Лила. III. Ашок

Часть третья
Ашок


I

Наступило время перемен в доме Кулькарни. Свекровь словно очнулась из спячки: такую бурную деятельность она развернула. Переместив Таниту в бывшую комнату Джиджи, а свою постель – в спальню собственной свекрови, она объявила о создании в двух верхних комнатах не просто швейной мастерской, а золотошвейной мастерской, настоящего ателье мод. Наняв на работу нескольких профессиональных мастериц и нисколько не заботясь о нарушении кастовых приличий, она посадила с ними и Таниту, и даже свою младшую сестру Суму, незадолго до того перебравшуюся с мужем и детьми в Солапур (муж ее получил небольшую должность в муниципалитете, но семья еле сводила концы с концами). Мастерицы-искусницы обучали начинающих на только подрубать покрывала, простыни и шелковые наволочки (хотя и эта работа у них спорилась великолепно, и они могли наносить ровнейшую строчку, фактически на нее не глядя), но и обшивать простенькие отрезы на сари, закупавшиеся оптом у торговцев в нижней части города, великолепной золотой или серебристой каймой, многократно повышавшей их цену. Главной среди мастериц была Ума, молодая женщина совершенно необычной красоты. Она была очень высокая, что так нетипично для индианок. Высокая и волоокая. Танита любовалась ею издалека, но разговориться с ней долго не удавалось.
Свободную половину нижнего этажа тоже сдали в аренду.  Свекровь решила устроить здесь классы для соседских девочек, по разным причинам не ходивших в школу. Учительницей стала она сама, а в помощницы привлекала  всех, кого удавалось - Апарну, когда у той случались каникулы, Джиджи, когда та приезжала погостить, дедушку и бабушку, когда те хорошо себя чувствовали, и даже Таниту, которая могла заниматься с самыми маленькими, только осваивавшими азбуку. После некоторых хлопот и, главным образом, благодаря связям старого пандита, заведение было зарегистрировано как частная школа для девочек и получило возможности расширять программу.
На кухне и по хозяйству Таниту полностью заменила прислуга. В дом были взяты повар-брахман и служанка, несколько лет назад овдовевшая женщина, сын которой учился в интернате, а она была вынуждена искать работу. Она очень была довольна удачно найденным местом. Именно ей пришлось заменить Таниту в злосчастных походах на рынок, и она прекрасно справлялась с этой, как, впрочем, и с прочими своими обязанностями.
Все женщины дома Кулькарни радовались переменам. Они словно сняли с себя бремя беспомощности  и страха перед будущим, которое охватило их после того, как господин Кулькарни получил за какие-то махинации пятилетний тюремный срок, и для того, чтобы расплатиться по его долгам, оплатить учебу детей и кое-как питаться и одеваться всей большой семьей, пришлось потратить все накопления, все заначки и даже кое-что из “золотого запаса” , не говоря уж о так вовремя подоспевшем приданом Таниты. Какое-то время речь шла даже о продаже дома, и сам эта мысль так угнетала пандита-джи, что он предпочел бы раньше времени отойти в мир иной, чем расстаться со своим родным домом. Все это было теперь позади. Женщины готовы были доказать сами себе, что могут не только найти способ достойно заработать и обеспечить себя и своих детей, но и спасти репутацию семьи, едва ли не безвозвратно утраченную. Свекровь всерьез рассчитывала на то, что в краткий срок накопит сумму, необходимую для досрочного вызволения из-за решетки ее проштрафившегося, но по-прежнему горячо любимого супруга.
Теперь Танита чувствовала себя неотъемлемой частью этого рода. Теперь она гордилась тем, что ее приданое, составившее важнейшую часть уплаченного долга, в свое время спасло свекра от “криминальных разборок” и, может быть, даже спасло ему жизнь. Она испытывала удовлетворение оттого, что все в мире устроено так разумно, так справедливо, так хорошо. Страдания искупаются, возмещаются. Раны залечиваются, зарубцовываются. Память вычеркивает все мрачное, оставляя лишь радость, свет и покой. Так, например, ее детство в родительском доме, под теплым бабушкиным крылом, представлялось ей теперь светлым, благоухающим садом, наполненным пением птиц и негой ласкающего ветра. Она не верила, что когда-то чувствовала себя нелюбимой и одинокой в этом самом чудесном саду. Если она думала о братьях, то всегда лишь как о заботливых, щедрых и великодушных заступниках, поколачивавших ее соседских обидчиков (ведь в раннем детстве детишки в деревне так и играют на улице, кучей-малой), но никак не ее саму. Она вспоминала, как однажды наступила в траве на острый осколок стеклянной бутылки, и старший брат перевязал ее кровоточащую ступню куском ткани, оторванным от своего дхоти, а потом вдвоем с Мадхавом, скрестив руки, они отнесли ее домой. Она никогда не вспоминала о ссорах, обидных словах, насмешках, которые достаются от братьев в детстве, наверно, любой девчонке, и которых сполна доставалось и ей.
