9...

Выпивка, трава, экстази… Снова выпивка, трава, экстази… Танцы под отвратительную музыку, от которой мозги сворачиваются. Помню, как меня вытащили на сцену, помню потные тела, содрогающиеся в пьяном аффекте под это ужасное подобие музыки. Помню крутящийся блестящий шар… Он крутился, крутился, крутился, и пол уходил из-под ног.
Не помню, где были «подруги». Иногда в поле зрения попадала крупная фигура одной из девушек, так как у нее был отличительный признак: ярко-желтая футболка. Потом и она уползала яркой тенью, сливаясь в отвратительный «кислотный» компот с кучей таких же – ярких, потных, безумных тел. У этих тел не было лиц.
Я выпила таблетку, меня буквально заставили принять ее, что я и сделала, запив ее коктейлем. Впрочем, насилия над моей волей не было: я была жутко пьяна и уже не контролировала себя. Сначала отключилось тело, потом и рассудок…
Говорила я много, меня будто прорвало. Некоторые фрагменты этого разговора я сумела восстановить потом в памяти: я говорила о всякой ерунде с барменом, потом к нам присоединилась компашка каких-то девок,  еще был один парень в клетчатой распахнутой рубашке. Порой я пересказывала отрывки прочитанных книг и свои собственные идеи, но вопроса семьи, самого болезненного моего вопроса, к счастью, не касалась. Сначала меня слушали с псевдосерьезными физиономиями, потом слушали, едва сдерживая смех, а под конец вообще осмеяли меня с ног до головы и разошлись.
Вспоминается еще такой момент: я стояла у стойки с рюмкой из-под водки, и, размахивая ею, кричала бармену что было духу:
- Налей, налей, налей еще!
Он качал головой и, кажется, говорил:
- Хватит с вас, девушка…
 А дальше был туалет и несдерживаемый поток рвотной массы, который буквально душил меня. Я хотела кричать, я бы и кричала, но не могла. Голос как будто пропал… Я сидела на полу, мокром зассаном полу, ухватившись за унитаз, а мимо ходили люди, как будто так и надо. Кто-то целовался в углу, они были полураздеты и, судя по всему, готовы к совокуплению. Курили много, и не только сигареты, и были моменты, когда я практически теряла сознание. Потом возвращалась, меня снова рвало, опять уходила и снова возвращалась. Голова кружилась, образы двоились, мне было так плохо, как никогда в жизни до этого. Я хотела позвать на помощь, но не могла: то ли голос сел, то ли шум все заглушал.
Попытки встать ни к чему не приводили. Я вставала и падала. Какие-то парни показывали на меня пальцем и смеялись, притом каждая такая моя попытка сопровождалась взрывом хохота. Стоп! Как парни попали в женский туалет?
Как-то попали…
Потом я отключилась совсем. Пришла в себя и увидела два лица, склонившихся надо мной. Кто-то постоянно водил рукой перед моими глазами и что-то говорил. Потом я узнала этого человека: это была мужеподобная девушка, подруга Оли. Сама Оля сидела на корточках и курила…
И это был уже не клуб! Это были какие-то задворки, узкий переулок между двумя кирпичными стенами. Или это были дома? Было мокро, воняло омерзительно,  судя по всему крысами, и повсюду валялся мусор.
- Можешь говорить? - проговорила мужеподобная девушка.
- Да… - прошептала я. Во рту пересохло, язык еле ворочался.
- На вот, выпей. Это вода…
Я хлебнула воды, а потом Оля протянула мне жестяную банку.
- Что это? - хрипло сказала я.
- Как это – что? - проговорила девушка, словно я спросила, почему Солнце восходит на востоке и заходит на западе. – Пиво это… Только один глоток, не больше. А не то токсикоз начнется, тебя только в больницу везти.
Я хлебнула. Что ж за мерзость это была! Меня опять потянуло на рвоту, но не вырвало – нечем было. Живот скрутило, и мне показалось, что я умираю.
- Спокойно, спокойно! – пренебрежительно-ласково говорила мужеподобная девушка и хлопала меня по спине, даже не задумываясь, что мне только хуже от этого становится. – Кто ж все мешает, а? Понимаю, первый раз, но все равно! Колеса запить лошадиной дозой всякой хрени, плюс еще траву курить!
- Я и траву курила?
Девушка рассмеялась, а Оля была серьезна.
- Конечно, курила! Там шайка этих была… растаманов! Ты к ним вальяжно так подкатила, попросила. Это уже после водки, коктейлей и колес! Ой-ой-ой, кто ж так делает! Кто ж так делает!
- А почему мы здесь… Где мы? Почему не в клубе?
Девушка опять рассмеялась, словно разговаривала с маленьким ребенком или умалишенной, в этот раз Оля присоединилась к ней.
- Ты знаешь, сколько времени? Половина пятого утра! Клуб давно закрыт! Нас и выкинули, мы все тебя в чувство пытались привести! Но не могли… Нашли тебя, когда ты с толчком обнималась. Мы тебя под руки и выволокли…
- Боже… - я огляделась, не видя зеркала. – Как же я домой теперь поеду…Как я буду маме в глаза смотреть… И где зеркало?
- Ой! – отмахнулась мужеподобная девушка. – Да вытащили мы твое зеркало, не боись! Охранник все с ним носился, как курица с яйцом, всех про него спрашивал. Мы и вспомнили, что оно твое, взяли…
Ее голос был добрым, и сама она, видимо, была доброй, только вот не хватало ей проницательности и женственности.
- А где остальные? – сипло шептала я. – Я не вижу…
- Естественно, что ты не видишь! По домам они разъехались. А мы тебя стали спасать, всем методами, так сказать…
Осознание пришло не сразу, но оно пришло. Холод пронзил меня насквозь, душа цепенела от всех этих мыслей. Ужасных мыслей. Невыносимых мыслей…
Я ощупала свои карманы, и ужаснулась вдвойне:
- Денег нет… Денег нет! Вот расческа чертова, зеркальце, а денег нет!!!
- Не паникуй. Много было? Может ты их протратила? Или украли?
Мне стало хуже, голова кружилась, тошнило… Я снова упала.
- Лара! – Оля бросилась ко мне и схватила в тот самый момент, когда я уже была голова шлепнуться в лужу. - Спокойно, спокойно. Мы тебе поможем.
- Не знаю… - отвечала я на предыдущий вопрос. - Но на такси должно было хватить…
- Ладно, - констатировала Оля. – Значит так: не поедешь же ты к родокам в таком виде, тем более в такое время суток. Поехали к нам, в общагу, мы вдвоем живем.
Уловив мой удивленный взгляд, Оля тут же рассмеялась:
- Нет, ты не подумай, мы не того… Мы просто подруги, соседки. И она тоже мальчиков любит! Красивых состоятельных мальчиков!
Они рассмеялись и дали «пять». Я тоже попыталась засмеяться, но получилась клоуновская ужимка, не имеющая ничего общего с настоящим смехом.
Кто бы знал, как в тот момент мне было плохо!
