Так, сестра моя, я познала любовь и впервые познала мужчину. Это было отблеском того подлинного золота, когда на него попадает солнечный луч, который не каждый в силах различить, но я была способна к этому, видимо, потому, что один большой золотой слиток уже покинул меня навсегда. Но как, как не утерять другой?
Я была счастлива; словно какая-то пелена была вдруг убрана с моих глаз, и я увидела мир. Не тот мир, что является кладезем боли, а другой мир – мир более простой, более легкий, более приятный. Возможно, я пребывала во власти великой иллюзии, которая обуревает всех радостных и счастливых людей, шепча им на ушко, что жить – это хорошо. Но тогда, под дуновениями теплого вселенского ветра, я этого не замечала, от того, верно, что не хотела замечать. Вот и думай: спала ли пелена с моих глаз или их накрыла другая пелена, ухищренная и очень коварная?
Впрочем, я знала, что падать мне будет очень высоко, и что я уж наверняка разобьюсь. Но мне было все равно, слишком уж много боли вылилось из моих глаз, а иные жесткие ее комки навсегда застряли в моей груди.
Мы встречались – раз или два в неделю; в первые дни меня накрывал жуткий стыд, когда я садилась в его машину, а уж тем более – когда он после лекций или семинаров ласково брал меня за руку (в последнем случае у меня возникало желание просто провалиться сквозь землю). То, что он решил не скрывать наши отношения ни от других преподавателей, ни от студентов, меня несколько смутило поначалу; но жизнь выковала меня идеально. Возмущенный шепот в аудитории, на лекции, возгласы и выпады других «влюбленных» меня очень скоро совсем перестали волновать.
Сказать по правде, коллеги Артема Юрьевича даже одобряли его связь со мной, так как считали меня «девушкой приличной», тем более что они знали обо всех обстоятельствах, что имели место в его жизни. Скорее всего, они втихомолку даже радовались тому, что у Артема Юрьевича снова появился интерес к женскому полу. Когда я подходила к ним – не важно, с какой целью – узнать про домашние задания и конспекты или просто что-то уточнить, - они встречали меня с легкой улыбкой, улыбкой скорее доброй, нежели неодобрительной. Вернее, с улыбкой человека, который знает какой-то секрет, человека, поддерживающего выбор своего коллеги.
Я помню Анну Сергеевну – тоже молодую лекторшу, уж и не припомню, что она у нас вела; однажды, когда я подошла к ней на кафедру уточнить объем конспектов книги, она заговорчески захихикала и спросила меня:
- Свадьба когда?
Точно помню, что все представители кафедры, в аудитории которой она располагалась, тоже странно захихикали, кто-то стал прикрывать рот руками, кто-то просто отвернулся.
- Да что с вами! Вы же преподаватели, взрослые люди! – набросилась она на них как-то несерьезно, уж определенно для того, чтобы умалить мое смущение.
Но я смутилась еще больше, и, даже не выслушав ее объяснений и отговорок, быстро ушла.
Теми же, кто воспылал ко мне лютой ненавистью, были мои одногруппницы: меня встречали горделивой и надменной усмешкой и вообще не разговаривали; в общем, просто сторонились меня.
Как-то раз я, совершенно запутавшись в одном домашнем задании по истории и теории искусства, подошла к девчонкам, сгруппировавшимся где-то в углу. Одна из них – та самая вульгарная, ярко накрашенная девица, однозначно считающая себя лучшей красавицей не только Земли, но и всех возможных миров, поглядев на меня исподлобья, сказала:
- Зачем тебе вообще что-то знать? Ты же на панибратских правах все без зачетов сдашь!
- Да, тебе учить что-либо вообще не нужно! – подхватили остальные девушки.
Ведь они же знали! Знали, что из себя представляют мои знания, а что – их. Поэтому я предпочла уйти и искать все самостоятельно. Ничего, к остракизму мне не привыкать.
Да, и опять одна…
Нет, не одна!
Эти месяцы были короткой и столь сладостной ночью цветения папоротника. Назвать любовью это было бы очень банально и чуть ли не вульгарно, но я пойду на этот риск.
Ожидание… Я открыла для себя новый вид пытки! Это лицо, небритое лицо, этот непередаваемый запах мужской щетины… Глаза. Как ворота в небо…
Я ожидала окончания его лекций, нервно куря у уличного ларька с фаст-фудом, который находился рядом с нашим корпусом; я ожидала окончания ночи, которую проводила дома, не с ним, и эта степень тревоги, сладостной тревоги ожидания доводила меня до того, что я могла ночами сидеть у открытого окна, выкуривая одну за другой, а душа, душа моя так боялась за сердце!
Порою тихо плакала в углу, когда он долго не звонил. И, - вот чудо, - как только капала первая слезинка из моих глаз, с бесшумным звоном ударялась о пол, я слышала телефонный звонок, ликуя и будучи на миллион процентов убежденной в том, что это именно он, он, он!
Была сладость. И была горечь. Все должно быть равновесным в этом мире… А горечь заключалась в моем сомнении, в моем малодушном сомнении!
Очень скоро мы уже стали спокойно ходить за руку, целоваться и делать кучу глупостей, которые разрешены только влюбленным.
И эти прогулки по первой осенней листве – или их не было вовсе? Мы гуляли в парке, и не было уже гнетущих воспоминаний о тех жутких годах, о тех… Я подставляла Солнцу свое лицо, я подставляла свету на свою душу. Я верила. Просто верила, что тут еще можно сказать?
Артем был идеален; переходы его настроения были воистину удивительными, он хмурился, а через мгновение уж хватал меня на руки, и, несмотря на все мое сопротивление, нес; все это сопровождалось веселым, задорным смехом – под синим небом, под еще теплым октябрьским солнцем, под дождем, под ветром...
Пусть бы рухнула земля; пусть бы лава лилась отовсюду – мне было все равно. Настолько сильно я была поглощена им и своим чувством. А самое интересное, что мне казалось, что я силой своей любви, своей безумной любви могла бы остановить эту лаву, заставить Землю остановиться, все изменить. Это чувство всесилия, власти, власти, идущей только от добра, сделала меня другой. Я научилась верить. И любить.
Я уж совсем забыла о предстоящем падении, хотя порой отголоски той, прежней жизни, все же доносились до меня, как далекие тамтамы; мы часто посещали могилу мамы. И я уже не валялась в грязи и не выла – я стояла, смиренно лаская ее портрет. Артем стоял поодаль, словно чувствуя себя лишним. Слез не было, их больше не было, вот и все!
То, что лилось порой из глаз моих, не было слезами. Это была лишь талая вода, вода растаявшего ледяного сердца.
Мы и опомниться не успели, как наступила зима. Ни вражда с группой, ни нарастающие придирки стариков не могли испортить мне настроение. Даже ожидание, несущее боль, но ненастоящую боль, было сладким. А самое главное – что этот сладко-горький коктейль был мне по душе. Иногда наступали такие моменты, когда я чувствовала его всего, чувствовала всецело и всеобъемлюще, словно мы сливались не просто в акте половой близости, а сливались душами; мы сливались душами, просто держась за руки…
Зимой же я переехала к нему, чему старики даже рады были – я вечно доставляла им неудобства. Все мои предубеждения оказались ложными. Я была не дикаркой, и я могла выносить не-одиночество. Одиночество было лишь привычкой, к которой я иногда возвращалась, сидя в комнате с выключенным светом и слушая тишину.
Все же зима несла новые образы и новое мироощущение…
В один из таких дней, вернее, вечеров – зимних, окостенелых непробиваемой, казалось, коростой льда и снега, я сидела у ока, прижав ноги к груди, и плакала. Падал снег, была предновогодняя неделя… и от того становилось еще больнее. А он все еще не возвращался. Я взглянула на часы, хотя понимала, что лучше этого не делать: было уже половина восьмого. Тьма кругом, огни, шум машин и сигналы, долетающие до моих ушей из вечно не рассеивающихся уличных пробок.
Скоро мой плач перешел в вой, я выла, вспоминая…
Знаешь, сестра, когда человек счастлив, он обязательно ищет, за что бы зацепиться, он рубит сук, на котором сидит, и с мазохистским злорадством толкает себя в бездну. По крайней мере, так было со мной. Или же это сама природа человеческая – такая она?
- Мама, мама, мама, - шептала я.
Где ты? Мне так больно.
На меня накатывала морская волна, густая и тягучая, волна, состоящая из затягивающей, чернейшей нефти. И теперь эта волна была уже внутри меня.
Я ревела, выла, билась об стену. Посмотрев на свои запястья, уже оставившие следы нескольких порезов, я снова захотела это сделать.
И тут вошел Артем, и тут же бросился ко мне:
- Ларочка, дорогая, что с тобой? Что? Кто тебя обидел? Тебя обидел кто-то?
Я мотала головой, не в силах вымолвить слова.
Он обнял меня и прошептал:
- Верь мне! Боже мой! Как бы я хотел, чтобы ты действительно верила мне, но… Расскажи мне, Ларочка, не мучай меня. Вот мое сердце. Ты чувствуешь его? Ты чувствуешь?
Он положил мою руку на свою грудь, на то место, где быстро билось его пылкое сердце.
- Знаешь, - прошептала я, - мама всегда говорила, что нужно пытаться помочь каждому живому существу, облегчить его страдания… Она пыталась это сделать, и делала, делала! Но что есть наши крошечные добрые дела? На Земле шесть миллиардов человек…. Я никогда раньше не верила, что силой веры и любви можно совершить чудо…
- Так поверь. Что тебе мешает?
- Они привела домой эту бедную женщину, Сарру… Боже… - я закрыла рот рукой и рухнула в кресло.
Он обхватил меня и прижал к себе еще крепче.
- Стоп. Поверь. Просто поверь!
Слезы текли из моих глаз, а он шептал мне на ушко:
- Зима закончится. Какой бы долгой она ни была, но ей наступит конец. Появятся первые ручейки, а за ними – пахучие почки, листочки, цветы. Птицы будут петь для нас. Небо будет голубым-голубым, а дождь – теплым. Мы пойдем в парк развлечений, будет кататься на аттракционах, есть мороженое… В жизни есть хорошее, поверь мне!
Я уткнулась лицом в его плечо, а он теребил мои волосы. Я верила ему так слепо, что, скажи он мне, что небо зеленое, а, спрыгнув с седьмого этажа, ты не получишь никаких увечий – я бы поверила. Не верить ему для меня было равносильно смерти. Так я и заснула, убаюкиваемая этой чистой, слепой верой.
У меня случались приступы тоски и боли, и он всегда был рядом. Порой этот накал моих бурлящих страстей и сомнений был настолько силен, что я начинала думать, что недостойна его, и тогда я отталкивала его и запиралась в ванной, рыдая там часами. Он ломился, умолял, признавался в любви, а порой даже засыпал возле ванной, прямо на полу.
Но он был рядом. Сердце сжималось от умиления и благоговения и святой, нежнейшей благодарности.
Его обещания сбылись: наступила весна. Был уже конец марта, потокам воды не было конца. Я сидела у него на балконе на маленьком резном стульчике, пила кофе и курила. Была суббота, но Артем ушел в институт по делам его диссертации, так как с ней, по его словам, «что-то не клеилось».
- Ну что, Лара? Чего тебе не хватает? Ты боишься конца? Конец есть у всего, ты же знаешь. И если ты будешь об этом думать, счастье улетучится, как улетучивается дым от этой сигареты. Ты думаешь, что недостойна его? Ты считаешь себя мразью? Не надо, не надо. Он никогда не называл тебя мразью, а тот… ты не увидишь его четыре года. А при лучшем исходе – не увидишь никогда. Прочь, мысли. Ты опять думаешь не о том.
В один из таких мартовских, солнечных дней, мы пошли на блошиный рынок.
- Я давно хотел завести кошку или собаку. Как ты на это смотришь? – спросил он меня за день до этого.
Я лишь рассмеялась, тряся его за плечи:
- Ты что, читаешь мои мысли? Я обожаю животных! Давай купим котеночка, раньше не было возможности, а теперь…
И вот мы шли под руку по мостовой, я расстегнула мое черное в желтую полоску пальто и сняла шапку. Артем смеялся и уговаривал меня ее надеть.
Казалось, не было людей счастливее нас.
А место это, при входе на блошиный рынок, было знаменито не только назойливыми торгашами из всех стран бывшего СНГ, грязью и вонью, но и тем, что у входа всегда сидели прокаженные и калеки, с протянутой рукой, и на этих иссохших руках всегда было пару копеек, не больше.
Внезапно какой-то образ полоснул по моим глазам, будто нож. Что-то… Кто-то…
Эта калека – с ногами, отрезанными до колен, вся в черном, укрывавшая таким же черным платком свое лицо и глаза. Я присмотрелась и с ошеломлением увидела, что глаз не было – это были бельма.
Как безумная, я рванулась к ней, крича не своим голосом:
- Сарра, Сарра, это Вы? Скажите же! Помните меня? Боже!
Артем подошел ко мне, желая успокоить, и, взяв за плечи, хотел было увести, но я рванулась с удвоенной силой, и, схватив перепуганную женщину за грудки, закричала:
- Сарра, Сарра, Вы живы! – слезы текли из моих глаз, а я смеялась обезумевшим смехом. Я сорвала с нее платок.
Несколько секунд женщина просидела в недоумении, а потом вдруг заговорила:
- Деточка, что ты делаешь, Бога побойся! Я тебя не знаю… Верни платок…
- Правильно, все те же волосы, лохматые… И глаза – слепые… - настаивала я.
- И…и что?
- Значит Вы обморозили ноги, когда мы Вас… - я вся дрожала. – Прошу, Сарра, не притворяйтесь! Вы же знаете меня. Это я, Лара, а мама моя… Мария, - и тут слезы, обрушившись на меня, буквально вывернули меня наизнанку, - она умерла.
- Я… не знаю тебя, детка… - хриплым голосом говорила женщина, сжав в руке ту незначительную подачку, которой ее «одарили» посетители рынка, а другой рукой стала приглаживать свои волосы.
Я опустилась на колени перед ней и, пытаясь сдержать слезы, проговорила:
- Хотите… Хотите, я Вам ноги целовать буду, то, что от них осталось? Я в миллион крат более виновата перед Вами, чем все…
Артем снова взял меня за руку и слегка потянул к себе:
- Милая, прошу, пойдем отсюда, ты обозналась.
- Нет! – закричала я.
- Да ты больная на голову, дочь! – прошмякал беззубым ртом сидевший рядом старичок.
- Нет!
Тут я схватила кошелек, вытащила все имевшиеся там деньги и сунула в руку женщине, на мгновение крепко сжав ее, и сказала:
- Простите меня…. За все… На мне грех.
Вернув ей платок, я оттолкнула Артема, и в слезах побежала прочь.
- Лара! Лара! Вернись! – звал он меня. Но я его не слышала.
Снова откуп деньгами. Индульгенция. Но индульгенция никогда не очистит душу перед Богом.
После этого случая (к слову: котенка мы так и не купили) мы будто бы отдалились с Артемом, появилась какая-то напряженность. Всю вину я переложила на себя, хотя и он, и это было очевидно, несколько охладел.
Однажды, за завтраком, я сказала:
- Я пила таблетки, но недавно бросила их. Отсюда слезы, истерики… Но я опять буду их пить, обещаю!
Он промолчал, лишь как-то резко и слишком быстро расчленял вилкой омлет.
Я встала и схватилась за голову:
- Боже, я не могу так… Прошлое нельзя убить, зарыть, похоронить. Это человека можно… Ты не представляешь, что…
- Лара, прошу. Я тоже перенес.
Я подошла к нему и прикоснулась к плечу:
- Так расскажи. Ты же ведь мне не все рассказал. А я – все…
Недовольство буквально парило в воздухе. Внезапно он отстранил мою руку, встал и начал одеваться.
- Мне пора на работу.
Он ушел, а я так и застыла в воздухе, как морская фигура из детской игры. Потом, опомнившись, села на диван и заплакала.
Пошли слезы, истерики – правда, в одиночестве, когда его не было. Артем, приходя, мог долго сидеть на балконе, курить или грызть ногти. И это повторялось, а меня для него в эти моменты не существовало. Стараясь не следовать глупому и малоэффективному стереотипу девушек ломать руки и сюсюкать что-то типа «а, ты меня не любишь!», я просто молча ждала, когда пройдет это его состояние.
Но оно не проходило, хотя шла уже первая декада апреля.
В один из таких теплых и солнечных дней, я вернулась из института очень довольная и счастливая, защитив доклад по одному из самых сложных предметов на «отлично» и плюс ко всему получив похвалу от преподавателя, открыла дверь и…
Увидела его с бутылкой пива в руках.
Я готова была сползти по стене с ужасными мыслями, режущими мой мозг: «Все снова повторяется…»
Он улыбнулся, и я готова поклясться маминой душой, что это была та самая, его улыбка! Простодушная и немного застенчивая, которую я так любила.
- Привет, Ларочка! – весело спросил он. Но он не был весел…
- Артем… - начала было я, но вместо его коронного «стоп», он просто выставил ладонь, как бы останавливая меня и не давая подойти ближе.
- С диссертацией проблемы. Что же ему, сволочи, не хватает, я все делаю так, как он говорит, даже лучше…
Он глядел куда-то в сторону, словно меня не было вовсе.
- Артем, но ведь не в этом дело, я же знаю тебя!
- Да, не в этом! – он повысил голос, но все так же не считал нужным взглянуть на меня. Его пальцы тряслись, бутылка держалась неустойчиво…- Чего ты хочешь от меня?
- Артем… - ошарашено схватилась я за сердце. – Я тебя не узнаю, ты ведь… не такой…
- Она звонила мне. Она требует алиментов, хотя сделала все возможное, чтобы разлучить меня с дочерью. Я пил, видите ли. Только она забыла малюсенький нюанс!
Он наконец посмотрел на меня, и его взгляд был молнией. Он сделал соответствующий жест пальцами, указывая на действительную ничтожность этого «нюанса».
- Да, то, что я пил во время нашего бракоразводного процесса и после него. Она же говорит, женушка моя, что я пил все время, и во время нашего совместного проживания. Да, пил! – он снова повысил голос, но страдание тут же сорвало его до хрипоты. – Два стакана шампанского на Новый Год, немного вина на День Рождения, баночку пива раз в месяц или в два на посиделках со старыми приятелями. Я пил?
- Ты меня спрашиваешь? – тихо и осторожно спросила я.
- Я запил всерьез после развода. После того, как мою Настеньку увезла эта шалава, которая таскается со всякими толстосумами, и меняет их, как перчатки. Суд был на ее стороне – где есть масло, там есть скольжение. Я, видите ли, не могу обеспечить ребенку достойную жизнь. Да я несколько лет ночами писал дипломы этим лентяям, лишь бы выплачивать эти гребаные алименты, да питаться и одеваться. Машину же она мне оставила так – как насмешку. Я ведь не мужчина… Пусть уж автомобиль хоть немного подчеркивает мой статус.
