Воспоминания из детства Соседи

                ВОСПОМИНАНИЯ ИЗ ДЕТСТВА
                Повесть – эссе
                ( 2 )
                Часть первая
                Соседи

В первый класс  я пришла с опозданием  в полтора месяца. Мама не хотела отдавать меня в школу, потому что к первому сентября  мне не исполнилось семи лет, и она решила, что я пойду в первый класс только на следующий год.
К тому времени  с Волжской Набережной, где у нас была большая  неуютная комната, в которой было мало света и  холод стоял  и зимой, и летом, мы переехали  на проспект Ленина в веселую солнечную комнатенку. Она была угловой. Третья стенка выходила на лестницу черного хода, четвертая граничила с коридором, и свежий воздух просачивался во все три окна, огромные, от пола до потолка.  Натопить ее было невозможно, зато солнышко не уходило круглые сутки.
Комнатенка наша находилась в «слепой кишке» большого широкого коридора – маленьком коридорчике, в котором располагался общий туалет и совсем крохотная шестиметровка. В этой шестиметровой комнате, которую и комнатой-то назвать было трудно из-за ее размеров, жили три человека: муж, жена и ребенок ясельного возраста.
В большом коридоре располагалось еще три комнаты, в следующем большом коридоре  рядом с единственной общей кухней  также находилось четыре или пять комнат, была комната направо на площадке  лестницы  второго этажа парадного подъезда, и налево в коридоре перед лестницей на третий этаж. Так что наш второй этаж составлял  коммунальную квартиру  из  13 – 14 комнат.
И вот все дети этого конгломерата, «безразмерного», как мне тогда казалось, пошли в школу, все мои погодки, с которыми я играла, когда приходила к маме от бабушки.
В первых числах  сентября на мое предложение поиграть в мячик, родители Вальки, моего соседа, ответили: «Валя учит уроки, ты его не отвлекай, он никуда не пойдет». Стучусь в следующую комнату: « Галя учит уроки, поиграй одна». Не теряя надежды, захожу без стука в третью: «Таня еще не выполнила задание по арифметике».  Разочарованная, я плелась домой, а дома мама проверяла тетрадки, и ей тоже было некогда.  И вот спустя почти четверть после начала учебного года я  категорически заявила матери, что хочу в школу. Мать каким-то образом договорилась с администрацией, и меня взяли в первый класс.
Сначала я своим полным невежеством обескураживала  мою учительницу. (А моей первой учительницей была очень добрая, внимательная, мягкая по отношению к ученикам Сорокина Клавдия Васильевна). Я не знала ни одной буквы алфавита, не умела держать в руках ручку, не могла сложить 1+1. К школе в детском саду нас тогда не готовили, а мать моим  образованием не занималась по причине отсутствия времени и совершенно справедливо  полагая, что читать,  писать и считать  должна учить школа, а не родители.
К тому времени дети уже знали алфавит, научились складывать слоги, писали в тетради чернилами палочки, крючочки, начинали писать буквы, я же не умела ничего. Домой приносила тетрадки, испещренные колами и двойками и по арифметике, и по русскому  языку, и по чистописанию, и  первую четверть окончила неуспевающей. Учительница жаловалась моей матери и хваталась за голову, не зная, что  ей делать с такой несообразительной ученицей, чтобы она смогла  догнать остальных. Самым мучительным первое время было высиживать 45 минут урока, но мало-помалу я втянулась в школьную жизнь, мне просто стал интересен процесс обучения. Я старательно выводила в тетради палочки и крючочки, гораздо реже стала ставить кляксы  и уже не приходила домой с перепачканными руками и  в залитом чернилами школьном фартуке.
На всю жизнь отложился в памяти случай, произошедший со мной в начале учебы, и который самым неприглядным образом  характеризовал уровень моей бестолковости.
Когда ученики начинали читать по слогам, я осваивала алфавит, но очень торопилась догнать их.
Мой сосед Валька каждый вечер читал букварь дома вслух по вечерам. Его бабушка, которую мы звали баба Вера, по обыкновению, считала дневную выручку, раскладывая мелочь в столбики на столе ( она продавала с лотка пирожки  возле булочной напротив нашего дома), мать Вальки, тетя Люся, штопала носки или что-то шила. Валька называл буквы вслух, а потом произносил получившееся слово
-Кэ, рэ, а, нэ, - бубнил Валька, - получилось – кра-н. Дэ, и, вэ, а, нэ, - получилось – ди - ван.   Букварь был красивый, с картинками и непонятными мне словами. Мне очень хотелось быстрее начать читать.
- На, попробуй, это просто,- сказал Валька и протянул мне букварь.- Вот это прочитай. – Он ткнул пальцем в буквы, рядом с которыми был нарисован автомобиль. Валька называл буквы:
-Тэ, а, кэ, сэ, и. Что будет?
Отец Вальки работал шофером, автомобиль в моем сознании ассоциировался с Валькиным отцом. Я с уверенностью говорю: « Шофер!» Всеобщий смех не смутил меня.
- Такси! – сказал Валька с укоризной, - бестолковая!
Баба Вера, отложив сумку с монетами, взяла у Вальки букварь  и подозвала меня к себе. Тыча заскорузлыми пальцами в буквы, она  называла:
-Ры, а, мы, а. Ну, что получилось?  Ну, смотри сюда.
На картинке был нарисован человек с молотком, стоящий возле оконной рамы. Наверное, он готовился забить гвоздь в раму. Он замахнулся молотком. Молоток был центральным предметом. Она еще раз повторила:
-Ры, а, мы, а.
-Молоток! – отчеканила я. Новый взрыв хохота на этот раз обескуражил меня.
-Но ведь там молоток нарисован!- сказала я с возмущением.
- Рама! – горестно воскликнул Валька.
-Не воображай, что умеешь читать, я тоже когда-нибудь научусь.
Читать я научилась только к концу первого класса, зато к концу второго к удивлению моей учительницы, наших соседей и к явному удовлетворению моей матери  я стала отличницей по всем предметам.
После окончания школьных занятий мы, дети, были предоставлены самим себе.
Мой сосед по коридору, Валька Лобанов, был в точно таком же, как и я, положении – его родители   тоже были на работе. И до вечера мы могли заниматься всем, чего душа пожелает: сходить в кино, если были деньги,  поиграть с мячом в вышибаловку, потом в прятки, в жмурки, в классы, в сыщики-разбойники. Но сначала нужно было пообедать, потому что в школе не было ни завтраков, ни обедов, в буфете всегда была очередь, а перемены – короткими, и мы приходили домой после занятий, готовые съесть верблюда. Мы брали оставленные нам на обед деньги и шли в пельменную напротив нашего дома.
Окончание школьных занятий совпадало с обеденным перерывом в ряде учреждений. В пельменной в это время тоже были очереди. Туда приходили обедать портовые работники, служащие пароходства, грузчики, и в маленьком тесном помещении стоял запах пота, пива  и варившихся в огромных котлах с кипящей водой пельменей.
Отстояв очередь, мы чинно садились за освободившийся столик  и мгновенно «сметали» наши крошечные порции: пельменей в бульоне, где плавало штук шесть - семь пельменей и примерно столько же со сметаной.
Настольных игр, в которые мы бы могли поиграть, у нас не было. Мы сами изобретали себе игры: рисовали что-нибудь на стене в коридоре, играли в крестики-нолики или морской бой. Но скоро нам это наскучивало, и мы садились за уроки. У нас не было радио, ( в доме оно было  проведено, но почему-то не во всех комнатах) не было телевизоров, не было никаких игр, которых в сегодняшнее время великое множество, не было групп продленного дня, где бы с детьми занимались учителя, но мы были счастливы, наверное, той свободой, которую не могли не чувствовать: нас не «пасли» Маленькие – мы были взрослыми. С чувством ответственности, со своими обязательствами, обязанностями, со своим достоинством и чувством меры. Нас никто       « не загонял» учить уроки, мы знали, что обязаны к завтрашнему дню подготовить уроки и старались справляться со своими обязанностями. Не думаю, что дети конца двадцатого века, имевшие доступ к многочисленным техническим средствам и различным новшествам, были счастливее нас, детей 50-х – 60-х годов. И к технике и к новшествам привыкаешь, их присутствие очень скоро становится в порядке вещей, им перестаешь удивляться. Мы не имели ничего, но мы были – свободны! Внутренний нравственный закон формировался внутри нашего сознания, а не навязывался извне скучными наставлениями  и ничем не подкрепленными советами. Что касается формирования внутреннего нравственного закона, врезались в мою память на всю мою жизнь несколько случаев из детства.
