Предисловие
Я не считала себя какой-то особенной. Обычная девчонка, студентка третьего курса университета, со средними способностями. Да, недавно молодежная газета на первой полосе опубликовала мою фотографию и пару стихов. Ну и что из этого? Всемирной славы не было, так – пара комплиментов. Снимок мне нравился: насмешливый взгляд, длинный любопытный нос и острые скулы. Но никакой моей заслуги в той публикации не было. Просто я была влюблена в выпускающего редактора и не без взаимности. Это понимали в редакционном коллективе, хотя наш роман мы тщательно скрывали. Для отвода глаз мне даже пришлось увлечься журналистом (тоже не без взаимности), способным молодым человеком, которым интересовалась половина дружного незамужнего коллектива и окрестностей. В общем, жизнь бурлила и была похожа на всегда свежий живительный источник. На работу как на крыльях! В общем, таким Макаром и с работы. Да и как не писать стихов, когда находишься в состоянии влюбленности, бегаешь на свидания, тебе дарят букеты и комплименты. И на столике возле кровати лежит томик Марины Цветаевой.
Кавалеров было много. Лавируя между ними, я знала одно – будет так, как я пожелаю. Смотрела на них снисходительно и, казалось, весь мир в моих руках. И желания были странными. «Хочу, чтобы меня любили», – загадывала я перед сном. Меня и любили. Правда, не без некоторых усилий с моей стороны. Я изображала из себя загадку, хотя про себя посмеивалась, ибо такой казалась, а не была. Все объяснялось мной легко и просто: загадочными были все женщины, про которых я читала в романах. Загадочность в женщине – это такой крючок, на который клюет рыбка. И судьбе, забрасывающей меня, как удочку во все водоемы, я была благодарна. У меня были поклонники в университете, в поэтическом кружке, во всех компаниях, куда меня приводили мои знакомые. Я умудрялась знакомиться на улице, в транспорте и даже в обувной будке, куда зашла починить сломанный каблук. И лишь один человек, который не весть откуда появился в моей жизни, мой блестящий крючок проигнорировал. Как мы познакомились, не помню. Это был высокий и худой, лет тридцати, мужчина, в белой рубашке и светло-коричневом костюме. Мне он казался староватым и не в моем вкусе. Но коллекцию моих поклонников не портил. По прошествии 20-ти с лишим лет, я смутно помню его черты лица: голубые, почти прозрачные глаза, тонкий нос и бледные губы. У него был очень спокойный голос, почти тихий, длинные пальцы рук и обходительные манеры. Тогда многие мои сверстники начали увлекаться парапсихологией. Мне это было малоинтересно, потому самым значительным открытием для меня в это время был Ницше. Его «Так говорил Заратустра» я знала почти наизусть. Почему я не делала разницы между философией и парапсихологией понять можно. Моя реальность была прекрасна и не было причин копаться в глубоком. Новый мой знакомый как раз и представился парапсихологом. Правда, боясь меня напугать, не сразу. Мне же нисколько не было страшно: меня интересовали на тот момент мужчины, а не род их занятий. Впрочем, через некоторое время я совершенно уверилась, что не интересую его как женщина. Он смотрел на меня снисходительно и не дал ни одного повода для развития отношений. На мои провокации не реагировал. Цветы подарил один раз и без всяких комплиментов. Наши встречи были случайными: он появлялся вдруг, чаще вечером. Обычно поджидал меня после работы в квартале от моего дома. Я не всегда шла с работы прямо домой, а если шла, то не всегда одна. Поэтому даже не знаю, ждал ли он меня в такие дни. Но подходил тогда, когда я шла одна. Мы гуляли, он спрашивал меня о моей студенческой жизни, о том, что я думаю по тому или иному поводу. Иногда смеялся над моими ответами, но без ехидства, а по-доброму. Больше месяца таких встреч пролетели незаметно. Летними вечерами стало холодать, и мы иногда заходили к моей подруге на чашечку чая. За два дня до того, как я получила от него подарок, мне приснился сон. Я даже рассказывать никому его не стала, до такой степени он показался мне странным. Но помню его в мельчайших подробностях уже много лет. Мне приснилась неизвестная женщина, высокая и стройная брюнетка с длинными распущенными волосами, которая гуляла голой по высокой траве. Она собирала какие-то цветы, аккуратно складывая один к одному в букет, что-то напевала и улыбалась. Вокруг была тишина, ни треска кузнечиков, ни другого звука, который обычно можно услышать на лугу. Даже аромат трав был не похож на те, что я помнила. Здесь пахло чем-то тонким и пряным, похожим на запах ванили, который выветривает морской воздух. Женщина собирала букет для мужчины, которого ждала. Вот и все. Но странным был не сам сон, а тот вопрос, с которым я проснулась и голос, ответивший мне. «Кто эта женщина и зачем она мне приснилась», – подумала я, открыв глаза. И тут же мне в голову кто-то вложил ответ, хотя я думала, что вопрос мой был риторический. «Это ты. В одной из своих жизней ты была ею и жила на острове Кипр в XIII веке». Я вздрогнула, а потом приняла это за продолжение моего сна и по-настоящему проснулась. Вечером того же дня, спасая меня от головной боли пассами рук (я позволяла это иногда делать парапсихологу), он неожиданно спросил:
– Хочешь расскажу, кто ты на самом деле?
– Валяй, – весело позволила я, потому что однажды прошла его тест на шизофрению и выяснила, что она мне не грозит.
– Ты белая принцесса, очень могущественная в другом мире. У тебя было много жизней и предстоит еще, пока ты не выполнишь свою миссию.
Я вспомнила сон об одной из своих жизней, вполне себе счастливой и безмятежной. «Если бы все были такими», – подумала я. Но решила проверить его на вшивость и спросила:
– Ты знаешь, кем я была?
– Ты родилась на Кипре в XIII веке, в очень богатой семье влиятельных особ и была красивой брюнеткой, единственной дочерью рано ушедших родителей.
По моей спине пробежал холодок, и я совершенно по другому посмотрела на человека, которому не отводила никакой роли в своей жизни. Кстати, головная боль прошла. Что мне делать с таким осознанием неизведанного, я не знала. Взяв себя в руки, улыбнулась и промолвила:
– Похоже на то…
Сразу вспомнились его слова про Огненную лестницу, иные измерения и прочую чепуху, которой я не придавала никакого значения, пропуская мимо ушей как неизбежный парапсихологический бред. Быстро распрощалась, сославшись на дела, и ушла. Впрочем, думала о столь странном совпадении недолго. В тот же вечер меня пригласили на день рождения знакомого знакомой, я слушала песни под гитару, танцевала и пила вино. Подумаешь, белая принцесса…
Последняя наша встреча была короткой. Он принес мне подарок. Это был большой желтый конверт, запечатанный сургучной печатью, как на почте. Перед тем, как его вручить мой парапсихолог сказал, что это рукопись, автора он назвать не может, да это и не необходимо. Я должна открыть конверт в свой день рождения, потому что он не сможет меня поздравить – уедет. У меня в руках оказался совсем легкий конверт. В нем что-то шуршало, похожее на сухие листья. Я еще подумала: гербарий какой-то. Спросила:
– А что мне с ней делать?
– Все, что захочешь. Она твоя. В ней изложено то, что может оказаться твоей судьбой.
Это было сказано не пафосно, не серьезно, а настолько буднично, что я не придала этому значения: в то время из книг я черпала много для построения своей судьбы. День рождения мой был через три дня, но об этом подарке я даже и не вспомнила. Впрочем, как и о дарителе, который исчез из моей жизни так де внезапно, как и появился. Я открыла конверт много позже: там лежали тонкие листы кальки, на которых печатной машинкой были выбиты буквы, но не четко, а через копирку. На первом листе стояла фамилия автора: Пономарев Н. С. И название «№-мерной лабиринт». Чуть ниже в скобках: ненаучная фантастика. Я отложила ворох ничем не скрепленных страниц и заглянула в надорванный конверт, проверить его содержимое перед тем, как выбросить. Оттуда выпала открытка. Открытка была необычной: заграничная. На белом фоне вклеенной в картон материи нарисованы горы, вода, песочный берег, на котором маленький домик с золотой крышей, лодка с одним человечком и подобие яхты с алыми парусами. Внутри открытки написанный от руки мелким почерком стих, очень длинный. Весь рассказывать не буду, потому как внутренность открытки заполнена эпиграфом. В оригинале – эпиграфъ. Там все через «ъ», по старинке. Сам стих короткий, о чем стоит пометка: «и наконец самъ стихъ».
Наш город там –
За тридевять земель
Хранит мой дом.
Ты только верь!
Пять тысяч лет я в нем живу
Живу и жду! Тебя одну!
И подпись: «Из позднаго. Ангелъ Хранитълъ». Не знала я, что парапсихологи тоже учат старославянский. На странную подпись я не обратила внимания.
Рукопись тогда я прочитала, но совсем не видела себя в той Анне, которая шла по Огненной лестнице, выходила из себя и встречалась с Казановой. А в конце всего стала многодетной мамой. Эта рукопись была отдана на хранение в надежные руки и извлечена мной по прошествии двадцати лет. На то были причины. На многие свои вопросы я уже нашла ответы, но памяти захотелось снова пройти по лабиринту судьбы и более внимательно заглянуть во все его закоулки.
Вот эта рукопись. А судьба? Девочкам надо, чтобы кто-то сказал, что она – принцесса. Тогда судьба не отвертится, пришлет Ангела Хранителя и отворит любые двери.
№-МЕРНОЙ ЛАБИРИНТ
(ненаучная фантастика)
… Но что страшнее, что непонятнее всего, - это то, что авторы могут брать подобные сюжеты…
Во-первых, пользы отечеству никакой, во-вторых… но и во-вторых тоже нет пользы…
А, однако же, при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то и другой и третье, может даже… Ну да где же не бывает несообразностей?
А все, однако же, как поразмышлишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете. Редко, но бывают.
(Н. В. Гоголь. «Нос»)
Спешите! Спешите! Спешите!
Только один раз и только для вас!
№-мерной лабиринт!!!
В вашем распоряжении любое измерение!
Хоть верхнее, хоть нижнее, хоть дальнее, хоть ближнее!
Хоть одно, хоть все сразу, сколько осилите!
В каждом – загадки, считалки, пляски и сказки!
Популярные эстрадные песни вам исполнят популярные певцы!
Популярные надписи на заборах нарисуют чокнутые и глупцы!
Будьте осторожны!
В каждом тупике – кривое зеркало!
№-мерной лабиринт ждет вас только один раз!
ЧАСТЬ 1. АННА, АННЕ, АННУ, АННОЙ.
ЦАРЕВНА-ЛЯГУШКА
Это присказка, поди,
сказка будет впереди.
Шли мы по ступеням лестницы огненной. Долго ли, коротко ли – про то не скажу, а только расплавились ступени в жидкое пламя. Что с другими стало – не знаю. Меня же лягушкой в болото забросило. Речь человеческую мне оставили, да сроку до зимы дали.
И сижу я в болоте. Неделю сижу, другую, месяц, другой. Камыши качаются, солнышко светит, дождик капает. К осени дело. Неужели замерзать? – думаю.
Однажды вечером выходит к болоту парень молодой. Выскакиваю к нему на траву и говорю:
– Привет.
Он вздрогнул, глазами захлопал. Я опять:
– Привет!
Опустился он на пенек:
– Жаба, ты что ли?
– Я, ¬– отвечаю, а сама чувствую, как живой водой окатили меня испуг его и внимание.
– Беспредел какой-то, – сказал он.
– Желаешь чего? – не теряя времени, спросила я.
– Жрать вообще-то хочется, – пожал он плечами.
– Сейчас…
Я пошлепала за ближайшую березку, сотворила скатерть-самобранку, позвала его.
Уплетает парень за обе щеки, а я потихоньку его рассматриваю. Глаза ясные, васильковые, плечи – широкие, чистый высокий лоб. Правда, складка на лбу угрюмая залегла, да огнь в глазах мрачноват. Но сила в нем богатырская и дух крепок. А что малость подпорчен временем, так это поправимо.
Вот наелся он, встал. Вижу – уходить собрался. Испугалась я.
– звут-то тебя как?
- Иваном.
– Возьми меня, Ваня, с собой. Вдруг я тебе пригожусь!
– Больно ты мне нужна, гадость болотная, ¬- фыркнул он презрительно и исчез з деревьями.
Присутствие его недолгое все ж таки дало мне глоток силы живительной. Можно было полетать меж верхушек сосен, посидеть красной девицей. Но, подумав, ударилась я головой оземь, приняла свой огненный образ, вихрем пронеслась вкруг болота, опалила кусочек сухой бересты. Вспыхнула береста, а я приговариваю:
– Разгорись, кора, разнесите, ветры, дым березовый. Пусть вдохнет Иван полной грудью, и заноет в нем тоска по неизведанному, кручина по неиспытанному. И если я сильна, то придет он сюда завтра до вечерней зари. Да будет так!
Догорела береста, с последней искрой обернулась я снова лягушкой. Сижу в постылом болоте, жду.