Подняться с земли все еще было проблемой для меня. Я пережила несколько неудачных попыток, в результате которых постоянно садилась в грязную смердящую лужу. Наконец девчонки сумели поставить меня на ноги и потащили до руки. Я еле передвигала ногами, меня постоянно тошнило… Порой казалось, что желудок, выворачивающейся в болезненной алкогольно-наркотической агонии, не выдержит нагрузок и разорвется на клочки. И еще меня преследовало чувство, что я не переживу эту ночь.
Не могу вспомнить, как они вызывали такси, как я ехала и куда ехала вообще. Сознание вернулось ко мне только в самой общаге, в глаза бросилась отвратительная захламленность комнаты,  и вонь кошачьей мочи. 
Чувств не было, эмоций тоже, лишь время от времени всплывал ужасный стыд, который потом опять огромной льдиной уходил под воду моего расплывшегося сознания. В конце концов  я увидела диван, накрытый клетчатым пледом – и все…
Очнулась я в прокуренной комнатушке размером чуть больше кладовой,  с невыносимой головной болью и сухостью во рту. Я едва пошевелилась, силясь встать, и тут же поняла, что координация тоже сильно пострадала. Напротив меня сидела мужеподобная девушка и листала какой-то журнал. Окинув меня взглядом, она улыбнулась:
- О, ты очнулась. Пойду тебе сосисок поджарю и кофе сделаю.
- Нет, - хрипло шептала я, - я не хочу есть…
- А придется, - отрезала девушка. – Я сейчас приду.
Минут пятнадцать я пролежала в состоянии каталепсии, называется «делай со мной что хочешь».  Я смотрела на узоры потолка и не двигалась, не мыслила, не существовала.
Когда вернулась мужеподобная девушка с сосисками, я спросила:
- А сколько сейчас времени?
Она опять выдала смешок в своем стиле, в стиле тетушки-надзирательницы, и проговорила:
- Да вот уже половина третьего…
- Дня??? – воскликнула я, приподнимаясь с постели.
- Ну не ночи же. Светло – али ты не видишь?
Вот и тогда начались самые ужасные кошмары, те чувства, которые могут лишить рассудка, хотя они очень наивны и преисполнены юношеским максимализмом. Страх. Страх! Страх!!!
И чувство вины. И стыда. Как?
Как я вернусь домой? Как я посмотрю маме в глаза? Плевать на эту скотину, он может унизить и избить меня, он даже может выгнать меня из дома, но все это шутки по сравнению с той экзекуцией, которая ждет меня при встрече с мамой! Это самонаказание, это ритуальное самосожжение на костре совести и любви. Ничего хуже нельзя придумать. Провиниться перед тем, кого любишь больше жизни и заставить его страдать – не хуже ли это средневековых пыток или газенвагена?
А что, если…
Нет, я не могу даже допустить саму мысль о том, что она… что с ней… может… беда…
Беда, беда! Беда мне! Ибо если это так, мне придется уйти в монастырь и до конца жизни замаливать этот грех, стоя на горохе и питаясь только черствым хлебом с водой. И то это не искупит всего… Придется присовокупить телесные самоистязания, и то будет мало! Придется обречь себя на долгую и мучительную смерть на медленном огне, либо же быть замурованной в бетон, имея лишь щелочку для дыхания, и гнить заживо.
Нет, нет! Этого не будет. Этого не допустят…
Кто?
Ты же в это не веришь!
Но ведь она, ОНА верит! Может, каждому воздается по вере?
Я вынырнула из океана самоедства и сняла скафандр… Кажется, я уже в силах была более-менее трезво соображать.
-… соли. Лара, принести тебе соли?
- Чего? – опомнилась я.
- Детка, не спи! Соли к сосиске принести?
- Ой, я не хочу есть. Меня вырвет…
Девушка покачала головой в знак возмущения, а скорее, в знак сокрушения, как обычно делают взрослые на отказ ребенка от еды.
- Вырвет – не вырвет, это еще спорно. Но если не поешь, токсикоз серьезный начнется. Желудок твой сам себя съест и потонет в собственной желчи.
Эта перспектива меня не пугала. Меня пугало только одно:  взгляд моей  мамы, очная ставка с ней после всего того, что случилось. Это было бы самым страшным мучением, которое я только могла себе вообразить…
Я съела сосиску, но не глоталось. Мне принесли воды, и лишь тогда мне в горло влез первый кусок. И тут внезапно проснулся аппетит; я ела, ела, попросила еще хлеба, потом выпила кофе.
Стало немного получше, но это физическое улучшение не помогло моей душе прийти в добротное состояние. Знаешь такую особенность самобичевания? Особенно часто это встречается в период депрессии, в период самых тяжелых и темных мыслей. Когда тебе плохо на душе, твое физическое состояние тоже ухудшается – так и должно быть, тело «наказывает» тебя за негодное состояние духа, за то, что ты «плохой». В депрессии ты не хочешь есть, не хочешь вставать с постели, все превращается в тлен в твоем понимании этого мира, в твоем отношении к нему. И вот твоему телу становится лучше, но душе только хуже – наказание закончилось, но ты все еще очень виноват. Виноват перед всем миром и перед собой. Ты очень злишься и входишь в состояние недовольства – как это так? Тело должно страдать за то, что ты такой нехороший. Почувствовав облегчение своей тленной оболочкой, ты тут же желаешь вернуть это мерзостное, пакостное состояние. Все должно быть в гармонии. Или же в дисгармонии…
Так же было и в тот момент. Что-то тянуло меня к тоске, к беспробудному страданию и одиночеству, какая-то сила вела меня к мазохистскому наслаждению от головной боли, тошноты и ломоты во всем теле.
Мне настолько опротивела я сама, и тот факт, что я позволила своему телу на мгновение почувствовать облегчение, что мне захотелось засунуть два пальца в рот, чтобы эти сосиски вышли наружу, и страдание вернулось в свое законное царство. Я хотела, чтобы физическое недомогание сменило боль душевную, ибо только одна чаша весов перевешивала, вторая становилась невесомой.
Не было больше жизни для меня. Я совершенно серьезно верила в то, что это конец. Посему решила и добить себя, добить жестоко и сумасбродно.
Когда Оля вернулась с работы (а мужеподобная девушка по неизвестной причине не работала), я попросила ее оставить меня еще на одну ночь. Я знала, что эта ночь рано или поздно закончится, и настанет утро, омерзительное утро, невыносимый дневной свет, который выставит во всей красе эту необходимость принимать решение.
Как же я страшилась этого! Легче лечь на рельсы и позволить составу разрезать тебя, нежели посмотреть в ЭТИ глаза…  Мне оставались этот вечер и эта ночь – последние в моей жизни.
Но как мне отказаться от чувств? Как мне вернуться домой и с совершенно безучастным видом пройти мимо Нее и мимо этой скотины? Как пережить этот кошмар, это затмение моей души?
Девочки не были против, они обрадовались.
Оля приготовила поесть, мы поели, покурили, они достали бутылку вина и предложили мне. Я отказалась – я даже смотреть не могла на алкоголь.
Оля заговорчески улыбнулась:
- Ну а не хочешь чего-нибудь потяжелее?
 - В смысле? Траву что ли? Нет, не буду.