Я подошла, дрожа и холодея изнутри, и села на корточки возле него:
- Я могу чем-то помочь?
- Ты? – еле слышно спросил он, но это был риторический вопрос. – У нее денег полно, но она издевается. Красивая она баба, за ней мужики вьются. Светские тусовки, бла-бла-бла. И ребенка за собой таскает, и вот у нее уже есть зритель ее неимоверных извращений. Перед каждым ноги раздвигает, шлюха, кто денежку ей покажет. Как же я, дурак, сразу-то этого не заметил! Дурак, дурак, дурак…
Его лицо исказила гримаса, похожая на гримасу боли, а его кулак до посинения вдавился в лоб… Его глаза были закрыты, а свободная рука дрожала, едва удерживая бутылку.
Я осторожно взяла бутылку из одной его руки, и нежно погладила другую. И тут он вспыхнул:
- Не подходи ко мне! Неужели ты не видишь? – вскрикнул он и отдернул мою руку. – Она требует алименты, хотя сама в мехах и шелках купается. И ребенок будет расти среди всей этой развращенности, безнравственности, убожества человеческого… Она просто издевается.
И тут я всплеснула руками, и в изнеможении села на пол. Слезы снова охватили меня.
- Не зря мы тогда, Артем, про двух рыбаков обмолвились. Ты, так же, как и я, живешь прошлым. А так нельзя…
- Тогда как можно?
- Мы убиваем сами себя, мы позволяем этой черной дыре внутри нас расти и поглотить нас, вконец, целиком. Или я для тебя уже ничего не значу?
- Лара, пожалуйста, хватит… - прошептал он и закрыл лицо руками.
- Будущее! – проговорила я по слогам, со странной улыбкой на лице. – И у тебя, и у меня есть шанс, реальный шанс. Мы выбрались из дерьма, мы встали на ноги, зачем же ты губишь себя?
- Я не знаю… Эти мысли…
- Так прогони их. Как делаю я. И я же еще жива. У тебя были рельсы, у меня – карьер с острыми камнями на дне. А алкоголь… Он не поможет, поверь мне. К тому же… Ты же знаешь, в каком аду я жила в детстве. Все из-за него, проклятого…
И тут он поднял на меня свои большие глаза цвета стали, в которых стояли слезы. Он тоже опустился на пол и крепко-крепко обнял меня, шепча мне на ухо и целуя мои волосы, лицо:
- Прости… Прости меня, Ларочка. Как я мог! Я всем причиняю только боль. Но… Я так люблю Настеньку, доченьку мою. Я полюбил ее еще до ее рождения, еще в животе у этой… швали. Когда она увозила ее, двухлетнего карапуза, со словами: «Это не твой папа, этот дядя – ничтожество», я думал, что все, конец всему. И тем более, что детей у меня больше не будет…
- Эй! – я взяла его лицо в руки. – Так можно же усыновить, удочерить… Ты знаешь, в детских домах столько детей ждут, возможно, именно тебя.
- Но я люблю ее… И мое сердце болит от мысли, где она будет воспитываться и во что превратится, живя с ней. Именно ее… Я так жить больше не могу.
Я поцеловала его в лоб:
- Я понимаю. Я тоже потеряла того, кого люблю больше жизни. Но надо жить дальше… Я получаю хорошую социальную стипендию, я помогу, если что будет в плане финансовом!
- Я верю тебе. Я просил тебя верить мне, а ты просишь… Боже, спасибо тебе, Лара. Спасибо за все.
И он снова начал целовать мои ладони, а я, плача, уткнулась своим лбом в его лоб. И эта общая боль не удваивалась, а, наоборот, уменьшалась. Становилось легче.
- Так будет то, что ты обещал мне?
Он попытался улыбнуться:
- Что?
- Мы будем гулять под цветущими вишнями, кататься на аттракционах и есть мороженое?
Снова попытка, теперь более удачная.
- Конечно… Все так будет… Ты должна лишь поверить мне.
Но случилось иное. Та сила, что превращает вино в пойло, мед в бесцветные горькие крупицы, а надежду – в поражение, коснулась нас. О, сила трагедии! Почему ты гораздо чаще встречаешься в реальной жизни, чем на бумаге?!
Прошло несколько дней, и к нам, вернее, к нему, пришли гости – «приятели». К моему Артему, который был одиночкой, который не знался даже с родителями, которые, по его словам, «живут в подмосковье»!
Это были двое мужчин: один – коренастый и лысеющий, кажется, Костик, и второй, достаточно моложавый и светловолосый, в очках, имени которого я не запомнила. И принесли они… пиво. Много пива…
Сначала они говорили о ерунде и смотрели телевизор, а потом Костик достал игральные карты, и понеслось.
Нет, это был уже не мой Артем!
Я сидела в кресле, поджав ноги, ломаемая и истязаемая штормом мыслей – черных мыслей, нехороших мыслей. Мой страх был так силен, мое разочарование испило меня до дна, и все это, круговращаемое в вихре непонимания и злобы, было настолько неистово, что побеждало даже боль. Эта сила обсыпала ледяными стружками сердце, которое наконец-то оттаяло!
На долгое время Артем словно забыл о моем существовании, а потом, уже будучи навеселе, выкрикнул мне:
- Лара, тебе не скучно? Присоединяйся к нам, если хочешь.
- Нет, - ответила я, пытаясь, чтобы голос мой звучал как можно спокойнее. – Я лучше пойду в спальню.
Я медленно и спокойно прошла мимо этой компашки, от которой в воздухе витал очень уж отчетливый запах пива и воблы, откидывающей смачные, а порой – даже грубые шуточки, над которыми смеялся и окосевший Артем. Хотя внутри меня кипела злоба и обида.
В той комнате, в нашей спальне, я тихо плакала. Ощущение это очень трудно описать, оно подобно болезни, с которой ты, казалось бы, распрощался навсегда, но она вернулась вновь. Долго я так сидела, схватившись за голову и покачиваясь взад-вперед, и шептала:
- Не может быть, не может быть, не может быть…
Мне легче было умереть, чем признать, что мне придется снова пройти через все то, что осталось вроде бы позади. По коже бегали мурашки, а в сердце пробирался космический холод.
- А может нет? Может, ты накручиваешь, как всегда? Подумаешь – немного пива выпил, хоть и гадость это… Он не может стать такой же свиньей, как тот. Не станет. У него есть сердце, сердце чистое и ранимое. Сердце, которое столь много и так долго кровоточило… Я не поверю в это.
А поверить пришлось. На какое-то время наши отношения наладились, словно какой-то неземной и очень яркий свет излился и на меня, и на него. Целую неделю мы, как ни в чем ни бывало, дурачились, целовались, держались за руки и сливались всецело в моменты близости; слезы радости капали с моих ресниц. Помню, как я сказала:
- Пожалуйста… Молю… Не погуби меня! В твоих руках не только твоя собственная судьба, но и моя. Я верю в тебя, и ты…
- Я никогда не брошу тебя. Всегда буду с тобой, буду помогать. Как друг, как самый близкий человек. И в этих словах нет и нотки высокопарности или наигранности какой-то, фальши.
- И алкоголь… Бросай ты это дело.
Но на этот вопрос я не получила ответа.
В следующую субботу, вернувшись из библиотеки, я обнаружила его спящим, хотя было только четыре часа дня, а рядом валялась пустая бутылка из-под водки.
Я тихо вскрикнула и тут же прикрыла рот рукой. Теперь это был не просто холод – это был леденящий иней, мороз, который не щадит ничего. Ему все равно, что перед ним – камень или же любящее человеческое сердце. Меня словно вновь поместили в морозильную камеру.
Тихо, и уж как-то очень медленно я прошла в спальню, и легла, надеясь забыться сном. Будто я хотела заснуть и не проснуться. Но даже первое мне не удалось. Свернувшись калачиком, я проревела несколько часов, но слезы не дали желанного облегчения.
Ни голубое небо с кучерявыми белоснежными облаками, ни распухшие почки, ни Солнце, теплое апрельское Солнце, которое я в тот момент возненавидела до глубины души…
Так вот, по неведомой мне причине, он ушел в запой. И, конечно же, он стал другим. Совершенно другим. Меня не замечал, словно маленькую жалкую букашку, на которую не стоит и внимания обращать. Отвечал односложно на все мои вопросы… Но я боялась открытого конфликта, выяснения отношений. Я боялась, о, как я боялась потерять его – потерять окончательно!
Доходило даже до того, что он полупьяный, либо наутро после пьянки, шел на работу, что возмущало вся и всех. Но – удивительно, правда? – во всем винили меня. Я была, по их мнению, подлинной и истинной причиной того, что он так, коренным образом, изменился. Начались пересуды.
Даже бабульки у подъезда, увидев меня, шепелявили:
- Вот она, идет, сволочинка эдакая, до чего приличного мужика довела!
В универе бочка ненависти, которая копилась у всех, мгновенно перевернулась, чтобы обдать меня тухлой, помойной водой. В группе меня уже откровенно обзывали, унижали, а я… Я теперь даже не пыталась защитить себя. Я была в таком ступоре и недоумении, в состоянии неверия и недоверия всем своим чувствам и разуму, даже интуиции, что ослепла и оглохла ко всему этому проклятому миру, миру, что был не ним, что был не моим Артемом Юрьевичем!
Бывало, что он вообще не приходил на работу, что быстро дошло до коллег и руководства, как и причина всего его поведения. И угадай, сестра, кого сочли катализатором его состояния, его деградации?
Конечно же, меня.
Снова, Лара. Снова ты лежишь на дне помойной ямы. И никто, никто не протянет руку помощи!
Все лишь бросались в меня камнями, во всех смыслах этого слова, пристыжали, втаптывали в грязь так безжалостно, и даже не давали надежды на спасение. Хотя мне было уже плевать на это: я знала, что погибель близка. Я знала, что второй человек в этой жизни, которого я так любила, близок к погибели, и понимала, что вся эта свора права – права на этот раз: я виновата во всем.
Преподаватели занижали баллы за рефераты и курсовые, нагло «валили» меня, ответы признавали ошибкой.
Одна достаточно представительная «владычица знаний» с нашей кафедры в открытую высказала мне:
- Хочешь учиться здесь, да, а сама нашего лучшего преподавателя до состояния поросячьего визга доводишь? Мы были о тебе другого мнения. Будь уверена: ни один экзамен ты не сдашь.
Так я шла, через весь город, не видя ничего перед собой. Умереть было бы предпочтительнее в тот момент. Что ж, институт – тоже прорва, которая, не смотря ни на что, была для меня лучиком надежды в этом жутком мире. Но и он погас. Любовь… Что это за слово, которое так часто вылетало из моих уст? Ничто.
Почему я не оправдывалась перед ними? Потому что это ни к чему бы не привело, не оправдало бы меня, ибо даже обстоятельства шли против меня. Какой смысл имеет один выкрик или возглас на переполненном стадионе оголтелых болельщиков?
Я шла, одна, и это был будний день. Тот самый, когда эта тетенька вынесла мне вердикт. Нет, слез не было. Я шла, шла, шла… Не знаю, куда.
И снова пошел дождь!
Внезапно я услышала визг тормозов и чей-то грубый крик. Я очнулась от болезненного перебора струн моего больного сердца посреди автострады. Машина остановилась буквально в пяти сантиметрах от меня. Как же все повторяется!
- Ты что, дура, или слепая, не видишь, что красный горит для вас, придурков пешеходов? – орал водитель.
- Да, а может, лучше так, - шептала я. – Повторить ее шаг.
Нет, у меня не хватило смелости. Через мгновение я была уже на пешеходной полосе, задыхаясь от нахлынувших эмоций. Все мое пальто промокло, волосы – хоть выжимай. Плевать.
Дождичек, спасибо тебе, ты указал мне направление!
Я бежала, через весь город, вся в слезах, но где были слезы, а где дождь, уже нельзя было разобрать…
Конечно же, я оказалась на кладбище. Посетителей было немного, и даже эти немногие расступились в сторону, увидев меня. Ноги сами принесли меня к ее могилке. Отдернув неподатливую дверцу, я завалилась на могилу и заревела. Так я не ревела даже в день похорон. Даже тогда, с Артемом. Я чувствовала, как падаю в эту пропасть, я чуть ли ни физически ощущала, как лечу с огромной, головокружительной скоростью вниз.
Трудно сейчас вспомнить, что я лепетала. Помню лишь:
- Мама, мама, дурная я, ничего из меня не вышло… Я дура, столько лет видеть пример прямо здесь, перед носом, и самой угадить в ту же змеиную яму… Забери меня к себе… Прошу… Я не могу больше… Я не могу… даже дышать…
И действительно, я стала задыхаться, и при этом все падала, падала. Не поверишь, сестра: все эти ощущения были мне в радость. Я думала, что умираю. Что умру. Вот сейчас. Сейчас, сейчас, через мгновение!
Но нет.
Какие-то люди, проходя мимо по тропинке, стали показывать на меня пальцем, другие решили помочь мне, кто-то закричал: «Вызывайте скорую!», но я поднялась, сама, но снова обмякла на памятнике.
- Скоро я буду с тобой, мама, я вымолю у тебя прощение… - прошептала я, когда уже все ушли.
Просидев так достаточно долго, я поплелась… Куда? К старикам? Нет, я этого не вынесу. К нему? Да, только к нему, и никуда еще. У меня есть последний шанс спасти себя и его.
Грязная, мокрая, я тихо вошла в квартиру. До уха доносились звуки бардовской песни.
Артем был дома. Он сидел в кресле, и, похоже, уже достаточно опьянел и даже успел задремать. Полупустая бутылка водки была у него в руках, почти на груди, и она потихоньку выскальзывала из его рук; на коленях валялась водочная рюмка. Мой приход не вызвал в нем никакой реакции. «Спит… Ладно, поговорю завтра», - подумалось мне.
Я помылась и привела себя в порядок.
Вот это лицо, любимое мною до безумия, теперь уже не то, и руки эти, что ласкали меня, уже не те…
«Брось! – тяжелый мысленный удар пришелся в самое чувствительное место моей головы. – Есть еще шанс все исправить…»
Я подошла к нему, осторожно взяла бутылку из его рук, нашла пробку и закрыла ее. Рюмку поставила на стол.
Из колонок громко доносился хриплый голос Высотского… Да, он любил Высотского, Цоя, Талькова, рок он тоже любил. Боже, как же мы с ним похожи! Но это… Это было наказанием, наказанием для меня.
(И что ты сделаешь? Благоразумно бросишь его, институт, переведешься в другой – а твоим мозгам это под силу, - или повторишь путь твоей мамы, будешь всю жизнь делить долю с алкоголиком-неудачником, который будет…)
- Нет! Он не такой! И уж точно я его не оставлю!
Я подошла к нему и нежно коснулась руки.
- Артем! Артем? Ты меня слышишь? Проснись, проснись! Поговорить надо…
Он пробурчал что-то и открыл глаза:
- Лара!
И что-то было в его голосе, в его глазах – такое чистое, незамутненное, как тонкий тающий лед на весенней речушке, что заставило меня вновь, -неукоснительно, самоотверженно, поверить ему и в него.
Я выключила музыку и вновь подошла к нему, стала на колени и взяла его такую теплую руку:
- Артем, пожалуйста, выслушай меня!
- Я слушаю тебя, дорогая.
Нет, не было в его голосе и следа от похмелья! Словно его высший разум, светлая искра, говорили в тот момент со мной.
Я не смогла сдержать слез:
- Милый, я понимаю твою боль, я сама через нее прошла. Но опомнись! Я не сдалась, и ты не сдавайся! Мы вместе все преодолеем. Если захочешь, у нас будет ребенок: мы можем взять его из детского дома. Такие дети очень благодарны, поверь! Они будут любить нас, а мы их. Или… можно попробовать лечение. Если не со мной, если ты отречешься от меня, так тому и быть; но я уверена, что та девушка тебя поймет и тоже согласится на такой выбор.
- Лара, ты не понимаешь, я люблю тебя, одну тебя.
Я поцеловала эту руку и оросила ее парой своих слезинок.
- Не плачь, милая, все так уже стало…
- Брось пить! Выбери путь сильных! Прямо с завтрашнего дня. Слышишь? Прямо с завтрашнего дня. Я буду с тобой, я буду тебе опорой. Как ты мне помог тогда, так и я помогу тебе сейчас. Нет ничего на Земле сильнее человеческой воли, я знаю это, ибо на собственном опыте это испытала. Возьми мою руку.
И он, столь неожиданно для меня, вцепился в мою руку так, что мне стало больно.
- Вот, Артем. Теперь эти руки вместе. Забудем все. У тебя еще будет много детей, у тебя будет любимая женщина! Но ты же знаешь, до чего доводит водка… Мочиться под себя, рваться в углу… Не твой это путь. Это путь свиней, ты же человек.
- Да, Лара.
- Теперь я говорю тебе: с завтрашнего дня все будет по-другому. Ты согласен. Согласен?
- Да, я согласен.
И он улыбнулся – так простодушно, так робко. Сердце сжалось в груди от этой улыбки.
- Тогда по рукам! – я несколько секунд трясла его руку, он ответил мне тем же.
Но все-таки что-то было не так…
- Облокотись на меня. Я доведу тебя до постели. Хоть сейчас и рано, поспи до утра.
Я отвела его в спальню, но он шел ровно, лишь слегка покачиваясь. И на его губах сияла все та же улыбка, которая смутила меня, более того – напугала. Потом сняла с него обувь, свитер и накрыла одеялом.
- Спи. Я сейчас приду.
- Доброй ночи, Лара.
- Доброй ночи, Артем.
Он отвернулся к стенке и ту же заснул.
Душа моя, душа моя – она трепетала, от несовместимых чувств, от всего этого невыносимого накала, от этого апофеоза жизненных радостей и мук, сплетенных в один фантастический комок.
С облегчением вздохнув, я взяла пепельницу, из которой уже сыпались окурки, и понесла к мусорному ведру. Открыв его, я застыла в обездвиживающем ужасе: там лежал щприц с небольшими остатками крови, именно такой шприц! Да, и еще маленький пакетик с остатками белого порошка.
«Нет, нет, нет, - маячила мысль. - Этому есть объяснение. Может, у него есть болезнь, о которой я не знаю… »
(Нет, не лги себе. Какие широкие были у него зрачки, неестественная улыбка. Ты знаешь, что это).
Только не наркотики… Только не это, нет.
Словно взорвавшись изнутри, я подскочила к его куртке и вывернула все карманы, в порыве отчаянья залезла в портмоне, в ящики его рабочего стола…Я перерыла все. Наконец, последний вариант: сливной бочок.
Да! Ты оказался не так уж оригинален, Артем. Именно там был приклеен скотчем к стенке маленький пакетик с белым порошком. Там же лежал запасной шприц.
Я взвыла, как раненая волчица, порвала мешочек, а его содержимое спустила в унитаз. Потом то же самое сделала с водкой, трясясь от злобы и отчаянья. Бутылку я вынесла вниз, на улицу, и с бешеным воплем разбила о стену:
- Не бывать этому! Не бывать!
