Пристроенные

- А на прошлый Новый год к нам через трубу
опять залез Дед Мороз. Но тут неожиданно из командировки вернулся папа.
В тот год мне достался весь мешок с подарками - коробка конфет,
три бутылки шампанского и пачка нелепых воздушных шариков...
(Анекдот с бородой)




От входа до витрины – сорок пять лилипутских шагов. Это если пятку одной ноги приставлять к носку другой и так вот семенить, будто в туалет хочется. Гулливерскими шагами – быстрее, но посчитать их не вышло. Только Ромаш наловчился перескакивать поразмашистей, как Тамара вцепилась:

- Ты что ж, шельмец, гуп-гуп, гуп-гуп, как конь! В витрину вмажешься, расхайдокаешь, будет тебе от матери!

Будет… Окно как окно, здоровенное только – во всю стену, от пола до потолка. Но мама зовёт его "витриной". И Тамара – а как же! – следом.

Тамара старая. Маму нянчила, Ромаша теперь нянчит, и лицом похожа на шарпея Трюфа. Ромаш любил Трюфа. Прежде жили в городе; Ромаш ездил по квартире верхом на псиной хребтине, и братчина у них была, и складчина ¬– даже мороженое съедали напополам. Ночами Трюф втихаря спал на хозяйской подушке, а Ромаш клал голову на его тёплое пузо. Но как-то раз задохнулся, будто отменили воздух. Страшно так стало, и потолок набряк чернотой, кренясь набок, а доктор сказал: "Астма. Собаку надо пристроить".

Развели руками, пристроили – что делать? Ромаш плакал и доплакался до температуры с красными воробьями на люстре, а какой-то помятый старик грозил пальцем из шкафа. Потом всё успокоилось, и переехали на дачу.

Зимой на даче скучно. Летом – велик, и лужи разлетаются веером из-под колёс, а в лесу – черника. Проснёшься и предвкушаешь поход на "лягушатник". Пусть под призором Тамары, но наплещешься в мелком блюдце пруда – до гусиной кожи, а бутерброд с сыром в Тамариной сумке наоборот – вспотеет, разомлеет от жары, и есть его мягко. А вечером посёлок пахнет шашлыком, дымком, натопленной банькой, щебечет голосами дачных детей. Гулко бацает мяч, свистит бадминтонная ракетка, и волан настырно улетает в крапиву. Чёрнолощёные от солнца мальчишки дуются в карты на скамейке:

- Нет бубей, хоть пальцем бей… Чё у нас козыри-то?

- С утра пики были.

Ромашу нравится смотреть, как играют. В игру его не всегда берут – "мелкий ещё", но и не гонят.

Да… летом тут хорошо. Родители чаще приезжают. Вместе. Зимой им некогда, и дорога скользкая. Появляются редко, хмурые, порознь. Лекарства Ромашу привезут, ткнут холодными губами в щёку, переночуют и – назад спозаранку. И коротают Ромаш с Тамарой дни, как нищие при скудельнице, а дачи вокруг стоят забытыми памятниками. Разве только под Новый Год три или четыре из них вдруг, встрепенувшись, загораются живым светом, в гирлянды наряжаются, и далеко слышен весёлый стук топора и гомон детворы. Погулять бы – да нельзя. Тамара на улицу Ромаша выводит неохотно. Бронхи от мороза капризничают, а Тамаре потом – ночь не спи, крутись, волнуйся, а то и "скорую" вызывай. Вот и остаются Ромашу на долю телевизор, компьютер да геодезические замеры: от входа до витрины – сорок пять лилипутских шагов, шесть с половиной папиных ремней, семь Ромашей, если ползти, как гусеница-землемер, а вот гулливерских шагов…

- И скачет, и скачет, мать спит, а он – гуп-гуп, гуп-гуп…

Мама приехала ночью, чтобы на даче встречать Новый Год, но Ромаш её ещё не видел. Утреннюю попытку ворваться в родительскую спальню пресекла Тамара:

- Дай же ж отоспаться! Чай, успеешь руки оттелепать.

И Ромаш ёрзал по гостиной на разнообразный манер, мечтая поскорей прильнуть к материнской жизни, поведать взахлёб, как одолел третий, почти взрослый, уровень, а в саду замёрзла насмерть сорока. Когда вышла, наконец, мама – тёплая и сонная ещё, такая родная – набросился, завертелся щенком вокруг ног, затрещал без умолку.

- Да?.. М-гу… Правда?.. – рассеянно мама слушала его речь, а Тамара варила кофе и улыбалась всеми складками лица:

- Соскучился за мамкой… Еле удержала, чтоб поспать тебе дал. Рвётся – хоть привязывай…

- Ничего, теперь на неделю вместе. Я ёлку привезла, Ромаш, наряжать будем.

- А папа когда приедет?

- Папа?.. Хорошо, если к новогоднему столу успеет.

Ёлка была неживая, зато вовсе не колючая. Ромаш торжественно вынимал из коробки сосульки в искристой крупке и переливчатые шары, смеялся своему отражению в них: личико крохотное, а нос огромный, будто у птицы тукана.

- Не побей, не побей, - ворчала Тамара и подвешивала игрушки за нитки, а из спальни доносился мамин голос – особенный, каким она с подругами воркует:

- Ну что?.. Да ты что!.. Ой, ну дача – есть дача, скукота… Ладно, успеем съездить... А что делать – типа, семейный праздник… Конечно, бери!.. Конечно, закажи!.. Ребёнок у меня пристроен…

И кольнуло Ромаша изнутри как-то неприятно. Безотчетно, почти по-животному, почуял он что-то обидное для себя в маминых словах и в её интонациях, и вспомнил почему-то рассеянную прохладцу, с которой она то ли слушала, то ли не слушала его горячие рассказы. И ещё вспомнил доктора…

"Собаку надо пристроить…"

"Ребёнок у меня пристроен…"

- Мама! Иди ёлку наряжать! Ты обещала вместе! – сердито крикнул.

