8...

Мне не пришлось гадать, кто это сделал. Я знала…
Поля пролежала десять дней в травматологии, и, как только ее выписали, перешла в другую школу. Больше я ее не видела – вообще…
После того, как исчез козел отпущения номер один, тут же появился второй, и ты прекрасно понимаешь, кто.
Да, я одевалась очень бедно и «не модно». Да, я почти ни с кем не общалась. Да, я училась лучше всех. Но даже среди такого малого количества поводов, они тут же все систематизировали и составили некоторую стратегию. Они знали, куда бить, и никогда не промахивались.
За мной закрепилась кличка «секонд-хенд». Меня не били, не преследовали, ничего не делали с моими вещами, ведь прекрасно знали, к чему это приведет. Как-то, сразу после ухода Поли, Аня пыталась толкать мой стул (а сидела она позади меня); методы дипломатические не помогли, пошли в ход методы угрозы; когда и последние не подействовали, настал черед грубой физической силы. В тот момент я совершенно себя не контролировала, все произошло в считанные секунды: я обернулась назад и схватила эту сволочь за ее блондинистые волосы, собранные в тоненький хвостик. Я бы, возможно, даже ударила ее головой об парту, но наша учительница, Юлия Федоровна, окликнула нас, и мне пришлось отпустить ее, хотя ей было достаточно больно – я уверена в этом. Мне не пришлось выслушивать выговоры и наставления, так как Юлия Федоровна замяла этот крайне неприятный момент. Во-первых, она прекрасно знала меня  и понимала, что мне такое поведение в принципе несвойственно, и, стало быть, должна быть причина. И саму причину она также смогла рассмотреть, зрение ее никогда не обманывало.
После этого они подутихли, обходили меня стороной, и лишь изредка слышалось из уст Марины оскорбление или издевка. Я была секонд-хендом. Мне это даже нравилось – не знаю, как это можно объяснить. Оказывается, мне очень сильно хотелось подчеркнуть свою индивидуальность, противопоставить себя этому миру и другим людям. Не знаю, что здесь причина, а что – следствие. То ли я с самого начала  чувствовала себя «не такой», и посему начала любить это состояние, ибо ничего другого уже не оставалось; то ли мое желание быть другой, отличной от массы, породило такое пренебрежительное отношение ко мне со стороны одноклассников. Кто знает?
Тем не менее, я все больше стала замыкаться в себе и в своих увлечениях, все менее шла на контакт с другими людьми, даже с мамой. Я бы может и хотела с ней общаться, но ее днями не было дома: школа, репетиторская деятельность. Хотя, думается мне, что она просто не хотела возвращаться домой, и все время находила предлоги находиться за его пределами. Мое положение было еще более плачевным: я была днями дома, улица была мне неприятна, от большого скопления людей меня очень скоро начинало тошнить. И эта свинья постоянно проходила мимо меня, окидывая ненавидящим взглядом меня и мои книги (или рисунки) – ведь наша с мамой комната была проходной. От одного этого взгляда холодело в груди и мурашки пробегали по коже.
Атмосфера дома была ужасная, его присутствие отравляло все то положительное, что могло там  появляться. Цветы утрачивали аромат,  картины не выполняли свою эстетическую функцию. Ничего не приносило радости.
Циклический темп его жизни сохранился на все последующие годы: он либо пил и проводил все время в комнате, либо, когда приходило похмелье, срывался на всем, что попадалось ему под руку – и на одушевленном, и на неодушевленным.
Мамы днями не было дома, и, в моменты глобальной ненависти ко всему миру, эта сволочь упрекала меня, дыша в лицо запахом перегара и дешевых сигарет:
- Твоя мать – прошмандовка уличная, дрянь, совокупляется со всем что движется, о муже не помнит. Эх ты, ты такая же сволочь, и ты не моя дочь. Ты черная, черные волосы, кожа не пойми какая… ты от чурки зачата, иди к чуркам живи!
 Я, конечно же, смягчаю его слова насколько возможно, в действительности же его речь кишела матюками. И это при том, что мне было всего одиннадцать! Нет, ему было плевать на мой возраст, он был существом, напрочь лишенным проницательности. Хотя, возможно, причина была в его непроглядном эгоизме. А истинный эгоист ненавидит себя, любя, и срывает свое недовольство на всех подряд. Он же прекрасно понимал, что ничтожество, но не хотел это принять; принять этот факт было для него равносильно смерти. Посему виноваты были все,  - и жена, и дочь, и правительство, и соседи. Один он был непогрешим, как папа Римский.
Он действительно, под влиянием то ли алкоголизма, то ли вызванной им паранойи, считал, что я не его дочь, а плод блуда моей матери. Но я-то, я-то уверена, что не было никакого блуда, никакой измены, я голову на отсечение готова отдать! У моей мамы на самом деле в генеалогическом древе были то ли армяне, то ли азербайджанцы, правда, не помню, в какой ветви и как далеко мы от них ушли. Только что можно было ему доказать? Ему все равно было, ибо цель жизни таких людей – лихорадочно искать грехи и недостатки в других людях, чтобы их собственные пороки не были такими очевидными. Думаю, что на уровне совести (если этот уровень у него полностью не деградировал), он понимал, что не прав.
Так продолжалось несколько лет, но я все равно не могла привыкнуть к такому ходу вещей, а мама и подавно. Меня мучил другой вопрос: почему она не хотела переезжать? И куда исчезли деньги от проданной еще до моего рождения квартиры? Первый вопрос был более или менее прозрачен: ее держало чувство к нему, но что это было за чувство? Неужто не просто жалость – а именно любовь? И разве можно любить такое чудовище, лишенное совести и нравственных принципов?
Ну конечно, он украл мамины деньги, ее сберкнижку. Хотел снять, но не смог, и в порыве гнева порвал или выкинул ее. Иначе, если бы эти деньги находились у него, мы бы с мамой тут же поняли это. Он не умел хранить деньги, и в те далекие времена, когда он работал, вся зарплата улетала в прорву за неделю, а то и за меньший промежуток времени. Зачем же он тогда так психовал и кромсал ножом наше в с мамой кресло, если имел на руках такую приличную сумму?  Приличную – это мягко сказано. На эту сумму можно прожить лет десять, не работая, но и не шикуя. Нет, мы бы заметили это. Но… но ведь невозможно, чтобы он за тринадцать лет пропил эту сумму, а с учетом того, что жить на мамин счет он стал уже очень давно, то такое предположение отпадает. Я вспоминаю все его истерики, и мне становится плохо. Он был беспомощен, как младенец, он даже постирать за собой не мог! Он посуду не в состоянии был вымыть! Как нибудь, но он бы выдал то, что у него есть деньги. Такие люди чертовски предсказуемы, и это единственный плюс, если вам выпадает «счастье» жить с ними под одной крышей.