- Ой, - махнула рукой мужеподобная девушка. – Что ты такая зажатая? Расслабься! Все один раз живем.
- Что же это? – с недоверием спросила я. – Колеса что ли?
- Нет, - ответила Оля. – Это тяжеляк. Кокс и герыч. Выбирай.
- Настоящие наркотики? Это же… это – зависимость и всякое такое...
- Брось! – отмахнулась мужеподобная девушка. – Никакой зависимости, все это брехня.
Какой-то щелчок послышался из недр моей сущности, произошел какой-то сдвиг, открылась массивная железная дверь; так же было и вчера, в сквере, когда книги вдруг обесценились в моих глазах.
«Хватит. Умереть хочу. Нет мне места в этом мире», - подумала я и сказала вслух, уверенно и четко:
- Давайте  и то, и то.
- Что? - разом удивились обе девушки. – Лучше не мешать.
- А я хочу смешать!
Боже, ну почему они согласились! Почему? Где была их совесть? Где были их моральные принципы? Мне же было всего тринадцать!
- Ок, мы тебе по полдозы дадим и того, и того, - сказала Оля с важным видом. – Только не бойся, если будут странные эффекты. Это часто бывает.
- Хорошо.
Не помню всего того, что случилось позже. Я даже сам процесс введения этой мерзости в свой организм не помню… Остается только вкус крови на губах и разряженное, разжиженное сознание, потонувшее в клейком чувстве Безумия. Не было ни астральных полетов после героина, ни тотальной эйфории после кокса. Было что-то… что-то незнакомое. Что-то… странное. Непонятное, необъяснимое, невыразимое, это была Реальность – не эта, другая.  И опять маслянистый поток неясных образов, порожденных моим измотанным мозгом.
Очнулась я в ванне. Было очень холодно… И влажно. Какой—то неясный шум набатом бил в мой мозг, вызывая чувство жуткой измотанности, отсутствия желания как такового – желания видеть людей, быть наедине с собой, да и вообще существовать. Чем был этот шум, я поняла очень скоро, когда немного  пришла в себя – в прямом смысле этого слова: это были всхлипы и бульканья лившейся из крана воды, которая выделялась порциями, издавая эти звуки. Иногда трубы начинали зловеще завывать, словно в недрах водопровода обитало жуткое, омерзительное чудовище.
Мне было страшно. Я закрыла уши руками и закричала.
Больше ничего не имело значения…
Была я. И крик.
Лишь потом появились голоса…
- Ты что, дура, а? Я тебя спрашиваю: ты дура? Зачем ты ей так много дури дала? Смешала, мать твою…
- Я не понимаю тебя. Хочешь все на меня свалить? Ты же сама согласилась. Ведь мешать это дело нельзя, я знаю, что нельзя! Тем более для девочки, которая сроду к такой гадости  не прикасалась!
- Что с ней теперь будет?
- А хрен ее знает… Холодная вода по идее в чувство ее должна привести. Хотя не факт…
- А знаешь, что я подумала? Было бы лучше…
Дальше я ничего не слышала. Утробное бульканье ледяной воды из-под крана погрузило меня в обреченность, в беспросветную мглу. Я слышала только эти ужасные, невыносимые: «буль», «буль», «буль», и видела тьму, черное, однотонное полотно, без малейшего проблеска светлой надежды. Не это ли и есть моя сущность? Моя грязная, низменная душонка?
Медленно, ужасно медленно я возвращалась, и с каждым шагом назад,  в этот мир, становилось все страшнее. Как будто кандалы были прицеплены к моим ногам… Мозг не хотел соображать. На мгновение мне показалось, что я умерла.
«Так вот он каков, этот ад! Да, я согласна. Это самое жуткое место во вселенной…»
Меня периодически выдергивало из так называемого пронстранственно-временного континуума, выражаясь по-умному, в моем стиле, и впихивали в мир безо всего. В мир без меня. Я увидела его и ужаснулась… Тогда я еще не могла оформить свои впечатления  в мало-мальски нормальную фразу, я вообще не могла говорить; это теперь все проще, когда я за миллионы жизней от нашего мира.
Меня вытащили из ванны, долго обтирали и выжимали промокшую одежду (стало быть, одетой меня туда и засунули). Меня мутило, жутко мутило, голова раскалывалась, и жить вообще не хотелось.
«Я не умерла… А жаль… Все равно мне здесь делать больше нечего…» - такие мысли пикировали на мой усталый мозг, и мне казалось, что это вовсе не мои мысли, что они действительно инородные.
Я себя почти не ощущала: тошнота и мигрень были как-будто запрятаны в каком-то тайнике, и я все пыталась на них выйти, вскрыть этот тайник и поднести их к глазам. Порой начиналось вообще что-то невыразимое: я стала забывать, где у меня ноги, руки, голова. Желая дотронуться до головы, я натыкалась на живот.
И воздух звенел, от этого звона я уже не знала, куда деться. Это был инфернальный звон, это было воплощение смерти и разложения.
Меня напоили водой, дали таблетку от мигрени и уложили спать – на пол, укутав в старый плед. Я провалилась в забытье…
Утро было невыносимым, невыносимо болезненным был свет, что огромными прожекторами бил мне в глаза, отвратным был воздух, которым приходилось дышать. Моей единственной заботой было избавиться от всего этого, моим единственным чувством был стыд. Остальные мысли я не подпускала к себе ближе, чем это возможно для сохранения рассудка – иначе я бы точно сошла с ума.
Нет, нет, не думать о маме! Не думать о доме! Не думать о погибели!
Мужеподобная девушка принесла яичницу и кофе. Я долго смотрела на завтрак, не в состоянии отвести взгляд. Девушка провела рукой перед моим носом:
- Эй! Поешь, поешь! Лучше будет…
Я с отвращением взялась за еду, ела без удовольствия; несколько раз колоссальным усилием сдерживала позывы к рвоте. Она смотрела на меня очень внимательно, а потом замялась и проговорила:
- Это… ну мы с Олькой тут немного напортачили, извини нас. Наверное просто дозу не рассчитали, поэтому тебе так плохо и стало.
Я молчала. Я даже боялась говорить. Потом оно прозвучало – словно из глубин канализации:
- Да ничего, жива.
Испугавшись своего собственного голоса, я отдернулась и выронила вилку из рук.
Девушка взмахнула рукой, словно пыталась отделаться от назойливой мухи:
- Мы ж говорили, будут эффекты. Это скоро пройдет. А если не пройдет – в дурке придется полежать. Может всю жизнь!
И она рассмеялась, хватаясь за живот и раскачиваясь на своем стуле. Мне стало мерзко.
- Значит, я не умру? - недоверчиво спросила я. Голос звучал уже живее, действительно как мой.
- Нет конечно, не умрешь! И в дурку тебя не засунут – это я пошутила!
Она снова рассмеялась, и мне снова стало тошно от ее смеха.