Моя мать была очень общительным человеком. Когда мы по вечерам или в выходные дни оказывались вдвоем, ей не сиделось дома. Часто мы ходили в гости к ее подругам или знакомым. В какой-то из выходных дней отправились в гости на мехзавод к ее знакомой, родственнице нашей соседки  тети Люси, Валькиной матери.  Поехали все вместе, тетя Люся, ее муж таксист дядя Юра, Валька, баба Вера  и мы вдвоем с матерью.
Тогда  жилой район мехзавода  активно застраивался, и территория этого района была совсем не похожа на  старую часть города, где мы жили. Во всех дворах были песочницы, в некоторых стояли турникеты и искусственные горки. Мамины знакомые жили в трехкомнатной квартире  со своей кухней, ванной, газовой плитой, горячей водой, которая лилась прямо из крана. Все это нам с Валькой было в диковинку. Взрослые отмечали новоселье, собравшись за столом, обсуждали свои проблемы, а мы  с Валькой и его троюродной сестрой Наташей играли в соседней комнате.
Меня поразило обилие игр. У Наташи был конструктор, кубики, большой игрушечный грузовик, деревянный конь, на котором можно было качаться, но что более всего пленило меня, это фигурки зверей и птиц, вырезанные из пластмассы. Их было много. Наташа высыпала их на пол из коробки: красные, синие, белые, розовые, коричневые птички, собачки, кошечки, волчата, поросята, слоны, верблюды – весь зоопарк был на коврике. Мне очень понравился слоник, и я перед уходом домой  взяла его с собой.
Вечером, ложась спать, я похвалилась матери: «Хорошенький, правда?» Она изумилась:
- Откуда это у тебя?
- Я взяла у Наташи.
- Как взяла? Она тебе  его подарила?
- Нет, она мне его не дарила, я сама взяла.
Что тут началось! Гром и молния! Извержение вулкана! Ураган! Землетрясение!
- Как ты могла взять чужое?! Как ты смела, негодяйка! Немедленно, завтра же верни это! – Плача, я отвечала:
-Как же я верну! Я же не могу поехать на мехзавод! У нее много таких игрушек, целая коробка, а у меня нет ни одной!
- Зачем тебе игрушки, ты уже в школу ходишь! Какой позор! Какой стыд!   И это моя дочь!  Как ты могла взять чужое без разрешения! Ты опозорила меня! Мне стыдно за тебя! – Я плакала в голос. У меня горели уши оттого, что я совершила ужасное преступление.
На следующий день я выбросила эту игрушку.
Этот случай так врезался в мое сознание,  что с тех пор я никогда, нигде, ни при каких обстоятельствах за всю свою жизнь  не взяла никакого пустяка, не испросив на это разрешения у кого бы то ни было.
Как-то, живя в общежитии, нашла в душевой комнате на мокром полу золотое кольцо, сказала об этом вахтеру. Хозяйка кольца на следующий день повесила объявление о потере, обрадовалась, получив назад свою пропажу. Если бы я не получила урока в детстве, устояла ли бы я перед соблазном  оставить находку себе и не искать хозяйку? Похожих случаев было несколько, и никогда у меня не возникало желания присвоить найденное. Вернуть чужое –  стало долгом.
Мне кажется, в статистическом своем большинстве мое поколение  было честным.
Когда я училась в университете, живя в общежитии, мы оставляли в тумбочках деньги, ценные вещи, и никогда не было случая, чтобы что-то пропало.
Говорят, теперь все переменилось. В комнатах общежитий нельзя оставлять ничего, сколько-нибудь ценного – придешь к пустому. В чем дело? Сместились нравственные приоритеты? Не соврешь – не проживешь, что упало – то пропало, хочешь жить – умей вертеться… -  То, что произносилось с иронией, превратилось в жизненную аксиому. А ведь честность -  это главный стержень формирования человеческой души. Честность в человеке – это основной столп его нравственности. Расшатается этот столп – и человек рухнет. Не потому ли сегодня мат - становится обиходом, проституция – нормой поведения, наркомания – образом жизни, что сместились наши человеческие  нравственные приоритеты?
Наверное, понимая это, так взорвалась моя мать, обнаружив ростки недобросовестности в своем ребенке.

Я не хочу утверждать, что в отношениях между людьми, деловых, семейных, бытовых, легко быть честным человеком при любых обстоятельствах. Например, вы не можете вернуть долг к определенному сроку. Просто оказались не платежеспособны, однако вас обвинят в нечестности, потому что вы нарушили обещание. Вам остается только надеяться, что вам простят ваш долг. Помните молитву: «И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должникам нашим…»  Но для этого от себя самого вы должны требовать того же: если хотите, чтобы вам прощали, прощайте сами.  А если вы прощаете много, много отдаете тем, кому это необходимо, ничего не требуя взамен,  а вам не прощают, не хорош тот человек, который затаил на вас злобу. И ему не простится.
Не могу сказать, чтобы мать   была  идеально честна во всех  случаях жизни, (а есть ли такие «правильные» люди?) но знаю, что она была добра и не злопамятна, а во мне своим жестким воспитанием, похоже, хотела искоренить всяческие зачатки лжи. Помню еще один случай. Как-то зимой вечером мы с мамой, нашей соседкой Марьей Павловной Берсеньевой и ее сыном Игорем  решили пройтись пешком перед сном по проспекту Ленина.  Игорю было больше 20 лет, он был женат и пришел навестить свою мать. Они втроем шли впереди, а я плелась сзади, поскольку мне совсем не хотелось гулять с ними. И вот я увидела валявшиеся на снегу деньги. Это была десятирублевая бумажка. Целое состояние! Я подсчитала, что на них можно купить 10 штук молочного мороженого или 8 сливочного или 4 порции пельменей со сметаной. Обрадованная, я сунула деньги в карман и уже в приподнятом настроении стала настойчиво смотреть себе под ноги, ожидая, что найду еще что-нибудь.
 Придя домой, я показала маме деньги, похвалившись, что заметила их на снегу.

- Почему ты не сказала нам на улице, что нашла деньги? – строго спросила мать.
- А если бы вы у меня их отобрали? Я нашла, и это мои деньги.
- Их могла выронить Марья Павловна или Игорь, иди немедленно к ним домой и спроси, не выронил ли кто-нибудь из них деньги из кармана пальто?
Нехотя, я пошла к соседям с зажатой в ладошке десяткой. Игорь проверил карманы пальто, и действительно, там не оказалось десятки, очевидно, она выпала, когда он доставал перчатки.
Марья Павловна, не дав сыну сказать ни слова, взяла мою ладошку  с протянутыми  деньгами и закрыла ее.
- Ты нашла, значит теперь это твои деньги, можешь делать с ними, что хочешь, возьми их себе.
-Вы мне их дарите? – Обрадованная, я прибежала к матери.
- Мне их подарили! Их Игорь потерял, но они им не нужны, а я куплю шоколадку или  четыре порции пельменей!
- Не врешь?- спросила мать – Тебе их подарили? -  Я обиженно отвернулась.
Марья Павловна Берсеньева держалась, как мне казалось, замкнуто и мало обращала на нас, детей, внимания. Я, Валька, Таня Александрова, Галя Межуева, с третьего этажа,  даже немного ее побаивались. Мы были убеждены, что она равнодушна ко всему на свете, а нас, детей, просто не любит. Но  случай показал  ее доброе сердце.
Как я уже упоминала,  мы с моими сверстниками,  не имея никаких игр, придумывали их сами. На улице, неподалеку от дома, стоял какой-то металлический станок с длинными изогнутыми ручками по обеим его сторонам. Они были тяжелыми, и кто-то предложил крутить рукоятку и считать, у кого больше всех получится. Самый сильный станет чемпионом. Мы назвали эту игру – чемпион. Я стояла по другую сторону станка. И вот один из мальчишек крутнул рукоятку, и обратный ее конец   шарахнул меня по лбу, да так, что  я упала, и на какое-то время потеряла сознание. Когда очнулась, лоб горел,  шишка росла прямо под моими пальцами, отек наплывал на глаз.
Войдя в коридор нашего дома, я увидела мать и Марью Павловну.  Мать только что бросила вязанку дров в сундук (стояла осень и дома было холодно), она отряхивала древесную пыль с пальто и что-то говорила Марье Павловне. Увидев меня, она вскрикнула:
-Где тебя носит! Сколько раз говорила, не ходи далеко от дома! – Наверное, первое, что она заметила, было мое мокрое и грязное пальто.
