Карьера пастора Бонвечи

     О жизни таких личностей у нас не принято было писать и именам их не нашлось места в советских энциклопедиях, утверждавших: «Религия — это опиум для народа».

      Они выросли вместе, два брата Бонвечи — Нафанаил и Эммануил. Да только судьбы у них сложились больно разные, несхожие.

    Каким иноземным ветром занесло их отца-пастора в беспокойный южный Тифлис — одному Господу известно. Там в ноябре 1843 года и родился Эммануил, в период жестоких кавказских войн.
    Семья Бонвечи от греха подальше перебралась в спокойный край немецких поселений Камышинского уезда на Волге и обосновалась в добротной колонии Норка.
   В февральские морозы 1848 года здесь впервые увидел свет младенец Нафанаил, укачиваемый в колыбели старшим братцем. Детство их протекало в глуши российской провинции, среди набожных колонистов. Глава семьи держал отроков в черном теле, не баловал, но домашнее образование дал отменное. Тогда у родителей на шее дети долго не засиживались. Молодость братьев оказалась коим-то образом связанной с далекой северной Прибалтикой: очевидно, семья была обеспеченной.

    Эммануил проявил склонность к секретам медицины и закончил Дерптский (Юрьевский) университет. Получил степень доктора. С берегов янтарной Балтики потянуло его в степные родные края — поселился в Саратове, стал знатным практикующим врачом. Не устрашась рискованных исследований, он участвует в деятельности местного физико-медицинского общества. В саратовских, санкт-петербургских, дерптских изданиях публикуются труды его о саркоме почек, холерных эпидемиях, распространении глаукомы... Талантливый медик, он совершенствуется на этом поприще.

      Однако иначе складывается жизненная стезя Нафанаила, стезя праведная, богоугодная. Если брат был лекарем телесных недугов, то он стал врачевателем душ людских.
   
    Жизнь Нафанаила не была окружена дымкой легендарных подвигов миссионера, он не подвергался суровым лишениям паломника по святым местам, не изведал тернистого пути архипастыря и не был искателем удачи в лоне церкви.

     С юности судьба повела его мудро в богатые древностями и преданиями города, что вызвало интерес к истории церковной и гражданской.

    Обучался он шесть лет в гимназии Ревеля (Талина). Смышленый и наблюдательный, пропадал на служениях в храмах, пестрых ярмарках, в лавках букинистов. За поясом его всегда торчала книга. Все возбуждало его чрезвычайное любопытство: новый народ и живописные развалины старины, легенды, религиозные распри и глухая вражда к его соотечественникам.

   Ох, как притягивал его к себе Дерптский университет — сосредоточие ученых светил, к тому же восхваляемый обучавшимся там братом. Еще бы, в заведении этом с 1802 года готовили духовных лиц евангелического вероисповедания. Нафанаил смело направляет стопы свои на богословский факультет. Этим вызывает благословение батюшки своего и чертыхание медика-брата: «Советую избегать исчадия зла — женщин-блудниц, не осквернять уста свои винищем и табачищем!».

     Годы учений в университете Дерпта насытили ум его церковными, философскими, историческими и иными науками.
       Он увлеченно интересуется старинными монастырями и замками, церковными книгохранилищами, фолиантами и рукописями. Строгое университетское начальство одобряло подобное рвение, ибо стремилось сделать студентов истинными сынами церкви, верноподданными государю и отечеству.
     И вот на сюртуке его засверкала золотая медаль — награда университета за солидный ученый труд, что случалось тогда крайне редко. Преподаватели опытные толковали на кафедрах: «Многообещающему студенту Бонвечи светит звезда профессора, а ведь многие однокашники его, оставшись без призрения, опустились на самое дно и шляются со шлюхами по кабакам заплеванным».

    — Нет, я нуждаюсь в хорошей практике, — заявил твердо Бонвечи, и сани умчали его в заснеженную нагорную часть Волги, где он провел четыре плодотворных года в качестве препозитор-адъютанта.

      Однако молодой ум рвался на простор, за границу, дабы усовершенствовать образование.
      Нафанаил избирает славный Геттинген в Германии, один из важнейших центров европейского просвещения, в коем академия наук и университет процветали более сотни лет. Жизнь его там протекала в круговороте мудрых лекций, встреч с корифеями наук по истории, богословию, юриспруденции и политике.

     А в жалкой каморке его под черепичной крышей пухла кипа писем. То отец и брат настойчиво звали вернуться на Волгу, в родные пенаты, где и послужить Господу и людям. Нафанаил не выдерживает (он и сам тосковал по родине) и по тряским дорогам возвращается в отчие Камышинские края, в колонию Норку.

     Прихожане колонии раскрыли рты, увидев в кирхе на богослужении преклонного пастора Бонвечи, а рядом в черной сутане его юного помощника-проповедника, давно забытого сына.
 
     Пролетела над Волгой череда лет, и Нафанаил по праву и уму занял у алтаря место пастора, заменив одряхлевшего отца.
    Дворян волжских и мужиков, мещан и помещиков он уважал едино по уму и следованию христианским заповедям, которые соблюдал строго: «Каждый должен довольствоваться тем, чем кого благословил Бог».

    Но прозябание в глуши тяготило, хотя миряне и почитали его за напористые выступления против местных сектантов и знахарей. Он сотворял святые молитвы, а его так манил нектар наук. Он жаждал добиться известности.