Покойный отец являлся ей в снах и воспоминаниях не иссохшим, потемневшим   стариком, погруженным в себя и свои молитвы и не замечающим никого вокруг, а энергичным, жизнерадостным  бодрячком (в чем-то его образ переплетался с образом веселого толстяка Вишванатана), обожаемым рабочими, слугами, женой и детьми, среди которых не протекала, а бурлила горным потоком его жизнь до того самого рокового случая, о котором Танита не вспоминала.
Бабушка, мать и тетка сливались у нее  бесконечно родной образ Матери, погружаясь в который Танита чувствовала себя особенно маленькой и, может быть, поэтому особенно защищенной,  ибо  раннее детство не приносит нам воспоминаний о голоде и холоде, дожде и ветре, грусти и печали, от которых нас так тщательно укрывают и оберегают. Эта бабушка-мать-тетка обнимала Таниту – Лилу, купала ее, расчесывала ей волосы, умащивала ее тело и поила ее молоком. Она убаюкивала ее на ночь бесконечно долгими песнями и умиротворяющими прикосновениями, окутывала ее ароматами жареных лепешек и миндальных пирожных, украшала ее чело, шею, запястья и пальцы обжигающе прекрасным золотым огнем.
И еще одного человека вспоминала Танита – своего пропащего супруга, прекрасного Виджая – большеглазого, горячего, нервного, с подрагивающим на тонкой мальчишеской шее кадыком. Она вспоминала его как своего единственного возлюбленного, как хозяина своего тела и своей души, как того, кто – единственный – разделил с нею когда-то ложе, и кто – единственный – будет являться ей отныне в ее снах, жаркой волной окатывающих ее на рассвете. Ибо если засыпала она каждый вечер под тихую и непритязательную мелодию родного дома, то просыпалась всегда под звенящую флейту Камы , разметав под шелковым покрывалом свое звенящее тело.
Постепенно она привыкла и к этому. К звону тела и к смутности, расплывчатости образа, возникающего, чтобы усмирить этот звон. Жизнь наладилась, и Танита выздоровела, а, выздоровев, похорошела. Налилась снова соками, как спелый фрукт, наполнилась музыкой жизни. И даже снова стала гулять. Однажды с тетушкой, приехавшей погостить, сходила в кино. Другой раз с подругами прошлась по магазинам. С какими подругами? С Умой и Сумой.


II

Ума и Сума совершенно не походили друг на друга. Одна была высокая, другая маленькая, одна светлокожая, другая темнокожая, так что, оказавшись рядом, неизменно представляли собой контраст. Одевались они тоже по-разному. Ума, будучи вдовой, соблюдала пожизненный траур, а потому одевалась просто, без украшений. Из под ее рук выходили сари удивительной красоты, с такими изумительными вышивками и узорами, что в городе создалась очередь на эти “эксклюзивные” образцы, отмеченные гением ее тонких и ловких пальцев, а она не имела возможности ни примерить их на свою гибкую фигуру, ни, тем более, показаться в них на люди. Сума, напротив, была кокетливой пампушкой, с ямочками на щеках и на локтях, и обожала примерять новые наряды и украшения. Замужество и материнство очень шли ей,  а полнота ее только красила. Годовалый малыш, как шаловливый котенок, игравший с клубками и катушками у ее ног, придавал ей вид счастливой, примерной индийской матери, идеально походящей для какого-нибудь рекламного плаката. Но внешность была обманчивой. Трудно было назвать Суму счастливой и столь же трудно – примерной. Муж изначально был довольно холоден с ней, а финансовые неудачи не столько не сблизили, а, скорее, развели его с женой. Суме повезло, что сразу после свадьбы они с мужем оказались одни, поскольку его родители жили далеко в деревне, и молодая чета лишь два-три раза в году, в частности, на Новый год, отправлялась на несколько дней погостить “к старикам”. В остальное же время они были предоставлены сами себе. Муж не возражал  против частых отъездов жены в дом старшей сестры, а после переезда в Солапур – и против ее участия в так называемом “швейном проекте”. Наверное, Сума была слишком решительной и слишком шумной для него. Наверное, ее задорный голос казался ему слишком громким, а ребенок – слишком плаксивым.
