3...

Сколько прошло времени? Лара этого не знала, но она знала одно: раздумья были тяжелыми,  корежащими душу, оставляющими в ней неизгладимый след, глубокую, страшную борозду. Она боялась. Боялась, что в любой момент голоса и видения вернутся, относительно шаткий мир ее души накренится, как Пизанская башня, крышу опять снесет. Но больше всего она, пожалуй, боялась приступов паники – с лихорадкой, сухостью во рту, холодным потом во всем теле и – о ужас! – страхом, первобытным, довлеющим, ужасом перед всеми самыми темными безднами, которые могут разверзнуться в любой момент. Семь лет прожить в этом страхе, в этом постоянном смятении души, в ожидании страха. Страх перед страхом, ужас перед ужасом! Она боялась этого больше смерти, больше самой жуткой смерти, больше самых изуверских пыток средневековой инквизиции.
Если оно снова вернется – как быть? У нее не было суицидальных наклонностей, она была сильной личностью, но порой руки опускались сами собой, гравитация страха, гравитация человека, гравитация одинокого человека – опускала ее руки! И тогда, перебрав сотни вариантов спасения, она находила один, безотказный: смерть. «Положит ли смерть всему абсолютный конец? » - так думала она порою словами известной английской романистки Вирджинии Вульф, печальный конец которой всем хорошо известен. Она была родственной душой для нее, к ней взывала она порой самыми темными и беззвездными ночами. Уйти? Вот так? Как слабачка? Да, уйти. К ним. К свету. К покою.
Страхи изводили ее, она не могла ни спать, ни есть, истощала, как гиена. Таблетки помогали, но на непродолжительный период. Потом куралесица начиналась заново.
Умереть? Здесь? По крайней мере глупо. Она прекрасно понимала, что в тот мир, Большой Мир, как агнозийцы именуют современное общество, Лара больше не вернется. Что там ждет ее? Ничего. Только ненависть. Одиночество. И боль… Боль от ужасной потери.
И этот мир она так боялась потерять… Да, здесь была вспыльчивая и непостоянная Дуэтти, которая то обзывает ее тварью, то прислуживает рабыней. Но была и Карри, ее солнышко, ее светлячок, ее белокурый ангел. Были еще Ноэль с Помием, два мудреца-дурака, каждый из которых постоянно подтрунивает над другим и выдвигает умопомрачительные по своему задору теории. Была эта красота, это солнце, эти холмы и рощи, эта тишина, этот воздух, словно сотканный из миллиарда ярких жемчужин, вибрирующих что-то, неподвластное ее пониманию. Теперь она точно знала значение  словосочетания «звенящая тишина»…
Но червь сомнения грыз ее нещадно. А что, если это правда сон? Бред сумасшедшего, шизофреническое помутнение рассудка? Что, если она проснется в смирительной рубахе, в окружении этих ужасных женщин, безразличных врачей и грубых медсестер, с глумной от лекарств головой, посиневшим и прилипшим к небу языком, привязанная к кровати? С выдранными ногтями! Окровавленные обрубки, культяпки, ни к чему не пригодные, причиняющие ужасную, ужасную боль! И этот сатанинский кот на страже ее безумия, слуга Сатаны, или же… просто больное недокормленное животное.
А ведь это самое вероятное! Как ни ужасно, самое вероятно, и тогда…
Как?
Ты же знаешь, что больше туда никогда не вернешься, в эту яму помойную, в эту клоаку всего сущего! Бог не может так с тобой поступить. Это была бы самая жестокая пытка из всех возможных. После Агнозиса нужно только… умереть.
Ногти… Все становится на свои места. Какими они были? Помнишь? Этого не видел никто, все те дуры в бигудях, вздыхающие над любовными похождениями Кончиты с Сан-Пьером и Хуан-Карлосом… Как они назвали тебя? Ведьмой? Дьявольским отродьем. Ха! Ну конечно. Как же они еще могут назвать человека, часами вглядывающегося в свои ногти и глаголящего о каком-то потерянном рае? Обыватели… Доктора сбивались с ног и искали какие-то глупые и неправдоподобные объяснения происходящему, ибо никакие лекарства и их ужасные приспособления не помогали; это напоминало похождения заядлого фрейдиста ночью на кладбище, окруженного упырями. Он все продолжал убеждать себя, что это его детские комплексы и латентные гомосексуальные наклонности!
Вот она, наука. Засеяла поле мысли урывочными знаниями и считает себя торжествующей. А она так далека… Так бесконечно далека ото всего истинного…
Ногти утешили ее. Она оглядела свою руку – вот же они, ухоженные, правда, без маникюра. Без странных отливов и оттенков. Это снова утешило ее… А еще ее утешило другое: раз ЭТО происходило с ней, раз она видела этот мир там, в той дыре, гнобящей личность и превращающей ее в послушное зомби, в ленивое парнокопытное, значит, и этот мир существует – она видела все доказательства его существования, – как отдельная, полноценная реальность.
И от этой мысли у нее на душе стало как-то легче, светлее. Она вновь посмотрела на город, на покрытые золотом и лазуритами крыши дворцов и хором, на далекие пастбища и рощи, и поняла: да, я люблю Агнозис. Это то, что мне нужно.
- А вот и я! – тонкий нежный голосок вывел Лару из состояния задумчивости и мечтательного созерцания. Посреди комнаты стояла улыбающаяся Карри, такая сияющая, одетая так просто и вместе с тем – так девственно прелестно! – Я принесла  сладкий чай, аптечку и листья подорожника – ранку обработать.
И Лара просияла, впервые по-настоящему улыбнувшись за это время – искренне и ненаигранно.
- Сестра, ангел мой! Подойди и посиди со мной немного. Я так рада тебя видеть. Ты – мое спасение.

