5...

Ноэль затянулся  в последний раз и положил трубку на стол. Его глаза наполнились печалью. Словно стеклышки кто-то вставил в его большие любознательные глаза, веки задергались, но моргнуть так и не смогли
- Была у нас дева красоты и чистоты дивной, непостижимой. Она так прекрасна была, что все падали на колени перед ней, старцы молились на нее, как на Богиню, называли Афродитой. Девы преклонялись перед ней. Святой она была, святой и невинной – душою и телом своим. Но работала она, как  и все, никогда никому слова дурного не сказала,  а ее улыбка – она печаль из душ людских вымывала, словно ручеек горный.  Как солнце она была. Она и была вторым солнцем.
- Как Карри… - заворожено прошептала Лара.
- Карри хороша, спору нет. Но ее ты не видела, Офелиаду. Свет мерк пред ней. Луна стыдливо прятала свой лик. Со звезд она пришла далеких и холодных – так говорили. Она была главной девой, и мудра она была, как старики. Ведуаа, сам Ведуаа колени перед ней склонял, ходил за ней собачкой. Но она была… не как мы.
- В каком смысле?
- Ценили мы ее безумно. И она нас. Но любопытна она была, не верила ничему и никому. Все ее странности ей прощались, но потом она угасать стала – так угасает звезда Полярная перед рассветом. Никто ей помочь не мог, болезни ее названия не придумали, все энциклопедии ученые мы перерыли – все напрасно. В постели она лежала, ее кожа белоснежная пожелтела, ее глаза прекрасные потускнели, ее волосы золотые стали как хвост конский. Губы коростами покрылись, ни пила ни ела. Чресла ее нежные иссохли хуже наших, стариковских. А потом…
- Что? – изумленно выкрикнула Лара.
- Ушла она от нас. Силой с постели встала, оделась в одежи черные, на голову капюшон надела, и в предутренние часы покинула Агнозис навсегда. Соседка ее уже не спала и увидела изящную фигуру, что приведением выскользнула из дома – без капли водицы или припасов съестных. Скоро все агнозийские девы за ней бежали, в слезах тонули, руки нежные целовали, умоляли вернуться. Но она была непреклонна. Так вышла она в пустыню, к горам, (которые, кстати, не существует, они суть иллюзия) в сопровождении двух тысяч прекрасных девушек… Слез столько пролилось, сколько Агнозис не видел никогда. Говорят, что на том месте, где Офелиада прощалась с сестрами, на холме, появилась оливковая роща, так как земля пропитана была слезами невинных дев, с тех пор кличут его Холмом Оливковых Рощ. Иногда именуют Садом Офелиады, хотя ее имя практически под запретом – все благоговеют перед ее святостью, отданной во власть беспощадной природы, поэтому произносят ее имя крайне редко и с особой интонацией, с трепетом в голосе. Как Венера вышла из пены морской и явила себя миру, так наша Офелиада ушла в песок гибельный.
- Да…- вступил в разговор Помий, снова набивая трубку табаком. Руки его дрожали. – Тяжело всем было. В скорбь погрузился Агнозис. Радости не было на лицах, умолкли соловьи в рощах, не было слышно задорного девичьего смеха на полях. Особенно мрачен стал Ведуаа – не выходит он больше из своих хором. Сидит на террасе, курит трубку и смотрит на град наш великий. На свое детище. И так часами. Мне так кажется, что про него совсем забыли люди…
- Знаешь, что было последней фразой Офелиады? – угрюмо спросил Ноэль. И, не дожидаясь ответа, сам ответил: - «Я возвращаюсь туда, откуда пришла. Будут и другие. Простите меня. И берегите друг друга…»
Глаза Лары взмокли, она закинула голову, чтобы не расплакаться. Ноэль двигал массивной челюстью, словно пережевывал что-то, глядя в пол, а Помий сидел за столом, закрыв рукой лицо.
- Давно это было? – выдавила из себя Лара.
- Очень. Но ты же знаешь, что время у нас другое – не такое. Но память о ней жива. Память о ней – святой ореол вокруг наших душ, она помогает нам жить. Такие люди помогают другим даже тогда, когда их уже нет с нами.

Лара долгое время находилась в оцепенении,  в омертвлении души и сердца, в ядовитом затмении разума. То, что она услышала, она восприняла двояко. Сначала были эмоции – горячие и бурные, как гейзер, настолько трогательна и трагична была история прекрасной Офелиады. Потом были мысли, много мыслей, как всегда бывает с Ларой.  Почему? Почему лучшие люди всегда уходят первыми? В этом их удел, может быть, в этом их осознанный выбор, который они сделали, возможно, еще до рождения?
А что, если… Если мы все знаем о своей будущей жизни еще до рождения. Сидя на обитом красным бархатом стуле… Нет, Он, Владыка наш Всевышний, сидит на таком стуле, а мы лишь стоим на коленях рядом с Ним – бестелесные, бесформенные сущности, лишенные целостной структуры, которую мы приобретаем лишь потом, после рождения. И вот… перед нами проплывает вся наша будущая жизнь, со всеми страданиями, лишениями, горечами и обидами, все тяжбы с жестокой судьбиной, все передрязги с окружающими людьми, все ужасное и все немногое – хорошее… И мы соглашаемся, соглашаемся. Соглашаются те, кому суждено стать алкоголиками и сгореть заживо от непотушенной сигареты, соглашаются святые, которых будут забивать камнями безбожники и тупицы, соглашаются женщины, которым придется потерять мужа и детей, соглашаются несчастные, которые после автокатастрофы лишатся элементарной способности двигаться и разговаривать,  даже моргать…
Почему? Неужели жизнь действительно такая абсолютная и неоспоримая ценность? Неужели жизнь в страдании лучше, чем полное небытие?
И этому следуют даже самые лучшие люди, самые прекрасные, самые достойные, лучистые, как майские одуванчики? Они выбирают страдание ради какой-то высшей цели, у них выбор формируется по какому-то иному принципу… Их жизнь – не просто страдание. Их жизнь – осмысленное, целесообразное страдание. Ради… Ради?