 Плача, я объяснила, что упала в грязь, потому что меня стукнуло станком. Она продолжала:
-Это тебе станок лоб расшиб! Станок тебя в грязь уронил! Носишься, сломя голову! Пальто все в мазуте. Не отстирается! Ее стукнуло станком! Каким еще станком! – Я чувствовала, что вот-вот упаду, голова болела, перед глазами мельтешили какие-то черные точки, а она вместо помощи отчитывает меня! Или она не знает, как помочь и просто в панике? Я плакала от боли, своей беспомощности и обиды на нее.
Марья Павловна несколькими словами успокоила мою мать, взяла меня за руку,  привела к себе домой, смыла мокрой ваткой грязь с лица, наложила на голову спиртовую повязку. Я чувствовала ее мягкие руки на своем лбу, и боль постепенно стала уходить. Перебинтованная, я пришла домой. Мать уже не ругала меня за пальто, в ее голосе появились ласковые нотки, но первой, кто мне помог, когда мне необходимо было  участие взрослого человека, была Марья Павловна Берсеньева, наша соседка.
Во времена моего детства, опять же оговорюсь, в своем статистическом большинстве отношения между соседями были доброжелательными, доверительными. Уходя, если не было никого дома, мы оставляли ключ от комнаты у соседей, тогда у всех было только по одному дверному замку, и то самому незамысловатому. В случае нужды давали взаймы друг другу денег, и долги обязательно возвращались. Делали подарки соседским детям к дням их рождения. Если мама  долго не возвращалась с работы, я запросто шла к соседям, чаще всего к Вальке Лобанову, и дожидалась ее у них. Валька приходил к нам учить уроки, если у него что-то не получалось. Не было соли, хлеба, картошки, луку – занимали у соседей. Когда  к кому-то приходило много гостей, занимали на один вечер ложки, вилки, тарелки, выносили стулья, сколько было нужно. Взаимопомощь была естественной. В горе, в несчастье – муж запил, деньги потеряли, ребенок заболел – обращались за помощью  к соседям.
 Мы разъехались с соседями моего детства, когда я училась в девятом классе. Нам дали трехкомнатную квартиру в новом доме для учителей, который тогда сдавался « под ключ» ( к тому времени мама вышла замуж за вдовца с двумя детьми, и  народонаселение нашей семьи прибавилось).
Когда уже по окончании университета  я оказалась в родном городе, случайно встретилась на улице с моей прежней соседкой  тетей Люсей.
-Наташа! Как ты выросла! – Она смотрела на меня какими-то сияющими глазами и была искренне рада этой неожиданной встрече. Обняла меня, поцеловала.
-Как мама? Давно я с ней не виделась, а ты в Рыбинск насовсем?
- Нет, мать навестить.
- Привет от меня передавай. А мы тоже переехали. И начала рассказывать  о своей дочке ( Валька был ее старшим сыном, а незадолго до нашего отъезда у нее родилась дочка Иришка.
Во времена моего детства  у  нас не было двойных, тройных замков, не было железных дверей, домофонов, мы были бедны, но между жильцами наших огромных коммуналок не было отчуждения, в наши дни доходящего до неприязни,   искренняя, исходящая из сердца любовь в той или иной мере согревала каждого: за помощь, оказываемую друг другу в трудную минуту, за доброе слово, за участие в судьбе. Мы были счастливы в детстве не множеством игрушек, которых у нас не было, не доступностью техники и многообразием ее новшеств, мы были согреты любовью окружавших нас людей, бедных материально, но делившихся друг с другом всем тем, что они имели.
Когда мать, уставшая, придя с работы, долго-долго беседовала с мужем одной из соседок, убеждая его не пить,   (и на какое-то время он действительно переставал пить)  или предотвращала пьяную драку, или по вечерам занималась с соседскими детьми по русскому языку, каждый стремился отплатить участием за участие. Потому что, я уверена, доброта порождает ответную доброту. Вот поэтому, спустя много лет я помню своих соседей по  нашей большой коммуналке и думаю, если бы  сегодняшних людей переселить в те прежние условия минимального комфорта без железных дверей и домофонов, быть может, в их сердца вернулась бы любовь?

                Мои университеты

Моя университетская студенческая жизнь протекала гладко, без сучков и задоринок. Единственным огромным сучком, который причинял мне большое внутреннее неудобство, был тот факт, что я училась предмету, который не любила, и знала, что не полюблю никогда. А не любила я химию и училась на химфаке. Учитывая этот факт, мою гладкую, без сучков и задоринок жизнь нарушали непрекращающиеся мои шатания и колебания.
Когда нам преподавали  курс теоретической физики, я вдруг поняла, что мне нравится квантовая механика своей внутренней красотой и логической стройностью. Я решила, что мне необходимо переводиться на физфак.  А училась я  тогда на третьем курсе и было мне 19 лет. Но захотелось мне переводиться почему-то на физфак Ленинградского университета, о чем по приезде на зимние каникулы я и поведала маме.
Не долго думая, мать собралась вместе со мной, и мы поехали. Ей поездка была очень кстати, поскольку в Питере жила ее давняя студенческая подруга Лиля Новикова, а мать Лили была моей крестной. И наверное, маме просто захотелось встряхнуться от утомившей ее обыденной жизни: работы в школе по десять часов в сутки, приготовления пищи своему многочисленному семейству, состоящему из трех мужиков ( мужа и двух его сыновей), которые, сказать по правде, очевидно чтя свое мужское достоинство, не утруждали себя никакой домашней работой: ни мытьем полов, ни мытьем посуды, ни стиркой, ни глаженьем, ни починкой одежды.
Итак, мы поехали в Питер. Мороз был под тридцать градусов. Прибавьте к этой цифре ветер и по ощущению холода она зашкалит за сорок. Пока добрались до местожительства маминой подруги, у меня побелел нос и мочки ушей ничего не чувствовали ( а говорю это к тому, что ленинградские морозы в ветреную погоду гораздо злее наших.).  Мамину подругу и ее семью я видела в третий раз. В первый раз мы гостили у них, когда я училась классе в четвертом. В то время они жили в пригороде Ленинграда, кажется, поселок назывался Сосновый Бор. Но с течением времени перебрались в Ленинград. У них было две дочери, Надя  и Софочка. Надя была моей ровесницей, то есть, ей тоже было 19 лет. И приехали мы как раз в тот период, когда она собралась выходить замуж. Вваливаемся мы, замерзшие, с отмороженными носами и следом за нами приходит жених. Высокий блондин, с немного одутловатым, как бы припухлым лицом, голубыми, но «рыбьими» невыразительными глазами, с букетом цветов, завернутых в газету, он не произвел на меня никакого впечатления. «Что у него общего с Надеждой? – подумала я. – Ничего». Они уединились в комнате Нади и вышли только когда их пригласили к столу.
Надя училась на втором курсе института связи, а  он, по окончании института работал в каком-то военном ведомстве. За столом я исподтишка наблюдала за ними. Он держался уверенно, был предупредителен и учтив. Сравнивая его с Надеждой, я еще раз удивилась ее выбору: не было между ними той незримой общности, которая  сразу бросается в глаза и сопровождает счастливые браки. Надя была возбуждена его присутствием, но как-то чувственно, нельзя было не заметить их физиологического влечения друг другу, но оно, как мне показалось, не опиралось на  их внутреннюю духовную близость. «Совершенно не похожи, - решила я,  - но может быть это тот самый случай, когда противоположности сходятся?»
Отогревшись и перекусив, мы с мамой, не теряя времени, поехали в университет узнать о возможности моего перевода на физфак.
Встретившись с деканом, он оценивающе взглянул на меня, перечислил все предметы, по которым необходимо сдать экзамены, и при этом сказал, что перевестись возможно будет не на третий, а на второй курс. В заключение он спросил, а зачем вам это? Я пролепетала в ответ, что люблю физику, квантовую механику. При словах квантовая механика он удивленно вскинул брови, решив, что девчонка с большими фантазиями и очевидно, не знает, чего хочет, а эта ее квантовая механика, должно быть, детская блажь.
- В общем,  - сказал он, помедлив, - не спешите, подумайте, возможно, вы ошибаетесь насчет своего увлечения физикой. – И прищурив глаза, добавил. – Не советовал бы я вам переводиться, но впрочем, если уж так хотите, можете попробовать.
Посчитав по пальцам предметы, которые нужно было сдавать, я подумала, что он, наверное, прав. Я просто не потяну освоить самостоятельно практически весь первый курс физфака.  Однако неудовлетворенность будущей профессией прочно угнездилась в моем сознании, потому что через полгода, окончив третий курс химического факультета  и перейдя на четвертый, я решила поступать во ВГИК на режиссерский факультет.
И опять мама поехала со мной.