Так просидели они – порою молча, пряча затаенное, непознанное, известное лишь им двоим, от посторонних глаз, порою перекидываясь затейливыми улыбками, взявшись за руки. Тоска отступила, отчаяние вытащило свои липкие пальцы из ее головы, хотя оставалось что-то – какая-то толика страха, какая-то гнилая гроздь нависшего конца, но она – странно как! – тогда не чувствовала это. Это было лишь обрывком, шелухой, не эмоцией и не чувством, а тайным знанием, которое всегда можно отложить на дальнюю полку до других – худших – времен. Она чувствовала лишь…
Какой теплой и трепетной была худенькая кисть Карри, покоящаяся в загорелой упругой руке Лары! Так когда-то давно (Десять? Пятнадцать лет? А может, целый век назад?), когда она сидела с матерью у окна и смотрела на теплый апрельский дождь, все так же полыхало в ней пламенем любви, признательности, бесконечной нежности. Это пламя было белым, как снег, как простыня на брачном ложе новобрачных, оно не могло – не могло обжечь! Такой огонь горит веками, не потухая, но и не обжигая, он готов гореть дни и ночи напролет – как огонь вечной славы героям отечества, только в стократ мощнее, прекраснее, божественнее! Ничего им было не нужно, никто не мешал. Эта свинья пьянствовала в каком-нибудь вертепе, в одном из дворов ее города, в компании спившихся и лишенных последних проблесков разума оболтусов, и должна была прийти еще очень-очень нескоро…
Кроме очищающего дождя и двух бесконечно любящих друг друга сердец никого не было, никого в целом мире, и пятилетняя Лара трепетала, как может трепетать ребенок, но еще не осознавала всего величия того, что я ней происходило, не могла внести какое-то понимание, какую-то ясность. Все было спрятано под розовой пеленой, под ароматным шлейфом детских романтических иллюзий, детского мировосприятия, когда каждое мгновение четко обособлено от следующего, каждое мгновение наделено своем неотразимым очарованием. И то, что для взрослого – обыденность, для ребенка – праздник. Она не понимала тогда, что мама не была рада дождику, первому теплому дождику после холодной изнуряющей зимы, не была рада земляничному чаю с крекерами, не была рада первым распускающимся почкам на растущих под окнами белоствольных березах, не трепетала, как она, от неисчерпаемости кладезя эмоций, которые может подарить это мгновение. Да, ей было приятно, приятно от того, что ее дочурка, умная не по годам и такая красивая, рядом с ней, и это было единственным лучиком света в ее безрадостной жизни. Но еще больше – она была печальна. Ее доброе личико искажала печаль, меланхолия, возможно – тоска! Должно было пройти пятнадцать долгих лет, прежде чем Лара смогла это понять.
«Мое ангельское крылышко!» - так ласково называла ее мама. Ее круглое лицо озаряла улыбка, подчеркивая очаровательную ямочку на маленьком подбородке, вокруг глаз, таких усталых, но проницательных, способных в любой момент вспыхнуть искоркой свежести и новой жизни, образовывались «гусиные лапки». Боже, она готова была умереть, лишь бы снова увидеть это бесконечно прекрасное и бесконечно любимое ею лицо! Эта женщина, женщина-девочка,  с печальным, измученным изнурительной жизнью взглядом черных как угольки глаз, могла так стремительно и воистину мастерски преображаться, настолько сильна была энергия этого импульса, этого порыва, что самая талантливая актриса могла ей позавидовать, исходя соками своей души, страстно желая стать такой же, как она!  Грета Гарбо, да кто угодно, продали бы душу дьяволу за то, чтобы уметь так же маскарадно перевоплощаться, смеяться, а через минуту – плакать. Ее глаза то излучали вселенскую печаль и скорбь, то светились счастьем и радостью – и все это за какие-то десять секунд! Она играла своими эмоциями, как шахматными фигурами, ставила шах и мат без малейших затруднений – таково было ее естество. В этой гениальной актерской игре не было и капли игры, как бы парадоксально это ни звучало! Эта игра эмоциями была ее жизнью. А она сама была – удивительной, непревзойденной, задорной, а как она умела смеяться! Ее довела жизнь, загнала в яму два на два метра эта свинья, эта пародия на человека, этот человекозверь, это парнокопытное убожество!
«Нет. Я больше не думаю об этом. Я не могу думать об этом. Когда она рядом, это светлое существо».
Внезапно к горлу Лары подступил ком – нет, не ком, настоящая снежная лавина, ее душу накрыла грязевая сель из тоски – тоски, такой сильной, какой не было ранее никогда! Это было – не было слов, что охарактеризовать это состояние, не было слез, чтобы это выплакать, не было креста, чтобы все это выстрадать! Это – о Господи! – благоговейная благодарность,  светлая печаль, удивительная прорезь в новую жизнь, не отягченную прошлым, рабское преклонение перед судьбой, которая подарила ей второй шанс. Она была так благодарна – так безумно благодарна и так безумно – БЕЗУМНА! Этот человечек, такой же чистый, такой же неземной, ангельский, неподвластный пониманию скудного человеческого разума, был точной копией ее мамы – та же улыбка, те же теплые нежные руки, такие же трогательные ямочки на щечках…
Вдруг из глаз Лары брызнули слезы. Она задышала так, словно глотнула угарного газа, ее голова накренилась к коленям, а рука до боли, сжала ручку юной Карри.
- Что с тобой, сестра, сестра моя? – Карри было очень больно, рука Лары оказалась ужасно сильной, но девочка не подала вида. Ей еще больнее было от другого: что Лара плакала, ее душа рыдала, и этот скудный выплеск на поверхность был бесконечно далек до того водоворота в океане души бедной девушки, что был сокрыт железобетонной стеной недоверия.