Неужто Карри действительно права? И помощь людям, искренняя и бескорыстная, познание Истины, попытка изменить мир в лучшую сторону, даже если тебе удастся изменить к лучшему всего несколько людей – оправдывают все возможные страдания?  И ради этого нужно принять все как есть, все стерпеть, все перенести, со смирением, но не с пассивностью и слабостью… Но что такое смирение? Лара никогда не могла понять истинное значение этого слова.
Офелиада, лучшая из дев, самая светлая женщина во всех возможных мирах, отправилась на верную гибель, или… в другой мир… Из этого рая земного, из этой колыбели невинности и мудрости, которые живут вместе словно лев с собачонкой в известной басне – куда? В тот мир, в котором страдание вершит судьбы миллионов? Возможно, лишь  жертвуя своим счастьем и безмятежностью, можно достигнуть чего-то действительно стоящего, действительно достойного быть увековеченным на монументе Вечности. Многие стремятся к тому, чтобы найти свой Агнозис и зажить там спокойной и размеренной жизнью, но только не они, не Офелиада и не Лара!
Да, Лара поставила себя в один ряд с этой прекрасной девушкой. Но что с ней, с Ларой?
 Она нигде не сможет найти желанного покоя, так как у нее нет покоя внутри! Она попала в Агнозис, она попала в рай земной, но где, где, - спрашивается – счастье ее?
Она – из числа тех вечных бунтарей, что не могут найти покой, не могут пришвартоваться к берегу безмятежности, моряков, которых носят дикие морские волны и бездушные ветра по просторам вечного страдания и сомнения. Видимо, в рай она не попадет никогда. Да и зачем он ей нужен? Без них двоих рай для нее не мил, она не сможет найти в нем желанного утешения. Если они там, ее два сердечка, ее компасы в этой жизни, которые давно разбиты, - все равно, и в этом самая ужасная трагедия ее бытия! Они никогда не простят ее. Никогда.
Офелиада… Что ты искала, дева прекрасная и мудрейшая, в сухой погибельной пустыне, в мире за пределами счастья? В мире за пределами безмятежности и умиротворения? Нет покоя внутри. Нет желания найти берег. Нет желания стать такой, как все. Одна мысль – вечный поиск, вечная борьба, вечное скитание.
Теперь Ларой завладело действительно твердое намерение уйти в пустыню – и если до сего момента оно существовало лишь в области помыслов, таких самопожертвенных и благородных, области желаний, то теперь это превратилось в намерение, которое отделяет от действия малюсенький шаг.
Офелиада… Дева прекрасная и непорочная. Где ты? Карри… Дева прекрасная и непорочная. Как я жить буду без тебя, любовь моя? Как я буду жить…

Глава 6.

Лара проснулась от яркого света, который бил ей в лицо. Несколько секунд она не могла взять в толк – где она, что она, кто все эти люди? Эти две странные физиономии, словно вырезанные из американских комиксов, которые таращились на нее с явным удивлением?
Потом она вспомнила. Конечно. Дом Ноэля и Помия, Дуэтти, лупящая ручонками по колючим кустам можжевельника, Карри с окровавленными волосами… Черные птицы. Конец всего…
Они сидела на стуле, облокотившись на голую стену, и упершись локтем в стол, на котором еще покоились остатки утренней трапезы.
- Ой Лара, дитя мое! – улыбнулся Помий, его лицо комично растянулось в улыбке. Ей сразу почему-то вспомнилась одна из иллюстраций к книге Виктора Гюго «Человек, который смеется». Гуинплен, этот урод – лицом, но не душой – улыбался именно так, его улыбка тянулась через все лицо и доходила практически до ушей.
Лара посмотрела на него с явным недоумением, и он, предугадав ее вопрос, ответил:
- Детка, ты спала пять часов, даже больше! Чуть за полдень ты выключилась, видимо, табачок мой на тебя так подействовал – не надо было мне, дуреню старому, давать тебе так много курить!
Ноэль опять закурил, и снова, в своей манере, стал размашисто гулять по комнатушке. Лара вскочила:
- Ноэль, дайте мне! Прошу, мне нехорошо!
- Ой… - басом прогорланил старик, - Лара, тебе будет плохо, и ты опять отключишься.
- Нет, будьте уверены!
Лара буквально вырвала у изумленного Ноэля трубку, и глубоко затянулась. Она взглянула на свои руки: они дрожали, притом очень сильно. Постепенно дрожь ослабла, тогда она сделала еще одну затяжку и наконец села.
- Простите…- робко сказала она. – Просто… Со мной такое иногда бывает. Когда я не могу себя контролировать.
- Плохо, - покачал головой Помий. – Уметь контролировать себя должен любой мыслящий человек. Без контроля мысли разбегаются, аки муравьи, и собрать и упорядочить их после подобного несуразного бунта оказывается практически невозможным.
- Я знаю…. Но не забывайте, друзья мои… - и она запнулась. Как эта фраза могла выскочить у нее изо рта? -  Я лечилась в  психушке, у меня проблемы с психикой. У меня были истерики, это их отголосок…
- Ах, Лара, - Ноэль наклонился к ней. Его большое грубоватое лицо было добродушным и удивительно живым. – Все мы по-своему ненормальны, важно то, что мы с этим делаем, и на какую цель свое сумасшествие направляем. Были гениальные мыслители и творцы, которых считали психами. Ницше, столь любимый моим другом-маразматиком. Он сошел с ума.  Но суть в том, что он умел контролировать этот непростой процесс. Кто знает, может он сознательно довел себя такого состояния, чтобы проникнуть как можно глубже в темные, ужасные, но столь привлекательные шахты истинного познания?
Лара задумалась. Об этом ранее она как-то и думать не думала…
- Возможно. А вы, друзья мои, смогли бы вы пожертвовать разумом ради великих целей? Ради того, чтобы познать то, после чего ты уже никогда не сможешь существовать в мире людей и земных законов?
