1...

Дневник Лары.
 
21. 05. 06. Интересная вещь эта жизнь. А безумие еще интересней, оно – всего лишь наперсток, защищающий наше и без того измученное «Я» от уколов того, что еще страшнее безумия. А такое есть, поверьте мне. Я безумна, то что, читатели этого дневника, согласуйте свои мысли с этим фактом, и может, вы сможете уловить хоть какую-нибудь закономерность в бреде сумасшедшего.
30.05.06. Сегодня я поняла, что это мое место. Такие же люди, лишенные иллюзий. Они предпочитает прямой доступ к жизни, в отличие от остальных, кто создает громоздкие и порой корявые системы жизнеобъяснения. А кто мне скажет, что такое истина в этом мире? То-то. Истина и иллюзия по сути одно и то же. Эта все та же глупая установка на то, что мир можно объяснить. Но его не объяснят люди посредством своих жалких приборов и датчиков. Никогда. 
06.06.06. Дата примечательная, я бы сказала, и никто не заставит меня усомниться в этом. Дата, связывающая мир в один узел.  Я проснулась в невероятно прекрасном расположении духа. Что-то ярко светило мне в глаза. А потом ВСЕ стало повторяться снова, снова и снова… Медсестра сказала, что я проспала очень много, и  дала мне еще снотворного. Когда я проснулась опять, было уже половина девятого вечера. Меня мутило, может быть, потому что я за день ничего не съела. Но в пустом животе зиждилось  какое-то осознание, очень, очень серьезное осознание. Чего же? Понять бы…
08.06.06. Я опять играла с Мяузисом. Главная медсестра, тетя Леля, кажется, сказала, что мне стало лучше. Мяузис похудел, я могла прощупать его кости, эти белесые, пористые основания, без которых жизнь не смогла бы стать разумной, и думала о том, как он… умрет.
09.06.06. Мои ногти стали другими. И весь мир стал другим. Я словно попала на другую планету. И это не идет ни в какое сравнение со всем тем, что происходило ранее. Это идет не изнутри… Мяузис был в моем сне (или это был не сон?), что поглотил меня всю, кислотностью оросил мое шаткое естество. Хотя – не совсем. Все началось еще до моего рождения. И вот, теперь, все закончится.


«Как же я хочу поверить в существование Агнозиса, великого города, который поглотил меня. Я и сама, признаться, не могу описать ту неописуемую, пленительную красоту, которую я там видела; я очень надеюсь, что кто-нибудь другой сделает это за меня, и тогда восторжествует истинная Справедливость, истинная Любовь. Самое ужасное, что мне самой гораздо проще поверить в мое собственное безумие, нежели признать, что ничего не существует в том виде, в котором мы привыкли все видеть,  кроме сознания, кроме отчужденности. Что законы реальности слишком  сложны, и далеко не ограничиваются миром видимых явлений. Что есть место, где живут лишь мудрецы и девственницы как две крайние противоположности, но при этом части единого целого. Что мир непознаваем, но отказ от познания не в коем случае нельзя рассматривать как выход из этой ситуации, из этого плачевного хода вещей, из этого краха. Мы никогда не обретем крылья, но мы каждый день смотрим, как небо бороздят птицы. Мы могли бы отказаться… Но зачем? Бесконечность не постичь. Можно лишь постоянно стремиться к ней. Как и к сущности этого великого города, утонувшего в патоке вечерней зари. Тем не менее… Тем не менее, я навечно покидаю его, и уже не знаю, что ждет меня впереди…»

(МАЛОВЕРНАЯ!)

Глава 1.

Дуэтти было четырнадцать, когда она впервые увидела Лару. Эта была вспышка, которой озаряются небеса истинной дружбы.
Лара была совершенно нага, стыдливо прикрывая промежность каким-то листиком. А это был самый жаркий день самого жаркого месяца в году, самого жаркого города всех стран света. Агнозис полыхал, подсвечиваемый как бы изнутри чистотой людей, которые его населяли. Они могли делать все, совершать самые благие деяния, но были чего-то лишены. Дуэтти и сама не знала, чего же именно…
Девушка шла так по раскаленным мостовым, выложенным красным кирпичом, и умирала от жажды. Жара всколыхнула все ее защитные системы, и теперь она был красна, как томат…

- Смотри, Ноэль, девушка…
- Девушка? – Ноэль покачал головой. – Нет, это не девушка. Она ДРУГАЯ.
- Да… Другая.
- Помий, ты хотя бы раз видел девушку такой?
- Какой?
- Не знаю даже, как сказать. На ней нет чего-то. Чего-то важного.
- Ты же мудрец, вот ты и скажи, чего в ней нет? Сформированной системы нравственных ценностей? Или аскезы?
- Наверное, все-таки последнего.
Помий достал трубку, стукнул сухощавым кулачком по мундштуку и стал набивать в нее табак с такой игривой серьезностью, что это не могло не вызвать улыбку у его товарища.
-   Тебе только часы собирать… эти… как их… швейцарские.
Помий хмыкнул, так самодостаточно, что тут же отбил у Ноэля желание продолжать свои саркастические сентенции. Оба старика усмехнулись и окинули взглядами друг друга, как бывалые товарищи, а потом снова посмотрели на нагую девушку.