- Скажи, скажи, молю, не мучь! – Карри обнимала Лару и гладила ее по голове.
- Ты… Боже! Ты не представляешь всего того, что со мной произошло! Мне всего лишь двадцать два, но я так несчастна!
- Расскажи…
- Не… не могу… еще не время… Ты еще не готова принять в свою святую душу все помои моего мерзкого мира. Ты… Ты хочешь умереть? Такое знание убьет тебя, мое сокровище, мой ангел…
- Я готова! – вскрикнула в сердцах Карри, в ее глазах блестели слезы.
- Моя дорогая! – ужаснулась Лара и еще сильнее разрыдалась. – Не надо, не надо, не рыдай над чужим горем! В этом мире слишком много горя, если будешь плакать над каждой трагедией каждой человеческой души, ты умрешь. Ты погубишь себя. Моя дорогая… Мое сокровище…
Карри встрепенулась в возмущении, настолько искреннем, настолько страстном, что Лара переменилась в лице. Карри вскочила со стула и проговорила:
- Как? Погибну! Ну и пусть! – в ее глазах блестела непоколебимость, уверенность, решимость, сравнимая с решимостью воина, идущего на смертельную битву. Она была воинственна, как Афина Паллада.  – Неужели ты не хотела бы погибнуть во имя Высшей Цели, во имя справедливости?  Во имя Добра!
- Господи, Карри! Будь реалистом. Всем не поможешь. Людское горе огромно, в нашем мире оно подобно бескрайнему зловонному океану.
- А я хочу!
- Как ты можешь мечтать о том, чтобы помочь людям Большого Мира, если никогда – никогда там не была? Ты ребенок, Карри.
- Я знаю ваш мир… Я чувствую его, как чувствует в вашем мире мать ребенка в своем чреве. Этого не передать словами, это надо только прочувствовать. Я готова помочь каждой страждущей душе, выслушать ее, окрестить, готова умереть за то, чтобы хоть один человек в этом мире стал счастливее. Хоть один!
Лара была обескуражена. Ее чувства пыхтели смоляным котлом, и нельзя сказать – что это было, - непонимание или же бесконечное восхищение. В тот момент Лара ВСЕ поняла, весь мир раскрылся перед ней полотном гениальнейшего художника, на котором она могла видеть каждый завиток, каждый штрих, каждый мазок – во всем его совершенстве, с четкостью соколиного зрения. Так вот оно что! Но она не могла не спорить…
- Карри… Ты… Ты просто не понимаешь, сколько там дерьма. И люди сами по сути – дерьмо. Не всем им стоит помогать, поверь, не каждый достоин любви и сочувствия!
- А как… Как ты определяешь, кто достоин любви, а кто – нет?  Как ты берешься судить то, что подвластно только Всевышнему?
Мудра. Так по-совершенному мудра. Провидица. Великомученица. Святая…
- Я не знаю, сестра. Я знаю лишь одно: мир – зло, наш Большой мир – огромное зло, обиталище зла во всех его формах и обличьях. И его не истребить. Ты погибнешь, а твоя смерть ничего не будет значить для них – они будут мочиться на твоем святом надгробии и пить там пиво! Тебе не вынести этого мира, твое чистое сердце разобьется. Ты погибнешь в первые же минуты, стоит тебе только узреть это безбожие, эту крокодилью яму. Знаешь афоризм: «Человек человеку – волк»?
- Человек человеку – брат, - смиренно сказала Карри.
- Девочка моя… Я не читала бытия святых, руки не дошли, но знаю по тем обрывкам, которые доносились до меня: да, их почитают и им молятся верующие, но их мало, не все достигли такое признания и известности, не всех причислили к лику святых и занесли в катехизисы. К тому же: кто знает, что ждет их после смерти? Рай ли? А, может, просто небытие, пустое и пресное, как борщ бедняка? Жанна Д' Арк была сожжена на костре – зверская, ужасная смерть, но кому она что доказала? Безбожники и моральные уроды есть и процветают, а святые страдают и их никто – кроме крошечной горстки людей их не слышит. Гиблое это дело, неблагодарное.
Карри мудро вздохнула:
- Ах, сестра, не понимаешь ты меня… Главное – не признание и процветание, главное – свет и любовь, которые ты несешь в души людей. Главное – не столько результат действия, сколько намерение, чистота намерения и помыслов. Если твоя цель – признание и поклонение со стороны стада несмышленышей, то ты ничего не добьешься. А если добьешься, что это будет значить для Вечности? Ты будешь тараканом, которого раздавит бездна. Гордым тараканом, который возомнил себя Творцом и Создателем, что недопустимо, нравственно недопустимо.
- Ты мудра… Мудрее меня, хотя ничего не прочла. Откуда ты это все знаешь?
- Просто знаю. Это дар богов…
- Хорошо, допустим. – Лара рассуждала, окольцованная сомнением. – Но наш мир не такой, как ваш. Он, увы, материален, с этим ничего не поделаешь. Чтобы что-то кому-то доказать, нужны деньги и власть. Да, я так страстно и упоенно ненавижу эту адскую систему, что порой пугаюсь своей ненависти и опасаюсь, что превратилась в дьяволицу. Чтобы нести добро, нужны основания, нужны опять деньги, одной чистой, голой духовностью ничего не сделаешь. А такие как ты… Что ты сделаешь, солнце мое? Я знаю твой тип личности. Он редок и потому безумно прекрасен. Я много наблюдала за людьми и могу уже делать определенные выводы. Я психолог по натуре, тонкий психолог, не хочу хвалить свою персону, это просто констатация факта.
- Что я сделаю?
