Воспоминания из детства Семья

                ВОСПОМИНАНИЯ ИЗ ДЕТСТВА
                Повесть – эссе
                П р о д о л ж е н и е
                ( 3 )
                Часть вторая

         На протяжении жизни в глубинах сознания сохраняется все хорошее, что сопровождало нас, а  негативные впечатления если не отсеиваются, то неохотно всплывают на поверхность памяти.
       
                Семья
Когда мама познакомилась с моим будущим отчимом,  я училась в седьмом классе.  Его старший сын, Леонид, также учился в седьмом классе, младший  - в первом.
Мальчишки были самостоятельными. Они пришли к нам знакомиться. Пришли одни, без сопровождения взрослых..
В дверь постучали. Я с любопытством смотрела на появившихся на пороге мальчиков.
Едва войдя, они сняли шапки, поздоровались. Маленькому было лет семь. Он был толстеньким, с ямочками на щеках. Старший сохранял серьезное выражение лица.
Мама приветливо встретила их, помогла снять пальто, и, указав на меня, сказала: «А вот ваша будущая cестренка   Наташа».  Они оценили меня взглядом. Было видно, что они смущаются.
 Посидели, поговорили об учебе, о доме, об их бабушке, и как бывает  при первом знакомстве,  разговор ограничился бытовыми вопросами. Когда они ушли, мама сказала: «Мальчики хорошо воспитаны, тебе они понравились?»
Мне они тоже показались очень воспитанными и не похожими на наших дворовых мальчишек, которые умели громко кричать  и потихоньку ругаться матом, им даже в голову не могло придти снять шапку при встрече с незнакомыми людьми.
Мальчики  приходили к нам еще несколько раз и едва переступали порог, снимали головной убор и вежливо здоровались. Они  жили с отцом и бабушкой на военной базе, отгороженной от города забором и проходной. И когда мы переехали туда, я обратила внимание, что дети там, и вообще вся атмосфера общения, совсем другие, нежели во дворе дома, где я жила и куда выходили наши окна. (Двор был маленьким,  и нам было видно все).
Живя на военной базе, я никогда не слышала мата ни от детей, ни от рабочих военной базы, ни, тем более, от офицеров. Дети рабочих и дети офицеров держались несколько особняком, но  собирались вместе, когда играли в футбол или   волейбол на площадке возле забора, где была натянута сетка. Все относились друг к другу как-то по-доброму, чего нельзя было сказать о жителях нашего двора. Там в полуподвальных помещениях  жили неквалифицированные рабочие и их семьи, в общении царствовала агрессия, все часто ссорились, особенно женщины, выйдя во двор, кричали друг на друга, мужчины громко, вслух бранились матом. Лексикон и поведение детей мало чем отличались от лексикона и поведения взрослых. Когда я выходила во двор и здоровалась с ними, (как меня учили  мама и бабушка) меня обсмеивали, похоже, они никогда не здоровались друг с другом, им это казалось нелепостью. Я не понимала их, они не понимали меня. Как я ни старалась подружиться с этими детьми, мне это не удавалось. Дети второго, третьего этажей нашей большой «коммуналки» и дети двора, живя рядом друг с другом, были чужими.
Тогда я не задумывалась над вопросом, в чем причина человеческой совместимости или отторжения, неприязни. Почему я нашла себе подруг с первой встречи на военной базе и была на протяжении всего своего детства во враждебных отношениях с детьми нашего двора? Неужели причина только в социальной дистанции, в воспитании, а не более глубокая – в несовместимых психологических менталитетах, которые, возможно, вкупе с социологией   углубляют отторжение друг от друга? С мальчиками после бракосочетания наших родителей  дружбы не  получилось, как я понимаю теперь, из-за несходства характеров, разных структур душевной и духовной организации.
Гороскопы, которыми сегодня увлекается наше население, не так уж  нелепы. По моим наблюдениям, они с высокой степенью достоверности  указывают на существование или отсутствие сходств и антагонизмов в характерах людей, рожденных в тот или иной период года.
  Но тогда мы ничего не знали о гороскопах, и я часто ссорилась с Сашей – козерогом, считая его упрямым настырным мальчишкой, молча протестовала против непонимания и безразличия  к моим проблемам отчима-козерога,  с Леней – рыбой мы хоть и не ссорились явно, но психологически были далеки друг от друга. Мой созерцательный характер, сформировавшийся  под воздействием колеблющихся Весов, категорически расходился с деловитой практичностью моей матери - Овна, которая, согласно гороскопу,  также была несовместима  со своим мужем-козерогом,   и  хоть прожили они в совместной жизни более двадцати лет в силу уравновешенности  характеров обоих, мира, спокойствия  в нашей семье – не было никогда.  Ссоры постоянно вспыхивали и затихали. Между родителями они  стали особенно часты   в старости, когда они  нападали друг на друга из-за совершеннейших  пустяков, что описывать смешно. Так что налицо был очевидный факт: наша большая семья была слеплена из осколков разных окон. И тем не менее, это была семья с ее заботами, бытовыми проблемами, ссорами взрослых и детей. Но агрессивные импульсы, наверное, в силу определенного уровня внутренней культуры обеих сторон  не выходили за пределы дозволенного, и чашка, слепленная из осколков, не разваливалась.
 Мама  познакомилась со своим будущим мужем за праздничным застольем.
Во времена  молодости ее часто приглашали в компании друзей, знакомых, иногда соседи  звали в гости отметить какой-либо праздник. Мать, обыкновенно, бывала запевалой. Я бы не сказала, что она обладала сильным голосом, но петь она умела, не фальшивила, однако вытягивая высокие ноты,   напрягалась, и это портило впечатление.
Застольные песни тогда были ясными, легко запоминающимися (их помнят до сих пор, наверное, потому, что они писались по велению сердца, искренне,   не ради денег, как это происходит в наши дни в так называемом шоу-бизнесе.). «Рябина-рябинушка», «Катюша», « На стрелке далекой», «Чайка»… Совместное пение сближает людей, наверное, поэтому без пения не обходилось ни одно застолье. Сегодня эта традиция уходит. Почему? Может потому, что уходит искренность  общения?
Характер у матери был боевой, активный. Есть люди мысли, люди мечты, фантазии. Обычно они тихи и робки. Она была человеком дела, умела осуществлять свои замыслы, руководить людьми, находить с ними контакты. В своей физиологической природе она была  чувственной, женственной, я бы сказала, женщиной в квадрате, но при этом умела быть  властным руководителем и великолепным организатором. Благодаря  своей активности, коммуникабельности  и какому-то внутреннему обаянию, она располагала к себе людей, и в компаниях огрехи ее пения не замечались.
Моя мать очень любила романсы «Гори, гори, моя звезда» и «Выхожу один я на дорогу». И когда мой будущий отчим своим грудным, низким, хорошо поставленным баритоном, сидя напротив нее за столом, глядя ей в глаза, запел «Гори, гори, моя звезда», она не решилась подтянуть ему, боясь испортить музыку его голоса своим вмешательством, - так красиво он пел. Сидела тихо и слушала. Наверное, тогда она и приняла его своей душой, хотя, как выяснилось позднее, по характеру они были разными. Он не был  общительным, больше молчал, но иногда  любил «распустить перышки», порисоваться. Получалось у него это не умело, даже как-то неуклюже. Нельзя сказать, чтобы он молчал в силу своей застенчивости. Предоставляя матери за праздничным столом поддерживать разговор, он просто боялся сказать что-нибудь невпопад и оказаться в «смешном свете».
Их непохожесть была не только внешней. В матери жило глубинное жертвенное начало,  оно проявлялось редко и совершенно неожиданно и никак не вязалось с ее внешней кажущейся простоватостью. Внешне-то все выглядело наоборот. Он производил впечатление человека мягкого, доброжелательного,  интеллигентного, она – простушки с решительным характером и  задатками руководителя. Человек дела - и только.
Оценку им обоим дала Ритка, собака, которая прожила в их семье более двенадцати лет.
Обыкновенно, когда отчим приходил с работы, Ритка с радостным лаем встречала своего хозяина. Он приносил ей косточки, оставшиеся от обеда, аккуратно завернутые в бумагу,  и с присущей ему доброжелательностью отдавал радостно визжащей Ритке, едва появлялся на пороге дома. Готовила пищу, кормила и выгуливала Ритку мама, каждый день утром  перед работой и вечером. (После наступления пенсионного возраста она проработала в школе еще несколько лет, но уже не в должности директора, а его заместителем по воспитательной работе).
Но вот мама заболела   и слегла в больницу. Ритка осталась вдвоем с хозяином. Прожили они так более двух недель. И когда мама вышла из больницы, поведение Ритки по отношению к своему хозяину было совсем другим. Теперь она не встречала его  радостными воплями и неистовыми  прыжками. Подойдет, помашет из вежливости хвостиком и молча отходит, хотя он по-прежнему приносил ей косточки. Подарки эти она принимала уже без азарта, без радости, без собачьей трогательной благодарности. Что произошло между ними, можно было только догадываться: собаку надо выгулять утром, вечером, накормить не косточками, оставшимися от обеда,  но затратить труд, чтобы сварить ей еду, вымыть лапы после улицы. А если нет в человеке изначальной, исходящей из души любви к живому существу, находящемуся рядом с ним,  это делать нелегко – не хочется, и все! Для этого нужно обуздывать свое «эго», А зачем? Зачем для него эта обуза? Человек может быть спокойным, добродушным, привлекательным, когда  основной груз кто-то несет. Как только ему приходится нести то, на что он смотрел со стороны, он меняется. И добродушие, и мягкость, и кажущаяся любовь уходят, а значит, их и не было. И вот Ритка поняла это к себе отношение, пожив один на один с хозяином, поняла и отвернулась: не любишь меня, и не надо! И я тебя -  не люблю. Подумаешь, тоже мне, хозяин!