Нет, денег у него не было, я знала это. Мама поведала мне эту тайну как раз в тот период моей жизни, когда случилась вся эта история с Полей. Она обратилась ко мне с советом, желая раскрутить этот Гордиев узел, к одиннадцатилетнему ребенку, и это мне очень польстило! Только одна она видела меня такой, какой я была на самом деле… Только она понимала законы, по которым живет моя душа. Самые гениальные люди зачастую оказываются самыми непосредственными…
Скоро я стала замечать перемены в поведении этой сволочи. Он немного подтянулся, больше не ходил под себя и даже пытался готовить себе пищу (ну не будем преувеличивать его достоинств, вопрос в том, можно ли назвать поджаривание яичницы и варку пельменей кулинарной заслугой), пил тоже меньше. Возможно, опять сыграли роль инстинктивные процессы в его примитивном мозгу, которые тут же уловили перемены в жизни нашей «семьи». Мама бывала дома только ночью: возвращалась около двенадцати, а в семь утра уже уходила из дома. Даже я не знала, где она была…
А эта сволочь, как всегда, все истолковала превратно, глядя на все со своей перекошенной колокольни и опираясь на свою перевернутую логику. Долгое время он пилил ее, подтрунивал над ней, а порою и издевался – очень жестоко. Она же молчала.
Что меня порадовало, так это то, что она наконец научилась справляться с колоссальной душевной болью, накатывающей селевым потоком после каждого такого унижения. Она просто не реагировала на него, не говорила с ним, не глядела на него. Ее реакция не изменялась даже тогда, когда он хватал ее за плечи и начинал трясти ее как грушу. Вся его злость заземлялась, она просто не проникала в душу моей мудрой мамы.  Такие выходки пугали меня, но что мы могли сделать? Огромный мужик с массой тела девяносто килограмм, а то и больше, и медвежьми лапами, и маленькая женщина, совсем невысокая – моя мама… Да, и я, худощавый ребенок. Он мог нас обеих сгрести одновременно в охапку и, не прилагая особых усилий, держать так сколько заблагорассудится.
Физическая борьба  была бесполезна. Осталась борьба интеллектуальная, стратегическая. Не думаю, что мама делала все это, заранее обдумав и спланировав – нет. Я же говорила, что она была гением сердца, а посему совершала правильные поступки, совершенно не задумываясь об их правильности и ничего – ничего не анализируя. Она просто делала так, от отчаянья, от безысходности и душевного страдания. А люди высокоорганизованные страдают сильнее, равно как им доступны самые высшие радости…
Суть в том, что это подействовало. Когда он понял, что останется один, без копейки за душой, без прачки, кухарки и домработницы, его охватила паника. Что-то переломилось в нем, и человек встал в авангард – и это было, наверное, в последний раз. Он не грубил и не пилил нас, не смотрел уничтожающим взглядом, не ломал наши вещи.
А ведь мама всерьез подумала о том, чтобы уйти из этого дома. Она сама призналась, только признание было слишком пространным. Не говорила она ни о том, куда собирается уходить, ни о том, на что будет жить. Вернее, на что МЫ будем жить, ибо я даже мысли допустить не могу, что она оставит меня наедине с этим чудовищем.
Его поведение, если говорить аллегорически,  подобно поведению скупца, у которого в часах садится батарейка. Он потрет ее о шерстяную вещь, и она еще какое-то время работает. Только часы опять станут, он проделывает то же самое. Не знает он, правда, что батарейка рано или поздно все равно сядет…
Мама стала проводить больше времени дома, опять готовила и убирала, даже – улыбалась ему иногда! И вот в одной такой улыбке, в таком проявлении ее скрытой сущности, я уловила то, что долгое время не хотела и не могла признавать: любовь, сильную самопожертвенную любовь. Это чувство вырисовалось на ее радужке, таилось в ее зрачках, в этих гусиных лапках возле глаз. И этот взгляд, эта улыбка  убила меня.
Я не могла в это верить! Не могла я признать это унижение, это поклонение «золотому тельцу», слепленному из навоза. Что угодно – нехватка денег, плохое отношение родителей, даже просто – нежелание терять эту квартиру, которая прилагается мне после их смерти – но только не это! Святой человек не может унижаться перед смрадным грешником, он не может поклоняться Дьяволу! А эта любовь – самое большое ее унижение, то самое большое преступление перед Господом! Тогда эти мысли, конечно, были заключены в несколько иную форму, ведь тогда я не хотела верить в образец духовности, к которому должна стремиться каждая смертная душа…
Ее любовь была всепрощающей, всезабывающей… В конце концов, разве не учит нас Господь любить даже самого мерзкого, даже самого низкого человечка? Я об этом думала. Проблема в том, что эту скотину она поставила на место Бога и возлюбила его чуть ли не больше, чем самого Господа!
Мне было больно, но я не знала, почему. Тогда еще не знала… Нет, это не было ревностью – это была обида на нее за малодушие, которое люди светлые, воистину чистые не должны допускать. Опуститься в недра Земли, в царство Аида – и зачем? Чтобы одну из подлых душонок поставить на место Всевышнего?
Это было ее унижение, это безумие для мыслящей души, это все равно если бы Папа Римский, понтифик, вдруг стал бы делать комплименты дождевому червю. А заодно это было и мое унижение, ибо не отделяла я себя от нее, я не мыслила себя без этого прекрасного человека.
Какой антагонизм устанавливается в этом мире – парадоксально, правда? Как это так сошлись человек нравственности и духовности, и человек, воплощающий в себе все самое мерзкое, античеловеческое? И вот я оказалась между ними, зажата между двумя полюсами, и самое ужасное заключалось в том, что я хотела быть ею, а становилась им!  Я это чувствовала, я это понимала, и, в то время как мою душу разъедала злоба и ожесточенность, неприязнь к людям, совесть жрал червь сомнения – сомнения в своей порядочности, в правильности выбранного пути.
Естественно, что «папочка», заметив, что все становится «на свои места», сразу же сменил политику, вернувшись к прежнему образу жизни. В голове у меня не укладывается, как такое узколобый, беспринципный человек пришел к такой искусной манипуляции другими людьми?