Вернулась в квартиру я сама как пьяная, ноги подкашивались и очень сильно тошнило. Наверное, от того, что я весь день ничего не ела…
Нет. Ясно я знала одно: того Артема больше не будет. Все это – фальшь. Я готова была умереть, лишь бы не было этого ничего: ни пакетиков с порошком, ни шприцов, ни водки. Но такому счастью не суждено было свершиться, даже если бы я пожертвовала собой. Судьба коварна, а еще она любит давать людям надежду.
Трясясь, как в лихорадке, я пробурчала:
- Даже для меня это слишком, судьба моя. Я не хочу больше жить.
Я легла на диван и накрылась пледом, вместо подушки использовала какую-то тряпку.
Заснуть мне не удалось; меня лихорадило, страшные и жуткие образы сменяли один другого, и словно отгоняли сон, словно не давали мне шанса забыться. При этом они знали, куда стрелять: я видела маму в белом платье и с кровоподтеками на лице, и Артема со шприцом в руках; потом его же – таким, каким я увидела его впервые. А далее пошла вообще какая-то белиберда. Я открывала глаза и глядела на электронные часы: ноль двадцать пять; два ноль пять; три пятьдесят; пять ноль две. Наконец, остановившись на этой цифре, сон пришел.
Но он был не долгим.
Проснулась я от того, что кто-то сильно тряс меня за плечи; сначала я ничего не могла понять, кроме слов, которые доносились до моего уха:
- Лара! Лара! Проснись! Проснись, черт возьми!
Я открыла глаза и увидела его, Артема, увидела его некогда прекрасные глаза.
(Нет, нет, это уже не его глаза!)
В них пылало бешенство, оно изрыгалось из его глаз всепожирающим синим пламенем.
- Лара! Где они?
- Что?
- Что? – ядовито передразнил он. – Ты знаешь, что! Где она? Где бутылка? Где порошок?
Я закрыла руками глаза и, убитая происходящим, едва слышно, срывающимся голосом прошептала:
- Боже… Боже… Артем, мы же говорили с тобой. Вчера. Пе… Перед тем, как ты уснул… Что жизнь…
И тут я наконец зарыдала в голос:
- Что жизнь у нас новая начнется. Ты мне это обещал несколько… месяцев назад, вчера я дала тебе обещание на новую жизнь. Только забудь эту гадость… И еще эти… наркотики…
- Ах вот как? – он вскочил и в ярости пнул ногой стул.
(Такое уже было, Ларочка! Наивная глупая девочка…)
- Ты ничего не понимаешь. Не будет этого – не будет и меня. Ооооо! – застонал он и схватился за голову. – Я запутался!
- Держись за меня, как за путеводную нить!
- Нет, нет, - бубнил он, в неистовстве мотаясь по комнате, как зверь в клетке, - ты не поможешь мне. Моя жизнь испорчена. Меня вот-вот с работы выкинут!
- Да, выкинут. Из-за пьянства. Ты даже не представляешь, что приходится мне выслушивать от них от всех…
- Нет! – заорал он. – Я болен, я калека, я столько наслушался от этой швали и от этих судей и прокуроров…
- Но ты же выбрался! Может… - новая мысль тесаком врезалась в мой разум, и от нее похолодело сердце. – Может… это из-за меня? Узнав мою историю, ты теперь преувеличиваешь то, что произошло с тобой…
- Преувеличиваю?
- Ты неадекватен… Прошу, послушай меня!
- Из-за тебя? Да, из-за тебя…
- Значит, ты не хочешь? Не желаешь выбраться из всего этого дерьма? Тебе же протянута рука помощи!
Тут он подскочил ко мне:
- Да, так, значит? Вину искупить решила?
- Боже… Артем, как же ты не понимаешь… Я люблю тебя, люблю… А любовь, если она взаимна, горы может свернуть.
- Наивная… Веришь в свои сказочки.
Внезапно он схватил меня, рыдающую, обессиленную, за руку и стащил на пол, ревя:
- Говори, говори, куда ты их спрятала! Где? Где они? Где порошок? Где бутылка?
- Ты их не найдешь. Я их выбросила.
Не знаю, откуда, но на мгновение сила вернулась ко мне, я встала, вытерла слезы и сказала:
- Да, Артем. Я вылила водку в унитаз, порошок отправила туда же, даже бутыль вынесла наулицу и разбила о стену.
- Что? – заорал он, схватившись за голову. – Нет! Нет! Ты не могла этого сделать... Ты убиваешь меня!
- Нет, любимый, ты сам себя убиваешь. Ты же взрослый человек, должен понимать… - я выдохнула и закрыла рот рукой, и этот выдох был предтечей крика – крика, который я опять силой зажала внутри себя. – Ты умен, красив… И тебя любят и ценят, и не я одна…
- Никто меня не любит! И мне на это плевать, черт подери! Меня лишили самого дорогого, самого прекрасного – моего родного ребенка, кровинку мою, первую и последнюю… Я имею право!
- То же самое говорил мой «отец», после того, как потерял первого сына…
- Что? – взревел он, и я поняла, что совершила непростительную ошибку.
Ярость, гнев, злоба, бешенство, неистовая агония фонтаном выплескивались из его пылающих глаз. Я знала, что он мне этого никогда не простит.
- Сука!
Его рука опустилась после невыносимо постыдной для меня пощечины, а я свалилась на пол. Левая щека горела, но еще сильнее горело мое сердце…
- Мало того, что выкинула все то, что помогало мне не сойти с ума, так еще и сравнивает меня со своим отцом, с чудовищем! Лживая, наглая крыса!
И тут он отступил, словно не чувствуя ни пола, ни ног, как будто падая, и опять схватился за голову:
- Боже мой… Что я наделал! Что я делаю… Лара, Лара… Как я мог…
После этого он рванулся к куртке, схватил мобильник (а к этому времени у нас обоих появились сотовые телефоны), бумажник, и пулей вылетел из квартиры. У меня не было ни сил, ни желания – на тот момент – его останавливать.
Так я и лежала – да, представь себе, как тогда, и как было и с моей мамой – лежала на полу, опустошенная, выпитая до дна, измученная всем этим безумством. В голове не было ни единой мысли – ни единой! Я лишь опять смотрела на электронные часы, словно они были небесными вестниками: восемь двадцать, девять пятьдесят, одиннадцать ноль девять…
Потом мысли начали втекать по тоненькой трубочке в мою источенную болью голову, и я наконец добралась до пепельницы и сигарет, забралась на диван, укуталась в плед, стараясь справиться со все нарастающей лихорадкой. Увидев на столе сотовый, дотянулась до него и зажала в руках, как самую дорогую, самую прекрасную драгоценность.
Ибо уже начала понимать, что на домашний ему вряд ли кто-нибудь будет звонить, равно как и он не будет звонить мне. «Куда он пошел? – вырвалась первая наглая мысль. – Уж точно не на работу. И, если он ее часто пропускает, его разыскивать вряд ли будут… Если что – позвонят на сотовый, на домашний вряд ли… А мне – уж тем более. Я для них всех враг номер один… Куда? В бар, напиться, достать дозу… Позвонить что ли? Нет, глупо… Ни за что не ответит…»
Мне даже больно не было. Какая-то пустота, вакуум вечного космоса, вакуоль смертной клетки, заполняла меня, но она отнюдь не была легка. Это была свинцовая тяжесть подавленных на время размышлений и глубоких, невыносимых страданий.
После его ухода не было ни единой слезинки. Странно, правда?
Сонная, безликая, непомерная в своей жестокой иронии усталость была моей спутницей весь тот день. Мне хотелось заснуть и не проснуться, ибо я знала, что никогда больше не встану на ноги после этого.
(Ах, бедная птичка, полетать ей захотелось, ну вот и обломались крылышки. Как тебе такая постановка? Как трагично, правда? Что же теперь делать юной больной птичке?)
«Да, а что мне делать? Бросить его, бросить институт, ибо всем им уже ничего не докажешь… Даже себе ничего не докажешь… Начать новую жизнь, которая жизнью уже никогда не будет в том смысле, в котором я всегда ее понимала, в каком ее понимает любой человек. Только вечная скорбь и разочарование».
Да. Вселенское разочарование.
Я закурила сигарету – его; видимо, он их забыл на столе, и стряхнула пепел мимо пепельницы.
(Ты что, умереть решила? Тебя лихорадит, ты даже ходить не можешь, температура небось огромная, а ты лежишь и ждешь своего «принца», который давно уже весь извалялся в поросячьем говне…)
«Быть с ним? Ведь есть шанс, что он изменится. Что он передумает и позвонит мне, скажет: «Пойдем в парк аттракционов, пойдем есть мороженое, пойдем жить!!!»»
(Или терпеть всю жизнь, как терпят миллионы женщин, в том числе и твоя мать терпела. И ты прекрасно знаешь, куда привело ее прекрасное женское терпение!)
«Нет, Артем другой. Он переживает периоды, как и я. Хорошие и плохие. Но…»
(Да, но здесь не только алкоголь, но еще и наркотики. Нужно лечение, а ни один наркоман не признает себя больным! Ты уже протянула ему руку помощи, но он отверг! Раз и навсегда).
- Не надо, совесть, помолчи, пессимизм. Он может позвонить в любую минуту, сделав правильный выбор. И этой минуты я буду дожидаться хоть вечность. Пока он не позвонит, или пока я не умру.
Так я лежала и разговаривала сама с собой. Сигареты не пошли на пользу: голова кружилась, появился звон в ушах. Я верила, верила, но мою веру поколебало какое-то горькое, похожее на полынь, предчувствие. Предчувствие чего-то более ужасного, нежели все те варианты, которые я себе обрисовала.
Быть одной и никогда больше не любить. Жутко? Да.
Жить с человеком, склонным к эксцессам и помутнениям рассудка от алкоголя и наркотиков, и способным на любые безумства и жестокие поступки. Жутко? Да.
Но есть что-то… что-то более жуткое, чем эти варианты. Я знала это, и вот, когда это осознание пришло, я наконец это поняла, я почувствовала, что теряю рассудок. Это «что-то» только наклюнулось, высунуло свою уродливую головку, а я уже была без чувств.
Мысли кипели, как ведьмин отвар из лягушачьих лапок и дохлых крыс. Меня знобило, тошнило, но понимала я в тот жуткий момент одно: приближается приступ, хотя их так долго не было. Но и приступ – не верх страдания, и приступ – не катастрофа.
Я задремала, и сон этот был еще кошмарнее полубредовой реальности. Словно демоны атаковывали меня, и каждый показывал свою страшилку – все самое ужасное, что было в моей жизни и что только могло в ней быть. А потом и это ушло, и начался сыр-бор: ужас, холодный, как рука мертвеца. Невозможно было ничего разобрать в этой путанице, пожирающей мой разум.
Когда я разлепила глаза, электронные часы показывали: шестнадцать сорок восемь.
Спала я, оказывается, достаточно долго. Но этот сон измотал меня еще больше. И тут я привстала с постели и заорала во всю глотку:
- Артем! Артем! Артем! Ар…
Голос сорвался. Я снова завалилась на диван; голова кружилась пуще прежнего.
«Вечер еще не наступил. Он еще может позвонить, или вернуться, чтобы…»
Я ждала звонка, но телефон всегда показывал одно и то же: «Входящих вызовов нет. Входящих сообщений нет». Звон его ключей… он был бы райской музыкой для моего уха. Мне тут же припомнилась та история про мать и ее сына, который пропал без вести и от которого она ждала вестей…
Настал тот период, когда чувства, в противовес прежнему, обострились до предела: каждая хлопающая соседская дверь, каждый выкрик, разговор, скрип поднимающегося или опускающегося лифта, звук шагов – о, тем более, – заставляли меня подскакивать, как солдатика, и слушать, слушать, и верить, верить…
Несколько раз я ходила в ванную, превозмогая себя, слабость тела и духа, а потом опять заваливалась на диван, укутываясь в плед.
«Сигареты закончились… Впрочем, не жаль. От них еще больше голова дурнеет…»
Через пару часов этого дремотного, болезненного состояния, когда даже образы утратили свою четкость, я снова провалилась в сон – в глубокий сон, настоящий, и за мгновение до этого, четко осознав свое состояние, словно по какому-то божественному наитию, прошептала: «Боже, Боже мой, я поверю в тебя, я готова себя в жертву принести, лишь был с ним все было хорошо…»
И я уснула.
Разбудил меня невыносимо громкий звон мобильника, лежащего у меня на животе. Сердце подскочило, екнуло, все тело похолодело, сердце, казалось, перестало стучать, а руки стали подобны двум сосулькам, не способным даже телефон в руки взять. Но я все же взяла его, обдаваемая волнами этого жуткого холода. Я посмотрела перед этим на электронные часы: двадцать один сорок один.
Я взглянула на экран и поняла, что звонит не он, а Катя-готка. Но нет, что-то, что-то было связано в этом звонке с ним, с ним!
Не силясь нажать на кнопку принятия вызова, я сидела, беспомощная, в плену этого вечного холода.
(Как тогда, помнишь, как ты первый раз ему звонила, сколько раз передумывала?)
Все. Хватит. Надо ответить.
- Да… Да, Кать…
- Лара? Это ты? Почему ты не была на парах?
- Я… Я заболела…
- Что с твоим голосом?
Нет, дело было не в моем голосе, а в ее. В нем звучала какая-то неподдельная тревога, тревога и горечь, какая-та осторожность, прямо как у почтальона, который приносит…
- Ничего…
- Лара, только спокойно, ладно?
Огонь вспыхнул за мгновение. Он разгорелся внутри дворца изо льда.
- Что?
- Спокойно, прошу, дорогая.
«Ты же знаешь о том, что было с мамой, и ты…»
- Говори! – заорала я.
- Артем… умер. Только спокойно, слышишь? В баре. Передоз героина. Лара! Ты слышишь меня? Это не самоубийство, это подтвердили…
- О… О… О Боже!
- Лара? Ты слышишь меня? У меня друг в том баре работает, Артем умер у него на руках, этот парень тоже с нашего потока и хорошо знал Артема... Ему кололи адреналин, в сердце не знали как, пришлось в вену, но что это даст… - скороговоркой лепетала Катя. – Лара? Он вспоминал про тебя. Это не суицид, слышишь? Он просто хотел отключиться, у него и в мыслях не было умирать. Хочешь… Хочешь услышать, какими были его последние слова?
- Ооооооооо! – выла я.
- Он… - чувствовалось, что Катя тоже плачет. – Он сказал, когда пришел в сознание: «Боже мой, Настюша, как я мог тебя потерять! И как я мог… Лара…» Да, да, друг записал это на бумажке и продиктовал мне слово в слово. Артем приходил в сознание, он как будто ожил, но потом… «Скорой» он не дождался… Слышишь, Лара, твое имя было его последним словом… Он любил тебя. Слышишь? Лара? Лара?
Трубка уже лежала в стороне, а я валялась на полу, скрученная немыслимой агонией. На какие-то пару секунд я потеряла сознание, но слышала все, что говорила Катя.
- Давай я приеду, диктуй адрес, диктуй сейчас же…диктуй мне адрес, пожалуйста, не смей так… я приеду… диктуй…
Все. Вот и все. Конец подслаженным слезам и начало тотального несуществования.
Вот так. Вот так моя жизнь была кончена.
«Каждый, кто прикоснется ко мне, умрет».
Сколько же лет прошло с тех пор, как я невзначай кинула эту фразу? К ней стоило только добавить: «И каждый, кого я полюблю, умрет».
Что было потом?
Беспамятство. Безвестность. Безмолвие.
«Каждый, кто прикоснется ко мне, умрет».
Сколько же лет прошло с тех пор, как я невзначай кинула эту фразу? К ней стоило только добавить: «И каждый, кого я полюблю, умрет».
Что было потом?
Беспамятство. Безвестность. Безмолвие.
Сколько я так лежала, я не помню. Какие-то ошметки разума подсказали мне, что скоро сюда приедут, будут пытать меня, допрашивать… Даже на этом уровне, на уровне угасающего сознания, я сообразила, и тут же пришла в себя.
Что делать? Куда идти? Все. Его больше нет. Как и моей жизни.
Нет! Я не хочу видеть этих лиц, этих похорон, лицемерие, лицемерие и презрение, написанное на них серой унылой гуашью. Не хочу быть забитой камнями их высокомерного, жестокого неприятия, хотя – я-то знаю – первый камень я пустила в себя сама. Если я приду туда, меня похоронят вместе с ним… Во всех смыслах.
Нет… Нет… Все происходящее не может быть реальностью! Все это лишь какой-то жуткий сон больного параноика. Мой Артем… Как же так получилось? Как ты смог расстаться с жизнью, уйти по ту сторону, и оставить меня здесь, а этом раскаленном аду? Мы словно стоим по разные стороны тонкого, но очень прочного стекла, которое не под силу пробить никакой человеческой мощи. Как легка и как тяжела одновременно эта пелена, под которой лежит покойник? Живой человек превращается в набор органов, и все. За какое-то… мгновение.
Не есть нам мороженое в парке и не кататься на каруселях. Ты, Артем, как и мама – ясный и отчетливый, но такой призрачный образ в моем сердце, в моей душе. Весны больше нет. Этот шум, эти люди – лишь кляксы, плевки неудачливых кройщиков человеческого существа, и ничто больше. А облака – камни. Луна… Ты глядишь прямо на меня своим жирным опухшим оком. Таким же, опухшим, глазом взираю я на тебя отсюда.
Помню все, каждый вдох, каждое слово, каждую морщинку на твоей щечке, чего уже говорить об улыбке твоей, Артем. Вы с мамой – два светлячка, видимо, другой мир больше нуждается в вашем свете.
Помню, как я ласкала тебя, когда ты спал. Ласкала, не прикасаясь к твоему телу, к твоей одежде; я могла так часами сидеть и тихо плакать от нахлынувшего счастья, от самого безумного из всех безумств этого безумного мира. Я ласкала твой образ… Твою ауру, ибо не смела прикоснуться, потревожить твой сон. Ибо мое настоящее прикосновение вернуло бы тебя к реальности, как и вернуло бы меня, мне же хотелось наслаждаться высшим совершенством любить – любить, не касаясь и не произнося ни слова. То же самое было и с мамой, тогда, когда черный предвестник ее смерти уже навестил меня. Как же я не понимала, что мне надо было ласкать их и держать за руку, как можно дольше и как можно проникновеннее, ибо их дни в этом мире, как и у всех, сочтены.
Мне стоило… Просто любить их, покуда они были живы. Стоило видеть все – пушинку на реснице, крошку от пирожного в уголочке у рта, завихрение волос и запутавшуюся в них веточку… Чувствовать не сам ветер, а то, как он ласкал их лица; любить не само Солнце, а легкий загар, оставляемый им на их лицах, видеть не сам дождь, а дождинку, такую нелепую и самодовольную, повисшую на кончике их носа… Любить не мир, а их, моих дорогих, моих дорогих и самых любимых!!! Зачем мы живем, если не для того, чтобы любить?