Помий не растерялся:
- Ларочка, детка, ты не должна забывать: разум тоже бывает разным. Высший и низший. Низший разум – интеллект, чисто приспособительный, он помогает вам, людям Большого Мира, адаптироваться  в жизни справляться с ней, жить в мире и гармонии с ней. Люди, у которых есть интеллект, обычно очень успешны и всего добиваются в жизни – у них есть деньги, женщины (или мужчины), хотя не могу понять для чего, положение в обществе, так сказать, социальное признание. Люди, у которых доминирует высший разум – ум, обычно другие. Они смотрят вглубь и стремятся увидеть жизнь такой, как она есть. Таких людей редко накрывает сладкая волна признания и любви людской, это бывает, но крайне, крайне редко. Их считают психами, чудаками и не любят, как правило. И чаще всего – после смерти, так как, когда человек умирает, его недостатки превращаются в достоинства, а достоинства возвеличиваются до небывалых высот – возникает-таки признание и почтение. К тому же, возможно, другие люди, обыватели, начинают думать, что ум этого человека – не ум, а столь любимый ими интеллект, они путают дар Божий с яичницей лишь на том основании, что им чертовски хочется есть. У таких людей мало друзей, все социальное с позиции гедонистической, их не интересует и интересовать не может по определению. Для них люди – объект изучения. А отсутствие этого гедонизма люди обычно ложно трактуют как отсутствие эмоций, и пошло-поехало – канитель та еще. Если для интеллектуалов цель – гедонизм, получение удовольствия от чего бы то ни было, от общения с людьми, карьеры и прочего, то для них цель – познание истины. Там вся плеяда действительно великих литераторов, алхимиков, магов, ученых, людей искусства.
- То есть Вы хотите сказать, что…
- Да, Лара, именно это я и хочу сказать. Променять интеллект, который сейчас так ценится, «креативность», «адаптивность» и прочую лабуду психологическую, на ум, истинный ум. Это так просто кажется, что безумие одно. Одно дело, согласись, олигофрен, который пьет воду через нос и поливает цветы на обоях, - это одно, а человек с так называемыми шизоидными отклонениями личности – другое. Огромное количество действительно УМных и даже гениальных людей именно среди шизоидов. Тебе это о чем-то говорит, дитя мое?
- Да, я немного изучала психологию, я знаю, что это такое.
- И не только это. Тебя могут запереть в эту… «дурку» за что угодно, за любую странность, если есть люди, которым это не нравится – тебе несдобровать. 
- Не рассказывайте мне это, Помий, - вздохнула Лара. – Уж мне ли этого не знать! Со мной лежала девушка – моложе меня, лет семнадцати-восемнадцати, я ее запомнила, это было еще до нейролептического состояния. Так вот: она жила с тетей, тетя была из числа вечно всем и всеми недовольных людей, она была, учительницей, как и моя… - она запнулась, но тут же продолжила: - Вот…Девочка была очень странной – по их меркам – она увлекалась много чем, но особенным ее пристрастием был толкиенизм – она обожала ролевые игры с мечами, доспехами и прочими атрибутами, сама шила историческую одежду и вполне успешно ее продавала. Тетя же мечтала, чтобы девочка поступила на юридический – а девочка была развита не по годам. Девочка отказалась, ссылаясь на то, что она – личность творческая и свободная. Так, что же… А! Вот. Квартирка была маленькая, - мне тогда девочка сама все поведала, и тетя была любительницей порыться в вещах своей племянницы. И нашла она-таки то, что и было предлогом, толчком, который привел ее к более решительным действиям: черную магическую мантию. Девушка сшила ее по заказу, а тетушка, убежденная православная христианка, растолковала это весьма превратно: что племяшка ее увлекается сатанизмом и прочей «ересью», обругала ее по полной. И поставила условие: либо идешь на юридический и забрасываешь все свои «дьявольские штучки» (хех, эту фразу я запомнила!), либо она сдает  ее в дурку со всеми вытекающими оттуда последствиями.  Девушка, конечно, из принципов отказалась, и вот оно свершилось…
- Вот видишь, Лара, ты все теперь поняла.
- Да, - продолжила девушка. – Причины у тетеньки были не столько идеологические – а идеологии у таких людишек обычно нет как таковой вообще, идеологией «христианства» или «нравственности» они обычно прикрывают не совсем благородные, примитивные цели. Ту все ясно, как Божий день: девушка мешала ей спать (она мне сама тогда призналась, мы немного пообщались с ней. Ну как: говорила она, а я молчала. Мне было не до нее. Но кое-что из ее рассказов мне все же запомнилось). Она шила ночами, занималась написанием сценариев для баталий и сражений, читала литературу фэнтезийного и исторического плана, занимала пространство и без того крошечной квартиры «ненужным хламом» - соответствующим инвентарем – доспехами, мечами и так далее. Еще она писали стихи… Неплохие при том. До чертиков банальные, конечно, но написанные талантливо. И вот, однажды, после очередного обыска, тетушка нашла кокаин – одну дозу. Девушка созналась мне, что это была первая и последняя доза, которая лежала у нее на случай очередного приступа депрессии, ранее она никогда эту гадость не пробовала. Тетушка взбесилась. У нее были небольшие сбережения, которые она откладывала на обучение племянницы, но распорядись она ими иначе: «подмаслила» врачей, и все тут. Девочку назвали наркоманкой и сатанисткой, анализов на наличие наркотика в крови, никто, конечно, проводить не стал. Ее заперли с диагнозом… Как же…
Лара хлебнула молока, которое стояло еще с утра. Надо же, не прокисло… Она потянулась за булочкой.
- Ну в общем – реактивная депрессия на почве употребления наркотиков, признаки латентной шизофрении. Она лежала там месяца три, вы бы видели ее лицо! Ни эмоции, ни улыбки, ни искорки жизни! Потом ее выписали. Тетенька за руку увела ее – чтоб девочка не сбежала! – и говорила с ней эта старая тварь так вежливо, участливо, как с больным ребенком, как с умалишенной. Девочка не сопротивлялась, отвечала односложно. Ее сломали. Вот так…. Больше я ее никогда не видела.
Воцарилось молчание. Чтобы нарушить его, Помий сказал:
- Теперь ты понимаешь, как расходятся ум и интеллект. Порой придется отказаться от низшего разума и от всех благ, которые он может принести человеку, ради разума высшего, подлинного ума. Все эти носители интеллекта осознанно подавляют УМных людей, пытаются внушить им, что их ум не практичен и не принесет им никакой пользы в жизни, возьмем психологов!