Очень странно. Моя мать неосознанно творила добро, а эта свинья неосознанно подчиняло ее добро своим примитивным потребностям. Знал он или же нет, что такой перелом в жизни моей мамы выбил ее из «колеи», она настроилась на новую, хорошую, жизнь, что произошла «перезагрузка»? К прежней идее об уходе она не вернется, он знал – слишком уж сильно ее измотали душевные метания и его свинства. Как жестоко он, этот грубый вечно пьяный кукловод, управлял нашими жизнями, будто марионетками!
Когда он возобновил свой прежний образ жизни, в моей душе разразилась катастрофа, болезненное детское разочарование поработило меня. Несколько дней я не могла поверить в случившееся; моя болезнь начала возвращаться, и мама это заметила. Я опять подсела на таблетки, но даже такие сильные препараты, которые мне назначили, не могли справиться  с душевной травмой. С болью, которая спрессовывала мою душу, делала ее плоской, как и тот мир, что я видела вокруг себя. Сны сменяли реальность, реальность сменяла сны, и эта цикличность, весь этот непонятный мне ритм бытия закрутил меня, как карусель. Было тяжело, очень тяжело, и крошечные искорки чистого сознания быстро сменялись убогими карикатурами окружающего мира, что отражались в моем уставшем мозгу. Мама хлопотала, пропускала работу и все время плакала, когда думала, что я этого не вижу.
Наша сволочь же игнорировала все, игнор стал основанием его личности, а равнодушие – днищем. Иногда, проходя мимо, останавливался на пару секунд, бросал неприязненный взгляд на нас с мамой, кряхтел и уходил, не обернувшись. Старая, тупая скотина…
Моя болезнь, к счастью, быстро ослабла, но рана в душе осталась. И от одной мысли о том, что так будет всю жизнь, у меня холодела кровь.  Возникал неконтролируемый ужас от осознания, насколько несчастны мы с мамой и насколько тщедушна, беспощадна и кровожадна огромная Несправедливость, которая всегда выбирает самых достойных, самых честных и чистых людей. Почему? Почему ее молот так тяжел, почему тиски не отпускают никого из своих стальных объятий? Как нам спастись?
А спасения не было.
Мне было уже двенадцать, когда произошли новые изменения. Я все также ходила в школу и ни с кем не общалась, мама по-прежнему бывала дома крайне редко, и во всех комнатах, как и раньше, витал смрадный дух перегара и разложения тела и духа – о, было поистине ужасно! Этот свин гнил изнутри, будучи еще живым в физическом отношении, а мне приходилось вдыхать эти миазмы. Ничего хуже представить невозможно. Большего ада не смогли бы придумать даже Мильтон и Данте, их инферно слишком слащавы и несерьезны по сравнению с тем местом, где жили мы с мамой.
И тут он начал проявлять ко мне особое внимание, видимо, у него появилась потребность в общении, ведь больше пяти лет он ни с кем практически не общался, даже со своими дружками-собутыльниками он встречался крайне редко. Уже несколько лет он не ходил на их встречи, и мы с мамой этой приметили. Это несколько усугубило положение, ибо социальная природа человека, даже такого мутанта, каким был он, требует общения. Естественно, что его общение с людьми не будет конструктивным. Для него самое главное – жаловаться на жизнь и получать «поглаживания» и сочувствующие кивки, а если это невозможно, жестоко третировать всех, кто попадается на его пути. Его любимые «дружбаны», которыми он так часто хвастался еще на самой заре их с мамой отношений, видимо, остепенились и оставили пьяную разгульную жизнь. Либо же, второй вариант – он успел достать их до печенок своим занудством и переливанием воды из пустого в порожнее.
Мамы, как я уже говорила, дома не было, и он цеплялся ко мне, а изощренности его не было предела. Каждый раз, когда он проходил мимо, меня обдавало волной отвращения и страха, от которой даже чисто физически начинало тошнить. А когда он подходил ко мне, меня всю выворачивало наизнанку, и внутренняя дрожь охватывала все члены. Он это понимал, но не отступал, не жалел меня и не давал ни крохи надежды; он был по-звериному жесток.
Паника охватывала меня, но я силилась, крепилась, превозмогала свою слабость и всегда – всегда смотрела этой твари в  глаза, в эти поросячьи глазки, за радужкой которых прячется мерзкий шакал.
Была еще одна омерзительная особенность: всякий раз, подходя ко мне, он держал в руках открытую бутылку и периодически прикладывался к ней, от чего меня передергивало.
- Ну что, сволочь черномазая, смотришь на меня аки на врага? Исподлобья, у, ведьма! На отца своего! Неблагодарная!
Конечно, на отца. А еще минуту назад твоя мерзкая пасть исторгала совершенно иные словечки, из которых очень легко понять, что я не твоя дочь, а дочь «чурки».
- Что ты там читаешь? Фу!
Он потянулся к книге. Я рефлекторно отдернула руку, но он все равно дотянулся и своей гигантской ручищей выхватил книжку. Я молчала.
- Томас Ман! Нет… Манн… Доктор Фа… Что за хрень?
Изнутри моя душа истекала слезами и кровью. Последнее, последнее решил отнять у меня! Убожество, нелюдь!
И он отхлебнул из бутылки. Похоже на портвейн… Из его дырявого рта потек ручеек, стекая на его грязные джинсы и на пол.
- Че ты молчишь? Язык твой где? Говорить разучилась? Или ты русский не понимаешь? - Он склонился надо мной и уставился прямо в глаза. Меня трясло. – Ну да, конечно. По-русски ты говрить не умеешь, ты только по-чуркски говоришь!
Я не произнесла ни слова, перенимая мамину тактику. Тем не менее, был один промах: я смотрела на него, чего делать не следовало. Но уж слишком я была горда, чтобы отвернуться.
- В твоем возрасте такие заумные книги читать нельзя. Хошь как мамаша твоя стать – такой же сдвинутой по фазе?
Он стал с деловитым видом листать книгу.
- О! У меня есть идея! - и он поднял указательный палец, выпучив глаза. – Как можно приблизить твои книженции к народу!
И тут он раскрыл книгу посередине, потом медленно и степенно наклонил бутылку…
- Нет! - завопила я. - Она же библиотечная!