Назавтра к полудню слышу, идет.
– Эй ты, жаба!
Спряталась я, затаилась.
– Эй, жаба!
Только после третьего оклика показалась ему.
– Здравствуй, Ваня.
– Привет!
– Чего пришел?
– Не знаю.
Еще бы ему знать. Спит душа его беспробудным сном. Но если дым бересты достиг его сердца, по силам мне разбудить его душу его, засеять семенами дивными, насытить плодами бесценными и самой исцелиться.
– Будет стоять-то, Ваня. Сел бы на пенек, да и рассказал бы о себе.
Как хмельной сел он на пенек. Вроде и не сам сел, а ноги подкосились. Рассказывать стал. По тому рассказу выходило, что родители у него чуть ли первые люди области, братья старшие: один – по торговой, другой – по военной линии пошли. А сам Иван никуда идти не желает, потому как жизнь, по-Ваниному, бессмысленна, и идти некуда.
Вот замолчал он, пригорюнился. Травинку сорвал и кончиком муравья щекочет.
– Зачем же живешь, коли так? – спрашиваю.
– Родился, вот и живу.
– Может желание тебе какое исполнить, глядишь и приспособишься к этому миру?
– При-спо-со-биться? – прищурился он насмешливо. – Да этот мир давно пора взорвать к чертовой матери! Ничего в нем кроме дерьма не осталось!
А потом глянул на меня задумчиво и вымолвил:
– Полезай в карман, жаба, так и быть, беру тебя с собой в город.
И принес меня Ваня в хоромы однокомнатные, аж на седьмом этаже. Уютно у него, но не для меня уют тот. Стала я свой порядок наводить. Перво-наперво удалила портрет толстой рыжей певицы, что над диваном висел. У стола другой певец, того тошнее: на шее – цепь, куртка вся в железе, на руках – черные браслеты с шипами, а на голове каждая волосинка отдельно да торчком. Его тоже убрала. Напоследок девочек безымянных выбросила, что колготки, зубную пасту и дезодоранты рекламировали.
Ваня посмотрел на это, да только и сказал:
– Ну ты, жаба, даешь!
Потом добавил:
– А может оно и к лучшему.
Стали мы с Иваном жить-поживать. Долгими зимними вечерами вели разговоры нескончаемые. Сперва, конечно, что попроще: про друзей Ваниных, про родителей, про преподавателей школьных. Кто что говорил, да кто чего стоит. Потом сложнее разговоры пошли: про книжку какую, про политику даже.
Ваня ко мне со всем вниманием, а я на том внимании как на дрожжах силой наливаюсь. Ване интересно. А мне тот интерес – что живая вода увечному.
Дальше – больше.
Я уже почти совсем окрепла, время и пространство как прежде по плечу стали. Велю бывало Ване свечку зажечь, а сама сказки наяву показываю. И плывут перед ним в легком пламени средневековые замки и ковыльные степи, латиноамериканские кабачки и древнерусские воины. С каким трепетом внимал он рождению и гибели Атлантиды, похищению огня Прометеем и уходу Хозяйки Медной горы.
Проснулась его душа, и зерна были посеяны.
Только нет-нет замечу: загрустил мой Ванечка. Стала я его выспрашивать, и признался он, что не может теперь с друзьями дружить, с девушками встречаться. Что и до меня не больно общительным был, а со мной и вовсе потерянным себя чувствует.
– Вот если бы ты, жаба, была женщиной, я бы, пожалуй, в тебя влюбился, ¬– невесело пошутил он.
Ну думаю, коли на то пошло, пора себя потешить, ему показаться. Привычно ударилась я головой оземь, обернулась девицей красоты несказанной. А шкура лягушачья и порога осталась. Остолбенел Иван. На колени грохнулся. Руки-ноги мои целует, имя спрашивает.
– На что тебе имя мое? – усмехаюсь.
– Так ведь не могу больше тебя жабой звать.
Назвалась ему Еленой.
– Выходи за меня замуж, Елена, – просит Иван.
– Не могу, – отвечаю. – Подумай сам, ведь я – тайная сила, ни паспорта у меня, ни свидетельства о рождении, ни аттестата о среднем образовании. Как же ты меня в квартиру прописывать будешь?
– Твоя правда, – шепчет Иван, а сам как зачумленный, рук моих не выпускает, глаз от меня оторвать не может. Крепко он меня полюбил, и вернула мне любовь его огненный образ.
– Иван, – говорю. – Пришла пора прощаться.
Сел он на диван, смотрит на меня, а в глазах – тоска неизбывная. О чем попросит наперед знала и не ошиблась.
– Поцелуй меня, Елена Прекрасная.
– Я бы рада, да смертельная ласка у тайной силы, Ванечка.
– Все равно не жилец я теперь, прошу, поцелуй.
Подошла я к нему, дотронулась губами до его горячих губ – упал Ваня замертво, лицо вниз, прямо в лягушачью шкуру. А я бросилась у окошку, распахнула его настежь. С головы до ног окатили меня струи вечерней зари. Закричала я громко и радостно, и не услышали моего крика люди, ибо была я уже в образе огненном.
Покружила над домами, да и полетела своим путем в даль беспредельную.
ГЛАВА 1. ЗАВЯЗКА.
АННА СЕЛА В ЛУЖУ.
Анна возвращалась с профсоюзного собрания.
Волшебная тишина царила на ночных улицах. Легкий туман обволакивал фонари и неоновые рекламы. Справа изредка проносились такси, мигая зеленым огоньком. Слева пустовал детский сад, недавно закрытый на ремонт.
До дома оставался всего квартал, хотелось хоть чуть-чуть побыть одной, но мешал странный щуплый субъект в черном кожаном пальто с обшарпанной гитарой, который, насвистывая, шел за ней уже добрых пятнадцать минут. У последнего светофора Анна не выдержала, оглянулась и посмотрела на него в упор. Да что толку: узкие черные очки успешно отразили ее взгляд. Чтобы пропустить преследователя вперед, Анна шагнула чуть влево, делая вид, что рассматривает стеклянные двери детсада, но вдруг и в самом деле увидела нечто, поразившее ее воображение. На покрытом известью стекле детским пальчиком был выведен заяц с огромной булавкой в ухе. А косые печатные буквы снизу гласили: мой папа – панк.
Субъект с гитарой тоже остановился, оценил рисунок и спросил:
– Нравится?
– Это ужасно, ¬– не сразу ответила Анна, досадуя, что дала ему повод заговорить.
– То ли еще будет, – хихикнул субъект.
Он явно не собирался проходить мимо. Более того, прислонился спиной к чугунной решетке и взял на гитаре пару пробных аккордов.
«Начинается», ¬ – со злостью подумала анна и пошла прочь, стараясь, по мере возможности, ускорить шаг.
– Алло, женщина! – догнал ее субъект и, загородив дорогу, развязно произнес:
– Я уже четверть часа в вашем городе, у меня нет ни денег, ни документов, но есть важное дело. Я предпочел бы остановиться у вас. Не пожалеет!
– Между прочим я замужем. И муж мой дома. И вообще отстаньте, я сейчас милицию позову!
Субъект скривился.
– Милиция, муж, папа-панк, все это, конечно, не лишено смысла…, - и неожиданно закончил, - но это ничто по сравнению с тем, что Казанове уже удалось разлить масло.
Анна недоуменно заморгала:
– Какому Казанове? Какое масло?
– Я и есть Казанова, – ухмыльнулся незнакомец, – и прошу не путать меня с Джованни Джакомо, это всего лишь мой однофамилец. А масло – машинное. Неужели не чувствуете?
В ту же секунду резкий запах защекотал ноздри. Анна опустила голову вниз и увидела, что стоит посреди темной лужи. Подняла глаза, но Казановы уже не было. Растерявшись, она стала оборачиваться направо и налево в его поисках, потеряла равновесие, поскользнулась и упала. Как выражаются некоторые медики и учителя физкультуры, прямо на пятую точку.
То, что не испачкалось при падении, залил поднявшийся фонтан масляных капель.
Чрез несколько минут злая, грязная и растерянная, стояла она возле чугунной решетки. Снова глянула на зайца и остро ощутила, как звучит в ее памяти детская считалка:
Раз, два, три, четыре, пять
Вышел зайчик погулять…
– Погулять, значит! – с закипающим раздражением произнесла Анна вслух, пытаясь поймать ускользающий смысл строчки. Она не смогла этого сделать и окончательно вышла из себя.
АННА ВНЕ СЕБЯ.
Каждый выходит из себя по-своему.
До замужества Анна делала это настолько часто, что к тридцатилетнему возрасту (а именно этот год ее жизни стал предметом нашего исследования) уж и не знала, где она настоящая.
Итак. Привычно выйдя из себя (тело-то ее продолжало двигаться по зимней улице в неверном свете ночных фонарей), она оказалась возле небольшой полукруглой комнаты, похожей на шатер. На эту комнату Анна наткнулась в 16 лет, в судорогах безысходности переходного возраста.
С тех пор на каждом витке своей жизни Анна будет выходить именно сюда.
Ведут в эту комнату 12 ступенек. С каждым входящим появляется соответствующая моменту мебель: кресло ли мягкое, зеркало ли сумрачное, аппаратура ли с пультом и блестящими кнопочками. В зависимости от момента меняются объем и площадь комнаты. Неизменно лишь одно: стол и стул дежурного. Да еще, пожалуй, два плаката. Точнее и не плакаты это вовсе, а светящиеся буквы: слева – лиловые, справа – оранжевые. Лиловые спрашивали:
Оркестром звучит душа,
И дирижер ты сам.
И все инструменты – ты,
И сердце –
Твой камертон.
А композитор кто?
Оранжевые гласили:
Наше счастье в нашей власти
К сожаленью, лишь отчасти.
Пусть же больше будет часть,
Где сильнее наша власть.
(*Имя поэта, из чьего архива взяты стихи, автору известно. Это Н. Нечаева, любезно согласившаяся предоставить эти строки в распоряжение автора. Но обитатели комнаты наверху ее разрешения не спрашивали.)
… Здесь много разного люда бывало. Впрочем, не об обитателях ли этой комнаты сказано: «Не все люди - люди»? Для всех существовала жесткая иерархическая лестица, верх которой уходил не только за пределы комнаты, похожей на шатер, но и той сферы, где эта комната находилась. Здесь появлялись с одной целью: продвинуться по невидимым ступеням как можно выше. Более чем у половины обитателей имелись могущественные покровители, называть имена которых считалось дурным тоном, но тем не менее существование которых было бесспорным.
Если внизу продвижение зависело, в основном, от желания Анны, работоспособности и настойчивости и приносило ей отпуск в летнее время и трешку к зарплате, то здесь ее продвижение зависело от тех, с кем она работала. Да, работала, хотя в чем заключалась эта работа, сказать трудно, но она, несомненно, в чем-то заключалась, ибо тоже приносило ей нечто неуловимое, о чем Анна не хотела задумываться, боясь, и не без основания, сойти с ума.
В комнате, похожей на шатер, всегда обращалось на нее особенное внимание и вовсе не потому, что Анна там была единственной женщиной (а может и поэтому, кто знает…). Анна принимала все за должное, не вдаваясь в причины такого к ней отношения. Каждый старался привлечь внимание Анны, и до тех пор, пока это удавалось, поднимался на ступеньку выше. Если Анне становилось неинтересно или ее вниманием овладевал кто-нибудь новый пришелец, то оставленный бледнел, терялся и (за редким исключением) скатывался вниз. Анна же продолжала свой путь.
Однако, около года назад она пришла к такому выводу (после чего? Об этом уже скоро), что самого главного, к чему вели ее здешние дороги, ей достичь вряд ли удастся. Она решительно вышла замуж и оставила полеты во сне и наяву.
И только встреча с Казановой стала обстоятельством исключительным, вынудившим Анну вновь отсчитать 12 ступенек и отворить свинцовую дверь.
За столом дежурного сидел Варфоломей Кириллович. Анна крайне удивилась. Никогда не был он в дежурных. Да ведь и Казанова, с другой стороны, ей тоже никогда не встречался. Значит, и в самом деле случилось нечто особенное.
Анна подошла к столу и, глядя в неподвижные глаза Варфоломея Кирилловича, резко спросила:
– В чем дело?
Молчание было ей ответом. Взгляд Варфоломея Кирилловича был взглядом Аполлона на наказанную Кассандру.
АННА ПЫТАЕТСЯ ПРИСЛУШАТЬСЯ К СВОИМ МЫСЛЯМ.
Не все сразу, пожалуйста. И не суетиться. Договорились?
Мысль первая: как хорошо-то все было! И работа спокойная, и замуж удалось выйти за хорошего человека, и квартиру дали…
Мысль вторая: Раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять…
Мысль третья: а еще такая считалка была. Раз, два, три, четыре, пять, вышел в космос погулять, поскользнулся, не разбился, за орбиту зацепился, Марс, Меркурий и Плутон, выходи из круга вон.
Мысль четвертая: вышел в космос погулять…
Мысль пятая: одна я что ли по космосу гуляю? Комната-то никогда не пустовала, с детсва помню, что там всегда кто-нибудь был.