В старости, когда Ритка была больная, ей было трудно спускаться и подниматься по лестнице. Мать преданно была с ней рядом до последнего ее дыхания. В заключительные дни Риткиной жизни для них  было событием  спуститься и, особенно, подняться по лестнице на третий этаж. Ритка была крупная, тяжелая, больная, и мать тоже была больная, но  она помогала ей подниматься вверх по лестнице,  переставляя по очереди лапы, сначала верхние, потом нижние, ступенька за ступенькой. Она не предала живое существо, которое прожило с ней рядом двенадцать лет. Ступенька за ступенькой, ступенька за ступенькой…
Помню, у нее были необыкновенно мягкие волосы, как пух у птиц. Нигде, ни у кого я не встречала таких  волос. У меня волосы – не жесткие, очень мягкие, но куда мне до ее пуховой головки. Я не злая по характеру, но куда мне до ее самоотречения, до ее жертвенности, когда она, вместо того, чтобы спать в своей теплой постели, прислушивалась, не заскребется ли кот в дверь подъезда в морозные ночи, потому что он - голодный, и надо впустить его в дом. Когда старший сын Леонид, а потом и Александр, выросли, и как обычно бывает у подрастающих юношей, стали поздно приходить по вечерам, она то и дело  подходила к окну и вглядывалась в темноту ночи. Просыпаясь от включенного света, их отец ворчал: «Они же не придут раньше от того, что ты будешь бегать и смотреть в окошко!» И эта суетливая ее заботливость бывала в тягость и ему, и мальчикам, но она не была – безразличной. Ее собственное «эго» - молчало. Она забывала, что завтра с утра ей   на работу, и она должна выспаться. И когда под утро они приходили, удивлялись, не понимая ее: «Да вы чего! Оба не спите! Ну, неоткуда было звонить! В следующий раз будет звонок!» Они не чувствовали ее боли, ее тревоги, недовольно огрызались   на ее сетования по поводу их долгих ночных прогулок: «Ты нас посади на поводок и води рядом с собой, как Ритку!». И их можно понять. Юность – эгоистична, она открывает для себя мир, и все, что мешает ее свободе познания, кажется досадной помехой, на которую не стоит обращать внимания. Сообщения, что там-то на кого-то совершено разбойное нападение,  пострадавшего с ножевыми ранениями доставили в больницу,   где-то кого-то ограбили, -  ежедневно  передавались по радио. Они  не обращали внимания на эти столь часто муссируемые  прессой и людской молвой факты, она же  впитывала в себя эту беспокойную информацию, и едва мальчики задерживались где-то, тревога прогоняла и сон, и все другие мысли,  кроме единственной: «Что с ними могло случиться?»  На рассвете, встретив их и высказав свое возмущение по поводу их «гульбы», она, наконец, засыпала,  но очень скоро звонил будильник и торопил ее в школу. Как директор, она должна была приходить с утра, независимо от того, были   у нее с утра уроки или нет, за исключением  редких, каких-то особенных обстоятельств.
Брак их с мужем продержался более двадцати лет в противостоянии,  несовместимости, но и в примирении, терпении одного по отношению к другому.   Но к старости скандалы стали  нестерпимыми. Он своим  могучим низким баритоном, которым пел когда-то песни, начинал кричать на нее  из-за спора по какому-то пустяшному поводу,  и ей казалось, что сотрясаются стены квартиры.  Тогда  она решилась подать в суд на  развод.
Мы с ней стали готовить документы для развода, и она снова меня удивила. Ее свидетельство о браке лежало в Евангелии.  Я поняла, почему она так долго терпела  «неуютность» своей семейной жизни. В эпоху атеизма она вступила в брак перед Богом  и верила в непоколебимость заповедей, а христианство запрещает разводы согласно своим заповедям (ведь прелюбодеяния  за время их совместной жизни по отношению друг к другу не было ни с ее, ни с его стороны, и свое желание развестись, преследовавшее ее, она объясняла недостатком своего  терпения).
И еще я не могла понять ее мотивов, почему будучи по паспорту рожденной 28 марта, моя мать отмечает свой день рождения 14 апреля. На мои вопросы она не отвечала. И поскольку она объявила своим днем рождения 14 апреля, ее всегда приходили поздравлять именно в этот день.
 Гости, повеселевшие от распития вина и  апрельского настроения, произносили тосты в честь именинницы, пели песни, а она, наверное, не однажды вспоминала другое пение, когда ее, скрюченную и парализованную,  привезли на санках в храм, и она, изувеченная болезнью, в тишине храма слушала пение певчих и всем своим детским сердцем просила у Бога помощи, потому что родившая ее мать отказалась от нее: она слышала, как ночью мать шептала отцу вполголоса, хоть бы Господь ее прибрал, что с ней делать, как она такая калека будет жить! «Что с ней делать! – думала она, ты хочешь, чтобы я умерла? Моя мамочка!»
14 апреля. Церковь. Молебен. Она, неподвижная, завернутая в одеяло, лежит в санках (санки вместе с ней внесли на руках и поставили в центре храма  перед иконами). Пение певчих, она смотрит в верх  купола, где нарисованы ангелы и небо голубое, и лежа в санках, она молча смотрит на это небо  и слушает голос священника, он - как успокаивающая убаюкивающая музыка, а потом голос умолкает, и снова пение певчих, и снова голос священника, и так хорошо на душе, и неожиданный сон,  внезапный. Ничего не помнит больше,  как ее увозили из храма, как раскутывали одеяло, клали ее в постель, а потом она проснулась, встала и побежала, сразу побежала на улицу, к солнышку. А было солнышко, и последний снег таял.
14 апреля – день ее второго рождения, потому что тогда она решила, если  мама отказалась от нее  и просила Господа прибрать ее, а Господь не прибрал, а воскресил ее, значит, 14 апреля – день ее рождения, и Господь – ее отец. И Он для нее – и отец ее, и мать.
Вот почему вместо 28 марта, дня ее рождения по паспорту, она всю свою жизнь отмечала   14 апреля, день ее избавления от болезни по Слову Господню. И всю свою жизнь никому, ни одному человеку, она не объясняла ничего. Просто молчала. Потому что своим маленьким детским сердцем она решила тогда, что это и есть ее истинное рождение и знают об этом только она и Господь, ее исцелитель. Она называла маму – мамой, отца – тятей, любила их, но что-то сместилось в ее маленьком детском сердце. Позднее, когда она стала взрослой, она по-прежнему несла в себе свою тайну. Кому и что могла она объяснить в эпоху атеизма? Директор школы, воспитатель детей – воскресшая по молитве в храме, по молитве освободившаяся от искалечившей ее болезни. Что это? Фантазии! Отслужили молебен, она заснула, проспала двое суток, на третьи встала и побежала? Да разве можно детям рассказывать такие сказки! Даже мне она ничего не объясняла. Наверное, боялась, что я по детской  болтливости  проговорюсь  кому-нибудь, и тогда ее уволят с работы.
И вот, партийные чиновники, сидя за праздничным столом, ничего не подозревая, пели здравицу Господу Богу, признавая днем рождения 14 апреля – день  воскрешения моей матери по слову Господню.

               
       Сплачивали нашу «мозаичную» семью периоды летних отпусков, которых мы, дети, ждали с нетерпением. Помню, отчим купил мотоцикл. Наверное, он решил сделать нам сюрприз: летним днем приходит домой и говорит: «Гляньте-ка в окно!» - А под окном  стоит мотоцикл с коляской. Это было полной неожиданностью для всех нас. - «Поедемте в лес, собирайтесь поживее,  или забыли, что сегодня воскресенье?»  И вот взгромоздились мы на  мотоцикл впятером: мама – на заднем сиденье, мы, трое детей, – в коляске. Потом мы распределялись иначе: мама – на заднем сиденье, я с Сашей – в коляске, Леня – на багажнике на запасном колесе. Или по-другому: Леня – на заднем сиденье, мама с Сашей – в коляске, я – на багажнике на запасном колесе. Признаюсь, это было самое неудобное место. Но мне нравилось ездить на мотоцикле в любом положении: ветер хлещет в лицо, мелькают кусты, деревья - великолепное ощущение скорости.
       Однако наша компания на мотоцикле боялась дождей. И отчим через некоторое время продал мотоцикл и купил машину, новенького, только что вышедшего из сборочного цеха «Москвича». Достоинства оказались налицо: дождь – не мочит, сиденья – мягкие, места всем хватает. И отправились мы в путешествие  на Украину, к тете отчима, в Луганск. Выехали из дому ранним утром, и целый день за окнами нашего «домика на колесах» мелькали деревья, дома, кустарники, поля, к концу следующего дня дорога стала холмистой, а по обочинам  все чаще стали попадаться нехарактерные для России, облепленные глиной, побеленные  мазанки. Украйна!