- Я понял!- воскликнул Ноэль и вскочил, воздев перст к небу. – Она красная!
Помий опять хмыкнул, в своей манере, а потом, скривив губы, прошептал:
- Ты что, красных девушек что ли не видел? Они все такие с поля приходят, в нашу-то жару!
- Допустим. Представь, что малая посылка – это краснота лица, и тогда большая посылка…
- Прекрати, Ноэль! Ты такой стал к старости зануда…Отбрось ты свою противную логику, и прислушайся, скажем, к философии. Или психологии. У этой девушки другая… ментальность. Она из другой страны.
- Как? – прошептал Ноэль суеверно и выпучив глаза, словно услышал какую-ту сутру на санскрите. – Ты хоть раз там был, в других странах? Сколько книг прочел, а дурак дураком и остался.
- Почему ты сразу ругаешься? Это просто предположение. Тише… Она идет к нам.
Девушка неуверенно ступала по раскаленным кирпичам, даже не сочтя нужным сойти на траву. Хотя травы-то и не было почти: одни сухие ковылинки и цепучий репей.
- Извините… я не могу говорить… никто не хочет мне помочь… все боятся…я очень хочу пить…
Ее губы были ссохшимися, скукоженными, как два осенних листочка, и едва отделялись друг от друга, чтобы произносить слова. Она была покрыта потом с головы до ног, а на теле виднелись пятна от солнечных ожогов.
Ноэль шепнул на ухо Помию:
- Вот видишь, она говорит на нашем языке, значит…
- Тише. Молчи, - сказал Помий и обратился к девушке:
- Милочка…- при этом он так странно ухмыльнулся. – Хотите трубку?
- Нет, я бросила, спа… Мне бы… воды.
- Что сидишь, старый дурак? Не видишь – человеку плохо? Быстро принеси воды! – Закричал Ноэль, размахивая руками, и даже соскочил с лавочки.
- Я-то принесу, мне недалеко. А ты смотри не описайся от волнения, сам ты дурак.
Ноэль стоял на месте, все еще размахивая руками, словно им завладела какая-то инерционная сила. Из него исторгался поток слов, включая такие слова, которые девушка и  не слышала ни разу, а Помий посеменил маленькими шажками в сторону одного из скромных, но премилых домишек, тоже бормоча что-то под нос.
Его трубка валялась на бульваре, все еще дымясь.

Ларе, конечно же, было не до внешности этих двух чудаков, но она приметила, хоть и умирала от жажды, что  старики совершенно не похожи. Так бывает обычно в сказках. Тот, который Ноэль, был высок, могуч, по-своему даже красив, а вот Помий оказался маленьким, сморщенным, длинноруким, и высушенным, как вобла. Единственное, что могло ее смутить в Ноэле – это большой нос-картошка, который постоянно загораживал прелестный вид на его лицо. Он, нос этот, был очень непропорционален и даже неприятен.
Эти детали первыми нарвались на ее взгляд, хотя ей было не до этого. Когда словесный поток Ноэля иссяк, он неуклюже, но без толики смущения снял свой пиджак и накинул его Ларе на плечи.
- Детка, ты совсем сгорела. Держи, держи…

Девушка молчала; видимо, состояние шока еще не прошло, хотя выпила она почти литр воды и укуталась в шинель, которую, как говорил Помий, припас «на случай зимы». Но какая зима может быть ЗДЕСЬ, в Агнозисе?
Лара едва могла удержать в руках чашку, ее время от времени передергивало в конвульсиях, похожих на лихорадочные.
- Больше нет одежды? – стыдливо сказала она, стараясь смотреть куда угодно, только не на стариков.
Они переглянулись и почти одновременно пожали плечами. Ноэль сказал:
- Надо спросить у Дуэтти и Карри, они живут совсем рядом.
- Сомневаюсь, что их одежда вам подойдет, миледи, - отрезал Помий. – Они… как вас сказать… Они совсем юные.
Лара теперь смотрела на них – упорно, серьезно, самоуверенно. Она почуяла запах пороха, пороха невиданной доселе тайны. Он готов был взорваться и накрыть ее своей взрывной волной. Но что это была за тайна? Она вдруг поверила в свои силы и в очередной, наверно, миллионный раз убедилась, что все происходящее не сон.
- А их мамы… - уверенность улетучилась, стоило ей открыть рот. – Я понимаю, что с моей стороны это, возможно, не тактично, но у меня очень болит спина, и стопы в кровь стерлись. Мне бы башмаки, хоть какие, неважно… И какое-нибудь платье…
Что же случилось? Почему Ноэль и Помий так смотрели на нее? Неужто ее просьба была столь бесцеремонна и нагла?
- Мамы? – прошептал зловеще Ноэль. – Детка, мы живем в этом месте уже множество лет, уж не помню, сколько… Все сандалии истоптали в шелуху, гуляя по здешним сухим, покрытым перекати-поле пустошам. Что такое мамы? Это есть, в каком-то другом мире, который мы изучаем.
- Я уже забыл, что это за слово – «мама» задумчиво пробубнил Помий. Здесь все по-другому. И вода слаще, и воздух чище, только один недостаток: жарко слишком.
