4...

Лара медленно подошла к небольшому бревнышку, которое служило скамейкой и на котором часто сидели старички-соседи, вечно недовольные своей скамеечкой. Солнце уже нещадно жалило землю и все, что по ней ходило и на ней произрастало. Лара ничего не чувствовала, и даже ни о чем не думала – ни  о чем! Словно какой-то холодный, дикий ветер выдул все, что было в  ней. Интересно, так ли чувствуют себя зомби, так ли чувствуют себя… Стоп! Она уже чувствовала себя подобным образом, вернее, не чувствовала себя никаким образом, это было – в другой жизни, окутанной мешковиной безразличия и сомнения. Это было в мире, где все не так. Но тогда – это мир, который качественным образом никак не отличается от того, Больше Мира, она об этом уже думала. Накачанная антидепрессантами, антипсихотическими средствами, этим феназепамом и прозаком, она не могла ни думать, ни чувствовать. Проходили дни, когда она, примагниченная к постели невероятной и коварной силой просто смотрела в потолок, и перед ней проплывала лишь Пустота, такая филигранная в своей опьяняющей беспечности, такая низменная, такая животная, через которую ты приближаешься к самому примитивному. Ты становишься животным, которого ведут на убой и которое не в состоянии это понять. Она не могла вспомнить с точностью, что происходило там, что происходило с ней, какие парадоксы времени и материи овладели ею, отступила ли материя перед духом или дух перед материей, либо это была полная потеря обоих составляющих?
Странно… Врачи так усердно пытаются вернуть тебя в мир материальный, в мир видимый, в мир ощущаемый, а отрезают тебя и от духа, и от материи, и превращают в серое пятно на разноцветных обоях, это эскапизм пред жизнью. Что врачи хотят тебе внушить? Что нужно жить нормально, «как все»? Да, именно так. Только вот цели и средства достижения целей у них не состыкуются самым разительным образом, это все равно идти охотиться на волка с удочкой. Они изолируют тебя от материи, изолируют от того, что тебя способно адаптировать в мире людей, сделать тебя «такой как все». Белые стены, решетка и куча таких же как и ты психов – это и есть нормальный людской мир? Чем больше они тебя запирают в этом бетоне, в этом склепе потенциальных покойников, мертвых-для-мира, тем больше ты им становишься. Для чего им это нужно?
Садистские наклонности, нашпигованные лжеморалью, стремлением к самоутверждению за счет того, кто слабее и вынужден подчиняться тебе? Кто знает их…
Деньги, деньги, деньги… Чем больше вас в их собачатнике, тем больше у них денег, их цель – закрыть тебя туда навсегда. И возврата нет… Эта железобетонная конструкция с решетками на окнах трансформируется в мясо-костную, в мозго-кровяную систему, и реки крови, реки боли вытекают из сточных труб, неся в себя такое дьявольское зловоние, что звери и птицы в панике разбегаются. А еще можно сказать так: душе-уничтожающая, воле-умертвляющая, разумо-подавляющая, крепость для содержания затуманенных жизнью душ.
Эта страшная, пугающая картина безбожия и наплевательства. Доктору все равно, что у тебя в душе, он же не верит в душу, он верит в хлорпромазин и прочую хрень. Он верит в рефлексологию Павлова и поклоняется ему как Богу. Он верит в кучу ученых томов, где водичка льется подобно горному водопаду.
Да. Хлорпромазин. Когда антидепрессанты, как решил доктор, «оказывают явно противоположный необходимому нам эффект, и ни к каким сдвигам в положительную сторону привести не могут», он перешел на нейролептики, чтобы, как он выразился при Ларе, «заставить эту девку подружиться с головой».
Нейролепсия, не то сон, не то явь, не то кошмар, не то желанное освобождение, когда ты не продуцируешь ни единого импульса сознания, ни единого заряда духа, ни единого колыхания замурованной в камень души. Она что-то помнила… Эти бабы, они так радовались, когда медсестры притащили этот жуткий ящик с усами! Они клеили к ней жвачки и размазывали об ее одежду остатки своих фекалий, лизали свою же менструальную кровь и заставляли лизать ее…. Она, конечно же, ничего не лизала. Это было чем-то за пленкой, за стеклом огромного парника, - если там расположен хоть самый лютый зверь, он не страшен, стекло непробиваемо, а пленка надежно окутала ее саму, ее сознание. И он никогда, никогда не пробьется к ней, ибо это стекло – ее собственное тупоумие, безразличие. Она отделилась от себя, ее больше не было на этом свете. Ее больше не было негде. Она нигде не летала, не посещала иных миров, не разговаривала с демонами и серафимами. Откуда же она вернулась? Кто возродил ее?
И как это вообще возможно? Энергия во Вселенной не приходит ниоткуда и не уходит в никуда. Как она могла уйти в никуда и вернуться оттуда целой и невредимой. Стоп! Значит, она уже распалась, и она не сможет вернуться. Если только не воссоединится с собой через что-то чрезвычайно важное. То, где она пребывает сейчас – пустырь без времени, без всего сущего! Как же сложно понять… Она распалась, нейролепсия разбила ее на куски. Был какой-то всплеск, когда она пришла в себя…
Пришла откуда? Из мира мертвых-для-мира?
Угасшее сознание, вечная зима в душе, и ничего – ничего. Романтики воображают безумие романтичным и полным столь любимого всеми «кайфа», остроты ощущений, сладостью страданий. Но ощущений нет – нет, а когда они появляются, они несут в себе лишь усталость. Да, именно усталость, не сладкое страдание душевнобольного, а именно усталость, желание сбежать, спрятаться, вернуться к первоистокам, к Большой Матери, к вечному Хаосу. Когда других путей нет. Тогда забвение – единственное лекарство. Тогда единственная таблетка, которая в состоянии тебя вылечить – смерть.
«Я мыслю!»
Да, Лара мыслила. Способность к анализу, к самоедству, к поиску причин и закономерностей вернулось, но эмоций по-прежнему не было. Она даже немного расстроилась из-за этого обстоятельства: значит, больше никаких чувств, значит, никакого благоговения перед святой девой Карри.