 Мы  отъехали подальше от дороги и остановились на ночлег в поле. Воздух – богатый, ароматный, тепло, ночные букашки в траве стрекочут, земля, нагревшаяся за день, теплая. Прекрасно! После тесноты машины – простор и воля! Я активно хотела спать на земле, и, не слушая взрослых, отговаривающих меня, взяла одеяло и улеглась метрах в тридцати от  машины. Не спалось. Мое внимание привлекла  тень, как мне показалось, коровы,  метрах в трехстах от нас молчаливо мечущаяся вдоль забора, к которому она, очевидно, была привязана. Донеслось мычание коровы с другой стороны, а эта тень продолжала  бесшумно метаться вдоль забора. Почувствовав какое-то беспокойство, взяв одеяло, я быстрыми шагами пошла к машине. И едва  успела дойти до нее, как тень оторвалась от забора, и черная, громоздкая, стала стремительно приближаться к нам.
- А ведь это бугай! – крикнул отчим, - быстро забирайся в машину. Он захлопнул дверь. – Лежать всем тихо, - скомандовал он. И едва он успел это произнести, как огромная туша быка оказалась рядом. Тыча в стекло черной мордой, бык пытался разглядеть, что это за «зверь»   появился на его территории. Его  ноздри были рядом с моим лицом. Нас отделяло только тонкое стекло, которое выдавить ему, наверное, ничего бы не  стоило, если бы он пришел в ярость. Он дышал шумно и рогами пытался подцепить днище машины и опрокинуть ее. Мы лежали чуть дыша, машина  покачнулась, но, наверное, груженная  четырьмя людьми,  оказалась тяжела для него. Он снова стал тыкаться мордой в стекло, но уже с другой стороны, где лежал отчим.  Никто не произносил ни звука. Мы – замерли. Я подумала, а если бы я была сейчас на улице, кто бы за меня мог вступиться? Только отчим. Спрятавшись за хрупкими дверцами,  мы ждали защиты  от него, единственного мужчины. Где-то вдали замычала корова. Бык отошел от машины, нюхая землю. Рядом росло дерево. Он остановился и стал чесать бока о его ствол. Огромное дерево сотрясалось от его «ласковых» прикосновений.  Опять замычала корова. Бык, наконец, пошел на ее зов.  Когда мы поняли, что он ушел, потихоньку вышли, не хлопая дверцами. Там, где я устраивалась на ночлег, валялись мои изжеванные тапочки, трава вокруг была смята.
 Через три недели, когда  мы возвращались обратно,  заехали на это место. Дерево, о которое он чесал свою могучую спину, стояло  поникшее. Неужели оно увяло только за ту ночь, когда этот огромный бугай, обрадовавшись свободе, готов был  крушить все вокруг, и,  не справившись с машиной, излил свою могучую энергию на это несчастное  дерево?  Но тогда мы спешили уехать.
Отчим  завел мотор, и мы, сидя на разложенных сиденьях, оглядываясь по сторонам,   при лунном свете, не дожидаясь рассвета, поспешили подальше от этого жуткого забора, тень возле которого так мгновенно материализовалась  в огромную  тушу быка-производителя.
Тетя Липа встретила нас  радушно. Ее муж, совершенно седой  старик,  вышел нам навстречу, помог перенести вещи, показал, где можно поставить  машину, чтобы ее не очень пекло щедрое украинское солнце.
Они жили на окраине Луганска в своем доме, утопающем в зелени. Меня поразил абрикосовый сад: абрикосы – на земле, под деревьями, абрикосы - на деревьях, и в доме на кухне возле плиты абрикосы, и в вазочках для гостей, из которых нас в первую очередь по приезде  угостили фруктами.  Год был урожайным, запах абрикосов стоял над всем этим пригородным районом - здесь у всех были сады и…абрикосы. Мы, дети, каждый день срывали с деревьев мягкие плоды, но их  - не убывало. На рынок урожай  носили продавать ведрами, иногда возвращались назад, не продав ни одного ведра, и тогда варили абрикосовое повидло.
Тетя Липа научила маму готовить украинский борщ. «Изюминкой» этого ее рецепта, придававшего борщу неповторимый вкус, отличающий его от обычного борща, было наличие в нем  небольшого количества чуть-чуть «перележавшего» свиного сала, и обязательно обжаренные в подсолнечном масле помидоры и обязательно укроп, петрушка и немного чеснока и лука.  Для меня достаточно было только этого роскошного  борща, но тетя Липа  ставила на стол столь же изобретательно приготовленное второе блюдо,  котлеты или гуляш, или рагу, или рыбу с гарниром,  а потом  холодный душистый компот из свежих фруктов, или кисель, или морс, или домашний квас, так что когда я вставала из-за стола, живот мой был похож на арбуз.
Главное  качество этой женщины – доброта. Она была украинкой по национальности, но по разговору и по типу лица казалась похожей на еврейку. Она немножко картавила, по-еврейски, когда  выговаривала «р». Впоследствии, сталкиваясь с людьми еврейской национальности, я не могла не отметить, как особенность этой нации,  незлобивость, участливость, добродушие, отсутствие агрессии в ее представителях.
          У них с мужем не было своих детей, и в молодости они взяли из детдома на воспитание девочку Людмилу.  Людмила выросла, обзавелась своей семьей, и теперь жила отдельно от стариков в центре Луганска вдвоем с дочкой Алинкой. (Через два года после свадьбы муж ушел от них к другой женщине). Все лето Алинка  жила в белой просторной мазанке дедушки с бабушкой, чему они даже были рады – уж очень они хотели, чтобы их дочка устроила свою личную жизнь, нашла свою судьбу.             А с внучкой они понянчатся, пусть Людочка займется собой.
Когда мы приехали, Людмила пришла в гости к старикам. Это была очень красивая женщина. По обращению ее со стариками мне бы и в голову не пришло, что она им не родная дочь. Теплота, любовь сквозили и в интонациях ее голоса, и во всем ее поведении. А уж о стариках и говорить не приходится. Они обожали своих красавиц, большую и маленькую.
Запомнилась эта семья своей добротой, сердечностью. Но лет через пять умер муж тети Липы, Людмила вторично вышла замуж. Как писала  отчиму тетя Липа, их доченька нашла свою судьбу. А вскоре и Алинка подросла и тоже  нашла себе мужа. И осталась Олимпиада Аристарховна одна  в своем большом доме, и почувствовала она свое одиночество, и, может быть,  засосал душу червячок своей никомуненужности и прожитой жизни, и приехала она к своему племяннику Ивану, надеясь найти в его семье себе пристанище на старость лет.
Не знаю, как все это происходило, я тогда  жила в другом городе и узнала о ее приезде только со слов матери. Как-то немногословно сказала она мне, что месяца два назад приезжала тетя Липа и уехала. Немногословно сказала и скупо. Мать тогда еще работала директором школы, а лет ей было уже за пятьдесят, и вся работа по дому лежала на ней. Очень уставала моя мать. Думаю, ей тяжело было содержать дом в полном порядке, чтобы не «ударить в грязь лицом» перед гостьей. И ссорились с мужем они часто.


 И, наверное, почувствовала старая женщина своим чутким сердцем,  что наш дом слеплен из стекла разных окон, и мало в нем глубинного умиротворения, и не обрести ей здесь спокойного пристанища. Подумала, посмотрела на наш искусственно слепленный теремок  и уехала доживать свою старость в свою осиротевшую украинскую мазанку.
Где ты теперь, добрая женщина Олимпиада Аристарховна, где мой отчим, где брат мой Леонид, которого после женитьбы и рождения дочери сначала незаметно, потом больше и больше стал одолевать «зеленый змий», пока, наконец, не сбросил его с лестницы и в момент падения не расшиб ему голову. Умерли. И мама умерла. Но где моя мама, я знаю. Рассказать? Слушайте и удивляйтесь, потому что услышите  неожиданное для себя, которое вы назовете странным и вряд ли поверите. Но кто-то из вас, дорогие читатели, я думаю, откликнется своей, может, и слабо звучащей, струной души. Русские – народ, сжатый из разных национальностей. Как в музыкальном инструменте есть множество струн,  так и в нашей нации -  множество человеческих типов. А вдруг зазвенит в чьем-нибудь сердце созвучная моему неожиданному для меня самой открытию  музыка,  созвучная моему повествованию? Слушайте.


                Встреча

Ранней осенью 19… года я поехала в лес за клюквой. Болото  было в часе ходьбы от деревни, где жила семья маминого брата Анатолия, в доме, который он построил после выселения их семьи из затопленного Мологского района. 
Деревня эта находилась вдали от проезжих дорог, место  - глухое, ягоды в те времена  в лесу и на болотах было много.  Сам Анатолий  умер в начале семидесятых годов, но его многочисленное семейство каждое лето приезжало в родное гнездо. Дочери Анатолия еще при его жизни перебрались в города:  Ленинград,  Москву,  Рыбинск, но летом все собирались вместе: с мужьями, своими детьми, друзьями, так что иногда в старом,  крепком, добротном родовом гнезде собиралось не меньше двадцати человек.
Место для постройки дома было выбрано удачно. Деревня находилась на стыке двух рек: Улеймы и Юхоти.