После того, как портвейн расплылся липким пятном по пожелтевшим от времени листам, этот козел швырнул ее мне в лицо, встал со стула и, пошатываясь и прихлебывая пойло, направился в свою комнату. Через несколько секунд заорал телевизор (а он не считал нужным делать громкость так, чтобы она никому не мешала). В бессилии я просидела несколько мнут, не дыша и не моргая, словно в каталепсии, а потом, схватив книгу, побежала в ванную, и стала отмывать столь ценный фолиант… Пятно совсем въелось в бумагу, и уже ничем нельзя было его отмыть. Я прекрасно это понимала, однако все равно, подчиняясь инерции и моральному принципу долженствования, полоскала ее под струей воды. Слезы сжали горло пассатижами и не давали дышать, больно было настолько, что я ощущала эту невыносимую боль в своей груди.
Через мгновение я закричала, и, испугавшись своего крика, зажала себе рот. Книга повалилась на пол, и я вместе с нею.
Не знаю, сколько я так пролежала, содрогаясь от рыданий. Выйдя из ванной, я ненавидела весь мир.
Все потеряло смысл – даже увлечения, даже книги, даже развитие. А как же еще я должна была верить в развитие, когда вокруг такой упадок? Я перестала читать, и, так же, как и мама, днями пропадала на улице.
Да, уйти в массу людей, этих странных микробов, что заражают твою душу такой болезнью, которая лечится только искренностью, только нежностью, только любовью. Да, бродить по скверам поздним вечером, не опасаясь воров или насильников. Уходить дальше, за город, купаться в дожде и лучах заходящего светила, вдыхать воздух, морозный и свежий зимой, и теплый, наполненный озоном в конце мая. Быть среди людей, среди этих зомбированных отголосков истинного Человека, и не видеть их. Куда угодно – только подальше отсюда, прочь из этого дома. В Храм Божий, дышать ладаном, или на кладбище – дышать тленом. Ни все ли равно, когда ты скоро умрешь?
Меня парализовала эта мысль – мысль о ранней смерти. Она не давала мне покоя, и мне хотелось оставшиеся месяцы (недели, дни, часы) провести в состоянии духовной приподнятости и тихого отрешенного созерцания всего того немного, что сохранило в себе напоминание о Прекрасном, Вечном, Нетленном.
Школа была для меня тюрьмой строгого режима, и этот строгий режим создавали отнюдь не учителя! Ты прекрасно понимаешь, о ком я… Мне противны были все эти дети, а после сцены с Полей меня вообще стало коробить от одного взгляда от них.
Тем не менее, детство заканчивалось. Я становилась девушкой, притом девушкой очень красивой, но тогда я этого еще не знала, как много чего еще. У меня к двенадцати-тринадцати годам оформилась грудь и талия, роста я была высокого, я бы сказала, в меру высокого. Я не была плотной или же худощавой, как девушки с обложек. У меня была, да и сейчас есть, красивая фигура, волосы же я отращивала, и они, черные и вьющиеся, мне очень нравились. Мне нравилась их шелковистость и их аромат. Нескладные одноклассницы же были уродливы не только телом, но и душой.
На меня бросали косые взгляды, но мне было все равно. Я думала, что все чувства умерли, как и все люди, остались лишь смазанные пятна, аморфные тени.
Мальчики… Да, мальчики часто подходили ко мне, предлагали знакомство; доходило до того, что и  мужчины за тридцать обращали на меня внимание. У меня все эти люди ничего, кроме омерзения, не вызывали. Скучные, банальные, бездуховные и безнравственные, глупые юнцы и пресыщенные жизнью «дяди» были для меня фоном жизни, бескровными и бессмысленными  слизнями, при встрече с которыми возникала одна-единсвенная мысль: «бежать, бежать, бежать».
Так я и делала, в более редких случаях посылала их далеко и надолго. И еще: у меня была долгое время такая особенность в характере… Не знаю, как ее можно объяснить и какие причины ее вызвали, но все время старалась разобраться.  Я очень не любила прикосновения посторонних людей, и  шарахалась от каждого, кто предпринимал попытку взять меня за руку или положить руку на плечо. Единственным исключением из этого правила была мама.
И так уж сложилось, что до того момента ко мне не прикасался ни один мужчина – и в прямом смысле, и в наиболее распространенном. Я была измучена морально и физически, мне было ни до кого, я едва находила в себе сил даже просто пойти в школу и высидеть все уроки.  Как назло у меня появился «поклонник» - мальчик лет четырнадцати, а то и меньше. Он ходил за мной по пятам, благо мы учились в одной школе, носил портфели и сумки.
Я видела его взгляд – это был взгляд человека, который впервые в своей жизни влюбился.  Мне же он был совершенно не интересен, и вот я теперь искала способы отделаться от него. Прямо сказать правду или «послать» было бы для меня недопустимой грубостью, ведь человек он был действительно хороший.  Умный, добрый ребенок, который вырастет в галантного и популярного мужчину.
В один такой день он, как всегда, провожал меня до дома, и все время смотрел на меня, щуря глазки, словно пытался что-то прочесть на моем лице. Я же была не в духе, плюс очень измотана и голодна. И вот он остановился и стал напротив меня, а потом, краснея, проговорил:
- Лара… Лара! Можно взять тебя за руку?
- Ха! - цинично хмыкнула я. – Не играй с огнем. Знай одно: кто прикоснется ко мне – умрет.
Господи, если бы я только знала, чего себе напророчила!
А напророчила я много чего мерзкого, отвратительного, недопустимого… С тех пор все стало только хуже: я не могла отделаться от чужих, неинтересных мне людей; они преследовали меня, нагло вклинивались в мою маленькую жизнь, независимо от того,  с чем они ко мне обращались – с любовью или ненавистью.
Я была красива, гораздо привлекательнее многих моих одноклассниц, и их ненависть читалась на их лицах так же легко,  как заголовок вечерней газеты. Мальчикам я нравилась, они хотели меня как женщину, в то время как мне одна мысль о сближении с ними и тем более – о половом акте, была омерзительна. Я ненавидела все общество, всех людей, всякие колыхания низменного в человеке, а видела я только самое плохое. Положительные черты жизни и людей сиюминутно ускользали от меня…
После школы я стремилась домой, дома сидела с книжками, это уже когда ко мне вернулся интерес к чтению; слушала музыку – а я была без ума от старого доброго рока, от старого доброго блюза; а еще я пыталась рисовать, правда, безуспешно. Мои рисунки напоминали скорее жалкие потуги пятилетнего ребенка изобразить Вселенную, либо же  просто глупые пародии на истинное искусство. Скоро я забросила это дело…
Мать я видела все реже, и с каждым днем, с каждым прожитым ею в бесконечной борьбе  мгновением, она все больше увядала, как роза в осеннем саду. Не было того задора, той бесконечной доброй энергии у нее в глазах, а умилительные гусиные лапки возле ее глазок превратились в глубокие морщины. Ее вид убивал меня. Мне не хотелось жить, когда я видела, как она страдает – самое близкое, самое прекрасное существо на свете!
