2...

Обнимая Лару и поглаживая ее по голове, Карри всхлипывала в такт ее рыданиям и целовала ее лицо:
 - Не надо, не надо, милочка. Ты будешь жить у нас. И пусть только Дуэтти хоть что-то скажет. У нас две коровы, восемнадцать кур... Фруктов всегда много, они разные…Еды хватит. Ты очень… красивая…
- Ты не понимаешь, девочка. Все это бред. Бред моего больного воображения. Вас нет. И меня нет.
- Нет, ты есть, - ласково сказала Карри. – И мы есть. Мы тебя накормим и успокоим.
- Зачем мне жить? Зачем? Дай мне щипцы! Я тебе кое-что покажу! Дай!
Лара вскочила, грубо отшвырнув в сторону Карри. Ее взгляд искрился ненавистью и безумием, и это очень испугало девочку.
- Тише, тише, - шептала та. По ее щекам текли слезы. – Дуэтти! Дуэтти!
Лара была в бешенстве. Она подскочила и стала лихорадочно открывать все полки, шкафы, тумбочки, выбрасывая все их содержимое.
Дуэтти прибежала, испуганно смотря то на бешеную Лару, то на плачущую сестру. В ее руках была ложка.
- Стой! Стой, Лара! Успокойся!
Лара была крупной и сильной девушкой, и Дуэтти прекрасно понимала, что им не справиться с ней. Карри бегала по комнате, вцепившись в Лару, но это не помогало. Был единственный верный способ остановить ее.
Звук пощечины остановил все, словно фильм поставили на паузу. Лара всхлипывала, держась за щеку, а потом вдруг сползла по стене и снова зарыдала.
- Что ты делаешь? – кричала разъяренная Дуэтти. – Мы дети, но это не означает, что ты можешь творить здесь все что душе заблагорассудится! Либо успокойся, либо убирайся вон.
Лара была жалка. Ужасный звук рыданий содрогал воздух, а длинные черные волосы девушки смешались на щеках со слезами и превратились в смоляное пятно. Она что-то приговаривала и била кулаком по ладони. Ее слов сестры разобрать не могли.
- Вы не понимаете. Я потеряла ВСЕ.
Дуэтти протянула ей руку:
- У тебя лихорадка. Ложись в постель, мы приготовим тебе чай.
- Нет, нет у меня никакой лихорадки. Это просто душа… воспалилась.
- Ты перегрелась, сестра, - подала свой звонкий голосок Карри. – Капустный лист должен помочь.
- К черту ваш капустный лист.
- Ты уже успокоилась? – строго спросила Дуэтти.
- Да, - ответила Лара и, взявшись за протянутую руку, поднялась.
Дуэтти смотрела ей в глаза, скривив губы в презрительной гримасе.
- Простите, - прошептала она, стараясь не смотреть в глаза старшей сестре. – Я просто запуталась. Там меня все считают сумасшедшей. И я не вижу смысла дальше жить.
- Может, ты потерялась в том мире, - мудро улыбнулась Карри. – Но кто знает, что тебя ждет в этом?
Дуэтти смягчилась и тоже улыбнулась:
- Моя сестра умней меня. И она права.
- Да. Вы правильно говорите.
Лара убрала волосы с лица и улыбнулась. Сестры взяли ее за руку и повели за собой. Лара снова не сопротивлялась.
 
Закипел чайник, прерывистым  свистом оповещая собравшихся о том, что он готов к выполнению своей функции.
Лара сидела на стуле, устремив взгляд в окно, на белеющие глиняные покрытия соседского дома. Она была такой отрешенной, такой пугающей – и вместе с тем серьезной, задумчивой, что сестры не решались спросить ее хоть о чем-либо, лишь молча наливали чай в ее кружку. Молчание не вызвало резонанса в ее душе, как думали они, а лишь подпитало ее тоску.
Карри стояла у зеркала и расчесывала свои длинные светлые волосы, время от времени бросая взгляд на Лару. Дуэтти пристроилась возле Лары, на соседнем стуле, подперев подбородок правой рукой и уставившись на девушку недвижимым взглядом, надеясь, что это поможет.
- Может ты расскажешь… - прошептала она, - откуда ты пришла, кто ты и что здесь делаешь?
- Хотела бы и я это знать, - вздохнула та, не отводя загипнотизированный взгляд от окна. – Хотела бы… Моя душа – потемки. Моя жизнь – дерьмо.
- Что такое – дерьмо? – удивилась Карри, проводя расческой по шелковистым волосам.
Лара смутилась и наконец посмотрела на девочку.
- Простите. Я должна была знать, что у вас не употребляют таких слов. Хотела бы я жить в вашем мире.
- А я – в твоем! – воскликнула Карри и подскочила к Ларе, гладя ее за щеки и повторяя:
- Лара, расскажи, расскажи, что это за мир! Я хочу жить в мире, где все могут делать все что угодно!
Дуэтти состроила гримасу и строго посмотрела на сестру:
- Повзрослей, Карри! Нельзя вот так подбегать к человеку и заставлять его говорить о том, что больно для него.
- Прости, - смутилась та, - я просто хочу… хочу многого… Так многого… Я хочу знать.
Лара отхлебнула чая и снова отвернулась. В ее глазах блестели слезы.
- Я погибла. Погибла от любви. И от предательства. Что мне делать? Может, я умерла, и это и есть рай?
- Не знаю, - буркнула Дуэтти. Она ничего не понимала.
- А я знаю, - воскликнула Карри. – Я все знаю. Это твой рай. Рай у каждого свой.
- Хватит ее обманывать! – возмутилась ее сестра. – Это не рай. Это просто мир. Наш мир. Он закрыт. А все, что закрыто – правильно. Мы не хотим другого мира. Этот мир дает нам безопасность и мудрость.
- Какая мудрость? – удивилась Лара. Ее лицо исказилось. – Можно ли познать мудрость, убежав от мира? Я убежала. Но не вижу и намека на мудрость.