     Брат советовал: «Не мучайся, а поезжай в ученый Бонн на Рейне, понаблюдай да поучись всерьез». Перед отъездом за границу отслужили в Норке прощальный молебен за здравие Нафанаила, дабы Господь Бог помог вернуться живому из чужбины.
     В осеннюю слякоть выехал он на повозке, держа путь в Боннский университет, в котором упорно корпел над сложной диссертацией. Вскоре Бонвечи появился в Дерптском университете и уверенно положил на стол профессуры труд сей на звание магистра.

    С гомоном весны 1878 года пришла к нему в «альма-матер» желанная степень магистра богословия. Под руководством профессора Энгельгарта он оттачивает и развивает свои творческие темы, но внезапная смерть наставника вдруг повернула колесо фортуны.
       Факультет богословия здраво обсуждал: «Занять освободившуюся кафедру может лишь личность, глубоко знающая иностранные языки, латынь, зарубежную историю и современную церковную жизнь». Единогласно избранный советом (что изумило Бонвечи), он назначается экстраординарным профессором. На его эрудированных лекциях в аудиториях яблоку негде было упасть.

     Все жгучие события последней четверти XIX века — войны и эпидемии, голод и терроризм — ничего не проходило мимо его человеколюбивого сознания. Это звучало в его тревожных проповедях на массовых выступлениях в кафедральных соборах, лютеранских праздниках и диспутах. Публика, затаив дыхание, заворожено внимала речам блестящего оратора об отпущении грехов и милосердии, о древних христианских святынях, учителях славян Кирилле и Мефодии, пророках в апостольский период...

      В справочной дореволюционной литературе в трудах Саратовской ученой архивной комиссии я насчитал около двадцати его крупных ученых трудов, изданных только на немецком языке, перечислением которых не стану утомлять читателя. Кабинет его был завален пачками писем и благодарностей от простых верующих, часто гонимых нуждой, павших духом: «Чтение брошюр ваших — это единственная возможность для нас пополнить духовное богатство и излечить страждущую душу».

     В пасмурном октябре 1883 года засияло лицо молодого Бонвечи. На церемонии, под шквал аплодисментов, присвоили ему звание ординарного профессора. Начало карьеры его как крупного ученого совпало с благотворной реформой духовно-учебных заведений.

      Отзвуки успехов земляка докатывались и до тихого Камышинского уезда и поселенцев Норки, да и он старался не терять связи с родными местами. С чуткостью откликался на печальную эмиграцию с Волги колонистов в Америку, на неурожай и засуху, слал в приходскую школу и церковь связки духовных и светских книг: «Простой народ завсегда жаждал хотя бы крупицу духовной пищи от богатой трапезы академической науки. Они, грешные, не знают порою, как надо себя вести за порогом храма, Библию с Евангелием путают».
      Лично он во время странствий по Европе собрал уникальную библиотеку книг, эстампов и музейных редкостей, страстный библиофил, продолжал наполнять этими сокровищами многие шкафы.
 
    Дальновидный ученый Геттинген зорко отслеживал судьбу своего талантливого ученика. В 1891 году Бонвечи получает солидное приглашение от Геттингенского университета и прибывает в предел своих мечтаний. Как видим, переменам в жизни он был обязан только самому себе, влиятельных покровителей не имел. Новая профессорская работа его на кафедре исторического богословия вызвала всплеск энергии, подогреваемой состязанием с элитой университета, видевшей в нем лишь сына недоучившегося пастора.
   
     Он же помещает в журналах множество ученых статей и сообщений. Для полного выявления их потребуется немалый поиск в необъятных хранилищах центральных библиотек Москвы и Санкт-Петербурга. Скажу, что типографские станки Геттингема еле поспевали печатать его капитальные труды.

     Заметим, что Бонвечи не относился к кабинетным ученым, чьи имена известны лишь узкому кругу специалистов. Он приобретает известность в Европе как протестантский ученый-богослов. Проживая за границей, успевает следить за русской духовной литературой и отмечает ее выдающиеся произведения. Российское православие чутко отзывалось о его сочинениях, в том числе и популярный церковный журнал «Странник».

      Многие труды его печатались в известном полиграфией Лейпциге, как «О завещании сорока мучеников», «Старославянские переводы об Антихристе», «История церкви», отредактированная им с 13-го немецкого издания.

     Его литературное подвижничество получило одобрение высших духовных властей и компетентных критиков. Он преодолевал рогатки жрецов от науки: «В религиозных журналах популярные духовные статьи для простого народа будут иметь перетолкования и ошибки».
 
     Бонвечи стоял на своем: «Тупиц и олухов хватает везде. А здоровая нравственно-религиозная пища должна быть доступна многим людям».

     В этом человеколюбии была его заслуга перед просвещенным обществом и церковью. «Проповедуй сие и учи», — не уставал повторять он слова из Евангелия, и их можно считать делом всей его жизни.

       Много ли было таких подвижников, преданных религии гуманности, заботившихся о духовном здоровье далеких потомков? Вестимо, что Царицынский, Камышинский уезды, Усть-Медведицкий и другие округа края нашего были богаты такими личностями, как священник Знаменский и пастор Катанео, архиепископ Владимир и богослов Лопухин, протоиерей Лугарев...
    Ждет своего часа интересная монография о замечательных священнослужителях Волги и Дона, известных в державе и за ее пределами.

      Я не специалист по сложной церковной истории, но думаю, что далеко бы продвинулась наша обыденная, заскорузлая российская мораль и духовность, если бы побольше было таких трудолюбцев, пусть не равных, но хотя бы подобных им.

    Ибо от их мыслей и деяний Россия бы пользу имела, а не пороки.