В приемной комиссии, взглянув на мою детскую внешность (в свои девятнадцать лет я выглядела пятнадцатилетней),  нам сказали, что на режиссерский поступают, в основном, люди взрослые, имеющие жизненный опыт и стаж работы, близкой к осваиваемой профессии. К тому же  и конкурс у нас 20 человек на место.
Услышав это, я окончательно упала духом, поняв, что химия – мой крест, от которого мне не избавиться.
На  четвертом курсе я избрала специализацию, наиболее близкую к физике – кафедру спектроскопии, направление молекулярной спектроскопии, на отлично защитила диплом, и меня оставили работать на кафедре в НИИ химии при университете.  Но для науки я все-таки оказалась падчерицей, а не дочерью. Все мои научные изыскания разбивались одно за другим, а почему, я поняла значительно позже.
К тому времени умер муж близкой маминой подруги Александр Михайлович Мыльников.  В детстве я очень любила эту семью. Дядя Саша звал меня Натуська, лет в восемь научил играть в шашки, а потом в шахматы. Узнав, что такое шахматы, о шашках я и думать забыла.
Когда мы бывали у них в гостях, дядя Саша обществу взрослых, певших песни во время застолья, обсуждавших, наверное, совсем не интересные ему городские сплетни, предпочитал мое детское общество. Спрятавшись за платяной шкаф, мы с ним подолгу играли в шахматы. У него не было своих детей, наверное, поэтому ему было интересно со мной.  Часы, проведенные за шахматами с дядей Сашей, были для меня самыми незабываемыми в моих незамысловатых детских буднях.
Работая в НИИ Химии, я читала множество  литературы по проблемам медицины, я решила, что именно там мое место. А именно меня интересовали проблемы злокачественного роста клеток. Я составила ряд своих гипотез по принципам лечения этого заболевания и помчалась в Обнинск в  институт медицинской радиологии. Как ни странно, руководитель  лаборатории,  куда я обратилась, выслушав мои сентенции, взял меня на работу.
Но если я оказалась падчерицей для науки,  то и наука никак не подходила на роль моей родной матери. Как я поняла впоследствии, ни мой ум, ни мой характер не имеют в основе своей качества, необходимого научному работнику: умения воплощать свои  идеи на практике. Почему?  - В силу огромной дифференциации научных знаний. Научный анализ – это система умозаключений, основанных на исследовании частей, выделенных из единого  целого. Научное творчество можно назвать своего рода творчеством разрушения.
С течением времени я поняла, почему все-таки не состоялась моя научная карьера, хотя все мои руководители  возлагали на меня надежды, как на будущего ученого: оставили в университете на кафедре, приняли в НИИ в Обнинск, куда даже из столичных медицинских ВУЗов сложно было получить распределение на работу.
Аналитическое  разрушительное мышление не соответствует моей природе. А научное мышление именно таковое – разрушительное. Заметьте, год от года  специализации и в медицине, и в любой другой научной сфере становятся все более узкими, целый объект дробится на все более мелкие части. Накапливается огромная масса знаний по каждой из этих частей, и при этом  взаимосвязь между ними, объединяющая их в единое целое, теряется. Мой менталитет – менталитет синтетика, объединителя частей в целое.
Научный работник должен в совершенстве знать свою, строго дифференцированную область деятельности, владеть необходимыми методиками. Глобальная проблема для ее решения должна быть расчленена на ряд отдельных узких вопросов, решением которых занимаются многие и многие лаборатории. Вектор направленности моего мышления имел скорее синтетический характер, нежели аналитический. Мне легче из частей составить целое. Мои руководители чувствовали во мне творческий талант, но не чувствовали направленности этого таланта: от частей - к целому, от дифференциации к универсализму. Мой анализ – это синтез. Я могу быть творцом в медицине, но не как врач в современном понимании этого слова ( т.е. лечащий отдельный больной орган), а как целитель, который лечит организм, воздействуя на него в целом.
Однажды, приехав в Рыбинск навестить мать, я возвращалась из магазина. На дороге было пустынно. Проехала какая-то легковушка, я шла, задумавшись, но заметила, как в нескольких шагах от меня пробежал кот и рухнул неподвижно у куста возле дороги. Проходившая мимо женщина сказала с укоризной: «Ну и люди!  Этого кота только что сбросили с балкона пятого этажа».
- Неужели? – удивилась я, - а не машиной сшибло?
- Да что вы! Я сама видела! – и показала на этот балкон. На балкон вышла женщина.
-Зачем же вы кота бросили? – крикнула я, глядя на нее.
- А что с ним сделается , - сказала она равнодушно, -небось оклемается, куда он денется. Да наплевать на него.
Тело кота было жестким, как у мертвеца. Когда я наклонилась над ним, он посмотрел на меня и мяукнул. Поколебавшись, я все-таки взяла его на руки и принесла в квартиру. Мать всплеснула руками:
- Куда ж ты мертвеца принесла!
- Он живой еще, - сказала я упрямо. Я оставила его на коврике. Он пролежал неподвижно день, ночь. На следующее утро ничего не изменилось.
- Парализован и вот-вот умрет, отнеси его, где взяла, - настаивала  мать.
Подчиняясь какому-то своему шестому, то ли седьмому,  то ли восьмому чувству, я стала насколько возможно интенсивно растирать ему лапы. Почувствовав, что мышцы разогрелись, начала сгибать и разгибать лапы, преодолевая неподвижность, имитируя  движение при ходьбе. Сначала проделала это с каждой лапой отдельно, затем с каждой парой так, как если бы он двигался по земле. Проделывая эти упражнения по нескольку раз в день в течение пяти дней, лапы с каждым днем становились мягче и мягче, и на  шестой день кот пошел.
Его движения были, как у заводной механической игрушки, но он шел! Постепенно он более стал  походить на обычного  кота, но еще не умел запрыгивать на диван. И вот однажды я увидела его лежащим на диване.
- А ты говорила, мертвое тело, - сказала я матери, – мы с тобой сложили его из частей: четырех лап, головы и туловища. Связь между ними была нарушена,  поэтому он не мог двигаться, а мы сделали его единым целым. И это – наша победа.
- Что-то я тебя не совсем понимаю, - сказала мать. – он просто был парализован, а ты каким-то образом сняла паралич. При чем тут части и целое?
Аналогичным образом я вылечила собаку моих знакомых, которая после курса лечения в ветлечебнице уже несколько месяцев оставалась парализованной. А через несколько лет точно так же вылечила мать, которую врачи считали умирающей.
Когда я приехала в Рыбинск, узнав, что мама лежит в больнице, лечившая ее врач посмотрела на меня со скорбным выражением лица: « Ее состояние тяжелое, но мы делаем все возможное, - она протянула мне список лекарств, которыми мучили мою мать, - что ж поделаешь, и члены правительства умирают». (Как раз тогда умер Андропов, генсек КПСС, и это были дни траура по нему).
Я вычеркнула из списка  все лекарства, оставив только одно, ткнув пальцем в первое попавшееся на глаза название: « Давайте только это». Я не хотела обидеть врача. Она старалась помочь, как умела, и считала, что лежать в больнице – значит, принимать лекарства.
Придя к матери в палату, первое, что я сделала, спустила в унитаз всю банду таблеток, лежащих у нее на тумбочке, и категорически запретила принимать и то единственное лекарство, которое я оставила в рецепте только для того, чтобы не обидеть врача.
Через неделю после моего курса лечения к удивлению врачей и всей палаты мы вместе с мамой пошли домой пешком. ( До моего  приезда она едва стояла на ногах, поддерживаемая соседями по палате с обеих сторон).
Точно таким же образом (с некоторыми модификациями) я помогла двум парализованным женщинам, совершенно мне чужим, в состоянии которых ничего не изменил  больничный курс лечения. Одна из них даже стоять не могла, ноги не держали, она их не чувствовала, руки не слушались, другая лежала парализованной не менее четырех лет при полной беспомощности всех медиков. Они обе стали ходить, первое время по квартире и с палкой, но дальнейшее уже находилось в их руках.
Должна заметить, работать с людьми было много труднее, чем с животными. Это работа для сильного, физически крепкого мужчины.  У парализованных людей руки – тяжелые, ноги -  еще тяжелее. Массаж должен быть настолько интенсивным, что, наверное, его и массажем  трудно назвать. А сгибать и разгибать после растирания жесткие, как палки, руки и ноги, это все равно, что работать грузчиком, перетаскивающим тяжести. К тому же первые два – три сеанса и при массаже и при двигательных упражнениях мои больные кричали от боли, но каким-то шестым или седьмым или восьмым чувством я знала, что необходимо пройти через эту  боль, и тогда движение вернется. И оно возвращалось. Уже после третьего сеанса боль ослабевала, больные могли стоять и делать два-три шага, а потом боль и вовсе уходила, однако я чувствовала себя, как замученная лошадь, пробежавшая дистанцию на пределе своих сил.