Мысль шестая: В детстве, даже самом раннем, я была уверена, что мне уготована особенная судьба. В чем ее особенность я не знала. Не знаю и до сих пор. Но что судьба будет единственной в своем роде, не такой как у всех – знание этого было для меня вполне естественным. Как то, что у меня есть мама, папа, своя комната, правая и левая рука…
Мысль седьмая: Моя левая рука ничего не умела делать – ни писать, ни шить, ни держать ложку – я жалела ее и больше любила. Внимательно рассматривала свои пальцы на руках и ногах. Второй палец ног заметно превышал первый и все мне говорили: «Аннушка будет хозяйкой в доме». Даже недавно, прошлым летом, одна дама сказала, посмотрев на мои ноги:
– Держу пари, что вы потенциально выше любого мужчины, с которым вас сталкивала или столкнет судьба.
Мои отношения с мужчинами… Что с них…Игра, наверное.
Мысль восьмая: как я любила играть в детстве! Прочитав массу сказок, воображала себя то феей Вод, то феей Земли, то феей Воздуха. Я носилась по стихиям, как вольный ветер, и во всех стихиях я была царицей, ибо во всех сказках речь шла о рыцарях, или еще интереснее, о бедных людях, которые выполнив магические задания, царями становились.
Мысль девятая: Было время, и в жизни пыталась вообразить себя царицей. Однажды, лет в пять, играли во дворе Ольга Граматчинова, Пронька Моченин, Сережка Безносков и я. Мне вздумалось сказать, вдохновенно и значительно:
– Кто за мной пойдет, тот счастье найдет!
Значительности моего голоса поверили. Отталкивая друг друга, пацаны ринулись за мной. Но вскоре были разочарованы, ибо никуда, кроме как под куст пыльной акации привести я их не смогла. Пронька двинул меня кулаком в плечо, Ольга обозвала дурой, а Сережка стегнул крапивой по голым ногам. Было больно и стыдно. С тех пор я одна играла в такие игры. Брала конфетный фантик, разрывала на мелкие кусочки, смешивала с землей и песком, а потом посыпала этой смесью дорожки и приговаривала: кто по этим дорожкам пойдет, тот счастье найдет. Больше меня никто не бил.
Мысли, мысли… Я выслушала вас, но ни одна мне не сказала, на какой ступени детства я обрела и потеряла право на особенность своей судьбы. Да и в чем она, эта особенность? Да и была ли она?
Глава II.
ПЛУТОН.
МУЖ АННУ ЗА ЧЕЛОВЕКА НЕ СЧИТАЕТ.
В пятницу вечером, вернувшись с работы и не застав мужа дома, Анна решила подождать его во дворе. Подошла к скамейке возле песочницы, скользнула взглядом по деревянным планкам. На одной из них была нарисована могила с крестом и здесь же запечатлен крик души: «Жись хороша, а жить плохо». Рядом выскоблен некто с гитарой и вздыбленными волосами в сопровождении ободряющего совета: «Слушай АЛИСУ и все будет окей». Чуть ниже – меланхоличная надпись губной помадой: «Казел твой Кинчев».
Строгим задумчивым взглядом смотрела Анна на эти каракули до тех пор, пока вскоре не пришел муж.
– Что ты здесь делаешь?
– Тебя жду. Я стала ужасно рассеянной, вот ключ дома оставила, ¬– виновато зачастила Анна, будто ее поймали на чем-то неприличном.
Муж глянул на нее, потом на скамейку, вздохнул и пошел в сторону подъезда, не сказав ни слова. Обеспокоенная Анна поторопилась вслед. Догнала мужа возле лифта.
– Володя, случилось что-нибудь?
– Это я у тебя должен спросить, что случилось.
– Ты о чем? – жалко улыбнулась Анна.
– Обо всем сразу.
Открылся лифт, они вышли. Муж достал из кармана связку ключей. «Не попадет в скважину» - против воли мелькнуло у Анны в голове, в то время когда он подносил один из ключей к двери.
В замочную скважину ключ действительно попал не сразу. Муж выпрямился и с ненавистью посмотрел на кусавшую губы Анну. Повернулся к двери и резким движением распахнул.
– На-до-е-ло, - уже в коридоре квартиры, сказал муж. – Надоело жить в доме, где вечно заедает замки и пахнет палеными волосами. Что за дурацкая привычка жечь волосы в пепельнице? И это не единственная твоя странность!
Анна попыталась улыбнуться:
– Видишь странности – вызови психиатра.
Муж прошел в кухню и налил стакан воды из крана. Глотнул и несколько спокойнее сказал:
– Еще неизвестно. Кто из нас двоих больше нуждается в психиарте. Иногда мне кажется, что я сам схожу с ума.
Анна вошла в комнате и включила телевизор. Жизнерадостная блондинка пела:
По ниточке, по ниточке ходить я не желаю, отныне я, отныне я, отныне я живая…
Шлягер Анне не нравился, а в этот раз произвел особенно раздражающее впечатление. Она потянулась выключить телевизор, но в нем что-то щелкнуло, и экран погас. Анна тяжело вздохнула и пошла на кухню. Муж сидел за пустым столом и нервно барабанил пальцами. Анна провела рукой по его щеке.
– Володенька…
Раньше ему нравился этот жест, он прижимал ее ладошку подбородком, отзываясь на ласку. Сейчас резко одернул голову.
– Убери руки к чертовой матери! Опять у тебя ладошки пылают.
– Причем здесь мои ладошки? – зарыдала Анна.
– Притом, что когда они горят, в доме электроприборы ломаются и часы останавливаются.
– Дались тебе мои руки, – угрюмо пробормотала Анна.
Отчаяние свело мускулы души в каменную глыбу. Она видела как шевелятся губы мужа, но до сознания докатывались лишь отдельные фразы.
«Конечно, я понимаю, что в женщине должна быть загадка, но когда она состоит из одних загадок – это невыносимо».
«У всех жены как жены. А у емня царевна-лягушка какая-то».
«Зачем ты выходила замуж: тебе не муж нужен, тебе твои загадки нужна».
Было бы слишком горестно утомлять тем, как муж собрал вещи в чемодан, как снял с вешалки пальто и как перед уходом отцепил от связки ключей один и после некоторого колебания, положил его на кухонный стол. Захлопнулась дверь и Анна снова вышла из себя, ибо больше идти было некуда.
ЧТО ЗНАЧИТ РОДИТЬСЯ ПОД СЧАСТЛИВОЙ ЗВЕЗДОЙ.
– Варфоломей Кириллович, – тихо спросила Анна. – Казанова – это серьезно?
Ответом ей было молчание. Анна умоляюще посмотрела в темные глаза.
– Я был против, – заговорил Варфоломей Кириллович.
– Против чего?
– Против вас.
– А что я вам сделала? – Анна обиделась.
– Казанове следовало бы противопоставить более серьезного противника.
Анну обдало жаром. Теперь была ее очередь молчать и очередь Варфоломея Кирилловича прерывать паузу.
– Ваша миссия – защитить не только себя.
– Но я бездарна, ¬ – прошептала Анна.
– У каждого есть свой дар, – строго сказал собеседник. – В отношении вас могу заметить, что вам повезло больше. При вашем рождении не одна планета, а сразу несколько сочли за честь внести свою лепту в конструкции многомерности вашей феноменологии.
– Что это за лепта?
– Столько лет живете не как все, и не дали себе труда понять ни силы своей, ни назначения своего. Настал ваш момент, а к определенной вам миссии не готовы, – укоризненно покачал головой Варфоломей Кириллович.
– Хватит причитать, – оборвала его Анна, – лучше помогите с лептой разобраться.
– Что ж, давайте будем разбираться, – бесстрастно отозвался Варфоломей Кириллович. – Вы родились на перемене Плутона. Его представителя я и приглашаю сюда для начала.
Раздвинулись стены комнаты, похожей на шатер. Слева заметались багровые сполохи, справа повалил густой черный дм. Перед глазами Анны они слились в багрово-черное пятно, которое оформилось в силуэт корабля. Корабль взорвался и Анну посыпались мелкие камешки. Снова и снова сталкивалось багровое с черным: образовывались и врывались поезда и здания, падали самолеты. А камешки при ближайшем рассмотрении оказались мертвыми глазами с застывшим в зрачках испугом.
Может быть, кому-то посылал Плутон других представителей, Анне достался этот. Она сразу же узнала его, как только он вышел из черного густого дыма: высокий, худой, глаза огромные, черные, лицо бледное. В чертах лица и его пластике тела было что-то жуткое, застывшее, но вместе с тем манящее в эту холодную пустоту.
– Вы были уполномочены передать Анне Владимировне дар Плутона, – негромко сказал Варфоломей Кириллович, когда дым рассеялся.
– Ей была подарена возможность трансцендентального познания бездны человеческой души, общества, органической и неорганической природы, а также всех стихий, но она закрыла лицо руками, заплакала и изрекла, что бездна – слишком страшно для нее.
– Я же маленькая тогда была! – запротестовала Анна, но Варфоломей Кириллович с некоторой досадой в голосе сказал:
– Это не имеет значения.
– Когда она осознала в себе мое присутствие, – продолжил представитель Плутона, – я спросил, чего она хочет. И она ответила, что хочет чуда.
– А что в этом криминального? – вспыхнула Анна.
– Но ведь ты же хотела не просто лицезреть чудеса, а совершать их! – поднял на нее представитель №1 бездонные глаза.
– Совершать чудеса, значит, обладать властью - дарить и карать, – сказал Варфоломей Кириллович, – но прежде чем оценивать деяния других, надо знать цену своим.
– Из всего дара, – заключил представитель Плутона, – она пользовалась лишь той его частью, которая позволяла бывать здесь.
– Меня же совсем маленькую застал этот дар! ¬– Анна задыхалась от волнения и негодования. – Меня же никто не учил им пользоваться. Меня давил этот дар, давил, давил! Мне жить не хотелось с твоей дурацкой бездной! – выкрикнула она в лицо дарителю. – У меня эта бездна детство отняла! Я потому и прибегала сюда, что внизу меня понять никто не мог. А не потому, что мне здесь нравилось. И ты за все эти годы «дружеских» отношений ничем не облегчил мне мою ношу. Я только сейчас узнала, кто ты и зачем столько дет меня мучил!
– Анна Владимировна, успокойтесь, пожалуйста, – попытался утихомирить ее Варфоломей Кириллович.
Анна, закрыв лицо руками, горько заплакала. Она плакала оттого, что муж ушел, что ее саму обвиняют в не сложившейся судьбе, оттого, что Казанова над ней посмеялся и никто ее не жалеет, даже Варфоломей Кириллович, известный своим либерализмом.
АННА ЖИВЕТ, КАК ВО СНЕ.
Одна моя знакомая, рассказывая свой сон, обронила фразу: «Это был мой город» с ударением на слове «мой». Меня заинтересовало это. И я спросила ее, что она понимает под этим словом. «Знаешь, - сказала она. – Очень часто мне снятся улицы и дома нашего города, но на том же пространстве – другие улицы и другие дома. Причем, я совершенно точно знаю, что это город, в котором я живу. Самое интересное, что, как в этой жизни вид города неизменен, так и вид моего города из сна в сон один и тот же».
Кое-что похожее и в моей жизни занимало не последнее место. Наверху была комната, а где-то рядом – другой город, а может быть – другой мир.
Знание особенности моей судьбы заставило вглядываться меня в каждый мало-мальски заметный поворот и думать: эта или не эта случайность выпустит бурлящее и клокочущее во мне наружу?
В реальной жизни таких случайностей не наступало, и когда я обнаружила, что неспешная ходьба, монотонная работа и переходный период от бодрствования ко сну открывает моему сознанию иные двери, я осторожно вошла в них с тем, чтобы не выйти уже никогда.
Первым. С кем я там познакомилась, был Альберт Хюбнер, который, как я узнала недавно, был представителем Плутона.
Он нашел меня тощей девочкой с белесыми ресничками и жиденькими волосами, постоянно влюбляющейся в самых красивых и раскованных мальчиков класса. А когда они выбирали себе не менее красивых и раскованных сверстниц, я убегала к Альберту.
Притягивало в нем все, даже ужас, который охватывал при его появлении (не только меня, но и всех обитателей комнаты, похожей на шатер, где он занимал одну из самых высоких ступеней иерархической лестницы). Отнимались руки и ноги, деревенел язык, застывали мысли, блокировалась воля. С годами это прошло, остался противный холодок где-то между лопатками.
Он был первым, кто показал мне Космос. Меня окружила огромная и холодная, прекрасная и значительная бездна. Перед ее величием я осознала себя мелкой букашкой, каким-то жалким недоразумением. Надолго это чувство обожгло мне душу, и много лет я не могла поверить, что Космос может быть другим.
Альберт любил темноту, холод и спокойствие. Одет был всегда в строгое и черное. Любил толстые пыльные книги на разных языках. Ему нравились люди, полностью отключенные от реальной социальной ситуации. Когда он говорил об отшельниках или шизофрениках (о последних - охотнее), в голосе звучало нескрываемое одобрение. У меня даже возникало подозрение, что он ведет меня к психиатрической клинике, и не раз осыпалась земля под моими ногами, не раз цеплялась я за остатки сознания.