- Это точно! – согласилась Лара. – Они думают, наивно полагают, что можно это совместить. Но наш мир бинарный, увы, а может, в нем еще больше составляющих кто знает. Но видимый мир бинарен и полярен – это факт. Может и есть эти редкие образцы, эталоны, которые сочетают в себе ум и интеллект, но их – один на миллион, а может и того меньше! Действительно талантливые авторы никогда не будут признаны при жизни, ценители низшего ума, как вы это называете, не поймут их порывов и высоких измышлений.  Нельзя быть философом и домохозяйкой одновременно, нельзя быть теологом и политиком – одно исключает другое! И эта половинчатость приводит в итоге к тому, что ни одна из областей не осваивается в должной мере. Ни рыба ни мясо, называется. Поэтому многие творческие люди совершенно несостоятельны в быту и социальной сфере, им это не нужно! А их родственники? Они хотят смешать небо и землю и думают, что это у них получится. Вот и долбят мозг положениями о том, что «надо жить как все, надо приспосабливаться, надо работать, надо убирать за собой, надо уметь готовить». Отправляя носителя высшего разума на поприще безыдейности и подчинения системе, их талант губят на корню. Тем более, когда художников или писателей заставляют творить ради денег, создавать  полную ахинею, - это же преступление, на плаху таких тупиц!
- Вот. Знаешь притчу о мудреце и дураках? Как мудрец выпил из отравленного источника и тоже стал дураком. Он побоялся того, что они его не примут. Не надо бояться того, что тебя не примут дураки. Надо бояться желания стать таким, как они.
Лара стала есть – увлеченно, с аппетитом. Старики смотрели на нее с бесконечной любовью и умилением, так смотрят на маленького ребенка. В больнице у нее не было такого аппетита, она вообще есть не могла, ее рвало – то ли от лекарств, то ли от ужасного стресса. А тут… Что же это?
Это – Агнозис.
Она вдруг остановилась… Да…. Она назвала Помия и Ноэля друзьями, притом так искренне, с таким порывом, что это не могло быть просто оговоркой или банальной попыткой понравиться им. У нее никогда не было друзей, никогда… Те девочки, с которыми она общалась в школе, были просто собутыльницами, с которыми можно было поговорить о мальчиках и шмотках. Потом… Не было вообще никого. А тут – такие темы, такие прекрасные, вечные вопросы, а  ведь там, в Большом Мире, не было человека, который мог бы поддержать такую беседу. Она ни с кем ранее не разговаривала о подобных вещах! Даже с Ним… Что же это?
Это – Агнозис.

Еще где-то с час просидела она за столом, в обществе старцев, попивая молоко с блинами. Потом попросила еще кофе, который ей очень, очень понравился – и трубку с агнозийским табаком. С каждым разом голова кружилась все меньше, но и положительные эффекты не так явно проявлялись, как раньше.
Они почти не говорили. Лара опять почувствовала жуткую усталость и психическое истощение, от съеденной пищи ее внезапно стало тошнить. Спасла ее лишь вторая чашка крепкого черного кофе без сахара.
Стук в дверь…
«Она!» - метнулась в ее голове мысль, подобно птице, которую вспугнул пешеход. Ее сердце забилось очень быстро, а улыбка сама собой засияла на ее лице, как бриллиант.
Карри вошла – сияющая,  веселая, - совсем не такая, какой была раньше. Она переоделась, теперь на ней было надето длинное салатовое платье с расклешенными рукавами и золотистой оборкой по краям. Золотые распущенные волосы сияли подобно хлебным полям на солнце – густым и бескрайним.
Ноэль и Помий очень сильно любили (по-своему, конечно) эту девочку – это чувствовалось в их взглядах, в их жестах, в их словах. Стоило ей войти, как они наливались счастьем,  расцветали, их дряхлые тела наполнялись жизнью, как цветы после долгожданного дождя.
Они обменялись приветственными фразами, все дружно улыбались, старики шутили и смущались – подобно восьмиклассникам на первом свидании. Правда, они не понимали природу своего состояния. Да и не могли понять.
- Карри! – Лара вскочила со стула, подбежала к девочке и взяла ее за руку. – Сестра моя, свет мой! Ты вернулась!
- Да! – Карри улыбнулась и ласково потрепала ее по щекам. – Я пришла, чтобы побыть с тобой. Чтобы поговорить с тобой. Ибо это мне нужно так же сильно, как пища или вода.
Старики переглянулись, и Ноэль сказал:
- Ну что, девочки. Пожалуй, мы удалимся и оставим вас наедине – чай попить, поговорить о своем, о женском. У нас правда всего одна комнатушка, и то крошечная, аки конура собачья. Ночевать… Вы наверное сможете пойти к Карри и Дуэтти…
- Нет! – воскликнула Лара. – Не можем. Никак.
Карри молчала, опустив глаза.
Старики снова переглянулись.
- Ну что же… Мы тогда постелим себе на кухне, там перекантуем, а вы спать будете в нашей комнате.
- Лишнее, - сказала Лара. – Карри уйдет ночью к себе, а я здесь на кухне посплю немного и пойду.
- Куда? – удивился Помий.
- Узнаете…
Старики крякнули и удалились, перешептываясь и постоянно оглядываясь на девушек.
- Как она? – спросила Лара.
Карри вздохнула, не глядя на Лару и теребя кайму на рукавах тоненькими пальчиками.
- Уснула. Я навела ей чай с медом, руки перевязала бинтами и подорожник положила, чтобы заражения не было. Не говорит ничего, не смотрит на меня. Я очень за нее волнуюсь.
- С ней все будет в порядке, как я уйду, все станет на свои места, - Лара нагло врала. Она ведь знала, что так, как было ранее, уже не будет никогда. Да и Карри тоже это знала.
- Да, - согласилась девочка. – Все будет хорошо.

Карри смотрела на Лару не отрываясь – и в  ее взгляде не было ни единого упрека, ни единого намека… На что?
Похоже, Лара и сама это знала.