«Все сошли с ума» - пронеслось в голове у Лары, и тут же она почувствовала приступ тошноты, от которого едва удержалась на ногах. – «Я здорова, просто попала я в то место, где все – душевнобольные…»
Как логично!
- Что с тобой, детка? – участливо спросил Помий, и потянулся было к ней, как к прекрасной статуе, ибо был сморщен и мал, а Лара была высокой, хорошо сложенной брюнеткой. От таких обычно сходят с ума мужчины всех возрастов.  Помий удивленно  смотрел на нее снизу вверх. – Может, еще воды?
- Нет, спасибо. Мне бы… присесть в теньке.
- О! – воскликнул Ноэль и развел руками. – Миледи, я не буду приглашать тебя в дом, в котором мы живем с Помием, ибо там душно, пыльно, и нет из съестного ничего, кроме гороховых лепешек да мутной воды.
- А не то ли ты струсил, старый дурак? – ядовито заметил Помий. – Стыдно привести миледи в свой дом да накормить ее?
- Отстань, - фыркнул тот. – К тому же, Багира ее не примет.
- Багира – это его черная кошка, здоровенная, как лось и чернущая, аки ночь, - пояснил Помий. - Поэтому и ее именуют Багирой. Бросается на чужаков, особенно на тех, кто ей не по душе. Такая она. Однако своего старика любит больше жизни.
- Спасибо, что хоть пригласили…- смутилась Лара и еще сильнее укуталась в шинель. - Но я… я пожалуй пойду.
- Куда? – спросил Ноэль.
- Куда-нибудь. Не хочу быть ни для кого обузой.
«Либо я обезумела, либо они все. Еще на их языке заговорила, непонятно как… Уйду подальше и умру в одиночестве. Все равно жизнь больше не мила».
Она развернулась, и, не глядя на мудрецов, пошла было прочь, отягченная собственным воспаленным сознанием и измученная невыносимой жарой, как вдруг услышала:
- Миледи, вернись, вернись, мы знаем, к кому тебя определить! К Дуэтти и Карри! Они примут тебя как родную, они богаты душой и добры сердцем! А из одежды мы что-нибудь, да подберем.
Лара обернулась, хотя не контролировала себя. Она, как истинная «она» была погружена в свою боль, в свою святую боль, а та девчушка, которая заговорила со стариками, была лишь ее земной тенью, тянущейся к жизни, к уюту и всепрощению.
Говорил Помий. Он был настолько тронут, что его глаза наполнились слезами, хотя слезы и не выкатывались на лицо, словно были примагничены электродом к его векам. Они напоминали дрожащий воздух над асфальтом в жаркий июньский день – такой же, как этот.
Лара выдавила из себя улыбку и равнодушно пожала плечами. Помий подошел к ней и, взяв за руку, повел в сторону одного из домов – разноцветных, ярких, увитых можжевельником. Она не сопротивлялась.

Дуэтти не знала, как назвать, как охарактеризовать свою жизнь, подо что подвести, где поставить плюс, а где минус. Ее жизнь была совершенна, а младшая сестра полностью совпадала библейским описаниям ангела. Так просто сложилось, вот и все.
Агнозис был ее жизнью, ее страстью, ее судьбой. Он вселял в души населяющих его людей трепет и благоговение своим величием, свой светлой красотой, своим могуществом. Кто и когда изобрел его и воплотил в оболочку из лазуритов, мрамора и гранита – никто не знал, даже Ведуаа, главный и самый чистый душой агнозиец. «Так было всегда», - обычно говорил он. – «Постигайте жизнь во всем ее многообразии, ибо потом будет поздно».
Единственной, кто нарушал это совершенство, была старая цыганка Хуантильда, одевающаяся во все черное, содержащая неимоверное количество шакалов, которые выли в полнолуние и нарушали всеобщий покой и умиротворение. Ее уже стали было игнорировать, как однажды, когда выступал Ведуаа на центральной трибуне города, обезумевшая цыганка, растолкав толпу, вскочила на трибуну, и, грубо толкнув главу города (хотя назвать его главой было бы не совсем корректно, ибо в Агнозисе не было чинов и званий), закричала: «Содом и Гоморра, Содом и Гоморра! Конец всему! Проклятье всему, проклятье вашему Агнозису!»
Откуда взялась эта старуха, никому не было известно. Она просто жила там столько, сколько жил здесь самый мудрый и старый из мудрецов – Ведуаа. Вскоре она затихла в своем обветшалом домишке, и на нее перестали обращать внимание.
Дуэтти любила все, что ее окружало, свой разноцветный домик из глины, покрытый желтой черепицей, свою крестьянскую судьбу, свою работу в саду. Она любила свою двенадцатилетнюю сестру, белокурого ангелочка, умную и трудолюбивую. Она любила своих соседей, великих мудрецов, обративших свой взгляд в Большой Мир, хотя она, правда, не любила думать о подобных вещах. И это было прекрасным воплощением ее мечты, чудесным небесным даром.