Он был женоненавистник, не любил обильную пищу, вино, сигареты, спорт, яркие цвета, громкую музыку. Впрочем, и тихую тоже.
В переходном возрасте я оформилась в довольно-таки миловидное создание и научилась пользоваться возможностями косметики. Я хотела нравиться, любить и быть любимой. Он убеждал меня, что женщины моей судьбы не могут быть матерями и женами. Мои сверстницы ездили в стройотряды, бегали по дискотекам, целовались с ребятами, а я сидела в библиотечных залах, трепеща от скользящих намеков на запретную тогда парапсихологию.
С Альбертом было страшно и больно. Страшно – потому что самые обычные предметы при его появлении отбрасывали вдруг длинные тени, и каждая тень казалась частью бездны Космоса. Больно – потому что, когда я возвращалась в себя, между собой и реальным миром я продолжала ощущать эту бездну. Невозможность никому о ней рассказать делала эту боль еще острее.
Над моей реальной жизнью Альберт имел пугающую власть. Чья-то невидимая рука отодвигала от меня друзей и подруг, навевала таинственные сны, подкладывала книги, из которых следовало, что жизнь – это тоже сон и не самый прекрасный.
Как мне было холодно с ним. За многие годы нашего общения он ни разу не улыбнулся, ни разу по имени не назвал, не подбодрил, не похвалил. Не было у меня с ним детства, не было и юности. Я хотела сказки, но анатомия чуда оказалась мне не под силу.
ГЛАВА III.
«Посмотрим, что она теперь запоет» (слова, которые скажет молодой специалист Галя, когда узнает, что от Анны ушел муж).
– О хладный мир, где я вотще расцвел, прости навек, проси навек… – пела Анна, одной рукой аккомпанируя себе на пианинною
– С обманутой душой я тщетно счастья ждал, мечтам конец, погибло все, умолкни лира.
Она пела, безбожно фальшивя. Пела и плакала.
– Что жизнь, когда в ней нет очарованья? Когда в ней нет очарованья? Блаженство знать, к нему лететь душой, но пропасть зреть меж ним и меж собой, но пропасть зреть меж ним и меж собой…
Муж ушел. Что делать? Как жить дальше? Есть нечего, холодильник не работает. Правда, есть курица в сетке за окном. Но это так долго. Тем не менее, Анна встала из-за пианино и подошла к окну. По улице шли женщины, молодые и старые, красивые и не очень, модные и так себе. Судя по статистике, каждая пятая из них не имела фактического лица для брака. Цепким взглядом Анна отличала этих «пятых», пытаясь прочесть в их облике причину неприкаянности.
«С этой все ясно. При таком весе, конечно… Эта – злюка, не надо так ребенка за руку дергать… А эта? Тоненькая, с летящей походкой… За что? За одухотворенность?». Анна ощутила и безнадежность своего положения. Она отвернулась от окна и снова села за пианино:
– Желать всяк час и трепетать желанья…
Анна знала, что завтра она, как ни в чем ни бывало, пойдет на работу, будет улыбаться завотделом, отвечать на комплименты мужчин, перекладывать с места на место важны бумаги, сидеть на планерке и, кажется, еще на профкоме, но теперь, после ухода мужа, все это не имело никакого значения и никакой цели.
– О пристань горестных сердец, могила – верный путь к покою, когда же будет взят тобою бедный певец?
– Может умереть? – захлопнула она крышку пианино.
Услышав в своем голосе звенящие истерические нотки, совсем расстроилась.
– Там презирают, что мало во мне небесного, здесь бросили, потому что мало во мне земного. Да что это такое в конце концов!
АННА ВТОРИЧНО СЕЛА В ЛУЖУ.
– Хозяин вашего гороскопа – Венера, ¬– продолжил Варфоломей Кириллович. – Послушаем ее представителя.
Брызнул фонтан зеленого света, мгновенно сменившись сине-фиолетовым конусом. В далекой глубине конуса появился мужчина. Он медленно двигался к ним, и каждый его шаг отдавался звуком сирен и воплями боли. Мириады машин обгоняли его. Одни, с красным крестом, везли в психиатрические лечебницы всего мира больных бредом ревности, другие – в гинекологические отделения женщин с криминальными абортами, третьи – мчались к пострадавшим от сексуальных преступлений.
При выходе из конуса машины обращались в мелкие камешки-слезинки. Жертвам Венеры нет сочувствия, вот и каменеют их слезы в глубине сердца.
Может быть, кому-то посылала Венера других представителей, Анне достался этот. Она узнала его чуть полноватую фигуру, темные волнистые кудри, бледное лицо, черные глаза. Чернота глаз не пугала, а завораживала теплой мягкой грустью.
– Вы были уполномочены передать Анне Владимировне дар Венеры. Каким он был и как она им распорядилась?
– Хорошее сложение и уметь дарить мужчинам счастье, – печально выговорил представитель Венеры.
– И что же она?
– Не смейте лезть в мою личную жизнь! – взвизгнула Анна. – Кому я нужна с таким приданым как вы!
Она нервничала, возненавидела Варфоломея Кирилловича и представителя Венеры, махнула на все рукой и вернулась в себя.
Временем был поздний вечер. А пространством – дорога в квартале от дома возле пустующего детского сада. Невольно посмотрела на стеклянную дверь в поисках зайца с булавкой и увидела, что на его морде появился зубастый оскал, дорисованный явно не детской рукой.
– Алло, женщина! – раздался за спиной знакомый голос.
– Чья работа? – Анна повернулась к Казанове, кивнув на зайца.
– А тебе все еще не нравится?
– Не твоя печаль. И вообще – не путайся под ногами, без тебя тошно.
– Еще неизвестно, кто у кого путается под ногами, – зловеще ухмыльнулся Казанова. – Кстати, - тут он ее за локоть тронул, – муж-то у тебя, говорят, объелся груш? А? Пошли к тебе.
Мимо них шла группа подростков. Один из ребят, оглядев с головы до ног Анну и Казанову, громко пропел, подражая популярной рок-группе:
– Но я хочу быть с тобой. Я так хочу быть с тобой, и я буду с тобой.
– Так ли? – весело спросил Казанова, одобрительно кивнув парню и показав ему большой палец.
Анна собралась достойно осадить его напор, но ей в голову пришла шальная мысль:
– Сними-ка очки, а там – посмотрим, – холодея от собственной храбрости попросила она.
– В постели.
Казанова явно наглел.
– Сейчас и здесь!
Казанова не стал ломаться и резким движением смахнул с себя очки.
Анна успела заметить две черные бездны, на дне которых фосфорически мерцали серо-зеленые точки.
К горлу подступила тошнота, она перегнулась пополам, ей стало плохо. На глазах выступили слезы, а по коже расплылись горящие пятна. Из носа хлынула кровь. А еще через секунду Анна к ужасу и стыду своему поняла, что не только из носа. Всю ее выворачивало наизнанку, по телу пробегал жгучий огонь. Колени подкосились и Анна опустилась в лужу их крови и рвотных масс.
– А…если..я…сейчас…умрууу, – прохрипела она через силу.
– Баба с возу – кобыле легче!
Смутно Анна слышала, как возле ее уха скрипнули тормоза подъехавшей машины. Потом чьи-то руки подняли ее и втащили на сиденье. Теряя сознание, Анна назвала адрес.
АННА И ЖРЕЦ ЛЮБВИ.
Григорий Романович Павлов, Гриша, дитя цыганского табора, воспитывался в детском доме с двухлетнего возраста. Окончил три курса II Московского мединститута, был отчислен за фарцовку и сослан в наш город (точнее сказать в мой город, ибо ни в архивах II ММИ, ни в списках работников областного телевидения, где он трудится ассистентом звукорежиссера, такого не значится).
Я не удивилась, узнав о том, что он – представитель Венеры. Ему нравится комфорт, он тонко чувствует гармонию цвета и формы, музыку. А к этому стоит добавить – и женщин.
О, эта мягкая мужская грация, эти пьянящие темные глаза, эти томные кудри! Я не влюбилась в него только потому, что полюбить мужчину из параллельного мира тогда мне казалось безумием (как будто само ежедневное пребывание там не есть безумие). К нему на плечи садились воробьи, ластились кошки и собаки. Его не кусали комары.
Ему не нравились разговоры о политике, спорте, жестких требованиях. Ему претили категоричность взглядов и суждений.
Как он появился в моей жизни?
В 19 лет я созрела для первого бунта. Протест был стихийным. Для начала я закурила, стала появляться в ресторанах и предпочитать эксцентричные компании. Комната наверху дрожала от моих объяснений с Альбертом. Это был период безутешного отчаяния, выворачивания себя наизнанку перед кем угодно, лишь бы слушали, лишь слово ласковое сказали. Я много пила, спутниками моего одиночества становились порой случайные мужчины (среди них были и мои красивые одноклассники), и к 24-м годам я почувствовала, что захлебывалась в дерьме. Я остановилась. Возвращаться к прежним страданиям не хотелось, познавать новые не было сил.
Вот тогда и открыл Гриша передо мной двери своей «малосемейки», включил «Голубую рапсодию» Гервина, ласково дотронулся до моего плеча и улыбнулся.
– Ну хватит, Аннушка, нельзя же так…
«Ты восхитительная женщина», «ты божественно талантлива», «у тебя дивная улыбка». О, как он умел произносить эти слова. Его голос был мягким, трогающим, искренним. В нем не было и сотой доли лести или глупой напыщенности.
Острый ум ему заменяла несомненная чуткость. Он как никто другой чувствовал и боль мою, и страдания мои, считая оправданным все, что приносит мне хоть минутное облегчение.
В мою реальную жизнь Гриша тоже умел вмешаться. Когда мне в очередной раз казалось, что вот наконец я встретила ЕГО, невидимая рука сводила нас в наиболее благоприятный для меня момент. Если случалась беременность, которую Гриша определял уже на третий день и ни разу не ошибся, я попадала на аборт. И как-то так получалось, что все обходилось благополучно: и опытный врач находился и обезболивание, и отсутствие последствий.
Рожать я не хотела ни от кого из тех, кто мне был близок. Инстинктивно чувствовала, что отцом ребенка должен быть кто-то не из них. Лучшим советчиком и утешителем был мне Гриша. И именно с ним я узнала другой Космос. Рядом с Гришей Космос был полон нежности и гармонии: я наслаждалась лаской беспредельности, ощущая себя неотъемлемой частью звездного ритма.
И он был вхож в комнату, похожую на шатер, но особым уважением никогда не пользовался. Мужчины любили отдыхать с ним, брать консультации, главным образом, по сексуальным вопросам, но не более. общение ос мной продвинуло его на несколько ступеней. Уважения к нему не прибавилось, но теперь над ним не иронизировали, и когда он решался вставить свою реплику в общий разговор, не называли Валаамовой ослицей.
Мое отношение к нему было противоречивым. С одной стороны, мне импонировали его мягкость, доброта и умение утешить. С другой – то же самое безмерно раздражало.
Он считал, что я отравлена Альбертом до конца жизни, был убежден в моей обреченности, а я искала того, кто научит меня жить, и поможет выжить.
ГЛАВА IV.
АННА ПРОВОДИТ НОЧЬ С ПЕРВЫМ ВСТРЕЧНЫМ.
Очнулась Анна от толчка. Машина стояла возле ее подъезда.
– Позвольте, я помогу вам выйти, – сказал водитель.
– Я вам все сиденье испачкала, ой…да и куртка у вас…– Анне было стыдно за свой внешний вид. – зайдемте ко мне, я должна и вас привести в порядок.
– Дело житейское, пустяки, – улыбнулся он.
Анна вышла из авто, но не смогла пройти и двух шагов, как ее повело в сторону. Мужчина поддержал ее за локоть.
– Не трогайте меня, испачкаетесь совсем.
– не надо меня стесняться, я не брезглив, – с такими словами мужчина взял ее на руки и нес так до лифта.
Зашли в квартиру. Анна сразу же метнулась в ванную. Через полчаса ей стало легче. Она смогла почистить куртку своего спутника, а его самого застала на кухне, одиноко сидящим за столом.
– Что же вы даже кофе не поставили? – укорила его шутливо.
– Не люблю хозяйничать в чужих квартирах. Как вы себя чувствуете?
– Спасибо, мне лучше. Давайте ужинать.
Ел он вяло. Анне тоже не лез кусок в горло. Ей надо было задать мучающий ее вопрос, но она не знала, как это сделать. Для начала спросила:
– Как вас зовут? Меня – Анной.
– Придумайте мне имя сами.
Анна улыбнулась.
– Я назвала бы вас Цезарем.
– Почему?
– Во-первых, в вас есть нервная сила полководцев древности, а во-вторых, почему-то вспомнилось: «здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя».
– Вы идете на смерть?
– Как знать…
– Я могу вам чем-нибудь помочь?
Анна хотела ответить «нет», но посмотрела на него внимательно и повторила:
– Как знать.