На стрелке, где Улейма впадала в Юхоть, особенно в половодье, местные жители ловили очень много рыбы. Во время войны  в доме Анатолия спасались родственники его жены  из блокадного Ленинграда. Женщины сами ловили рыбу, на санках возили ее в Углич или  в Рыбинск с попутным транспортом и там обменивали  на хлеб, сахар, соль и другие продукты.
 Лес  в те годы  был полон живности. Даже в  недавние восьмидесятые годы я встречала в лесу, неподалеку от деревни,  оленей, лосей, кабанов, лис, однажды встретила зайца, он бросился наутек от моей собаки, которая была в два раза меньше его.
 И В 80-е годы этот благословенный уголок природы был наполнен  живым дыханием. Но уже в 90-е все неузнаваемо изменилось. Ни кабанов, ни лосей, а  тем более оленей и зайцев я ни разу не  встретила на всем моем пути следования от деревни до  болота. Щупальца цивилизации дотянулись и до этого благословенного уголка.  Построенный в 60 –е годы на берегу Улеймы студенческий лагерь расширялся с каждым годом, его громкоговоритель вещал с утра до вечера – музыка была слышна за несколько километров вокруг. Протянули новые дороги, а  там, куда устремляется рука цивилизации,  скудеет природное дыхание.
Может быть, поэтому я обратила внимание на стрекозу. Она встретила меня на краю болота. Стрекоза была необыкновенно  крупная, яркой окраски, не похожая на обычных стрекоз, которые летают вдоль берегов речек, снуют всюду, особенно в солнечную погоду.
По мере того, как я продвигалась в глубь болота, она не отставала от меня, иногда садилась то на руку, то на плечо. Когда я брала ягоду, опускалась на растения совсем близко к моим  ладошкам. Стрекозы обычно пугливы, ее поведение мне казалось удивительным, но мои мысли были заняты поиском  хорошего клюквенного места, где бы я могла быстрее набрать корзинку.
Через некоторое время стрекоза перестала сопровождать меня (возможно, долетела до пределов своей территории, и дальше  было «чужое пространство», в которое она не имела права   вторгаться).
Когда часа через два я возвращалась назад, стрекоза вновь встретила меня и летела за мной до самого края болота. Она безбоязненно садилась на мою ладонь, когда я протягивала ей руку.
«Чудеса, - подумала я, -  какая странная стрекозка!» Все ее поведение как будто выражало радость встречи со мной. На болоте мне попадались другие стрекозы, но они были маленькие и при моем приближении пугливо отлетали в сторону. Стрекоза провожала меня до окраины болота и отстала только когда я подошла к тропе,  ведущей на проселочную дорогу.
 Этот поразивший меня случай произошел года через полтора после смерти моей матери.
Мать умирала в полном сознании у меня на руках. Она простудилась, когда я, обрадовавшись теплому весеннему солнышку, неосмотрительно широко открыла форточку. Организм ее был слаб и отреагировал простудой на холодный весенний воздух, простуда перешла в воспаление легких. Мое лечение не помогало. Как останавливаются часы, когда в них изнашиваются детали, так остановилась жизнь моей матери. Организм исчерпал свои возможности.. Наверное, у каждого есть свой срок. Ее срок пришел. Она молча смотрела на меня.
- Все воскреснут, - сказала я. Она покачала головой.
- Очень много…
Я поняла, что она хотела сказать. Она не могла себе представить, чтобы на земле могло разместиться  такое огромное количество воскресших людей, всех, что когда-то жили, за все тысячелетия.
- Там тоже есть жизнь, только в другой форме, - сказала я, уверенная в этой своей догадке-знании, не понимая еще ее  в конкретном ее значении. Этот мой ответ удовлетворил ее. Я не почувствовала протеста непонимания с ее стороны.
Незадолго до конца она впала а забытье. Я видела, как отошла ее душа, со лба вниз к подбородку, и лицо из живого стало мертвым, но перед тем она лежала с открытыми глазами, тяжело дышала со всхлипами, и вдруг дыхание прекратилась, и в то же мгновение она зажмурилась, как от очень яркого света, и на лице появилось выражение счастья. И в это же мгновение оно омертвело со лба вниз к подбородку, стало желто-восковым, но с запечатленной на нем улыбкой радости. Во все время агонии я молилась, плача в голос, прося Бога продлить ее дни, и Он пришел, окутав ее своим светом, но не для того, чтобы воскресить, но дать  умереть в радости.
Была весна, конец марта. Она мне часто снилась, так, словно она в могиле лежала живая. Даже возникали мысли, а вдруг душа  вернулась в ее похороненное тело,  ведь запаха от нее, какой бывает от покойников, не было. «Надо было подождать хоронить ее  дней пять – шесть, а не следовать общепринятым срокам, - упрекала я себя, - ведь бывали же случаи, когда человек, считавшийся мертвым, через некоторое время оказывался живым.» С этими самоедскими мыслями я промаялась год. Через год  она мне приснилась очень странно, как не снилась никогда: вот вижу ее образ, да, это она, и вдруг  нижняя часть ее туловища начинает  вытягиваться, ноги куда-то исчезают, и вместо них остается одно длинное туловище. Помню, после этого странного сна она перестала мне сниться, как если бы лежала в могиле живой. А через несколько месяцев  длинный  вытянутый хвост стрекозы, сопровождавшей меня по болоту, напомнил мне это удивительное видение во сне.
На протяжении  жизни моей матери, а особенно к старости, у нее было много болезней, и чем больше она принимала лекарств, тем больше болезней прибывало. Приезжая домой на студенческие каникулы, на праздники, я выбрасывала все, казавшиеся мне наиболее вредными, но к следующему моему приезду она вновь обрастала коробочками, флакончиками, таблетными  упаковками. Она была персональным пенсионером, лекарства ей выдавались бесплатно. Соблазн попробовать очередное медицинское нововведение был велик – а вдруг поможет. И каких только «экзотов» я не находила у нее в холодильнике. Наконец, поняв бесплодность своих попыток  «перекроить» ее сознание, я вынуждена была отступить. Надежда на помощь современной медицины так глубоко укоренилась в ней, что, несмотря на свой отрицательный опыт, она  не способна была сделать разумные выводы. Как говорится, и хотелось бы в рай, да грехи не пускают.
Надеясь вылечить наши недуги искусственными химическими препаратами, большинство из которых создано опытами in vivo, то есть с использованием живых организмов, мы только усугубляем свои проблемы. Этого она не понимала.
Нельзя навязывать организму «подпорки», некие «костыли» из искусственно синтезированных препаратов. Организм к ним привыкает. В их отсутствие он уже не может самостоятельно работать, с течением времени требуя новых, все более сильнодействующих. Истинный метод лечения состоит в стимуляции его восстановительных механизмов, и только такое лечение может быть эффективным, действенным, не нарушающим единства целостной системы организма. Ведь организма функционирует, как единый, слаженный «оркестр», и душа человеческая – дирижер этого оркестра. И если оркестр фальшивит, «играет» невпопад, значит, что-то не в порядке с дирижером. И в первую очередь, причины болезни нужно искать в душе человеческой.
Человек же, претендуя на свою исключительность по отношению  к любому другому живому дыханию,  ставит  медицинские опыты на животных, опробуя на них синтезированные им препараты, нимало не сомневаясь в своей правоте,  мучая, насилуя, уничтожая  прекрасные создания природы. Никому еще не удавалось стать бессмертным, даже если ради него медики устилали свой путь миллионами трупов замученных животных, чтобы на месяц, год, несколько лет продлить функционирование человеческой плоти, которой все равно назначено умереть. Но наказание за зло, творимое людьми, растет по мере того, как растет гора  замученных и убиенных нами подопытных мышей, крыс, кроликов, собак, кошек, обезьян, медведей, дельфинов и т.д., и небесная энергетическая сущность – дирижер «оркестра» – нашего организма – душа человеческая - опускается на все более низкие энергетические ступени по мере того, как человек проживает свою жизнь в делании зла..
 Тень зла, творимого в наших экспериментальных лабораториях, тянется далеко, гораздо дальше стен этих лабораторий, она настигает и людей, пользующихся  плодами  этих   экспериментов, и из поколения в поколение  все более  расстраивается «оркестр» - человеческий организм,  и все более беспомощным становится  дирижер оркестра – душа человеческая.
Представьте себе рояль, в котором вместо семи октав  начинают звучать только три, две или одна, потому что остальные струны – заблокированы. Внешне – это рояль, но по диапазону звучания (сущности своей) – простейшая дудочка. Так и душа человеческая  может деградировать от рояля до дудочки. И тогда ей становится не по силам управлять сложнейшим  человеческим организмом, и «оркестр» начинает  фальшивить, говоря медицинским языком – болеть. (Заметьте, по данным статистики здоровых детей в настоящее время в школах менее 10%,   Зрение  считается  нормой с дефектом  2 (+ -).
И людям становится не нужен ни Толстой, ни Достоевский, ни Фолкнер - они перестают понимать их.  Не нужны Бетховен, Моцарт, Чайковский, Бах – они перестают слышать их. (Заметьте, по радио классическая музыка почти перестала звучать – она не востребована). Они теряют нечто, что делало их людьми одухотворенными,  ищущими пути к прекрасному, жаждущими поступать в соответствии со своими идеалами. Говоря образным языком, они становятся простейшими «дудочками».