Чтобы стать лучшей ученицы Умы, Суме не хватало усидчивости, и в этом она явно уступала тихоне Таните, но в то же время между тремя молодыми женщинами едва ли не с первого дня возникло такое взаимное притяжение, что они просто не могли не подружиться. Для Таниты это было принципиально важно – довериться кому-то, кто тебе равен, кто не стоит выше или ниже тебя согласно выработанной тысячелетиями иерархии. Ведь той, кто тебе равен, можно доверить то, что не доверишь ни маленькой, несведущей и неопытной сестренке, ни, тем более, матери или свекрови. Много лет у Таниты не было подруг. Прошло уже лет восемь или даже десять с тех пор, как она в последний раз играла с ребятишками на деревенской улице. А поскольку не ходила в школу, то не обрела ни школьных, ни интернатских подруг, общение с которыми составляло повседневную жизнь ее более везучих родственниц – Апарны и Уши. Поэтому теперь она просто упивалась счастьем дружбы. Любовью, которой была пронизана эта дружба, вспыхнувшая внезапно, как страсть.
Но в их тройственном союзе тоже сложилась своя иерархия. Ума была старшей, и не только потому, что стала их наставницей в новом деле - ремесле. Главное - то, что она была вдовой, и ее сын был почти взрослым. Весь год она регулярно получала от него письма, и почерк, которым они были написаны, становился все более твердым. Раннее вдовство, возможно, сохранило ее фигуру, но сделало душу более закаленной,  а, следовательно, и более суровой. Второй по старшинству была Сума. Ее преимущество над Танитой заключалось лишь в том, что она все же изведала  счастье материнства. И доказательство ее превосходства весь день копошилось и лепетало на глазах у “тети Таниты”.
Но эта иерархия совсем не обижала Таниту, а, скорее, успокаивала. Ведь она все равно понимала, что эти две молодые женщины посланы ей судьбой для того, чтобы излечить ее израненную душу и повернуть ее к свету. Они много разговаривали, рассказывали друг другу о своем прошлом, даже если внешне оно казалось почти одинаковым у всех троих и, в общем, весьма незатейливым: жизнь в родительском доме – смотрины – свадьба – жизнь в доме свекра (хотя бы и в гостях у свекра, как у Сумы). У каждой из подруг были свои особые “истории”, свои “случаи”, свои “тайны”. Сума болтала без умолку, щебетала о своем малыше и о собственном детстве, проведенном в районе Нагпура, а Ума больше слушала, иногда  вскидывая на младшую подругу огромные глаза под густыми ресницами и покачивая головой.
Ума чаще всего рассказывала о своем муже, полицейском инспекторе, погибшем в позапрошлом году в схватке с бандитами, и о тех уголовных преступлениях, которые ему удалось раскрутить. В этих рассказах перед Танитой открывалась новая, совершенно неизвестная ей жизнь города с его преступлениями и преступниками, среди которых были фальшивомонетчики, жулики, воры и даже убийцы. Оказалось, что в городе ежедневно происходит множество преступлений, часто связанных между собой тайными нитями, распутывать которые приходится героям типа покойного мужа Умы, настоящего героя, с гибелью которого преступники Солапура смогли, наконец, вздохнуть  свободной грудью. Таните иногда казалось, что рассказы Умы – лишь выдумка, прикрывающая нелицеприятную действительность, о которой не хочется вспоминать. Но однажды после работы Ума пригласила их к себе домой (а жила она в двадцати минутах ходьбы от дома Кулькарни), и там на стене Танита увидела украшенную живыми цветами фотографию, на которой был изображен бравый усатый человек в форме офицера полиции, и ее сомнения развеялись.
- А какие преступления случаются чаще всего, Ума? – Спросила тогда любопытная Сума.
- У всех преступлений одна из трех причин: желание власти, желание богатства, желание обладать женщиной. Иногда они переплетаются между собой. Например, злодей крадет понравившуюся ему, но оказывающую сопротивление девушку или женщину и делает ее своей сексуальной рабыней. Был такой случай с одной молодой вдовой года четыре назад. Ее разыскивал брат. И мужу пришлось больше трех недель распутывать это дело, пока он не нашел тайное убежище злодея, где содержалась пленница. Он держал ее на цепи и в клетке, как тигрицу. Так вот, представьте себе, для этого негодяя желание обладать этой женщиной значило меньше, чем желание подчинить ее себе. А так как она отказывалась подчиниться, он продолжал ее мучить. А ведь если бы она согласилась стать его любовницей, то давно бы ему наскучила.
Почему-то, слушая эту историю, Танита живо представляла себя на цепи в клетке Гангадхара Десаи, уступать домогательствам которого она не собиралась ни за какие блага мира. Но и ее, и Суму интересовали подробности.
- Скажи, Ума, а сколько времени продолжалось ее заточение?
- Месяца три, наверное, потому что до обращения в полицию брат пытался сам разыскать ее.