Карри смотрела на Лару так пронзительно, словно впитывала в себя каждое ее слово, и еще сильнее сжимала ее руку в своей. В ее огромных голубых глазах стояли слезы, на лбу появилась маленькая подвижная морщинка, по которой, если посметь, можно отгадать все ее внутренние, эмоциональные движения. Лара же тихо плакала, хлюпая носом и опустив голову, и теребила какую-то тряпочку в своей свободной руке.
- Лара… сестра… Это все?
- Да, - кивнула та.
- А как же… как же ты попала сюда? Пойми, это так важно для меня, что я просто…
- Нет, нет, я расскажу все! – сказала Лара, внезапно подняв глаза на Карри, и ее лицо как бы вдруг посветлело – всего на миг. Было даже что-то, похожее на улыбку.
- Точно? Тебе не будет больно?
- Ах, Карри, - и тут Лара действительно улыбнулась. – Мне уже столько раз было больно, что у меня выработался иммунитет.
Карри тоже улыбнулась.
- Расскажи, - и, взглянув Ларе прямо в глаза, шепнула: - Прошу!
- Да что тут рассказывать…
Как чумная, я вырвалась из квартиры, на мгновение задержав взгляд на обстановке и интерьере, хотя раньше я никогда не обращалась внимания на эти мелкие детали, что обычно выдают квартиру холостяка. Минимум мебели… Вот он, диван, а внизу, на полу – синий шерстяной плед… Подушка с изображением большого сытого кота, которая валялась в стороне, а тряпкой, которую я использовала в качестве подушки, оказалась моими домашними шерстяными штанами… Много пыли, которая, была, разумеется, и раньше, до меня, но постепенно стала исчезать с моим появлением в этой квартире; после того, как он снова запил, пыль опять заняла экспансированную ею территорию. Мне, сама понимаешь, тогда было не до этого. Полы без единого ковра… Никаких предметов косметики, плюс, теперь – разбросанные повсюду хлам и тряпье. Высоко повешенное зеркало в коридоре. Шкаф… Его вещи.
Мое сердце словно пробили колом. Все. Я не могла больше здесь находиться, если во мне еще осталась хоть капля здравого смысла.
Так вот, натянув что-то на ноги, я побежала по улице – дальше, дальше… Пиджак велик, кофта домашняя, треники спортивные. Ни одной мысли, снова.
(Конечно же, ты виновата во всем. Твои глупые слова и поступки. Если бы ты его действительно любила, ты бы поступила мудрее).
Кто ты, мысль?
(Ты буквально выгнала его из квартиры, дабы он пошел за очередной порцией бухла и наркоты, ты заставила его тебя возненавидеть, ты, ты!)
- Не тычь мне пальцем, совесть. Аааааааа!
Я завопила, согнувшись вдвое и схватившись за живот. Это было моей последней вспышкой отчаянья – по крайней мере, в осознанном состоянии.
Люди, машины, свет фар, догорающий закат как мазок крови на небе, завершившийся ее выплеском, багровеющим сгустком… К черту – какая разница? Какие-то пьяные парочки, смех, растягивающийся в ужасную какофонию, мотор заводящийся машины – как режущее слух стаккато. Фонари – как фигуры мертвецов со светящимися шапочками-головками, зовущие к себе.
И вата в ушах. Чью-то гнусные смешки:
«Эй, ты что, совсем дура? Глядите, она как будто из дурки сбежала!»
«Смотри, куда идешь, чеканутая!»
«Да пьяная она вдребедень, пиджак мужской на себя нацепила. Ха-ха-ха!»
Я искала, искала, искала – только одного: чтобы не видеть ничего, не видеть и не слышать их гундявые слова и растянутые тела, выбраться из этого королевства кривых зеркал. Чтобы остаться одной и спокойно умереть.
(Он тебя даже там, и то никогда не простит! И она тоже! Ты проклятая! Проклятая!)
Я хотела молиться, только вот о чем мне было молить Бога, в которого я к тому же не верила? О том, чтобы он послал мне смерть? Молить было не о чем. Клеймо позора сияло на моем лбу, как огненная скрижаль. Уехать, скрыться, придумать новое имя и иже с ним, сфабриковать другую жизнь? Нет, на это у меня не было сил…
Наконец я начала замечать, насколько сильно меня лихорадит; я едва идти могла, все время шаталась, но все равно бежала, бежала… Лед окутывал душу мою, все мое тело, и мне от этого становилось даже легче, ибо я думала, что вот он, конец. Конец не фигуральный, конец не частный, а конец тотальный, уход, смерть.
Пошли какие-то гаражи, потом новостройки; всюду была грязь от недавнего дождя, лужи.
Снова дома, жилые, только очень уж пустынная это была местность. Инстинктивные мои поводыри – уши и глаза, - говорили мне, что никого поблизости нет. Ни одного человеческого существа, только кривоглазые дома, и огни в них – такие далекие, такие чужие… Нет мне места ни в одном из них.
И тут я подскользнулась и упала в лужу, вонь стояла дикая. Видимо, где-то рядом помойка. На моих пальцах было что-то липкое и шуршащее, похоже, обертка от мороженого.
Рыдая (а до этого я своих рыданий не замечала), я поползла, по-лягушачьи, дальше, забрела в какие-то кусты, прижалась к дому. Меня облепил мусор, жестяная крышка от банки больно впивалась в ногу, и вонь, вонь…
Трясясь, раскаленная от всего ужаса этого ледяного забвения, я вспоминала ВСЕ, потом мысли опять исчезали, затем круг начинался заново.
- Артем… Артем… Артем… Мороженое…
Эти слова прошептала я вконец, уже полностью теряя сознание. Последним, что я видела, были эти дома, и их окна-глаза, которые постепенно стали размываться и растекаться, как тающий снег. Чужие дома. Чужой мир. Чужая я. Все.
Нашли меня уже под утро, дети, идущие в школу. Сначала решили, что я пьяна, вызвали милицию, но те, бубня что-то и со смехом показывая на меня пальцами, вызвали «скорую».
Дальнейшее я слабо помню. Несколько дней в больнице под капельницей, лица Кати-готки и стариков за стеклом… Приходили следователи, коллеги Артема (о, вот она, пытка на медленном огне), но, довольно быстро смекнув, что от меня они показаний не добьются, уходили.
Запомнилось, как доктор шепнул медсестре: «Невменяемая. Вряд ли уже восстановится. Надо ее везти… знаешь, куда».
Вот так я попала в «дом скорби» во второй раз, только теперь во взрослое отделение.
Долго я пролежала в состоянии, близком к летаргии, потом начались взрывы, истерики, агрессивное поведение, которое снова сменялось беспамятством. Мне ставили много разных, порой противоречащих друг другу диагнозов, слышала что-то про «онейроидное» и «эпелептоидное» состояния, в общем… Эти три года я прожила во сне, и мало различала, где сон, а где реальность. Желаний не было. Эмоций тоже.
Старики почти не приходили, видимо, решили, что я совсем «того», и что надежды на то, чтобы я снова стала «нормальным человеком», нет. Вот так я и прожила, вернее, просуществовала, эти почти что три года.
Пациенты порой бунтовали, их увозили куда-то, потом возвращали. Порой они смеялись и затевали шуточную драку, попытались вовлечь и меня, но я заехала одной под глаз, за что получила выговор, а главное – увеличение доз нейролептиков.
Это жуткое место, скажу тебе, сестра. Мало кто выбирается оттуда. Так и живут: небольшая ремиссия – перевод в другое отделение с менее строгим режимом, а может, и домой; потом опять рецидив, уколы, электрошок… Атмосфера непередаваемая, одна она уже может лишить тебя всякой надежды на выздоровление. А я и не хотела «выздоравливать». Мне было все равно.
Даже убить себя я не смогла. Вот теперь и гнила заживо в этом крысятнике. Эта бедная девушка, которую заботливая тетушка упекла туда за «сатанизм» и наркотики, о которой я рассказывала Ноэлю и Помию… Только она мне и запомнилась…
К лету 2006 года мне стало «лучше», я стала проявлять больше интереса к внешнему миру. А то я даже не знала, какое время года, ибо на прогулку меня не выводили ни разу. Меня даже перевели в другое отделение, отделение с «облегченным» режимом.
Одна из моих соседок подарила мне блокнотик, весело прыгая на пружинистой кровати:
- У меня их много, у меня их много, ха-ха-ха!
У нее же я раздобыла и ручку.
Вот тогда-то все и началось.
В дневнике я сделала мало записей, ибо начало происходить действительно необъяснимое: во всех более или менее зеркальных предметах я видела чудесный, ослепительный город, окруженный пустыней, эдакий оазис. Я уже было решила, что это новый завиток моей болезни, и думала пытаться не обращать на это внимания (а сказать врачу или медсестре я не могла – сама понимаешь), как эффект начал усиливаться. В ночных горшках, в кружках и стаканах я видела этот город, а главное – в своих ногтях!
К слову: жил у нас кот по имени Мяузис, его кличка – это целая история.
- Что? – удивленно воскликнула Карри и даже подскочила с постели.
- А что?
- Нет, продолжай, я потом скажу.
Лара вздохнула:
- Его хотели назвать Кузей, но он орал неимоверно, был он некастрированным, посему к его кличке присоединили «Мяу», получился Мяу-Кузя, а одна любительница мексиканского мыла все это слепила в Мяузиса. Это был белый кот, худощавый и облезающий. Все отделение, в том числе и пациенты, его обожали, и, сколько бы его не кормили, он все равно был тощ, как скелет.
И вот, в тот момент, когда эта способность начала исчезать, это болезненное наваждение, я снова стала видеть эти дворцы и рощи, только теперь в гладкой шерстке на боках у этого кота! Нет, не в ложках и не в стаканах, а в нем!
Ногти… Конечно, в ногтях это безумие и прогрессировало: все, происходящее в этом прекрасном месте, в этом городе из прекрасных дворцов, теперь виделось мне в моих ногтях так же отчетливо, словно я просто смотрела на него из окна. Никто этого не замечал – к счастью, не замечал… И Мяузис куда-то пропал.
То, что сначала вызывало во мне любопытство и интерес, теперь доводило мою больную психику до бешенства. Меня изолировали, но мне становилось только хуже. Я кусала и грызла ногти, кажется, просила их вырвать. Ко всем моим диагнозам добавилась «шизофрения».
Я пошла на хитрый трюк и обманула всех, в том числе и врача, который считался асом во всех подобных обманах со стороны пациентов. И вот, запланированный день, отмеченный последним в блокнотике, наступил.
Меня перевели в другое отделение, там же я стащила щипцы для ресниц у одной из девушек, видимо, страдающей крайней степенью нарциссизма.
Я схватила щипцы и побежала в туалет. Единственной мыслью было: «Все повторяется. Как и тогда, в туалете. Прощай, прощай, прощай…»
Не знаю, Бог или дьявол дал мне силы, но мне ее хватило, чтобы в считанные секунды выдернуть их все – все десять ногтей на обеих руках. Боли сначала не было, лишь горькое торжество над собой и над своей болезнью. А потом – невероятная боль охватила мои руки и разлилась по телу, я свалилась на пол, где уже стояли лужицы моей крови. Жуткий крик вырвался из моей груди, сначала страждущий, а потом уже – восторженный; я кричала, кричала, кричала, и…
Все. Больше я ничего не помню. Ничего, кроме того, как оказалась на одной из улиц этого прекрасного города, обнаженная, обгоревшая на жарком агнозийском солнце, а ногти были целы. Сорвав с дерева какой-то лист, я прикрыла низ. Я шла, шла, и не было уже той болезни. Мой разум был чист и светел, как никогда. Не было даже мысли о том, что этот город лишь прекрасная галлюцинация. Мне было хорошо, сладко, и дышала я, наконец, полной грудью.
Я даже не чувствовала того, как мне жарко и как сильно хочется пить. Агнозис сотворил чудо.
Ну а потом попались Ноэль и Помий, и ты, и Дуэтти… Остальное ты знаешь.
Вот она, история моей невероятной жизни, сестра, каким-то чудесным образом перекрестившейся с жизнью вашего величественного, но столь же невероятного города.
Теперь ты знаешь все.
Глава 8.
Карри плакала, плакала, с той же неуемной детской искренностью, с той добротой и с тем участием, которого Лара так давно не встречала в том, в нашем мире. Она что было сил сжимала руку Лары, та же, склонившись, стала целовать руку своей новообретенной сестры.
- Ты… Ты что? – удивилась Карри.
Лара улыбнулась и утерла ее слезы своей рукой:
- Ты же сама просила. И я… - она запнулась, - и я… Уверую в Господа нашего, ибо он дал мне еще один шанс полюбить. Есть два варианта: если я умру сегодня – что ж, не так уж плохо, - и она улыбнулась, и от улыбки ее Карри стало жутковато. – Либо я буду с тобой, буду утешением твоим и поддержкой твоей.
- Я думала… По рассказам Ноэля и Помия… Что в Большом мире есть зло, но чтобы так… такая несправедливость…
- Нет, Карри, это не несправедливость – это судьба. И я смирилась, теперь я точно понимаю значение этого слова. Все будет по-другому. Ты только верь! Даже здесь мои нервы снова напомнили о себе – ненадолго. Но я верю, и она, вера эта, спасает меня!
- Я и верю! – сказала Карри и снова заплакала.
- Да, да! – чуть ли не с восторгом шептала Лара и гладила сестру свою по волосам. – Ты научила меня этому. Будь у меня еще один шанс… Агнозис очистил меня от горя и злобы. Я бы жила так, как моя мама, я бы пошла проповедовать, или в монастырь, или…
- Хватит, хватит, - Карри тоже улыбнулась сквозь слезы. – Теперь ты здесь. Ты это поняла. Но тебе предстоит еще через кое-что пройти. Чтобы очиститься… Я понимаю твое желание достичь, может быть даже, вымолить прощение у тех двух людей, что ты любила. Но прошлого не вернуть. И самое страшное не в том, что его невозможно вернуть, а в том, что невозможно изменить свой поступок. Но это тоже… Другое.
- Я бы… я бы… я бы отдала все, все, лишь бы маме там… И Артему тоже, - Лара опять согнулась в рыдании и опустила голову себе на колени.
- Ладно, будет, будет, сестра… У нас же есть дело. Смотри: Солнце уже высоко над горизонтом, девушки уже пошли на поля или в рощи, в наши маслиновые рощи… А они – твои любимые, они вечно будут жить в твоем сердце. Ведь сердце – самое непостижимое из благих чудес всех возможных миров…
Карри подняла заплаканно лицо Лары и пристально посмотрела ей в глаза:
- Поверь, больше не будет больно. Только не тебе. Боль ушла. Ты искупила свою вину, хотя я, лично, не вижу никакой вины в твоей жизни. Агнозис, - Карри восторженно подняла глаза, - Агнозис не создан для слез.
- Ах, да, - вдруг спросила Лара. – Тебя что-то смутило, когда я рассказывала о коте Мяузисе из «дома скорби»?
- Да, сестра. У нас с Дуэтти живет кот, именно такой, как ты описывала, и тоже Мяузис, только гулять он любит. Давно не появлялся. Но скоро вернется.
- Чудеса… - изумленно прошептала Лара.
Внезапно в дверь постучали, и, не дождавшись ответа, тихонько вошли. Это был Ноэль.
- Это… Девы наши… Вы всю ночь говорили. Мы приготовили для вас чаю и булочек. А потом идите и поспите.
Лара улыбнулась:
- Спасибо Вам за все, но мы очень спешим.
- Да, - согласилась Карри.
У Лары были красные, уставшие, заплаканные глаза. Карри тоже была бледна и вообще плоховато выглядела.
- Мы настаиваем, мы не можем вас пустить куда-то идти, не спавши и не евши…- начал было Ноэль, разводя руками. Из-за плеча старика показалась черепашья голова Помия.
И тут Лара вскочила, в порыве внезапной благодарности бросилась к мудрецам и обняла их.
- Что вы, дитя мое? – удивился Ноэль, неуклюже гладя девушку по спине своей огромной ручищей.
- Прощайте, друзья мои… - шептала Лара, крепко прижимая к себе стариков. – Я знаю, что мы мало знакомы, но вы стали моими друзьями, и я уже успела полюбить вас.
Она оглянулась на Карри:
- Я приведу себя в порядок, и пойду, ты, сестра, ты знаешь, куда.
Девочка удивленно смотрела на нее своими огромными глазами:
- А разве я не пойду с тобой? Разве я…
Лара подошла к ней, нежно погладила по волосам и сделала у губ знак молчания:
- Мы еще увидимся. Я вернусь, и мы уже все решим, окончательно... А ты пока иди в дом, посмотри, как там Дуэтти…
И она быстрым шагом выскочила из дома, но тут остановилась на мгновение, обернулась на удивленных мудрецов и проговорила:
- Прощайте, друзья мои.
Карри бежала за ней, хватая ее за рукав, но Лара шла быстро, не оглядываясь.
- Лара, постой, ты же не можешь просто так ворваться в дом-дворец Ведуаа, совершенно ему не знакомая, и начать говорить что-то, что…
Наконец Лара остановилась, так резко, что Карри буквально наскочила на нее, и взяла ее за руку:
- Могу. Знаешь, что могу. Думаешь, Ведуаа не знает, что я в городе?
Карри лишь вздохнула.
- Он ведь Мудрейший из Мудрых. Ему ведомо все. Выходи на центральную улицу, ведущую к его дворцу. Когда – ты сама поймешь. Сердце подскажет, - и Лара положила руку на сердце Карри, - оно очень хороший помощник и подсказчик.
Карри кивнула и улыбнулась. Лара потрепала ее по щечке:
- Иди к сестре. Потом все будет, как будет. И не жалей ни о чем. Я же этому научилась.
Несколько секунд Лара смотрела в большие голубые глаза белокурой девочки, которая знает так много и которая позволяет своему сердцу просто жить, вопреки всему; она не хотела отпускать ее ни на секунду, ни на мгновение, но ей пришлось. Как же тяжело…
Так отходила она, медленно, задом, шаг за шагом, а Карри стояла на том самом месте, и ее светлые свободные одежды развевались на ветру, волны прекрасных волос ниспадали на ее плечи и грудь.
- Я вернусь… - шепнула Лара и убежала.
«Прочь, прочь, прочь, моя любимая девочка, я не должна больше делать никому больно… Поэтому я ухожу… Мне надо знать, а потом…»
- Мне надо знать, - повторяла она про себя, как вдруг услышала, как позади, уже далеко, завизжала Карри.
Лара подняла глаза к небу и вся похолодела от неожиданности этого черного кошмара: птицы. Черные птицы, так много! Они оккупировали все деревья, кусты и саженцы, издавая ужасные скрипучие звуки. Все небо было затмено ими.
- Медлить нельзя, - прошептала Лара и ускорила шаг.