Днем меня мучил «отец», а вечерами я мучила себя сама. Ожидание мамы превратилось в тягостное, изнуряющее разложение моего духа, в убивающую, прелую, склизкую тоску. Я могла сжимать в руке ключ от квартиры с такой силой, что железо впивалось мне в кожу, рвало ее и бороздило, добиралось до самой кости, лилась кровь, но я – я не видела ее. Так могла я сидеть в томном, безжалостном наваждении, в коме души и тела, и смотреть в одну точку. И только лишь, спустя минут пятнадцать, я ощущала липкость и влажное тепло в своей руке и вдруг понимала, что это – моя собственная кровь.
Потом я бинтовала руку перед зеркалом, и рыдала, как можно тише, чтобы он не услышал. Иногда включала воду – так было безопаснее. «Я уже поплакать не могу! И это жизнь? Какая это к черту жизнь?» - думалось мне.  Я бы и убила себя, если бы не мать. Да, тогда я еще допускала мысль о суициде, ибо была всего лишь мятежным подростком из неблагополучной семьи.
Помню, как в один из таких дней я стояла перед зеркалом, схватившись за голову, мигрень мучила меня, виски давило как в тисках и появлялась мысль о неминуемой смерти. «Я умираю, умираю! Боже! Что будет с мамой? Кто будет о ней заботиться?» Я взглянула на свое отражение: передо мной стояла привлекательная тринадцатилетняя девушка, которая выглядела лет на семнадцать, не меньше, с волнистыми темными волосами и большими грустными карими глазами.
- Ненавижу тебя! - скрежетала я сквозь зубы. - Ты ничтожество! Зачем ты вообще родилась? Чтобы люди видели эту проклятую оболочку, которую всякие наивные дебилы и романтики именуют красотой?
Я дышала глубоко и прерывисто, а потом и вовсе чуть не упала, но успела схватиться за раковину. Грудь сдавила сильная боль, дышать было тяжело… Краска прилила к лицу, а потом вдруг отхлынула, и я стала смертельно бледной. Взглянув на себя, я ужаснулась:
- Будь ты проклята! - завопила я, и голос сорвался в жуткий, болезненный хрип. Что было сил, я ударила по зеркалу…
Осколки полетели в разные стороны, на руке тут же выступила кровь. Это как бы отрезвило меня, и тут я услышала шаги…
Чтобы собраться с мыслями, мне хватило нескольких секунд. Я тут же спрятала руку за спину, и постаралась сделать свое лицо более спокойным, более адекватным.
Он вошел, с циничной усмешкой окинул комнату взглядом, и пробубнил:
- Какого черта ты тут натворила, дура? Совсем мозги потеряла? Или вытекли они у тебя через ушки твои красивые?
И он рассмеялся, уперев руки в бока. Как же он был омерзителен мне в ту минуту!
- Я… Я… - пыталась я построить фразу, но она не строилась, а язык не слушался. – Мне стало плохо, я чуть не упала, сумела схватиться за зеркало, вот оно и разбилось...
- Да вижу я, что ты психопатка. Думал ли я, что такую гадость порожу. Кстати, вполне возможно, очень возможно, что тебя породил не я.
Он смотрел мне в глаза, в мои испуганные глаза, а кровь в это время начала капать с руки на пол. К счастью, он этого не видел…
«Мерзавец… Ты никогда по имени меня не назвал, одни оскорбления от тебя слышу. Еще и эти «уличения» непотребные. Как же я тебя ненавижу!» - звенели мысли, вызывая еще более сильную мигрень.
- Ладно, - буркнул он, считая, верно, чтоуже порядочно меня унизил. – Давай убирай осколки эти. И чтобы завтра новое зеркало принесла, такое же, как это, а не то руки-ноги повырываю на хрен!
Он снова рассмеялся по-шакальи и вышел. Рыдания сдавили мою грудь, хотелось кричать, но я поняла, что нельзя, и от этого было только больней.
- Боже, Боже, помоги! Это невозможно терпеть!
(Какой Бог? Ты же не веришь в него!)
Губы тряслись, ноги онемели, и я не могла даже идти. На уровне мыслей я прекрасно понимала, что не умру от этих симптомов, - это всего лишь очень распространенная среди подростков моего возраста вегето-сосудистая дистония, приправленная тревожно-депрессивным и невротическим расстройством.  Короче говоря, целый букет, но от этого никто не умирал. Одна тревога не проходила.
Мысли спутались, вскипели, как кисель, стали размазанными и бесформенными. Я пыталась уцепиться за них, но тщетно. Тело не слушалось меня: я опустилась на пол и просидела так очень долго, заперев за собой дверь.  Я очнулась от той же крови, крови, что струилась из ранки и уже успела запечься. На полу обнаружилась приличная лужица крови.
Я вскочила, и стала лихорадочно бинтовать руку, потом, не сделав и первого-то до конца, взялась за тряпку и начала вытирать кровь. Стало легче, было такое ощущение, что я только что вынырнула из воды и наконец вдохнула чистого воздуха.
«Не могу больше здесь находиться!» - трещало мое больное сознание.
Я мигом оделась, схватила те немногие карманные деньги, что у меня были.
Долго я блуждала, одна, по нашему прекрасному городу Владимиру, любовалась прекрасными церквами и соборами, живописными улочками, юными насаждениями, ибо стоял май месяц. Воздух был свеж, небо безоблачно, каждая крупинка мироздания проникала в меня и увеличивалась стократно, я перерабатывала этот мир и выпускала его на волю. Мне нужны были впечатления, для того, чтобы дышать и жить, для того чтобы оставаться собой. 
Природа была для меня источником впечатлений, город, мой прекрасный город, который я пока не ненавидела. Пока…
Закат был действительно впечатляющим – давно не видела я подобного зрелища… Огненная птица-Феникс умирала, чтобы родиться завтра в полной своей красе. А в полной ли? Каждый такой акт рождения и смерти приближает наше светило к погибели, и через какие-то пять миллиардов лет оно погаснет, оно уйдет в небытие. Интересно, сколько раз мы рождаемся и умираем? Много ли? Да, и не помним свои предыдущие жизни. Как мне тогда хотелось быть кем-то другим! Хотелось умереть и родиться кем-нибудь действительно счастливым, забыть все эти кошмары.