- Зачем тебе мудрость, сестра? – спросила Дуэтти, чистя картошку. – Не кажется ли тебе, что человек должен следовать своему назначению? Мы – девы, счастливейшие из людей, мы трудимся и веселимся, и нам радостно и светло. Зачем лезть в прорву, если ты не знаешь, что встретишь там? Может быть, там безумие или смерть!
- Не знаю. Я завидую Мудрецам. Они счастливее нас.
- Они? – недоумевала Дуэтти. – Они – это они, не лезь в чужое дело. Им нет дела до нас, нам – до них.
Карри смущенно молчала, пристыженная сестрой.
- Странный у вас мир, - сказала Лара, допивая чай. Она взяла пирожное и откусила самый лакомый кусок. – Все по полочкам разложено. И что, никто не бунтует, не сопротивляется?
- Эта цыганка. Хуантильда. Она не понимает наш мир и хочет уйти из него.  Она предрекает нам гибель. Содом и Гоморра. Что это, Лара?
Лара смотрела на Дуэтти  с явным испугом.
- Это… библейские города…Которые Господь разрушил за скверну и похоть. Голова…
Девушки подскочили в Ларе, обнимали ее и гладили по голове:
- Тебе опять плохо, да?
- Нет… я просто не понимаю… Ваш мир – прекрасен. В нем нет порока. Я не могу позволить ему развалиться. Это мой рай…Я хочу поговорить с ней.
- Что? – воскликнули девушки. – Нет! Об этом не может быть и речи! Она сумасшедшая.
- Я тоже. Я лежала в психушке.
Лара поднялась, воинственно глядя на сестер. В ее глазах светилась решимость.
- Нет, - мягко проговорила Дуэтти и усадила ее. – Потом. Потом. Тебе надо отдохнуть.
- Хорошо, я побуду у вас. Если вы мне расскажете о своем мире. Расскажите о своем мире.
Лара сползала на пол, держась за голову.
- Лара!
- Я теряю сознание.
- Лара!
- Я боюсь. Опять эти кошмары. Я убью себя.
- Лара! Тебе надо прилечь!
- Пойдем, пойдем… - шептала Дуэтти, а у Карри в глазах стояли слезы.

- Расскажите мне о вашем мире. Расскажите об оливковых рощах и ржаных полях. О пунцовом Солнце, об окровавленных рассветах и далеких пустынных местностях, которые видны из каждого окна, но недосягаемы. О цветах. О травах. О том, что такое девственность и мудрость.
-… она бредит.
- Нет, Дуэтти, принеси мне книгу. Принеси. Я почитаю ей.
- Да, подруга, я слушаю тебя. Я готова выслушать твой рассказ.
- Нет, ты не готова. Я пойму, когда ты будешь готова.
Лара попыталась приподняться, но Карри мягко уложила ее в постель.
- … я хотела только любви. Любви и справедливости. Я любила его. Боже мой! Как я любила их обоих!
- тише, тише, она в бреду. Ее лихорадит. Принеси яблочный уксус, разведи в чае и дай ей выпить. А я пока почитаю.
- Да, Карри. Почитай ей. У нас ведь больше нет книг?
- Да, сестра. Только эта. И Библия.
- Называется «Поэзия и сумбурность». Автор – некий Свароплен, он когда-то очень давно жил здесь, в Агнозисе. Я долго смотрела, Лара, долго искала то, что может тебе помочь. И нашла. Слушай.
«Когда Солнце сжирает водород
Я плетусь по хилой тропинке.
Открой, невинность, алый рот,
И выкинь из души былинки.
Когда печаль исходит хладным потом,
Я возвращаюсь к тебе. Навсегда.
Я – дань больная прежним ротам,
Что в бою исчезли. Печаль моя светла».

- Красиво. Обо мне. Он хорош, этот Свароплен, - шептала Лара. – Знала бы ты, сестра, как мне плохо. Эти видения. Такое ощущение, что боль обрела формы и теперь подтачивает меня, как древесный жук.
- Тише, тише. Ты болеешь. Выздоравливай, прошу тебя! Я больше не могу видеть твои страдания.
- Ты очень добрая девочка, Карри. Ты станешь великим человеком, когда вырастешь.
Карри удивилась, расправляя платочек на голове Леры:
- Что значит – вырасти? Я всегда была такой. И всегда буду.
- А как же… как же смерть?
- Я умру, когда придет мое время. Так Ноэль говорил.
- Ты не взрослеешь?
- Взрослею, до определенного… так сказать… периода. Но в общем… взрослеет только моя душа. Тебе это понятно?
- Да. Я могу понять. Я все могу понять. Когда тебе нечего… Нечего терять, ты понимаешь все и принимаешь все.
- Хорошо.
- Что я могу сказать, будучи двенадцатилетней девочкой? О красоте, в которой я ничего не смыслю? О мудрости, которая закрыта для меня навсегда? О счастье? Я вижу прекрасные облака, великие, великие горы, потрясающие в своем величии горы, которые зубцами врезаются в нёбо небес, алые, кровоточащие. Каждое утро я вижу этот рассвет, и мне хочется плакать. Каждый шаг преисполнен довольством и доверием в этом городе, городе, который… Как бы сказать? Я не знаю. Агнозис велик. Фасады, церкви, потрясающая а-капелла по утрам, и величие, величие, величие. Мудрость никогда не станет моей, зато красота! Ты можешь понять? И  это еще не все. Каждая любовь для меня – истина, прозрение, и я люблю. Я люблю мир. Я знаю, на это не способны люди в вашем мире, хотя он более разнообразен, чем наш. Я просто восхищаюсь. Я смотрю на небо и ЛЮБЛЮ, даже если в ответ нет никаких ответов. Понимаешь? Я люблю ради самой любви. Помнишь?
«Если я говорю языками человеческими и ангельскими,
а любви не имею,
то я - медь звенящая или кимвал звучащий.
Если имею дар пророчества,
и знаю все тайны,
и имею всякое познание и всю веру,
так что могу и горы переставлять,
а не имею любви: то я ничто».
(Текст из 1-го Послания к Коринфянам, гл.13, ст.1-2, 4-9, 12-13)
Помнишь?
Лара спала.


Глава 3.