- Я скажу тебе, сестра. Ты эмпат, ты философ, ты тонкая и чувствительная натура, удивительно добрая и милосердная. Колосок, который колышется от любого дуновения ветра, и который имеет риск быть выдранным с корнем в любой момент. Ты – светлячок, такой нежный и наивный, своей любовью к людям и желанием помочь каждому, принять его боль на себя, ты выжжешь себе сердце. Ты видишь несправедливость мира так тонко, так явственно, что сходишь от этого с ума, а таких людей никто не понимает, их считают сумасшедшими мещанские и буржуйские умишки, и у тебя никогда не будет плеча, на которое можно опереться. У таких людей всегда так, поверь. Им крутят у виска и везде дают отворот-поворот. Такие люди всегда говорят правду-матку в глаза, не задумываясь о последствиях, и отсутствие этой ответственности за свои слова говорит не о неумении мыслить – как раз наоборот: их мысли заняты совсем другими вещами. К тому же, они не терпят лицемерия и лжи. Несправедливости мира убивают их, отсутствие возможности что-то изменить и осознание собственного бессилия перед миром вгоняет их в могилу. Таким людям, в силу того, сколько энергии душевной и физической тратится на эти поиски, на эти бдения, очень сильно нужна поддержка и любовь – а ее нет. Наш навозный мир не принимает таких людей, всюду они чужие. Они никогда никому ничего не докажут. Прости за прямоту, детка. Я говорю это не со зла. Ключевые слова здесь следующие: НИКОГДА. НИКОМУ. НИЧЕГО.
- Я не хочу доказывать, - мягко и очень спокойно сказала Карри с легкой улыбкой. Словно слова Лары она уже слыша миллионы раз,  и знала миллионы убедительных аргументов их опровергнуть. Вот уж воистину будущий Майтрея! -  Я хочу делать. Я знаю, как  устроен мир. Люди не хотят слушать. Моя цель – сделать так, чтобы они слушали меня и слышали меня, чтобы они захотели сами! А если не выйдет – просто нести им добро – вот так, безвозмездно. Тебе это может показаться бредом. Но для меня это – цель бытия.
- Нет, мне это не кажется бредом. Через все это я уже прошла. Я тоже была подростком-идеалистом. Я верила в людей, но после ударов обухами по голове, унизительных пощечин и клинков в спину я поняла:  этот мир – не сказка. Он не стоит того. Люди не стоят того, пойми  ты это наконец! Нужно говорить с теми, кто умеет слушать – только с ними, остальные – требуха в пузе огромного дракона-маскарадера, не более того! Стоит лишь взглянуть в глаза человеку, - и истина налицо, она вылезает наружу, как дрожжевые «мозги» из башки лисицы – героини известной народной сказки. Ты сразу все поймешь, поверь. Пожив в этом мире, ты бы очень быстро этому научилась, с учетом восприимчивости твоей натуры и природного недюжинного ума. Как я могу помогать этим индюкам с бутылками пива в руках, у которых желание – напиться, подраться да и ублажить свою мужскую плоть, какая уж там пища для души, какая работа для ума! Таких вечерами в парках – пруд пруди, как жуков колорадских на огородах! Что ты будешь им говорить? Вещать о Боге и Истине, помогать им стать людьми, перевоплотиться чудесным образом из аллигаторов в мудрецов?  Как ты им поможешь? Как ты поможешь обывателям, которые только и могут, что стираться-убираться, смотреть телевизор днями, а по выходным жарить шашлыки «на природе», разбрасывая повсюду мусор и объедки?  У них одна цель в жизни: горбатиться на работе, плодиться-размножаться да кушать посытнее. Какое им дело до твоего протеста, до твоих принципов, до твоих гуманистических идей! Да они наступят на тебя и раздавят, как червя, и им плевать, что, возможно, этот убитый им червячок – гусеница шелкопряда.  И те и другие, которые, казалось бы, так не похожи друг на друга, по сути одно и то же явление – жертвы системы, жертвы общества, жертвы идеек скользких и живучих, не их идей, а искусно инкрустированных в их пустые головушки самой сущностью того общества, в котором они живут. А если кто, не дай Бог, начнет их критиковать, то это просто коллапс мысли! Они превращаются в зверей, в  гиен пакостных, когда их «система ценностей» (хех!) – Лара не удержалась от циничного смешка. – Подвергается критике. Они могут сколько угодно грызться из-за своих «убеждений», но стоит появиться тебе, как они тут же объединяются в стаю и, презрев все свои недомолвки и разногласия, набрасываются на тебя, и ярость этих шакалов не будет знать предела. А знаешь, почему? Потому что у них одна сущность, одна на всех, а у тебя другая. Все их так называемые различия есть жалкие вариации на одну и ту же тему. Возьми… Нет, ты не знаешь. Ладно, возьмем капитализм и коммунизм, такие разные политические системы, такие коренные различия, но цель-то у них одна – подчинить человека системе. Только у коммунистов это система государства и вождя, а у капиталюг – эгоизма, внутреннего порока, вещизма, непреодолимой жажды наживы и денег. А стоит появиться угрозе их мнимого покоя – анархии – и тут же все вопят в унисон, как кастраты, отпевающие знатного покойника! Литераторы и знатные персоны искусства грызутся аки бешеные псы, но выходит звезда гениальная, талантливая от Бога – и все дрязги в сторону. Знаешь Булгакова Михаила? Вряд ли. Его гениальную (поистине гениальную, говорю тебе!) книгу «Мастер и Маргарита» я перечитала раз пятнадцать, в  первый раз проглотила лет в четырнадцать, потом – раз за разом, раз за разом, пока всю не порвала на цитаты! Как емко, как иронично и трагично – высмеивается лжемораль! Сейчас ему поклоняются как богу вшивые интеллигентишки – они наивно полагают, что он высмеивает устройство советского общества, которое они так презирают, опьяненные фальшивой свободой, но тут их главная ошибка, ошибка человека как такового, его главное заблуждение. Смотрят куда угодно, только не в себя. Показывают пальцами на «дураков» и ведутся, когда их приглашают поглазеть на сборище идиотов и уродов, и они идут с покорной любознательностью заинтригованной лакомством борзой собаки, и замирают в отупении, когда перед ними сдергивают покрывало с огромного зеркала. Задумка Михаила Афанасьевича более глобальна, нежели мыслят себе недалекие субпродукты некогда великой русской, да и мировой мысли: высмеять человека, высмеять его вечные – вечные пороки, которые не зависят от общества, а перманенты, появились вместе с человеком и вместе с ним же умрут. Природа человека зла, увидь же в зеркале козла – так бы я перекроила знаменитую русскую поговорку. Воланд сказал прекрасную вещь в Варьете: «Люди как люди, любят деньги, так это всегда было». Всегда было! Даже сам Дьявол это признал, он ответил людям на их извечный вопрос, но они не слышали этого и не слушали – все были слишком сильно озабочены ожиданием падающих с потолка денежных бумажек… Люди всегда были такими, и будут. Есть некоторые, так сказать, флуктуации, которые накладывают культура, менталитет и особенности эпохи, в которой живут люди, но сущность та же, порочная, купюрно-денежная. Есть добро, есть добрые люди, но их, черт подери, как жемчужин на дне океана, - жизни не хватит, чтобы всех собрать!