Вскоре она вышла из запутанной сети небольших улочек и переулков, окутывающих разноцветные глинобитные домики, которые буквально утопали в пышной растительности, и увидела центральную улицу. Откуда она знала, где центральная улица – ведь она никогда там не была?
Она просто знала.
Еще она обратила внимание на один интересный факт: лошадей в городе не было. По крайней мере она, с ее наблюдательностью, не видела ни одной. Мимо прошла девушка, ведущая под уздечку большого вола с повозкой, которая даже не обратила на нее внимания, она лишь поднимала голову и с беспокойством смотрела на кружащих над головой ворон и галок.
Несмотря на все то, что произошло, даже несмотря на то, что Лара не спала и не ела, ее не могла не заворожить красота Агнозиса, которая открылась ее глазам, когда закончились хижины; это было нечто. Завораживающие в своей красоте католические и православные храмы, которые пустовали; мечети с гордым, несгибаемым полумесяцем на шпилях, даже элементы готики и ренессанса, переплетение стилей, их эклектика, которая могла бы показаться в любом другом месте нелепой и даже смешной, но только не в Агнозисе. Здесь это была сказка, выгравированная на лице причудливой и фантастической реальности. Двигаясь по этой пустующей, горячей дороге, в сторону главного дворца, который находился там, выше, а дорога вела вверх, вверх, Лара стала замечать, что во всех строениях присутствовали элементы эллинисткой архитектуры: колонны, длинные и удивительно симметричные балюстрады, пилястры с чарующими завитушками и узорами, которые неподвластны руке человека, каким бы искусным мастером он ни был. А двери каждого из этих чудес света были открыты для всех и каждого – в этом она тоже была уверена.
С самозабвенным любопытством заглядывала Лара в эти дворцы и храмы, рассматривала эти фантастические, неподдающиеся описанию фрески, керамические залы, как правило, пустующие; но порой она, к своему удивлению, находила там мудреца, облаченного в светлые, свободные одежды, напоминающие хитоны. Заметив Лару, он отвлекался от своих размышлений, откладывал в сторону книги или ветхие свертки, улыбался и махал ей рукой. Она отвечала ему тем же, и, немного смущенная, уходила.
Счета не было этим красотам, этим растениям, настолько причудливым, что нельзя было понять, что это за растения. Возможно, они росли на Земле сотни тысяч лет назад, или, скорее всего, были дарованы свыше лишь Агнозису. Цветы размером с две крупные мужские ладони вились повсюду, выставляя наружу свои крупные, пахучие пестики.
Небо – без единого облачка… И тут, ни с того ни с сего, появлялись облака, перламутровые облака, которые вились, как белокурые волосики прекрасного дитя, и плыли они, как могучие корабли, так низко над Землей, что, казалось, их можно было потрогать руками.
Лара забылась, завертелась, очарованная, восхищенная, благоговеющая…
- Нет, - сказала она себе. – Времени нет, пора идти.
Дорога закончилась. Она стояла у самого дворца, столь огромного, что ей на мгновение показалось, что она превратилась в дюймовочку.
Но – странно – ни охранников, ни постовых. Что же, получается, в этот дворец может войти любой желающий?
Он был бел, и эта белизна поначалу слепила глаза. Цветы – все те же, благоухающие, огромные, и такие… приветливые. Какой удивительный запах! Ни рай ли это? «Ни попаду ли я в свои любимые висячие сады Семирамиды?» - думалось ей.
Лара прошла вперед (ни души!), миновала колоннады, которые сияли изумрудным светом в этом затененном дворце, окна которого были узки и составлены из узорной мозаики.
Перед ней оказалась закрытая дверь, ручка – так же, прямо перед ней. Огромная дверь, испещренная завитушками голубого и кораллового цвета!
Войти?
И тут откуда ни возьмись появился старичок, уж очень маленький и уж очень худой, в какой-то красной тряпке и с клюкой в руках. Его длинная козья бородка торчала подобно маленькой перевернутой пирамидке.
- Приветствую вас, юная девица, в гостях у Мудрейшего из Мудрых, - заговорил он своим козлиным голосом, но тон был доброжелателен. – Я вот составлял одну схему, и тут понял, что вы заходите…
- Поняли? – удивилась я. – Может, услышали?
Он махнул костлявой рукой:
- Может, и услышал.
- О, тогда прошу прощения, я наверное не вовремя… - краска залила мои щеки. – Я в другое время…
- Нет-нет-нет! – начал питюкать старичок. – Господин Ведуаа давно ждет вас, юная леди.
- А как он узнал?
- Как он узнал? Об этом вы узнаете сами, встретившись с ним.
Я в недоумении переводила глаза с двери на старичка.
- Я смогу ее открыть? Сама?
- Конечно сами, юная прелестница. Нет такой двери, которую вы не сможете открыть, - и он странно так, лукаво улыбнулся.
Я, простояв еще пару секунд в смущении, подошла к двери и повернула ручку. И дверь тут же плавно начала открываться.
- Не бойся, девица. Это всего лишь Агнозис.
Ее глазам предстала… достаточно скромная обстановка – ни белого мрамора, на золотых нитей, вплетенных в каждую деталь, как это обычно описывается в книгах. Но зала была действительно большой, балюстрады поднимались вверх, закрученные симметрично, и образовывалась площадка, на некотором возвышении. А посреди, нисколько не возвышаясь над окружающим – стоял такой же белоснежный трон, но материал, из которого он был выполнен, Лара не смогла определить; на троне тоже никого не было, только лежала маленькая атласная зеленая подушечка.
Лара так и стояла, в изумлении осматриваясь, как услышала чьи-то шаги. Вскинув голову, она увидела мужчину – мужчину, но не старика, - это она сразу смогла определить. Он стоял как раз на той самой площадке, к которой вели балюстрады и аккуратная небольшая лестница. Это был мужчина лет сорока или сорока пяти с красивым и строгим лицом, облаченный в гимнатий, столь свойственной древней Элладе, а поверх него была надета темно-синяя хламида. В руках он держал какой-то шарик, похоже, что из оникса, и постоянно теребил его в своих пальцах. Его волосы были седы, как и у всех стариков, но были густы, и очень красиво ниспадали на плечи. Усы и бородка, также с сединой, украшали его и без того красивое лицо, но в целом он создавал противоречивое впечатление.
Зрелый мужчина, но при этом… старик. Столь похожий на старика обманчивой сединой волос мужчина – высокий, статный; он стал медленно спускаться с площадки к Ларе.
- Прекрасное дитя… Как ты попала к нам?
Лара смутилась, и хотела было преклонить колени перед такой красотой и мощью, как мужчина остановил ее жестом:
- Не надо. У нас это не принято. У нас все равны, посему ты и не обнаружила охраны или чего-либо еще. Службы охраны или воинской части у нас тоже нет. Никто за все время существования Агнозиса не поднял руки на своего брата или сестру. Любой, если захочет, может прийти сюда и поговорить со мной. Но это бывает очень редко…
Он вздохнул, и в этом вздохе почувствовалась печаль. Он смотрел на Лару из-под густых бровей пронзительным, иссушающим душу взглядом, и медленно подходил к Ларе.
- Ты удивлена? – спросил он очень нежно, что ее смутило.
- Нет, владыка.
- Так меня тоже не называй…
- Ведуаа… - прошептала она, охваченная трепетом. – После нескольких дней пребывания в Агнозисе меня уже ничего не может удивить.
Перекатывая шарик из одной руки в другую, он медленно ходил по зале, но все время возвращался к Ларе, странно так заглядывал ей в глаза, потом опять отходил. Она лишь молчала и стояла на одном месте, будто парализованная.
- Мудрейший из Мудрых, у меня есть к тебе вопросы… Я полагаю... Я полагаю, что нет того, чего ты не знаешь.
- Правда? – улыбнулся он. – Это правильно, дитя. У меня тоже есть к тебе вопросы, Лара.
- Я думала, что…
- Нет, - он покачал головой и снова отошел. – Я не могу знать всего, что у тебя в душе, что на сердце лежит. Я же не Всевышний. Я лишь удостоен чести быть здесь и познавать вечную мудрость.
- Ты знаешь значит и про земную жизнь?
Он обернулся и так странно на нее посмотрел. Смотрел он очень долго, и Лара засуетилась.
- Не стоит меня бояться, - он улыбнулся. Потом вдруг снова подошел к Ларе, еще быстрее перекидывая шарик из одной руки в другую. – Я знаю про вашу земную жизнь, и про твою в том числе. Все.
Лара опустила голову, и, смущаясь, заложила волосы за уши.
Посмотрев на нее, он вздохнул, отошел к своему трону, где стояла резная трость из эбенового дерева. Ларе показалось, что он ушел в состояние глубокой задумчивости, шагая так по зале с тросточкой, то подходя к ней, то снова отдаляясь.
- Я… - начала было Лара… - Я хочу знать не только о земной жизни, но и об Агнозисе и обо всем…
Он снова улыбнулся своей всезнающей улыбкой.
- Много на себя берешь, дитя мое. Ты хочешь знать даже о том, о чем не ведаю я.
Лара еще больше заволновалось, но подавила, затоптала, пригвоздила ко дну ненужные порывы. Так и стояла она, невозмутимая и серьезная.
Выдержав паузу, Ведуаа сказал:
- Я скажу тебе то, что интересно тебе. И знаю я это вовсе не из того, что читаю твои мысли или что-то в этом духе, а потому, что вижу человека насквозь. Приходит человек – и вот он уже у меня как на ладони. Каждое его движение, улыбка, движение бровей и глаз, - о да, глаз, - выдает его мне. Я знаю кое-что о тебе.
- Что?
- Ты и сама знаешь. Зачем спрашивать, если самой все известно?
- Я знаю, - Лара пыталась говорить уверенно,- я знаю, что с Агнозисом что-то случится. Что-то… нехорошее.
Ведуаа рассмеялся, а потом улыбку словно стерли с его лица.
- Случится – да. Нехорошее – нет. Почему вы, жители большого мира, воспринимаете любое изменение как что-то «плохое»?
- Нет, я уверена, ибо видела стаи ворон, галок, сорок, которые напугали девушек. И я была тоже… в смятении.
- Ты же знаешь, что ворон – это противоречивый символ.
- Нет, нет, не надо, - и Лара закрыла лицо руками, коленки ее затряслись. – Я не настроена на интеллектуальную дуэль.
- Я принесу стул, - сказал Ведуаа, и через пару мгновений Лара уже сидела на большом резном деревянном стуле.
- Что-то невиданное. Мудрейший из Мудрых подает стул обычной девушке?! – пыталась было съязвить Лара.
- Ты же знаешь, что все здесь равны. У нас прямая иерархия. Я здесь и ношу этот титул вовсе не потому, что получил это по наследству или подлизал зад кому-то более значительному в этой иерархии. В нашей же иерархии нет таких вещей. Сам Всевышний дал мне этот пост, а все люди, жители Агнозиса, - мои братья и сестры, и я должен, я обязан быть милостив к каждому из них. Я не могу нарушить это правило, даже если захочу. Но я этого никогда не захочу.
Лара молчала. Ведуаа подошел к ней вплотную и смотрел на нее, сидящую, смотрел ей прямо в глаза. Его черные угольки сияли каким-то чудесным, невыразимым пламенем.
- Поднимись, пожалуйста.
Лара встала, недоверчиво глядя на него.
- Можно… Можно я дотронусь до твоей руки?
Лара горько усмехнулась:
- Каждый, кто прикоснется ко мне, умрет.
- Но я ведь бессмертный. Я не могу умереть просто так.
- Я не могу позволить. Все равно не могу, простите меня…
- Кому же позволено прикасаться к твоей нежнейшей руке, прекрасное дитя, если даже тот, кто правил Агнозисом столько…
- Только тот, кого я полюблю.
Ведуаа закрыл лицо руками, и вздохнул:
- Прекрасное, гордое дитя…
Пройдясь так по залу, не снимая рук с лица, практически вслепую, он снова вернулся к Ларе и заговорил уже совершенно иным тоном:
- Ладно, вернемся к твоим вопросам, Лара.
- Да, - спокойно ответила она, стараясь не глядеть на Ведуаа, хотя ее всю трясло. – Я хочу знать, что случится с Агнозисом, что означало мое появление здесь и это несметное количество черных птиц.
Ведуаа снова засмеялся, но тут же приложил руку к губам, словно стараясь остановить этот свой смех.
- Любознательность, значит… Именно по этой причине Он тебя выбрал.
- Кто – Он?
- Ты знаешь. Ты же теперь веришь в Него. Ты поверила в него еще до того, как попала в Агнозис, но твоя вера была тогда настолько размыта, что ты еще не могла этого осознать. Добродетель не нуждается в осознании. Равно как и истинная Вера не нуждается в осознании, но если она осознана правильно, в полной мере и так, как надо – то человек становится близок к Создателю, все его беды и невзгоды растворяются. Ты понимаешь?
- Да… Значит моя мама не была святой…
- Да, - кивнул головой Ведуаа и посмотрел снова на Лару в упор – с такой нежностью и пониманием в глазах…- Впрочем, даже я этого не знаю.
Его бархатный, низкий голос позволил ей расслабиться, и то напряжение, что сковывало все ее члены и ее дух, отпало, как заржавелые оковы.
Он снова отошел от нее, прогуливаясь по белоснежному залу с тросточкой. Лара случайно подняла глаза на потолок и увидела фрески – фрески такой красоты, что ни один земной творец не смог бы воссоздать их, а придумать и отобразить – тем паче. Свет лился из длинных труб, которые торчали кверху у далеких стен, находясь на строго определенном расстоянии друг от друга, и были косо обрезаны на концах. Но этот свет не слепил. От него на душе становилось как-то… теплее, светлее, спокойнее.
- Хочешь Истины, Лара?
- Ч… Что? Я хочу…
- Нет, Лара. Истины в ее подлинном, Божественном значении.
- Я…
- Уверен, что не хочешь. Ты к ней попросту не готова. И если она откроется тебе во всей своей мощи, она убьет тебя. Но я скажу тебе кое-что, что ты в силах понять и уразуметь. Начнем?
- Да, - Лара подняла голову; в ее глазах светилась уверенность. – Хочу узнать прежде всего про Агнозис.
Ведуаа вздохнул:
- Да, ты сильная женщина, Лара. Такие правят миром, из-за таких прекрасных и сильных женщин начинаются войны и гибнут народы. Это роковая красота. Ты Елена Прекрасная…. Впрочем… К делу.
Прежде чем начать говорить об Агнозисе, скажу немного о вашем мире. Вы думаете, что он хорош. Кто-то считает его помойной ямой. Но ни первый, ни второй вариант не верен. Ваш мир – лишь материал, из которого создаются другие, более совершенные миры. Есть много Агнозисов. Вернее, было, но все они погибли, просуществовав миллиарды ваших, земных лет. Все было не так. Правители оказывались слабыми, недостойными править. Помнишь изречение Платона о том, что править мирами должны мудрецы? Да, это действительно так. Здесь же есть два варианта: либо я недостойный правитель, и Агнозис растворится во времени, либо пришло время.
- Чему?
- Обо всем по порядку, дитя. Творец нашел в вашем мире много добродетелей, Любовь, например, или Милосердие, но все они настолько сплющены в бытообращенном сознании земных людей, что их не видно. Владыка, создавая Агнозис, решил создать идеальную Любовь. Но чтобы что-то создать, нужно иметь материал; нужно иметь выкройки, чтобы сшить шикарное платье. Другие добродетели – Мудрость и Невинность – должны были породить Любовь. Они невозможны в идеальном мире друг без друга. Воистину невинный в своих помыслах человек мудр, как мудрый всегда невинен в своих помыслах и деяниях. Но здесь получилось, что мудрые не видели того, что есть в себе невинность, они не видят в женщине женщину, например… Ты понимаешь, о чем я, Лара?
- Да, да, - вдруг быстро заговорила Лара, словно вспоминая что-то. – Когда я шла голой, едва прикрывшись листком, и натолкнулась на Ноэля и Помия, они так долго гадали, что со мной «не так». Только потом до меня дошло, что они попросту не поняли, что я женщина и что я – нагая!
- Да, - кивнул Ведуаа, подошел к большому гранитному столу, взял кувшин и налил себе вина. – Будешь?
- Я не пью, Вы же знаете…
- Знаю… - он помолчал несколько секунд, словно вспоминая, на чем они остановились. Лара, конечно же, знала, что он все помнит и знает прекрасно, просто ждет от нее какого-то эффекта, всплеска, апломба. Но вот зачем? – Теперь ты понимаешь, о чем я говорю. Девы, живущие, не знают и не предполагают о мудрости и знании, носителем которых является каждый живущий здесь мудрец; они просто трудятся, и труд им не приносит никаких неудобств, труд для них – дело их жизни, они не мыслят себя вне своих полей и рощ. Они веселятся, они бегают босяком по росистой утренней траве, встречают восходы и провожают красочные закаты, смотрят на звезды, и не помышляют ни о каком зле, о том, что зло в принципе возможно… А мудрецы – у них в голове, в голове у каждого из наших мудрецов – целая библиотека, все более или менее достойные книги, написанные в вашем мире, даже клинопись и папирусы тут же попадают им в руки; для них нет незнакомых языков. Но они – поверь, это так! – не знают, что такое женщина, и никогда не видели обнаженного женского тела.
- Постойте! – вдруг перебила его Лара, прикрыв рот рукой, словно вспомнив о каком-то ужасе. – Одна из дев, в ее доме я жила, стала вести себя странно. Агрессивно и эгоистично… Я думаю, что это я принесла эту… заразу.
- Да, я тоже так думаю. Нет дыма без огня. Только вот это не зараза. Это – отголоски вашего мирка, его грязи и его пороков.
Лара снова села, тяжело дыша:
- Ну вот… Везде я сею зло… Даже в таком святом месте, как…
- Нет, Лара, помолчи немного и послушай меня. Дело не в тебе. Я все объясню, хорошо, только нужно немного терпения, хорошо?
- Да…
Ведуаа подошел к ней и уже протянул руку, чтобы дотронуться до ее лица, но тут вдруг отдернул, словно коснулся раскаленной печи.
- Да, да… Так вот, что я хотел сказать: я долго думал об этом, почему мудрость живет рядом с невинностью, и они как бы не замечают друг друга? Тогда я понял, что обе эти добродетели несовершенны, и знаешь, почему?
- Почему?
- Потому что они должны соединиться, и породить Любовь. А именно любовь правит миром, читала книгу всех книг, Библию? Уверен, что читала.
- Да. Тринадцатое послание к коринфянам.
- Именно! – он повысил голос, и в его голосе чувствовались уже нескрываемые нотки восторга. – Раньше я думал, что Агнозису придет конец, ибо он не может породить ничего стоящего, раз два таких титана стоят спиной друг к другу и не видят того, кто стоит у них за спиной. Но теперь… Это будет новый мир порожденный Мудростью, и Невинностью, и имя этому миру будет – Любовь!