Тень зла, творимого в экспериментальных мастерских, вкупе с собственными грехами моей матери, упав на нее, стала разрушать ее организм.  Врачи в изобилии выписывали ей «новоиспеченные» лекарственные средства, очевидно полагая, что чем дороже и новее лекарство, тем оно эффективнее, и почему бы его не попробовать, ведь для нее оно – бесплатное. И вот заболит голова у матери – хватается за таблетки, заболят кости – таблетки вкупе с новоиспеченными мазями, заболят суставы – опять же  какие-нибудь растирания  новейшего «розлива» вместе с таблетками,  заболел желудок – таблетки. И чем больше она глотала этих «лечебных препаратов»,  тем больше болезней в ней открывалось. 
Как-то  сказала мне: «Что-то печень стала болеть.. Уж печень-то у меня всегда была здоровой!» - и трогает правый бок.
 Своим грубым вмешательством  в сложнейшую, тончайшую органическую структуру эти так называемые лекарства постепенно лишали ее организм механизмов самовосстановления,  самоорганизации.
Однажды я услышала голос во сне: «Ваша мать умерла». Голос был женский и звучал отчетливо. Я мгновенно проснулась. Светало. Неужели небесные силы таким образом известили меня о случившемся? Беспокойство одолевало меня. Дождавшись восьми часов утра, времени открытия почты, я помчалась  звонить домой. Трубку сняла мама. Жива! Поговорив о том, о сем, сообщив, что я сегодня выезжаю, я собралась и уже вечером садилась в московский поезд, следующий на Рыбинск.
Когда я приехала домой, мама была такой же, как и раньше, только  чуть-чуть постарела. С каждым моим приездом прибавлялось морщинок на ее лице.
Теперь, начиная чистить картошку, она ставила табурет перед раковиной и садилась на него. «Ослабла, - подумала я, - а, кажется, совсем недавно суетилась весь день без устали. Но она живая, вот она, моя мамочка!» Что означала фраза «ваша мать умерла», услышанная мной во сне, я поняла значительно позже.
 Прошло лет пять после того, как гроб с ее телом был опущен в могилу, засыпан землей, установлена ограда, памятник. Давно завяли  все венки и цветы, принесенные, чтобы проводить ее в «последний путь». Я ходила навещать ее по церковным праздникам, иногда в будние дни.
В один из таких дней я со своими собаками пошла на кладбище (они сопровождали меня всюду, кроме деловых встреч и поездок, связанных с работой).  День был солнечный. До кладбища мы обычно ходили пешком, и вот, пройдя не менее километра, полил дождь. Надеясь, что он скоро кончится, мы продолжали двигаться  по направлению к кладбищу, но дождь только усиливался. «Придется возвращаться, промокну до нитки», - подумала я, и мы повернули к дому.  Назад прошли метров сто. Дождь так же внезапно кончился, как и начался. Не долго думая, я снова повернула в сторону кладбища. Однако не прошли мы и сотни метров, как снова полил дождь, и казалось,  на этот раз надолго. «Все-таки придется возвращаться, - решила я, - там и укрыться от дождя негде». Но едва мы повернули к дому, дождь снова прекратился. «Что за чудеса! На кладбище нас явно не пускают». На всем протяжении пути, пока мы шли к дому, в небе светило солнышко.
Отменив свой поход на кладбище, я решила заняться делами. Мне нужно было позвонить в одну организацию, телефон которой я вчера вечером положила перед телефонным аппаратом. Однако, как ни искала,  нигде не могла найти  того листочка с записанным номером. «Странно, куда он мог деться, хорошо, что это недалеко, схожу к ним, чтобы решить свой вопрос, а заодно и хлеба куплю». Хлебный магазин был рядом с офисом нужной мне организации. Подойдя к крыльцу, я увидела мальчишку, который, стоя на одной ноге, другую держал над вороненком, как будто хотел раздавить его. Вороненок, нахохлившись, сидел неподвижно.
- Что ты делаешь!- крикнула я, подходя к ним.
- Да не раздавлю, не бойтесь.
Увидев меня, вороненок  оживился. Он беззвучно открыл свой клювик, прося пищу. Я отломила кусочек белого хлеба, зная, что черным  нельзя кормить маленьких  птенцов. Он мгновенно проглотил его. «А ведь он  пить хочет, - почувствовала я. - Придется брать домой, иначе погибнет. Уж не потому ли меня   не пустили на кладбище, чтобы я именно в этот час, в это мгновение оказалась в этом месте и забрала вороненка?» Во дворе было полно кошек, а этот беззащитный птенец   жив! Удивительно! Что-то неуловимо похожее на мою мать мелькнуло в   его движении, когда он открыл клювик и молча смотрел на меня, ожидая помощи. Помню, она, парализованная, лежала на кровати и открывала свой беззубый рот, когда я подносила к ее губам ложку с супом. Нежная розовая полость открытого ротика напомнила мне о ней, какое-то неуловимое сходство было в них, непередаваемое словами.
 -Это твой вороненок? Откуда он у тебя?
Мальчишка молчал. Я посадила вороненка  в сумку, решив выкормить и отпустить на волю.
 Дома я осмотрела его. Он был очень худ,  едва переставлял лапки, туловище  было похоже на скелет, вываленный в птичьих перьях. Однако предложенную мной булку  есть не стал, отказался и от вымоченной в воде булки. Чем же вороны кормят птенцов? У этого, наверное, последняя степень дистрофии. Я разбила яйцо, разболтала его вместе с молоком и небольшим количеством муки и из пипетки стала предлагать птенцу эту смесь. Такая пища ему понравилась. Наверное, в первый раз за много дней он был сыт.
Долгое время я кормила его  этой «болтушкой». Он много пил воды, конечно же, из пипетки, потому что самостоятельно  не мог ни пить, ни принимать пищу – был мал, слаб, обезвожен и истощен.  Первые две недели приходилось кормить очень часто – каждые полтора-два часа. Едва рассветет, птенец кричит: есть хочу! Я начала копать для него дождевых червей, но  ел он их неохотно, и я избавила себя от этого занятия. Когда птенец подрос, рацион его несколько расширился, я давала ему обычное крутое тесто – муку, замешанную на малом количестве воды, булку с молоком, любил творог, сыр и рыбу. «Бедные вороны, как же тяжело вам живется, - думала я, - и где  вы берете столько пищи, чтобы прокормить своих птенцов?» Иногда он ел вареное мясо, сырое  никогда не хотел брать, да и от вареного впоследствии стал отказываться.   
 Вороненок поправился, и теперь, когда  сидел у меня на ладони, уже не казался невесомым.   При виде меня  радостно махал крылышками и разевал свой беззубый рот.
Наблюдая за воронами, я обратила внимание, что они  долго учат своих птенцов летать, надо заметить, в отличие от голубей. Те - прирожденные летуны. Еще не потеряв желтый пушок, они уже взмывают в небо, и не нужны им для полета никакие учителя. Вороны, уча птенцов летать, перелетают с ветки на ветку и подзывают их к себе, потом – с дерева на дерево.  Первое время летающие воронята похожи на неуклюжих бомбардировщиков. Дрозды, маленькие, верткие, этакие небесные истребители, представляют для них небезосновательную угрозу. Они нападают сверху на неповоротливых воронят и своим острым клювом больно ранят их. Я наблюдала, с какой опаской даже взрослые вороны летают неподалеку от гнезд дроздов, и с какой яростью дрозды атакуют зазевавшихся ворон.
Мои собаки и кот вороненка не трогали. Скорее наоборот. Он подкрадывался к ним сзади, когда они были заняты едой, и, дернув за хвост, отбегал в сторону. Собаки недовольно оглядывались, но продолжали есть, иногда они ворчали и огрызались на его заигрывания. Кота он откровенно презирал. Ему  нравился его хвост, и он выбрал его в качестве игрушки. Кот, в конце концов,  стал прятаться от него, но, должна заметить, кот ни разу не обидел  вороненка.
Если сравнивать этих  животных, вороненок из них казался самым умным, хотя ум его носил чисто практический характер. Поев из блюдечка, он опрокидывал его днищем кверху, так что оставшуюся в нем пищу не могли съесть ни собаки, ни кот. Иногда остатки своей трапезы прикрывал какой-нибудь тряпкой, если таковую находил неподалеку. Если блюдечко с едой стояло под низкой тумбочкой,  он клювом вытаскивал блюдечко, а, поев, задвигал назад.  Когда ему что-то нравилось из собачьей еды, он подходил прямо к собачьим мордам, тащил у них из-под носа миску за край и, схватив кусочек, отбегал с добычей в сторону. Эти манипуляции он проделывал несколько раз за время собачьей трапезы. Собаки, не переставая жевать, двигались вслед за своей тарелкой. Меня удивляло их добродушие и терпение.
 Вороненок оказался интересным, обаятельным задирой, единственный его недостаток заключался в том, что он не мог «ходить на горшок». Упражнения с половой тряпкой мне не очень нравились, но приходилось их проделывать очень часто. 
А потом я учила его летать. Для этого мне не пришлось прыгать с ветки на ветку, а потом с дерева на дерево.