Я доела яичницу, и странное чувство разлилось внутри меня. Это чувство – я даже не знаю, как его можно охарактеризовать, это чувство абсолютной, тотальной оторванности от внешнего мира, от того субпродукта Божией воли, что мы называем реальностью. Ибо это действительно субпродукт, Бог способен на большее, и благодаря тебе, сестра, я  это поняла…
Эта оторванность от реальности приводит к тому, что эта реальность воспринимается так тонко и так странно, что трудно найти подходящие слова для описания этого чувства. Напоминает чувство умирающего, но я могу сказать, что оно может относиться и к тому, кто умирает духом, кто погибает от тоски и одиночества. Это чувство любви и благоговения перед всем, что только может быть связано с жизнью, с ее проявлениями. Даже мелочь, листок дерева либо окурок на асфальте, яичница, которую я съела или же флакон с духами, что стоял на полке – все вызывало это чувство благоговения, наряду с парадоксальным и невероятным чувством недостойности. Да, я была недостойна этой реальности, я была ничтожна и отвратна, я была порочна и жестока – что же говорить о небе и о Вечной Жизни?
Все это творение Создателя; теперь я знаю, как это чувство объясняется. Даже пылинка на окне – все. И есть то, что создал человек – но это тоже творение Создателя, опосредованное, но тем не менее, однозначное. Я не достойна Создателя. Я недостойна даже человека, я не имею морального права есть яичницу, надевать эти джинсы, которые сейчас сохнут на окне; я не достойна вдыхать этот воздух.
А ведь все это живет, все имеет свою структуру и свое назначение. Осознание этого назначения всего мира и отсутствие моего, моего личного назначения в этом мире, вводило в ступор, в болезненное недоумение. Птицы, трамваи, люди, еда, помидор и колбаса… Красивое небо и мерзкая гниль. Все это – бытие.
И в тот момент я практически смирилась с моим небытием. Даже мое тело, однажды все-таки мертвое тело, недостойно гробов и венков, недостойно этих слез, недостойно погребальной молитвы священника.
И самое ужасное, что мое небытие было лишь мечтой, а я обязана, обречена жить в мире, в котором никогда не буду счастлива и никогда не сделаю счастливой другого. В этом, пожалуй, самое разительное отличие от предсмертного благоговения больного раком: он благоговеет, потому что хочет жить, я благоговею, потому что жить не хочу, а приходится… Отсюда – омерзение к себе.
Но я не могла лишить себя жизни – не такой я человек. Даже в самые темные времена что-то меня останавливало. Показатель ли это силы духа? Я не знаю.
Я глотнула кофе, мужеподобная девушка дала мне сигарету. И тут я разревелась, я ревела по-детски, громко и эмоционально, схватившись за живот и покачиваясь, как маятник. Она молчала и хлопала меня по плечу, наверное, снова полагая, что это может быть хорошим утешением. 
Очень долго я не в силах была совладать с собой, преодолеть этот истерический плач, я оказалась бессильна в этой тяжелой борьбе с самой собой. Я хотела что-то сказать, но не могла, все время задыхалась и хлюпала носом. Представляю, как забавно это смотрелось со стороны.
Но мне было не до шуток. Я сидела, голая, замотанная в простыню, и медленно убивала свою душу, все человеческое во мне, все самое светлое и эмоциональное. Мои вещи сохли на балконе, влага испарялась из них под теплым майским солнцем, так же быстро и интенсивно испарялась моя душа из этого измученного тела.
Наступило обеденное время, а я… я просто сидела в простыне на балконе и смотрела на город. На стаи галок и грачей, на вечно спешащих куда-то людей, на нескончаемый поток машин. До меня доносились какие-то звуки, какие-то зрительные образы, но мало что из этого я действительно воспринимала.  Все было аморфным, расплывчатым, неживым.
Вещи высохли, и я знала, что нужно делать. Знала, но не могла. И эта девушка, эта мужеподобная девушка так смотрела на меня – я все прочла в ее глазах.
«Ну что же ты, дура, все сидишь здесь? Тебе дают понять, что тебе пора», - думала я, в отчаянии сжимая пальцы так сильно, что образовывались синяки на ладони.
Нет, нет! Я конечно уйду, но домой не вернусь. Буду бродить по городу, пока…
Пока что?
Пока не стемнеет, или – пока не найду себе новый дом. Буду жить на улице, найду подработку.
В тринадцать лет? В этом возрасте возможна только одна подработка…
Убить себя? Нет, я не смогу. Что же будет с мамой? Этот свинтус ее в гроб загонит.
Но от одной мысли о том, что мне предстоит встреча с Ней, у меня кружилась голова, и в приступе неконтролируемой паники скручивало живот. Что же делать?
Ладно, решу по пути…
Я быстро оделась, но как мне добираться куда-либо, если я даже не знаю, где я? На такси? Но все деньги я либо протратила спьяну, либо растеряла. Девушка внимательно посмотрела на меня, хмыкнула и дала немного денег – «на автобус». Потом объяснила, где мы находимся, и я быстро сориентировалась. Странно, однако, но мозг работал.
Поблагодарив ее, я пообещала позвонить и быстро вышла.
К слову: я так больше и не позвонила, и деньги, потраченные на меня, этим девушкам так и не вернула…
Выглядела я ужасно, но мне было все равно. Подобно зомби, бежала я по улице, расталкивая случайных прохожих, не видя даже цвета светофора. Слышала визг тормозов, но не оборачивалась. Слышала возмущенные крики, но не удостаивала их внимания.
Пробегая мимо магазина, я случайно посмотрела в зеркальную витрину, и обомлела.
Мятая одежда, всклыченные волосы, испуганный, ненормальный взгляд широко распахнутых глаз, а лицо, Боже, - лицо! Посиневшее, постаревшее лет на десять за эти две ночи. Я не видела более девочки-подростка –  передо мной предстала измученная жизнью женщина, наркоманка, алкоголичка, сумасшедшая. Я даже вскрикнула немного, отшатнулась и закрыла рот рукой. А ведь это не самое худшее!
Самое худшее было впереди.

Я пошарила в кармане, и обнаружила несколько рублей – именно столько, сколько стоит проезд на городском автобусе. И как ужасно было мне обнаружить их, ибо обнаружение этих копеек означает приближение моего конца, пленения, абсолютного и неукоснительного, моего духа. С гораздо большей радостью я бы наткнулась лишь на носовой платок, чем на эти деньги; найти их – значит потерять часть себя. Не будь их, я бы отправилась на место моей казни пешком, и хоть немного отсрочила свой конец.
Как же было больно! Я никогда ранее не испытывала такой жуткой боли в душе, несмотря на то, что прошла, как мне казалось, через ад. Я наивно полагала, что вся моя предыдущая жизнь была адом, однако ад навалился на меня сейчас – огромной  скалой, острой и шероховатой, и я несла его на своих хрупких плечах, как Атлант нес небесный свод. Только теперь все было перевернутым: небесный свод обратился в пылающее инферно, и то была моя жизнь! Боль... Боль. Боль!