Что значит жить, будучи полностью увлеченным круговоротом бытия, сочетая удивительную созерцательность с трудовой деятельностью? Проживать каждый день как последний и в то же время строить грандиозные планы на будущее? Что значит мыслить непосредственным восприятием, идти не от образов к восприятию, а от восприятия к образу? Пожалуй, Дуэтти не думала о подобных вещах. Она просто жила.
Великий город пленил ее своей красотой. Улочки, мостовые над веселыми ручейками, хныкающий всплеск вод – как хорошо предаться светлой грусти на берегу какого-нибудь маленького родничка! Как хорошо просто стать в тени огромной ветвистой березы, которая, как некая дань северным красотам, должна приветствовать всех странников при входе в город. К слову: странников не было вообще, посему береза приветствовала лишь крестьянок, возвращавшихся домой с пригородных оазисов, полей и тенистых миндальных и маслиновых рощ.
Великий город… Великие орнаменты, великие архитектурные изыски, которым позавидовал бы и сам Растрелли. Потрясающая техника лепнины, удивительные фасады и церкви – католические, православные, даже мечети – и все, все золотое, серебряное, струящийся поток ослепительной красоты. И главное – вечно синее небо, вечно жаркое Солнце, бесконечно близкие монументальные звезды,  сакраментальные моменты, заключенные в радужную оболочку познания и чистоты. То, о чем не могли мечтать потерянные города Лавкрафта и платоновская Атлантида. В Санкт-Петербурге есть Эрмитаж – Агнозис подарит тебе десятки, во Франции есть Нотр-Дам – Агнозис возвеличит его и упрет в самое небо, там же высится Сорбонна – Агнозис принесет тебе его на блюдечке с несколькими тысячами уникальных мудрецов. Такое можно встретить только в Агнозисе – городе, который постигает мудрость и украшает мечту. 
Для Дуэтти не было названий, не было высокопарных слов, были лишь ощущения, эмоции, поток сознания, которое очищалось и отбеливалось одним только видом этого города...
Так было всегда. Девушка не знала, что положило начало этому всему. Пусть мудрецы разбираются, у нее есть дом, сестра, вечнозеленая роща из маслин и миндаля, и жизнь, жизнь, жизнь.
В этот день она вернулась из рощи в несколько подавленном расположении духа. Коровы, ее кормилицы, пресытились сухой безвитаминной травой, похожей на богомола так же, как богомол похож на траву. Молока почти не было. Ей поручили старшие девушки пасти стадо и подоить коров в обед. Стадо небольшое – восемь кормилиц. Молока было очень мало, что, с одной стороны хорошо – так рассуждала она – ведь ее не придется взваливать все это добро в телегу, запряженную слабеньким, больным волом. А силы ее не безграничны. Но с другой… Так не хочется расстраивать Кэти. Ей уже восемнадцать и она разбирается в быту получше тех старых дев, которым уже стукнуло двадцать. 
Конечно же, Дуэтти тогда еще не понимала всей условности возрастов в Агнозисе.
После обеда она пошла собирать миндаль, чтобы потом другие девушки могли рассортировать его, погрузить в телеги и отправить в Город, где из него сделают питательное масло и пасту, которую все едят как деликатес – и девушки, и старики. Крапива, крапива! Вот уж ленивицы. Каждый день проверяют устойчивость деревьев, подкармливают их всячески, а вырвать сорняки им слабо! Теперь эти ожоги будут держаться дня три, и приносить определенное неудобство…
Однако нельзя сказать, что случившееся выбило Дуэтти из равновесия. Наоборот – это только укрепило стержень ее воли.
Вернувшись домой, она отполдничала и решила немного посидеть на лавочке и посмотреть на облака. Карри еще не вернулась, а ведь ее тоже надо накормить обедом! Решив подождать ее на улице, она накинула хлопковую белую курточку и вышла из дома, даже не закрывая дверь – в Агнозисе не было воров.
А лавочка-то была уже занята, этими двумя чудаками, которые, как Карабас-Барабас и человек-сморчок, были так не похожи друг на друга. Мудрецы… Дуэтти не нравились их разговоры, ее больше привлекала романтика и облака. А что за романтика без облаков? «Ничего», - подумала она с легкой грустью. – «Сяду во дворе, вид на город и небо не очень, а что ж поделаешь? Не прогонять же стариков…»
И тут она увидела Ее. Она шла по мостовой, выложенной красным кирпичом,  а красный кирпич – признак того, что ты на окраине города. Девушка шла, неумело прикрываясь чем-то, красная и жутко измученная. О Боже! Она же…
«… На ней нет чего-то. Чего-то важного…»
Ну кончено! На ней нет одежды! Она ГОЛАЯ!

Глава 2.

Испугавшись себя, ощетинившейся внутри своих нервных волокон чувства смущения и отчаяния, она побежала к дому и, захлопнув массивную деревянную дверь, заперлась внутри. Ее сердце отчаянно билось.
«Как она посмела? Эта ШЛЮХА! Боже, я словно видела ее раньше. Голая, ГОЛАЯ! И как же эти старики теперь смотрят на нее? Что они сделают? Убьют ее или закидают камнями, как Магдалину?»
Так думалось ей. Она была не в состоянии упорядочить свои мысли, подчинить их рассудку. «А что, если сейчас придет Карри? И увидит ее? Ей двенадцать… Всего двенадцать!»