Забрезжило юное утро, просочилось парным молоком в каждую расщелину в этом домишке, в каждый закуток. Засвистел свежий ветерок, где-то далеко запел петух, голосисто, фривольно, его пение подхватил другой, третий… Пискляво залаяла собачонка, скорее от страха, нежели от злости. Из числа тех, что лают из-за своей бесконечной слабости, когда не знают, что можно еще сделать, как можно противостоять этому миру…
Пахло свежей травой, возле дома раскидисто царствовали рододендроны, коронованные величием этого утра. В нем было что-то особенное, величественное, сотканное из звездной пыли и солнечных протуберанцев.
Было без десяти шесть – так показывали часы на тумбочке. Часы? Странное явление для этого места!
Это была первая мысль Лары после пробуждения, когда ее взгляд наскочил на медный будильник, который смотрел на нее вопросительно. «Удивился, верно», - подумала она, - «Я обычно редко когда раньше полудня глаза продираю…»
Резные оконца, маленькие, но тем не менее удивительно светлые, впускали в дом свежесть, влажную свежесть, искристость мгновения, которое было таким притягательным! И это, пожалуй, и была истинная радость бытия, хотя не прошло и минуты с тех пор, как Лара проснулась. Как она быстро возникает, как мираж в пустыне, и так же быстро разбивается об острые камни недоверия и скептицизма. Да! – думалось ей так. Именно скептицизм мешает нам быть счастливыми. Мы постоянно себя одергиваем, как строгий кинолог дрессированного пса, когда радость прокрадывается в наши ожесточенные сердца. Этот мир сделал нас такими, наш душевным иммунитет привык как к осечкам, так и к тому, что даже незаряженное ружье способно выстрелить, и все время пытается выдернуть нас из всех разветвлений настроения и вогнать в литой сосуд осторожности. Нужна ли она? Нет. Не нужна. Что мне терять, почему я не могу радоваться, если через час, может, уже окажусь в могиле, и старый поп будет равнодушно с показной сочувственностью читать молитвы за упокой, а бабка с дедом натужно плакать? Или опять в психушке, накачанная антипсихотическими, привязанная к постели, в обществе толстой булимички, помешанной на бразильских сериалах, и угрюмой старухи, одетой, как девочка, которая опять будет подходить к ней и с ужасным, исступленным выражением лица теребить ей волосы и выкручивать нос…
Нет!
Я буду радоваться. Этому чудесному утру, утру, которое, возможно, послал ей Бог в качестве награды за все ужасные муки, которые выпали на ее долю.
Парное молоко… Как же пахло оно здесь, в Агнозисе, городе света и добра! Молоко, которое дают самые здоровые, сытые коровушки, питающиеся неведомыми ей травами, может, душистым клевером, головки которого с детский кулачок, или же одуванчиками, лебедой, ковылем (растет ли он здесь?), цветами, что вкусны и удивительны прекрасны, а нектар их может пить даже человек, заряжаясь энергией на весь день! Коровы, которых пасут девы, не ведающие похоти или разврата, матерщины, грубости или жестокости… Парное молоко, согретое солнцем, окрещенное теплым свежим ветром!
Боже! Неужели не об этом она мечтала всю жизнь? С детства, когда часами могла рассматривать географические карты, подгоняемая чудесной мечтой путешествовать! Подростком она мечтала стать морячкой и уехать далеко-далеко, имея в распоряжении небольшую шхуну, запас воды и фиников. Или же… уйти в лес, к диким животным, к первозданности, имея возможность дышать чистым воздухом, спать на мягкой мшистой постели и очистить сознание ото всей убогой картины, ото всех ужасных помыслов. Да, это было уже после того, как ЭТО случилось… Это нахлынувшее цунами несчастий и бед было слишком, слишком убивающим. Как после такого можно любить общество и людей? Так долго и так тщетно мечтала она об уединенности, о странной душевной пустоте, когда уходят все общественно-наносное, и освобождается истинное, высшее, духовное! Ее мечта была по-детски наивна: просидеть целый день на опушке леса  с книгой в руках, наблюдая за зверями, птицами, причудливыми узорами на облаках, ощущая прикосновение ветра к своей нежной щеке. Но этого не было! И ночь у костра, под звездами, хлеб, жаренный на огне, одиночество, одиночество! Но был лишь город, пыль, суета, запах потных и пропитых человеческих тел, а  что еще хуже – запах искореженного, гнилого человеческого духа! Это было невыносимо.
А теперь? Огромный плодородный оазис посреди бесконечной гиблой пустыни, тихие рощи и лощины, оливы и тамариски, финиковые деревья, а на полях – фиалки и гладиолусы!
Странный оазис, построенный по принципу какого-либо острова в Ионическом море – и город весь такой античный, такой эпохальный, такой помпезный!
Так смотрела Лара в окно, на далекие поля, на глиняные и каменные домишки, иногда покосившиеся, иногда даже непропорциональные, но тем не менее удивительно тонко и доходчиво подчеркивающие красоту Агнозиса, его величие, и вместе с тем - его некоторую скромность, наложенную тонкой пленкой на величавость тех строений, что высятся в центре! И это не создавало диссонанса, а наоборот, как бы объединяло все это многообразие и многоликость в четко очерченный образ, который прилипал к сознанию, как древесный клей…
Она не могла оторваться, она была загипнотизирована, приворожена небывалым заклятьем к красоте этого города и рощ за его пределами, к чистоте и мудрости, к вечному прекрасному Солнцу, которое уже успело подняться над горизонтом и облизать первыми ленивыми лучами восточные склоны города. А окно, у которого сидела Лара, выходила прямо на восток.
Даже не заметив, как сзади тихо подкралась Дуэтти с чашечкой чая в руках,  Лара вздрогнула и обернулась, и уголки ее губ слегка приподнялись, она взглянула на девочку задумчиво и немного лукаво, словно знала какую-то великую, запредельную тайну, либо уже достигла просветления под деревом бодхи, как некто хорошо известный полторы тысячи лет назад…
Потом ее взгляд снова устремился вдаль.