Как же, как же человеческая, детская душа может вынести столько боли, столько прямолинейной, нескрываемой жестокости, что поработила наш мир?! Как я вообще могла жить после всего, что случилось? Видимо, меня спасала сила моей натуры, отсутствие показной сентенциозности, чувства были, они были ужасно сильны, но похоронены где-то в глубине, в самых далеких темницах и склепах. И вот валится, валится, валится, как снег на маленькую деревенскую лачугу, и ты стоишь, вооруженная лишь крошечной детской лопаткой, и все это разгребаешь, но все твои действия – суть труд бесполезный и неблагодарный. Когда так много снега, так много боли и щемящей сердце злобы, нужна вторая лопата или просто другой человек – сильный, обладающий незаурядной силой и мощью. Тебе так тяжело,  а никто не видит этого! Эта боль, боль, скатывается этим снежным комом, он обдает холодом и жгучим морозом все твое естество, и вот налепляются на него морозные льдинки – обида, страх, ненависть, тоска, одиночество, и вот они становятся огромными и ниспадают снежной лавиной тебе на голову. Так ты оказываешься заживо похороненной под многометровым слоем жути, мерзости, скверны, и задыхаешься, задыхаешься…
Казалось, вся та боль, что жила во мне до этого момента, усилилась в миллион, в миллиард раз, и была уже настолько сильна, что лишала рассудка – так вот, одним ударом профессионального боксера. Мне было тяжело дышать – понимаю, сестра, я уже много говорила тебе о боли, настолько сильной, что сковывала дыхание, но это, поверь, было апофеозом всего мучения. Меня распяли на кресте, сожги на костре, сварили в кипятке, и все это за несколько минут. Когда твою душу препарируют взгляды, полные ненависти, и черти, что затаились в тебе, остается только выть волком, идти убивать, разрушать, учинять разгром и беспорядок, предавать и разлагаться изнутри, чтобы показать им всю свою боль, открыть этот ящик Пандоры и выпустить бедствия на этот проклятый мир.
Боль порождает ненависть, ненависть порождает боль – и это порочный круг, они – сестры по крови, беспощадные, уродливые. У меня не было сил сопротивляться, мне осталось только опустить руки. Я сходила с ума, чугунная голова порождала невыносимые по ужасу образы, воспоминания, мысли; все, что произошло и только могло произойти в этом мире, коснулось меня своей гниющей рукой. Эпидемии, страдания, войны, отрубленные головы и посаженные на кол люди, костры инквизиции, обрекающие на ужасную смерть невинных людей, уродства и болезни, сжирающие медленно, изнутри; наркотики. Боже, наркотики – это невыносимо…
Почему, почему отцы убивают своих детей? Почему люди вообще убивают друг друга, почему предают, мучают, изнуряют до полусмерти? Как вообще жить в этом мире? Есть ли смысл жизни на этой земле?
Я его не видела, настолько мне было плохо. В голове пульсировали мысли, они пересекались, смешивались, образовывали причудливые и даже уродливые сочетания. Потом возник он – чертик. Он болтался у меня перед носом, куда бы я не сворачивала. Рожи строил, издевался. Я кричала, отбивалась; люди, видимо, приняли меня за сумасшедшую. Хотя, таковой я и была.
И все это мое состояние накладывалось на невыразимое чувство ужаса, которое не отпускало меня ни на минуту. Я старалась не думать о том, что будет после; я знала это на уровне интуиции, на уровне контроля, невидимого, но неотступного. Иначе я просто достигла бы того состояния, в  котором возврат назад уже совершенно невозможен. Так я предполагала и в тот самый момент, когда валялась на асфальте и сжимала руками голову, я думала, что жизнь никогда не будет прежней; однако осознала то, что движение можно продолжить, только потом. Будь все действительно безнадежно, я бы оказалась уже на том свете. Сердце бы не выдержало… Таков наш организм.
Странно, правда? Когда страдание невыносимо, организм отказывается от жизни. Как это объяснить? Вот оно, опровержение всего вселенского закона выживания. Однако не всегда он работает. Боль – предупреждение об опасности для организма… Душевная боль – то же самое. Когда боль невозможно пережить, наступает безумие. Ибо боль лишает возможности жить, приводит к смерти, и механизм справиться с ней – безумие. Ты жив и не жив одновременно… Сжигаемый на костре до последней секунды чувствует ужасающую боль, и организм не спасает его – или нет? Он просто сигналит ему, как испорченный гудок. Как это объяснить? Душевная боль убивает тебя гораздо болезненней, нежели физическая, и накрывает тебя гораздо чаще.
Я не знаю. Но моя боль была ужасна, и ее уже начало затмевать безумие.  На какое-то мгновение мне показалось, что я умерла – настолько сильным было облегчение, настолько сладким был воздух, который я вбирала в грудь. «Спасение!» - показалось мне на секунду, и тут…
Тут я услышала пронзительный визг. Я открывала глаза, но они не открывались. Прошла еще какая-та единица времени, и я открыла-таки их. Я увидела много, много машин, но еще не понимала, где нахожусь. Понимание тоже пришло, и заставило меня похолодеть: я стояла посреди автострады, всегда перегруженной в это время дня. В нескольких сантиметрах от меня стояла большая иномарка; человек, сидящий за рулем, что-то истошно мне орал и размахивал руками, высунувшись в окно. Я не слышала его криков… Еще пару шагов – и я была бы под колесами.
Кто-то сигналил, кто-то кричал, а я просто стояла, не в состоянии сориентироваться, вцепившись с невиданной силой себе в волосы. Внезапно произошел взрыв в голове, и мысль резаком прошлась по моему сознанию: «Сейчас будет скорая. Или милиция, и тогда мне крышка».
«Нет!»
Привести свое сознание в порядок было не так просто. Я побежала, однако предметы перед глазами все еще двоились, я видела мир словно сквозь толстый слой клеенки. Я снова бежала, не оправдываясь перед собой и ни о чем не думая. Я просто бежала.
Страх снова обуял меня. Почему Бог так жесток? Конечно, я заслужила это наказание, но не она! Она же любит меня, и сама мысль о том, что меня может любить столь прекрасное существо, вызывала у меня омерзение к себе. Я не могу представить, как она страдает, и еще – она наедине с этим чудовищем, пьяной скотиной, лишенной здравого смысла и полноценных человеческих чувств! Страх, страх… он мне не поможет, слишком уж сильно все запущено.
Какая-то вспышка в сознании – и способность мыслить вернулась. Отягченная пороками всего человечества, удрученная своей невыразимой виной и болью, что скребет душу наждаком, изможденная и больная, я пришла на остановку. Так сидела я, упершись взглядом в землю, очень долго. И людей  я не видела – это были просто тени, бесплотные оболочки, живые мертвецы.
Они были живыми мертвецами, да, да… И лишь в тот момент я это поняла, так ясно, словно взглянула в глаза самому Создателю, это было просветлением, «лучом в темном царстве». Их жизнь незаполнена, у них нет цели, у них нет истинных порывов, у них нет мыслей о природе всего сущего. Заключенные в своем круговороте, они много чего не замечают, они подобны водителю, смывающего дворниками с лобового стекла дождинки, в то время как его машина задом погружается в воду. Мне была омерзительна вся эта их жизнь, все их потребности и развлечения. И лишь в том момент я поняла, что прошла через Жизнь с большой буквы. Пройти через чувства, оценить истинную ценность этой жизни, увидеть страдания и Жизнь, какая она есть на самом деле, чтобы вдохнуть воздух полной грудью, словно ты вылез из горящего дома. Все познается в сравнении, ибо ничто не есть абсолютная ценность, в этом нашем мире. Только безумные страдания, как и безумные наслаждения, могут приблизить тебя к правильному пониманию жизни. Духовные, духовные терзания! Тело – лишь проводник. Опустившись в эту помойную яму, я прозрела. Шанс прозреть есть у каждого, кто проходит через страдание. Но не всякий этот шанс видит, многие отмахиваются от него как от назойливой мухи и становятся моральными уродами.