Этот ореол из перистых облаков, это лиловое сияние на девственном небесном одеянии… Этот раскаленный шар, бесполый и одинокий, светящий своим светом – для таких вот как мы, которые не умеют ценить то добро, что несет он в себе. И каждый такой рассвет, и каждый такой закат мы должны ценить, ибо он больше не повторится…
И от этой мысли любовь пробралась мне в душу нежной кошечкой, на цыпочках, на своих мягких лапах. Ненависть отодвинулась, ее притеснили. Что-то сияло во мне, но сияние это было очень непродолжительным и каким-то нереальным, как будто проникло из другой реальности. С последним лучом Солнца погасло и оно…
Я и не заметила, как пришла в парк. Все случилось так быстро, в моей голове так скоро сменились проводки, что осознание этого пришло не сразу. Там, в парке, был ларек… Я быстрыми и уверенными шагами подошла к нему и купила пива и сигарет. Документов у меня, разумеется, никто не спросил.
После этого я пошла в парк, где было много людей, стыдливо пряча в сумке свою «позорную» покупку. Я ни о чем не думала, ни о последствиях, ни о причинах своего поступка. Приютившись на лавочке, несколько отдаленной от остальных, я стала пить пиво… Очень быстро алкоголь ударил мне в голову, все поплыло перед глазами. Слабость сменило возбуждение, захотелось гулять, общаться и веселиться. Потом я закурила – неуверенно и как-то по-детски. Сначала я закашлялась, потом мне стало мутить и на секунду показалось, что я могу лишиться сознания. Но не такова моя природа, чтобы от чего-то отступать! Я докурила сигарету, и сидела так, пошатываясь, достаточно долго. Мимо проходили компании, смеялись надо мной, парни заинтересованными взглядами сверлили меня, но я была вне – вне реальности. 
Уже позже, немного протрезвев, я обратила внимание на трех девчонок, сидящих на соседней лавочке. Они смеялись, веселились и тоже пили пиво, а также бросали на меня взгляды. Но мне почему-то показалось, что они не хотят посмеяться или поиздеваться надо мной, а просто желают пригласить в свою компанию. В общем-то, они производили положительное впечатление.
Тут одна из девочек встала со скамейки и направилась ко мне.
- Извините, девушка, у вас зажигалки не будет?
Так я и познакомилась с ними. Завязалось общение…
А между прочим уже стемнело.
Просидели мы долго, часов до одиннадцати, а может и до двенадцати – не помню. Не могу сказать, что общение с ними меня увлекло… Трезвой я бы никогда не стала поддерживать такое плоское и бессмысленное общение, касающееся исключительно алкоголя, одежды, парней и косметики. Но тогда мне было все равно: девчонки (которые, как выяснилось, были заметно старше меня) принесли еще пива. Мы пили пиво и курили сигареты, болтали, бросали изучающие взгляды на проходящие мимо компашки, которых в весеннее время в парках больше, нежели мальков в пруду.
Это были простые и добродушные девушки, но с определенными легкомысленными наклонностями. Как выяснилось, серьезных интересов или увлечений ни у кого из них нет. Свободное время они проводят за пивом и сериалами…
«А что, если я действительно высокомерна, как мне не раз говорили? Что, если мне и вправду стоит быть ближе к людям?»
Нет, мое мышление не переломилось, ничего с ним произошло. Только я, наивная маленькая девочка, думала иначе…
Вернувшись домой, я застала маму сидящей на стуле у двери и беспокойно теребящей руки. Она вся дрожала… Как будто раскаленный меч пронзил мое сердце. Боль была огромна, а стыд – еще огромнее.
- Мама… - только и успела вымолвить я.
- Знаешь… Ты же знаешь, я не запрещаю тебе гулять… Но ты бы хоть… Предупредила… - сказала она, нервно потирая глаза.
- Мама… Мамочка… Я не думала, что ты так рано вернешься, не думала! - я готова была разреветься.
Она вздохнула, снова теребя в руках маленький голубой платочек:
- А я вернулась… Я вернулась в одиннадцать, а сейчас без четверти двенадцать…
- Прости… Прости… - шептала я, не способная шевельнуться.
Она больше ничего не спросила и не сказала, только посмотрела на мою руку и натяжно вздохнула.
И это было самое ужасное! Я была готова ко всему – к придиркам, к упрекам, к нравоучениям, в конце концов, но только не к тишине! Только не к молчанию! Это было самым жестоким наказанием…
Нет, она не была жестока со мной. Просто я этого заслужила…
- Мама! - прокричала я опять, но она уже была в комнате и разбирала диван, на котором мы всегда спали.
И тут вышел он. Выглядел он грозно и совершенно, похоже, не мог контролировать себя. Львиный рык вырвала у него из груди:
- Ты где, дрянь, была? Гулять вздумала, малолетка? Фу! Да от тебя же куревом и перегаром несет!
- От тебя будто не несет, - ответила я грубо.
- Молчать! – рявкнул он, подойдя ко мне вплотную. – Я твой отец, я человек взрослый, и имею право, сука!
Мне ужасно хотелось ответить, унизить его беспощадной правдой, но что-то подсказало мне, что сейчас лучше смолчать. Внутри все клокотало, страх овладел мною, не просто страх – а ужас! И чувство вины, вины, которую не выразишь в словах.
«Мама, мама! – думалось мне. – Только не ненависть! Не тихая ненависть, которая, в отличие от ненависти высказанной, никогда не сотрется. Никогда! »
- Пожалуйста…  - вдруг прошептала она, но этот шепот меня оглушил. – Оставь ее. Она еще ребенок!
- Сволочь она, а не ребенок! -  ревел он. – Ремня не знала, потаскуха!
Не знаю, какая сила дала мне вытерпеть эти оскорбления. Но эта сила была.
Мама плакала. А для меня нет ничего в жизни страшнее ее слез! Я плакала тоже.
- Пожалуйста! – стенала она, когда он, казалось, уже готов был меня избить. – Уйди, прошу…
- У, две потаскухи! - процедил он сквозь зубы и размашистой походкой, раздвигая все локтями, вернулся в свою комнату и хлопнул дверью.
- Мама… Мама, прости! – я подошла к ней, глотая слезы, и положила руку ей на плечо. Она не отстранилась. – Я больше не буду!
Черт, какое жалкое, детское оправдание! Так может говорить дошкольник, взявший лишний леденец из буфета. Но не я – не я…
И произошло чудо – она улыбнулась! Выдавленная из слез улыбка в сто раз краше – по принципу контраста.
- Что ты, дочка…  Я понимаю, в твоем возрасте… Но рука…Зачем рука?