Сколько раз она зарекалась, что больше не будет чувствовать, что подчинит пылкие чувства разуму, воле, непревзойденной силе Мысли! Проходило время, и чувство возрождались Фениксом, из пепла и пыли, и она была рада им – как бываешь рад другу, с которым ты в ссоре, и который внезапно приезжает и делает шаг к примирению. Они вспыхивали с новой силой, и она любила еще сильнее – себя, жизнь, природу, порою (крайне редко) даже людей. А еще реже – даже конкретных людей…
Какая разница? Все кончено. Она рассыплется в прах, ее миссия провалилась, ее с позором выставили из дома, как вороватого кота, как шлюху! А ведь ни в каком другом доме ее не примут, да и необходимости в этом нет – ее судьба здесь, именно в этом доме, с этим сестрами!  Что это была за миссия? Черт ее знает.
Лара встала. Пора.
Куда?
В пустыню, к погибели. Если она уже мертва, то терять нечего. Если нет, то тоже ничего страшного – она уже умирала дважды, третий раз  она умрет с достоинством древних великих демиургов.
Она больше не любит. Это Конец. Ее сердце никогда не возвратится к любви, к нежности, к дружбе, Феникс перегорел, колесо перерождений остановилось, круги ада пройдены.
И тут – о, чудо! Это была не она. Это было что-то… другое.
Она упала на колени, ее губы были сжаты в тоненькую щелочку, большие карие глаза смотрели одновременно с решимостью и покорностью – если такое вообще возможно.
«Господь! Я не знаю молитв и псалмов, я никогда не ходила в церковь и не целовала иконы. Но я уповаю на тебя, яко на Избавителя. Прошу: освободи меня. Даруй мне забвение. Ни о чем ином я молить тебя не смею. Только забвение – и ничего больше. Не возвращай меня в жизнь. Не давай ужасных испытаний. Мой век завершен. Забери меня прочь отсюда и откуда бы то ни было. Аминь. Аминь. Аминь… »
Что-то передернулось в ней, какая-то невероятная жизненная мощь возродилась во всем, что ее окружало, в том числе и в ней самой, воздух пробежал по всему ее естеству, а вместе с ним – что-то еще… Она чувствовала дуновение прохладного ветра, она почуяла запах воды.
«Самовнушение?» - дернулась, подобно электроду, коварная мысль.
Нет! Это очень, очень жестоко, это неправильно. Та мысль, которая переклинила все кирпичики ее, казалось бы, зрелого сознания, была ответом на все вопросы. Она была тем, что роднила ее с теми «обывателями», которых она так люто ненавидела всю жизнь. Она была главным заблуждением человечества.
Она уже не стояла на коленях – девушка выпрямилась во весь рост, статная, гордая, как королева. Ее дух был непоколебим.
Потом она услышала спорящие голоса: один – тонкий, нежный, иногда фальшививший,  то повышающийся, то понижающийся, но удивительно спокойный, и второй – нервный, срывающийся, хрипловатый. Оба голоса были женскими.
-… ты всегда была такой, тебя могила не исправит. А я потакала, как дура. Всем твоим сентиментальностям и поганым идейкам. Я думала, что ты человек Агнозиса. Я ошибалась. Ты чужачка, как и она, как получилось так, что мы стали сестрами?
- Ты, верно, жаждешь моей ненависти? Ты хочешь всех от себя прогнать? Хочешь одной быть, аки волк лютый?
- Нет, Карри, дитя. Ты никуда не уйдешь отсюда. Ты будешь жить со мной, и все будет как прежде.
- Я тебе не вещь, чтоб распоряжаться мною. Не забывай, что ты ненамного меня старше.
- Только я по-настоящему люблю и ценю тебя.
- Как ты можешь любить и ценить меня, сестра моя, если не уважаешь моих самых святых убеждений?
- Я всегда ценила тебя, ты была слепа и глуха. Я просто хочу, чтобы ты поняла истинную ценность жизни.
- А в чем она, сестра?
- В том, чтобы выполнять свой долг перед родиной и перед семьей. А не искать сомнительных ценностей под крылом коварных людей.
Лара прекрасно знала, кому адресована последняя фраза. Наконец обе сестры вышли во двор.
Карри лишь вздохнула. Дуэтти же, косясь на Лару, пробурчала:
- Слушай меня. Я не хочу, чтобы ты больше с ней общалась. Разве тебе не достаточно того, что я тебе рассказала? Разве ты не понимаешь всей серьезности последствий твоего общения с этой…
- Тварью, - спокойно закончила Лара за нее.
- Да, наконец ты, хм, сестра моя, - сколько было желчи в ее словах! – начала оценивать себя объективно.
Карри в отчаянье всплеснула руками:
- Какая же ты все-таки… Боже, столько общаться  с человеком, и не знать его ни на каплю, ни на пылинку. Ты жестока, сестра моя, ты манипулируешь людьми как куклами тряпичными. Я не хочу покидать тебя, сестра, но и ее бросить не могу. Я очень сильно привязалась к ней.
- Вот именно – привязалась. Эта женщина умеет привязывать к себе людей, да таким морским узлом, что его уж век не распутаешь. Представляю, сколько слез из-за нее пролилось там, в Большом Мире. Но тебе придется выбирать.
- Нельзя так. – Карри была рассудительна. Эмоции, столь сильные, столь яркие, не были одиноки – разум уравновешивал их, и в этом и состояло совершенство ее  природы. – Ставя человека перед выбором, ты лишаешь его перспектив, ты лишаешь его воли, что должна руководить всеми его поступками. Только ему самому решать, что делать.
- Она погубит тебя. Меня. Агнозис, черт подери, весь Агнозис, который мы так сильно любим!
Оливковые глаза Дуэтти пылали, они то щурились, как от Солнца, то расширялись, - почти испуганные, но проницательный человек сразу видел за испугом ярость, ярость слепую и не подконтрольную человеку. А за яростью видел страх – круг замыкался.
- Господи, Дуэтти, ну где твое милосердие? Где твоя объективность?
- Не дави на жалость. Бесполезный прием.