На стадионе напротив нашего дома  на футбольном поле стояли ворота. Их-то я и решила сделать стартовой площадкой. Я вынесла вороненка и посадила его на верхнюю штангу. Она была гладкая, скользкая – хочешь -не хочешь  - лети. В первый раз он пролетел метра три-четыре. Потом – метров пятнадцать и рухнул вниз.  На другой день ему даже удалось набрать высоту, но, пролетев метров семьдесят, он камнем упал на землю, в заросли лопухов и крапивы, как будто ему отказали крылья. «А ведь он может расшибиться»!» Я поняла недостатки своего метода. Наверное, чтобы приземлиться, надо иметь опыт полетов, он летит на высоте, пока хватает силы, а потеряв ее, падает вниз.  Пришлось перенимать вороний опыт. Я посадила его на дерево возле дома. Пусть он, как все воронята, идет в первый класс и учится прыгать с ветки на ветку.
Часа через два я вышла, чтобы забрать его. Вороненок сидел на самой верхушке дерева. Он уверенно проделал упражнения по спуску вниз и вскоре перешел во второй класс и начал перелетать с дерева на дерево. В этом случае, чтобы найти его и забрать на ночь домой, мне приходилось  обходить все деревья неподалеку от дома.
Однажды я не смогла его найти. Темнело, а его нигде не было. Я еще раз обошла все деревья вокруг, побывала и возле соседних  домов. «Жаль, погибнет, если не найду, самостоятельно он не сможет прокормиться».
 Ранее, наблюдая за воронами, я удивлялась,  как долго они кормят своих воронят. Те уже большие, уже свободно  летают, а все разевают рты при виде своих родителей,  и те вталкивают им что-то в клювы.  Было темно, когда я вернулась домой без вороненка и легла спать с мыслью, что как-то нужно же его найти, иначе он погибнет.
Я проснулась рано, едва рассвело, и тотчас вспомнила свой сон. Мне приснилось кладбище, в каких-то смутных очертаниях, но  то, что это было кладбище, не вызывало сомнения.
Неподалеку от нашего дома было  маленькое еврейское кладбище с памятниками, ухоженное и чистое, окруженное деревьями. Выйдя из дома, я сразу пошла в том направлении. Может, вороненок улетел на кладбище? Едва я окликнула его, он отозвался. Он действительно сидел на большом дереве возле кладбища. Увидев меня, он успешно  проделал упражнения по спуску  с ветки на ветку и через несколько минут сидел у меня на плече. «А ведь он научился откликаться на мой голос, - отметила я, -  молодец, экстерном окончит десятилетку».
Надо заметить, вороны, за все время моего общения с вороненком на улице, меня не трогали. И этот факт был удивительным. Я знаю, что эти птицы набрасываются на человека, если увидят в его в руках вороньего птенца. Они сзывают громкими криками своих товарок со всей округи, и  стаей  нападают на человека, пока тот не опустит птенца на землю и не отойдет от него подальше. Сделав свое дело, взрослые вороны улетают, оставив птенца на произвол судьбы. В моем случае этого не происходило. Даже наоборот. Однажды, когда вороненок возле дома учился летать, я услышала под окнами вороний гвалт. Вороны  кричали так громко и оглушительно, словно здесь состоялось собрание вороньей думы по вопросу о выборах правительства РФ.
Я выбежала на улицу. На дороге сидел мой вороненок, взъерошенный, и издавал какие-то шипящие звуки, потому что  перед ним  стояла огромная собака и явно проявляла к нему интерес, пытаясь обнюхать его со всех сторон. Вокруг на деревьях сидел не один десяток ворон, (откуда их столько здесь собралось?)  и все они кричали во весь запас  своих вороньих легких.. Я быстро подхватила вороненка на руки. Вороны мгновенно стихли, и я  видела, как они полетели в разные стороны, каждая по своим делам. Наверное, с момента нашего появления с вороненком на улице, они наблюдали за нами и отвели мне должность вороньей няньки.
Однако их отношение к вороненку резко изменилось, как только он подрос и начал летать самостоятельно. Птенцы, обучаясь полетам, должны, в первую очередь, научиться выполнять элементы «высшего вороньего пилотажа» для того, чтобы уходить от ударов преследующих их ворон, не подставлять им спину. Понаблюдайте, как играя друг с другом, подросшие птенцы резко уходят в пике, падают на правое и тотчас на левое крыло и мгновенно поднимаются вверх. В этом отношении им могут позавидовать любые политики,  не столь успешно лавирующие в различных политических перипетиях, которым не свойственно  высшее академическое воронье мастерство.
Осенью у ворон, очевидно, начинается проверка на прочность,  иными словами, естественный отбор перед зимним голоданием. Они нападают друг на друга, и те, которые не достаточно ловки в полете, проигрывают. Более ловкие вороны выклевывают им перья, и к зиме  те оказываются с  огромными дырами в крыльях, а поскольку дыры зарастают перьями медленно,  мороз  не шуточно «прихватывает» таких ворон  своими жестокими щупальцами, да и летать  с полыми крыльями гораздо тяжелее, а значит, и пищу добывать сложно. Многие из  них слабеют и гибнут, а значит, сильным воронам пищи достается больше, и у них прибавляется шансов быть избранными в центральное воронье руководство. Поэтому птенцы, подобранные человеком и отпущенные,  едва только они  начинают хоть как-то держаться в воздухе, как правило, погибают.
  Их необходимо подержать дома  зиму, до следующей весны и начала лета. Летом вороны обучают своих воронят «высшему пилотажу», и прошлогодний вороненок, окрепший, поумневший, наблюдая за ними, заочно  «окончит академию» - научится избегать  нападений в воздухе и сохранит свои крылья.  Только тогда он сможет стать жизнеспособным. Кроме того, на следующую весну от рождения прошлогодние птенцы становятся половозрелыми,   и  в дальнейшей их семейной жизни они обучатся всему остальному, чему не могли научиться, живя у человека. И в первую очередь, неукоснительному соблюдению вороньей иерархии.
Мой вороненок  не признавал никакой иерархии, и ему за это крепко доставалось.
Когда я кормила птиц на улице, он подбегал и хватал самый большой кусок из-под носа какой-нибудь взрослой вороны (надо заметить, реакция у него была мгновенной). Он тотчас поднимался в воздух и быстро летел вперед, как неуклюжий бомбардировщик, только вперед и вперед, никуда не сворачивая. Возмущенная, обиженная ворона  с криком устремлялась за ним, а поскольку он не кончал вороньих академий и не мог уходить от ударов,  настигала его и клевала на лету, выщипывая оперенье. К глубокой осени он оказался с огромными дырами в крыльях, и, скорее всего, в силу своего задиристого характера, погиб бы, если бы я оставила его на произвол судьбы.  Так что соблюдение вороньей иерархии (уважай старших!)  для подрастающих птенцов является необходимым условием их  выживания.
Наблюдая за воронами и ох общением с подрастающими птенцами, я обратила внимание, что первым предложенную пищу берет самец, а оставшееся после него доедают самка и воронята. Если кто-то из птенцов захочет опередить его,  он получает от самца  «воспитательный» удар клювом по затылку.
Мужское начало в вороньей природе (что, впрочем,  характерно для всей природы) является доминирующим. Самец добывает и приносит пищу для семьи: он кормит самку, когда она сидит на яйцах, кормит птенцов, когда те вылупливаются из яиц, обучает их добывать пищу и летать, а также воспитывает «уважение к старшим», поскольку таковое является жизненно необходимым для выживания его потомства.
Летом  моему вороненку многое прощалось. Его не клевали за то, что он плохо летает, редко  нападали за несоблюдение вороньего этикета: салага! сирота! что с него возьмешь! Одним словом, взрослые опытные вороны сильно его не обижали. Но к началу осени все изменилось. Перед наступлением голодной зимы началась отчаянная борьба за существование, и мой вороненок стал возвращаться домой потрепанным, с выклеванными перьями, взъерошенный и сердитый. Он прилетал домой через балкон. К глубокой осени его крылья стали, как порванное решето, все перья были выклеваны. Но ведущие, составляющие основу крыла, были целы. Я часто видела его летающим со стаей голубей, пожалуй, это были единственные птицы, которые не представляли для него серьезной угрозы.
 Голубей я кормила на балконе. Завидев меня, они взмывали с  соседней крыши дома и летели ко мне, а мой вороненок с выклеванными перьями – в середине стаи часто-часто машет крыльями, чтобы не отстать. Так и пролетал с голубями всю зиму, с крыши на крышу.
Ближе к весне его крылья стали совсем полыми, так что он прочно поселился дома  и летать не мог.
Однажды, когда я выходила гулять с собаками, он проявил желание пойти с нами. Я вынесла его на руках из подъезда, а по стадиону, где я обычно выгуливала собак, он ходил пешком рядом с ними. Вороны в негодовании старались приблизиться к нему и клюнуть, не прощая  уже подросшей вороне такого близкого общения с человеком и собаками, однако он держался ближе к моим ногам, и  вороны клевать его не осмеливались. Так он и гулял пешком с собаками, пока  месяца через два крылья не заросли новым  пером.
Пришло лето. Вороненок  стал летать довольно уверенно, его бывшие враги - вороны снова стали незлобивыми соседями, они не трогали его, занятые высиживанием птенцов и воспитанием нового потомства.
Однажды слышу вороний крик в подъезде. Открываю дверь: стоит мой вороненок  на лестничной площадке неподалеку от двери и кричит: пусти домой! Как он здесь оказался?  Окна в подъезде  закрыты, значит, он пришел через дверь, осмелился один войти в темный подъезд и пропрыгал по лестнице до третьего этажа! А говорят, чудес не бывает. Захотелось домой? Но почему по лестнице, а не через балкон, как обычно, или открытое окно? Что случилось?
