Про совесть

                Про совесть.

      После окончания шестого класса отправили меня родители навестить бабушку, отцову мать. Она тогда с отцовым отчимом, дедом Прокопом, в селе Широковском жила. На берегу Вятки.
      Приехал к обеду. Бабка сразу за стол усадила, ушицы и рыбы жареной покушать.
      Что на меня нашло, не знаю, но вдруг ни с того, ни с сего заявил деду:
      - Бессовестный ты, дед! Какой год обещаешь на рыбалку взять, да всё обманываешь!
      Ещё и договорить толком не успел, как тяжёлая оловянная ложка лоб мне отметила.
      - Мал ишо, сикилявка, про совесть-то рассуждать! – пробурчал дед. В глазах  сверкнуло возмущение, но чуть погодя он ворчливо добавил. -  Салабон пока про неё курлыкать!
      От необоснованной, казалось, обиды слёзы крупными градинами скатились по щекам.
      Бабка, наблюдавшая за сценой из кухни, выскочила и, уперев руки в боки, закричала:
      - Проша! Чё вытворяшь-то?! Объяснил бы, а то зараз по лбу въёхал!
      Вечером дед подошёл ко мне, перекапывавшему  огород, просипел ворчливо:
      - На вот банку, червёв собирай. Утром возьму подольники проверять.

      Ранним утром отправились с дедом на рыбалку. Слабенький мотор однообразно тарахтел, разгоняя лодку едва быстрее течения. По речной глади стелился белёсый туман. Дед сидел на корме, зорко поглядывал по сторонам и прислушивался к речным звукам. Я кутался в старую телогрейку на носу.
      Молчал дед. Смолил цигарку за цигаркой. Молчал и я. Малые кусочки обиды всё ещё грызли душу.
      Докурив беломорину, дед отстрелил окурок щелчком в сторону и проговорил:
      - Зря, Санька, набычился. Оно, конешно, и я погорячился.
      Я молча потёр образовавшуюся на лбу шишку, но не ответил.
      Дед продолжал:
      - Хотя, есле по-чесному, могёт ты и прав. С войны-то всё больше бессовесные возвращались. Совесливых война в перву очередь проглатывала.
      - Почему, дед, проглатывала? – удивился я.
      - Дак, а как ты думал? Совесливому прикажут танк подорвать или в атаку на пулемёт, дак он разве откажется? Знает, што погибнет, но пойдёт. А как жа? Иначе совесть слопает!
      А я – нет. Не совесливый был. В атаке за чужи спины прятался и в атаку норовил последним встать. Боялся – убьют.
      Вот, Санька, расскажу сщас про совесть-то.
      Зимой и весной сорок третьего всё ешо подо Ржевом топтались, сил накапливали. Потом немцы Ржевский выступ оставили, спрямляя линию фронта. Перед Смоленском рубежи заняли. Лишь в августе серьёзное наступление началось.
      Я из госпиталя вернулся, попал во вновь сформированную часть. Она в обороне была, к наступлению готовилась.
      Объявили, што по утру берём высотку. Высотка – тьфу. За ней деревенька вроде. Но у немцев высотка укреплена хорошо, и дорога, што по низу бежит, как на ладони. Дорога просёлочная, но одна, а чуть в лес зайди, в болоте увязнешь. И штоб вперёд идти, так и так высотку брать надо.
      По утру антилерия полчаса высотку утюжила. А потом сразу нас в атаку погнали.
      Как наступал, плохо помню. У меня от страха башку заклинило.
      Немцы поздно очухались. Наши успели через заграждения перебраться и до первой траншеи добежать.
      Заняли траншею. А тут немцы по ходам сообщения попёрли, со второй траншеи. Да поздно, уже мы вперёд захватили. Наша удача.
      Схлестнулись с фашистами в рукопашной, и опять наш верх. Откатились немцы.
      Вроде и затихло немного. У немцев вторая траншея за бугром, ближе к деревне. Чё там делается, из-за вершины не видать.