Он вскинул руки кверху, упал на колени и закричал во внезапном просветлении, в диком восхищении:
- О, да, Владыка мой! Будет новый мир. Ошметки того мира, из которого она пришла…
И тут он перевел глаза на Лару – весь трепещущий, как птаха на январской ветке, задыхающийся в своем небывалом и невиданном восторге:
- Да… Теперь я все понимаю. Никто в том мире не мог любить так, как ты, Лара, никто не был так добродетелен и самокритичен, как эта прекрасная, прекрасная девушка!
- Неправда, - вдруг заговорила Лара, всеми силами подавляя слезы, - я не достойна ничего. Я довела мать до самоубийства, а мой любимый мужчина погиб, и тоже – из-за меня… Все меня презирают.
Тогда Ведуаа буквально подошел к Ларе и стал перед ней на колени:
- Ты стала этим самым знаком, этим предвестником конца, который вольется в итоге в другое начало.
- Содом и Гоморра… - испуганно прошептала она. – Грех? Как говорила Хуантильда? И кто она, эта страшная женщина?
- Нет, нет – покачал головой Ведуаа. – Этому греху не бывать. Все будет по-другому. Невинность и Мудрость сольются, но сольются иначе. Но вот как… И ты хотела видеть эту женщину, так? Ты ее увидишь.
Ведуаа встал и подошел к столу, отхлебнул немного вина из своей кружки, закурил трубку, пуская сизые колечки дыма.
- Время здесь шло иначе, чем у вас. Люди просто появлялись, исчезали, и никто не обращал на это внимания, девушки взрослели до определенного периода; тоже исчезали. Здесь обычно живут семьями из нескольких сестер. И исчезают так же, прожив, может быть, тысячу ваших земных лет – семьями. И никто не обращал на этого внимания. То же и со стариками. Агнозис – это колыбель, которая взращивает то, что должно стать зрелым и чистым, как Божий свет. Нет, я неправильно выразился: это матка, которая порождает Любовь. Вот как оно, Лара. Не сравнивай Агнозис и ваш Большой мир. Там может случиться что угодно. Здесь – только то, что запланировано. Агнозис был создан для того, чтобы выносить и родить идеальный мир.
- Идеальный мир? А разве такое возможно? Даже Агнозис не идеален, ты сам мне говорил. Он отчасти слеп. Он – слепой Аполлон…
- Ах, Лара… - он вернулся к ней, стоя впритык, и глядя в ее глаза. Но Лара справилась с волнением и тоже встала со стула, глядя на него. – Всевышний был прав, направив тебя сюда. Я скажу тебе: идеальный мир возможен. Там, где нет пороков, а люди живут, как ангелы небесные. И он будет.
- А что будет с Агнозисом? И со всеми его жителями? Они же ведь не марионетки, не пешки. Это люди, у них есть душа. И… - она вдруг заволновалась, - … и наш, Большой мир? Там же тоже люди, судьбы…
- Тебя так волнует тот мир? Который причинил тебе столько боли? В том мире возможны лишь две формы жизни: страдание и самообман. К слову: с момента твоего исчезновения там, вероятно, прошли уже тысячи лет. А Агнозис… Души этих людей, пусть и не идеальных, разлетятся по более светлым и оформленным сферам. Они не растворятся в небытии и не пребудут в страдании. Да, Агнозис… Тебя никогда не интересовала, почему этот город-полис так назван? Ты знаешь, что такое гнозис, ты же умная девочка, очень умная?
- Да, гнозис, это когда что-то, какое-то явление, узкое, или более широкое, глобальное, даже весь мир в целом, доступен познанию. А еще гнозис – это учение о знании, о его приобретении…
Он снова улыбнулся, и в нем опять проснулось желание прикоснуться к Ларе, но он колоссальной силой воли удержал свою руку, сжав, до боли, в кулак.
- Правильно, хорошая девочка. А тогда что такое агнозис?
Лара смутилась. Она чувствовала себя первоклассницей у доски. Но Ведуаа, - это однозначно, - произвел на нее впечатление. Впечатление, несомненно, положительное. Даже что-то зашевелилось в груди, что она всеми силами пыталась пресечь.
- Агнозис – это недоступность знания.
- Правильно. Представь себе, я тоже об этом думал, все эти тысячелетия, но не мог понять, почему Владыка придумал именно такое название для этого города. Теперь я знаю. Здесь нет знания. Гигантская библиотека, до которой ты, к сожалению, так и не дошла, ничего не значит, ибо они не понимают главного: своей собственной жизни, причинности их жизни здесь, в Агнозисе. А Господь знал… Он, Он ведь Всезнающ и Всемогущ! Что девы, бегущие на поля, пастбища и виноградники, что мудрецы с их трубками, книгами, свертками и огромным потоком умных слов. Они не знают ничего. Но хочешь узнать самый большой парадокс мироздания?
Лара почувствовала, что ледяные мурашки благоговения покрыли все ее тело. Она, не отрываясь, смотрела на Ведуаа.
- Ваш большой мир – такой же Агнозис. Да, да, не смотри на меня так. То что наш Агнозис – это проекция вашего. Мы думали, что, найдя самые прекрасные добродетели в вашем мире и начав их взращивать, как культурные растения, на удобной почве, мы что-то получим… Да, мы получим то, к чему стремились, но ведь сам процесс, подумай, Лара! Он остался таким же. Этот инкубатор в корне своем мало отличается от вашего мира, ибо так же далек от Истины, как далек Плутон от Солнца. Вы ничего не знаете. Вы живете в мире ложных знаний и представлений, которые навязываются вам как истинные. И ваш мир никогда не придет к Истине. Он – это эдакий первичный бульон, из которого Господь и его служители вылавливают более или менее достойные элементы. И создаются агнозисы. И похоже, что наш Агнозис просуществовал не зря.
Лара сидела, вся пылающая, в горячем поту:
- Большой Агнозис создал Агнозис малый, - с какой-то странной улыбкой сказала Лара, снова усевшись на стул. – А какова моя роль в этом… в этом… путешествии?
Ведуаа снова сел на корточки возле ее стула и положил свою могучую, увенчанную перстнями руку, на подлокотник стула, совсем рядом от руки Лары:
- Это должен был быть человек из Большого мира, который слишком сильно любил и слишком долго страдал. Который мыслил и стремился к познанию, который не был слеп к той грязи, что облепила ваш Большой мир. Ты слишком много перенесла, хотя так молода. И ты искала, ты верила, ты бунтовала – и все это не просто так! Так решил Он… Ты, видимо, уйдешь из Агнозиса в тот Новый Мир, который образуется из него, который выльется из множества стадий прожаривания, кипячения и выжимания того, что было так слабо и мало, и нуждалось в таких преобразованиях! Ты познаешь Любовь…
И тут лицо Лары исказила гримаса, слезы хлынули, как из прорвавшейся плотины:
- Нет, я уже не могу любить… Я не смогу… Я не достойна…
- Правда? А еще несколькими часами ранее ты говорила иначе.
- Простите меня, Мудрейший…
- Хватит, Лара, хватит, дитя мое. То ты говоришь «ты», то вновь сползаешь на бессердечное «Вы». Нам осталось только решить… О, Лара, - и Ведуаа склонился над ней, желая стереть слезы, но снова отдернул руку. – Ты не смогла полюбить себя. Считаешь себя самой грешной из грешных… И в этом вся соль. Впрочем, это не то, что должно нас сейчас волновать.
Отскочив от нее, как от дикого зверя, он вдруг развернулся и сказал:
- Я не просто Мудрейший из Мудрых, я не просто царь этого города, который так похож на оазис в пустыне или греческий город-полис. Я Странник. Скиталец во времени. Я был и на вашей древней земле, я видел падение Константинополя и триумф Александра Македонского, я видел газенвагены Гитлера и его приспешников. Где я только ни был… Трудно сказать, когда я перестал быть Странником и стал Мудрейшим из Мудрых здесь, в Агнозисе. Там я ничего сделать не мог… Таков закон. И теперь я точно знаю одно…
- Что? – прошептала Лара дрожащими губами. – Что же?
- Тогда я покидал Агнозис в мыслях, и то – лишь на мгновение, на вселенское мгновение, теперь же я ухожу навсегда, я ухожу во Время. Ибо Агнозиса больше не будет. Он не пал, нет. Он просто… сделал свое дело. Теперь я покидаю Агнозис навсегда, и я желаю… я желаю…
- Что?
- Чтобы ты отправилась со мной – как друг, как спутница, как… жена…
- Нет, я не могу, - замотала головой Лара и встала со стула, нервно шагая по залу. – Я не могу, прости, я не смогу тебя… А если не смогу, то и не имеет смысла…
- Не сможешь? – убитым голосом проговорил Ведуаа, словно в молитве сложив руки у рта.
- Я не смогу полюбить тебя, Ведуаа! А если нет – так все тщетно…
Внезапно он подскочил к ней и взял за плечи, стараясь, чтобы она не отводила глаз:
- Я покажу тебе все царства земные и неземные, все царства будущего и прошлого, ты будешь бессмертна, как и я, мы будем бороздить океаны из лиловой воды, ласкать тучи, что висят так низко над океанской бездной, что до них можно дотронуться; а когда они будут расступаться, нашим взглядам предстанут звезды – полчища звезд, их живой калейдоскоп, таких звездочек ты еще никогда и нигде не видела! Тебе больше никогда не будет больно, я буду твоим подспорьем, твоей вечной поддержкой! Такое может быть только в сказке, но сказкой станет и наша жизнь!
- Нет, нет, нет, я пообещала… - несвязно говорила Лара, опустив голову. – Я не могу, и… А как же Офелиада?
Услышав это имя, Ведуаа отскочил, так резко, что завалился на пол:
- О, Лара, как ты о Ней узнала?
- Здесь же люди…
- Ах да, - прошептал он, прикрыв глаза рукой. – Офелиада была моим светлым ангелом, музой, женщиной неземной красоты и удивительной мудрости, я… Понимаешь, она сочетала в себе эти две добродетели? Я надеялся, что она обретет через них Любовь, и мы вместе уйдем в эту Страну Вечной Любви, но она отвергла меня, хотя я чтил ее, я целовал следы ее прекрасных ног. Но она… - он глубоко вздохнул, встал, и снова стал ходить по зале, так и не убирая рук с глаз. – Она заболелела, и болела так долго, что ни одно чудодейственное агнозийское лекарство не могло ей помочь. А потом, превозмогая болезнь, ушла в пустыню, тайком от всех. Не судьба нам вместе с Ней быть в городе Вечной Любви…
- И… она погибла? – прошептала Лара, сердце которой снова, снова и снова разрывалось от горя.
- Она не могла погибнуть. Видимо, она до сих пор скитается по этой пустыне, больная, одинокая, бесконечно несчастная. И когда это произойдет, Агнозис падет, она обретет эту страну вечной радости и любви. Если бы она смогла меня полюбить, так, как я ее, даже в миллион раз слабее – все закончилось бы еще тогда, ибо уже тогда Любовь бы воссияла. Понимаешь, я велик, я говорю на твоем языке, Лара, как могу говорить на всех языках Вселенной, живых и мертвых, и ты говоришь на нашем языке (вот оно, чудо!) благодаря мне, но не могу получить любовь женщины. Даже красоты этого места, ведь красота тоже, как величайшая сила, и то не смогла нам помочь – ни ей, ни мне.
- Прости, прости, я миллион раз говорю это тебе, но я не могу… Есть один человечек… Но что будет со мной?
Ведуаа подошел к ней и, наконец, убрал руки с глаз: они были красны и влажны.
- Ты, Лара, уйдешь в этот город, страну – я не знаю, что это будет. Ты много любила, и ты заслужила этой Любви. Прости меня за нелепое предложение, дитя мое. Красота – огромная сила, посему Агнозис так прекрасен, но этот катализатор не в силах ускорить процесс превращения ложного в истинное, превращения Агнозиса в Любовь. Бедные они, бедные. Они не знают, что такое любовь…
Он глубоко вздохнул и снова накрыл лицо руками. Лара хотела было дотронуться до его плеча, как он тут же отдернулся:
- Нет, не надо. Уходи, время пришло. Пожалуйста…
- Хорошо… Можно… можно я возьму с собой одного человечка? Одну девочку? Она мудра, хотя еще такой ребенок…
- Да, да, так и должно быть, - бубнил Ведуаа, даже не глядя на Лару, потом подошел к столу, снова закурил трубку. – Жителей Агнозиса – мудрецов и дев – поровну, ты, я и Хуантильда не в счет. Офелиада обрела свой путь, она будет, я уверен, в Любви. Никто не заметил двух мудрецов, которые тоже ушли. Их дом (а жили они вместе, как живут все мудрецы – по два-три человека) сравнялся с землей, и про них быстро забыли, как забывают про всех исчезающих, но они не исчезли, нет, – они ушли в пустыню. И вообще, их считали несколько странными, а речи их были непонятны другим мудрецам.
- Выходит, что даже в мире Агнозиса иногда проступает истинное знание.
- Да, Лара, законы бытия едины, Творец же их создавал. Теперь мудрецов и дев остается поровну, человек к человеку…
- Ведуаа… - Лара подошла к нему. – Можно… Она пойдет со мной?
- Да, - как будто равнодушно проговорил он, подперев подбородок кулаком. Лара тоже подошла к столу и села на соседний стул. – И я даже знаю, кто она. Она мало чем уступает Офелиаде… Если только моложе – по земным меркам. Но тем паче.
- А ее сестра?
- Ей этот путь закрыт, ибо она слепа.
- Ведуаа… Ведуаа… Мне страшно…
- Не бойся, Лара. Боли больше не будет, поверь. И кошмаров тоже…
Он попытался улыбнуться, но улыбка оказалась какой-то кособокой, неправильной.
- Все, иди, иди скорее. Что будет дальше, тебе лучше не видеть. И ее бери с собой. Быстрее, быстрее. В этом городе нет ворот… Равно как и защитной стены… Бегите туда, куда сочтете нужным – это без разницы. И не обращайте внимания на горы, они – мираж…
Лара задержалась на секунду, посмотрела на Ведуаа, такого подавленного, измученного, словно желая что-то сказать, но промолчала, и побежала прочь из зала. Но вдруг Ведуаа окликнул ее:
- Лара! Чуть не забыл: твоя мать не покончила с собой. И она не держит обиды на тебя.
- Что? – с громким, непередаваемым воплем Лара рванулась обратно, к Ведуаа. – Ты врешь, да? Чтобы мне было легче на душе?
- Нет, - проговорил он нарочито спокойно. – Владыка велел сказать это тебе. Я сам, без Его наития, никогда бы не решился, хотя знал.
- О Боже! – завопила Лара и упала на колени.
- Да, Лара. Она шла, босяком, по обочине скоростной трассы… Она была без ума от горя, но то, что она сняла крест, тяготило ее еще больше. Было много машин, все они шли на огромной скорости, и она прекрасно понимала, что, если она выскочит на трассу, смерти ей не миновать. Но в какой-то момент… передумала. Она так же, как ты сейчас, зарыдала и упала на колени, желая лишь одного: вернуться домой и обнять свою дочь. Тогда она уже четко знала, что ты не виновата, что твой «отец»… только он, в общем, виновен. Но дорогая иномарка, обгоняя медленно идущую машину, вышла на обочину, а там была… твоя мама. Все, конечно же, поверили этому влиятельному человеку, - что это было самоубийство. Он умаслил всех, и дело закрыли.
- Оооооо! – завыла Лара. – А я уже готова была вечность простоять на горохе, на коленях, вымаливая у нее прощения…
- И передозировка Артема – тоже не самоубийство, - Ведуаа затянулся, пуская из трубки колечки. – Прости, что сделал тебе больно. Но ты прощена. Хотя пока не чиста…
Так Лара сидела на полу, согнувшись вдвое, и рыдала. Тогда Ведуаа отложил трубку, подошел к ней, и нежно приподнял за плечи:
- Нет больше прошлого. Иди вперед. Беги! Скорей, скорей! Тебя ждет только хорошее, а ты плачешь… Да, беги что есть сил к ней, этой девочке – она уже ждет тебя. И вот еще что: передай Хуантильде, что «Содома и Гоморры» не будет. Хорошо?
Лара кивнула, вытирая слезы, и на мгновение задержала взгляд на Ведуаа, прекрасно понимая, что больше его не увидит. Но она уже сделала свой выбор, и не жалела об этом.
Вскочив с места, она побежала – прочь из дворца.
Ведуаа же стоял во все той же позе – словно держал ее за плечи, его пальцы все еще прижимали ее образ к себе. Потом глубоко вздохнул и снова взялся за трубку:
- Беги, беги скорей… Беги, мое прекрасное, гордое дитя…
Ведуаа задумчиво взялся за трубку, сделал еще глоток вина и медленными, словно отмеривающими что-то шагами вернулся на трон.
- Глупый, - шептал он из-под прикрывающей рот руки. – Ты же еще ей кое-что не сказал… Кое-что очень важное… Ну ладно, думаю, что та мудрая не по годам девочка уже все поняла и может сказать ей эту непререкаемую истину.
Посидев так, без движения, он громко позвал:
- Доций! Доций! – прошу, войди.
Массивная дверь приоткрылась, и из-за нее показался маленький, суховатый старичок с острой бородкой.
- Ты звал меня, Мудрейший из Мудрых?
- Да, звал, - как-то рассеянно проговорил Ведуаа, снова протирая глаза. – Подойди поближе, друг.
Старичок потрусил к трону:
- Что ты хотел мне сказать? Я ж вижу!
- Да, хотел. Ты знаешь, что будет?
- Я предполагаю, ты же посвятил меня во все свои тайны, которые я больше никому не рассказал, ты же знаешь это. Но масштаба… я представить… с очень большим трудом…
- Ты знаешь, что Агнозис исчезнет?
- Да… да, знаю.
Ведуаа слез с трона, пнул ненавистное ему сидение ногой, подошел к столу и налил вина в еще один кубок:
- Выпей, выпей друг мой, брат мой. Ты ведь не боишься того нового состояния, в котором будешь пребывать, даже если это состояние будет полным небытием?
- Я не боюсь небытия. Я не боюсь смерти и новой инкарнации в каком-то другом мире. Агнозийское солнце уже слишком много лет жгло мои глаза.
- Так ты не любишь Агнозис?
- Я люблю Агнозис. Но не с меньшей любовью я покину его сады и рощи, Мудрейший из Мудрых.
- Любишь, говоришь?
Ведуаа как-то странно смотрел на Доция, каким-то непонятным, оценивающим взглядом.
- Да, люблю.
- А те девушки, что приносят тебе ежедневно кушанье и молоко, как ты к ним относишься? Что думаешь о них?
Старик стоял в изумлении, словно не понял вопроса:
- Славные, славные девушки. А их кушанье – просто деликатес, Мудрейший из Мудрых…
- Ясно… Но я же просил тебе так не называть меня! Ты же мне как брат.
- Прости…
Ведуаа взял кубок, трубку, и снова стал задумчиво бродить по залу. Доций же сидел на одном из стульев, у стола, тянул вино, взял из корзины булочку.