Через семь лет мать снова заболела. Когда  я получила телеграмму, что мать парализовало, я восприняла это известие относительно спокойно -  я была уверена, что проблем с параличом быть не должно, ведь мне приходилось уже  излечивать таких больных, и не однажды. Однако этот случай оказался много сложнее, чем все предыдущие, вместе взятые.
На этот раз у нее были мягкие руки и ноги, они легко сгибались в моих руках, все тело было мягким, но словно не живым. Стоять она не могла совсем, сидеть – только опираясь о спинку кресла. Когда я, собрав все силы, каким-то чудом перетаскивала ее  в стоящее рядом кресло, было такое чувство, что перетаскиваю мешок с костями, тем более, что весили они никак не менее 60 килограммов. (  Может быть, она решила помочь мне, видя полную моей беспомощность вернуть ей движение, когда  сказала: «Хочу в кресло. Перенеси меня»).
В первый день по моем приезде я   выкинула все лекарства, стоящие на подставке возле ее кровати, написала расписку врачу, что мы отказываемся от лекарств и услуг медсестры, делающей уколы, и бодро начала манипуляции с ее телом: массаж, упражнения, полчаса отдыха, снова массаж, упражнения…однако эффекта не было никакого – она ничего не чувствовала, она не чувствовала боли. Мой метод не срабатывал. Даже более, уже на второй день я поняла, что в данном случае жесткий массаж и активные упражнения противопоказаны. Очевидно, поражение центральной нервной системы было очень глубоким, в подходе к лечению нужно было что-то менять. Как запустить  механизмы самовосстановления организма?
Я заметила, с какой жадностью она сосала кусочки сахара, которые я ей давала. Господи! Болезнь развилась, очевидно, помимо нервозной домашней обстановки, еще и на почве истощения головного мозга. С больными ногами ей трудно было двигаться, а необходимой помощи, искренней, подсказанной любовью сердца, от «формально любящих домашних»,  не было. В то время сахар, масло и многие другие продукты выдавали по талонам. Питание было недостаточным. У нее развилось просто нервное и физическое истощение! Единственным для нее родным человеком, искренне любящим ее, была я, но я уехала из дому  с момента окончания школы, и жила далеко от нее.
Я изменила методику: вместо жесткого растирания стала очень мягко поглаживать ноги, руки, туловище, и очень мягко, изредка, как бы напоминая организму о его задачах, со всей аккуратностью повторяла двигательные упражнения. Параллельно с легким массажем я  использовала природные лекарственные препараты, стимулирующие иммунную систему организма. Есть нюанс, который имеет, возможно,  решающее значение в эффективности метода лечения: тело больного должно лежать  с севера на юг, вдоль силовых линий магнитного поля земли. Именно в таком положении необходимо производить  легкий и, особенно, силовой массаж. 
Через несколько дней ее руки, ноги  стали жесткими, как палки. Это был первый шаг к выздоровлению. Еще через несколько дней я применила старую методику.
И ночью произошел кризис. У нее крайне тяжело разболелась голова. Раньше она тоже частенько жаловалась на головную боль, но когда я давала ей пососать сахар,  боль уходила. На этот раз не помогал ни сахар, ни крепкий чай, ни жесткая повязка на голове. Она впала в забытье. Я была в панике. Не помню, что я делала, мое шестое, седьмое, восьмое чувства, похоже, молчали, но я знала, что ни в коем случае нельзя давать никаких таблеток, снимающих головную боль, надо перетерпеть ее, иначе движение не вернется. Под утро она заснула. А когда проснулась, в первый раз встала на ноги. Голова не болела совсем. Я поняла, организм  готов к самовосстановлению, теперь она будет ходить.
Далее я работала с ней по старой, но более мягкой методике, и мать –  сначала  с палкой по квартире, потом научилась спускаться и подниматься по лестнице  - начала выходить на улицу.
 Мой метод воздействовал на организм в целом, включал в работу его восстановительные механизмы, и они работали, долго или не очень, в зависимости от  степени изношенности организма.
Никаких синтетических препаратов, изобретенных человеческим сознанием, я не давала ни одному из моих пациентов. И до сих пор  остаюсь на той же позиции. Живой организм есть единое целое, и воздействие на каждую отдельную часть больного организма едва ли является панацеей от бед. ( А именно так лечит ортодоксальная медицина – воздействуя  на какой-то отдельный больной орган). «Разберите меня на части, и от меня ничего не останется», -  сказал кто-то из древних мудрецов.
Препараты, созданные человеческим сознанием, может быть, и вылечат на какое-то время отдельный орган
тела ( да и то едва ли без негативных последствий по отношению к другим его частям) но знает ли медицина, каким образом грубое вмешательство чуждых организму лекарственных препаратов отразится на душе? Нельзя на зле построить добро. Это аксиома. И замученные медицинскими опытами безвинные животные, на страданиях которых изобретаются лекарства, (коим в наше время  «несть числа», равно как и болезням, которые не исчезают с развитием медицины, но на смену одним приходят другие) гибнут бессмысленно. Потому что, я уверена,  строить свое телесное благополучие на страданиях живых существ, значит, губить свою бессмертную душу. Жизнь нам дана не для того, чтобы мы устилали свой жизненный путь трупами замученных животных.
Это я поняла. И в этом состоял мой ответ падчерицы  науке-мачехе.
Вот, шел-шел вперед поезд, потом вдруг тормознул, и все попадало с полок. А мой поезд и вовсе сошел с рельс.
Надо было искать новые пути, искать дорогу, начертанную мне судьбой.

                О любви



Как я предсказывала при нашем с мамой визите в Ленинград к семье ее подруги, брак Нади с ее женихом оказался ошибкой. Через год после рождения ребенка они разошлись. После долгих дней ссор и взаимного непонимания  развод для обоих оказался облегчением. Надя вскоре после развода вышла замуж за человека, который подходил ей по своей внутренней духовной организации. Этот брак оказался удачным. Надежда родила ему ребенка, они уехали в Киев на родину мужа и до сих пор живут благополучно.
Иногда я спрашиваю себя, почему я не вышла замуж? Да наверное, в силу своей интуиции. В каждом приближающемся ко мне мужчине я видела его внутреннюю сущность, мне не трудно было понять, что это не мой человек. А физиологическое тяготение друг к другу может стать стимулом для брака  только в очень юные годы. Да и браки подобные недолговечны и вполне соответствуют бытовому значению этого слова – брак детали означает ее некачественность.
Я довольно влюбчивая по природе своей, но в ранней юности мне просто не в кого было влюбиться. Среда,  в которой я воспитывалась, обывательская, заурядная,  что-то глушили во мне, калечила чувство полета, загоняла душу в привычные для обывателя рамки, в которых мне было неуютно, чуждо. Поступив в 16 лет в университет, я сбежала из этой среды, и  обратно мне не хотелось возвращаться. Родной Рыбинск в 70-е годы не мог  предложить ничего другого кроме окружения, которое я знала в детстве.
В Обнинске я оказалась в совершенно иной атмосфере. Впервые я почувствовала интеллект окружавших меня людей, как будто глотнула свежего воздуха. Мне было интересно общаться с ними. По своим человеческим качествам это были хорошие люди, но если сравнивать их с теми, тоже хорошими людьми, кто был мне знаком в моей среде в Рыбинске, они отличались, как отличается блестящая на солнце монета от серой заплесневелой. Они не были – обывателями. Главное качество обывателя – самоуспокоенность. Он встает «на рельсы» и идет дальше, или ползет, но прочно цепляясь  всем своим образом жизни за свой участок  рельсов, чтобы не свалиться. Угнетенный страхом, он не может представить себе, что с ним будет, если он свалится, и должно быть, этот страх ограничивает его сознание. Оно не хочет расти ни вширь, ни вглубь, чтобы не потерять то равновесие, которое держит  « поезд на ходу», раз и навсегда.
Эти – были другими. Им была свойственна внутренняя свобода, впрочем, звание научного сотрудника обязывает к поиску, а поиск без ощущения внутренней свободы – не возможен.
Частенько после работы мы садились играть в шахматы. Из женщин лаборатории в шахматы играла одна я.  На этих шахматных поединках с превосходящим  (хотя и не всегда) меня противником  я « настрополилась» играть довольно прилично, так что меня стали выдвигать  на городские турниры в шахматной команде нашего института, замечу, не потому, что я была классной шахматисткой ( «тянула» я ориентировочно на третий мужской разряд), а опять же по той причине, что женщина, играющая в шахматы, даже в научной среде ( особенно в среде медиков) – редкость.