- Странное у вас солнце, Дуэтти… - прошептала она, не отводя глаз. Ее слова звучали как заклинание. – Какое-то… более яркое, живое… Словно новорожденное.
- Да у нас все такое – как будто новорожденное, - улыбнулась она, наливая Ларе чай в большую глиняную кружку и вежливо подвигая к ней корзинку с булочками. – Солнце наше – ах, мы к нему привыкли! Мы не видели другого.
«Они не видели ничего другого. Разве у таких людей есть выбор? Выбор не быть счастливыми?»
Лара глядела на Дуэтти добрым, бесконечно благодарным взглядом глубоких карих глаз, почти что влюбленным. Дуэтти вздрогнула – ей был непривычен этот взгляд. И, несмотря на доброту и благодарность, в нем было что-то порочное.
- Ты выспалась, Лара? – спросила Дуэтти, стараясь не смотреть ей в глаза. – Тебе уже лучше? Вчера ты была…
- Да. – Лара пристыжено потупила взгляд и отхлебнула немного чая. – Прости меня, Дуэтти! Я понимаю, насколько грубым и бескультурным это поведение казалось со стороны! Но…
- Ничего, Лара, ничего. Карри, правда, долго плакала. Тебе было плохо. Это бывает со всеми людьми.
- Даже у вас?
Пауза. Дуэтти промолчала, отвернулась, внезапно засуетилась и стала настойчиво делать вид, что занята, копаясь в тряпье. Потом она ненароком бросила:
- Да, даже у нас.
- Пойми, Дуэтти… Ты еще девочка конечно, но мне кажется, что ты не глупа. Ты пойми меня правильно. Я больна. Знаешь, что такое болезнь? Это когда…
- Да, - грубовато и равнодушно проговорила девочка, перебирая какие-то выкройки. Но ее это задело! Задело…
- Да, – повторила она уже более мягко, как говорит учительница, смягчаясь после приступа негодования на нерадивого ученика. – И у нас болеют. Эта оспа… И еще…Девочки часто перегреваются на полях, у них начинается жар и обезвоживание. А старики часто страдают от подагры.
Лара все поняла. У них нет душевнобольных, нервнобольних, шизофреников, маньяков. Они не знают, что это, а если и знают, что очень поверхностно и на каком-то наивном уровне. Так мы знаем о феномене каннибализма.  Совершенное общество не знает отклонений, как не знает истинного полета мысли, как не знает…
- Нет, Дуэтти. Это душевная болезнь.
- Душевная болезнь? – спросила Дуэтти. Она внезапно отбросила все тряпки и села рядом с Ларой, наливая себе чая в такую же кружку. Наконец она набралась сил посмотреть на нее – на эту бесконечно прекрасную девушку в легкой розовой ночной тунике, с почти обнаженной грудью, с красивым изгибом мускулистых плеч и такими дивными, густыми черными волосами! Что-то всколыхнулось внутри нее. Ненависть? Зависть? Или…
Дуэтти вымученно улыбнулась, как это делают несчастные люди на своей такой же несчастной свадьбе, позируя для фотографа, желая выглядеть счастливыми и довольными. Но девушка была до предела раздражена,  и Лара это видела. Ей стало ужасно неловко. «Везде я чужая… Даже здесь… Лучше умереть, чем жить во всеобщей ненависти…»
- Это когда тебе печально? Или когда больно? Когда… страшно? – спросила Дуэтти. Какой же она еще ребенок!
Лара вздохнула, как-то по-взрослому. 
- Нет, детка. Это – хуже. Это не описать словами. Это – когда хочется умереть. Когда сил бороться уже не остается. А самое ужасное – все тебя испепеляют молниями, подобно Зевсам-карателям, своими презрительными взглядами, на тебя показывают пальцами, тебе становится больно идти и дышать. Это жизнь в аду. А потом… Тебя пичкают таблетками, уколами, если ты отказываешься от таблеток и микстур, ты живешь в тюрьме, ты живешь наедине с собой, со своим безумием, со своей вселенской болью, с непередаваемым одиночеством в груди. А никто не хочет подать руку…
Лара не хотела это рассказывать Дуэтти. С самой первой встречи между ними возникло то, что в народе называется напряженкой – когда между тобой и человеком пропасть, а волей-неволей тебе приходится с ним общаться. Когда человек не любит тебя и даже не хочет удосужиться, уделить тебе пару минут и рассказать об истинной причине своей ненависти. Хотя… Чего уж тут скрывать, Лара прекрасно знала о причине ненависти этой девушки. Лара внесла раскол, она подернула странной пеленой незнания мир, в котором та жила и в котором все было расставлено по полочкам чьей-то знающей и очень влиятельной рукой. И конечно, ее сестра…
Так бывает всегда, когда в закрытом поселении, покой которого и право на всезнание покоится на нерушимых столпах покорности, появляется новый человек. Возникает невиданный по силе резонанс, сравнимый с бурей столетия. Кем бы ни был этот человек – пьяницей и дебоширом, мещанином и трудоголиком, философом и поэтом – он натыкается на бычьи рога неприятия и презрения. В нем найдут, к чему придраться!  Неужто этот мир таков же, и законы человеческого общества нерушимы и действуют безотказно, с механичностью пружины, которая отскакивает, если на нее надавить?  Разве этот мир не идеален? Это… Это – фикция, это обман, это непревзойденная ловушка для изощренного разума, покореженного идеализмом и верой в доброе начало в человеке. Это иллюзия! Человек везде одинаков. Значит, и рая нет? Рай должен коренным образом изменить человеческую природу, психологию человеческого существа, его сущность и его форму, чтобы он смог жить в безмятежности. В крайней, безбожной, антихристианской форме – в ленивую амфибию, лежащую под солнышком с полузакрытыми глазами.  Он должен убить желание протестовать и мыслить, желание жить так, как хочется. Неужели Бог так глуп? Или он занимается своего рода лепным рукоделием по трансформации человеческой души? Или человек в раю – это качественно иное существо, очищенное от всего того, что взращивала в нем лживая цивилизация и иллюзорные законы человеческого со-бытия?