Но я еще не прозрела. Этот росток наклюнулся, но не вылез из земли; ты все время была права относительно меня, сестра. И потом, после всего я увидела лишь кроху истины, вобрала в себя лишь мизерную долю того, что мудрецы называют прозрением. Нельзя узреть всю истину в один миг. Она приходит к тебе дольками, как мандарин. Посему и страданий так много в этом мире.
Скажу тебе, сестра, что и сейчас я еще не прозрела. И я жду того момента, когда буду к этому готова… У меня есть лишь предчувствие, предвкушение…
И то была готовность, напряжение внутри, как напрягаются мышцы перед прыжком. Я тогда еще не знала, что назревает у меня в душе. Тем не менее, немного отпустило.
Я наконец стала обращать внимание на то, что автобусы все-таки ходят. Пропустила я их уже достаточно.
Подошел нужный, и я села. Оставалось совсем немного до экзекуции моей души.

Я помню открытое окно, у которого я сидела, помню ветер, что развеевал мои склыченные волосы…  Небо в рванине бесформенных облаков, город, похожий на гигантский кубик-рубик, люди, люди, люди – много людей, похожих на пустые колбочки, из которых давно вылили чудодейственный целительный раствор. И я была самой пустой из них.
Все было настолько фрагментарно, настолько безжизненно и нереально, что я периодически теряла связь с этим странным, едва вылупившимся из моего сознания миром. Я приходила в себя, вновь уходила от себя и от мира; люди толпились вокруг, какой-то мужик грозил мне пальцем и что-то говорил. Верно, потому, что я сидела, такая молодая, а он, уставший, и наработавшийся, стоял. Этот вариант уже гораздо позже мне подсказала интуитивная часть моего «я».
Он вышел, вошла женщина, толстая, уж очень похожая на ту, что я вчера (вернее, позавчера) видела в сквере и которая… Эта женщина стала возле меня и смотрела на меня, смотрела, сквозь свои очки, скривив губы и нахмурив жиденькие брови.
Я не ожидала от себя такой реакции – через пару секунд я уже стояла, схватив ее за грудки, и кричала ей что-то. Что я кричала? Думаешь, я помню?
Автобус взорвался в негодовании, но я не угомонилась. Я трясла ее, как грушу, а бедная женщина настолько опешила и испугалась, что не могла ничего ответить. А ведь и на тот момент я знала, прекрасно знала, что это совершенно другая женщина. Однако для меня этот факт не имел значения.
Вдруг, среди всеобщего гоготания и нескончаемого потока возмущений и причитаний, я услышала фразу: «все, сейчас милицию позовем», и эта фраза оказалась для меня ушатом с ледяной водой. Я остановилась, словно человек на кадре в кинофильме, когда зритель нажимает на паузу. Так я стояла, даже не убрав рук с плеч этой несчастной, а меня окружали люди, все что-то кричали и грозили мне руками, кто-то даже пытался толкнуть меня.
Когда автобус остановился, я пулей вылетела из него. В висках стучало, во рту пересохло настолько, что я не могла даже говорить, к горлу подступил ком. Сориентироваться на местности я не могла, каменные громады обступали меня, всюду до ужаса одинаковые. Они нависали надо мной, затмевали дневной свет. Одинаковые многоэтажки, чтоб вас… Я опять бежала, и тут наткнулась на небольшой тихий сквер, который люди, называемые в интеллектуальных кругах простым словом «быдло», превратили в помойку. За этим складом банок, склянок, бумажек, битого стекла и собачьего дерьма, я увидела знакомые очертания.
Да, это была моя школа.
Паника накрыла меня, когда я поняла, что учебный день уже закончился, и учителя и одноклассники расходятся по домам. Учителя устроят мне взбучку, а одноклассники заложат при первом удачном моменте – ясно как Божий день, что они меня ненавидят.
Я снова бежала. Не по дороге, а кустами и грязными нехоженными тропками. Вот был и он – мой дом. Пятиэтажка, такая родная и столь ненавистная мне. Страх, который я испытала, был по уровню обреченности и невыносимости в сто, а может в тысячу и даже в миллион раз хуже, чем все то, что я испытала до этого, даже хуже отходняка после наркотиков. Это был ужас, и если до этого он плелся за мной хвостом, то теперь обратил ко мне всю свою омерзительную, уродливую рожу. Я увидела его, и он проник в меня; он был повсюду – во мне, в моих костях и мышцах, прямо под кожей, а главное – во взбурлившем мозгу. Мне было легче умереть, нежели переступить порог этой квартиры. Я бы и умерла, но кое-что останавливало меня. Ты знаешь, что, вернее, кто.
Тут я увидела двух милиционеров, которые пытливо смотрели в мою сторону. Что делать? Бежать? Но тогда они поймают меня и силой приведут домой – что может быть хуже этого позора?
Пройти мимо них? Тогда они станут допытываться меня, где мои вещи и где…
Черт!
Зеркало! Я все же забыла его у девочек. И это лишь очередной груз на мою шею, который уж точно утянет меня на дно.
Менее пяти секунд мне потребовалось, чтобы сориентироваться. Я знала, что рискую своем именем (хотя – хуже вряд ли будет!), но все же рискнула. Я прошла мимо них, стараясь стабилизировать дыхание и выглядеть естественно.
- Здравствуйте, девушка! Вы со школы?
- Да, а что? - спокойно спросила я.
Молодой милиционер немного сконфузился – видимо, я ему понравилась – и пробубнил:
- У вас такой вид… Помятый несколько. И вещей нет.
- Конечно нет! - рассмеялась я. Я и сама слышала, насколько неестественным был мой смех. – Они у моей подруги, в школе. Я иду домой за тетрадкой с домашним заданием, и должна отнести ее подруге, и лишь потом заберу свои вещи. А помятая потому, что после физры.
- Ну извините, - ответил так же сконфуженно молодой, толкнул второго, и они прошли мимо.
«Значит, точно меня ищут. Уже весь город наверное на ушах», - думала я, поспешно уходя. – «Боже! Я не вынесу этого! Не вынесу этой очной ставки».
Меня всю изнутри била дрожь, губы тряслись, а руки, казалось, вообще меня больше не слушались. Я еле шла, я была вымотана, но вымотана отнюдь не десятью минутами бега, а своими мыслями, которые оковами висели на моей голове.
Каждый шаг был пропитан страхом и давался мне ужасно тяжело, словно я шла в кандалах. Я вошла в вонючий подъезд. Там стояли две школьницы, девочки заметно моложе меня, лет одиннадцати, и мальчик, и того моложе. Они громко смеялись, матерились, курили и хлебали какое-то пойло из стеклянной бутылки, которое ужасно воняло дешевой самогонкой. Девочки во внешнем плане полностью подходили под определение ангелочков: белокурые, с косичками, в белых рубашках и аккуратных туфельках. Какой кошмарный диссонанс! А их голоса – это не были голоса девочек-ангелочков, это были вульгарные, мерзкие голоса распутных баб.