- Ты не понимаешь главного. Человек принес сюда не гибель – он принес миссию, через которую будут вершиться судьбы многих-многих миров. Даже если гибель… Я в тупике, если честно. Надо спросить Ноэля с Помием.
- Нет! – вскрикнула Дуэтти так, словно Карри была самоубийцей на краю  крыши, делающей шаг навстречу смерти.
- Да, ты права. Мы сами решим этот вопрос.
- Мы ничего не будем решать. Это не наше дело. Наше дело – коров доить да шелушить колосья.
- Это твоя жизнь, сестра. Моя жизнь – помочь Ларе понять, почему она здесь, и как ей жить дальше. Может быть, она поможет мне.
- Ага! – завопила Дуэтти, ее лицо покраснело, словно она раз десять пробежала стометровку. – Вот как оно! Ну и иди! Иди, черт с тобой. Убирайся! Забирай свои чертовы пожитки и вон, с ней! Я уж позабочусь о том, чтобы вас, двух идиоток, выставили в пустыню без капли воды и крохи хлеба.
- Ты этого не сделаешь, - тихо сказала Карри. Как спокойна она была! Интересно, настолько ли она была спокойна в душе. Видимо, да. И если Лара бушевала изнутри, то Карри не допускала и капли сомнения в своей душе. Карри была мудрее…
- Сделаю. Идите к свои ополоумевшим стариканам, а через пару дней вас выставят из Агнозиса, и мы уж проследим, чтобы вы не прятались в рощах да лугах и финики наши не воровали.
Лара вдруг подошла к Дуэтти – так медленно, размеренно, без капли страха. Рука ее была сильна, но она использовала ее не в полную силу. Дуэтти присела от пощечины, скукожила личико, и заревела. Лару это не удивило. Она смотрела на нее спокойно, серьезно, пристально. В ее взгляде было что-то дьявольское.
- Сучка. Посмотри на себя. И ты смеешь говорить, что я жалкая? Что я – тварь? Ничтожество. В нашем мире ты давно бы стала шлюхой и подстилкой для никчемных созданий, лишенных разума и человеческих чувств. Я уйду. И Карри заберу с собой.
Дуэтти тихо опустилась на скамейку. Она молчала, ее лицо пылало, губы дрожали. Потом с невиданной яростью она поднялась и метнулась в сторону от дома. Увидев небольшой булыжник, она с силой пнула его, потом подошла к кустам можжевельника, что росли возле дороги, и с нечеловеческими воплями стала лупить руками по кустам. Она рвала их и свои руки, пошла кровь.
«Пошел метод эмоционального шантажа. Запугать не смогла, так теперь на жалость давишь. Предсказуемо. Дура. Истеричка жалкая», - думала Лара.
Карри не выдержала и со слезами побежала за ней. Девочка вцепилась в легкое льняное одеяние сестры, хватала за руки, гладила по лицу и голове, целовала в лоб. Ничего не помогало: с поразительной усердностью Дуэтти стегала руки об острые колючки. Потом – трудно сказать, сколько прошло времени, - она наконец опустилась на землю, вопить она не прекращала ни на секунду. Что-то приговаривала, Лара слов не расслышала. Она пресытилась этой комедией, которую пытались выставить эффектной драмой, и снова ушла в себя. Пусть повоет – но сколько бы шакал ни выл от одиночества, человеком он не станет.
«Кто здесь всем заправляет? Ва… Ву… Веда… Ведуаа. Так говорила Карри. Он должен все знать, он мудрейший из мудрых, на нем весь Агнозис держится. Кто он такой? Он должен знать. Да. Я не пойду к смешным старичкам слушать их пустословие под личиной мудрости, я пойду к нему в хоромы. Пусть только попробует не рассказать… Я ему в глаза выскажу все то, что думаю о его Великом Городе из золота и лазуритов. Пусть поплачет так, как меня когда-то заставляли плакать. Хотя вряд ли этот старый пердун что-нибудь поймет. У них же мозги законсервированы, как сайра в масле».
Лара вышла из столь привычного для нее состояния отрешенности и глубоких раздумий. По тропинке к дому шла Карри и вела под руку Дуэтти. Та шла, опустив глаза, со смиреной скорбью вдовы, возвращающейся с похорон любимого мужа. «Какое лицемерие!» - с презрением думала Лара. Вся одежда Дуэтти, - длинный  зеленый сарафан, - была в крови, даже на плетеном кожаном пояске блестели алые капельки. Белая накидка Карри буквально пропиталась кровью, ее красивая золотистая шелковая юбка, материал которой не мог впитывать жидкость, была усеяна красными бусинками. Дуэтти еле переступала своими ножками и мельтешила очень медленно. Карри – Карри, свет мой небесный, своими прекрасными золотистыми кудрями вытирала кровь с рук сестры, приговаривая:
- Успокойся, моя душа, моя кровинушка. Сейчас я тебя забинтую, залатаю тебя, будешь как новенькая. Никуда я от тебя не уйду, правда. Ты только поправляйся.
Карри, мудрейшая из невиннейших, ты так наивна, ты не разгадала  грубого шантажа, твой ум не уловил его, твоя проницательность сдалась, а эмоции взяли верх над разумом. Надо же, Дуэтти не так глупа, как думалось Ларе. Сознательно или нет, но она одержала победу. Временную победу.
Карри посмотрела на Лару строго и  холодно.
«Неужели это все? Боже, как я смею думать, что может быть что-то еще! Я ухожу от нее навсегда, чтобы больше никогда не увидеть. Я впустила в свое сердце любовь – как самонадеянно было думать, что это продлится сколько-нибудь, хоть сколько-нибудь! Я никогда не забуду эти глаза… Волосы…. Теплые нежные руки…»
Надо же, она опять чувствовала, чувствовала с новой силой и с еще большим отчаяньем, она отдавалась чувству без остатка. Ну все, хватит сантиментов. Карри не простит ее. «Она решила, что я ее сестру довела. Боже, я ведь ударила ее! Ударила дитя, глупое эгоистичное дитя – но все равно, дитя! Мне нет прощения. Я опять получаю награду: ненависть того, кого люблю. Все повторяется вновь, удивительная, жестокая закономерность!»