Иногда, хотя и не часто, я обыгрывала шефа. Наверное, поэтому он и обратил на меня внимание. Я-то сразу обратила на него внимание, как только  увидела. Называйте это, как хотите: интуицией, блажью, фантазиями, но с первого взгляда я почувствовала то самое внутреннее сродство, которого и в помине не было ни с одним из моих предшествующих знакомых. Влюбилась я в него с первого взгляда. Он был старше меня на двадцать лет, был женат, и у него была дочь шести лет. Эту коллизию моей любви я попыталась описать в романе «Путешествие из мифа».
Что касается внутреннего сродства, могу сказать следующее: много лет спустя, после того, как я ушла из института, шефу делали операцию, он был на пороге смерти, и вот при нашей с ним случайной встрече он рассказал мне, что не так давно  был болен, чуть не умер.
- Когда? – спрашиваю я. Он назвал дату.
- Когда  вам делали операцию, вам казалось, что вас перевозят на лодке на другой берег какой-то темной реки?
- Да, да, - закивал он, - оттуда шел свет, там было так хорошо, пели птички. И я очень хотел туда. А откуда ты знаешь?
- Я видела  это во сне.
- Что? – спросил он
Я стояла на берегу и смотрела вам вслед.
- Значит, это ты стояла?
- Значит, это была река мертвых, и я не дала перевезти вас через нее. Нам приснился один и тот же сон. Возможно, он мне не поверил.
Как-то осенью, спустя несколько лет после той нашей встречи, он снова приснился мне , появился откуда-то неожиданно, поцеловал меня и исчез. Я проснулась и ощутила свершившееся: его душа прилетала ко мне проститься. Он умер.
Впоследствии, встретившись с одной из женщин, муж которой работал у него в лаборатории, она сказала мне, что шеф умер.
- Год назад осенью, в первых числах октября?
- Да, - сказала она.
Никогда и ни с кем я не чувствовала такой внутренней близости,  какой наполнялась моя душа, когда я общалась с ним. Может быть, в предыдущих наших жизнях мы были родственниками? Он был моим отцом, а я – его дочерью? Я его любила и знала это, но ничего физиологического в моем  отношении к нему не было. Он меня любил, я знала это, но Бог не дал нам  счастья ( или несчастья) близости, заявляя о себе в редкие минуты нашего общения наедине то чьим-то телефонным звонком, то чьим-то визитом, то моим желанием убежать куда-нибудь и спрятаться. Может быть, спасая нас обоих, Бог спасал наши души? Наверное,  так, спасал мою, это точно.
В последний раз я случайно встретилась с моим шефом в Доме ученых в Обнинске на вечере, посвященном кому-то  из диссидентов.
Вошла в зал, села на свое место, огляделась, несколькими рядами впереди себя увидела знакомый затылок. Сидит мой бывший шеф со своей второй женой. (О том, что он все-таки разошелся со своей первой женой и женился на сотруднице из соседнего отдела, мне рассказали мои знакомые по институту. Мир тесен – встреч на улице не избежать.)  У нее были маленькие, патологически маленькие уши, почти микроскопические. Она была не похожа на его прежнюю жену, но что-то в ней  ее напоминало. Сдержанная, словно вылепленная из холодного воска, она поднялась и пошла к выходу с чопорностью статуэтки. Я подумала, а ведь он выбрал вариант, очень похожий на прежний. Он – весь порыв, движение, она – невозмутимость, медлительность. У него неизменный вкус, словно ему нужен рядом с собой холодный слепок, на который он мог бы выплескивать свою импульсивную энергию.  «Пожалуй, и этот брак не будет удачным. Бедный, бедный, он еще намучается с этой женщиной. Ее патологически маленькие ушки будили во мне такие мысли. Эгоистична, расчетлива, лжива. А моя интуиция меня  не подводила,  прогнозы сбывались. И я не ошиблась. Иначе, если бы он был счастлив, разве прилетела бы ко мне его душа проститься перед смертью?
Физическая близость никаким образом не означает непременного присутствия близости духовной. Вряд ли она к чему-то обязывает мужчину по отношению к женщине, равно как женщину по отношению к мужчине. Она, как наркотик, и как всякому наркотику, воздействующему на телесную субстанцию, ей катастрофически трудно противостоять, не мобилизовав в себе все свои силы протеста против господства плоти над вашей душой. А вот близость духовная – сокровище, которое нужно беречь. Может быть, мы когда- нибудь  снова встретимся? Он станет какой-нибудь неизвестной планетой в какой-нибудь неизвестной галактике, я - кометой, летящей в пространство.



                Бабушка  Анна

В молодости  она была очень хороша собой. Я видела ее на единственной сохранившейся у нее фотографии. Она стоит в нарядном длинном платье с черным кружевом, положив руку на плечо своего мужа, сидящего рядом в кресле. Ни за что бы не узнала  в этой красивой, элегантно одетой, с высокой прической молодой женщине мою бабушку с длинным носом, впалыми тонкими губами, повязанную платочком.
- Бабушка, ты любила своего мужа? – спросила я, рассматривая фотографию.
- Любила. Как приехали свататься, я  только взглянула на него, сразу поняла, что это он, мой суженый.
- И вы с ним до этого нигде не виделись?
- Нигде.
- Один раз увиделись и сразу свадьба?
- Сначала у меня отец спросил, пойдешь ли за него, понравился ли он тебе?  Я сказала, пойду, понравился.
- И все?
- Еще несколько раз встречались, но все уже было решено.
 Мама, вспоминая о своей молодости, рассказывала, что  муж бабушки Анны, ее свекор Георгий, был очень добрым человеком. Бабушка тоже была добра. Почему же не дало побегов их доброе генеалогическое древо? Старший сын Аркадий погиб в гражданской войне, младшая дочь Зоя умерла в детстве, а сын Виктор не мог иметь детей… хотя все свое детство я считала его своим отцом.
Мать пришла в семью Цветковых, когда ей едва исполнилось 17 лет. И вот она окончила учительские курсы, педагогическое училище, ей уже за двадцать, за двадцать три, за двадцать пять, скоро будет десять лет, как они с Виктором живут в браке, а детей все нет.
Врач, осмотрев ее, сказала с сожалением:
- У вас никогда не будет детей.
- Что? – вспыхнула она. – Этого не может быть!
После ее настойчивых расспросов Виктор сказал ей, что он переболел какой-то болезнью ( он назвал ее, но она не поняла),  он не может иметь ребенка. И тут же добавил, - но ведь и у тебя детей быть не может.
- Ты знал, что  у тебя не может быть ребенка, когда делал мне предложение? – Он колебался, не решаясь сказать правду. Наконец произнес твердо.  На сто процентов ни в чем нельзя быть уверенным. Я думал, а вдруг!
-А вдруг! И ты меня всю жизнь обманывал, да еще и изменял со своими буфетчицами! Может, ты и врача подговорил, чтобы она сказала мне, что я не могу иметь детей?
-Никого я не подговаривал.
- Мне скоро тридцать, тебе скоро сорок, а у нас, как не было детей, так и не будет. Этого не вынести!
- Тебе только двадцать шесть, а мне только тридцать шесть, и все еще возможно, я же говорю, ни в чем нельзя быть уверенными на сто процентов! Не устраивай истерики.
-Я ухожу от тебя. Я долго терпела твои измены, была тебе верной женой, но всему бывает предел. Ухожу сразу, как только мне дадут какое-нибудь жилье, завтра же пишу заявление на жилье и   подаем  на развод!
Вскоре на дне рождения у ее подруги она встретилась с военным летчиком-испытателем, который приехал в Рыбинск в командировку. И эта встреча  стала первой в череде встреч и расставаний  на протяжении многих лет.
Когда бабушка Анна пришла навестить ее (ей временно дали маленькую комнатенку при Доме пионеров), она так и ахнула. Ее любимая сноха была на шестом  месяце беременности.
- А ведь я, Маруся, пришла назад тебя звать. Мне сказали, что ты беременна, да я не поверила. Как же ты будешь одна с ребенком?
- Нет, мама, я не вернусь. Может, вы думаете, это ребенок Виктора? Нет.  Не хотела я Вам, мама, говорить, но у него не может быть  детей. Это не его ребенок. Если бы он меня хотя бы не обманывал со своими любовницами! Врач сказала, что я тоже не могу иметь ребенка. Вот видите, как она ошиблась!  Я думаю, это он врача подговорил, да не сознается.
-Что ты! Что ты!
И не только в этом причина, что мы расстались, мы часто ссоримся, нам тяжело вместе. А уж эти его измены! Вы меня не жалейте, мама, я как-нибудь проживу.