Они с подозрением посмотрели на меня, и, заметив, что я вроде как «из их клана» и что мое появление им ничем не грозит, продолжили свое занятие.
- Во-во, Вовка тож говорит так, мать его! А че? Я имел в жопу всех этих учителей, чтоб они себе на наших крутых лесенках шеи свернули, падлы! - кричал мальчика, выпучив глаза.
- Ой, да мамка и не думает, что я трахаться начала, хотя мне насрать на ее слова, тоже мне! Папочки-мамочки, им жалко несколько рублей мне на помаду, а сами зелень только так разбрасывают, набирают хрень ненужную, - важно говорила та девочка, что повыше ростом.
Вторая громко рассмеялась. Во рту у нее были не все зубы, оба резца только наклюнулись…
Я остановилась. Не знаю, что было тому причиной – тот факт, что я всеми силами пыталась отсрочить момент моей казни, или же желание постоять с ними. Зачем? Сравнение – кто хуже, чьи гадости и пороки перевесят – их или мои?
Наверное.
Я попросила у девочки сигарету, она надменно посмотрела на меня, важно и медленно достала пачку, и вытащила сигарету, ехидно ухмыляясь. Я поблагодарила ее, хотя слова благодарности в ее адрес были явно неуместны. Да и не хотелось мне их произносить…
Я курила и слушала их, но очень скоро мои собственные мысли вытеснили их крайне «познавательный» разговор на периферию мироздания. Вот, я стала такой как они, я стала частью того, против чего всегда так нещадно боролась. Чертик в моей душе высмеял все мои ценности и увлечения, опроверг идеалы тонкой и хрупкой души, низвергнул в бездну все мои чувства, все прекрасные потуги стать Человеком, Человеком с большой буквы. Имеют ли причины действия влияние на то, каким оно является априори, или же поступок как таковой – уже показатель самого себя?
Да, уже тогда я начала думать об этом, на уровне подростковом, несколько примитивном, но тем не менее я думала. Можно ли убить человека из мести, есть ли это нечто другое, нежели убийство из корыстной цели, например?
Сотни и тысячи умов прошлого бились над этим вопросом. Что говорят теологи?  Поступок – во многом отражает внутреннюю сущность человека. Сколько бы маньяк-убийца на суде не доказывал то, какой в душе он святой, он же не станет святым от этого?
Конечно, я это знаю. Философы и богословы совсем запутались в этой паутине всех возможных объяснений и казуальных поисков, и я тоже запуталась следом за ними, запуталась в том, что творится в душе. Один из первостепенных вопросов, скажу тебе, сестра.
Да, поступок один и тот же. Но причина – причина сего настолько сильно разниться, что меня и этих трудных подростков, которых я имела счастье лицезреть, стоило бы отделить и поселить в разных рукавах Галактики.
Я это делала потому, что в душе и в голове было слишком много всего, а они – по той причине, что головы и сердца их пусты, как опрокинутые ведра.
Видимо, мир причинностей очень широк и многообразен, а  мир поступков узок и несовершенен. Вот и получается, что поступаем мы одинаково, но остаемся при этом столь сильно непохожими.
Мои мысли указывали мне на этот вариант объяснения всей этой куралесицы, но сердце это не принимало. Оно кровоточило. Какая разница Небу, почему ты становишься на путь недопустимый, на путь безнравственный? Родион Раскольников убил, и казнил себя, так как поступок – это личина, подогнанная под черты лица. Она много чего скрывает, но формы и очертания остаются, от них никуда не денешься.
Как же потом быть? Когда все оценивается? Я не верила в Бога, но какие-то суеверия и страхи закрадывались мне в душу, как крысы. Я поняла сейчас, что это худший вариант отношения к Богу и религии: существуют предрассудки и вера; люди, у которых есть предрассудки, но нет веры, могут натворить много зла и напакостить всем живущим, полагая, что совершают «благое дело». Если есть вера, и нет предрассудков – то это действительно святой человек, наподобие моей мамы; когда есть и то и другое, то человек балансирует над пропастью с шестом в руках, и судьба его вершиться будет в зависимости от того, куда его перетянет – к вере или суеверию, которые суть полные противоположности, отождествляемые лишь глупцами. Когда нет ни того ни другого – это ложный активатор своей жизни, атеист, закругленный на концах; у него почти нет проблем с этим вопросом, он живет и умирает без Бога. Я такой и была тогда, но тут закрался скорпион – суеверие! Страх – страх перед Богом…
Не знаю, хорошо это или плохо, но вся порочность, вся грязь, в которой я бултыхалась все эти дни, склеилась у меня в душе и не давала хорошим, светлым порывам проходить сквозь все ее поры.
Я боялась мамы, а стало быть, боялась и Бога; то, что она оценивает как плохое, стало быть, и есть плохое по сути. Мои поступки – ее боль. И самое большое наказание для меня – тихая боль, тихая ненависть, тихое презрение.
«Нет, пусть она накричит, побьет меня, проклянет меня – не важно, это совершенно не важно! Только бы не тихое беззлобное прощение, ибо не имею я права на него; лучше получить наказание от нее, нежели от себя, и последнее будет в миллиард раз страшнее и больнее – я это знаю», - так я думала, теребя в руках сигарету.
Оказывается, я еще и шептала что-то губами, беззвучно, и дети это сразу заметили и подняли меня на смех. Мальчик сказал:
- Ишь, смотрите, из дурки сбежала, сама с собой болтает. И одета как бомжа!
Я выкинула сигарету, и, не взглянув на них, стала подниматься. Нет, я не воспользовалась лифтом, так как каждая секунда свободы была для меня подобна вечности, и, отсрочивая наступление Конца, я цеплялась за любую возможность. Чем дольше – тем лучше.
Одна ступенька, вторая, третья… Что? Я их считаю? Страх все сильнее сжимал грудную клетку монструозным испанским сапожком, невозможность сосредоточиться только подпитывала мой страх. Когда я подошла к нашей лестничной площадке, мое сердце готово было растерзать грудную клетку потоком черной венозной крови и убежать – как можно дальше от этого места. А через мгновение все ушло, растворилось, разбилось об голые гулкие стены. Так всегда бывает, знаешь – когда готовишься к чему-то волнительному, опасному, страшному, и этот момент наступает, весь страх улетучивается. И со мной было то же самое…
Я достала ключи и открыла дверь; руки все-таки тряслись. Да, организм не обманешь. Я вошла, тихо, на цыпочках, хотя это не могло никак мне помочь, и  я это знала. Сделав шаг в сторону кухни, я заглянула за угол и ужаснулась.
Мама… До чего ты себя довела!