      Постепенно освоились в траншее. Народ пошшитали. С нами два командира рот, лейтенант и старлей, ещё заместитель командира батальона, тоже старлей, и народу живого чуть боле сотни.
      С оружием слабовато. На всех три Дегтярёвых. Знаешь, наверно, про такой пулемёт. На рогатуле и с диском. Но патронов к ним мало. Автоматов едва ли больше десятка, у остальных винтовки. И  гранат тоже немного.
      Траншея у немцев по уму сделана. Края доской обшиты, глубина почти в рост, перекаты через двадцать-тридцать метров из кругляка и сверху землёй засыпаны. Надолго устраивались.
      Пообвыкли. Командиры заслоны с пулемётами выставили, по ходам сообщения.
      Траншея подковой высотку охватывает. До второй траншеи сажен сто. И даже слышно, как там немцы балакают, орут чегой-то.
      От наших связисты приползли, связь наладили. Ротный доложился про дела. Выслушал, што верхние командиры приказали.
      Объявил, мол, держаться нужно до подмоги, и вот-вот батальон к нам переправят на усиление.
      Через полчаса, наверное, стали наши из лесочка выползать. Нам с траншеи хорошо видно. Всего-то сажен триста, но пространство открыто, как на ладони всё.
      Копошатся, передвигаются короткими перебежками. Но недолго двигались. У немцев, видать, наблюдатели сидели где. Токо выполз батальон из подлеска, как немчура миномётами ударила. Враз засвистело, загремело. И точно ложатся мины, думать надо – пристреляно.
      Хорошо видно, как братьев-славян взрывами подбрасывает. Горе страшное, на глазах товаришшев гробят, а нам и помочь нечем.
      Ясно дело, не дошли к нам. В лесок откатились.
      А тут и во второй траншее немчура очнулась. Слышно, в свистки засвистели и полезли.
      Сначала-то по ходам сообщения сунулись. На пулемёты наткнулись. И тут уж в рост пошли. Много.
      Старлей, ротный, на себя руководство взял. Скомандовал, у кого автоматы, на фланги уйти, а с винтовками – в середине остаться и гранаты приготовить. Потом сказал – стрелять токо по команде и залпом.
      Подпустили фашистов сажен на пятьдесят и залпом жахнули. Залп - страшное дело. На раз человек двадцать снесло. Залегли немцы. Страшно им сделалось.
      Скоко-то полежали, опять свистки, опять поднялись. Но неуверенно поднялись. Не то, штоб в рост, а пригибаются и перебежкой движутся.
      Мы молчим. Осмелели фрицы, чутка распрямились.
      Вот тут мы по команде по ним снова залпом. И ишо человек десять, а то пятнадцать упало. Опять они залегли.
      Этим временем над нами снова засвистело, и сзади разрывы начались. Видно, наших по-новой на подмогу погнали.
      Откатилась немчура. Поняли, не сковырнуть на раз нашу шоблу. Не получилась у них психическая.
      У немцев ведь как? Не смогли разом взять, так народ понапрасну не тратят. Миномётами, антилерией, а то и самолётами глушат.
      Миномётами страшно. Так и кажется, што в тебя мина летит. А самолётами ещё страшней.
      С полчаса, верно, прошло, как налетели. Вдруг загудело над лесом, и несколько юнкерсов, лапотники которые, на нас стали пикировать. Это, скажу Саня, ацкая штука.
      Воют так, што всю нутренность наружу выдёргивает. Слыхал про сердце в пятках, дак это и есть. Будто всё в тебе к низу проваливается.
      Бомбы со свистом летят. Из пулемётов и пушек поливают. Кто живой, по щелям, по закуткам в траншее позарывались. И всё одно, такое чувство, словно на ладони ты у них, и счас тебя, как вошку, с энтой ладони сщёлкнут.