Еще несколько раз приходил вороненок домой пешком, прыгая наверх со ступеньки на ступеньку, и кричал во весь голос: открой! Я пришел! Иногда не допрыгает и кричит на втором этаже, иногда - на четвертом. Мне это его увлечение очень не нравилось. А если меня не окажется дома? Ведь в подъезде у соседей были кошки, и  в любой момент их могли выпустить. Обычно я открывала окно и, окликнув его, ждала, когда он прилетит.  И этот путь был не опасен.  Почему ему понравилось приходить  домой через открытую дверь подъезда, оставалось загадкой. Я не переставала удивляться, как ворона, птица неразумная, может заходить в темный подъезд, прыгать вверх по лестнице, останавливаться перед квартирой и кричать: открой! Думаю, если бы дверной звонок был низко, возле порога, эта  ворона научилась бы жать на кнопку звонка.
Однажды я пришла домой уставшая, раздраженная, и, обнаружила, что на чистом, только что постланном постельном белье устроились спать собаки с грязными лапами, и белоснежное белье стало черным. Кот опять нагадил под ванной, и запах заполонил всю квартиру. На кухне валяется на полу опрокинутая кастрюля с супом –весь мой обед. Это стало последней каплей для моего терпения. С каждой моей выкрикнутой новой фразой я приходила во все большее раздражение и кричала безостановочно не один десяток секунд. Вдруг слышу  какое-то странное бормотанье за моей спиной, оглядываюсь - на пороге комнаты стоит ворона и что-то лопочет по-своему, глядя на меня, как будто увещевает. Боже мой!  Весь мой гнев, как рукой сняло. Непередаваемое словами, нечто неуловимое в ее позе, старании выговорить мне, мгновенно, как вспышка молнии, открыли  причину тех странностей, которые предшествовали  появлению вороны  в моем доме: почему  таинственные, не известные мне силы не пустили на кладбище, когда я шла на могилу матери; почему  исчезла записка с номером телефона нужной мне организации, и я вынуждена была идти туда пешком, чтобы придти на то место, где сидел этот умирающий вороненок. Почему этот вороненок так привязался ко мне, и уже подросший, половозрелый, перезимовав у меня и став взрослой вороной, на следующее  лето так и не улетел. В невнятном вороньем бормотанье я услышала: «Что же ты, доченька, так кричишь. Ну и что, что кот нагадил. Возьми тряпку и убери. Не нужно кричать. Это нехорошо». Мгновенно мелькнуло это ощущение узнавания, словно из-под вороньего обличья взглянула на меня душа моей матери, я почувствовала ее. И вспомнила я, что в последний год жизни моя мать, как и эта ворона, после того, как кончала кушать, опрокидывала тарелку вверх дном или накрывала  недоеденную пищу полотенцем, на что я выговаривала ей свое недовольство, поскольку полотенце пачкалось и замасливалось. Однако она упорно продолжала поступать по-своему, словно опрокинуть тарелку вверх дном  стало для нее чем-то вроде инстинкта или врожденного рефлекса.  Может быть, фраза «Ваша мать умерла» сказанная мне во сне года за три до физической смерти ее тела имела отношение к этому ее неконтролируемому  поведению?  И тень зла, воплощенная  в бесчисленных «новоиспеченных лекарствах», которые безостановочно глотала моя мать, убила в ней духовное начало, то, которое заставляет человека совершенствовать свою душу, и лишившись которого она начинает деградировать вниз по лестнице эволюции, от высших форм к низшим, образно говоря,  перевоплощается из «рояля в дудочку», пребывая в еще функционирующем человеческом теле. Я склонна думать, что это так. И об этом мне пытался сказать тот голос, который разбудил меня  на рассвете  словами «Ваша мать умерла».  И именно о такой смерти – духовного человеческого начала -  говорила фраза из Евангелия, ранее не понимаемая мною: «предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Евангелие от Матфея 8.22).          
И вспомнила я странный сон, приснившийся мне через  год после  смерти матери, когда я видела ее удлиняющееся туловище, а через полгода произошла встреча с удивительной стрекозой на болоте. И  длинный хвост стрекозы в тот момент почему-то заставил меня вспомнить мой вещий полузабытый сон. Значит, душа моей матери  через год после  смерти воплотилась в форму стрекозы? Сколько лет живут стрекозы? А теперь, да, а теперь она живет в форме вороны? И вот она, та иная форма жизни, о которой я говорила матери перед ее смертью, предполагая нечто совсем другое - нематериальную форму существования духовных структур. Увы. Духовные структуры в человеке умирают первыми. Чем обусловлено на физиологическом уровне их существование? Может быть, определенной конфигурацией ДНК в пространстве? Или конфигурацией белков? Или РНК? Как знать? Наука едва ли сможет ответить на этот вопрос. Мы можем определить, из чего состоит ДНК, сколько в ней тех или иных генов, но познание форм пространственных конфигураций молекулярных структур клетки в организме ей не доступно. А может, именно этот феномен определяет поведение человека?
 Что мы знаем о природе вещей и явлений? Ничего, кроме примитивных материалистических представлений. Как возник буддизм? Может,  узнавание  каких-то своих близких родственников в живых существах, встречающихся на нашем пути, послужило первым толчком к возникновению этой религии?
По Библии  первый человек Адам понимал язык птиц и зверей, но в следующих поколениях это знание ушло. Как он понимал их, каким чувством? Интуицией или неизвестным нам уровнем восприятия? И почему это знание ушло в следующих поколениях? Почему? Нервные клетки, ответственные за это знание, оказались нежизнеспособны  и погибли? Или человеческий организм  сам их «заблокировал» за ненадобностью? Если это так, то отголоски этого «заблокированного» восприятия» я обнаружила в себе. Я с детства любила животных, но не понимала их языка. Когда я работала в НИИ медицинской радиологии в Обнинске, заходя в виварий, где в клетках сидели подопытные  мыши, крысы, кролики, кошки, собаки, я ощущала тяжелую, повисшую там, атмосферу страдания. Я чувствовала это страдание, «растворенное» в воздухе. Каким образом я воспринимала его? Внешне все  было в порядке вещей: сидят звери в клетках, ну и что? На то они и звери, чтобы служить человеку. Но разве не сказано в Библии о новом грядущем веке: «И станет так: убить вола – все равно, что убить человека. Убить агнца – все равно, что убить пса». И разве это не значит, что заповедь «Не убий» должна стать  необходимой составляющей для всей материальной субстанции, чтобы все живое смогло возвратиться к первоначальному состоянию любви всех ко всем, в котором оно пребывало до грехопадения человека, съевшего загадочное яблоко с древа познания Добра и Зла. И не к этому ли состоянию призывают нас библейские заповеди, написанные для человека, чтобы он  лелеял в своем сердце не только древо познания добра и зла, но, в первую очередь, древо любви ко всему живому, без которого сама жизнь – невозможна. Потому что первое – губит, второе – возрождает погубленное.

C момента узнавания души моей матери в подобранном мной вороненке во мне открылось новое знание – я стала узнавать в животных, птицах души умерших людей, когда-то знакомых мне.
Каким образом пришло ко мне это знание?  Сформировались какие-то новые нервные клетки или другие структуры организма, ответственные за это знание? Обострился порог чувствительности всех нервных клеток? Или это знание присуще каждому современному человеку, но по тем или иным причинам структуры организма, ответственные за него, заблокированы и не функционируют? Возможно, они подобны  «слепым почкам» на  дереве,  которые прорастают в критических ситуациях, когда дереву грозит гибель. И может быть, для человечества уже сегодня настала та самая критическая ситуация, и оно стоит на пороге гибели, если «слепые почки»  нового знания, а точнее, старого, забытого, «заблокированного», начинают прорастать  в рядовых его представителях. И разве не звучит, как предупреждение для человечества так называемое глобальное потепление; участившиеся ураганы, землетрясения, наводнения не наводят  на мысль, что дальнейшее движение цивилизации в направлении, выбранном людьми, гибельно для планеты,  а значит,   и для человека,  и он должен изменить свое отношение  к окружающей его живой природе?
После того, как моя выросшая ворона стала жить  самостоятельно, обзавелась семьей и где-то гнездовалась
 ( как-то они прилетали ко мне вчетвером – родители и два птенца), у меня побывало много птиц. Были стрижи, галки, грач и даже еще один вороненок, с которым я невольно сравнивала свою  ворону. Но этот был – чужим. Дикий, глуповатый, он  боялся  рук, хотя я его и выкормила и обращалась с ним точно так же, как  с первой вороной.
Самыми частыми гостями  были голуби. Они сами заходили через балконную дверь и оставались, если чувствовали себя больными (не улетали к концу дня вместе со стаей). Некоторых птиц мне удавалось вылечить  и, выздоровевшие, они покидали мой «дом отдыха» через открытую дверь балкона. Иногда, если болезнь была «запущена», и они слишком поздно доверялись мне, мне не удавалось им помочь. Голуби погибали.
 Однажды я узнала «бабушку Анну» в голубенке, который зашел в комнату через балконную дверь. Он был маленький, истощенный, с желтым пушком на голове и летать почти не мог. Как он в таком «полуясельном» возрасте  преодолел расстояние с крыши противоположного дома, не понятно. Наверное, родителей его отловили мальчишки, и он, голодный, вынужден был взлететь вместе со стаей, чтобы найти себе пропитание. 