Момент для главного вопроса был вполне подходящим.
– Цезарь, вы подобрали меня темной ночью на дороге грязную, в почти бессознательном состоянии. Я ставлю себя на ваше место и не могу понять, зачем вам это надо было? А если б оказалась пьяной шлюхой? Вы что, каждый пьяный труп оп ночам поднимаете?
Мужчина задумался. Бросив на Анну быстрый взгляд, напряженно спросил:
– Он хоть… не обидел вас?
Анна поняла, рассмеялась.
– Что ты, он меня даже пальцем не тронул.
– Вы мне позволите тоже вас называть на ты?
– Да, конечно. – Анну меньше всего сейчас беспокоила смысловая разница местоимений. Сейчас ее волновало другое.
– А ты знаком с ним?
– Как знать.
Та осторожно, полунамеками, они выяснили друг у друга степень причастности к Казанове, не называя, однако, его имени и не раскрывая своего отношения к нему.
Спохватились, когда было около четырех утра.
– Давайте спать, – сказала Анна и полезла на антресоли за раскладушкой.
Через полчаса она после некоторого колебания вновь вошла в комнату, чтобы взять со стола ночной крем и увидела, что Цезарь спит не раздеваясь.
У АННЫ ЕЩЕ ОСТАЛОСЬ ВРЕМЯ.
Возник круглый диск, излучающий нестерпимо яркий серебристый свет. Сначала медленно, потом все быстрее и быстрее вращался он вокруг своей оси, рассыпая бледные искры. Каждая искра становилась роботом. В ритме брейк-данса двигались они возле Варфоломея Кирилловича и Анны.
Я на Землю пришел
С той планеты другой,
Где не зная любви
Жил до встречи с тобой.
Я и сам не пойму.
Как я жил без тебя,
Никого не любя,
Никого не любя…
Взвизгнул саксофон, застучала барабанная дробь, и все роботы, кроме одного, рассыпались искрами.
Тот, что остался, продолжал двигаться к Анне, с каждым шагом превращаясь в человека.
Не отпускай меня назад,
Зови, зови меня, зови!
Я не умею больше жить
Без притяжения любви…
Белый костюм, сверхмодная стрижка из льняных волос, спокойные васильковые глаза, квадратная челюсть и прямоугольные плечи. Создавалось впечатление, будто он только что сошел со страниц американских мужских журналов мод или из французских боевиков (не оговорка!). Впрочем, таких артистов во всех странах используют и в фантастических фильмах о далеком будущем.
Вот и сердце нашлось
Где-то в схеме моей,
Посреди проводов
И магнитных полей…
– Вы являетесь представителем Сатурна, – сказал ему Варфоломей Кириллович. – Каким был дар великого Крона?
Представитель Сатурна резко поднял и опустил правую руку ладонью вперед, как бы отдаляя себя и Анну от Варфоломея Кирилловича и еще неизвестно от чего. После этого заговорил, весело и страстно:
– Анне Сатурн подарил себя!
– Я не поняла. Как это?
Представитель №3 улыбнулся.
– В большинстве случаев одаренные люди не раскрываются из-за неподходящих общественно-исторических условий. У тебя нет этой проблемы. Ты родилась в свое время, и если ты выполнишь свое предназначение, ВРЕМЯ получит твое имя и будет называться Эпохой Анны Новиковой.
Он повернулся к Варфоломею Кирилловичу, и его лицо снова стало суровым и непроницательным:
– Будьте любезны, напомните ей про Огненную Лестницу.
Варфоломей Кириллович поднялся со стула. Низким речитативом зазвучали его слова:
– Решит кто-то: пройду по Огненной Лестнице. Что ж, иди, путь открыт каждому. Но помни, в случае страха ступени расплавятся в жидкое пламя! (Автору удалось установить, что Варфоломей Кириллович цитирует Е. Рерих, см. «Община», Тарту, 1926, с. 119).
На мгновение перед глазами Анны блеснула дивная лестница из огня. Анне даже показалось, что на одной из ступенек она видит свой силуэт, но …
Но исчезло все, будто и не было ничего. Только программа «Маяк» голосом Леонтьева пела из соседнего окна:
Это перед тобой
С новым шумом в крови
Бывший робот стоит
Объясняясь в любви…
БРАКИ СОВЕРШАЮТСЯ НА НЕБЕСАХ.
Альберт и Гриша входили в мою жизнь постепенно и незаметно. Совсем не так, как Нильс Сведеборг. Я помню день и месяц моего с ним знакомства. Это было 23 марта и мне было 27 лет.
Что я представляла собой в 27 лет?
По поверхностным впечатлениям окружающих – истеричную издерганную неудачницу.
По более глубоким наблюдениям – странную женщину, у которой есть внешность, ум, обаяние, и которая сторонится вечеринок, не имеет любовника и редко смеется. В этой женщине чувствовался надлом, но причина его казалась непонятной, а потому – надуманной.
Как им объяснить!
И однажды весной отворились двери в комнате, похожей на шатер, и вошел голубоглазый крепыш с бесстрастным лицом и не менее бесстрастным голосом произнес:
– Анна Владимировна, я много слышал о вас. Я хочу работать с вами. Вы – настоящая. Надеюсь, что рядом с вами стану настоящим и я.
Меня удивило, что местоимение «вы» он произнес довольно почтительно. К тому времени ко мне так не обращались. Я пожала плечами, что означало согласие.
Я узнала, что в параллельном мире он – датский подданный. Мать его во время войны была ребенком угнана в Германию, а потом каким-то ветром ее занесло в Копенгаген. Где она встретила командированного русского инженера, от которого родила внебрачного ребенка. Нильс был женат. Разошелся. Учился в Ленинграде. Получил диплом инженера. Вернулся в Копенгаген, где на него обратила внимание солидная канадская фирма.
После знакомства со мной он продвинулся как в земной жизни (до заместителя генерального директора своей фирмы), так и на ступеньках иерархической лестницы в комнате, похожей на шатер, став вторым после Альберта, к крайнему всеобщему, в том числе и моему, изумлению.
А Нильс решительно взялся за меня.
– Тебе нужно вернуться хотя бы к исходному энергетическому потенциалу, ¬ сказал он. – Тогда ты сможешь выжить.
– Как это сделать?
– Очень просто: бросить курить. Вылечить зубы и заняться гимнастикой. А дальше видно будет.
Ничего себе, просто!
Стаж курения 10 лет, стоматолога боюсь до истерики, а гимнастику считаю делом несерьезным. Но жить хотелось, кроме того, манило «дальше будет видно», и через год упорной борьбы с собой я смогла выполнить его условия.
Влияние Нильса на мою реальную жизнь было совершенно прямым и, надо заметить, практичным. Перед наиболее значительными событиями он вызывал меня в комнату, похожую на шатер, и предупреждал о предстоящем, давал мне время внутренне собраться.
Но главного нашего общего события не ожидал ни он ни я. Когда мне было 28 лет, у него умерла мать.
В комнате, похожей на шатер, в ту ночь никого не было. Он сидел за столом, впервые не суперменом, а несчастным потерянным мальчишкой.
Ну как было не подойти к нему, не погладить по плечу. Он так чтил мать, она была самым близким ему человеком. А он вдруг взял мою руку и поднес к губам. Поцеловал, а в глазах его блестели слезы.
С удивлением мы посмотрели друг на друга утром.
Он пошел к дверям, я закричала, чтоб остановился. Он остановился, не глядя на меня сказал, что горе его выбило из колеи, он искренне сожалеет о случившемся и этот случайный инцидент не должен повлиять на наши дальнейшие деловые отношения.
Тогда я подошла к нему и изо всей силы ударила его по лицу. Он растерялся, а я стала причитать о жалкой доле одинокой женщины, которая не могла найти мужчину на земле, наконец-то нашла его на небе, но он так подло обманул ее надежды.
По настоящему я ожила после того, как мы решили пожениться.
Комната, похожая на шатер, была в шоке. Больше всех переживал Гриша. Внизу я объявила, что выходу замуж за инженера из Копенгагена. На вопрос: где познакомились, плела что-то невразумительное.
Я хотела, чтобы Нильс перешел в мое измерение. Я боялась ломать привычный уклад жизни, к тому же мысль о возможном появлении с таким мужчиной перед коллегами и приятельницами сладко льстила моему самолюбию. Нильс почему-то долго колебался, но решил рискнуть.
Из комнаты, похожей на шатер, я видела, как над шоссе, ведущим в Копенгаген, появилась светлая точка. Как приближаясь, она превращалась в обугленную головешку, как, дымясь, упала на траву возле асфальта. Как на шикарном темно-синем автомобиле подъехали двое толстых мужчин и, поглядывая на струйки дыма, негромко говорили на незнакомом языке.
Неделю я провела между жизнью и смертью.
В больничном листке участковый терапевт Володя написал: «Вегето-сосудистая дистония по гипертаническому типу».
С тех пор ни я, ни Нильс не появлялись в комнате, похожей на шатер. Без Нильса пути там я не мыслила. Ни внизу, ни вверху никто не мог с ним сравниться. Только ему я была по плечу.
Наученная им бороться с собой, я держала себя в рамках, ценой огромных усилий не выходила из себя. Вежливо простилась со всеми, даже с Альбертом, и вышла замуж за участкового терапевта Володю, которого, кроме внешности, привлекали во мне спокойный нрав и сдержанность.
А теперь нет Володи, а есть Казанова. И хочешь не хочешь, а надо возвращаться сюда, раз дорога открыта и сигнал получен. И осваивать возможности, данные мне судьбой. Ведь кому много дано, с того много и спросится.
Но Нильс…жив…
Нет. Это больше невозможно.
К тому же теперь, когда есть вполне земной Цезарь.
ЧАСТЬ II. АННА.
ФИНИСТ-ЯСНЫЙ СОКОЛ.
Это присказка поди,
Сказка будет впереди.
В некоторой области Российской федерации жил-был председатель облисполкома с женой и тремя детьми: старшим Александром, средним Константином и младшей дочерью Марьюшкой.
Шло у них все ни шатко ни валко, ни плохо ни хорошо. Как и в других областях: трубы заводов и фабрик дымилось, коровы доились, поля средние урожаи давали. А в доме дети росли-подрастали.
Старший Александр – в науку пошел. Все светила звездные наперечет знал, все глубины морские умом измерил, все государства земные по имени-отчеству помнил. До того мудр был – собственный локоть на спор мог укусить. К 25-ти годам уж кандидатом философских наук сделался. Смотрит на него отец и радуется, вот будет ему на старости лет помощник, в делах области советчик.
Среднего Константина все, что вокруг человека не шибко интересовало. У него другое заделье было: сам человек, сила его беспредельная. Ребенком еще размышлял, где же она прячется: в голове или кулаке. Подрос, решил в медицинский поступать, чтоб и кулак и голову со всех сторон познать и уметь при случае как тем, так и другим попользоваться. Смотрит на него отце и тоже радуется. Заболею, думает, свой врач будет лечить. А насчет головы и кулака особо не размышлял: мужик растет, пусть тешится.
А Марьюшка росла простой девочкой. Глаза у нее, как озера, синие, коса русая, брови соболиные. Любила она сказки, сама нет-нет, да и придумает какую. Немудреные они у нее были, простенькие: то про цветы, которые никогда не вянут. То про звезды, которые можно в корзинку собирать, да прохожим раздавать. Все ж на филологический поступила – из-за сказок-то. Вот перед распределением ее вся эта история и приключилась.
Год шибко тяжелый для области приключился. Град побил поля, не уродился хлеб, не было и травы коров кормить. Рабочих с заводов поснимали да деревням в помощь отправили. Помочь – не помогли, а план промышленный провалили. Жена председателя облисполкома смотрела-смотрела, как муж после каждой поездки по министерствам чернеет, выговор за выговором получает, да и померла как-то в одночасье.
Тут в доме его раскол и вышел.
В первый же вечер после похорон пришли к нему сыновья и сказали в один голос:
– Крутишься ты отец, крутишься, бьешься-бьешся, а коровы не доятся, рыба не ловится, заводы разваливаются, закрома в деревнях скудеют. Не приходилось тебе краснеть за нас, сами мы по жизни шли, не прикрываясь именем твоим, прежде уважаемым, а теперь и мы не хотим за тебя краснеть. Будем жить как сами знаем, и не обессудь, ежели что не по-твоему окажется.
Вот пришел Александр в свою комнату, повесил портрет ассирийки какой-то из московского журнала вырезанный. И стали у него тихие люди собираться. Кроме шепота невнятного ничего оттуда слышно не было, разве когда-никогда фразу мудреные прорвутся, что-то вроде «эпохи Кали Юга» или «законов космических», да еще профессора Гюрджиева, покойну головушку, поминали.
Константин пришел в свою комнату – повесил портрет парня белесого, подписал снизу не то «Боб», не то «Горох». Тут же нарисовал звезду пятиконечную, серп и молот, да орла двуглавого с курицей бройлерной. Люди к нему шли один другого чуднее, все лохматые да разукрашенные. Здесь тишины уже не было. то они драться друг друга учат, то песни жестокие петь примутся. В одной про девицу, чтоб не ходила по парку без дога, дорого, мол, такая прогулка обойтись может. В другой – грозятся, что собирают машину, которая всех раздавит. В третьей – «пора на север» кричат.