И тут она вспомнила небольшой казус, который имел место на прошлой неделе. Ее белокурая сестренка вскочила в ее комнату в посреди ночи с жуткими воплями, от которых волосы на коже Дуэтти встали дыбом, а по спине пробежала ужасная дрожь.
 - Сестра! Сестра! Я умираю! Помоги мне! Помоги мне ради Бога!
По рту у Дуэтти пересохло, челюсть задрожала. Она не могла говорить от испуга: у Карри никогда не было истерик, она росла спокойным и здоровым ребенком. Если конечно в Агнозисе уместно говорить о «детях»…
- У меня кровь! Везде кровь! Ноги… живот… я умру…
Дуэтти не знала, как у нее получилось взять себя в руки. Подскочив к Карри, которая ревела, распластавшись на полу и безумно сминая в руках кровавую ночнушку. Упав на пол рядом с ней и обхватив ее обеими руками, Дуэтти тоже зарыдала:
- Зачем, зачем так меня пугать? Глупышка! Ты не умрешь! Ты стала девушкой, девушкой!
Старшая сестра не могла взять в толк, почему ее накрыли слезы… Ей просто тоже захотелось плакать.
Немного успокоившись и встав на ноги, Карри прошептала:
- Но ведь мы все здесь девушки, ДЕВУШКИ! Разве до этого я не была девушкой? И годы наши тоже какие-то… ненастоящие.
Дуэтти задумалась, и, смахнув со щеки последнюю слезу, проговорила:
- Я не знаю. Я не хочу задумываться. Для меня есть просто моя жизнь и ты, ты – моя жизнь. Я не знаю, где мы были раньше. Просто появились здесь, вот и все.
 - А разве ты не задумывалась над этим? Может, есть место, где нас ждут, где на нас уповают, может те, кто был связан с теми, кем мы были раньше…
- Глупышка, я задумывалась. Очень много. Но не лучше ли молчать, когда нечего сказать и не думать, если все скрыто от нас?
- Не знаю, - всхлипнула Карри и высморкалась, достав розовый кружевной платочек. – А как же старики? Мудрецы? Они же думают…
- Думают, потому что это их данность. Так заведено. Ты еще слишком мала. Через пару лет все изменится. Мы с тобой предназначены для труда и веселья. Было бы глупо отказываться от всего этого ради того, что считают важным Мудрецы.
- Ясно. Откуда ты все это знаешь?
 - Из видений. Порой как будто целый мир мне открывается, я не знаю, как это назвать умно. Я знаю, что у нас что-то не так…
- Что? - по-детски непосредственно спросила Карри, смотря сестре прямо в глаза.
Дуэтти тяжело вздохнула:
- Я хотела бы знать… Нет… не хотела бы… Я запуталась…
- Так что же ты знаешь?
- Как-нибудь расскажу. Я сама еще маленькая, такая же дурочка, как и ты. Вот буду я большой, будет мне лет восемнадцать...
- А потом?
- Я не знаю. Живи. Просто живи и радуйся, сестра моя!
И сестры обнялись, и просидели так очень долго – может, час, а, может, до самого утра. Они словно окрылись, унеслись на этих пуховых крылах далеко-далеко, где небо имеет кровавый цвет только что вспоротого брюха Истины. Потом, окончательно опомнившись, Дуэтти отвела Карри в женскую комнату и показала, как пользоваться ватными тампонами. Карри сначала испугалась, потом раскраснелась от смущения, а затем фыркнула от отвращения. Дуэтти лишь по-матерински  улыбнулась,  погладила сестру по голове, и сказала:
- Не ищи простоты в красивом, скорее делай простое красивым. Ты девушка, и для этого придется  приносить жертву. Просто так заведено.
Однако Дуэтти знала то, что кроме Хуантильды и ее, не знал никто. Они были девушками, девами, а ведь существуют потаскушки – полная им противоположность. Они одеваются ярко, не в белое и золотое, как они, и постоянно обнажают свое тело. Об этом они знала хорошо, но не могла сказать, что за источник у этого знания. Карри, равно как и другие девушки, не знала о подобных вещах. И ей знать это и положено не было.
А теперь… Эта тварь, распутная женщина, обнажившая свою красивую грудь, свои изящные ноги, свою женскую прелесть, нагло шла по городу… Она была так красива! Такую красоту не знала ни она, ни кто бы то ни было еще. А мудрецы? О Боже!
Тут ее осенила мысль-ожог, мысль-молния, от которой ее передернуло: они убьют ее. Подобные вещи не должны происходить в таких местах, как их светозарный город, это нонсенс, провокация, которая не может остаться незаметной. Или может? Последнюю мысль она отбросила как вообще нереальную.
Что-то вытолкнуло ее из дома, и она выскочила на улицу, готовая встать на защиту этой женщины. Именно ЖЕНЩИНЫ…
Ее белоснежные одежды развевались на ветру, а русые косы, словно две мотыги,  очерчивали воздух. Ей было не все равно.
И тут она увидела стариков, один из которых трепетно держал руку этой женщины в своей, ведущих ее прямо к их с сестрой хижине. Как? Неужели они ничего не поняли? Да, видимо, она сошла с ума, раз начала видеть вещи, которых попросту нет. Раз их не видит большинство, значит, их нет и не может быть – так думалось ей.