Она сидела на табурете, на самом его краю, упершись ногами в пол; на ней был надет синий махровый халат, наполовину распахнутый, за которым виднелась потертая розовая ночная сорочка. Все в ее внешности было неопрятным, замусоленным, волосы были всклочены почти так же, как и у меня, и этот налет заброшенности и неухоженности был нанесен на все в ее облике и в облике квартиры в целом. Я не узнала квартиру, запах царил отвратительный, повсюду был разбросан мусор, возле входа на кухню стоял пакет с гнилыми яблоками, смердящими на всю квартиру. Не было того уюта, не было того дома, в котором так долго мы с мамой жили, это был свинарник.
За два дня – всего за два дня! Мама…
Я не могла поднять на нее взгляд, я разглядывала обои, пол, мебель – но только не ее. Потом, путем колоссального усилия воли, путем насилия над собой, я посмотрела на нее.
Боже! Она страдала в эти темные дни в тысячу раз сильнее меня, мои страдания не могут идти в сравнение с ее мучениями, с самоистязаниями ее светлой души. Это лицо… Красное, заплаканное, с опухшими веками и впавшими глазами. Словно через войну прошел этот человек, словно вся мировая печаль впиталась в ее восприимчивое сердце, и теперь сочилась из каждой поры ее тела и ее души.
Эта тесная связь наших душ проявилась даже сейчас: то мы разговаривали без слов, просто прижавшись друг к другу, а теперь, разделенные расстоянием, переживали одну боль на двоих. Ей было хуже – заметно хуже, чем мне. Две бессонные ночи – они многого стоят! Мой страх возвращения и все мои выходки были лишь ужимкой ярмарочного клоуна в сравнении с ее страхом меня потерять.
Ведь ты, мамочка, потеряла своего первенца, который еще не успел появиться на свет, но которого ты уже так сильно любила; ты потеряла Антошку, которого тоже одаривала бесконечной любовью, и вот теперь…
Господи! Как же я себя ненавидела за все, она не заслужила этого наказания, этого наваждения, ибо всю жизнь получала пинки от всего этого ужасного мира, но не сломалась и не согнулась, не предала свои убеждения, не обозлилась, как я, и не спилась, как эта свинья…
Пожалуй, самое большое благо, которое может дать нам Всевышний – это способность не ожесточиться, и не только осознание и понимание этого – но и действие. Поступки. Опять поступки! Тот, кто пройдет свой путь, не запятнавшись мерзкими испражнениями мира наших эмоций – тот спасется, и будет счастлив, даже если за душой не будет ни гроша. Но я оказалась слабей, я оказалась порочней – а такое не прощается. В первую очередь не прощается нашим собственным «Я», нашими внутренними инстанциями, которые порой намного более тверды и справедливы, нежели все наши упования на Бога. Он может и простит, но я сама – никогда.
Она была так слаба в тот момент, но при этом из каждой корпускулы ее естества лучилась сила. Пусть другие думают, что она ослабла – но они будут заблуждаться, как не заблуждались никогда ранее! В ее не-жестокости и была ее подлинная сила.
Я смотрела на нее, а из глаз градом сыпались слезы – такие на редкость горячие! Она не отводила взгляда и тоже молчала. Я была готова ко всему, и боялась только одной вещи, и она, видимо, уже начала свершаться. Пусть, пусть она побьет меня, пусть выскажет кучу гадостей и оскорблений в мой адрес, пусть будет бить посуду, рвать и метать. Пусть…
Так я смотрела на нее, не отрываясь, но и она не отводила взгляда. Ее красивые карие глаза увлажнились, губы задрожали. Мои ноги подкосились, я почувствовала болезненное удушье, и готова была уже упасть на колени, как вдруг услышала грозный топот. Меня всю передернуло от ужаса предстоящей расправы.
Разъяренный бык с налитыми кровью глазами ворвался в коридор, где я стояла, и, скривив губы, заорал так, что я чуть не оглохла:
- Ах ты сучка бестолковая! Шлюха дворовая! Ты чего? Какого черта шляешься? Говори, где была? Где???
Конечно же, я порядком смягчаю в своем рассказе тот поток матюков, который обрушился на меня.
Он подскочил ко мне, уперев руки в боки, и приблизился вплотную. Однако каковым было мое облегчение, когда он явился! Все, что он скажет и не скажет, каждый его удар – все это было бы сущим пустяком для меня по сравнению с тем, чего она не скажет. Чего она НЕ скажет…
Грубо схватив меня за локоть, он придвинул меня к стене, и уже было замахнулся, как мама вдруг завопила и повалилась на пол, завопила так, что у меня чуть не разорвалось сердце:
- О, нет! Не тронь! Не тронь ее, молю! Бей меня, бей лучше меня!
Она кричала, сгорбившись на полу, обессиленная рыданиями; там же, на кухне, валялись обглоданные куриные кости и шкурки, засохший хлеб и очистки от овощей, она лежала среди всего этого хлама и кричала, кричала, кричала…
Я готова была умереть, Боже, как я тогда хотела умереть!
Тогда он заревел как лев и с силой швырнул меня об стену. Она закричала еще сильнее, в бессилии ударяя руками об пол. Я ударилась плечом (к счастью или к горю, не головой), и молча сползла по стене. Не было сил даже на слезы. Однако они текли, сами, непроизвольно, мои лицо и шея были влажными от слез.
Долго я лежала, содрогаясь в конвульсиях, у входной двери, на коврике, как собачонка. Мама плакала на кухне, я слышала ее всхлипывания и крики. Этот же свин еще раз обложил меня трехэтажным матом, и, с силой ударив своей медвежьей лапой об стену так, что та треснула, скрылся в своей комнате. Дверь громко хлопнула. Однако через мгновение он опять вышел и, склонившись надо мной, прошипел:
- Мразь!
И это его слово, единое слово, перевешивало все предыдущие матюки. И тогда закричала я – это был нечеловеческий вопль, это была квинтэссенция всей боли, которую я когда-либо испытывала и только могла испытать.  Он лишь сверкнул глазами, своими маленькими поросячьими глазками, и ушел.
Так плакали мы с мамой, - я и она, мое второе сердце. Я снова проваливалась в забытье, а когда возвращалась, понимала, что еще рыдаю, что еще не успокоилась до конца.
Потом я поползла – на карачках, как животное, всхлипывая и испытывая нечеловеческий холод внутри себя. Я заползла на кухню; она все еще сидела на полу, сложив руки на коленях, и безучастным взглядом разглядывала пол.
Я хотела прикоснуться к ней – но как я могла это сделать? Какое право я имела на это? Прикоснуться к святыне грязному человеку – все равно что осквернить ее. Вот я и водила руками перед ее лицом, гладя контуры ее тела, но она не смотрела на меня.
- Мама, - наконец выдавила я из себя это слезное слово. – Ну пожалуйста! Пожалуйста! Посмотри на меня…
Боже, как она была равнодушна, я всерьез опасалась за ее рассудок. Где она была? Где?
- Мама, - ревела я, - мама! Я знаю, знаю, что я считала, что я умная, но я не умная, нет, я дура, дура! Я сделала так, но я… Я раска… рас… раскаиваюсь! Мне было больно, больно! Но я не хотела, чтобы тебе тоже…  Если бы я знала, то я бы… Мне легче убить себя, чем видеть твое страдание, твои слезы!
Нет ответа.