      Жуть страшная. Землю разрывами так встряхивает, што меня в траншее подбрасывает. Гарь, дым. Песок и земля сыплются отовсюду. Бомбой в перекрытие попало, дак перекатные брёвна на щепы и обрубки разбило и по окрестностям раскидало.
      Улетели внезапно, как рукой сняло. А звон в башке долго стоял.
      Кто живой, повыползали из щелей и укрытий. Убило старлея в бомбёжке. Блиндаж, где он обосновался, прямым попаданием разнесло.
      Батальонного заместителя ранило, но несильно. Ожил, на себя взял командование.
      Медбраты по траншее слазали, стащили ранетых в последний оставшийся блиндаж.
      Пошшитали здоровых. Едва писят набралось. Телефонный провод поразрывало так, што и не связать уж. Связи нет, и подмоги нет.
      Пока в чувство приходили, оказалось – немцы после налёта с правого флангу в траншею просочились. Треть уже заняли.
      Могли бы, думаю, всю бы траншею освободить, но на пулемёт наткнулись и не сунулись дальше.
      Командир приказал – патроны и гранаты пересшитать. Грустно оказалось. По три обоймы на винтарь, рожку-два к автомату, и гранат – по одной-две.
      Приполз парень из полковой разведки. С приказом, хоть как, а до темноты держаться.
      Батальонный што-то в ответ накарябал. Просил, хоть бы антилерийским огнём поддержать. Уполз разведчик.
      Немцы ешо разок сунулись по траншее. Но нет, не свезло им. Автоматным огнём встретили и гранатами закидали.
      Солнце за полдень перевалило. Затихло у немцев. Обед у них. Даже на войне по расписанию живут. Могет, на часа полтора, а то и два остановилась война.
      Меня в дозор отправили. По ходу сообщения, што к немцам ведёт, в ячейке залёг.
      От немчуры дымком и жратвой потянуло. Вроде бы и гороховым супом. От запаха в миг рот слюной наполнился, а кишки сводить стало.
      Достал из мешка пачку с гороховым суповым концентратом, сухарь оттуда же выцарапал. Полфляжки с водой булькало. Размял концентрат, водичкой побрызгал. В миг проглотил получившуюся кашицу. Крошки с бумажки слизнул и сухариком зажевал.
      Проглотил еду, а чувство такое, што и не ел будто. Хотел ешо сухариков пожевать, но вовремя одумался. Сухарей всего три осталось, а скоко до горячей пищи терпеть – неизвестно.
      Про еду задумался – старшину вспомнил. Ротный старшина всё больше к кухне жмётся, на передок его хрен затянешь. Термоса с супом сам никогда не таскает. Обычно, повара посылает.
      Зажрался старшина. Тут кишки к спине прилипают, а  у него брюхо растёт. Но, самое главное, водку и сало зажимает. В наступлении и то и другое в излишке, но нечесно делит потом, даже не по норме норовит, а поменьше. Сука – он. Если одним словом.
      Сколько времени прошло, не знаю. Услыхал, как в ходе сообщения немчуки зашебуршились, стрельнул с винтовки и сразу к своим пополз.
      Вовремя шебутнул. Кругом фрицы полезли.
      В траншее переполох. Враги отовсюду наступают. С краю вылазят, по ходам сообщения пробираются, да и по открытому пространству перебегают.
      Батальонный заместитель привстал, крикнул хрипло: «Мужики! Нельзя сдаваться и отступать нельзя! Ежели што, на штыки немцев, и все разом смерть примем»!
      Куда в штыки?! Их, поди, сотни две наступает. Што тебе муравьи какие.
      Меня от страха уж и колотит всего, и в пот холодный кинуло. «Всё, - думаю, - смертушка приходит».
      Перекрестился тайно, среди остальных воинов расположился. В куче помирать, оно, легше.
      Накопились немцы, засвистели унтера ихние. Пошли в атаку. Мы гранаты покидали, сбили перву-то волну. Летёха, ротный, тетехой размахивает, в атаку зовёт.