Карри смутилась. Она ходила по комнате взад-вперед, периодически ощупывая себя. Будь мы в нашем, Большом Мире, мы решили бы, верно, что она хочет закурить и ищет сигареты и зажигалку. Ее взгляд блуждал – пылающий, страстный, жизненасыщенный.
- Как? – вдруг остановилась она, словно ее осенила гениальная мысль, и посмотрела на Лару. – Вот так значит, да? Ты так просто отказалась от борьбы? Типа выросла и всякое такое? Девочка большая, хватит играть в куколки с жизнью и помышлять об изменении мира? А ты не думала о том, что ты стала такой, как они – ничем не лучше?
Лара выдержала паузу,  а потом вдруг развела руками:
- Я мыслю, а они нет.
- Ларочка, сестрица моя! Они тоже мыслят, на своем уровне, и тоже считают это философией. Как это там у вас именуется, напомни?
- «Кухонная философия», но это тут при чем?
- Я объясню, насколько сама понимаю. Мой язык не так богат и красив, как твой, но… Мыслю – значит существую, так Помий говорил мне. Они тоже мыслят, они тоже люди. Но ты смирилась, пойми! Ты смирилась с устройством, несправедливым, жестоким, вашего общества, и единственное, на что тебя хватило – это разжевать мир, как корова жвачку, и остаться у разбитого корыта? Думать – это хорошо, но надо еще и действовать. Мысль не то что бы материальна, она скорее природна, она насыщена силой природы, которую та вложила в человека. Природа заботлива и умна. Она ничего не упускает. Помий много чего знает о вашем обществе, в отличие от Ноэля, который весь такой в высших сферах витает. Он рассказывал, как негодуют бабульки, сидя на лавочках и щелкая беззубыми ртами семена подсолнуха. Вроде как мир плох, государство не уважает пенсионеров, молодежь вся в разврате и в тунеядстве утонула. А сами-то что они делают? Нет бы отбросили свои пенсии и внучат своих и пошли по миру прокаженных лечить и истину проповедовать. Мудр не тот, кто прочел много томов всяких книг ученых, а тот, кто своим умом пришел к познанию и  узрел в совершенстве не только пороки мира, но и пути к их устранению. Пусть его услышат немногие – пусть! За святым человеком птицы летают, и звери дикие ноги ему лижут, так говорит Помий, и я согласна с ним в этом плане. Ты знаешь, сестра, человек может жить в конуре собачей на отшибе мира, и так светиться любовью и добром, что за сто верст его видно. К нему будут приходить ученики и просто люди, которым нужна помощь. А есть самодержцы великие, престолонаследники, которые живут в хоромах и ходят в парче золотистой, а сами есть, по твоему выражению, дерьмо коровье.
- Да.. Я знаю… Петр III например – ханжа и развратник, пьяница и садист. И еще… - Лара была в замешательстве. – Стефан Цвейг, цикл новелл «Письмо незнакомки»… В одной из новел, выдержанных в восточном стиле, излагалась история человека (уже не припомню его имени), который был судьей, но желал избавиться от чувства вины и необходимости нести зло. Он прошел через все… В дни великой аскезы он питался плодами деревьев, птицы и звери жили с ним. И люди нашли мудреца, и стали слушать его… Только вот конец у него нехороший…
- Какой?
- Безвестность. Полное забвение. Псарь на царской псарне, который когда-то был великим полководцем, великим судьей, великим мудрецом. Он отказался ото всего… и ради… Ради святости. Ради непогрешимости.
Карри снова улыбнулась той улыбкой, которая томила душу Лары и растопляла толстый лед вокруг ее холодного сердца.
- Ты много читала, знаешь. И мыслить учишься. Но!
- Но – что?
- С анархией покончено? – начала Карри натиск, в шутливой, флиртующей форме, с каждым таким вопросом подходя к Ларе на шаг и отдавая реверансы. Каждый мудрец знает: о действительно серьезных вещах нужно говорить лишь с изрядной долей юмора, в противном случае рискуешь потерять рассудок.