- Проживешь, конечно, ты бойкая.  Да вот ребенка-то здесь застудить можешь, когда родишь. Лето кончится, месяц-другой, и морозы придут, а здесь в каждую щель дует. И мама Ульяна твоя болеет. Как ты будешь одна с грудным ребенком и  больной матерью? Ну, подумай.
Маруся отрицательно покачала головой.
- Ну, как знаешь,- обиженно отвернулась бабушка Анна, - было бы предложено.
Втайне она надеялась, что это может быть все-таки ребенок Виктора, а не какого-то военного летчика, как уверяла ее Маруся. Она знала о происшедшем в детстве  с ее невесткой чуде исцеления от страшной болезни  после молебна, отслуженного в церкви, и не исключала возможности такого же чуда с рождением ребенка. Она долго и упорно молилась, чтобы Бог дал ее сыну и Марусе дитя, и она была уверена, что Маруся носит ребенка  по ее молитве. Даже если это ребенок не Виктора, - думала она, - все равно Маруся им не чужая. И ребенок им не чужой, ведь они с  сыном  прожили в браке десять лет.
Когда мать вышла из роддома с ребенком на руках, ее встретила бабушка Анна и ее бывший муж Виктор.
- Вот что, Маша, - сказал Виктор, - сейчас тебе жить негде, видел я эту твою комнатенку, курам на смех. Там сейчас сторож живет. Поживешь пока у нас, а там видно будет. – Он взял у нее ребенка, посмотрел в личико.           – У, какая малявочка. Спит!  Как ее назовем?
-Таня, - сказала Мария
- Наташей! Наташей назовем! – радостно заулыбалась бабушка Анна, которой показалось, что дрогнула стена отчуждения между ее детьми.
Но куда же исчезнет эта стена, прочно скрепленная днями ссор, непонимания, недовольства друг другом.
После выхода из роддома Маруся прожила в семье Цветковых около полутора лет, пока по линии народного образования ей не дали большую, холодную и темную комнату на Волжской набережной.
Когда она переехала со мной и со своей матерью Ульяной на новое место жительства, я устраивала там забастовки. Оставаясь с бабушкой Ульяной без бабушки Анны, я не позволяла ей брать себя на руки, таскала ее за волосы, а если она все-таки насильно сажала меня на колени, плакала и вырывалась. Мать не могла понять такого моего поведения, зато мой словарный запас быстро пополнялся.

-Хочу к бабе Ане, - кричала я, - ты кукла Улька,- уходи, ты не моя бабка! - Бабушка Ульяна плакала и жаловалась матери:
- Обижает она меня!
Не знаю, почему я так относилась к ней, может, из-за детского эгоизма? А может, инстинктивно чувствовала в ней нечто, что категорически не могла принять? Так и не признала я бабушку Ульяну своей бабушкой. Родной мне была бабушка Анна.
Забастовки бабушке Ульяне я устраивала каждый день и упрямо звала бабушку Анну.
Когда она пришла к нам в гости, я вцепилась ей в подол и заплакала. Поняв, в чем дело, она так и сказала:
- Маруся, ты целый день на работе, теперь вот в институт поступила, в Ярославль придется ездить, а бабушка Ульяна болеет, отдай мне Наташу.
Вот и воспитывалась я у бабушки Анны, бывая у мамы в выходные дни, по праздникам, в дни школьных каникул. Когда меня отдали в детсад, после прививки от оспы и еще каких-то профилактических мер я стала часто болеть, и через полтора года из детсада меня забрали.
Даже когда пошла в школу, все равно продолжала жить на два дома. Однажды папа Виктор принес щенка. Я пришла из школы, и едва отворила дверь, как ко мне под ноги с лаем бросился маленький белый комочек. Я в страхе забралась на диван, поджала ноги. А бабушка, смеясь, успокаивает :
- Да не бойся ты, это щенок,  не укусит! Папа сегодня принес. Слезай, погладь ее. Смотри, какая она хорошая, пушистая, белая! – Собачка завиляла хвостиком. Я осторожно погладила ей головку, и страх  исчез.
- Пушечка, - сказала я, слезла с дивана, обняла ее за шею. Это была первая моя собака.


 Когда папа Виктор женился, двухкомнатную квартиру разделили, бабушке оставили маленькую комнатку с отдельным входом.
Мать, несмотря на свое желание иметь семью, так и не  вышла замуж за своего военного летчика. Он был женат, но что удивительно, эта семья также была бездетна на протяжении десяти лет брака. Жена ему развода  не давала, хотя знала, что у него есть другая женщина и дочь. Он, как летчик-испытатель, ездил с одного места жительства на другое, она жила со своими родителями. Иногда они встречались и какое-то время жили вместе, но вновь разъезжались.
Помню,  мать рассказывала, как он прислал за нами солдат, чтобы они помогли нам с вещами при нашем переезде к нему насовсем. Солдаты приехали, передали от него письмо и сказали: «Собирайтесь, нам велено вас сопровождать»
Мать колебалась. В Рыбинске у нее была работа, жилье из двух комнат ( соседнюю с нами комнатушку  отдали нам после того, как  занимавшие ее муж, жена и ребенок ясельного возраста уехали). Здесь у нее был круг друзей, знакомых, бабушка Анна. Она привыкла самостоятельно принимать решения и ни от кого не зависеть.  Ехать в неизвестность, хоть и к любимому человеку, будучи его внебрачной женой, она так и не решилась.
В очередной приезд  в Рыбинск  маминого летчика, бабушка Анна совершенно неожиданно для матери  пришла с ним знакомиться.
Она чопорно поклонилась, спросила о чем-то незначительном, представилась, кто она,  внимательно посмотрела на него и ушла. Мать не могла в себя придти от удивления:  ее бывшая свекровь приходит знакомиться даже не с ее новым  мужем, но с ее любовником, с которым они не состоят в законном браке! Она бы поняла, если бы ее родная мать пришла с ним знакомиться, но свекровь! Мать мужчины, с которым они давно  расстались! Пришла, представилась, с минуту посидела, должно быть, соблюдая приличия, и ушла.
А зачем ей было оставаться? Она увидела все, что ей было нужно: ее внучка и этот чужой человек не похожи друг на друга. Хотя у него густые волосы, как и у внучки, а у Маруси волосы жидкие, но у Виктора тоже волосы густые, только рыжие. А этот шатен. Брови у них похожи, четко очерченные, но такие же брови и у Маруси. Глаза серые, и у Маруси серые глаза. Нет, - решила она, - внучка на него не похожа, скорее, она похожа на мать. Значит, вопрос о чуде остается открытым.
Вопрос о чуде так и остался открытым, мамин летчик погиб на испытаниях нового самолета во второй половине  50-х годов.
Помню его очень смутно. Мы сидим на лавочке в саду  школы № 39. Он только что приехал. ( Его встретила в школьном дворе  пионервожатая и тут же доложила матери). Мать была занята, и, сказав мне, беги скорей, встречай, твой папа приехал, продолжала с кем-то разговаривать по телефону. Может, она медлила выходить к нему, чтобы дать возможность нам пообщаться вдвоем? Но общения не получалось. Я чувствовала себя скованно, даже тяготилась его присутствием, и с нетерпением ждала, когда же появится мама. Как только она появилась, он преобразился, заулыбался, сразу стал разговорчив. А со мной он молчал. И я молчала. Но все-таки его приезд дал мне повод похвастаться. Встретив пионервожатую, я выпалила в восторге: « А у меня два папы!». Она как-то загадочно улыбнулась в ответ и погладила меня по голове.
Когда я подросла, мать говорила мне, что я похожа на ее летчика по характеру. Возможно. В детстве,  еще ничего не зная о моем втором папе, отвечая на вопрос, который всегда задают взрослые детям, кем ты хочешь стать, я бодро отвечала: летчиком. Со временем приоритеты смещались, я хотела бороться с бандитами и стать милиционером, потом лечить людей и стать врачом, но сначала в моем сознании жил  – летчик, а желание посидеть за рулем планера или самолета всегда было моей мечтой.
Папа Виктор был совсем другим, от него исходила теплота. Плотный,  подтянутый, подпоясанный флотским ремнем,  с яркой рыжей головой и с трубкой в зубах – таким он запомнился мне с детства.
По вечерам после ужина я часто забиралась к нему на колени и прижималась своим лицом  к его щекам.
- Почему у тебя щеки кусаются? – спрашивала я, -  у мамы гладкие, у бабушки гладкие, а у тебя все время колючки растут.
- Ты права, надо побриться.