Он зашел ко мне в комнату, когда я кормила голубей на балконе, и я  решила оставить его дома, пока он не окрепнет.
В этом едва оперившемся голубенке, очередном моем госте, меня поразили глаза. Внешне они были обычными, как у большинства голубей,  со светло-коричневой радужкой (у иных радужка бывает красно-коричневой реже - темной), но  в глазах этого голубенка было нечто, непередаваемое словами – из его глаз на меня смотрела душа бабушки Анны.
Я хотела взять  его в   руки и  посадить  на   шифоньер
( хотя кот мой птиц не трогал, но все-таки, а вдруг, чего не бывает!) - на шифоньере было единственное, не доступное для кота место. Голубенок был совершенно дикий, пугливый и стоило мне протянуть к нему руку, как он отбегал в сторону.  Но когда я сказала: «Анна! Аннушка!» - и поднесла свою ладонь к его лапам, предлагая сесть на руку, он, немного поколебавшись, переставляя одну за другой лапки, ступил на мою ладонь. Я осторожно посадила его на верхушку шифоньера.
Слово «Аннушка» стало нашим волшебным словом. Если я хотела его куда-то пересадить, я подносила свою ладонь к его лапам, говорила «Анна! Аннушка!», или «Анна Ермиловна! (это было имя-отчество моей бабушки), и он послушно шел в руки. Никакие другие слова на него не действовали. Дней через пятнадцать-двадцать голубенок окреп и присоединился к стае.
Теперь он прилетал ко мне на балкон вместе с другими голубями, я безошибочно узнавала его по глазам. Однако волшебное слово «Аннушка» перестало действовать. Когда я подносила к нему руку, сидящему на перилах балкона вместе с другими голубями, и, сказав «Аннушка», хотела внести в дом, чтобы покормить отдельно дорогой крупой, гречкой или рисом, (голубей я обычно кормила перловкой) он пугался и отлетал в сторону. Тогда я сказала: «Анна Ермиловна!» - и он тут же послушно ступил на мою ладонь.
По опыту общения с голубями я знаю, что дикие голуби  в присутствии своих собратьев никогда не пойдут в руки к человеку, не покажут своей близости к нему, даже если проживут у него достаточно долго. И тем не менее, стоило мне сказать «Анна Ермиловна»,  как мой голубенок на глазах у всей стаи сам, добровольно садился ко мне на ладонь. Никогда, ни с одним из голубей, даже с теми, которые оставались у меня на лечение, ничего подобного не случалось. Не показывать своей близости к человеку – неписаное правило голубиной стаи. Голубя, нарушающего это правило, начинают изгонять, заклевывать. Волшебное слово, посредством которого я общалась с моим голубенком, оказалось сильнее  этого неписаного правила. Да, я не ошиблась. В нем жила душа моей бабушки. Глаза голубенка говорили мне, что я не ошиблась.
Невольно вспоминаются древнегреческие мифы, народные сказки, где злые силы превращали людей в животных, птиц или насекомых, и они, будучи в другой телесной оболочке, помнили свое человеческое бытие. И разве  в мифах, сказках  не отражается некое тайное знание, недоступное  рациональному человеческому  уму, знание  скрытых от него законов  мироздания?
Как-то голубенок улетел вместе со стаей и больше не возвращался. Может, ему не понравились мои «эксперименты» с «волшебными словами»?  Наверное, это так. Мои эксперименты его угнетали. Нужно помогать молча, просто помогать, и все.
Людям, воспитанным в традиционных материалистических  рамках, подобные мои заявления признать трудно. Однако именно материализм несет в себе разрушительное начало по отношению к окружающей его живой действительности. Материализм воспитывает в человеке потребительское отношение к  среде, в которой он проживает, представляя ее, как объект, с которым он волен делать все, что ему заблагорассудится. Тургеневский герой Базаров сформулировал тезис материализма: «Природа – не храм, а мастерская, и человек в ней – работник». Однако противоположные этому «деловому подходу» Тютчевские строки: « Не то, что мыслим мы, природа, не слепок, не бездушный лик. В ней есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык», гораздо более созвучны сегодняшнему времени, когда необходимость сохранения жизни природы требует милосердного к ней отношения, и которое возможно только через признание ее  в качестве субъекта, имеющего право на жизнь, такое же право, какое имеет человек в утвержденных им законодательствах. Кроме того, необходима новая религия, главной направленностью которой должно стать спасение Земли как планеты.
Буддизм бесстрастно констатирует возможность  переселения души от человека  к другому, вновь рожденному человеку или животному, или птице, или насекомому,  даже дереву. Иные наркоманы, оправдывая себя в употреблении наркотиков, понимают  постулаты буддизма как возможность жить в бесконечном получении удовольствия на протяжении всех жизней. « Я умру – говорят они, - но получу кайф в течение своей жизни. Когда моя душа из моего одряхлевшего умершего тела перейдет в другое, вновь рожденное,  я снова буду получать кайф. И так  всегда, потому что душа бессмертна. А иначе, зачем жить.
Христианство занято спасением души.
 Будто спасение души возможно, если человек, исполняя обряды, читая нужное количество молитв, совершая нужное количество поклонов, посещая церковные службы, будет равнодушно взирать на умирающую рядом с ним жизнь, в форме животных, домашних или диких, птиц, умирающих от голода, деревьев, беспощадно вырубаемых придурковатым городским начальством, не выражая своего протеста, нимало не озабоченный  нуждами творения Господня, полагая в своем себялюбивом заблуждении, что и творение-то создано Творцом исключительно ему на потребу, и никакой такой души в себе не имеет,  о которой писал  поэт Тютчев. И пусть  вторят ему всякие там пантеистические философы, и пусть живой мир скудеет год от года, все равно главное для христианина – это спасение своей души.
Ни одна религия не обеспокоена спасением планеты.. Но если объединить все конфессии в единое целое, поставив во главу угла не соблюдение внешних формальностей, той или другой, не соблюдение обрядов, правил, но соблюдение заповедей, присущих каждой религии, ой как много окажется у них общего. И если искать в каждой религии семена единения, а не взращивать плевелы вражды, она родится, новая религия планеты, назначенная спасти ее.

Кроме мамы и бабушки я стала узнавать других умерших людей. Однажды мне встретился «папа Виктор». Он был в форме собаки, и в ужасном состоянии. Худой, со всклокоченной шерстью, пес сразу пошел за мной, когда я сказала ему: «Бедолага, как же ты худ, пойдем, я тебя покормлю». Но оказалось, что он не мог есть. Я налила ему в миску суп, но половина из того, что он лакал, выливалась на пол. Твердая пища тоже каким-то образом вываливалась из его рта. Все-таки он поел кой-как и подошел к двери. Я проводила его вниз, открыв дверь подъезда. Он вышел на улицу, оглянулся. Я в последний раз увидела рыжие папкины глаза. И он побежал куда-то. Несколько раз я выходила вниз посмотреть, не вернулся ли он. Но его нигде поблизости не было.
«Бабушку»  после голубенка я встречала в форме  собаки на автовокзале в г.Тутаеве, и еще через несколько лет в форме ящерицы игуаны. Крупная, размером с котенка, яркая, экзотическая, она сидела на плече у нового русского. В ясный солнечный день он  ходил по сенному рынку, покупая продукты. Мы долго смотрели с ней в глаза друг другу. Узнала ли она меня? Я спросила  у  хозяина ящерицы, зачем он принес ее в эту базарную сутолоку? А чтоб она на солнышке погрелась, - сказал он коротко. Что стало с ней? Умерла ли она своей смертью, или, надоев хозяевам, они «усыпили» ее, отдав ветеринарам. Больше ни в какой другой форме я бабушку не встречала. Может быть, исчерпав свои страдания, ее душа вновь воплотилась в форму человека?
Тетю Липу после ее смерти я не встретила ни разу. За месяц нашего пребывания в ее доме я  не видела, чтобы она в своем преклонном возрасте принимала какие-либо лекарства. По-моему, она их боялась. У нее были крупные навыкате выразительные карие глаза с какой-то спрятанной в них печалью. Эти глаза я бы узнала даже в ящерице. Может, в ней был жив инстинкт животного? А любое животное никогда не будет добровольно  глотать таблетки, изобретенные отторгнувшим себя от природы человеческим разумом. Наверное, природная мудрость в них подсказывает им, что все,  что вне природы, ведет ко злу и погибели души и тела. А люди это утратили – природную инстинктивную мудрость животных. Никто из живой природы не станет есть наших так называемых генетически модифицированных продуктов. Даже картофельный червяк отказывается от такой пищи. Не потому ли  научно продвинутые американцы, внедряющие в свои  продукты всякого рода биодобавки, химические вкусовые приправы, гормоны, а также принимая в пищу  активно  распространяемые  генетические модификанты,  страдают от несвойственного дикой природе излишнего веса?
Может, тетя Липа с ее глазами ласкового зверя сохранила в себе природную мудрость, а значит, сохранила в себе духовное человеческое начало, не вытравив его ни своими грехами, ни лекарственными препаратами, заквашенными на грехах их изобретателей, и после смерти ее тела ее добрая мудрая душа перешла в другое человеческое тело? Или она достигла своего апогея совершенства, и стала одним из небожителей? Как знать?
               
                Продолжение следует