- Нет, нет. То есть, - Лара улыбнулась. Ей уже порядком наскучил этот разговор и невозможность переубедить свою юную собеседницу. Но чувство такта было выше чувства усталости. – Я имею в виду, что бунт ни к чему хорошему не приведет. Бунты в истории никогда ничем хорошим не заканчивались.
- Отвлекись от истории и посмотри поверх всего этого. Ты приняла пассивную позицию, ты стала на один уровень с ними. Ненавидя их, ты ничего с ними не сделаешь. Твоя ненависть им побоку. Нужно уметь прощать, и, простив, начинать преобразование – шажок за шажком, как дитя ходить учится. Не будет легко. Ты просто встань и пойди, попробуй свои силы! И пусть говорят, что время «бунтования» прошло, тебе там не двенадцать, как мне сейчас. Пусть смеются. Это ради их блага. Они не осознают, но осознают потом. Пора менять, пора действовать, пора преобразовывать! Крошечная щепотка добра – и мир станет совсем иным, я тебе говорю!
- Глупо как-то… Неправдоподобно…
- Никак не глупо, сестра. Не критикуй. Подай старушке копеечку. Налей молока лишайной кошке. Пересади елочку, которую закоптили эти… коляски… машины… - в сад, где тихо и безлюдно. И на душе будет спокойно, и миру будет теплее, лучше, уютнее.
Лара страдальчески оперлась на руку, положив ладонь на лоб – она практически признала свое поражение. Наконец она выдохнула:
- Карри, пойми, есть две категории борцов: мертвые-ради-мира, и мервые-для-мира. Первые увенчаны лаврами славы и вечного почтения, они совершили великие деяния, которые видят даже слепцы. Или же – увенчаны даже не людьми, а мирозданием, Богом, как ты это называешь. Вторые – борцы-неудачники, они живут в мире и вместе с  тем вне него. Они никогда не станут его частью, они отторгнуты утробой человечества, они – выкидыши цивилизованного мира. Они хотели, но не достигли, может – признаю! – недостаточно для этого старались. Я всегда была мертвой-для-мира, хотя изо всех сил старалась быть живой. Но я не жива… Не была жива… И если тогда это все можно было назвать этим мною выдуманным термином, моим неологизмом, в плане исключительно фигуральном, то теперь все абсолютно ясно – мы мертвы для мира во всех планах! Мы больше его никогда не увидим. Этот мир мертв для нас, а мы мертвы для него.
Карри это не смутило. Ее добродушная всезнающая улыбка осветила дом:
- Мертвы для того мира – живы для других миров. Их много. Ты даже не представляешь себе, насколько.
Лара подняла на нее полные восхищения и слез глаза. Сколько было в них неподдельного трагизма, неподдельной нежности!
- Карри, девочка моя! Иди ко мне… Я не в силах больше спорить с тобой. Все, что ты говоришь, верно. Мне просто нужно… Как же… больно… говорить, когда душа преисполнена тоской. А сейчас – я просто в трепете, я просто… Я просто безумно счастлива в своей боли, в своем колючем безумии…
Карри молча, все прекрасно понимая и принимая – людей, мир, Лару, всю без остатка, – села рядом с ней на кровать. И тогда Лара обмякла, ее голова упала на колени Карри, и так рыдала она – очень долго и очень тяжело. Девочка просто гладила ее по голове, плечам, спине – тоже не говоря ни слова. Бесконечно серьезная, бесконечно улыбчивая, бесконечно светлая.
- Как же… - наконец выдавила из себя Лара. – Как же я счастлива!
«Боже, неужели я смогла полюбить снова?»
Была еще любовь. Любовь к  мужчине – любовь беззаветная, безумная. Но это… Это еще страшнее. В стократ страшнее, в стократ сильнее, в стократ опаснее – и это была ее жизнь, кипучая, как гейзер, взрывоопасная, как вулкан, невыразимо прекрасная! Закончившаяся еще большей трагедией. Трагедией непознаваемой и сложной человеческой души.
Нет! Она не может думать об этом, это превышает все  допустимые пределы. Она больше не допустит мысли о Нем, иначе ее сердце разорвется на кусочки.

Глава 4.

Дверь скрипуче распахнулась, и появилось потное, румяное, веселое лицо, плотная, хорошо сложенная фигура юной девушки.
Дуэтти вся сияла. С хода она выпалила:
- Ну что тут у вас происходит, что вы тут раскисли, наседушки мои, свеколушки сахарные! – и она громко рассмеялась. Через мгновение ее лицо стало серьезным. Она не могла понять всего, что произошло без нее.
Лара подняла заплаканное лицо с колен Карри и посмотрела сначала на нее – по ее щекам тоже струились слезы, - а потом на Дуэтти, и натянуто улыбнулась. Так улыбаешься начальнику, когда опаздываешь на работу и рискуешь получить выговор.
- Сестра, - сказала Карри. – Мы немного поговорили с Ларочкой, ей… ей нужен был друг.
Но Дуэтти пропустила это мимо ушей. Ничего и никого не видя, она стала суетливо бегать по комнате, собирать разбросанное тряпье, достала из пыльного угла большой мешок, потом полезла в аптечку и стала долго там рыться. Ларе было все равно, Дуэтти стала для нее пустым местом, маленьким расплывчатым пятном, которое едва ли замечаешь невооруженным взглядом. Даже если бы Дуэтти принялась исполнять акробатические номера с неподдельным мастерством и изяществом, выгибаться в круг, ходить на голове и глотать кинжалы, Лара вряд ли обратила на нее внимания больше, чем обращаешь на маленькую серую мушку.
Карри одарила Дуэтти улыбкой, та на мгновение остановилась и ответила сестре каким-то неуловимым для посторонних мимическим движением, которое могут понять лишь родные сестры, жившие друг с другом очень-очень долго.