И раз… Раз здесь ее так же презирают, как презирали шахиды европейцев, как презирали буддисты арабов, как презирали иезуиты представителей народа – значит она не в раю! Значит, она не умерла!
Была ли она счастлива от этой мысли? Трудно сказать. Но в ней появилась непоколебимая уверенность – в себе и в ее новом мире, жажда действия, жажда познания, жажда вращивания в этот странный мир и еще больше – желание, чтобы этот мир принял ее в  свое лоно!
Но… Что-то не так. Что-то не так! Есть еще одна причина, по которой Дуэтти не любит ее. Какая-то скрытая, глобальная, ужасная. Простая коллективистская шлея, либо же зависть к ее красоте и уму, опасение за сестру – фигня, чушь, нонсенс! И Дуэтти, которая хоть и не блещет аналитическим умом, это поняла. А она нет… Эта девочка поняла эту фатальную, кровопоглощающую, жизнеудручающую истину сразу – сразу!
А ведь кто-то еще это знает. Этот… главный мудрец – он это знает! Он не так глуп, как все мудрецы, он смотрит не только вширь, не только в книги и клинописные таблички, не только на небо и облака, но и в себя! Он знает, где собака зарыта. Определенно. Он знает, что…Лара!
Лара!
Лара!
- Лара! Да посмотри на меня, дура ты эдакая безбожная!
Лару выдернули из этой перины размышлений  и окунули в ледяную прорубь действительности. Дуэтти смотрела на нее с нескрываемым презрением, ее брови были собраны вместе, рот сжат в маленькую розовую точку, а красивые оливковые глаза пылали, как инквизиторский костер. В них читался приговор. Лара никогда не видела Дуэтти такой.
Дуэтти схватила Лару за плечи и трясла что было духу. Притом делала она это уже достаточно долго, просто Лара была слишком глубоко погружена в пучину мысли. Лара, не терпевшая лишних прикосновений, тут же инстинктивно отдернулась, а с учетом того, что девушкой она была крупной и сильной, миниатюрная Дуэтти отлетела на несколько метров.
Не в силах что-то сказать, выбросить из себя этот комок презрения и желчи, от бессилия она лишь всплеснула руками:
- Тварь! Зачем ты пришла к нам? Смотри, что ты сделала с нами! Я никогда раньше не была такой! Никогда!
«Тварь» - это слово полоснуло Лару по сердцу острейшим лезвием, отравленным клинком, яд от которого не вывести из сердца никаким образом. «Тварь» - пятый раз в своей жизни я это слышу, так думалось Ларе. Формулировки в каждом случае различались, но суть-то одна! «Я тварь. Мразь. Безбожница. Порочная женщина. Где мое место? Среди потаскух в дешевом баре? На московской Тверской? Или в зоопарке среди тигриц и львиц, или в книжке по античной мифологии рядом с горгонами? Или в гробу, в яме метр на два?»
- Ты думаешь, ты такая умная? Такая правильная? Ага, жизнь несчастная! Натерпелась, значит, лишений, идиотка! – кричала в это время Дуэтти, сидя на полу. – Ты не знаешь, что такое страдание! Страдание – это когда хороший человек получает не то, что он заслужил. А ты не хороший человек. Так тебе и надо! Знаешь, порочная, жестокая женщина, в чем твоя проблема? Ты вбила себе в голову, что ты лучше других! Красивее, умнее, достойнее. Ты не хочешь жить как все, тебе всегда что-то не так. Вечно недовольная сучка. Живи, как живут другие люди, и тогда страдать не будешь! Пойми и вбей в свою пустую голову, что ты не лучше других, что другие тоже имеют право на жизнь и на счастье! Твое высокомерие заставило других тебя ненавидеть, ты никогда не работала, никогда никому не помогала. Гореть тебе в аду за твою гордыню…
У Лары была тысяча достойных аргументов, которыми она могла бы заткнуть за пояс малолетнюю выскочку, показать ей место на шестке для зазнавшихся кур, опустить ее, так сказать, ниже плинтуса, но она не могла. Ее интеллект знал кучу аргументов, не высосанных из пальца не притащенных за хвост из соседнего двора, а научных, обоснованных, логичных по сути и содержанию. Но Лара была убита. Подавлена.  Втоптана в грязь ногами глупой необразованной девочки.
Единственное, что она смогла выразить из того безумного водоворота мыслей, чувств, сомнений, что бушевал внутри – по-слабому, по-женски закрыть лицо руками и разрыдаться.
В это время вошла Карри, уставившись большими удивленными глазами юной газели на девушек.
- Что? Что тут у вас? Дуэтти! Что ты натворила? Нельзя… Нельзя и на полчаса вас одних оставить, чтобы вы не подрались, аки дикие бараны.
Теперь старшей сестрой была она. И Лара, подавленная обидой, пропитанная слезами и болью насквозь, до каждой клеточки, до каждой жалкой вакуоли, все равно заметила и поняла: Карри – прирожденный лидер, маленькая неуклюжая Фике, которая однажды станет самодержавной императрицей российской. Она была прекрасна.
А Дуэтти, видимо, была обескуражена происходящим. Нет слова в русском языке, которое подходящим образом описало бы то состояние, в котором находилась эта девушка. Наиболее уместным здесь было бы слово – разочарование. Она так упоенно, почти радостно ждала от Лары подтверждения того кошмарного портрета, который она только что вкратце обрисовала: она надеялась, сама возможно этого не осознавая, что Лара будет беситься, громить мебель, ругаться изощренным трехэтажным матом, сыпать проклятьями и угрозами, возможно – даже бить ее. Что она будет «тварью». А она… она оказалась всего лишь человеком, слабой и ранимой девушкой, которую так легко обидеть. Дуэтти была взбешена этим несоответствием, этим отказом от дальнейшего продолжения этой жестокой игры, поэтому, в порыве бешенства, она вскочила, схватила кружку Лары с недопитым чаем и что было сил швырнула ее об стену. Коричневые потеки расползались по стене, как черви, а осколки, от силы удара (никто, даже Карри, не ожидал такой ужасающей силы от столь хрупкой девушки!) разлетелись по всей комнате.