Размашистыми движениями он точил бритву о свой флотский ремень, натянутый за ножку стола, обмакивал кисточку в мыльную пену,  мазал ею лицо,  и перед зеркалом осторожно водил бритвой по лицу.
- Ну-ка, потрогай, а теперь как?
- Хорошее – говорила я, гладя пальцами по его розовому лицу.
- Ух, ты, малявочка моя! – он ласково  взъерошивал мои волосы на голове, - слушайся бабушку, а мне пора.
- Куда?
- Куда, куда, будешь много знать, скоро состаришься! На работу пора, пароход в рейс уходит.
- Позавчера тоже пароход в рейс уходил, - говорила я обиженно.
Младшим чинам не рассуждать! – он брал меня на руки и подбрасывал вверх к потолку.
- Когда ты приедешь! – кричала я.
- Жди и дождешься. – И он уходил. Его яркая рыжая голова, мелькнув под окнами, исчезала. Бабушка убирала со стола, а я  задумчиво смотрела ему вслед, зажав в руках деревянную ложку, которой он только что ел. Он очень любил щи с мясом из квашеной капусты, их замечательно готовила бабушка.
На фотографиях его рыжая шевелюра иногда была покрыта  капитанской фуражкой, но трубка, которую он держал в зубах, неизменно сопровождала все его  фото, знакомые мне. ( Его голова стала совершенно седой, когда я видела его в последний раз в больнице им. Склифосовского в Москве).
Помню, его флотским ремнем бабушка частенько грозила мне.
-Собаку опять пускала к себе на кровать, пока я на рынок уходила, так? – Я со вздохом кивала головой. – А ведь я не велела! Все одеяло в шерсти!
- Нет ни шерстинки! Ведь Пушке хочется полежать на кроватке.
- Зачем ты позволяешь Пушке трепать свои вещи?
- Мы играли.
- Ужо вечером придет папа,  он тебе задаст хорошего ремня.
Но разве мог папа Виктор задать мне какого-то ремня! Ни разу в жизни он и пальцем меня не тронул за все мои детские шалости.
Мы сегодня будем готовить пельмени? – спрашивала я кротко, чтобы умилостивить бабушку, - папа любит пельмени, и я люблю пельмени. Может, он сегодня приедет?
- Сегодня у нас нет мяса, а вот через два дня  получу пенсию, мы сходим на рынок,   купим мяса и сделаем пельмени.
И какие это были пельмени! Совсем не такие, что нам подавали в пельменной, куда мы с Валькой ходили обедать.  Одно слово - сибирские! Вот какие пельмени готовила бабушка! В них было определенное сочетание говядины, свинины и лука. Именно поэтому получался такой необыкновенный вкус. Пока они варились в большой кастрюле на керосинке на кухне, я не могла усидеть на месте от нетерпения и выбегала на кухню поторопить бабушку. Маминым фирменным блюдом был – рассольник. Ни у кого и никогда я не пробовала таких мировых рассольников. Перед тем, как подать суп-рассольник на стол, он выдерживался в закрытой печке не менее одного часа. «Не торопись, пусть попарится», - урезонивала меня мама. Но мама готовила обеды только в выходной день – воскресенье. А в будни мы обедали в пельменной или в столовой. ( Тогда суббота тоже была рабочим днем).
Перед каждым религиозным праздником бабушка устраивала грандиозные стирки. Она снимала занавески, скатерть со стола, покрывало, кружевные накидочки с подушек, вышитые  салфеточки с комода, и наша комната из беленькой нарядной  превращалась  в скорбную нищенку.
На кухне растапливалась плита, и на  ней грелся чан с водой. Бабушка стирала в корыте возле плиты. Потом, нагрузив две корзины и подняв их на коромысло, мы шли полоскать белье на Волгу.
В двух десятках метров от берега  на воде покачивался домик, под крышей которого  в несколько рядов возле самой воды  были протянуты  доски, прибитые к поперечным перекладинам. С этих досок женщины полоскали белье. Там всегда было людно, и летом, и зимой.  Зимой доски были обледенелыми и скользкими,  и, стоя рядом с бабушкой, я всегда боялась, как бы она, наклоняясь к воде, не поскользнулась и не упала. Вода была очень студеной, хотя бабушка полоскала в шерстяных перчатках, а сверху в резиновых, вода как-то просачивалась внутрь, и руки у нее после полоскания и отжимания этой груды белья  были красными и холодными.
Это были наши будни.
В дни церковных праздников, а в Пасху –обязательно, бабушка пекла пироги.
Помню раннее утро, она тихонько встает, щелкает выключателем, накидывает на абажур темную тряпку, чтобы яркий свет не будил меня, и затапливает буржуйку. Буржуйка топилась углем, и уже минут через десять  - пятнадцать в комнате становилось очень тепло. Бабушка замешивала тесто, затапливала плиту на кухне, где она пекла пироги, и скоро  аромат свежих душистых ватрушек с творогом заполнял маленькое пространство нашей комнатушки.
Ты уже проснулась? – говорила бабушка. – Христос воскресе, - и протягивала мне красное яичко с желтыми пятнышками. - Привстав, я обнимала ее за шею, целовала  лицо.
 – А то полежи еще, - улыбалась она. – Хочешь пирожок в постельку?
- Хочу
Она приносила мне аккуратный, с масляной корочкой пирожок с мясом. – Ешь, да не насори, смотри. На-ко полотенце, как покушаешь, ручки вытри, – и уходила  на кухню, где у нее пеклись пироги с рыбой. Запах этих пирогов, наверное, просачивался даже на улицу.
Внося большой квадратный пирог с рыбой,  она  ставила противень на стол и накрывала  пирог пергаментом и сверху полотенцем.
- К вечерне в церковь пойдем, а сейчас вставай и пойдем к маме, она уж заждалась, поди.
Воскресенье пасхального праздника было тогда только выходным днем, и все-таки все праздновали Пасху, если не в церкви (в церковь негласно ходить было запрещено всем, кроме древних старушек), то дома пирогами,  красными яйцами и обязательно приподнятым праздничным настроением.
- Христос воскрес! – были ли семьи, где не говорились эти слова? Разве что у партийных чиновников, но даже они знали, что сегодняшнее воскресенье – пасхальное. Колокола тогда не звонили. В церкви позволялось проводить церковные службы, но колокольный звон был запрещен. Исключений не делалось даже для такого великого праздника.
Положив в сумку свежевыпеченных пирогов и крашеных яичек, бабушка брала меня за руку, и мы шли к маме.
Она уже была на ногах. Мы христосовались, целовались и еще раз садились завтракать, на этот раз за маминым столом.
- Жаль, Маруся, что тебе нельзя сходить к вечерне  в церковь, - говорила бабушка. – Уж больно хороши службы в Пасху.
- Если увидят, меня могут уволить с работы.
Наташу крестить не побоялась, сама в церкви стояла вместе с крестной, а на Пасху сходить боишься.
- А если уволят? Ведь я директор школы. На что мы жить будем? Я верующая, мама, я в сердце верующая, но как же я, партийная, пойду в церковь?  Я бы хотела, да нельзя.
- Ну и ладно. Я за тебя помолюсь, да Наташа со мной пойдет. Отпустишь Наташу?
- Как хочешь, мама. Если ты считаешь, что ее надо взять на службу, бери с собой. Только устанет она всю службу стоять.
- Да мы постоим, сколько сможем.
- Вечером после службы Наташу приведи сюда, у меня в понедельник уроки во вторую смену, пусть дома поживет. Да, мама, вот возьми, пожалуйста, я зарплату получила. Она совала деньги в кулечек, где лежали конфеты, отдавала бабушке. Они еще раз христосовались, и мы с бабушкой уходили.
.- Мама у тебя хорошая, - говорила мне бабушка по дороге, - ты люби ее, она добрая.
- Я люблю ее. А почему ей в церковь нельзя? – спрашивала  я. Бабушка поджимала губы и молчала.
- Нельзя, значит, нельзя, не спрашивай, это у взрослых  такие порядки нынче.
 - А скажи мне, бабушка, кто главнее, Ленин или Сталин?
- Что ты, дитя! Да разве можно такие вопросы задавать?! Молчи, не вздумай еще кому-нибудь сказать такое. Оба главные.
Вечером после службы она привела меня к маме, и я, уставшая за день, сразу уснула со счастливой мыслью, что завтра  целых полдня мама будет со мной.
 Бабушка, моя любимая бабушка! Моя незабвенная добрая мама! Где вы теперь? Дай-то Бог побывать вам в раю, отдохнуть от забот земных, и в ваших следующих жизнях не очень мучиться на нашей многострадальной, покореженной окаянными людьми Земле.

                Продолжение следует