Лара не смела заговорить с Карри. Она улыбнулась ей, и – чудо! – Карри ответила ей своей нежной искренней улыбкой. Она не изменилась, она была собой, ни что, никакие испытания, не в силах были сломить ее волю и уничтожить ее нескончаемую доброту. И Лара поняла, что с каждой секундой она любит еще все больше и больше.
- Лара, - сказала Карри, уже почти пройдя мимо нее. – Побудь у Ноэля с Помием, они тебя повеселят, а я посижу с сестрой. Поле отменяется. Вечером я приду, и мы поговорим по душам.
- Нет, - ответила Лара. Одному Богу известно, чего стоило ей это жесткое, категоричное слово. Так хотелось согласиться с каждым словом, вылетающим из этих трепетных уст, как хотелось подчиниться каждому приказу этого ангела. Но она не могла! Не могла…-  Я ухожу, насовсем. Прости за все, что наговорила и натворила. За то, что испортила вам жизнь. Я пойду к Ведуаа, нам надо поговорить. Я все узнаю у него.
- Ни в коем случае! – Карри на секунду отошла от сестры, приблизилась к Ларе и дотронулась до ее щеки.
- Не надо, прошу…- Лара пыталась отстраниться.
- Лара! Пожалуйста, не делай этого! Только не сегодня. Не сейчас. Посиди у старичков, вечерком я зайду и  все тебе расскажу.
«Все?» - удивилась Лара и бросила взгляд на Дуэтти, которая, как в каталепсии, стояла, покачиваясь и гладя в землю. - «Отлично, значит теперь мы играем в немую монашку. Тем лучше».
- Карри, свет мой! Пойми, я должна. Дуэтти была права: я всем порчу жизнь. Сначала поговорю с ним, а потом – в пустыню. И будь что будет.
- Лара, Лара… Хорошо, сделаем так: ты проведешь день у них, ночь мы посвятим беседе, а потом – иди куда хочешь. Я не посмею тебя задерживать.
- Хорошо, - сдалась Лара. Она сдалась не словам Карри, а себе, своим чувствам, своим слабостям. – Я жду тебя.
Но тогда она еще не знала о намерении Карри – твердом, как скала. Она не знала о том, что стремление к мудрости может стереть даже все привычное, все банальные привязанности и предрассудки.
Карри одарила ее улыбкой, снова взяла сестру под руку и повела в дом.
- Так, - сказала Лара вслух. Она и раньше любила разговаривать сама с собой – так легче думалось. –  Надеюсь, старики еще не спят, у них же заведен вроде как дневной сон... Какая наглость – заваливаться к пожилым людям без приглашения. Видимо, я  действительно полная дрянь…
Тут она увидела окровавленный поясок Дуэтти, который, видимо, соскочил с ее платья и теперь валялся в пыли. Неизвестно откуда появился ворон, черный с сизым, огромный, настоящий король, и, вальяжно усевшись на поясок, стал склевывать с него засохшую кровь. Потом, уставившись на Лару, он подал голос, от которого кровь стыла в жилах.
У Лары потемнело в глазах, и она чуть не упала. «Не может быть… Черные птицы – вестники погибели, бед и ужасных перемен. Вот откуда они взялись… Дуэтти опять права. Мне нельзя здесь задерживаться, я должна срочно его увидеть…»
И она уже было зашагала прочь, как вдруг остановилась. «А Карри? Я же обещала, и она хотела… что-то рассказать. Да и я планировала доверить ей, как истинной святой, тайну исповеди… »
- Ладно, - опять озвучила она свою мысль. – Одна ночь ничего не изменит. А завтра – все будет по-другому… Боже милостивый! Как же я была глупа, как я сразу не поняла всего. Теперь все стало на свои места. Что же теперь?
Это было неизвестно. Ясным оставалось лишь одно: Агнозиса, каким он был всегда, скоро не будет.
 

Глава 5.

Лара не сразу собралась  с силами, посему очень долго просидела на бревнышке у входа в дом, постоянно вглядываясь в дверь – в надежде, что хоть на секунду, хоть на мгновение оттуда выйдет ее Карри и просто – просто улыбнется. Невыносимо было ждать ее целых восемь часов, а может и больше, находясь в обществе инфантильных мудрецов, откидывающих закидоны подобно детям малым.
Голова все еще кружилась, хотя ворон давно улетел. Словно заколдованная, она смотрела на исклеванный поясок старшей сестры, не в силах отвести взгляд.
«Моя вина колоссальна. Вина перед любимыми мною людьми, а вот теперь – перед целым городом. Это сущий ад, это хуже ада. Чувство вины – худшее, что может только случиться  с человеком. Я бы с радостью умерла, исчезла, только возможно ли это здесь, в Агнозисе? Так просто отсюда не уйти. Видимо, я должна стать катализатором в удивительной и ужасной кармической  перемене, в этом сдвиге бытийных плит, в этом круговороте, цель которого мне пока неизвестна».
Кто такой этот Ведуаа? Что-то ей подсказывает, какая-то внутренняя радиостанция, вещающая голосами прошлого и тайной мудрости, что он-то все знает. И он расскажет. Ей – ЕЙ он расскажет все.