- Ах, да, - вскрикнул Ведуаа и ударил себя по лбу, - я знаю, зачем позвал тебя сюда. Не волнуйся, ешь, близится время обеда.
- Чего тебе угодно, друг мой? – спросил Доций, дожевывая булочку.
- Эту старуху страшную, цыганку… Она скоро будет здесь. Не преграждай ей путь.
- Позволю тебе дать совет: это очень злая, порочная женщина! Добра ты от нее не услышишь.
- Хотя… - продолжил Ведуаа, словно не слышал слов Доция. – Никакие твои попытки удержать ее не будут иметь успеха. Она в бешенстве. Она – в злорадном бешенстве, и это только придает ей силы.
- Хорошо, твоя Мудрость превыше моей.
- Нет, Доций. Мы здесь все равны. Просто она… иной природы. Иди. Иди и ничего не бойся.
Когда Доций скрылся за массивными дверьми, Ведуаа прошептал самому себе:
- Ну что ж, Хуантильда. Приходи. И это будет наша последняя с тобой встреча.
Лара бежала по главной дороге Агнозиса, охваченная состоянием, которого еще никогда не испытывала. Надо же! Она поймала еще одного «зайчика»! Все было спутанным, непонятным, странным, но от этого не менее торжественным, глубоким и таинственным. Она бежала, не видя ничего перед собой, ее сердце стучало, и она чувствовала, что оно словно приподнялось над своим обычным местом, над ней самой и даже над ее мировоззрением, ее восприятием мира, ее отношением к нему. Это сердце полыхало, разум тоже полыхал, и она чувствовала, что этот пыл шел в унисон, один жар подбадривал другой, и наоборот. Но самое удивительное – как же она была счастлива в тот момент, хотя неведение уже махало ей рукой из огромной, непроходимой пустыни!
«Он… Ведуаа… Он хорош. Он так похож на него! Но нет. Я решила так, а не иначе… Пусть будет, что будет…»
Она бежала, бежала, бежала, и даже не замечала, как мудрецы стали выползать из своих уютных двориков, порою даже оставив свои ученые книги на скамьях; как юные девы, побросав корзины с маслинами и виноградом, мешочки с яблоками и персиками, уже понемногу сползались к главной дороге и к площади у дворца. Она этого не замечала, сердце билось, душа трепетала, тело было невесомым, и, будь у нее время, она бы даже заплакала от счастья и благодарности, но времени не было…
Главная дорога закончилась расхождением на две ветви: одна, побольше, и другая, поменьше. Там она остановилась, вся мокрая от пота и иссушенная жарким солнцем, и стала кричать:
- Карри! Карри! Где ты? Я же не могу идти к твоему дому, не могу… Как ты не понимаешь… Карри, милая, ты должна была узнать, когда я освобожусь.
И Лара уже была готова сесть прямо там, посреди пыльной улице, вглядываясь в лица дев, взволнованных, перешептывающихся о чем-то друг с другом, куда-то очень спешащих, желая найти среди них то, одно-единственное, столь любимое ею лицо, как ее взгляд остановился на одинокой черной фигуре, которую с недоверием и даже страхом обходили и девушки, и мудрецы.
Лара сразу поняла, кого она увидела.
«Ведуаа сказал…»
- Содом и Гоморра, Содом и Гоморра, ха-ха-ха! – кричала старуха, размахивая клюкой. – Бойтесь, овцы, ибо этот день пришел!
Ворон становилось все больше, и девушки уже, не скрывая своего страха, бежали в сторону дворца, задевая Лару плечом и словно не замечая ее.
Подойдя поближе к Ларе, старуха скинула капюшон, и, выпучив глаза, стала указывать на нее своей клюкой:
- О, вот он, знак, вот она, девка, я точно знаю, что она не из здешних! Ты боишься, да? – и старуха расхохоталась отвратительным смехом.
Да, она была действительно уродлива, и такое уродство не могли наложить ни старость, ни болезнь. Это было уродство как наказание.
Волосы, черные, длинные, были спутаны и скрывали почти все лицо. На руках были какие-то страшные язвы. Единственное, что перепуганная Лара успела заметить в чертах ее лица, так это то, что глаза этой женщины были перекошены, а нижняя губа полностью закрывала верхнюю и почти что касалась носа. На губе тоже красовались язвы.
Лара на мгновение отскочила, но случайно наступила на камень, и упала на спину.
Старуха снова расхохоталось, и смех этот – ужасный, демонический, - проник в душу Ларе и посеял там страх и смятение. Она так хотела, чтобы он прекратился, но старуха все смялась и смеялась!
- Содом и Гоморра, Содом и Гоморра, ты принесла беду, несчастная!
Лара, дрожащая изнутри, испуганная и сокрушенная, внезапно словно получила неведомую силу. Заключалась ли эта сила в натренированной воле, или же была дана свыше?
Лара внезапно встала, выпрямилась, и смело сказала:
- Содома и Гоморры не будет, Хуантильда. Так Ведуаа сказал.
- Что? – уродливое лицо старухи перекосилось еще больше. – Ты посмела говорить с самим Мудрейшим из Мудрых? Паршивая девка!
- Здесь все равны. И не пытайся очернить меня своей завистью, старуха.
Но вместо ответа она снова расхохоталась:
- Смелая, бравая девка. И красивая. Я даже догадываюсь, что он предложил тебе. Он предложил тебе занять место, которое по праву принадлежит мне.
- Меня больше ничего из этих ваших дрязг не волнует, я спешу, - сказала Лара.
Хуантильда же, готовая расхохотаться, открыла рот и показала все свое черные, гнилые зубы, но хохота не было; Лару лишь обдала омерзительная вонь.
- Вот и хорошо. Катись отсюда. То, что будет дальше, тебе нельзя видеть. Иди, иди, - замахала старуха клюкой. – А я пойду поговорю с Ведуаа, у нас есть с ним один неразрешенный вопрос.
Лара обошла старуху, не спуская с нее глаз и стараясь не поворачиваться к ней спиной, и побежала дальше.
Как она потом обнаружила, бежала она по меньшей из дорог.
- Лара, Лара, ты где? – слышался среди всеобщего переполоха тоненький голосок. Ее голосок. Но Карри, видимо, находилась так далеко от Лары, что искать ее пришлось бы очень долго – так заключила Лара, и снова бросилась бежать.
Эту улочку пересекала другая, еще более узкая, и Лара, не раздумывая, завернула направо.
Дома были так похожи друг на друга, что, в случае чего, Лара никогда бы не нашла ни дома Карри и Дуэтти, ни домишки Ноэля с Помием. Такие одинаковые – в своем разнообразии!
- Лара! – донесся до уха Лары голосок ее подруги, только теперь он звучал гораздо ближе.
Лара бросилась на голос Карри, не смотря на жажду и жуткую усталость.
- Карри! Карри! Сестра! Отзовись!
- Лара, Лара, о Боже!
Улица заканчивалась каким-то домиком, и Лара видела это, даже в окружении суетящихся девушек и кряхтящих стариков, но не это было тем существенным, что открылось ее взору.
Перед ней стояла Карри, с заплаканным лицом и сложенными как в молитве руками.
Лара с восторженным криком бросилась ей на шею, Карри прижалась к ней всем телом, продолжая тихо, по-детски всхлипывать.
- Все бежали куда-то, в сторону дворца, даже Ноэль и Помий ушли, я побежала к центральной дороге, но там тебя не было, - затараторила Карри, обмякшая в объятьях своей сестры. – Но я была уверена, что ты уже не у Ведуаа… Потом я слышала крики…
Лара гладила Карри по волосам и тоже плакала:
- Свет мой, какие крики?
- Этой… Этой страшной старухи, этой ведьмы. Я… Я запаниковала. Я побежала, сама не знаю куда, и мне почему-то подумалось еще, что старуха напала на тебя. Я попыталась… Найти… Но вот тут, тупик. Я стояла и звала тебя, сестра моя, любовь моя…
- Все, все, просто молчи…
Потом Лара взяла лицо своей сестры в трясущиеся от волнения руки, вытерла слезы:
- Ну, не плачь, я уже тут, рядом, с тобой ничего не случится. Старуха ушла.
- У… Ушла?
- Да. Как там Дуэтти?
- Хорошо, хорошо. Не говорит, правда, пока, но уже поела, сама оделась, дала мне помыть ее раны. Хорошо, что вены не задеты, а то худо было бы…
- Постой, постой, свет мой, - остановила ее Лара и взяла за руку. – Ты определилась?
- С чем? – на лице Карри уже сияла улыбка.
- Мы уже говорили об этом. Ты умна, ты же понимаешь.
Карри поцеловала руку Лары и сказала:
- Я иду с тобой. Куда бы ты ни шла… Пусть там будет только пустыня и мы будем целую вечность там скитаться, но ведь со мною будешь ты. Ты для меня – дороже Агнозиса и всего, что с ним связано.
- А как же Дуэтти? – спросила Лара и уже почти пожалела об этом вопросе. Но нет уж, она должна быть с ней предельно честна.
Глаза девочки округлились, губы задрожали:
- О Лара, ты не представляешь, как дорога она мне, как я ее люблю! Я была честна с ней. Я сказала ей, что Агнозиса больше не будет, и что, возможно, она умрет или будет существовать в другой форме, но она словно не слышала… Уходя, я поцеловала ее на прощанье – но ни единой реакции от нее не было! Словно каменное изваяние… Так я может быть и осталась с ней, но…
- Что – «но»?
И тут лицо Карри просияло:
- Я хочу познавать, я хочу путешествовать, я хочу любить! Любить не так, как любят здесь, здесь не любовь – здесь обязательства, забота, что угодно, но я не вижу здесь ни от единой песчинки, которую агнозийцы посмели бы назвать любовью, того света, который я вижу в тебе, в тебе! Я восхищаюсь твоей силой любить и страдать! Я хочу узреть истинную Любовь. Я готова ради этого на все. Тем более если рядом будешь ты!
- Значит, ты предпочитаешь Путь Человеку? – спросила Лара.
- Можешь считать, что так.
Лара притянула Карри к себе, и они соприкоснулись лбами:
- Значит, так тому и быть. Так еще Иисус говорил. Помнишь?
- Да… Ноэль и Помий рассказывали мне про Евангелие и Библию, и даже показывали отрывки. Там я нашла много про любовь, то послание, которое я заучила… Но старики его не поняли. После этого я чуть не поверила в Бога.
- Чуть?
- … не знаю. Я долго не знала, что такое – мыслить. А к истинной вере можно прийти лишь через истинную мысль.
Лара рассмеялась, утирая слезы:
- Как же ты мудра, моя маленькая девочка. Ладно, пойдем. Больше ни шагу, ни взгляда назад.
- А куда? В пустыню? Как Офелиада?
- Да, в пустыню. Если здесь все свершится так, как должно свершиться, мы попадем в город Истинной Любви. В Царство Любви. И все наши пути будет вычерчивать одна только Любовь…
- А что… Что здесь должно произойти?
- Нам не нужно этого знать. Пошли, скорее, нам не надо брать с собой ни вещей, ни провизии. Пойдем, скорее, - смеялась Лара и тянула за руку Карри. – Пойдем прочь из этого прекрасного города. Прочь из города. Прочь от воспоминаний.
Взявшись за руки, Карри и Лара пошли прочь из города, в противоположную сторону от того направления, по которому, суетясь, бежали остальные.
Ведуаа все еще сидел за столом и курил трубку – нет, не на троне, ибо как же ненавистен был ему этот трон! – поглядывая на булочки и свежие фрукты, что стояли в корзине. Не смотря на то, что он с утра крохи во рту не держал, есть ему не хотелось. Скорее наоборот: всякая пища вызывала в нем отвращение. Он уж слышал голоса и шепот на пустующей обычно площади возле своего дворца, но продолжал сидеть за столом. Волновало ли его происходящее? По невозмутимому выражению лица можно было бы заключить, что нет, но дрожащие руки выдавали его.
Он протянул руку к кубку с вином, но не смог ее удержать, и поставил на место.
- Черт! – выругался он, встал и снова начал, вышагивая, описывать круги и восьмерки по этому невероятно большому залу.
Внезапно до его слуха донесся скрежещущий голос:
- Пошел прочь, козлобородый чудик! Мне нужно поговорить с ним, хах, с «Мудрейшим из Мудрых»!
Массивная дверь отворилась, и в нее потиснулся испуганный Доций, волоча за собой свои шафрановые, ярко-красные одежды.
- Мудрейший из Мудрых! Эта ведьма здесь и хочет тебя видеть.
Ведуаа лишь ухмыльнулся и даже не повернул головы, глядя куда-то в сторону. Он стоял, прислонившись к одной из колонн, и на фоне ее выглядел совсем крошечным, маленьким солдатиком из банальной детской игры.
- Я же говорил тебе, друг мой. Не противься ей. Она тебе не по зубам.
Со двора снова донесся до уха Мудрейшего из Мудрых все тот же гнусный, противный голос:
- Ведуаа, выходи! Это я пришла, и ты знаешь, зачем. Наше время кончилось. Пришло время для самого главного.
Швырнув трубку в сторону, Ведуаа, величественно и неспешно, как и подобает истинному Царю, направился к двери.
- Доций!
- Да, Мудре…
- Иди за мной, но ничего не говори и уж тем более ничего не делай. Понял?
- Да, друг мой…
Ведуаа открыл дверь, окинул взглядом площадь и тяжело вздохнул: уже много мудрецов и дев собралось на ней, все молча и как-то выжидающе глядели на него.
А на лестнице, ведущей ко дворцу, стояла сгорбленная старуха в черных одеждах.
- Хуантильда… - выдохнул он. – Хочешь поговорить – хорошо. Заходи внутрь.
- Нееееет! – со сдавленным смешком процедила она. – Пусть все слышат. Впрочем, многие нас не услышат в силу своей… ну, продолжи за меня, владыка «совершенного» города!
- Ограниченности…
Она снова рассмеялась своим смехом, омерзительным подобием смеха, который легче всего сравнить с поросячьим хрюканьем.
- Наконец мы говорим правду. Не тяжело ли? Ну что? Начнем?
- Что - начнем? – с нотками гнева, очень хорошо запрятанными внутри, спросил он.
- Ты знаешь, что. Спроси свой народ. Народ, который никогда не ел мяса. Который держит свиней для развлечения. Народ, который никогда не занимался сексом. Спроси!
- Замолчи, дьявольское отродье!
А старуха все смеялась и смеялась, указывая на него клюкой:
- А я ведь еще раньше знала. Гораздо раньше, нежели пришла эта девица. Раньше, нежели эти вороны оккупировали тут все.
- Ну и что? Твоя бессмысленная болтовня, глупая и тривиальная софистика здесь, и сейчас, неуместна!
- Вот оно как!
- Хватит грязь свою проливать, портить то, что было создано самим Господом, и лишь по моему прошению он позволил тебе остаться в Агнозисе, грешница! Дьявол во плоти!
- Вот оно как, вот оно как! – уже другим, почти ласковым голосом начала Хуантильда. – Теперь я – «дьявол во плоти», а ведь мы с тобой целую вечность путешествовали во времени, я была твоей спутницей и ласковой любовницей… Как много женщин ты познал за все свое бессмертие? Очень, очень много…
- Замолчи! – дрожал от ярости Ведуаа.
- Но согласись, что я была лучшей.
- Закрой свой рот гнилой, чума! – заорал он, но тут же понизил голос. – Ты уродлива душой, Хуантильда, ты содеяла огромное количество грехов, за что Бог наказал тебя уродством, и лишь по моей просьбе и молитве ты осталась в Агнозисе, а не низверглась в пропасть, как должно было быть… Я надеялся, что праведность этого места и мои молитвы за твою душу изменят тебя, но нет, нет, как же я ошибался!
Ведуаа сжал голову руками, и чуть было не упал на колени.
- Я была прекрасна, все, кого я только могла возжелать, тут же становились моими. Женщина, мужчина, ребенок… Ты даже не представляешь, как сладко жить во грехе. Отправляйся со мной, и ты познаешь еще больше. Я буду ласкать тебя в миллион раз нежнее, чем это было раньше. Ах, да, - захихикала старуха, почесывая за ухом, словно вспомнила что-то, - была же эта… как ее Офелиада! Ты хотел ее, но ты даже не коснулся ее. Ах, бедненький праведный правитель!
- Замолчи! – кричал пунцовый от злости Ведуаа.
- Я знаю, ты хотел ее, и ты мог бы взять ее, силой, и избавить себя от всех дальнейших сомнений, страданий и воспоминаний.
- Я не мог! Я любил ее!
Смех старухи становился все более несносным:
- Любил? Любил? Любил, живя в городе, где ни одна живая душа не знает, что такое любовь. Спроси, спроси свой народ, найди ответ!
И она с торжеством обвела костлявой рукой кольцом сомкнувшихся жителей Агнозиса, которые молчали, ровным счетом ничего не понимая.
- Вот видишь, - зашипела она. – Нельзя гордиться тем, что несовершенно. А ты возгордился своей игрушечкой, своим Агнозисом. А это грех, хи-хи! И вообще: ты хотя бы думал, что с ними всеми будет, когда все закончится?
По толпе пробежал шепот, от которого Ведуаа внезапно побледнел, как снег.
- Да, да, еще эта девка. Мы долго ждали этот знак, и наконец он явился к нам в такой прекрасной форме. Она была у тебя во дворце, я знаю, я встретила ее. Да, отвечаю на пока еще не заданный вопрос: она сказала мне, что «Содома и Гоморры» не будет. И еще, ответь мне на милость: ты взял ее? Ведь ты желал ее?
- Я не посмел… - едва шевелящимися губами проговорил Ведуаа.
- Да, ты так хотел взять ее, прямо там, на полу, и если бы ты это сделал, ты бы поступил правильно! Вся твоя боль разом бы ушла и осталось бы только наслаждение… И она бы не стала сопротивляться – если только на первых порах – ибо ни одна женщина не в состоянии перед тобой устоять. Ты даже меня, и то поработил. Если бы ты еще скинул эту седину и все эти привилегии мудрости, было бы еще лучше.
- Прекрати свой балаган, Хуантильда…
- Тебе плохо? Да, знаешь, мне тоже было плохо, когда я узнала, что ты хочешь взять ее в свои спутницы. А я узнала сразу, ведь эти узы не так легко порвать… Уже вторая женщина отказывает тебе. Да, очень, очень нехорошо…
- Чего ты от меня хочешь, Хуантильда? Мы слишком долго были спутниками во времени и в Большом мире, где живут «обычные люди», да и в мирах других, и я все верил, что хорошего в тебе все же больше. Но я ошибся… К счастью, Отец мой Небесный подарил мне Агнозис, назначил меня на эту должность. Думаешь, легко было выбирать добродетели в такой большой помойной яме, как Большой Мир? Я уже начал было ошибаться…Но тут…
- Да, - злорадно улыбнулась Хуантильда. – «Мудрейший из Мудрых» достиг своей цели. Бессмертный и великий!