Обессиленная, Дуэтти  опустилась на пол и разревелась. Это были не те слезы, которыми плакала Лара – не те взрослые, осознанные слезы горькой обиды, которые льются там, за закрывшими лицо руками, сопровождающиеся тихими всхлипами или тяжелыми вздохами, когда воздуха просто не хватает, и ты задыхаешься в этой проклятой агонии разряженных чувств. То были детские слезы малыша, у которого отняли игрушку, либо отвлекли от игры и заставили учить уроки. Дети так бесятся и негодуют, когда не получают того, чего хотят! Только вот парадокс: дети почти никогда не знают, чего хотят. Дуэтти была очень жалкой, еще более жалкой, чем Лара прошлым вечером, и в ее облике было что-то именно жалкое, а не вызывающее сочувствие. Лара была достойна сочувствия и сопереживания, она была искренна в своем порыве безумия, Дуэтти же играла, играла в первую очередь с самой собой. Какой изощренный детский мазохизм, какой эгоизм и какой великий – самообман!  Так думалось Ларе, это были первые мысли, которые посетили ее после шокирующего по своей жестокости апломба Дуэтти. Дуэтти была жалка, а действительно жалкий человек вызывает только одно – презрение. Но Лара не расщедрилась даже на этот крошечный подарочек себялюбию маленькой девочки. Ей было все равно…
Девочка лежала на полу – не сидела, а именно лежала! – обхватив себя за живот и подогнув ноги, ее раскрасневшееся лицо искажали всхлипы, она говорила что-то, но разобрать ее слова было невозможно.
Карри стояла, как вкопанная, наблюдая этот кошмарный спектакль неудачливых актеришек с Малого Арбата, переводя взгляд с Лары на сестру и наоборот. Лара уже успокоилась, слез не было, но губы все еще были искажены гримасой страдания, а дыхание было тяжелым, как у туберкулезника. Она не взглянула на Карри, а того существа, которое корчилось на полу в театрально-наигранных мучениях, она не удостоила даже намеком на взгляд, даже мимолетной вспышкой каких-либо эмоций. Ее взгляд был устремлен в окно, на поля, на небо, на Солнце, которое уже стояло высоко над горизонтом.

Умные глаза Карри долго изучали обеих девушек, хотя – кому знать! – сколько прошло минут (или часов) с того самого момента, когда псевдодоброжелательная Дуэтти наливала Ларе чай и подвала сдобные булочки, до этого самого, когда Карри вдруг сорвалась с места, шурша длинным золотистым одеянием, и подскочила… к Ларе!
- Лара, солнце мое! Не обращай внимания на нее! Один Бог да и пожалуй нечистый знают, что она тебе наговорила, это на ее совести, право же, дорогая моя! Она обычно такое не говорит, не устраивает истерик, хотя, не скрою, бывает, что обозлится на меня, дуру окаянную, наорет да накричит, а потом плачет и по голове гладит!  Такая она, такая она!
Девочка хотела взять Лару за руку, но та мягко высвободилась. Карри  это не смутило, и она повторила попытку. В этот раз Лара крепко сжала ее руку в своей, и попыталась улыбнуться.
Лара вздрогнула, когда увидела возле себя Дуэтти – с заплаканным, пунцовым лицом, крылья ее носа ходили, как у загнанной кобылицы, губы дрожали. Как она здесь оказалась так быстро?
- Я… - Дуэтти не могла нормально говорить, выдавливались лишь нечленораздельные звуки. – Я… Лара…
Вдруг Дуэтти преобразилась, стала такой, какой была раньше – серьезной, строгой, благонравной, старшей сестрой, взрослой девочкой. Ее глаза были серьезны, как никогда, но что-то в ее облике было прежним, детским, готовым взорваться в любой момент от малейшей искорки.
- Дуэтти, выйди, пожалуйста, смотри, до чего ты довела нашу гостью! Разве ты не общалась с Ноэлем да Помием? Разве они не учили тебе такту и правилам элементарной вежливости? Нельзя так оскорблять человека, на пустом месте.
Дуэтти по-детски потупила взгляд и промолчала. Она уже не была старшей сестрой, нет!
- Но я хочу… Я хочу извиниться, перед тобой, Лара. – И тут – о неслыханное! – наглость ли, детская непосредственность, банальная глупость и грубая непсихологичность – но Дуэтти захотела взять Лару за руку! Она протянула свою пухленькую маленькую ручку к той руке Лары, которая была свободна от объятий младшей сестры. Лара медленно убрала руку под стол, так и не взглянув на девочку.
- Прости, Лара, что обозвала тебя тварью. Я… я не знаю, что на меня нашло… Просто не выспалась может… А может… Нет, нет. Просто это глупые подозрения, вот и все. Я не так умна, как Карри, я не знаю обо всех ваших законах жизни и так далее. Я просто не хочу, чтобы у меня украли мой мир…
Карри вздохнула, отпустила руку Лары и пошла на кухню.
- Чай, - шепнула она, как бы оправдывая свое краткосрочное отсутствие.
Еще несколько минут стояла Дуэтти возле Лары, которая, как сыч на ветке, была так мрачна, холодна и беспристрастна.  Дуэтти молчала, Лара тоже.