Что-то передернулось в ее естестве, когда старики и женщина подошли к ее дому. Это было ненавистью, такой кипучей, что она переходила в нечто чрезвычайно сложное, объемное, неисчислимое.
Эта женщина была уже не такой неприкрытой и развратной, как в тот миг, когда она ее впервые увидела: на ней была накинута стариковская шинель из овечьего меха. Краснота лица спала, и теперь осталось лишь одно терпкое, медовое совершенство.
- Дуэтти! – закричал Ноэль, громко и с обычной для него богатой жестикуляцией. – Я надеюсь на твою помощь, детка!
Женщина подошла к ней вплотную и уставилась на нее кроличьим испугом глубоко посаженных карих глаз. «Как она посмела!» - думалось ей. – «Ее грудь отвратительна! Голая грудь всегда отвратительна…»
Лара, видимо, почувствовала это, ибо была очень тонким психологом. Она опустила глаза и мягко высвободила свою руку из потной ладони Ноэля.
- Здравствуйте, - сухо проговорила Дуэтти. – Чем мы можем помочь Вам, господа?
Помий смутился, кашлянул и достал из кармана трубку, набитую табаком. Вскоре послышался  чарующий аромат изысканного табака. 
- Понимаешь, - сказал он, пуская дым, - леди заблудилась. Мы не знаем, откуда она. Помоги нам разрешить загадку Сфинги. Что в ней не так?
- Ничего. – Соврала Дуэтти. – С ней все в порядке.
- Вот что… э… у тебя есть одежда, какая-нибудь старая, - вмешался Ноэль. – А то девушка обгорела на солнце, вот уж вздутия какие…
И Ноэль бесцеремонно дотронулся до кожи ниже груди Лары. Ответная реакция не заставила себя долго ждать: Лара замахнулась, и ее кулак остановится в сантиметре от  лица старика.
- Еще раз так сделаешь – пожалеешь, - зашипела Лара, и, словно очнувшись, захныкала:
- Ой, простите, ради Бога! Это рефлекс, я просто… не люблю, когда меня трогают…
Теперь покраснел Ноэль. Всласть затягиваясь трубкой, Помий съязвил:
- Неприкосновенность личности, старый ты дурак! Тебе было бы приятно, если бы с тобой так кто-то проделал?
Помий схватил своего товарища прямо за нос, и стал изгибать его в своей руке и сплющивать, как тесто. Ноэль замахнулся кулаком и ударил в плечо. Старик сморщился якобы от боли, и вдруг засмеялся так, как смеются только дети, и, грозя пальцем, сказал, все еще щурясь от смеха:
- Ой старый дурак, дитя науки и философии! Что ты там про Кьеркегора наболтал? Типа великий философ. О Господи, ты великий дурак!
Лара и Дуэтти рассмеялись, притом почти в унисон. Но улыбка тут же исчезла с лица Лары, и теперь ее лицо напоминало гранитное изваяние. Видимо, у Дуэтти этот пассаж вызвал больший отклик, ибо улыбка с ее лица не исчезла. Девушка немного смягчилась, и проговорила, теперь более участливо и тактично:
- Миледи, мы с сестрой еще совсем маленькие, наша одежда тебе не подойдет. Но мы поищем.
Дуэтти ласково улыбнулась и скрылась в дверях. Ее все еще била предательская дрожь: так всегда бывает – сердце уже успокоилось, а физиология продолжает долбить свое. Ненавидела ли она эту женщину? Вряд ли. Скорее сочувствовала. «Она такая старая! Я уже очень давно не видела таких старых женщин».
Но тут встал вопрос: почему же она без одежды? Это вызов? Неправдоподобно. Вероятно – реакция на безысходность. Но что же случилось с ней? Как она СЮДА попала?
Дуэтти не стала тратить много времени на раздумья. Она быстрым шагом направилась из сеней в комнаты и стала рыться в вещах, разбрасывая их в разные стороны. Тут она припомнила: года два назад, когда у нее начались месячные, она по необъяснимой причине поправилась, а потом снова похудела. У нее было пара туник, которые теперь стали болтаться на ней, как на вешалке. И одна длинная узорчатая юбка – красно- коричневая, очень красивая.
Но мысли не желали оставить ее в покое, и она говорила, говорила, говорила сама с собой. «Если она пришла из Большого Мира, то что ей здесь надо? Никто из наших не стремится попасть туда, а те немногие глупцы, которые отваживались на этот шаг, затерялись в пустыне. У нас нет шальных голов. У нас здесь все по порядку».
Вот она, эта туника! Белая с серебристой вышивкой, оторочкой  из серебристых цветов и ярко-красными манжетами. И юбка, такая шикарная! Там, в большом мире, подобные юбки носят цыгане и неоромантики.