Вороны… Что это за птицы? После культового фильма с Бренданом Ли «Ворон» она прониклась уважением к этой зловещей птице. Как-то на втором курсе она составляла доклад о символическом значении птиц и животных в поэзии символистов. Лара невольно улыбнулась, вспоминая это. Она вспомнила, как долго пыталась придумать должное название для доклада – ведь всем, кто хоть раз соприкасался с научной и писательской деятельностью, хорошо известно, что крайне нежелательно использование одного слова и производных от него слов в одном предложении, тем более в названии научной работы.  Хотя – тогда она встретила Его… Его, Его, Его…
Но доклад все же запомнился ей – наверное, по той простой причине, что она писала его в те прекрасные времена, когда видела Его прекрасное лицо, его улыбку, его грациозный, гордый стан. И писалось так легко, так вдохновенно – она не плагиатила чужие мысли, не рерайтила сомнительные интернет-статьи, это было мини-исследование, проведенное ею самой! Она вспомнила фразу из одной интересной энциклопедии символов: «Черные птицы (вороны, галки) – самый противоречивый образ в истории. В зависимости от культуры, которая его воспринимает, он принимает определенное, отличное от других, значение… В христианской символике ворон также противоречив по сути, птица, которая помогла в пустыне пророку Илье, и является спутником многих святых – Бенедикта, Павла Отшельника и др. В быту, в обыденном сознании трактуется как носитель коренных перемен, часто негативных и губительных, для того, к кому обращен его голос. Часто являются предвестниками войн, революций и кровавых дворцовых переворотов. Ворон стал черным, будучи изгнанным из рая. Он приобретет снова белый цвет только после всеобщего искупления  и Апокатастасиса. Согласно раннехристианским поверьям, ворон был проклят Богом за то, что пытался клевать кровь распятого Христа».
Проклят. Проклят Богом. И она проклята Богом за все свои злодеяния. Хотя… Разве это были злодеяния? Скорее глупость, ужасное стечение обстоятельств, которое породило в ней чудовище, возненавидевшее мир и людей. Ответственна ли она за губительные шутки судьбы, за то, что, сама того не желая, отправила любимых в душегубку, в газовую камеру, за то, что просто их любила? И принесла им смерть.
Ей нельзя любить. Все, кого она любит, умирают. Где же Бог? Где же ваш Бог?
Карри умрет. Нет! «Я этого не допущу!»
 И Агнозис умрет, низвергнется в бездну, в Тартар, в безглазые пучины, где темнота не ведает имени и превращается в Вечность?
И этих птиц принесла она. Проклятая… Вестница смети, такая же ворона – одинокая, никому не нужная. Где бы она ни появилась, отовсюду ее гонят камнями, проклинают, называют «тварью» и «порочной женщиной».  Разве это жизнь? Не питаешься трупами, никого не убиваешь, никому не хочешь принести страдание – а приносишь, и это приходит с  чудовищной и неукоснительной закономерностью, закономерностью первого осеннего дождя…
Видимо, суть ее жизни – страдать и приносить страдание другим. Это судьба. Она пыталась ее прогнать, пыталась выставить вон из золотого дворца своих светлых мечтаний и грез, но та пробивалась, рубила узорные двери своим топором, разбивала стекла на резных оконцах, и, укутанная в черную вонючую тряпку, обвивала ее своими скользкими щупальцами – воплощение всего самого ужасного и неотвратимого, Ктулху, преследующий всех, кто хоть раз видел его ужасное многомерное обиталище.
Судьба…
Но, к счастью, близится конец, и она обретет Покой, вместе с теми, кого любила. Но нет – все не так оптимистично, увы и увы! Она никогда с ними не будет, никогда. Они не простят ее, они не примут ее к себе. Она не заслужила их прощения. Она не заслужила Божьего прощения.
Она оглядела округу. Глиняные и каменные домишки, покрытые облупленной краской и увитые плющом и декоративным горошком, который, лишенный контроля вечно занятых хозяек и хозяев, разросся порой настолько, что не видно было самих домов, их цвета и конструкций. Кое-где хозяева все же доходили до того, чтобы обрезать наглые стебельки, закрывающие окна. Только сейчас она почувствовала благоухание этих нежных маленьких цветов, аромат акаций и роз – а розы были действительно невообразимыми! Агнозис как будто преображал все, что есть в нашем мире, в лучшую сторону, и закутывал в чудесную оболочку красоты и величия. Как такое возможно? На одном кустике росли розы разных цветов – благородно-алые, девственно-розовые, трагично-желтые. Рододендроны также отличались от тех, которые мы привыкли видеть у нас, в средней полосе, - и кусты были гуще, и цветы больше, раскидистее.
Крыши домиков были устланы соломой – как непредусмотрительно и неосторожно, с учетом местной жары и огромного риска пожаров! Дожди здесь, видимо, большая редкость. Какие маленькие окна, и как много пристроек! Словно детский конструктор, эти хаты слеплены из множества помещений, порою раскосых, порою вполне приличных!  Прямо как в наших русских деревнях, - зачастую не поймешь, где заканчивается дом и начинается терраса, где заканчивается терраса и начинается сарай или хлев. И все же… Как странно, очень странно! Что у дев, что у мудрецов – дома почти не различаются. Но тогда кто обитает во дворцах, церквах и храмах, так не-по земному прекрасных? Верно, они высятся здесь лишь для того, чтобы подчеркнуть истинное величие Агнозиса.
Да…Удивительная симметрия царила в этом городе-сказке, удивительная гармония и упорядоченность, словно чья-то рука ласково и умело гримировала все изъяны и недостатки, делала их незаметными, а достоинства – очевидными. Профессиональная штриховка, профессиональный глаз виделся повсюду, на каждом шагу – гениальный архитектор тем ведь и славится, что делает кособокое ровным, а убогое божественным. И ведь главное не в том, что оно таким было на самом деле, а чтобы смотрелось так. И это не упущение и не приспособленчество, это ведущий прием того, кто берется за вещь, функция которой – брать не содержанием, а формой.  Агнозис имел идеальную форму, а ведь Лара еще не видела центра этого города-полиса, дворцов и палат, замков и церквей! Не видела сердца восьмого чуда света, которое, в отличие от прочих «восьмых чудес света», приклеенных скотчем к мировому культурному достоянию кучкой выскочек-искусствоведов, воистину имеет право им называться. Интересно, здесь есть висячие сады Семирамиды? Она вспомнила, как зачитывалась историческим фактами об этом божественном сооружении (ей тогда было лет двенадцать), мечтая туда попасть – ее живое воображение тут же рисовала чудесные образы, и она искренне верила, что так оно и было, что так и есть, и так будет всегда. Удивительное свойство детского мышления! Время не является фактором. Прошлое, настоящее и будущее слито в детском воображении в единую прекрасную картину, в которой сам ребенок – центр.  Это потом время становится тем, что определяет человеческую жизнь. Хорошо, если бы времени не было вовсе… Как здесь, в Агнозисе.