- Послушай… Я так не думаю на самом деле, честно. Это были просто слова, голые, пустые слова. Просто ты не такая, как мы… ты – другая. Мы – девы, а ты – женщина, женщина…. Красивая. Я не думаю на самом деле, что ты такая уж порочная, злая женщина. Ты была с мужчиной, я это вижу.  А я просто позавидовала тебе. Позавидовала, тварь я, а не ты. Я зря так… так сорвалась… А Карри. Она такая добрая, такая умная, она всю жизнь насквозь видит своими  прекрасными голубыми глазами. Если она тебя любит – как я могу ей не доверять? И я тоже…. Я тоже тебя люблю…
Пройдет много времени, и лишь тогда Лара вспомнит эти слова, вспомнит со всей отчетливостью – тембр, интонацию, тончайшие нюансы голоса, осознает это – но не оценит. Как же часто ей в жизни говорили, прямо, либо косвенно, намеком: «Я тебя люблю» и «Я тебя ненавижу»! Эти слова больше ничего не значили для нее. Было всего лишь два человека, которые могли ей это сказать – но было так поздно! – и тогда она расцвела бы, преобразилась, отвергла все адские оковы и законы злого общества, законы сдержанности и равнодушия, упала бы на колени перед ними и молила бы о вечной любви, о вечном прощении, о вечной жизни, о закатах и рассветах! Она согласна была бы стоять на коленях перед ними, перед алтарем Божием, на горохе, на битом стекле – столько, сколько понадобилось бы для того, чтобы заслужить их прощение и любовь! Она бы ревела – не так, как сейчас, не скупо и холодно, а слезами Любви, всепрощающей и всепостигающей, и сила ее отчаянья и счастья, соединенных воедино безликой и грозной вселенской силой, была бы так велика, что каждая такая слезинка превращалась бы в прекрасное дерево, и из всех ее слез выросла бы бесподобная в своей красоте оливковая роща или сад из персиковых деревьев.
Но прошло… Их не вернуть. Они где-то – в небытии, в бытии, ином, совершенном, убогом – кто знает? – затеряны во вселенной, как крупицы космической пыли, в этом вековом безжизненном холоде, носятся, никому не нужные там. И их там – миллионы, а здесь, на Земле, страждет душа, которая отдаст вечность за мгновение с ними! Где справедливость? Или, может, они и есть те амфибии, плавающие в первородном бульоне безмятежности, именуемом раем, обезличенные, пустые? Или… Или – смотрят на нее любящими глазами и видят ВСЕ???
Да. Они – прошлое, поглощенное смертью. За них – что угодно. И на костер, и в ад…
Эти слова любви, произнесенные так четко, отчеканено, осмысленно, совершенно не по-детски, хотя исходили от ребенка – что они могли значить для нее? Пустое, фальшивое, искусственное, замена-исказитель  истинной жизни, истинного бытия-вдвоем, зашоренное каким-то вымученным, бессмысленным словцом.
- Скажи мне… Может ли женщина… - шептала Дуэтти, шагая по комнате, как часовой на посту , - нет, нет… Зачем ты пришла, скажи?
В ее голосе было столько нежности, незамеченной Ларой и нужной ей настолько же, насколько нужна собаке пятая нога.
- Я люблю Карри, и тебя тоже люблю. Ты мне теперь тоже сестра. Старшая, умудренная опытом. И такая… Такая красивая девушка, богиня.
Лара молчала. Она не попросту ее не слышала.  Она думала о матери, которая ненавидит ее, видимо, даже теперь, там, на небесах. Да, она на небесах. Если она, святой человек, столько вытерпевший в жизни, не получила места на Небесах, рядом с Создателем, тогда какой смысл ей жить, какой смысл ей есть, пить, смотреть на горы и поля, если она, самый лучший, самый чистый и прекрасный человек на свете поглощена хаотической силой, безбрежным океаном слез, глобальным и бездушным Ничто? Не разбивает ли это смысл жизни любого мыслящего и истинно (истинно!) верующего человека? Не должна ли она, как человек духовный и нравственный, вскрыть себя запястья в тот же миг, когда получит знак о том, что вся эта жизнь – просто игра в кошки-мышки с этой силой, со смертью, с небытием?
Ладно, ладно… Материалист скажет: надо добиваться всего в ЭТОЙ жизни, другой нет и быть не может! Но она-то…. Чего она добилась? Ее картины смешны, они подобны вермишели на ушах богача, таких полно, каждый второй может такое нарисовать, сварить такую убогую постмодернистскую кашу, пародию на экспрессионистов, аллюзию к великому, но не являющуюся великим ни на йоту, продырявленную дыроколом всеобщего безразличия к искусству. Кто-то складывает спички и его почитают как гения, за то, что он нарисовал портрет человека из гребаных спичек, кто-то рисует картины менструальной кровью и фекалиями, и его хвалят на поприще жалких искусствоведов, любителей мейнстирима, проходимцев, ставят памятник из засохшей манки и возводят в ранг великого! Латунские, Берлиозы и Бездомные правят миром, она не в силах смириться  с таким ходом вещей, но ведь суть беды, ее глобальной, колоссальной, ужасающей беды не в этом!  Она так и осталась на ступени, ведущей к истинному искусству, но даже первую ступень не перешагнула, ее отягчали свои слабости, свое высокомерие, и ей оставалось только слепо поклоняться, восхищаться и трепетать при виде великих полотен, как трепещет птаха при виде кобры! Она так и осталась у разбитого корыта, между двумя мирами, и ни в одном из них она не получила принятия, ни в одном не реализовалась, ни в одном не оставила следа! Менстримщики и фешнвиктимы диктуют свои ценности, свою убогую мораль, свое законодательство и закон, и попирают своей латексовой розовой тростью всех тех, кто не согласен с ними. Классики живут своей жизнью, жизнью перманентной, жизнью поистине великой, но она никогда не станет такой, как они, людей ее типа, потребителей великого, любителей европейской кухни мысли, аристократов с  утонченным вкусом и философским взглядом на мир пруд пруди, они смотрят на них (на нас!) из своего зазеркалья. Им, возможно, это малость лестно, а – что вероятнее первого – они просто плюются от изобилия послушных учеников, мало кто из которых действительно смог приблизиться к их искусству. Мейнстримщики и «законодатели моды » не примут Лару, да ей это и не надо – с ее-то отвращением к светской жизни, клубным вечеринкам, коктейлевой мишуре и розовому цвету, к шоу-бизнесу и поп-музыке.
Она ничего не достигла со своей мазней, которая только курам на смех, она читала, но так ничего толком не поняла, она слушала и восхищалась, - но поняла ли она сакраментальный замысел поистине великих людей?
В это жизни она ничего не достигла, она никому не помогла, единственное, чем она занималась – это мотала деньги родственников на универ, книги и диски, ни копейки не заработала! Даже не спасла любимого от погибели, грош ей цена!