В ее прекрасных карих глазах было столько боли! Ее хватило бы на все человечество.
Я закрыла лицо руками и зарыдала – тихо, беззвучно. Лишь грудь колыхалась в такт рыданиям…
Она подошла ко мне и нежно обняла.
- Мама… Мама! – задыхалась я. - Я не специально! Я лишь разбила зе… зеркало – случайно…
- Ничего не говори, - шептала она мне на ушко, - потерпи. Все чувствуют боль и страдания, только каждый избавляется от них по-своему. Не становись на путь наименьшего сопротивления. Ты же выше этого!
- Да… Да.. Хорошо…  - ревела я.
Так мы и уснули,  в объятьях  друг друга. Мне было тепло и хорошо, боль ушла за кулисы.  На время.
Следующим же утром мама снова ушла на работу, и я постаралась как можно быстрее уйти, чтобы не видеть эту свинью и не слышать его. Я даже есть не стала, а перехватила в чебуречной чебурек с чашкой кофе, и направилась уже было в школу, как вдруг какая-то сила, энергия, что рвалась изнутри,  повернула мои ноги, и они уже не могли идти в сторону школы. Развернувшись, я отправилась в магазин, но еще не могла понять, зачем же я туда направлялась. И лишь, достигнув цели, я вспомнила про зеркало.
- Зеркало, - подумала я и заглянула в свой старый зашитый кошелек. – Есть… На простенькое хватит. И еще останется на…
На что? Я же не была любительницей шмоток, косметики и блестящих побрякушек. Чего же я хотела?
- Ну вот… Восемь двадцать пять. На урок я по-любому опоздала. Да и на остальные я вряд ли пойду…
Я купила зеркало и попросила завернуть его как можно лучше, чтобы оно, не дай Бог, не разбилось.  Оно оказалось настолько небольшим, что поместилось в самый обыкновенный пакет с ручками. Тем не менее, я переживала за его сохранность.
Куда идти? Домой? Там эта свинья, он опять начнет придираться. Он всегда находит мелочь, к которой можно придраться. Я прогуляла школу – как же, впервые за семь лет обучения! К этому-то он, конечно, не отнесется с одобрением, с «отцовским» одобрением.
Я шла, шла… Внезапно я набрела на какой-то неухоженный сквер, где никого не было, видимо из-за погоды: было пасмурно, и накрапывал дождик. А может, действительно этот сквер был такой несуразный…
Я достала пачку сигарет и закурила, боязливо оглядываясь по сторонам. Не знаю, чего я боялась – ведь мама уже работала, и здесь появиться никак не могла. Я курила, курила, курила – не знаю, желала ли я в тот момент чего-либо, мечтала ли о чем-то… Мыслей не было вообще.
Много времени прошло, видимо, с тех пор, как я набрела на этот скверик. Так часто было со мной – я просто теряла счет времени и константу своего существования. Меня просто не было…
И тут меня осенило! «Жаль, что нет книги. Могла бы почитать…»
Внезапно что-то перекрыло эту мысль, затмило ее и вслед за этим безжалостно высмеяло – высмеяло мою любовь к книгам и познанию! Меня это ужаснуло, взбесило, покоробило, а через мгновение буря улеглась. Я просто полезла за другой сигаретой. А внутри меня проснулся голос и заговорил от моего имени:
«Ну что тебе это даст? Хочешь быть неудачницей, у которой нет ни друзей, ни парня? Что тебе дадут эти книги? Ты все равно умрешь… Разве это жизнь, скажи мне? Это ли переживание каждого мгновения, это ли жизнь на грани смерти и на грани безумия? Не того безумия, безумия самоедства и вечного копания в своих недостатках, а безумия полной и насыщенной жизни – полной приключений и вечного движения? Это есть жизнь, Жизнь, с большой буквы?»
- Заткнись! - прокричала я вслух; проходящая мимо женщина испуганно посмотрела на меня. – Не неси околесицу. По-твоему, алкоголизм и всякие тусовки с недалекими девицами и парнями-кидалами – и есть жизнь?
«Не преувеличивай и не утрируй, пожалуйста. В твоей жизни по крайней мере будет движение, основа любого бытия. Книги – лишь зеркало, в котором мы видим себя и мир-через-себя, но никак не настоящую жизнь. Я не предлагаю тебе связываться с девушками легкого поведения и спать со всеми подряд. Я предлагаю тебе жизнь – ту, перед которой не будет стыдно в старости. Эти девушки, по-моему, очень простые и добродушные, они не будят тебя унижать, как это делали одноклассницы».
- Они не моего уровня… Их интересы…
«Все в порядке с их интересами. Если они тебе не нравятся – пожалуйста… Отправляйся путешествовать с хиппи, или с цыганами, или ищи тех, кто по сути – перекати-поле, кто никогда не сидит на одном месте. Пой песни у костра, пей вино и кури траву. Занимайся любовью с парнями, да с кем хочешь! Пиши стихи, настоящие стихи, а не всякие там реминисценции к Пушкину и иже с ним! Чего ты боишься? Своего «папочку», или того, что у мамы будет инфаркт?»
- Замолчи! Все это кухонный романтизм – не более. Нет больше настоящих хиппи – одни наркоманы, нет цыган – есть попрошайки! А маму мою не трожь!
«Хорошо, хорошо! Тебе решать. Мне ясно одно: книги – это способ убежать от реальности. Нужно не бежать от нее, а справляться с ней».
- Ненавижу твою чертову реальность! - опять закричала я и ударила кулаком по скамейке. – Что же это, по-твоему? Грязь и низость? И я должна быть частью этого?
«Эх, девочка. Пусть твоя реальность светла  и прекрасна. И можешь от нее не бежать – опять же, твой выбор. Только прошу, - не беги от себя!»
Это был укол транквилизатора прямо в душу, который застопорил движение моей мысли,  выбил меня из колеи. Возникло такое ощущение, какое обычно возникает у человека, который думал, что пьет виноградный сок, а на деле пил вино.
Голос замолчал. «Бежать от себя… Да, я хочу убежать от себя. Да, убегу от себя в последний раз, а потом… Потом решу, что будет потом».
Так я сидела и курила, у меня не было ни книги, ни даже жалкой бульварной газетенки. Просидела я, видимо, несколько часов, но впервые за это время услышала бой часов. Я обернулась; голова кружилась – было два часа дня. «Долго, однако…»
И тут возник вопрос, который я хотела задать этому своему мнимому собеседнику, но пришла к которому гораздо позже.