Неужели она тоже попалась? Ведь еще меньше часа назад она прекрасно понимала, что романтический образ Агнозиса есть заноза в пальце, которая проникает в плоть все глубже, пустая фикция, и отлично понимала все заблуждения агнозийцев, их ограниченность и консерватизм. Она была тем, кто видел содержание, а не заманчивую оболочку, кто зрел в корень, а не болтался на поверхности, как поплавок.
И она подалась, глупая, наивная! Но ей так хотелось… Хотелось хоть на мгновение погрузиться в сахарную иллюзию совершенства этого мирка, в терпкий ликер мифического мышления, которое видит повсюду таинственность и заманчивую красоту, которая по сути – капкан для разума. Она была лисичкой, увидевшей сальце и попавшейся в ловушку, только разница состояла  в том, что она сделала это сознательно.
Мысли отступили, черная обреченность на мгновение отстала – видимо, потеряла перчатку.
 «Посижу со стариками, Потом придет моя Карри, мы поговорим – обо всем. Расспрашивать ее о том, что ей наплела Дуэтти, смысла нет – и так все ясно, как Божий день. Раскрою душу, расскажу обо всех кошмарах и радостях моей недолгой земной жизни, мне это надо! Это как последняя воля умирающего – а я ведь фактически умирающая. Потом полюбуюсь на красоты Агнозиса в последний раз, отыщу этого Ведуаа, и если меня не пустят к нему – разорву всех, как лист бумаги – терять нечего. И уйду… Уйду из мира Сущностей и Форм, из мира Мысли и Действия. Из проклятого для меня мира людей…»

Домик старичков был заметно меньше по размеру домика сестер, да и внешне он был куда менее привлекателен, нежели дом, в котором она провела ночь. Он был полностью увит горошком и еще чем-то – растением, названия которого она не знала. Крошечный, как собачья конура, однако очень миловидный и лишенный уродующих горбов – хозяйственных пристроек.  Лара смогла разглядеть его цвет, - краска таинственным образом сохранилась почти полностью, - это был столь любимый ею цвет индиго, а крыша оказалась,  в отличие от остальных домов, покрыта деревом – потрескавшимся и трухлявым от времени.
Окна были открыты настежь, и Лара, подойдя поближе, смогла расслышать громкий экспрессивный спор – а потом даже шмякающий звук стариковских беззубых челюстей.
- Ну и что тебя, пень ты дряхлый, не устраивает? Сам подумай: этот мир так устроен, так и не иначе. Моя жизнь – это моя жизнь, я не смею противиться случайным воздействиям и возлияниям из бездонного котла судьбы, который далек и до которого мы никогда не доберемся. И только не надо, не надо так…
- Ноэль, ты идиот! Слышишь меня? Подай горчицу… ну не подавай, леший тебя возьми, я сам возьму, только вот надорву поясницу – головы тебя не носить.
- Ой, напугал, я беременных хомячков никогда не боялся. Твои угрозы яко вода из умывальника – льются и льются, и ничего от них не бывает. Слушай речь мою мудрую: когда существо живое вздумывает противиться своему истинному назначению, кара ждет его неминуемая и ужасная. Библию почитай, невежда старый. Бог дал – Бог взял. Цитатами я не бросок, да и не понять голове твоей несмышленой. Если почитать другие священные книги, Талмуд тот же – хотя Талмуд это отдельная история, это плевок в лицо христианскому Богу. Но тем не менее – идеология одна и та же. Суть всех религий одна, все они пытаются донести до человека идею человеколюбия и смирения – смирения перед лицом судьбы и умением стойко выдерживать все ее удары. Нужно жить своей жизнью и в чужую нос не совать, жить как надо, а не как хочется твоему поганому эгоизму. Эгоизм – это бунтарство, а все великие бунтари истории закончили свои дни на дне помойной ямы. Тебе это ни о чем не говорит?
- Старик ты дурной, скелетище обрюзгшее! Ты пойми, религии по-разному трактуют идею человека. Существуют блоки религий, которые связаны друг с другом: иудаизм, христианство и ислам, - один блок, буддизм, ламаизм, синтоизм, даосизм, бон – другой блок. Третий блок – это египетские верования и все смежные с ними. Остальное – языческие заблуждения, ересь несусветная. И ты не пори чушь, башка – глиняный горшок, а послушай меня.  Дай мне соль, дай соль! Что ты всю снедь на свою сторону поставил, акулий рот? Только и хомячишь аки медведь после спячки, ничего мне не остается! Эх… Возьмем ислам и христианство как противоречивые по форме, но схожие по идее. Существуют следующие различия религий: по форме и по сущности внутренней. Те, что по форме различаются, могут понять друг друга, им только чистку небольшую церемониальной системы провести, отказаться от ихних противоречий. Коран и Библия говорят об одном, только словами разными. Почитай отца и мать, не блуди, не воруй, не убий человек человека. То, что культура местная наложила, устройство местностей и ландшафта – это другое. Леший их знает, почему мусульманин жену в паранджу вырядил, да и в гарем отправил аки куру в курятник.  Почему они воюют с раннего средневековья? Ты как думаешь, челюсть медвежья?
- Из-за территории, из-за власти, ибо властолюбивые всегда идут на все ради расширения ареала влияния. Идеология – да перекати-поле им эта идеология! Они, вишь, ее как заслонку используют, как щит.
- Ай нет, ай нет!
- Отдай блин, кузов старый! Это мой блин…
- Заткнись ты, ты как саксофон старый, только фальшивишь, да ешь непомерно, как гусеница. Вот: расхождения по форме еще больнее бьют, нежели расхождения сущностные. Буддисты никогда не воевали с мусульманами, да, было дело, когда фанатики пророка Мухаммеда вторглись в Пакистан, который раньше, если моя башка не ошибается, был буддистским государством. Вернее,  его еще не было тогда, была территория. И подались в Тибет, умники, стали свои мечети строить да пагоды сжигать. Не мне судить, конечно. Но конфликт-то был латентным, да и недолгим, не особо они воевали. А христиане с мусульманами – дело-то иное!  Как устроилась религиозная система, государство сразу ее приспособило под свои нужды дикие. Но причина-то – в форме, в форме! Это кажется так. Не может из-за территории это быть, во всем идеология есть, скрытый смысл во всем живет, мой ненаглядный тупой друг!