Материалисты будут смеяться над ней, Гольбах и Дидро уже раскрывают свои ссохшиеся рты, сидя за книгами в своем царстве духа и мысли, где довлеет культ разума, сдержанности и краснобайства. Что ей ответить? О том, что она проиграла свой бой? Что она потопила собственную же флотилию надежды и борьбы, которая, по сути, должна длиться до самого последнего вздоха, до гроба, до могильной плиты?  Ни надежды, ни борьбы, ни культа разума.
«А что я отвечу другим, идеалистам? Что я отвечу людям, верящим в бога и Абсолют, в мировую и вселенскую гармонию и жизнь после смерти?  Ведь есть еще шанс, если я стану в красный угол ринга и приму бой – бой уже не на вещественном, материальном уровне, уровне обыденности и обыденных похабных представлений, заботливо удобряемых СМИ и лжеморалью. Этот бой будет вестись – нет, не между мной и Богом – я не настолько глупа, не между мной  и Дьяволом – это вообще бред какой-то! Нужно вести борьбу внутри самой себя, между низшим и высшим, животным и божественным, софистическим и истинным, нужно… Я должна добиться Истины – любой ценой!  Я должна добиться рая для них обоих! Иначе я буду проклята. Проклята навеки. Самой собой…»
- Рай внутри тебя!
Лара вскочила, отлетела к стене, как будто отброшенная мощнейшей взрывной волной, и наступила на осколок от кружки. Боли она не почувствовала, ее терзало другое:  ЧЕЙ это был голос?
В дверном проеме стояла Карри, высокая и стройная, как тростиночка, смеющаяся, от чего по уголкам ее губ образовывались чудные ямочки. Она была прелестна. В руках она держала две кружки чая.
- Лара, сестра, что с тобой? Аки привидение увидела… - глаза девочки смеялись.
- Что… Что ты сказала сейчас?
Карри весело засмеялась, отхлебывая чай:
- Что рай внутри нас. Так говорит Помий. А он правду говорит, верить ему следует.
- К чему ты это сказала? – обескуражено шептала Лара. Она была бледнее снега.
- Я? – снова девичий смешок. – Я просто подумала, что вы обе… так сказать… не понимаете, того, что здесь происходит. Ты, сестра,  ищешь рая здесь, эдакого заповедного уголка, однако не учитываешь, что рай у каждого свой. И у тебя есть свой рай! И у тебя, Дуэтти… Пойду принесу новую кружку для Лары – ту вы разбили, глупышки.
Карри вышла из гостиной, вернее, выскочила, как юная козочка.
Дуэтти сидела на кровати, с которой парой часов ранее поднялась как никогда счастливая Лара, и смиренно наблюдала за Ларой, ловила каждое ее движение, каждый взгляд, обращала внимание на каждое рефлекторное движение мышц ее лица. Ларе это было донельзя противно, но вида она не подавала.
- Я не понимаю, что значит – рай внутри тебя, – задумчиво проговорила Дуэтти. – Рай один, о нем мечтают люди, мечтали и будут мечтать. То, что внутри – это… как сказать… иллюзия, что ли. Недопустимая ошибка. Человек слишком высоко себя ставит. Я внутри себя тоже могу представить сказочные замки и земли из малиновых трав, кипящие океаны наслаждения и счастья. Так, значит, они существуют?
- Я не знаю, - сухо ответила Лара. - Но разве… человек – не есть высшая ценность? Он стал выше природы, тем, что объединил в себе природное и божественное начала. Он имеет право на свой маленький мир. На свой маленький рай.
- Имеет… Но что будет, если он ошибается? Если всего этого нет?
- Тогда… Вера – вот что поможет это пережить. Банально, но истинно. Если  я не буду верить в это, я пойду и в тот же день убью себя. Я не боюсь…
Ей не очень хотелось дискутировать с Дуэтти – что-то у них не состыковывалось, плюс этот детский выпад в ее сторону, шаг мерзостный, необдуманный, непростительный. Теперь вот эти телячьи нежности – к чему? Эта девочка разочаровала Лару своей глупостью и детской истеричностью, склонностью к максимализму и примитивностью суждений. А ведь сначала она вызвала у нее симпатию и доверие – своей серьезностью, ответственностью, искренней заботой о сестре. Но оказалось, что это – напускное, напыщенное, фальшивое очарование серьезности и так называемой ответственности, которое скрывает за своей личиной непостоянную, склочную личность, которой так нравится манипулировать другими. Склонную к дурным играм с людьми и эмоциональному шантажу.
А ведь таких людей много! Мещанская ответственность и морализм, который прет из всех щелей, словно дым из перетопленной избы, лишенной трубы. Консерватизм этот, который так ее доставал все это время, неумение прислушиваться к чужому мнению! Консерватизм у пожилого человека – явление привычное и в общем-то легко объяснимое, но когда эта черта терновым венцом красуется на юной душе – это уже серьезный повод задуматься. Этот тот же конформизм, нежелание думать, стремление уцепиться за первую попавшуюся ветку, когда ты висишь высоко на дереве. И ведь риска упасть нет, но все равно слабая душонка цепляется за тоненькую веточку в надежде на то, что сможет удержаться в равновесном положении. А ведь равновесие и статичность не синоним счастья! Ну, к черту… Какой смысл ей что-то объяснять? Она поймет это? Никогда.
Тут Лара заметила кровь, достаточно большую струйку багровой крови, которая ручейком вытекала из ее ступни. И тут она почувствовала режущую боль, когда попыталась соступить с места.
- У тебя кровь, сестра! – всполошилась Дуэтти. – Я сейчас… сейчас… у нас есть аптечка… Сейчас же отправлю мою сестренку собрать подорожник, лопух, они помогут остановить кровотечение… Сейчас…. Сейчас…
Дуэтти суетилась и бегала по комнате, выбегала в соседние, крошечные комнатушки, опять возвращалась, что-то приговаривала. Лару жутко раздражала эта суетливость, эта мышиная возня. Когда Дуэтти в очередной раз вышла из комнаты, Лара сама выдернула осколки из ступни, намотала на ногу нечто, похожее на туалетную бумагу или бумажные полотенца, которые нашла на столе, и, отвернувшись к окну, вновь ушла в глубокие раздумья…