На обиду. На невысказанность. На то, что осталось между ними тремя и что, похоже, никогда не выйдет за пределы их круга.
Карри все еще глядела на Лару, а та избегала взгляда – не хотела, не хотела она смотреть на ту, которую, возможно, обидела так, как никто никогда не обижал. Она ударила ее сестру – самого близкого для нее человека! – и она еще надеялась на ее прощение? Она унизила ребенка, который из-за нее устроил истерику и чуть не погубил себя! Нет ей прощения…
- Карри… - вдруг проговорила Лара, глядя в пол, - зачем ты пришла? Ты ведь ненавидишь меня…
- За что? – удивилась Карри. – За что мне тебя ненавидеть, сестра?
- Не льсти мне, свет мой. Я не могу слышать это из твоих уст…
- Я? Льщу?
Лара не ожила такого всплеска чувств, такого порыва от Карри… Правильнее было бы сказать – такого гнева! Гнев? А разве это состояние может быть свойственно ей, Карри, святой деве без намека на порок?
- Как ты можешь так говорить, сестра! Ты думаешь, что я умею льстить? Я? УМЕЮ? ЛЬСТИТЬ? Ты совсем…. Боже… Ты совсем меня не знаешь!
Карри была подавлена, взбешена, исступлена – все одновременно.  Но она не умела давать выход своим чувствам, все каналы выражения отрицательных эмоций были зацементированы – ее святостью, высотой и подлинной чистотой ее духа. Она просто осела, опустившись на стул, и закрыла лицо рукой.
Лара поняла, что натворила. Вот что делает гордыня с высокомерными безбожницами! Сами же, своими руками губят они свое счастье, мучают себя и других людей своим неверием в искренность намерений других людей. Близких ей людей!
Она спохватилась, опасаясь, как бы не было слишком поздно. Лара была готова на все ради того, чтобы вернуть ту Карри, которую она знала раньше! Ту самую, лучезарную, светящуюся жизнью и любовью  к людям девочку, которую она знала раньше и которую когда-то полюбила – как сестру и как друга, самого близкого друга. Друга, которого у нее никогда ранее не было.
Она не отдавала себе отчет в том, что делала. Она упала на колени, целовала руки Карри, хваталась за подол ее длинного платья. Она плакала, плакала, плакала, плакала, а Карри так и сидела, уткнувшись лицом в ладонь и даже не посмотрев на нее.
- … Господи, Карри, ну посмотри на меня! Прости! Ерунду я сморозила, пойми, все во мне плохо, я сволочь, сволочь, Дуэтти была права в отношении меня. Права была… Я не умею… любить…. Я не умею… выражать свои чувства… я не умею.. беречь то, что у меня есть… Прости… Я просто хочу побыть с тобой, посидеть с тобой, поговорить с тобой как с близким, родным человеком. Просто… Прости меня…
- Ерунда, - вдруг улыбнулась Карри. – Как  я могу обижаться на тебя, сестра! Я все прекрасно понимаю.
Лара заплакала еще сильнее, теперь уже не от обиды или злости на себя – а от счастья.
- Ты святая! Святая!
- Что значит – святая? – спокойно, со смиренной и немного лукавой улыбкой спросила Карри. – Что я не делаю того, что делаете вы там, в Большом Мире? Все у нас этого не делают… У нас нет этой… грязи вашего мира…
- Нет, нет, сестра! Ты не понимаешь. Ты особенная. Ты выделяешься на фоне остальных агнозийцев, остальных стариков и дев. Хочешь сказать, что Дуэтти такая же как и ты?
- Дуэтти замечательная, - сказала девочка.
- Да, я не спорю, но… - Лара запнулась и снова поцеловала тоненькую ручонку Карри. – Кто еще умеет так прощать? Кто еще умеет так любить? Кто еще умеет так… бескорыстно делать добро и быть такой мудрой, словно сто жизней ты прожила?
- Ой, Лара, ты же знаешь, что наши жизни меряются в этом мире иначе, нежели в мире вашем, в вашем несуразном странном мире. Это тебе кажется, что мне всего  двенадцать. В вашем мире я прожила бы действительно всего двенадцать лет, но здесь, здесь – времени нет в вашем понимании. Мы приходим, живем, взрослеем – до определенного момента – и уходим в  вечность. Многое здесь тебе покажется странным. Но это наш мир, он не такой, как ваш. Он совершенен. С какой-то стороны. Со стороны тех, кого ты называешь обывателями. Но в нем нет того, что есть в вашем мире.
- Чего же? – спросила Лара, уже догадавшись, о чем речь. Карри умница. Она все поняла.
- Любви, - улыбнулась она. – Любви… Как это… между мужчиной и женщиной. У нас есть любовь, но не  в том понимании, не в том объеме. Она узка. И она несовершенна. Оттого и мир наш несовершенен. У меня такое ощущение, что в этом городе я единственная, кто это понимает.
- Да! Да! – Лара подскочила с места и стала прыгать, как маленькая девочка, хлопая в ладоши. –Ты все поняла… А еще эта… Хуан…
- Хуантильда, - закончила Карри. -  Я много думала об этой старой цыганке. Она умнее, чем кажется. Она не сумасшедшая – в этом я уверена абсолютно. И она… не отсюда. Она не местная.
- Да. И еще… Карри… Мне кажется, что я прозрела. Я поняла истинную сущность вещей. Я стала мыслить иначе. Я теперь не мизантропка. Я теперь верю в лучшее в людях, и я готова…
- Нет, - покачала головой Карри. Ее голос был тверд и как-то по-необычному холоден. – Ты не прозрела... Понять и принять что-то – разные вещи, поверь. Ты поняла, но еще не приняла. И ты будешь жить по старым принципам, ненавидя себя за это еще больше, чем ты ненавидела себя раньше. Ты обладаешь знанием, но еще не умеешь его использовать. Научись…. А я думаю что ты на пути к этому. И ты научишься. Обязательно. Но пока… борись, мой свет.