      Поднялись в атаку. С матом, с ором каким ли нечеловеческим на врагов кинулись.
      Сшиблись. А дале-то смутно помню, помутнение нашло. Потом ребята говорили, што с ихнем офицером сцепился. Сперва-то штыком в него попал, потом боролися.
      Я, вроде, одной рукой в горло вцепился, другой его руку придерживал, а он свободной рукой, ножиком, весь бок мне истыкал.
      Могёт, и сознание терял, не знаю. Только когда откатились немцы, и наши оставшиеся вокруг собрались, несколько человек руку мою расцепляли.
      Повезло. Хилый офицер попался. Так, слегка ножиком бочину расцарапал, а, возможно, и ремень спас брезентовый.
      Очухался я. Медбрат перевязал порезы. Полегчало…

      В этот момент дед завернул лодку к берегу. Сбросил якорёк.
      Лодка встала по течению вдоль песчаного плёса. Закинув пару раз кошку, дед подцепил шнур подольника.
      Стабанив лодку к снасти, он поднял якорь и приказал мне пересесть на греби. Дав команду, медленно сплавляться по течению, дед устроился на носу и стал перебирать снасть.
      Он освобождал крючки от редких рыбёшек, перенасаживал червей и опускал в воду.
      Проверив первый подольник, спустились на гребях вниз на полкилометра. Отыскали второй и таким же образом осмотрели его.
      Плотвички, сорожки, окуньки, подлещики заполнили носовой рундук. Пара судаков и килограммовая щучка окончательно приподняли дедово настроение.
      Обратно поднимались против течения. Слабенький мотор захлёбывался от напряжения, но лодка всё равно ползла со скоростью пешехода.
      - Дед, - сказал я, - ты про совесть-то так и не закончил.
      - Дак а чё заканчивать? – ухмыльнулся дед. – Я ж сказал уже – бессовестный я.
      После немецкой атаки в живых нас двадцать осталось. И все ранетые.
      Сошлись в кучу, решаем – што делать. Ясней ясного, новой атаки не сдюжим. К своим отступать –шнайпера всех выбьют. Но и понятно, што кого-то к нашим срочно посылать нужно.
      Я, вроде, поздоровше других выгляжу, и по всему мне бы ползти.
      Ссошно мне, Санька, сделалось. В куче ишо куда ни шло. А в одиночку – совсем страшно.
      Под взглядами товаришшей потупился я.
      «Страшно, - говорю, - не доползу, братцы»!
      «Ладно,  живи пока, - пробурчал Иваныч, младший сержант с соседней роты, – я полезу».
      Уполз Иваныч. Мы, как заворожённые, за ним из траншеи глядели. До подлеску, наверное, сажён сорок-пятьдесят оставалось. Стрельнули немцы несколько раз, и видно было, как тело Иваныча от попаданий дёргалось.
      Некоторое время спустя из подлеска несколько наших выскочило. Подхватили Иваныча и уташшили.
      Што нас спасло, до сих пор не знаю. Не пошли немцы боле в атаку. Позднее наползли с западу тучи, потемнело. Ветер давай деревья гнуть, пыль гнать. Потом и дождина зарядил.
      Ближе к вечеру, под дождём, приползла первая подмога к нам. А к ночи целый батальон добрался.
      По темноте нас, зашшытников траншеи, в медсанбат вакуировали. Позднее сообшили, ночью немцы из второй траншеи, да и из деревни ушли. Повезло нашим.
      Дак вот, Саня! Про совесть-то! Был бы совестливый, так сщас бы с тобой не рыбачил…

      Вспоминая тот далёкий дедов рассказ, всё чаще задумываюсь над этой категорией. Возможно, в чём-то и прав был дед.
      Немалое число совестливых выбило во время войны. В наше, непростое, время очень даже не хватает детей, внуков и правнуков именно тех, невернувшихся с войны...

      А Вы, уважаемый читатель, что по этому поводу думаете?