Меж собой браться вскоре разговаривать перестали. Крыл Константин Александра черным словом. Александр только покряхтывал. А ответить ничего не мог. Видно, «законы комические» не позволяли. Только, если уж вовсе невмоготу, вздохнет горестно и про карму что-то скажет. А Константин и карму черным словом покроет.
Стала Марьюшка посредницей между братьями да отцом. Каждый, конечно, хотел возле себя ее иметь, но она твердо сказала, как отрезала:
– Всех вас люблю, а сердце к вашим интересам не лежит.
На то время область у отца совсем в запустенье пришла. Собрался народ уж нового председателя выбирать, да отговорил их какой-то заезжий человек. «не виноват, – говорит, – председатель ваш, поглядите, в других областях такая же путаница. Вы погодите с переизбранием, пусть лучше в страны заморские съездит, авось, что доброе увидит».
И решил наш председатель съездить в страны заморские, посмотреть, как там президенты-короли, мэры-губернаторы с землями управляются. Вот собрал своих детей и спрашивает:
– Что вам купить, чем порадовать?
Хоть и в ссоре братья меж собой были и с отцом не разговаривали, а про заграничную поездку услышав, вмиг прибежали.
Александр, как старший, первый заказ сделал.
– Слышал я, батюшка, есть в заморских странах карты египетские, древние, гадальные. Таро называются. Можно по ним судьбу не то что нашей области, а государства и планеты увидеть. Привез бы те карты, вот бы хорошо нам было.
Средний Константин метнул на брата взгляд презрительный, да и говорит:
– Слышал я, батюшка, в заморских странах для добрых молодцев наряды лучше шьют. Рубашки заморские кровь греют, душу холодят. Привез бы ты побольше таких коричневого цвета, вот бы хорошо нам было.
А Марьюшка стоит да молчит. Спрашивает ее отец:
– А что тебе, доченька, купить?
– Слышала я, батюшка, что в заморских странах птица Финист живет. Так кабы ты привез перышко птицы той, может, и хорошо бы нам было.
Выслушал их председатель облисполкома и уехал.
В Восточных странах он увидел карты-тары, в Западных – рубашки коричневые, чуть не даром ему все отдали, когда узнали, что из России он. А вот с перышком незадача вышла. Никто не знал про птицу чудную, Финиста огненного.
В последний день, когда до отплытия теплоходы два часа оставалось, подходит к председателю нашему мужчина с дипломатом. Из себя невысокий, коренастый. А взгляду не видно. Под черными очками дымчатый взгляд запрятан.
– Слышал я, – говорит ему мужчина, – ищешь ты птицу Финиста.
– Ищу, – отвечает ему председатель, а сам думает, ну как предложит эту птице втридорога, а уж валюту-то он потратил. Последний день, ведь. Опять же Марьюшку обидеть не хочет.
– Так знай, старик, – продолжил мужчина, – нету давно птицы той. Улетела она в другие миры. Однако перышко для твоей Марьюшке подарить могу. Потом только, чур, не желать.
И достает коробочку махонькую, каменьями отделанную. Взял коробочку, хотел спросить сколько стоит, да откуда незнакомый человек может знать имя его дочери, поднял голову, а того и след простыл.
Вернулся отец, роздал подарки сыновьям, а Марьюшке коробочку отдал. Про то не забыл сказать, что не жалеть, мол. Как услышала Марьюшка слова эти, принахмурилась, а коробочку все-таки взяла. Чуяла, видно, судьбу свою.
Вот разложил Александр египетские таро. Молчат карты в руках Александра. Стал он над ними думать-гадать, и люди, что к нему приходили, вместе с ним не пьют, не едят, мудрость египетскую разгадывают. До отца ли тут! До области ли!
И Константину с друзьями недосуг. Как надели рубашки, так заспорили, у кого кровь горячей, душа холодней, рубашка коричневей.
А Марьюшка свою коробочку не сразу открыла, вначале полной луны дождалась. Встала в полночь, погладила рукой каменья разноцветные, пуще прежнего засияли они под лунным светом. Раскрывается перед ней коробочка и лежит там перо о семи цветах. Цвет в цвет плавно, как в радуге, переходит. Наклонилась Марьюшка к перу, поцеловала его и просит:
– Любезный Финист – ясный сокол, явись ко мне, жданный мой жених!
Вылетело перышко из коробочки, заметалось по комнате, ровно кто его веником подбрасывает. Потом аж до потолка огнем полыхнуло. Вышел из столба семицветного пламени молодец – косая сажень в плечах. Красоты неописанной, а лицо – словно у мертвого, застывшее.
Подошла к нему Марьюшка, хочет в глаза заглянуть, а взгляда поймать не может. Ну не живой и все тут. Заплакала она слезами горючими. Упала Марьюшкина слеза на плечо Финиста и обожгла. Очнулся ясный сокол и видит Марьюшку. Обнял ее и поцеловал. У Марьюшки от того поцелуя в глазах потемнело, а руки Финиста будто теплей стали. Поцеловал он ее в другой раз. Опустилась на пол Марьюшка, в чем только душенька ее смятенная держалась, а он улыбнулся светло и первое слово вымолвил:
– Привет, красавица. Не буду пока целовать тебя, желанная моя. Умереть ты можешь от третьего поцелуя. Я же всей душой полюбил тебя за то, что не убоялась судьбы своей, да тайности моей огненной.
Поднял ее и в кресло усадил.
И пошло у них, как ночь-полночь, бросает Марьюшка перышко, приходит к ней Финист из пламени семицветного. Сядут они друг напротив друга и не могут налюбоваться-наговориться.
А квартира-то четырехкомнатная, где же жениха ночного скрыть. И проявили Марьюшкины братья к Финисту большой интерес. Как заслышат разговор в комнате, сразу к сестриной двери кидаются. Александр тихонько скребется, вопросы разные задает.
– Не поможете ли вы секрет карт таро египетских разгадать? – все спрашивает.
Константин – тот суровее. Ломится в дверь, кулаками стучит.
– Выходи, самозванец, – кричит, – расскажи, какими ты приборами электромагнитными научился время и пространство так лихо осваивать?
Потом другую песню запел:
– выйди, незнакомец, у нас про тебя как раз одна коричневая рубашка осталась.
Послушал их Финист, послушал, да говорит:
– Знаю, любезная жена моя, что хочешь ты со мной не скрываясь жить, но что поделать, плохо еще мир ваш оструган для жизни такой. Если истинно любишь меня, готова ли покинуть дом свой, родных своих?
Опечалилась Марьюшка, закручинилась. Но ответила:
– Ты – муж мой, я – жена твоя. Где ты, там и дом. Люблю тебя больше жизни и пойду за тобой хоть на край света. Вот только батюшку жалко, что не может он с областью управиться, да и братьев жалко, что ни ему, ни себе не советчики.
Усмехнулся тут Финист.
– Знал, что так решишь, в последний раз испытать тебя хотел. Про отца и братьев не беспокойся, есть в моем краю для них сокровища бесценные, сумели бы воспользоваться. А теперь прощай, Марьюшка, и жди моего знака.
Поклонился ей и исчез.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.
Вот подоспел у отца день рождения. Марьюшка испекла пирог именинный, принесла отцу в комнату, да братьев позвала. Сели Александр и Константин за стол отцовский, друг на друга не смотрят, от отца отворачиваются. Пришлось Марьюшке телевизор включить, чтоб не так тоскливо за столом было. И вдруг – что такое? С экрана им Финист улыбается и руки в комнату протягивает. Выскочила Марьюшка из-за стола, поклонилась отцу в ноги и братьям.
– Не вините меня, батюшка и братья родные. Видно не судьба мне рядом с вами счастье свое строить. Прощайте и поминайте лихом.
Повернулась в сторону телевизора. Положила свои руки прямо в руки Финиста. Тут экран и растаял. А потом оттуда пламя семицветное полыхнуло и горелым запахло.
Вызвали пожарную машину. На ту пору много цветных телевизоров горело, так что для пожарных – дело было привычное. А про Марьюшку так и записали, мол, погибла при взрыве телевизора.
На деле-то она, конечно, жива осталась. И в область ту не раз возвращалась с подарками Финиста. Пошло у них дело-то. Не сразу, но пошло.
ГЛАВА V. ПЛУТОН.
АХ, ЭТИ ТЕНИ АННЕ ВСЮ ДУШУ ВЫМОТАЛИ.
Анна стала рассеянной. Причем, рассеянность эта относилась лишь к тому, что недавно составляло смыслом ее жизни: она стала небрежной в одежде, путалась с бумагами на работе и даже два раза опоздала на заседание профкома. Окружающие пока относились к ней с сочувствием, видя причину в уходе мужа. Но это было совсем не так. В действительности Анна решилась ввести в свою жизнь дар Плутона.
Будто безжалостная рука проткнула оболчку ее души, и в отверстие хлынула бездна.
Сначала Анна даже смешалась: жилые дома и газетные киоски, столбы электропередач и железнодорожные линии, звучащие слова, печатные строки и надписи на заборах – все это имело тени ужасающей глубины и размеров.
Впечатлением от теней людских Анна насытилась на одном из городских экологических митингов. Анна попала туда случайно, откликнувшись на гул толпы. Речь шла о том, строить или нет под городом химический завод для производства минеральных удобрений.
Вот возошел на трибуну представитель министерства химической промышленности. Пока он говорил о необходимости производства минеральных удобрений, Анна рассматривала его тень. Это было глубокое черное пятно, не имеющее ни формы, ни движения, ни смысла. Где-то, на само глубине своей, оно соединялось неведомыми каналами с такими же бессмысленными и бесформенными пятнами. Картина была внушительная, претендующая на устойчивость и вечность.
Потом его сменил еще один защитник завода, председатель одного из пригородных колхозов. Он пламенно говорил о том, какое разрушенное хозяйство ему досталось, и как благодаря минеральным удобрениям колхоз вышел в передовые. Его тень была не глубока и представляла собой юркую кривую, непрерывно меняющую свои очертания. Подобных кривых немало было на площади. Хотя каждая из них существовала сама по себе, менялись они в одном ритме, претендуя на создание ритма сегодняшнего дня.
Появился первые противник строительства. Анна тоже была против завода, а потому обрадовалась, увидев на трибуне красивого и уверенного в своей правоте мужчину. Но пока он говорил резкие и дельные вещи, увидела, что тень его напоминает иллюстрацию к Тартару из греческой мифологии. Страшными были чудовища, выглядывающие из бездны сметенного сознания.
Но площадь ничего не знала о чудищах. Громкими аплодисментами вознаградила она боль оратора за природу. Рядом с Анной восторженно свистела группа подростков. Анна на всякий случай посмотрела и на них. Судя по одежде и раскраске, ребята были панками, причем, из крутых. Тень у всех троих была общая: глубокий каземат без единого отверстия и ослепительно белая птица, изнемогающая от нехватки воздуха и света. Птица устало металась в поисках выхода. И казалось, что гибнет.
Позднее Анна поняла. Что когда у группы людей одна тень, то удивляться не нужно, в наше время это явление обыденное.
Посерела Анна за какие пару дней, съежилась внутренне, даже походка стала тяжелой. Когда она закрывала глаза, перед ней появлялся сруб колодца, только вместо мокрой цепи на деревянный брус тени наматывали ее душевные силы.
В таких заботах на собственную тень Анна посмотреть забыла. А и не на что было смотреть, не было у Анны тени.
АННА ОЩУЩАЕТ ВСЕЛЕННУЮ В СВОЕМ СЕРДЦЕ.
– Аня, я люблю тебя, – сказал Нильс.
Анна пожала плечами, встала со стула и подошла к окну. Несмотря на высокое служебное положение, Нильс оставил за собой копенгагенскую квартиру и при каждом удобном случае возвращался туда. В другом измерении Анна могла быть везде, где считала нужным. Сегодня она посчитала нужным по дорогу в комнату, похожую на шатер, нанести визит Нильсу.
– Прошу тебя, не надо о любви, я не затем здесь.
Нильс напряженно мерил шагами свою комнату, и анна с некоторым удивлением увидела, как он изменился. Не стало в нем прежней почтительности, а появилась непреклонность и решимость.
«на что же он решился!?», ¬ - испугалась она.
– Знаешь, мне пора.
Нильс вышел ее проводить, взял за плечи и попытался притянуть к себе, но Анна высвободилась и довольно сухо простилась.
Через мгновение она была в комнате, похожей на шатер.
За столом дежурного сидел Альберт.
– ты еще жива? – спросил он вместо приветствия.
Анна пристально посмотрела ему в глаза, но не было в ее взгляде прежней затравленности. Она пережила наплыв теней. Выдержала распятие обрушившейся бездны. Следовательно, некоторое право она теперь имела.
Альберт это понял.
– Не сердись, ты держалась очень мужественно.
Прежняя Анна, может, и всплакнула бы, растрогавшись от первой похвалы. Но Анна нынешняя восприняла лесть спокойно, как должное.