- А?.. Так вы с Тамарой тут уже всё сделали…

- Когда папа приедет?

- Я же тебе сказала – завтра вечером.

- Ты не сказала!

- Господи, да что с тобой такое?

- А ну не груби матери, шельмец!

А вечером наряжался уже сам Ромаш. Свой дневной непонятный гнев он почти забыл. Ждали Деда Мороза. По секретным сведениям, он должен был явиться к восьми часам и подарить Ромашу космическую станцию андроидов. В костюме Дарта Вейдера Ромаш, наконец, измерил гостиную гулливерскими шагами – их было ровно восемь.

- Витрину расхайдокаешь! – голосила из кухни Тамара, но мама, красивая и оживлённая, неожиданно заступилась:

- Ладно тебе, пусть попрыгает.

Дед Мороз подъехал вовремя. Правда, не на расписных санях, а на чёрном "Ниссане". Ромаш честно отрабатывал свой подарок, отплясывая танец маленьких утят, с выражением читал приготовленные с Тамарой стишки, но Дед Мороз ему смутно не нравился. Был он неправильный какой-то: с хитрыми глазами и странными похохатываниями. Но ещё больше не нравилась Ромашу в тот вечер мама. Она тоже была неправильная, будто под Деда Мороза подстраивалась, и её особенный – для подруг – голос стал совсем воркующим. Всё это Ромаша неясно раздражало, и когда Дед Мороз вручил ему космическую станцию, он сказал:

- Ну всё, теперь уходи.

- Ты ч-чего? – зашипела мама, а Дед Мороз засмеялся:

- Ай-яй-яй, дедушка старенький, устал, а ты прогоняешь! Даже чаю не предложишь?

- У тебя вон – ещё в мешке подарки, - неблагодарный Ромаш кивнул на бархатный мешок. – Тебя другие дети ждут.

- Так! Дедушка Мороз пойдёт пить чай, а Ромочка – к себе наверх, потому что ему спать пора. Тамара, отведи его.

- Я и сам дойду, не маленький, - гордо ответил Ромаш, шагая по лестнице. А Тамара шла следом и бубнила:

- И грубит, и грубит, шельмец, ты подумай! И матери грубит, и даже Деду Морозу…

А Ромаш скинул вдруг опротивевший костюм, коробку с подарком запихнул ногой под кровать и лёг. Ему стало так тоскливо, что захотелось плакать, а слёз почему-то не было. Потом вылупилась мысль: хорошо бы пришло удушье, и мама прибежала бы с ингалятором, заплакала, пожалела бы, поцеловала, легла рядом… Ромаш даже уткнулся лицом в подушку и дышал в неё долго, а наволочка нагревалась и мокла, но и удушья не случилось. Только вспомнилась Тамарина поговорка: "Про то бы песню спеть, да подголосков нет". И Ромаш уснул.

Сквозь сон он слышал, как подъехала машина, пикнула "сигналка", к дому прохрустели по снегу чьи-то шаги. "Папа приехал", - почти не просыпаясь подумал Ромаш, блаженно улыбнулся и вновь провалился в тёплый мрак.

Внизу что-то грохнуло и завопило на разные лады. Ромаш сел на постели. Пальцы его кололо иглами, как на морозе, а в груди било молотком.

- Мам?..

А прямо под ним, в гостиной, стучало, тяжко падало, и билось стеклянное что-то, и женский, будто бы чужой, голос кричал:

- Отпусти, сволочь!!! От…отпус-сти его!!! Тамара!!!

- Мама!!! – сам не свой, Ромаш боялся спустить ноги с кровати.

- Тихо, тихо ты, - в приоткрытой двери появился силуэт Тамары. – Сиди тут!

- Б..дь такая! - зарычал кто-то, и Ромаш не сразу узнал голос папы. – Шалава вонючая! При сыне!!!

Ромаша трясло. Он ничего, ничегошеньки не понимал, кроме одного: что-то страшное случилось. Что-то такое, чего не поправить. А потом хлопнула входная дверь, и оконце в комнате Ромаша испуганно зазвенело. Опять пикнула "сигналка".

- Папа!!! – Ромаш рванулся к окну, но отцовская машина уже отъезжала. – Папа!!! – А по дорожке от дома уходила мама, вся какая-то набекрень, хлопоча вокруг незнакомого дяди. Этот дядя прижимал к лицу рубашку в бурых пятнах, сплёвывал на снег красным. – Мама!!! Мамочка!!! – барабанил в окно Ромаш – так сильно, изо всех сил, чтобы разбилось, чтобы его хоть кто-нибудь услышал. А услышала только Тамара.

- Тихо, тихо, тихо, тс-с… - обняла она Ромаша, вжала в складчатый бок. – Тихо…

Ромаш выкрутился из её рук, кубарем слетел вниз. В гостиной лежала ёлка, и всё было не как всегда – сдвинуто, перевёрнуто. Через выбитую витрину в дом летели огромные снежинки и сразу таяли. Было что-то ещё… красный мешок какой-то… но тут снова стали отменять воздух, и потемнело вокруг, а Тамара схватила Ромаша, поволокла наверх, не дав рассмотреть всё, как следует.

Ночь промаялись кое-как. Тамара крутилась подле Ромаша, бегала туда-сюда с ингаляторами, пришёптывая:

- Ох, горе-горе…

И пришлось даже вызывать "скорую". Потом они вместе – Ромаш и Тамара – поплакали, и Ромаш уснул, положив голову на её тёплый живот.