- Боже, Карри… Я так больна, так больна. Больна душой и сердцем. Помоги мне! Помоги мне исцелиться от этой ужасной болезни, от этой напасти, от этой хвори, что парализовала меня! Я не жива и не мертва, и это пожалуй самое ужасное. Я так больше не могу. Освети меня своим светом, своей чистотой! Просто…. Просто… Я бы сделала все… Если бы только знала как…
Карри сделала жест рукой, призывающий Лару остановиться.
- Я не могу дать тебе путей. Это было бы слишком просто для тебя. Я понимаю, ты заслужила душевный покой, но я не могу тебе этого дать – просто так. Я могу показать тебе цель – это я могу – но не те извилистые тропы, по которым ты будешь двигаться к ней. Я показываю тебе вершину, и даже даю необходимое снаряжение, - но извини, ты пойми меня – тебе идти туда придется самой.
- Одной? Одной, как всегда было?
- Не знаю. Этот выбор за тобой…
- Хорошо. Я сделаю все, от меня зависящее.
- Нет, - снова остановила ее Карри. – Не все, от тебя зависящее. Все возможное.
Снова слезы блеснули на больших красивых глазах девушки. Не в силах больше справляться  с этой круговертью чувств и мыслей внутри, Лара бросилась на шею Карри,  целовала ее щеки и лоб.
- Ты на пути, сестра… Главное – не свернуть с него. Не стать слабой. Не стать такой, как все они.
- Я не стану. Никогда. Обещаю.
Девушки пристально смотрели друг другу в глаза.
- Дуэтти знает, - вдруг прошептала Карри. – Она знает о Конце. И я теперь тоже знаю, Лара. Но, что бы ни случилось, я буду с тобой. И пойду за тобой, куда придется. Она так тряслась, когда говорила о птицах… И говорила, что ты, Лара, принесла этот конец… Я создана для поиска, а не для чего-то другого, мелкого, суетного. Я поняла это, встретив тебя. И я благодарна за это тебе…
Лара хотела что-то возразить, снова кинуть камень в себя же саму, как вдруг Карри закрыла ей рот пальчиком в знаке молчания:
- А еще я знаю, что ты не виновата. Я вижу тебя, как прозрачное стекло. Я вижу человека, измотанного жизнью, но не сломанного и не согнутого под тяжестью невыносимого груза.
Лара снова начала было плакать, как Карри взяла ее за руку и сказала:
-  А теперь, думаю, пришла очередь для откровения. Ты это заслужила.
- Да, - сказала Лара, вытирая слезы. – Я тоже так думаю. Я расскажу…. Расскажу все, как было, без утайки. Слушай же, слушай, сестра моя…

Глава 7.

Это был тусклый, дождливый сентябрьский день, первый день сентября. Тогда я появилась на этот свет.
Моя семья… Это, пожалуй, самая больная тема для меня. Но тебе, тебе, сестра моя, друг души моей, я могу рассказать.
Мою мать звали Марией. Прекрасное имя, правда? Имя женщины, святой, блаженной женщины, что породила в мир Пророка великого, сына Божьего, в которого я никогда не верила. И моя мать тоже была святой женщиной. Она работала в нашем прекрасном городе, Владимире, который, я кстати, очень скоро возненавидела всеми фибрами своей души, - так вот: она работала учительницей начальных классов. Ее любили ученики – она была из числа тех немногих учителей, которых ученики, даже самые безответственные и хулиганистые, буквально носили на руках. Представляешь, она никогда, никогда не повышала на них голоса, и они понимали ее. Странная штука, эта жизнь. А еще более странная штука – психология человека разумного. Одних, мягких, покладистых людей ровняют с землей во всех смыслах – и в фигуральном, и  в буквальном – а других возносят до небес, и механизм подобной избирательности мне до сих пор неизвестен. Я порою думаю: а что, если в человеке живет такая сила, которая просто не дает другим понукать им, и она настолько сильна и благородна, что заставляет других склоняться перед ней? Эта сила, эта чистота внутренняя, внутренняя святость, настолько колоссальна, настолько могуча, что другие видят ее – и просто не смеют обижать ее обладателя. Может, дело в Боге?
Ладно, не в этом суть. Суть в том, что она была из числа людей, которых не осталось практически на этой земле, в нашем, Большом Мире, в нашем порочном и гадком мире. Она была из тех, кто, в силу своей природной непогрешимости, невинности души, несет вокруг только свет и добро. Она была христианкой… Истинной христианкой, которая ставила веру выше предрассудков, суть выше ритуала, Бога выше материального мира, а человека выше ситуации. Она читала книги, книги священные, священные писания, но она не просто читала и потом бравировала фразочками на библейском языке – нет, нет! Она уловила суть, суть, что дано не каждому даже профессиональному теологу, даже служителю церкви. В ее поведении не было насилия над собой, ее поведение было отражением, полным отражением ее внутреннего состояния, сущности ее духовного бытия, и посему она всегда была в мире с собой и с Богом, с людьми, с миром в целом.
На самом деле я много чего не понимаю в христианском учении. Например, борьба. Идею борьбы с пороками внутри себя. Борьба есть отражение активности душевной эссенции, а не инертности, свойственной животному миру, примитивной ригидности и реактивности. Через борьбу с грехами и пороками ты достигаешь очищения, обновления твоей субстанции, и уже становишься готов к встрече с Создателем. Это все ясно. Но… Кто святой, кто действительно свят? Тот ли, кто боролся с пороками и победил, либо тот, кто изначально их не имел? Например, как моя мать?
Я не знаю. Я запуталась в религии  окончательно, посему старалась особо в нее не соваться.
Ладно. Это было небольшое отступление, шаг навстречу высшим сферам – как ты догадалась, мне это очень свойственно.