– Что ты еще можешь дать как представитель Плутона?
– Много могу дать да сможешь ли ты взять?
Впрочем, Анна не растерялась. Впервые она пришла сюда хозяйкой, впервые был больше Альберт для нее, чем она для него.
– Я готова выполнить свое предназначение, будь добр выполнить свое.
– Что ж, продолжим.
Упали стены шатра. Страшная сила вытолкнула Анну в открытый Космос.
– Смотри на Землю! – пронизал ее мозг приказ Альберта.
Анну поразила необычайная цветовая гамма. Земля была темно-коричневой, почти черной, но находилась в центре самых разных световых плоскостей. По самим плоскостям беспорядочно были разбросаны сгустки контрастного цвета.
Каким-то особым чутьем. Появляющимся в необычные моменты, Анна поняла: световые плоскости тверды, а Земля бесплотна. И был какой-то великий смысл в понимании бесплотности Земли и сверхплотности окружающего эфира. Не успела Анна этот смысл осознать, новый приказ пронзил ее мозг:
– Смотри на себя!
Окинув себя взглядом, Анна не нашла ничего необычного, разве что волосы порядком растрепались. Заглянула внутрь и ахнула: прямо в сердце у нее пульсировала маленькая, но совершенно точная световая модель Вселенной.
АННА СТАНОВИТСЯ ПОХОЖЕЙ САМА НА СЕБЯ.
Хорошо сказано:
Кто жил и мыслил, то не может
В душе не презирать людей.
Нет. Я не презираю, но как больно видеть тени их судеб, продуктов умственного и физического труда, а особенно, их сегодняшних кумиров.
Казанова… Его следы – всюду, включая печать т телевидение. А наш город, похоже, стал его городом. По-хозяйски расписал он своими знаками заборы и асфальт, рекламные щиты и автобусные остановки. Коснулся причесок, одежды, походки и выражений лиц. Его музыка рвется из магнитофонов и открытых окон. Да что о других. Меня саму он дважды посадил в лужу.
Почему все его считают забавным, безобидным, озорным, современным, крутым? Почему в дань ему приносят свой ум, обаяние, молодость и энергию? Ведь именно этого не хватает вашим близким и родным. Я отчетливо вижу, что силе Казановы может противостоять лишь равная сила. А значит, сам Казанова. Или его тень.
ГЛАВА VI. ВЕНЕРА.
КАЗАНОВА РАЗБРАСЫВАЕТСЯ СВОИМИ ПОЛКОВОДЦАМИ.
По мере возможности Анна избегала проходить по той улице, где на стеклянной двери детского сада корчился панкующий заяц. Но после осознания дара Плутона все-таки рискнула, догадываясь, кого она там встретит.
– Алло, женщина!
Анна обернулась. Казанова был тут как тут. Впервые они встретились при дневном свете, и можно было рассмотреть его. Мимика Казановы была очень подвижной, но изменялась как бы в пределах одного регистра, а регистром этим были брезгливая злоба и сила – страшная, адова. Голос его был очень низок. Речь звучала с гипнотическим подтекстом, который складывался из мимики, тембра голоса и – Анна уловила это только сейчас – за счет своеобразного ритмического построения его предложений.
Весь его вид, голос, пластика будили в Анне какие-то смутные силы. Вроде бы ничего особенного и не говорил он, но каждое его предложение удостаивало Анну ощущением злобы самого Казановы.
Анна решила на этот раз перехватить инициативу разговора в свои руки.
– Казанова, ты любишь меня? – спросила без предисловий.
Тот чуть помедлил, и Анна увидела, как от переносицы до нижней челюсти зазмеилась волна скрытого нервного возбуждения, через мгновение доросшего до размеров чрезвычайных.
– Если вспомнить «возлюби врага своего», то, пожалуй, да, хлтя отнюдь не по-христиански…
На слове «врага» Казанова сделал ударение, и оно прозвучало высокого и нервно, а слово «по-христиански» - глухо и презрительно, отчего вся фраза пронзила Анну черной стрелой, пущенной из умелых рук. Анна передернулась как от холода. Отвернулась к нарисованному зайцу. Лоб его украшала пятиконечная звезда, к одной лапе был пририсован серп, к другой – молот. «Вот тебе и вышел зайчик погулять», ¬– подумала она. Вслух произнесла:
– И что же ты со мной будешь делать?
– Брошу на тебя самого крутого парня. Потом с пятновыделителем под душем не отмоешься.
Анна еще раз окинула взглядом зайца. Быстро обернулась, но Казановы уже не было. Прямо на нее шел Цезарь собственной персоной. Анна заулыбалась, вмиг забыв о Казанове.
– Я рада вас видеть.
– А я каждый день прохожу здесь, все надеясь встретиться с вами.
Анна вспомнила, что на этом месте и познакомилась с Цезарем.
– Вы действительно искали меня?
– Да. Со мной такое впервые.
– Кажется, мы были на ты, – сказала Анна уже в своей квартире. Вместо ответа он погладил ее волосы.
– У тебя чудные волосы.
Трудно назвать доводами ту вибрацию чувств, что последовала за этим жестом. Но Анна почему-то стала рассказывать о Нильсе, об Альберте, о том, как двойное существование сделало ее одинокой. Закончи, притихла. Она ждала реакции на ее откровенность. Но Цезарь снисходительно улыбался.
– Как славно ты это все придумала, – сказал он. Поцеловал ее руку и вздохнул. – Хорошая ты женщина, жаль, что все у тебя так.
Она много думала, пока разогревала ужин. Потом они ели, с аппетитом, как будто сил набирались для ночи. И она, эта ночь наступила. Были ночные улицы, притихшие скверы, скрип сонных деревьев, поцелуи под фонарем, волнующая нежность, дымок сигареты на мерзлой скамейке. Как дети они бегали, валялись в снегу, глядя на откровенное звездное небо в сетке электропроводов. На руках Цезорь переносил ее черз сугроб и говорил, как ребенку: «оп-па, оп-паньки».
В квартире их встретил работающий холодильник, тикающие часы. А дверь открылась с первого поворота ключа. На этот раз не нужна была раскладушка, но не близость была самым звонким впечатлением той волшебной ночи.
Уже засыпая, Анна поцеловала ладошку Цезаря и заглянула в его глаза, чтобы пожелать спокойной ночи и уснуть в свете его любви. Но глаза Цезаря были совершенно ясными, стальными, не затуманенными никакими чувствами.
ТЕПЕРЬ В СЕРЦЕ АННЫ ТОЛЬКО ЛЮБОВЬ.
Анна дрожала и плакала в комнате, похожей на шатер. Гриша гладил ее по плечу и утешал.
– Оооо, я спала с ним, я спала с этим чудовищем..а Казанова хихикал надо мной, ООО, я грешная женщина, у меня никогда ничего не получается. ООО, я убила бы его…
– Так убей, – тихо сказал Гриша. Словно нащупывал предел ее возмущения.
Анна перестала рыдать и серьезно на него посмотрела.
– Как…убить? – спросила почему-то шепотом.
– Как хочешь? – твердо и решительно ответил Гриша.
Анна встала с кресла и пошла по комнате. Прямо перед ней возникло зеркало, отразившее ее бледное лицо.
– Я хочу войти в его сны, – сумрачно сказала она. – А ты поможешь мне.
Гриша кивнул. Анна раскинула руки в стороны, поверхность зеркала стала зыбкой, смешалась в Анниной сущностью. И Анна уже стояла на холме. За ее спиной возвышались горные вершины, внизу простиралась равнина. Усеянная человеческими трупами. Вскоре и Цезарь подошел к ней с группой воинов. Их оджеда была вне времени и этнической принадлежности. Больше всего Анну поразил щит в руках Цезаря. На нем была изображена головка спящего ребенка. У младенца было такое беззащитное личико, что у Анны защемило сердце.
– Почему у тебя такой щит?
– Враг не решится ударить по нему со всей силы, дрогнет рука и это будет его смертный час.
Горы и долина с трупами вдруг исчезли. Теперь они стояли вдвоем в средневековой зале с зеркальными колоннами.
Осторожно взяла Анна Цезаря за руку и жаром пылали ее ладони. Медленно она вела его к зеркалу самой дальней колонны. Цезарь рассказывал ей о покорении Урарту и еще каких-то государств, больших и малых, известных и неизвестных, о драгоценностях, о женщинах, о дворцах и землях, которые достались ему.
Анна кивала и все вела и вела его. Когда они подошли к нужной колонне, мягким движением Анна взяла его за плечи и чуть-чуть подтолкнула к зеркалу. Вместо отражения увидела лишь безликий силуэт, белый, как птица в подземелье и рыхлый, как облако. От силуэта по низу зеркала стелилась длинная черная пропасть-тень. Цезарь качнулся, она его подтолкнула и, пройдя сквозь белый силуэт, Цезарь рухнул в черную бездну. Какую-то секунду зеркало еще отражало роскошную залу, но потом в нем появилась Анна в комнате, похожей на шатер.
– Он провалился в собственную тень, – Анна повернулась к Грише. – А я уже любила его!
– Ты еще не знаешь что такое любовь.
– Так расскажи мне о ней, я устала от ненависти.
– Это невозможно рассказать, это надо познать. Хочешь?
– Да, – решительно сказала она.
Исчезли стены комнаты, Анна и Гриша оказались в открытом Космосе. Спокойно и безмятежно окружало их сверкающее мироздание.
– Вслушайся в дыхание Космоса, – обволакивала Анну мелодия звучащего голоса, – вслушайся. Тебе доступно это. Дыши вместе с ним.
Замерла Анна, пытаясь уловить биение пульса беспредельности.
Ее слух, годами натренированный в комнате, похожей на шатер, наконец, уловил слабые толчки, и такими же толчками отозвалась Вселенная в сердце Анны. Опустим же завесу, ибо великая это тайна, и невозможно передать словами те чувства и мысли, что владели Анной в священные мгновения.
Когда она снова сидела с Гришей в комнате, похожей на шатер, он говорил ей, поглаживая золотистые от звезд волосы:
– Теперь твое сердце владеет всей теплотой мироздания. Ты можешь стать кем угодно: пылинкой ли малой, березкой ли тонкой, чайкой ли быстрой. Надо только открыть в нем любовь к новому измерению и оно само найдет ритм резонанса.
ЦЕЗАРЬ НЕ ВЫДЕРЖАЛ ИСПЫТАНИЕ ВРЕМЕНЕМ.
«Был солдатом, но ты пришла и произвела меня в полководцы», – не выходит у меня из головы эта фраза, сказанная мне в ту ночь Цезарем.
Лишь недавно я осознала любопытную вещь: в меня часто влюблялись талантливые, неординарные люди и всегда – в начале расцвета своей славы. Потом была я, потом – расставание со мной (меня бросали чаще, чем я), потом – взлет, популярность.
Длинный тощий парень с гитарой и собственными песнями под общим названием «Мой веселый декаданс» ныне выступает со сцены.
Невысокий большеголовый шатен в вечно замызганных брюках приобрел эффектный гардероб и обворожительную улыбку вместе со степенью кандидата философских наук. Ныне он – известный в союзе этнограф, любимец студентов и брошенных женщин.
Всеми отвергнутый неприкаянный рокер неисповедимыми путями оказался на Ленфильме и снялся в нашумевшей ленте, сыграв самого себя.
Список можно продолжить. Мне от их славы не досталось ничего. Меня вычеркивали из жизни. А я шла к новому увлечению. Пока не вышла замуж.
Интересно, как сложится судьба Володи?
Но Цезарь полководцем не стал. Только что я прочитала газеты, в одной из которых в рубрике «происшествия» написано о том, как семнадцатилетняя пэтэушница Таня М., шла возле кинотеатра «Победа». Как стали оскорблять ее гости из риги, приехавшие на первый всесоюзный фестиваль леворадикальной альтернативной музыки. Как следовало из заметки, гости были с состоянии сильного алкогольного опьянения (неужели с собой везли? В городе с водкой проблема). И как В. Переведенцев, заведующий отделом рабочей, сельской и научной молодежи областной молодежной газеты, бросился на помощь девушке. Он получил несколько ножевых ранений и скончался в реанимационном отделении второй городской больницы.
В газете на развороте опубликован огромный портрет Цезаря в траурной рамке с подписью: «Виктор Переведенцев – журналист, публицист, поэт. Композитор, бессменный руководитель рок-группы «Черный аттракцион» и просто замечательные советский парень». Здесь – и последние его стихи, и наброски, а также выдержки из записной книжки. «Тот, кто стал рокером, тот перестал быть рабом. Рок – это то, что позволяет не стандартно мыслящему человеку выжить в нашем весьма косном и жестоком обществе». «Рок изменяет мировоззрение людей, очистив его от догм и штампов». «Давно пора взять обывателя за шиворот и показать ему действительность во всем ее многообразии». Здесь я грустно улыбнулась. Ему ли – об этом? Многообразие он видел в пределах всего лишь одного измерения. Я пыталась дать ему понимание чего-то большего, но слова мои были отброшены с силой равной силе их страсти.