- Нету никакой идеологии. Религия – она важна, но причиной была корысть – согласись, Помий! Плевать им на твою форму да содержание, человеку деньги да провизию подавай, тем, кто повыше сидит – власть да наслаждения заморские.
- Разве? Ты глуп, мой старый друг. К форме всегда цеплялись, религия на форме строится. Содержание никого не волнует – веруй или не веруй, а ритуалы соблюдать обязуйся! Никон старообрядцев как клеймил – страшно вспомнить. Из-за того, что они креститься соизволили не тем количеством пальцев! Из-за того, что слова не те в молитвах использовали, из-за того, что крестились слева направо! Вспомни! Хочешь еще примеров? Причем тут корысть? Причем тут территория да земли чужеродные?
- Ну да ладно, во всем есть скрытая подоплека. Никон стремился к чину духовному, к землям с гусями да насаждениями! Вот и начал преследовать. Плохо ты историю знаешь. Плохо.
- Если религия другая по содержанию, ее не любят, но не трогают. Вспомни, как против Рериха с госпожой Блаватской русская православная церковь ополчилась. Это только тогда, когда буддистские нововведения в Россию просачиваться стали. Пошумели-пошумели, да и замолчали. Христианству до буддизма делу нет. Это другая по содержанию религиозная система, вот и все. Когда форма сочетается  с содержанием, это не трогают. Но когда форма отличается от содержания – в этом видят тонкий лед и бить сразу начинают. Слабинку видят, вот оно как. И это говорит о формализме построения религии как таковой. Что и требовалось доказать. И если… Ай!
Послышался звук шлепка.
- Я же говорил тебе блин отдать, скоморох ярмарочный, а не мудрец! Теперь получи по своей ручке нежной, костлявенькой. Так мало – еще один взять решил, Иудина рожа.
«Дети малые», - подумала Лара. Их разговор напоминал полет на реактивном самолете по заоблачным высям с периодическим заглоханием двигателя, когда ты падаешь на землю, но потом взлетаешь опять, и так постоянно. «Как они еще не убили друг друга – ума не приложу. Хотя… милые бранятся – только тешатся». И их разговор очень заинтересовал Лару – было что-то новое, какое-то новое видение. Но только вот кое-чего они не учили. Кое-чего очевидного.
Лара, заметив, что разговор прервался, теперь не боялась отвлечь их, и смело постучала в дверь.
Достаточно быстро – ей на удивление – вышел Помий, сгорбленный самец черепахи с постоянно дергающейся низшей челюстью и выпученными глазами. Беззубый рот растянулся в забавной улыбке, когда он увидел Лару. Та улыбнулась ему – и получилось почти искренне.
- О, мадмуазель, дитя наше прелестное! Откуда ты?
- Ой… - смутилась Лара. – Карри с Дуэтти поговорить надо.  Я вам помешала?
- Нет, нет, дитя! – тут Лара заметила, что Помий постоянно тряс своей худощавой правой рукой,  делая вид, что ему ужасно больно. – Ты вовремя – а то этот тиран шкафоподобный, этот Крон, глотающий детищ своих, меня бы скушал! Он мне и так руку отбил, окаянный.
- Ой, заткни ты свой рот беззубый, Тортила болотная, – сказал Ноэль, окуная ароматный толстый блин в банку с медом и засовывая в свой большой рот. – Сам напросился. Не бери чужое – одна из главных заповедей Христовых.
- Видишь ли, дорогая, нещадный апартеид накрывает всякого, кто возымеет смелость спорить с мнением этого диктатора, этого деспота,  и сей неукоснительный принцип касается даже тех, кто в течение многих лет делит с ним крышу и стол.
- Хватит лабуду нести, богомол старый. Предложи девушке чаю лучше.
- О! – Помий вдруг вдохновлено поднял верхний палец, словно ему пришла в голову какая-то умопомрачительная идея. – Лара, детка – как ты смотришь на блины с медом и молоком? Питательная и полезная пища, амброзия нашего мира, то, что тебе сейчас надо! Если конечно старый плут еще оставил пару блинчиков…
- Конечно оставил. Тебе не дам, а даме – всегда пожалуйста!
Звучало заманчиво: Лара очень проголодалась.
- Хорошо, - застенчиво проговорила она. – И… можно еще наглую просьбу?
- Что угодно, солнышко.
- У вас кофе есть? Просто я дома каждый день выпивала по пять чашек,  и без кофе мне как-то неуютно…
Помий засуетился, оглядывая кухню.
- Нет, нет, не надо! – Лара замахала руками, отказываясь от своей просьбы. – Не надо, правда, если нет – ничего страшного!
- Есть конечно. Правда, мы с Ноэлем редко его пьем. Нам больше по душе чаек. И молочко парное козье. Он отменный, Лара, уж поверь. Такого кофея ты больше нигде не попьешь. Это тебе не бурда, что у вас там в большом мире продается и покупается. Это – настоящая вещь. 
Лара прошла. Парадной не было, сеней тоже, кухня  вела прямо к входной двери.
Черед пару минут она уже жадно уплетала блины – такие вкусные, такие свежие! – запивая их парным молоком. И мед разнотравный тоже был хорош.  Кофе варился, Лара уже предвкушала  его терпкий, бодрящий вкус, горький, как ее жизнь.
Помий достал трубку и стал набивать туда табак – с усердием, забавным для Лары. Закурил, пуская сизый дым ей в лицо.
- Ой… Извини меня, красавица.
Прожевав, Лара ответила:
- Да ничего, я сама раньше покуривала. Потом бросила правда… Когда встретила…
Помий не слушал ее – он был слишком поглощен процессом губительного наслаждения. Потом ответил:
- Ах, да. У вас в Большом Мире женщины тоже курят. По крайней мере стали с начала XX века.
- Вы осуждаете?