Возможно, Дуэтти просто сделала вид, что ей все равно? Кто знает…
- Вы не представляете, плаксы, что у нас произошло. Наша свиноматка Хрустя опоросилась, девять очаровательных поросяток! Все как один, такие лапочки, я сама их обтирала ото всех выделений, я была так рада, так рада! Я просидела с ней минут сорок, Хрустя наша захворала, пила много воды, кушать не хотела. Потом немного картохи вареной отведала… Ведь вы знаете, для чего мы держим поросят, мы ж не едим их… Они для нас как дети малые… А еще…
Она говорила много, но Лара была погружена в свои мысли, в омут черный и бездонный, и единственным, что она видела, были голубые, как тропическое небо, бесконечно добрые глаза Карри. Та умела делать невероятное – она прекрасно замечала все, что происходило вокруг, каждый шелест лепестка на дереве за окном, каждый шаг суетливой сестры, но видела только Лару. Ничто не оставалось ею незамеченным, ничто не ускользало от ее проницательного взгляда.
Нежный друг моей израненной души! Моя пристань, мой маяк на горизонте, окошко, светящееся где-то в снежной лесной дали посреди изнуряющей январской стужи! Будь всегда со мной!
-… А потом мне сказала Малиния, помнишь ее, Карри, мы часто вместе пасем коз и овец у Холма Маслиновых Рощ? – так вот, она сказала мне, что уже половина одиннадцатого, уже больше часа, как я должна быть на пашне. Сегодня же среда, я должна быть на поле. Это завтра и послезавтра я буду опять на пастбище. Хотя, признаться, мне гораздо больше по душе пасти стада, нежели прозябать на поле. Нет, я конечно люблю рожь я ячмень, они дают нам пищу куда более востребованную, ведь не зря говорится, что хлеб – важнейшая еда, а молоко лишь как бы… дополнение что ли, оно уже потом идет.  Хотя… Я и молоко люблю, и хлеб, а ячменем мы кролей кормим да кобылиц. Знаете, как хорошо ранним утрецом сесть на лавочке и умять корочку мягкого пшеничного хлеба с кружечкой парного молока. Козьего лучше, оно такое сладкое, столько сил придает, аж прям на весь день хватает!
Она осеклась, ее хаотичные движения на мгновение приостановились, словно кто-то выключил назойливого робота. Она держала в руках мешок и все еще улыбалась:
- Сестры, вы случаете меня? Неужели вам не интересно, как…
- Да, Дуэтти, мы тебя очень хорошо слушаем, - мягко сказала Карри. – Что ты мне объясняешь, сестра? Разве это и не моя жизнь? Сколько я повидала за свою жизнь поросят, котят, жеребят и прочих. Сколько я нянчилась с ними, сколько выхаживала, сколько воронят спасала от голодных кошек.
Подобная подачка, милостыня ее себялюбию, помогла, и Дуэтти как ни в чем не бывало продолжила:
- Вот, и я готовлюсь пойти уже на поле. Сестра, тебе со мной надобно пойти, Лара посидит с Ноэлем да с Помием, они развеселят ее своей ненужной мудростью. Да… - она осеклась и, задумавшись, приложила указательный палец к подбородку. – Кстати про ворон. Знаете, девочки рассказывали, что сегодня напасть какая-то – воронье поналетело на поля, много обклевали, финики подчистую обгрызли, их едва успевали шестами сгонять. А наглые паразиты – жуть!  На маслины покушались, цветочные клумбы раскопали своими лапами когтистыми, все червей искали. Кружили-кружили над городом, сейчас разлетелись куда-то. Никогда такого не было.  Откуда взялись твари?
- И куда делись, - добавила Карри. Даже сейчас ей, имеющей такой талант выслушивать, фиксировать все мелочи, сочувствовать и всегда говорить в разговоре именно то, что нужно для того, чтобы не обидеть человека, пришлось изворачиваться и приноравливаться, что было чуждо ее искренней и непосредственной натуре. Ее участие в этом монологе было очень фальшивым, и это участие не создавало диалога из нудного монолога ее сестры.
Лара молчала. Ей было это неинтересно. До определенного момента….
Дуэтти вышла в соседнюю комнатушку, и только тогда Лара смогла говорить:
- Прости за этот эксцесс. Такого  больше не повторится. Я понимаю, конечно, что говорю это наверное уже раз третий за последние сутки, но на этот раз точно. Я больше не буду так плакать и истерить.
- Ничего страшного. Плачь, пока есть слезы. Ибо когда их не будет, тебе станет больнее в миллион раз.
И тогда Карри поднялась с кровати, по трепетно поцеловала Лару в лоб.
- Мне пора, - улыбнулась девочка. – Дуэтти будет в бешенстве, если я откажусь идти. Я бы посидела еще с тобой, но долг важнее.
«Долг перед кем?» - метнулась в голове Лары жестокая мысль, но потом улеглась, словно рысь, которой показалось, что она увидела добычу.
- Поговорим потом, сестра. Мы возвращаемся около семи,  но сегодня видишь какая ерунда, вороны проблем нам понаделали. Возможно, что мы немного задержимся.
- Но потом будет…
- Да, я знаю. – Кивнула Карри. Непостижимое взаимопонимание! А они знакомы ведь еще меньше суток. – Она ложится спать рано и спит много и очень крепко. Приди сам Ведуаа, и то она не соизволит подняться раньше времени. А мы с тобой еще посидим за чашечкой чая.
- Хорошо, сестра. Я готова слушаться тебя. Ты мудра, ты добра. Кто мне ближе тебя?
Карри ничего не ответила, просто молча провела рукой по щеке Лары.