- Эй, ты! - шептала я, и шепот мой был поистине зловещим. – Книги – бегство? А разве распитие пива с этими девками – не бегство – от себя, и от реальности?
Голоса не было. Его не было ни вовне, ни внутри моей головы.
«Зачем выбивать клин клином, если все равно в результате будет все тот же клин? Хотя… из двух зол…»
Сначала я хотела было забежать домой и отдать зеркало этому недочеловеку, но потом передумала: а что, если он начнет расспрашивать меня, куда я иду? А оно так и будет. Нет, я не хочу этого.
Я схватила пакет с зеркалом и залезла рукой в сумку. Немного порывшись, нашла там телефонный номер. Осталась последняя задача: отыскать телефонную будку.
Это не составило большой проблемы.
«Как же ее зовут, ту, светленькую… Вроде бы она дала мне номер… Катя… Маня… Вика… Оля… Да, Оля!»
Вот так мы и договорились с Олей о встрече. Она заканчивала работать только в четыре часа (а ей было уже двадцать и она уже работала – по меркам моего поколения это был преклонный возраст!), посему мне пришлось еще два часа посидеть в парке. Я отлучилась где-то на пятнадцать минут, съела хот-дог с чаем, и снова вернулась. Да, и купила пачку сигарет! Половину этой пачки успела выкурить, погруженная в раздумья. Проходящие взрослые кидали на меня неодобрительные взгляды и качали головой.
Одна женщина, маленькая, полная, в больших круглых очках и цветастом платье, остановилась и долго смотрела на меня. Сначала я отводила взгляд, надеясь, что она уйдет. Но она не уходила. А потом она сказала:
- Эй ты, девка! Что же с вами, девками, творится! Шлюха вот, жалкая девка, курит сидит. Посмотрим, что с тобой через пять лет будет. Только умеете, что сигарету во рту держать, да и кое-что другое, видимо. Управы на вас нет. Тьфу!
И она плюнула на меня. Не попала, конечно, но суть была не в этом: она плюнула мне в душу. Я была настолько обескуражена, что ничего не смогла ответить. Что ей не понравилось в моем облике, кроме сигареты? Синяя водолазка закрывает грудь, брюки с высокой талией… Туфли без каблуков…
«Ах, да. Индуктивное мышление. Прерогатива быдла… Если курит, значит – продажная и легкодоступная» - это была первая мысль.
Потом появилась другая, ужасная, катастрофическая:
«Боже мой! Она назвала меня шлюхой, хотя меня ни один мужчина не касался! Как она посмела, старая, тупая баба! Да я книг прочла больше, чем ты в своей жизни на книжных прилавках видела!»
Как же мне хотелось догнать ее и высказать ей все это, но я не стала. Эта баба ушла уже слишком далеко. Да и кто кулаками после драки машет?
Мою грудь сдавило, мне стало плохо, слезы покатились из глаз. Сколько можно терпеть унижений и оскорблений от людей, которые ничего обо мне не знают?
Я прошла вглубь сквера…
«Дурочка, дурочка! Ну разве можно из-за каждой сволочи так себя мучить? - успокаивала я себя. - Что ты знаешь обо мне и моей жизни, баба? Обо мне как о человеке? Я же никогда никому зла не сделала! Я никогда не была с мужчиной! Сегодня фактически во второй раз в жизни курю! И они уже начинают… Стервятники… Стервятники…»
Так я плакала, прислонившись к дереву.
«Помучилась бы ты, баба, как я, тогда бы и не такое делать стала… Ты никогда не страдала, не страдала так, как страдала я! Люди, которые действительно страдали в своей жизни, меньше критикуют других. У меня нет жизни! Это не жизнь!»
Я достала еще одну сигарету дрожащими руками и закурила. Мимо проходил парень, вполне привлекательный молодой человек лет восемнадцати. Он вдруг остановился и хотел было подойти ко мне.
- Девушка… Извините… Вы плачете? Что-то случилось?
- Пошел к чертовой матери, недоносок! - закричала я и стала рыдать еще сильнее. Он покрутил у виска и ушел.
«Боже, Боже, ну вот, вот! Может быть я действительно плохая? Я грублю людям, которые хотят помочь… Хотя – нет, нет, он не хотел помочь. Он лишь постебаться надо мной хотел. Или переспать и бросить, как они очень любят. Нет! Я действительно… Я действительно надумала себе достоинств, у меня их нет! И любить меня нельзя… Да, да… Меня никто не любит. Я приношу только страдания…Мама меня не любит, это из жалости она… Любовь материнская – это  просто жалость. Ее нельзя считать за любовь».
Я сделала еще одну затяжку и вдруг поняла, что мне опять трудно дышать, и спровоцированно это было явно сигаретой.
«К черту, к черту! Я умру – и лучше будет для всех! Я плохая… К черту! Буду пить и курить, буду колоться и нюхать – ненавижу этот чертов мир!»
Я побежала что есть духу, не зная куда, забыв как о зеркале, так и о том, что мы встречаемся с Олей и ее подругами именно в этом сквере. Вспомнив, я вернулась, взяла зеркало, которое валялось прямо в кустах, брошенное мною впопыхах… Нашла самую удаленную от пешеходной дороги лавочку и села там, крепко обняв себя и упершись взглядом в землю. Мира для меня в течение нескольких часов просто не существовало…
Я очнулась от веселых криков и громкого смеха. Потом я услышала собственное имя и подняла глаза. Это была Оля с подругами. Они, видимо, были уже выпивши, потому что Оля запрыгнула на спину одной подруги, имени которой я сейчас не вспомню, крупной и мужеподобной девушки, и ехала на ней верхом; последняя что было сил отбивалась, но не могла сбросить Олю. Все были возбуждены и смеялись, смеялись…
А мне выть хотелось.
«Неужели я никогда не стану такой? Всегда буду вечно затравленной, вечно несчастной? Волк в мире веселых болонок…»
Одна из девушек подбежала ко мне и панибратски похлопала по плечу:
- Ну что, Лара, ты что такая загруженная? Пойдем, с нами выпьешь. Здесь есть одно место…
- Привет… - прошептала я, с трудом приходя в себя. – Но мне еще нет во… Меня не пустят!
- Да не дрейфь, всех туда пускают, стар и млад! – вступилась Оля, громко смеясь и время от времени толкая свою крупную подругу. – Тем более что ты выглядишь о-го-го! На все восемнадцать!
Не успела я и слова сказать, как Оля взяла меня за руку и потащила за собой.
Я пришла в клуб. И понеслось…