Мою мать любили. Я не думаю, что у нее вообще были враги. Она была привлекательной женщиной: красивое круглое лицо, темные волосы, всегда собранные на макушке в хвост или пучок. Нежные карие глаза. Она так смотрела на меня... Словно видела меня насквозь. Словно видела весь мир насквозь, всех людей. Видела их пороки, их достоинства, их заблуждения – и принимала их. Не знаю, насколько это верно. Можно ли безусловно принимать все и вся…
Она была очень долгое время одинока. Первый муж бросил ее – и уехал с секретаршей  в командировку, куда-то на Мальдивы или еще куда-то – этого я не могу припомнить. Бросить ее, мою мать, ради какой-то крашеной куклы с длинными ногами! Она говорила мне… В один из вечеров первых, робких откровений матери и дочери, когда обе не уверены еще друг в друге, а в первую очередь – в себе, она поведала мне обо всем. Мне было, наверное, четырнадцать…
Этот черт был красив и успешен, она влюбилась в него с первого взгляда. Она ублажал ее слух и ее тонкую, наивную душу сладкими речами, а она верила всему, каждому слову, что исторгалось из этих лживых, коварных уст. Она забеременела – Боже, как ждала она этого ребенка! Она уже начала покупать пеленки, распашонки и чепчики, притом  разных цветов – розового и голубого, – не будучи уверенной тогда еще в поле своего первенца. А потом случилось это…
Он просто ушел. По-английски, как говорится. Осталась лишь записка на дешевой желтой бумажке, вернее, на обрывке бумаги, наверное, кусочке, выдранном из какого-то документа. Он пожалел для нее даже листа бумаги, в то время как она отдала ему несколько лет – безвозмездно, просто так!
Конечно же, был выкидыш. Не думаю, что она пила или употребляла что-либо потяжелее. Держаться, держаться до последнего вздоха – вот был ее девиз. Никогда не сдаваться. Однако, организм рассудил по-другому.
Одному Богу известно, каково было ей в те времена. Одна, совершенно одна, были друзья, которые приходили и уходили, но единственным, что было с ней все время – это одиночество. Как можно было утешить человека после такой ужасной, двойной потери? По-моему, так вообще любые утешения и причитания бессыслены и как-то глупы. Ее отец и мать – люди недалекие, необразованные. Отец пил беспробудно, но человеком был добрым и трудолюбивым. Бабушка была помешана на телевизоре, она не отходила от него ни на секунду. Шли восьмидесятые – возможно, даже конец семидесятых – а у них уже было два телевизора! По тем временам это было очень и очень показательно. Все думали, что они люди состоятельные. Однако невдомек им было, что за эти ящики глупости мои бабушка с дедушкой отдали последние свои сбережения.
В общем, им было по боку на нее. Друзья… Сама понимаешь, у каждого своя семья, свои заботы – им было не до нее.
Как она выстояла – загадка для меня даже более сакраментальная и непостижимая, нежели акт рождения Вселенной. Но она выстояла, факт остается фактом, - ходила в школу, домой, пила чай, читала книги. А читала она очень много. Мое увлечение книгами пошло от нее…
Прошло три или четыре года, и ее жизнь переломилась, как стебелек засохший осеннего тмина. Она восприняла это как самый прекрасный подарок судьбы, но не ведала она тогда, что этот «подарочек» будет в течение шестнадцати лет планомерно и беспощадно сводить ее в могилу. Не знала… И знать не могла…
Этот человек, имени которого никому знать не обязательно, ибо у зла нет имени, привел к ней в первый класс своего сынишку – Антошку.  Мальчик был не по годам сообразительным, но носил очки и страдал от лишнего веса. Очень добрый и умный мальчуган…
Отец был примерным – так ей тогда показалось, он был вежлив, учтив, всегда ходил на собрания и вносил пожертвования на содержание класса. Не могу сказать, что он был красив: достаточно крупный, массивный мужчина, хотя и не полный, но и не худощавый. Лысеющий, с волосами, собранными в хвост. Мать как-то призналась мне, шутя: «Мне порой хотелось сказать ему, что такие жидкие и тонкие волосики лучше постричь, и с эстетической позиции, да и с позиции элементарного удобства». Да, небольшое отступление: она всегда очень красиво говорила. У нее была поставленная, грамотная, богатая речь, она кишила неологизмами и необычными словечками, как вода лососем на нересте. Я обожала ее и за это. Я вообще… ее обожала.
У него было грубое лицо, большой нос, маленькие глаза. Но она полюбила его. Полюбила по-настоящему. Так умеют любить не все. Так умеют любить лишь святые.
Они общались много: он мог в течение нескольких часов задерживать ее после уроков и родительских собраний, и жаловаться на жизнь, отправляя сынишку играть во двор. Но она не жаловалась на то, что он жаловался, прости за каламбур. Ей было приятно, что она была полезна кому-то, что могла помочь человеку справиться с бедой. Понимаешь, она была из числа тех людей, что связывают свою жизнь с другими, с помощью, с сопереживанием – они не могут жить для себя. Они просто этого не умеют. Для нее помогать человеку – равносильно тому, чтобы спать или есть. Лишенная этого счастья, она прекращает чувствовать себя живой.
Порой он приглашал ее к себе в гости, приходил в гости к ней, в  редкие заслуженные часы настоящего отдыха они ходили в ресторан – а ведь в советские годы ресторан был большой роскошью. Они могли копить очень долго лишь для того, чтобы отведать немного супа из устриц или знаменитого «цыпленка табака».
Во время периодических визитов в гости друг к другу он не требовал от нее близости – и это говорит о том, что нечто человеческое в нем все-таки было. По крайней мере, тогда, в начале. Видимо, он уважал ее и даже любил – жалко, однобоко, как могут любить животные.
Через несколько месяцев он предложил ей переехать к нему. Она, не долго думая, согласилась, ибо уже успела привязаться к нему и к Антошке. Квартиру свою она продала, настолько сильно была охвачена этим чувством, этим затмением разума. А деньги… Деньги пропали вместе с книжкой. В один прекрасный день она просто заглянула в свой тайник и не нашла там ничего, кроме нескольких старых детских фотографий. Восстановить книжку не удалось – не помню уже, в чем была причина.  Подозревать сожителя она не могла: как, как он мог снять средства без ее подписи? Это казалось ей невероятным. Но потерю столь крупной суммы она перенесла легко и с непреклонным, столь свойственным ей оптимизмом, и быстро забыла о случившемся, ведь рядом был Он… Знала бы она, что никакой стоический героизм и неуклонный оптимизм не помогут ей справиться с дальнейшими бедами. Но она не знала, не знала…
Долгое время она не набиралась смелости спросить, что же случилось с его женой, с матерью Антошки. В один из темных зимних вечеров, за бутылкой красного вина (а эти «винные» вечера стали повторяться подозрительно часто, но она не обращала на это внимания – видимо, потому, что святые люди слишком терпимы и слишком доверчивы), он поведал ей страшную тайну: его жена разбилась на машине, достаточно далеко от их дома, да и от города вообще. И ехала она, той промозглой ноябрьской ночью, отнюдь не домой. Она ехала прочь – от города, от дома, от любимых мужа и сына, по голому и негостеприимному лесу.
