еле сдерживая душившие слёзы.
 – Доченька! – и Наталья забилась в рыданиях на руках у Аси.  – Приехала, родненькая моя! Прости меня, прости, всё водка окаянная, всё она, проклятущая. Но теперь всё, всё, Асенька, больше я к ней не притронусь, вот те крест, – и Наталья истово перекрестилась, заискивающе заглядывая в глаза дочери.
Ася прошла на кухню, устало присела к столу. Под ногами загремели пустые бутылки. Наталья засуетилась, торопливо рассовывая их по пакетам.
 – Нет, нет, Асенька, не волнуйся, не буду я больше пить. И ты теперь ко мне приезжать будешь. Ведь будешь, правда, доченька? Ты ведь простила меня, простила, Ася?
 – Простила, мама, я давно тебя простила.
Но это была неправда. Глухая обида на мать всё ещё шевелилась где-то в глубине Асиной души. С тяжёлым сердцем уезжала она от матери. Напоследок Наталья, пряча от дочери глаза, попросила у неё денег. На четвертиночку. «Мы ведь так и не выпили с тобой за встречу, Асенька». И Ася безысходно поняла, что алкоголизм матери – её пожизненный крест.
Ася стала приезжать к матери регулярно, раз в месяц. Наводила порядок в её квартире , закупала продукты, оставляла денег и уезжала. Наталья в каждый приезд дочери обещала больше не пить и спрашивала: «Ты ведь простила меня, простила?» «Простила, простила, мама, успокойся,» – неизменно отвечала Ася. Но простила Ася Наталью только тогда, когда, пройдя через боль и муки, услышала крик своего первенца, возвещавший о его появлении на свет. Только когда сама стала матерью, она простила Наталью. Простила искренне, всей душой.
   Ася очнулась от воспоминаний, вздрогнула: было уже довольно прохладно.
 «Мама. Мамочка, несчастная моя, я дала себе слово, что в родном селе не узнают о твоём пагубном пристрастии, и я сдержала его. Милые мои, родные, как же мне не хватает вас на этой земле». Смахнув слёзы, Ася медленно направилась в сторону деревни.
Валентина начала уже беспокоиться.
 — А я уж хотела идти тебе навстречу, что-то ты долго…
 — Валь, я еле-еле нашла могилку своих бабушек. Для меня это было так важно — навестить их, пока сюда ехала, все мысли были только об этом. Думала, найду их могилку — и станет легче на душе, а кажется, ещё тяжелее стало.
 — Ну что ж теперь поделаешь, Ася, ты не убивайся так.
 — Нет, Валюш, как ты не понимаешь, ведь они ради меня только жили, — всё никак не могла успокоиться Ася, — я ведь, правильно дядя Петя Сазонов говорил, чудная была, не похожая на других деревенских ребятишек, фантазёрка, выдумщица. А они не стали меня на свой лад переделывать, понимаешь, они — полуграмотные деревенские бабы, они позволили мне жить такой, какая я родилась, какую Бог послал, со всеми причудами, и любили меня такую, чудную, — разволнованная Ася снова, в который уже раз за этот день, начала размазывать по щекам солёные слёзы.
 — Ну, они ради тебя жили, а мы — ради своих детей и внуков. Так уж жизнь устроена, — не зная, чем успокоить Асю, подвела черту Валентина. — Если хочешь, завтра ещё раз вместе сходим к ним на могилку. Ты мне покажешь, где она находится, а я потом ухаживать за ней буду.
 — Нет, мне на работе всего два отгула дали, завтра с утра уже ехать нужно. Да и сама я должна ухаживать за этой дорогой могилой, они это заслужили. Я им всем обязана, что у меня есть в этой жизни.
 — Жаль, — сокрушённо сказала Валентина, — я думала, ты подольше поживёшь. Так и не поговорили с тобой, всё дела да дела.
 Валентина начала собирать для подруги деревенские гостинцы: кусок сала, свежий творог в белоснежной марле, ещё пахнущий молоком с приятной, еле уловимой кислинкой, топлёное масло в трёхлитровой банке, закатанной металлической крышкой. Когда Валентина принесла в дом решето с яйцами и, заворачивая каждое в отдельную бумажку, стала также укладывать в сумку, Ася в ужасе вскричала:
 — Остановись, Валентина, я же всё это не унесу, надорвусь в расцвете сил!
 И Ася стала выкладывать часть деревенской снеди из сумки, а Валентина настойчиво укладывать её обратно. Наконец, устав от этого бесполезного занятия и разбив несколько яиц, обе рассмеялись, и все гостинцы благополучно перекочевали в сумку.
 — А глаза-то у тебя всё такие же грустные, даже когда смеёшься, — неожиданно заметила Валентина. И снова, сев за стол и обнявшись, подруги вспоминали свои детские годы, односельчан и друзей, живых и уже ушедших, чуть ли не до первых петухов
 Утром Валентина и её вихрастые внуки провожали Асю на автобус. На остановку пришли ещё несколько незнакомых женщин. Они стали с любопытством разглядывать Асю, сбившись в кучку. Наконец подошёл автобус, пыльный, с зелёной полоской на боку. Бабы дружно попихались в раскрытые двери. Ася и Валя обнялись. Неожиданно, словно вспомнив о чём-то, Ася засуетилась, пошарила в своей сумке и протянула Валентине небольшую книжицу в яркой обложке.
 — Забыла тебе сказать. Я ведь ещё стихи пишу. Вот, возьми на память мой последний сборник.
 — Да что ж ты, о самом главном и не сказала, — всплеснула руками Валентина, прижимая к груди необычный подарок.
 — Да нет, — возразила подруге Ася, — не это главное, а вот эта земля, которая по- матерински меня взрастила, это небо, которое помнит меня маленькой девчушкой, и склонённые над рекой ивы, до сих пор хранящие мои девичьи тайны. Словом, главное — это то, что каждый из нас бережно хранит в своем сердце от рождения и до последнего своего дня. Спасибо тебе, Валюша, за гостеприимство.
 — Да ладно, чего там, — смущённо зашмыгала носом Валентина, поднося к глазам платок.
Водитель автобуса нетерпеливо просигналил, торопя затянувшееся расставание.
 — Ну, с Богом, — Валентина торопливо перекрестила подругу. Ася так же торопливо перецеловала улыбающихся пацанов и Валю. Взяв увесистую дорожную сумку, шагнула в автобус. Двери закрылись. Автобус, привычно пыхтя и урча, покатил по деревенской дороге.
 — Тёть Ася, приезжай ещё! — звонко крикнул вслед кто-то из ребятишек.
Ася задумчиво улыбнулась, сердцем ощутив щемящую тоску и опустошённость. «Приеду, обязательно приеду. Могилку надо обиходить, оградку поставить, памятник. В школу схожу, и всех своих одноклассников разыщу и соберу на встречу». Успокоившись на этом решении, Ася посмотрела в окно. Вот и улица, на которой прошло её детство. Показалось: на самом краю улицы стоит на дороге тоненькая смуглая девушка с грустными карими глазами, в белом капроновом платье с нежно-розовыми цветами и машет рукой. Сжалось сердце. Не вернуть детства.
«Прощай, Аська, прощай».