Собрав вещи, Дуэтти уверенным шагом направилась к двери. Там все еще стояли старики и эта женщина, которая так и не осмелилась взглянуть ей в глаза. Старики были невозмутимы: Помий, задумчиво вглядываясь в небо и по-мудрецки  подперев подбородок кулаком, видимо, думал о чем-то своем, высоком, глубоком, а Ноэль вообще вырисовывал какой-то замысловатый узор ногой на песке. Они ничего не понимают…
Девушка была в смятении, она не знала, что чувствовать, что делать, как мыслить. Поэтому она предоставила шанс тому, что первым вылезло из подземелья ее сознания. Она решила принять эту женщину, «миледи», как выражались старики. Ненадолго, лишь до тех пор, пока они с сестрой не узнают, откуда она такая взялась и не отправят ее обратно.
- Миледи! Вот, я нашла для тебя одежду. Тут, правда только два предмета, над обувью мы подумаем. Пойдем пить чай с заварными пирожными, моя сестра вернется с минуты на минуту, она принесет сладости, да и готовит чай она лучше меня…
- Я Лара, - сказала девушка сухо.
- Очень приятно. Я Дуэтти. А это Помий и Ноэль.
Дуэтти была как никогда доброжелательна. Она самой себе дивилась – как произошел такой резкий переход от одного противоположного полюса к другому. Но факт оставался фактом: она согласилась принять ее.
Лара смущенно улыбнулась, и, прикрываясь шинелью, стала переодеваться – прямо там, на улице. Старики были так увлечены своими «делами», что на это вовсе не обратили внимания. Возможно, что это атрибут старости – безразличие и самопогруженность, а возможно – просто свойство Агнозиса.
Лара продолжала молчать, все также смущенно улыбаясь. Она была очень красива, убийственно красива – без одежды, а в такой чудесной одежде вообще превращалась в богиню, в грустную задумчивую египтянку. Дуэтти восхищалась ею, так, как восхищаются великим произведением искусства.
- Миледи? – переспросила Дуэтти, стараясь скрыть раздражение. Потрясающее состояние раздраженности и восхищения – новый сорт трепета, своего рода предвкушение горя и радости, овладело ею. Она не в силах была что-то предпринимать, а просто катилась по инерции.
- Да, да, я понимаю тебя, милая. Я очень буду рада… Только вот…
- Что?
- Я не знаю, стоит ли мне идти к людям. Тем более здесь… это просто сон. Единственное, чего я желаю – исчезнуть и больше никогда… ни с кем… даже с собой…
- Милочка, ты бредишь? – спросил Помий и осторожно потрогал ее лоб, опасаясь такой же реакции, которая была с Ноэлем. Ноги девушки пошатнулись, и она уже готова была упасть, как старики вовремя ее подхватили.
- Все ясно…- уверенно сказала Дуэтти. – Повели ее в дом. Найдем для нее раскладушку, пусть выспится. Пойдемте.
И, уже заводя, точнее, затаскивая ее в дом, все услышали громкий детский смех:
- Дуэтти! Сестра! Я тут! Я купила у Марты пирожных! Сейчас будет полдник!
- Она вернулась, – вздохнула Дуэтти. – Интересно, что она об этом всем подумает. 

Лара лежала на большой раскладной кровати, которая, видимо, была еще и креслом. На ее голове лежала смоченная в яблочном уксусе марля, а под затылком – большой капустный лист. Рядом, на низеньком стуле, похожем на те стулья, которые водятся в детских садах, сидела Карри и цедила чай с лимоном. Да, Карри действительно была ангелом.  Она смотрела на Лару, не отрывая взгляда. Девочка была так погружена в созерцание (а может раздумье – кто знает?), что не заметила своей сестры, которая стояла в дверях и молча смотрела на нее. Откусив кусочек пирожного, Дуэтти выдала свое присутствие. Карри обернулась и посмотрела ей в глаза:
- Она такая… Необычная… Даже… как это сказать… - тут она запнулась и начала с усердием тереть лоб, словно пыталась что-то вспомнить.
- Красивая? – буркнула Дуэтти, исподлобья поглядывая на Лару.
-Да… Наверно… Она такая… необычная…
- Красота? – старшая сестра уверенным шагом, «от бедра», стала прохаживаться по комнате, то и дело бросая удивленный взгляд на больную Лару. – Я не знаю, что это. Старцы часто бросаются этим словечком, а я даже не знаю, что оно означает.
- Красивая – значит необычная.
- Не всегда. Хуантильда тоже необычная, но мы же не можем сказать, что эта старая цыганка красива. Даже наоборот: она уродлива.
Карри поднялась, допила чай и, подойдя к сестре, взяла ее за руку. Карри была совсем ребенком, ее груди еще не достигли того момента, когда они становится соблазнительным бриллиантом для мужчин, упругим и округлым. Она была высока ростом, но очень худощава и бледна, по причине чего ее всегда спрашивали, не больна ли она. Она была выше сестры, хотя у последней уже оформилась фигура и она стала похожей на наливное яблоко, румяное и сочное.
- Я  не знаю, - прошептала Карри. – В ней есть что-то. Я таких девушек никогда не видела.
Дуэтти подошла к Карри и погладила ее золотистые, курчавые волосы:
- Красота – это то, что придумали в Большом Мире для того, чтобы сделать людей зависимыми от пустых радостей. Ее не существует на самом деле. Есть понятие пользы и содержания, мне так Ноэль говорил, и есть еще эта… форма. То, что форма, есть красота. То, что внутри – есть хорошо, это благо, а красоты – это лампада для мотылька. На ней сгорают.