- Зачем же? – искренне удивился старик, покачивая черепашьей головой. – Осуждение – прерогатива того, кто сам погряз в пороке и в комплексе неполноценности. Самодостаточный человек не будет осуждать за то, что не является априори пороком, и прежде чем осуждать или порицать кого-то, он должен в первую очередь убедиться, что этих пороков у него самого нет. А лучше – в своей непогрешимости. Только тогда можно осуждать и выносить вердикты. Посему это разрешено только Владыке нашему Всевышнему.
«А мудрость у него есть», - подумала Лара и сказала:
- А еще нужно иметь хоть приблизительное представление о законах бытия. Не зная законов мира, начинать судить людей, это все равно что идти в лес на охоту, не зная, что за звери в нем водятся. И начать стрелять во всех подряд.
Помий посмотрел на Ноэля, слегка наклонив голову и подняв брови. Последний кивнул ему в знак согласия.
- Умна, - сказал Ноэль.
Повисла тишина, смущающее молчание. Чтобы нарушить его, Лара спросила:
- А откуда вы знаете о том, что происходит в нашем мире?
- Ой… - Ноэль тоже закурил и стал величаво расхаживать по комнате, периодически икая от плотно завтрака. – Как тебе объяснить… Это что-то вроде того, что вы называете интуитивным познанием.
- А еще, - добавил Помий, - книги. У нас есть библиотека. У нас – раритетное собрание книг и клинописных табличек, папирусов и скрижалей. Ваши ученые мужи душу дьяволу продали бы за то, чтобы увидеть их. У нас есть даже сожженный второй том «Мертвых душ», записи бесед Сократа с Платоном. Почти все книги, даже те, что погибли в вашем мире. Огромная коллекция из сгоревшей Александрийской библиотеки.
- «Рукописи не горят», - процитировала Лара.
- Да, Лара. У нас много того, о чем ты даже представления не имеешь.
- А откуда они взялись?
- Какая разница? – удивился Ноэль. – Каждая новая книга, выпущенная в вашем мире, тут же появляется у нас. Кроме, разумеется, бульварных пустышек.
- Но… - Лара задумалась. Она была в недоумении, почти что в возмущении. – Как же так? Вам разве не интересно узнать, как устроен мир, в котором вы живете?
- Наш мир – это наш мир, дитя, - мудро улыбнулся Помий. – Мы изучаем ваш мир, чтобы приблизиться к Истине.
- Нет, Помий, поймите же меня. Вам не кажется, что вы упускаете что-то принципиально важное, отказываясь видеть ВСЕ? Нельзя собрать пазл, если потерян хоть один элемент.
- Наш мир – это не совсем то, что ты видишь. У нас нет времени в вашем понимании, хотя есть часы, и они даже показывают время! Наш мир – это наш мир, мы здесь затем и живем, чтобы абстрагироваться от пустых глупых вещей и ненужных вопросов. Мы рождены мыслить, а не пахать поле. Девы рождены пахать поле, а не мыслить. А вы рождены… чтобы страдать.
- И любить…
- А это что? Что за чушь? Какие-то странные флуктуации душевных эфиров, которые вы называете чем-то важным. Абстракции, игра слов. Репродукция самого себя через возвеличивание физиологии и фильтрацию ложных образов в сознание обывателя из художественной литературы. Вот и все.
- А как же люди размножаются, по-вашему?
- Это суть загадка, над которой мы бьемся сколько себя помним.
«Как же все запущено, - подумала Лара, – нет смысла им что-то доказывать. Они пригвождены к голой стене собственными предрассудками».
Она сделала последнюю попытку переубеждения:
- Ну а изменить? Изменить что-то в ходе вещей, докопаться до Истины? Вы не пытались?
Ноэль добродушно рассмеялся. Его большая бульдожья  челюсть заходила вверх-вниз, словно на шарнирах.
- Дитя мое, ты настырна. Не знаю, хорошо это или плохо. Поверь: наше место здесь, чтобы искать закономерности в мироздании, а не чтобы изменять что-то в нашем мире. Это невозможно.
- А разве вы – не часть мира? Откуда такая ошибочность мышления?
- Мы – не часть вашего мира. У нас свой мир, и мы его любим.
«Бесполезно. Это все равно что искать на горизонте корабль и не видеть, что он стоит под самым носом. Смотреть в подзорную трубу это конечно хорошо, но вот загвоздка: есть риск не увидеть самого главного возле тебя».
- Ладно… - вздохнула Лара. – У меня другой вопрос.
Помий сидел прямо возле нее, придвинув вплотную к ней свой стул и изучающим взглядом смотрел на нее. Ноэль продолжал вышагивать по комнате солдатским шагом, пуская красивые загогулистые колечки дыма.
- Хочешь? – предложил он ей свою трубку. – Хороший табак. Как  кофей, тебе ведь понравился?
- О да! Да. Удивительный кофе, такого я не пробовала даже в самых дорогих кафешках.
- Кури, кури. Я разрешаю. От такого табака ничего с тобой не будет.
Лара с опаской поглядела на старика и сделала затяжку. Табак был крепок, и она сначала закашлялась – с непривычки. Потом наступило расслабление во всех членах и умиротворенность сознания. Даже лучшие сигареты Большого Мира не шли в сравнение с эти чудом.
- Я вообще-то хотела вопрос, - улыбаясь, напомнила Лара, и откинулась назад, но, так как у табуретки по всем законам мироздания спинки нет и  быть не может, пришлось опереться на холодную стену.
- Конечно.
Лара снова затянулась. Эффект был еще сильнее, чем от «травы», которую она курила всего пару раз по молодости лет. Она полностью расслабилась, тело стало невесомым.
- Хорош табачок, правда? – крякнул Ноэль.
- Дай девушке сказать, старый селезень.
- Кто-нибудь когда-нибудь уходил из города?
- В пустыню? – Помий так удивился, что аж привскочил с табурета.
- Да.
Опять молчание, - неловкое и мучительное: Ларе хотелось как можно скорее все узнать.
Оба мудреца помрачнели, их лица передернуло холодом, обидой и смятением. Они как будто постарели на несколько лет за считанные секунды.
- Скажи ты, Ноэль… Я не могу….