- Не вселяй в меня гордыню! Все твои уловки мне известны, слишком долго я тебя знал. Неблагодарная. Ты все еще здесь, хотя должна быть в Тартаре, в пропасти без дна и конца, - тихо говорил Ведуаа. Он настолько обессилел, что сел на ступеньку и схватился за лоб рукой, словно его голову раздирали невидимыми щипцами.
- Но тебя не пустят в тот, новый мир, мир, хех, «любви», если ты правильно все рассчитал. Но хочется ли тебе странствовать в одиночку? Она отказалась, как и Офелиада, и…
- Не смей произносить это святое имя своими гнилыми устами…
- Да, она сейчас, бедненькая, скитается по пустыне, не в силах умереть или найти хоть малюсенький оазис. Жертва ее, я скажу, велика, только вот ради чего она жертвовала? Кому от этого стало лучше? Эгоистичный ребенок она, твоя Офелиада, импульсивный при том…
У Ведуаа не было сил отвечать, шепот и возмущение толпы усиливались.
- Хочешь увидеть сюрприз? – хихикнула цыганка.
- Уже насмотрелся я твоих сюрпризов…
Хуантильда напряглась, в ее глазах воспылал пламень, и она скинула одежду. Возглас удивления и непередаваемого ошеломления пробежался по толпе.
Старухи больше не было: на ее месте стояла прекрасная молодая цыганка, красоты неописуемой, абсолютно нагая. Ее дивные волосы струились по плечам и молодой упругой груди, а лицо было лицом ангела – именно таким было первичное впечатление. Дьявольский огонек горел в ее огромных карих глазах, грудь воинственно вздыбилась. Она, не отрываясь, смотрела на Ведуаа, и тут уголки ее губ приподнялись:
- Ну что, видел когда-нибудь такое?
- Видел и получше, - сказал Ведуаа, равнодушно глядя на нее.
И тут она бросилась к нему и схватила за руку:
- Дорогой, давай забудем все, и будем странствовать вместе. Такую, как я, ты больше не найдешь. Никогда. Тебя будут ласкать, но тебя не будут любить… Я исправлюсь, я стану другой, приличной, достойной…
Ведуаа с отвращением оттолкнул ее, и она упала на ступени:
- Иди прочь. Ты не исправишься, тебя поработили дьявольские пороки, пути назад нет. Так долго ты пугала жителей Агнозиса, хотя могла исправиться – одно только искреннее желание! – и ты снова бы обрела прежний вид, признавая добродетель.
- Я и так его обрела! – шептала она.
- Это все чары. Убирайся. Я все сделаю.
- Будь ты проклят! – закричала она. – Будь ты проклят!
- Мне все равно. Исчезнешь ли ты, перейдешь в другое состояние, будешь странствовать одна – все равно. Только одно условие: на глаза мне больше не попадайся.
Он развернулся и пошел уже обратно во дворец, как услышал, как нагая Хуантильда, расхаживая перед народом, начала ораторствовать:
- Дорогой мой народ! Слишком долго я скрывалась под маской, но теперь время пришло. Вы жили в мудрости и невинности, которых боготворили, и которые давали вам лишь мнимое счастье. Время преобразиться! Смотрите – это голое тело! У каждого из вас оно есть, и у него есть еще одна удивительная способность: способность любить другое тело! Так любите же! Я приказываю!
Люди зашевелились, зашептались, шепот перерос в громкие голоса, в которых слышалось откровенное удивление. Ведуаа прекрасно понимал, что она собирается сделать.
- Так будет же! Будет Содом и Гоморра! Прямо здесь, прямо здесь! – и она рассмеялась, лаская себя, подходя то к старику, то к девочке, и показывая им свои прелести.
Но тут Ведуаа резко развернулся, уже стоя у дверей своего дворца, готовый, казалось, малодушно скрыться в нем, и закричал громовым голосом:
- Не бывать этому! Не бывать!
Все в ужасе припали к земле, а Хуантильда задрожала, слезы злобы и разочарования заблестели на ее лице.
Ведуаа был могуч: в нем был ветер, в нем было небо. Его глаза были похожи на два раскаленных угля, его руки были воздеты к небу.
Земля дрожала под ногами, деревья гнулись, вороньи стаи засуетились и наконец исчезли.
- Слышишь, ведьма? Ты проиграла!
Через мгновение все прекратилось. Люди поднялись с земли, и заметили в себе удивительные, непостижимые преображения: каждый старец превратился в молодого мужчину, а девственница – в зрелую девушку со сформировавшимся телом. Они смеялись, восхищались, дотрагивались друг до друга, обнимались, стирали слезы радости с лиц своих братьев и сестер.
Хуантильда снова стала старухой в черном тряпье, и с воем бросилась с площади, расталкивая всех и вся, побежденная, жалкая.
Ведуаа сошел с лестницы и предстал перед своим народом. Теперь он мог говорить. И он стал говорить:
- Дорогие мои друзья, братья и сестры, в том, что сказала ведьма, была доля правды. Но доля – это только доля, это не есть целое и не есть истина. Вы теперь так близки друг к другу, как не были близки никогда. Выбирайте себе того, кто лежит к вашему сердцу, и идите в хижину, делайте там то, что сочтете нужным, дабы породить Любовь, важнейшую из трех непререкаемых Истин! Я люблю вас! И вы так же – любите друг друга! Скоро все будет по-другому.
Так стоял он, Ведуаа, Мудрейший из Мудрых, с распростертыми объятьями, посреди площади, весь потный и изможденный, но торжественно улыбающийся и верящий в свою победу. В победу Истины.
Он стоял так долго, готовый заключить в объятья любого, но юноши и девушки разошлись, и скоро он остался совсем один, теперь уже лишенный царственной седины.
Только дворец. Лестница. И пустая площадь, еще хранящая тепло живых человеческих тел…
- Отче, что же с ними будет дальше?
Не услышав ответа, он побрел в свой дворец. Доция, естественно, там уже не было. Открыв тяжелую дверь, он так и упал за ней, потом подтянулся и сел, полностью обессиленный.
- На площади были не все… Пока все соберутся… Их же поровну… Пока это произойдет… - шептал он бескровными губами. – Пройдет время… как же пережить… Как же пережить эти временные отрезки – одному? Как пережить в одиночестве этот конец?
Лара и Карри шли быстрым шагом, взявшись за руки. Очень скоро они вышли за пределы города, у которого не было ни стен, ни центрального входа; миновали поля и маслиновые рощи, сады из яблонь, груш, персиковых и нектариновых деревьев, чудесные виноградники…
Они шли, не оглядываясь.
Очень скоро перед ними предстала пустыня, скрывающая за небольшой дюной Агнозис. Не раздумывая, миновали они и эту дюну…
Пустыня… Без конца и края, без единой веточки, без единой зверюшки. А горы – недостижимы, они – всего лишь мираж, игра воображения, чары.
- Главное – не оглядывайся, - говорила Лара, еще крепче сжимая руку своей сестры.
- Я и не оглядываюсь… А что будет, если я оглянусь?
- Помнишь миф про Орфея и Эвредику?
- Что? Нет, я не…
- Не важно. В любом случае нам лучше не оглядываться.
- Лара?
- Да, сестра моя.
- Любовь действительно есть? И Бог тоже?
Лара слегка улыбнулась:
- Насчет первого: мы это обязательно узнаем. А второе… Знаешь, я верю, что Он есть. И если я разуверюсь – здесь, сейчас – я упаду и не встану. Бог для меня теперь все.
- Я тоже верю… верю… верю…
- Да, знаешь… Не отставай, Карри. Знаешь…. Ведуаа сказал мне, что моя мать не самоубийца.
- Значит, получается, что она святая?
- Знаешь, я всегда верила в то, что она святая. Даже если бы она совершила самый невероятный, глупый и жестокий поступок… Даже если бы весь мир был против нее, как уже бывало…
- Как ты думаешь, она там, в том Царствии Любви?
- Не знаю… Я не знаю, где она… Я надеюсь, что она там, где Бог. А лучшего места во всех вселенных не найти. А также…. Ты правильно сказала… Она – в моем сердце. И ей там наконец хорошо.
Внезапно они услышали за своей спиной чье-то прерывистое дыхание, и тут же вздрогнули. У Лары сердце в пятки ушло. И вот, за той дюной, которую они миновали, они увидели… Дуэтти.
Заметив их, она сжала кулаки у груди, а потом с благодарностью воздела руки к небу. Через пару мгновений она была уже возле них и висела на шее у Карри, плача навзрыд. Только была она… какой-то другой, изменившейся. Это была уже не девочка-подросток – это была женщина, со зрелыми формами и взрослым лицом.
- Дуэтти… Дуэтти… - шептала Карри. – Что с тобой? Как ты здесь оказалась?
Она лепетала, все сильнее прижимая Карри к себе:
- Там было шумно… Все шли на площадь, и тут я вспомнила о вас… Потом подул сильный ветер, и у меня в голове мелькнуло: конец… Что-то ужасно тянуло меня туда, к ним. Люди стали другими, и я так сильно желала быть с ними! Но еще сильнее… Еще сильнее я желала попрощаться с вами, мои сестры… И я побежала – не туда, куда бегут остальные, а сюда… Я умом не знала, куда бежать, но все равно бежала, в полной уверенности, что найду вас. И нашла! Но тело мое… С ним что-то не так.
- Начались преобразования… - тихо проговорила Лара. – Тебе нужно как можно скорее возвращаться в Агнозис, Дуэтти.
И тут Дуэтти оторвалась от сестры и упала на колени перед Ларой, вся в слезах:
- Прости меня, дуру…Я столько зла тебе сделала, я недостойная. Я знаю, что недостойна идти с вами… К тому же Агнозис мне дом родной… Что бы с ним ни стало, я хочу увидеть его последние минуты. Прости меня за глупости, Лара, ты мне тоже сестра, и я тоже люблю тебя… Теперь я понимаю, что такое любить. Это несравнимо с тем жалким состоянием, в каком любовь была раньше в Агнозисе.
Лара, тоже обливаясь слезами, опустилась на колени, рядом с Дуэтти, взявшись за ее забинтованные руки и целуя их, орошая слезами, поправляя пряди ее волос:
- Будет тебе, сестра… Я не держу обиды на тебя! Как бы я хотела, но… Тебе пора возвращаться. И ты… Ты-то меня прости за все, за то, что я испортила все у вас… Я всегда все портила…
- Нет, нет, - заикаясь, повторяла Дуэтти.
- Мяузис! – восторженно закричала Карри, увидев белого кота. – И ты здесь?
С детской непосредственностью она взяла его на руки, стала гладить, теребить.
Лара подняла глаза и обомлела, увидев кота:
- Значит это… правда. Как же ты сюда попал? Со мной?
- Нет, - ответила Дуэтти. – Он жил здесь очень долго, сколько мы себя помним.
Лара подошла к нему очень осторожно, словно к призраку, и коснулась его шерстки, потом, все смелее и смелее, стала гладить его:
- Невероятно… Такой же… Точно такой же.
Кот был очень ласков и даже просился на ручки.
- Милый ты мой… Тебе пора домой, в Агнозис… Ты меня позвал сюда, а теперь мы прощаемся.
Щемящее, трепетное чувство охватило душу Лары. Слезы текли по ее щекам, но что это были за слезы, она сказать не могла…
В это время Карри и Дуэтти снова стали обниматься, целовали друг друга в лицо, в руки, теребили за волосы, вытирали слезы, улыбались и снова начинали плакать.
- Мне легче было бы умереть, чем отпустить тебя туда, сестра, - сказала Карри, - но если бы я не знала законов…
- Ничего, - мотала головой заплаканная Дуэтти. – Я знаю, что мое место в Агнозисе, я привязана к нему, и мне не жаль. Как место капитана тонущего корабля…
- Будет другая жизнь, Дуэтти, ты только верь, - шептала Лара. – Вера моря осушить может… Вера жизнь дает.
Вконец, все три девушки обнялись, заплаканные, но почему-то счастливые; Лара напоследок погладила Мяузиса, который был верен своей кличке и все время жалобно мяукал.
- Пора, - сказала Лара. – Мы прощены друг перед другом, Дуэтти.
Дуэтти протянула руку к лицу Карри, словно желая напоследок коснуться его, но тут же отдернула ее. Карри сказала, уже не сдерживая слез:
- Я люблю тебя. Теперь ты знаешь, что это значит. Прощай, дорогая. Мы возможно, еще увидимся.
Дуэтти в последний раз окинула взглядом сестер и побежала обратно, за дюну, закрыв рот рукой, дабы хоть как-то сдержать рыдания; вслед за ней побежал и Мяузис.
- Все, - сказала Карри, улыбаясь. – Я готова к новому. Что-то случается за дюной. Но нас это больше не касается. Идем.
Она протянула Ларе руку, та взяла ее, и они пошли, уже никуда не спеша. Ибо спешить им было некуда.
Трудно сказать, как долго они скитались по пустыне, но обессилили полностью – от жажды, усталости и палящего солнца. Только песок. Голубое небо. Миражи далеких гор. И это бездушное Солнце.
- Держи меня за руку, сестра, - сказала Лара. – И верь. Усомнишься на мгновение – все пропадет. И говори со мной, это очень много значит.
- Да, ты говоришь, это будет город, полный любви?
- Не обязательно город. Может, целая планета. Или вселенная.
- Я в предвкушении, - улыбнулась Карри.
- Возможно, там ты впервые познаешь мужчину. И я уверена, что это будет по огромной любви.
- Да, но нужно быть очень чистыми, чтобы войти туда.
- Ты чиста, Карри. Как горный родничок. Поверь мне.
Лара на секунду остановилась:
- А я не уверена, чиста ли я…
- Не останавливайся. Идем. Идем, идем!
Они пошли дальше. Песок забивался в дыхательные пути, во рту пересыхало настолько, что почти невозможно было говорить. Силы покидали девушек…
К счастью, время было уже вечернее, и Солнце клонилось к западу, а значит, припекало не так беспощадно. Лара с Карри все шли, хоть и сандалии разорвались, а на ногах появились мозоли и кровавые ссадины.
- Мне плохо… - шептала Лара. – Не думала, что сдамся раньше тебя. Ты сильная, сестра моя.
- Тогда не молчи. Говори.
- Да, я ведь и сама тебя этому учила… совсем недавно… О чем говорить?
- О твоей маме и Артеме.
- Хорошо… - тяжело вздохнула Лара. – Я верю, что они простили меня и что они сейчас там, где благо.
- Держи крепче мою руку, - твердо говорила Карри.
- Держу.
- И еще о твоем отце…
- Нет! – завопила Лара. – Только не о нем!
- А придется.
- К чему ты ведешь?
- Прощение. Прости его, и Любовь откроет нам свои врата!
- Ну как же… - шептала обескровленными устами Лара. – Ведь должен Агнозис преобразиться…
- Да, но мы уже стали его частью. Ты согласилась с тем, что я чиста. А насчет себя самой у тебя сомнения…
Лара опустилась на колени, ее губы искривились, как это обычно бывает перед плачем.
Карри села на песок рядом с ней и прошептала ей на ушко:
- Ведуаа забыл сказать тебе это, но я знаю, что он хотел. Если ты простишь его, твои любимые простят тебя и будут вечно жить в твоем сердце, и ты обретешь Истинную Любовь. Это же так легко! Так же легко, как перешагнуть через бумажку на дороге, потому что она для тебя никакой ценности не представляет; все равно что отпихнуть камень, что преграждает путь; все равно, что сделать милость, а не зло, ибо именно так подсказывает тебе сердце! Прости! Прости его!
- Простить… его… я не могу… я пыталась, но я не могу… Это так… тяжело.
- Тяжело было там, в Большом мире, но не здесь. Гораздо разумнее сказать, что тяжело ходить по пустыне, без еды и воды, набивать мозоли и счищать с рук обгоревшую красную кожу, но нет – нет – не простить! Мы в другом мире, который зависит от твоих мыслей и слов. Прости!
- Это тяжело… - рыдала Лара. – Это тяжело…
- Представь, как тяжело ему, после всего…
- Нет! – закричала Лара. – Ему не тяжело. Ему плевать. Он животное.
- Нет, - почти ласково сказала Карри, гладя Лару по плечу. – Он тоже человек. Как и все.
- Я же прокляла его…
- Агнозис поглощает все проклятья. И ты не проклята. Будь так, ты не попала бы в Агнозис.
- Я понимаю…- шептала она, вытирая слезы.
- Только шаг. Двери открыты, - Карри так странно, почти весело улыбалась, что даже смутило Лару.
- Перешагни. Полюби людей, тогда полюбишь и просишь его.
- Для этого нужно время…
- У нас его нет. Даже если бы оно у нас было, оно было бы наполнено страданиями. И физическими, и душевными.
- Я попытаюсь…
- Не пытайся, а прощай!
Был ли это голос Карри? Или сам Бог говорил с ней в тот момент?
Лара рыдала, закрыв лицо руками, все ее тело содрогалось, но Карри не обнимала и не утешала ее, а отошла в сторону, словно ожидая чего-то.
- Я… - проговорила Лара, захлебываясь рыданиями. – Я… про… Я… О Боже, помоги! – заорала она. – Я ПРОЩАЮ ТЕБЯ, ОТЕЦ!!!
Последние слова она прокричала, будто выдыхая из себя Жизнь, но произошло обратное: весь мир затих, стало еще тише, чем было до этого в пустыне. Эта тишь была неземной, она пульсировала в ушах Лары, а потом вдруг лопнула, как пузырь, взорвалась, как атомная бомба, и послышалась музыка, такая музыка, какой Лара еще никогда не слышала. Волшебная музыка.
Она снова почувствовала, как Жизнь трогает ее своими мягкими пушистыми лапками, как вливается в нее, словно в нежный, податливый сосуд.
Карри опять обняла ее, и, улыбаясь, помогла ей подняться.
- Все, теперь ты чиста! Теперь уже можно обернуться. Смотри!
Лара вгляделась в даль, в те пустынные пески, что пересекали они так долго и упорно, и увидела заходящее огненное светило, но нет, не оно привлекло ее внимание!
Зеленовато-желтый свет колоссальной мощи поднялся там, далеко-далеко, и затмил даже светило, он буквально врезался в небо, и через мгновение исчез.
Со слезами и счастливой улыбкой смотрели они на него, обнявшись и шепча «прощай, Агнозис», но позади них… Позади них выросло нечто более великолепное, более благостное, более торжественное, совершенно неподвластное описанию обычными человеческими словами.
Лара прошептала на ушко Карри:
- Я всегда буду с тобой, сестра моя.
Они снова посмотрели вперед, куда шел их путь, не веря своим глазам, слепнувшим от счастья.
И они узрели Золотые Купола.
И они узрели Свет.
И они узрели Любовь.
Конец.
02.01.11.
19...
© Copyright: Лина Макарова, 2011
Свидетельство о публикации №211072700641
Свидетельство о публикации №211072700641
Рецензии