«Рок-культура – это официальное признание мрачности окружающего мира, того, что мир груб и жесток».
«противоборство между индивидуумами будет всегда, даже когда кончится противоборство между классами и группировками, и будущее – это жизнь небольшой группы людей, которая выживет в борьбе всех против всех».
Я отложила в сторону газеты.
Цезарь, ибо Виктор – это слишком прозаично, свел время к внешним обстоятельствам, которые может подстегнуть сильная личность. Боялся, что снова станет солдатом разбитых армий.
Солдаты разбитых армий
Приходят домой без песен.
Сограждане их встречают,
Встречают собаки и женщины.
Солдаты разбитых армий
Несут на мундирах плесень,
Несут в опустевших винтовках
Огромный заряд тишины.
Когда я смотрю сквозб стекло
В мерцание поздней осени,
Я вижу. Как тихо проходят
Солдаты разбитых армий.
Понуро и странно движутся
И раненых вдаль уностя.
Солдаты разбитых армий
Струятся по лику осени.
Я тоже был в их колоннах,
Но дом мой нашелся вовремя.
И я повернул к воротам,
Я попросту вышел из круга.
Когда наступает полночь,
И совесть уже не бремя,
Солдаты разбитых армий
Стреляют в себя и друг в друга.
Он читал эти стихи ей в ту ночь. Но это были не его стихи. Видно, очень близки были эти сроки Цезарю. Ах. Не жаль мне, что Время сбросило моего Цезаря со счетов. Жаль. Как ни банально это звучит, как эгоистично это выглядит, жаль мне несбывшихся надежд моего счастья.
ГЛАВА VII. НАСТРОЕНИЕ У АННЫ НИ К СЕЛУ, НИ К ГОРОДУ
Наступило лето. Лето без мужа и без Цезаря. Но надо было жить дальше. Бросив курить, Анна заметно посветлела, похорошела. Теперь, когда она идет по улице, многие спрашивают у нее: который час? Как пройти к железнодорожному вокзалу? Где купить торт?
В один из июньских вечером Анна гуляла по городу. Настроение было тревожным от смутного ощущения какой-то нерешенной задачи. Она ждала озарения.
Подошла к киоску с мороженым. Возле летней эстрады. Над сценой трепыхался огромный плакат: «Приветствуем участников ХХ областного фестиваля народного творчества!». Двое таких участников, судя по вышитым рубахам навыпуск, стояли впереди Анны и уговаривали смешливую продавщицу пойти послушать их выступление.
– Ты услышишь как деревенская гармонь играет.
– Мы тебе всю правду споем.
Анна усмехнулась:
– А вы знаете ее, правду-то?
Увидев, как смутил их ее вопрос, подумала: «Вот так и только так!». И тут пришло озарение. Анна поняла, что ей нужно немедленно сесть в автобус и ехать к панкующему зайцу с тем, чтобы стереть его. Поняла и удивилась, отчего такая простая мысль не пришла ей в голову раньше.
Однако, она опоздала буквально на несколько секунд. Зайца вместе с надписью на ее глазах стирал мужчина незаурядного вида. Одет он был так, будто только что сошел со сцены фестиваля народного творчества: были на нем плиссированные шаровары, рубаха в горох, подвязанная тонкой веревкой. Нечесаные рыжие волосы стрижены под горшок. Обилие веснушек завершало картину. В его левой руке чернел магнитофон «Весна», откуда на полную мощь неслись задорные частушки:
Я не вашего села,
Не вашего селения,
Не по-вашему пою,
Прошу извинения.
Анна непременно бы глянула на тень парня, но заслушалась частушками, а его окликнул другой, одетый точно так же.
– Пошли, Панкрат.
И оба скрылись в толпе.
Вечер вокруг бурлил, ликовал и смеялся. Но Анне было не по себе. Она, одаренная такими мощными звездами. Она, сумевшая освоить эти дары, была здесь чужой.
Я не вашего села,
Не вашего селения…
Расстроилась Анна.
АННА В РУКАХ ПЛАНЕТУ УДЕРЖИТ.
Нильс поднялся ей навстречу:
– Наконец-то!
Бнял ее, поцеловал, усадил в кресло.
– Анька, чудушко ты мое любимое! Быть тебе моей женой, а мне – твоим законным мужем.
– А потом?
– А потом ты станешь хозяйкой бала, а я машинистом сцены.
– Почему не наоборот?
– Времени нужна женщина. Если бы хозяином бала был я, мне крикнули бы: «Хаиль, Сведеборг!», тебе же воспоют: «Аве, Анна!»
Стены комнаты, похожей на шатер, незаметно исчезли. Анна с Нильсом оказались на возвышении посреди толпы в миллиарды людей.
Нильс что-то крикнул, и слово это прокатилось по толпе громким гулом.
– Теперь ты, – шепнул он Анне.
«Что сказать им?» = растерялась она. Полагаясь на движения своего сердца, она в глубине его почувствовала нежность и жалось к людям. А что аткое нежность и жалось для женщины? И Анна сказала сперва тихо, а потом громче и уверенней:
– Я люблю вас! Я люблю вас!!!
Толпа стихла, а потом разразилась громким рукоплесканием. На Анну посыпались белые цветы.
– Молодец! – шепнул ей Нильс. – Ты сказала именно то, что нужно. А теперь выпрямись и возьми Землю в свои руки.
Откуда и силы взялись и умение. Выпрямилась Анна во весь свой рост (или не во весь, она и сама не знала, ведь редкий человек знает весь свой рост), во всяком случае, Анна выпрямилась ровно настолько, сколько нужно было, чтобы Земля уместилась в ее ладонях. Сразу почувствовала, как жжет руки.. Опустила глаза в них, вздрогнула: огнем полыхал Земной шар.
Сделай что-нибудь. Ты же можешь! – откуда-то крикнул Нильс.
Анна сделала то, что проделала бы любая в ее ситуации: она стала дуть на Землю, пытаясь сбить пламя. Огонь раздувался сильнее, лизал хребты гор и дым стелился над океанами.
– Делай же что-нибудь, – отчаялся Нильс. И Анна вновь доверилась своему сердцу. Оно плакало и слезы покатились из глаз Анны. Они падали прямо в сполохи огненные и гасили их. Когда зазмеился тонкой струйкой дымок от последнего языка пламени, женщину озарили лучи солнца, и она протянула им спасенную Землю.
Через мгновение в комнате, похожей на шатер, Нильс спросил:
– Теперь ты поняла, почему Времени нужна женщина?
– Да. Мужчины не плачут. Только мне не понятно, где я начну свой путь.
– Он уже начат, – сказал Нильс. – а продолжишь ты его в моем измерении.
– Ты получил разрешение на наш брак?
– Нет. И не получу. Но есть запреты, нарушение которых поощряется. К тому же, только я согу создать тебе условия, которые помогут тебе раскрыться.
АННА УХОДИТ В МИР ИНОЙ.
Какие деревья красивые. Как в дымке волшебной. Почему так разительно переменилось все? Улицы, здания, люди… Я вижу, я ощущаю все так свежо, будто с меня сняли пыльные очки. Это смерть? Но я не ощущаю ее появление. А вот Цезарь умер. Что удивительно, тень его я встречаю на улицах города. Но что терять мне здесь? Нет ни родных, ни близких. А там – Нильс. Только ему я по плечу: со всеми моими недостатками и со всей моей силой. Мне хорошо с ним. Я хочу жить во весь рост. Что-то там Гриша говорил про другое измерение. Надо открыть в своем сердце любовь к выбранному измерению, и оно начнет биться с ним в резонанс.
Вслушаться в ритм нового измерения… слушаться в ритм…вслушаться..есть! Я чувствую биение его пульса.
Нильс, я иду к тебе.
ГЛАВА VIII
АННА В КРУГУ СЕМЬИ
Раздался звон разбитого стекла. В комнату Анны вошел разъяренный Нильс. В одной руке его пищал рыжий котенок, за другую – цепко держалась четырехлетняя крепышка, точная его копия, нимало не смущенная разгневанным папой.
– Ты можешь хотя бы час в сутки посвящать детям! Я же просил, чтобы в мой рабочий кабинет никто не входил! Неужели мало мест для игр!
Анна сняла с колен двухлетнего Варфоломея.
– Сондра, девочка. Иди сюда. Мы же договорились с тобой, что Муська будет жить на кухне. Зачем ты принесла ее в папин кабинет?
– Это я ее туда принесла, – в дверях появилась Василиса, нервная худенькая девочка, очень похожая на Анну в детстве. Ей шел седьмой год.
Нильс махнул рукой, швырнул бедную Муську себе под ноги, и, пробурчав что-то по-датски, пошел в свой кабинет.
ЗДРАВСТВУЙ, АННА!
Глубокой ночью, выйдя из спальни мужа, Анна заглянула в комнату к детям. Муська спала с Василисой. Сондра уснула прямо в одежде. Анна раздела и поцеловала ее. Почему-то Сондра, а не сын Варфоломей, была любимицей отца.
Варфоломей спал с пистолетом. «откуда бы?» – подумала Анна. Ни она, ни муж не дарили детям таких игрушек. Пистолет был извлечен и спрятан. Теперь все хорошо и спокойно.
Анна вышла на дорогу возле дачи. Тени деревьев кардиограммой вырисовывались на ночном небе. Анна плавно подняла к небу руки. Через несколько мгновений вокруг кончиков пальцев стали потрескивать лилово-фиолетовые искры. Ее душа была полна любовью. Опустила руки. Теперь весь мир облетят красивые сны. Из миллионов спящих найдутся те, кто расскажет свой сон рифмой, мелодией, резцом, кистью. И дивным резонансом отзовутся их произведения в сердцах остальных.
Вернулась в спальню к мужу.
– Нильс, я готова.
Он поцеловал ее в висок. Они поднялись в комнату, похожую на шатер. Там их уже ждали. По одному Анна принимала тех, кто пришел рассказать ей о своих успехах и поражениях в борьбе за обретение себя. Это были люди разных возрастов и разных стран. Им Анна открыла двери в комнату, похожую н шатер, и сделала их своей гвардией. Для каждого из них она находила две-три ключевые фразы, в которых заключалась и оценка их проблем и рекомендация. Люди уходили задумчивые, озабоченные, иногда даже растерянные, но неизменно удовлетворенные.
Так прошла обычная ночь. Можно было немного вздремнуть, но на сегодня у Анны было запланировано еще одно мероприятие. В прежнем измерении ждал ее Казанова. Но не в том городе, где она жила, а в Москве.
… Анна явилась на скамейке станции «Каширская». По далекой привычке оглядела деревянные планки. Скамейка была аккуратно покрашена. Вечерело. Возле Анны собралась группы подростков с гитарой. «Интересно, о чем они споют?» – подумалось Анне.
Прехорошенькая шатенка лет 16-ти, взяла аккорд и запела.
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья,
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
жаркой рябины
горькую кисть.
«Цветаева, надо же!» – отметила Анна, и в тот же момент кто-то грузный опустился рядом.
– Алло, женщина, вы свободны? Десять долларов, алло!
– десять долларов – слишком много для мушкетера Атоса и слишком мало для графа де ла Фер. Добрый вечер, Казанова.
По-приятельски они перебросились короткими фразами. Обоих было не узнать. Анна, конечно, изменилась после трех родов и семи лет двадцатичетырехчасовой работы в сутки. Но Казанова…
Где его худоба? Где черное кожаное пальто и узкие черные очки? Рядом с анной сидел толстый, потный мужчина с бесцветным взглядом. Лишь прежняя усмешка кривила тонкие губы.
– Ты – первый человек. Который осмелился посмотреть мне в глаза, – сказал Казанова.
– Ты – первый человек, который окунул меня в собственную блевотину, – усмехнулась Анна.
– Это пошло тебе на пользу.
– Конечно, – согласилась Анна, – но мы по-прежнему – враги и наша схватка еще не закончена.
– Эта музыка будет вечной, если я заменю батарейки, – без тени улябки сказал ей Казанова и встал, грозный и массивный, перед Анной. Та встала тоже.
– Ты ошибаешься, Казанова. Твоя музыка может быть вечной, а может и не быть. Я, слышишь, я клянусь тебе, что твоя музыка вечной не будет.
– Посмотрим! – сказал Казанова.
– Поглядим! – отозвалась Анна.
ХОРОШО БЫТЬ ЧЕЛОВЕКОМ.
Ну вот и все. Кто сказал, что конец одной двери означает начало другой. Раньше я думала, что, что сумев встать над ситуацией, обретаешь над ней власть. Оказалось – не так. Встав над ситуацией, попадаешь в новую, соответствующую твоему возрастному потенциалу. До власти ли тут? Дай бог прежнюю гармонию не утратить, да новые требования выдержать. И путь этот вечен для всех и каждого.
Я готова, овладев следующей ступенькой, подать руку тому, кто захочет выпрямиться на предыдущей. Я готова. Вот вам моя рука…
Подарок парапсихолога
© Copyright: Ветрова Ирина, 2011
Свидетельство о публикации №211072501272
Свидетельство о публикации №211072501272
Рецензии