Но и этот факт не насторожил мою мать – мою любимую матушку! Подозрительность была настолько же далека ее натуре, насколько искренность далека ее новоявленному любовнику.
Куда ехала его бывшая жена – так и осталось загадкой для всех. Алкоголя в крови этой женщины специалисты не обнаружили, зато насколько высок был уровень адреналина! Любой нормальный человек впал бы в коллапс от такой дозы вредоносного гормона. Вероятно, так и было. Как гласит официальная версия, она не справилась с управлением, вышла на встречную и врезалась  в бензовоз. Водитель тоже погиб… Взрыв был ужасным, говорят, что их обоих собирали по кусочкам. Идентифицировали только по осколкам зубов – да и по мосту из дорогого материала. Такие мосты тогда ставили очень немногим. А их семья была состоятельна. Вернее, его жена была состоятельной.
Третий звоночек! Но и к нему моя мама оказалась глуха.
Посему, верно, и анализы были неточны. Какая кровь? Крови не было… Не было ничего.
Мать пожалела и приласкала этого бедолагу, он ревел, как ребенок. Поразительно – прошло четыре года, как с того момента, как первый муж моей мамы – дипломат, бросил ее, так и с той ночи, когда жена этой свиньи разбилась на машине. Мать расценила это как знак свыше. Но разве всем «знакам» можно верить?
Хуже всего было Антошке. Четырехлетний ребенок не понял произошедшего на уровне разума, но насколько интенсивными были его переживания на уровне чувств! Он замкнулся ото всего мира, в том числе и от отца.  Отец не додумался отвести его к психологу или в реабилитационный центр. В детский сад он тоже не ходил.  Настало время школы, и, встретив Марию Николаевну, он буквально ожил. Это было чудо.
«Я думал, что уже ничего не поможет ему, это просто что-то удивительное. Ты, Маша, его спасла. Ты просто целитель душ», - помню, так мать цитировала мне его слова. Пожалуй, это были единственные правильные и искренние слова этого человека, что он умудрился произнести за все эти годы.
Так жили они, прожили несколько месяцев, и все было практически хорошо. Если не считать частых «винных вечеров», с поводом и без, и если его не было, то таковой обязательно находился; поездок с друзьями «на природу» и походов на прочие увеселительные мероприятия сомнительного качества. И, самое главное,  того факта, что он долго не мог задержаться ни на одной работе. То зарплата его не устраивала, то коллектив – «свиньи грубые да лживые ублюдки, думающие только о деньгах», - то условия работы. За полгода он сменил около шести или семи мест работы, он был разнорабочим. Образование у него было среднеспециальным – то ли слесарь, то ли сантехник, то ли плотник, то ли еще кто.
Тем не менее, они поженились – это была скромная свадьба, гостей было минимум. Денег у ее супруга не было вообще – деньги его погибшей жены странным образом «испарились». Однако она все еще была слепа к знакам судьбы и глуха к звоночкам, которые доносились до ее красивых ушек отовсюду.
Мать все терпела. Ни единого упрека, ни единого грубого слова. Я уверена, что могу верить ее рассказам – она не умела врать.
Антошка расцвел, перестал много есть и спать по пятнадцать часов в сутки, стал живым и веселым, как и подобает мальчишке восьми лет. У него появились первые друзья и – интерес к музыке! У него оказался абсолютный слух, а папа не удосужился выяснить этого ранее. Они накопили денег и приобрели фортепиано – дешевое, подержанное, - но счастье ребенка не стало от этого меньше!
Он пошел в музыкальную школу, обучался успешно, выделялся на фоне других учеников, его часто хвалили. Играл он превосходно!
 - Будет пианистом, мой маленький шалун, - смеялся отец.
Увы, их семейное счастье не было долгим. Назрела трагедия – так всегда бывает с теми, кто забывает о смерти, о страдании и о постоянной, нависающей Домокловым мечом над человеческим благополучием, угрозе потери.
В один жаркий августовский вечер, в один из последних дней лета и уже почти в начале «бабьего лета», мой отец заявился домой с очередной временной работы и заявил матери, что «вымотан донельзя и не может больше оставаться дома». Моя мать нутром почуяла недоброе: он выглядел уставшим, очень уставшим, и раздраженным. Как будто внутри него тикала бомба с часовым механизмом, и выгадать момент взрыва – вот был вопрос! Но моя мама не хотела угадывать этот момент, ее планы были более глобальны – она хотела остановить, обезвредить эту бомбу! Она бросилась ему на шею и умоляла успокоиться. Он грубо оттолкнул ее и вошел, без стука, в комнату Антошки.
 - Хватит трындеть на это дур-машине! Поехали со мной на пикник! - с такими словами он оторвал его от инструмента и велел собираться. Мальчик был шокирован, поэтому повиновался.
Мать заплакала, хотя еще не поняла, что случится. И тут до нее дошло, это было что-то сродни отсроченному осознанию – когда ты не видишь и не слышишь чего-то в силу заблуждений, в силу своей безграничной любви и привязанности,  а потом открываешь глаза – и эта деталь, эта страшная истина ослепляет тебя! Он уже был выпивши, однако оценить степень его опьянения она не могла. Видимо, выпил он уже прилично.
- Оставь ты ребенка! Пусть играет! Я почитаю ему книжку на ночь, он посмотрит мультики… Да и сам… Тебе надо выспаться и отдохнуть! Пожалуйста, не езжай никуда! Послушай меня!
- Пошла к своей вышивке, дура. Вышивай крестиком дальше и читай свои книженции заумные. А ребенок мой, не ты его родила. Что хочу, то и делаю.  Пшшшшла!