Карри опустила голову и снова посмотрела на спящую Лару.
- Но мы же любим смотреть на облака. Разве это благо? Какая от этого польза?
Дуэтти хмыкнула, как обычно делаю взрослые, когда дети задают им «неподходящий» вопрос.
- Ты умна не по годам, сестра. Ты умнее меня. Я не знаю, может ли быть красота внутри или вообще все это лишнее, пустое. Я смотрю на облака, чтобы быть ближе к Вечности.
- Я знаю некоторые вещи, я понимаю больше, нежели просто собирать миндаль и маслины. Я вижу Помия и Ноэля. Я хочу быть такой же, как они.
Дуэтти улыбнулась и обняла сестру сзади, заглядывая через ее плечи на Лару.
- Ты никогда не будешь такой, как они. Они – Старцы, а мы – Девушки. У нас свое место под солнцем. И ты никогда не станешь такой, как она. Она – игрушка Большого Мира. А я ненавижу Большой Мир. Старцы постоянно говорят о нем, превозносят его, ублажают свой слух россказнями об это свалке. Там другие люди. У них нет назначения. Им незачем  жить. Мне искренне их жаль.
- Но я…
- Ты будешь спорить? – осекла ее Дуэтти. – Не надо. Ты ничего мне не докажешь.
- Как там миледи?
Ноэль выглядывал из-за дверного косяка, перебирая пальцами, словно четками. Дуэтти с трудом сдерживала раздражение. Вслед за ним появилась черепашья голова Помия. Тот улыбался, еще больше напоминая черепаху Тортиллу.
- Может вам сделать чаю? – спросила Дуэтти холодно, с легким презрением, которое любой проницательный человек тут же распознал бы. Она очень хотела, чтобы они поняли ее намек.
- Нет, нет, мы уже напились чаю с кофем! Мы пожалуй пойдем. Если миледи захочет поговорить с нами, зовите – тут всего-то пару шагов!
- Да, - вымученно улыбнулась Дуэтти, как бы подводя итог их беседе. – Всего доброго.
- Я хочу быть такой как они! – вдруг закричала Карри, вскакивая со стула. Из-за двери послышался смех стариков, Дуэтти же смотрела на сестру строго и с негодованием, что заставило ее замолчать. Карри рассмеялась, подтрунивая над сестрой:
- Вот видишь, видишь, я знаю тебя как свои пять пальцев, знаю, чем можно тебя вывеси из себя.
- Не будь ребенком.
- Я и так еще ребенок.
Не дождавшись реакции сестры, она ухмыльнулась и сказала:
- Пойду налью еще чая.
-Иди.
Златоволосая девочка взяла чашки и скрылась за дверью.
Дуэтти смотрела на Лару как околдованная, не в силах отвести взгляд. Она опять думала, думала, думала. Карри хочет стать философом? Зачем? Если уж становиться философом, то только ей самой. Она не может без анализа. По крайней мере, с тех пор, когда она познакомилась с Ларой.
Что?
Как мог один час так кардинально изменить тебя, твою суть? Один взгляд, одно слово с человеком, который тебе никто?
Дуэтти задумалась. Что же тогда есть человек, если он постоянно меняется? Где то, что возрождается и умирает, тот стержень? Она каждый день другая, она и не знает, кто она на самом деле.
Она подошла к Ларе и потрогала ее лоб. Слишком горячий. Снимать уксусную повязку еще рано. И тут…
Лара подскочила, выгнулась, как кошка, и закричала ужасным голосом:
- Нет, сволочь, нет! Отдай бутылку, иначе я разобью ее тебе о голову! Или к черту, к черту…
Дуэтти отскочила и прижалась к стене, словно отброшенная взрывной волной. Лара смотрела на нее невидящими глазами и шептала, свернувшись в клубок у кровати:
- Я возьму эти чертовы осколки и перережу себе горло! Будь человеком, просто будь ЧЕЛОВЕКОМ!
- Лара… - прошептала испуганная Дуэтти. – Лара, проснись! Это всего лишь сон!
Поборов страх, девушка подошла к Ларе и, толкая за плечо, сказала:
- Лара, проснись! Лара!
Теперь Лара смотрела на нее пронзительным, убивающим взглядом. Она дрожала, как листок, но уже была в сознании.
- Нет, ты не понимаешь… - она разразилась рыданиями и, оттолкнув Дуэтти, забилась в угол: - Потерять двух близких людей! Это жизнь? Что это за жизнь? Ты ничего не понимаешь, девочка. Меня предали. Этот алкоголь! Я ненавижу… сжечь все заводы… выкинуть водку, истребить весь этот крысятник…
Прибежала Карри и с детской непосредственностью подскочила к Ларе и обняла ее:
- Не плачь, не плачь! Я приготовлю чай! Что ты стоишь, Дуэтти? –Закричала она, крепко прижимая к себе Лару.- Сделай ей успокоительный чай. Она бредит. Она болеет.
Дуэтти даже не обескуражил тот факт, что младшая сестра принялась командовать. Она просто выполнила приказ.