Вернулась Дуэтти. Она была уже другой, страшной – как закипевший чайник, который вовремя не сняли с плиты. И мрачна она была – засохшее дерево, и то веселее.
- Лара, сестра, - сказала она строго, но с напряженностью в голосе. – Ты разве не хочешь больше со мной разговаривать? Разве я не извинилась перед тобой за свое поведение?
- Ах, брось, Дуэтти. – Шепнула Лара, не глядя в ее сторону. -  Это глупо. Давай не будем переливать из пустого в порожнее. Вам пора идти.
Дуэтти  передернуло от слов Лары, но она смолчала. Крылья ее носа разъяренно ходили, словно трубочки в какой-то опасной машине, перекачивающие горючее топливо.
Карри подошла к сестре и с детской непосредственностью обняла ее, словно пытаясь восстановить переправу над болотом, которую уже давно поглотила трясина. Дуэтти ответила коротким объятием, но смотрела на Лару.  Потом вдруг вырвалась, оттолкнула сестру и подбежала к  Ларе:
- Не забывай, у кого живешь, распутная женщина. Тебе следует считаться с тем, что я есть и что я приютила тебя. Если бы я не согласилась, твоей ноги не было бы здесь. Господи! – девушка схватилась за голову, и в этом была такая наивная театральность, такая смешная нелепость, что Лара едва ли удержалась от улыбки. – Я к тебе как к человеку, а ты ко мне как к тряпке. Думаешь, я не вижу? И сестру решила увести у меня, и дом отнять, и душевный покой.
- Дуэтти! Прекрати сейчас же! – вмешалась Карри.
- Молчи, ребенок. Слушай меня, сестра ты моя старшая и мотай на ус. Мое великодушие было огромно, я к тебе и так, и эдак, и чай подношу, и утешаю, буквально преклоняюсь перед тобой. А из тебя и слова не вытянешь. Шушукаетесь тут по углам, меня небось обсуждаете, плутовки…
- Дуэтти, ты меня не заткнешь! Ты все неправильно понимаешь. И Лару ты не понимаешь. И не любишь. Никого ты не любишь… - Карри выпалила это на одном дыхании и тут же опустила глаза, престыдившись своих слов.
- Что? Кто о тебе заботится? Кто тебе помогает? Неблагодарная. А ты, - она указала пальцем на Лару. – Ты приносишь везде только несчастья. Тебе следует уйти из этого дома, я тебе даю сутки. И точка.
- Ты не выгонишь ее! – закричала Карри, вцепившись в рукав сестры. – Если уж что, я уйду с ней. – Успокоившись, она добавила: - Так проблемы не решаются. Дипломатия – вот то, что нам нужно. Поговорим все вместе за чаем, и все уляжется.
- Не уляжется, сестра. Как можно говорить с дьяволом во плоти? – и Дуэтти зашипела, как гадюка, подходя все ближе к Ларе и тыкая ей в лицо пальцем: - Ты думаешь, я идиотка? Я ничего не вижу? Я все про тебя знаю. Все! И расскажу Карри. Ты погубишь нас всех, себя в прорву вогнала и нас хочешь в могилу свести. Совесть потом не загрызет аки волк? Или у тебя ее нет?
Ларе было больно, но властвовала над ней не боль, и даже не возмущение – а недоумение. Эмоции как бы отошли на второй план, спрятались за занавес, а на сцену вышел Разум. Она говорила почти спокойно, слова Дуэтти ее не задевали (или ей казалось, что не задевали, а осознание  повременит и ударит с двойной силой?), а вызывали лихорадочный мандраж разума – Что? Что? Что? Что происходит – эта мысль стерилизовала все ее чувства и отодвигала на второй  план обиду.
- Ты не просто избалованная девочка, ты – чудовище без души и сердца! Твои жалкие попытки вызвать жалость поистине жалки! А моя маленькая наивная сестренка ведется на все твои рассказы. Что ты там ей наплела, говори! Говори сейчас же.
- Прекрати цирк, детка. – Цинично процедила Лара. – Твои истерики бесполезны, мне до них дела нет.
- Да тебе ни до чего дела нет, чудовище! У меня есть эти… аргументы против тебя.
- Да ладно? Еще час назад ты была моей рабыней, говорила о преданности сестринской и дружеской, о… Откуда такие разительные перемены?
- О да! – Дуэтти развела руками и выпучила глаза, подойдя вплотную к Ларе. А та смотрела на нее холодным равнодушным взглядом. – У меня тоже мозги есть, ты думаешь, я совсем тупа, как пробка? Я все поняла.
- Да что? Что случилось? Скажи мне? Что я выбрала не тебя, а Карри? У меня были на это свои причины, которые я объяснять тебе не хочу и не стану.
- Да при чем это тут! Дело в твоей грязной душе.
Странно… Ларе уже не было больно, совсем. По неизвестной причине она торжествовала. Да, да! Она была спокойна, а Дуэтти была похожа на маленького злобного бульдога с отвисшей челюстью и выпученными глазами.
- Что бы ты мне ни сказала, мне по боку. Ты для меня пустое место. А еще совсем недавно я считала тебя своей сестрой.
- Не разбрасывайся словами, дрянь, которые не понимаешь. Вот. Все: мне надо поговорить с сестрой, со своей настоящей сестрой.
- Что? Что? – Карри трясла Дуэтти за плечи и пыталась погладить по голове, но та отстранилась. – Пусть она останется, пусть узнает об истинной причине твоей ненависти.
- Она не останется! – фыркнула Дуэтти.
Блеснув обезумевшими глазами, Дуэтти схватила Лару за шкирку и вытолкнула из комнаты, с силой захлопнув дверь. Из-за двери послышалось:
- Жди нас на улице, развратная женщина. Тебе больше нет места в моем доме.