Танита подумала о Мадхаве и Шараде, которые, укради ее злой дракон, тут же приехали бы в Солапур и бросили бы все силы на ее поиски…
- А он ее кормил?
- То кормил, то морил голодом. Он пытался воздействовать на нее и заставить подчиняться.
- Идиот! Он что, не индус? Не знает, что настоящая индианка подчиняется только отцу и мужу.
- А он вступал с ней в… связь?
- Ты имеешь в виду, спал ли он с ней? Похоже, что да. Но всегда это выглядело, как насилие.
- А когда твой муж нашел эту тюрьму и спас эту женщину, разве не умерла она от стыда? Я бы точно умерла.
- Она выступала свидетельницей в суде. Я тоже там присутствовала. Он получил три года за издевательства и побои и восемь за изнасилование, всего одиннадцать.
- А с ней что стало?
- Насколько я знаю, она уехала в деревню, к своему отцу. И собиралась пойти в паломничество, очиститься от грехов.
- Да… Ни в чем не виновата, жертва, можно сказать… А все равно надо проходить очищение.
- Если она этого не сделает, ее просто выкинут из касты, и ей придется худо, очень худо.
“А что было бы со мной, если бы Десаи увез меня тогда силой на своей проклятой машине?” - подумала Танита. “Какой страшный грех повис бы на мне! Женщина виновата всегда, даже если она совсем не виновата, даже если ей приходится уступать злой, дикой силе. Неужели самоубийство лучше?”
Ума жила в маленьком, очень скромном домике в  квартале среднего достатка. Но в этом доме было необыкновенно уютно. В клетке чирикали волнистые попугайчики, повсюду благоухали цветы. В гостиной не было никакой мебели – тонкий ковер и мягкие подушки в роскошных наволочках, явно вышитых руками самой хозяйки. Как приятно было возлежать на этих подушках, потягивать сладкую лимонную воду, беседовать, никуда не торопиться. “А что, расскажу-ка я им про Десаи. Рассказ будет кстати. Как я едва не оказалась втянутой в историю, очень похожую на ту, о которой поведала Ума”. Рассказывать пришлось долго, начав издалека, с того самого автобуса. Щадя чувства Сумы,  которая могла обидеться за свою старшую сестру, Танита не стала говорить о том, как свекровь едва не пала перед ней на колени.
- В общем, после этого я перестала ходить на рынок, - закончила она свой рассказ. – И тем спаслась. Что скажете?
- Страшная история! – Воскликнула Сума.
- Почти преступление, - прокомментировала Ума. – Но хочешь, я объясню тебе, почему не преступление, а “почти”? Потому что твоему Десаи…
- Он не “мой” Десаи!
- Потому что Десаи  не интересовала ни женщина (то есть ты), ни власть. Кажется, он делал это потому, что понимал свою убогость и злился, что его, пусть убогое, но счастье было так близко, и уплыло. Ты ведь говоришь, он очень некрасивый?
- Да, худой, будто больной, с реденькими волосами и рукой изувеченной. Я, впрочем, не сразу заметила, что у него двух пальцев недостает на левой руке.
- Вот видишь! Вероятность того, что кто-нибудь пойдет за него по любви, крайне мала. Купить жену он не сможет, кишка тонка…
- Как не сможет? Мне ведь он все время деньги сулил, златые горы, можно сказать.
- А сам ездил в автобусе и слонялся целыми днями по базару?
- А та машина?
- Ну, стояла там какая-то машина. Чья-то. Он и показал тебе на нее, чтобы припугнуть. Это называется “блефом”. Многие жулики и воры – настоящие мастера этого дела. Такую тучу пыли могут в глаза пустить, не отличишь, где брат, где сват.
- Получается, я зря его боялась? Мне ведь так плохо было тогда, я даже хотела повеситься…
- Всем нам, моя дорогая, порой хочется повеситься. Но надо уметь преодолевать это настроение. Надо уметь преодолевать все.
- Как ты?
- Я тоже не идеал, - улыбнулась Ума.


III
Прошло четыре года. Четыре раза обрушивали небеса многомесячные  ливневые потоки на древнюю землю Махараштры, и четыре раза заново иссушала жара черную землю Деканского плато. Четыре раза набухало животворящей влагой ложе реки Сины, на левом высоком берегу которой воздвигнута была много веков назад крепость, ставшая теперь городом Солапуром, и четыре раза опадала, успокаивалась река, впадала  в недолгую спячку до следующего ликующего прорыва. Много воды утекло за это время, и много произошло событий – печальных и радостных. После многих месяцев упорных трудов свекровь сумела внести необходимую сумму залога, и ее супруг, наконец, был выпущен из тюрьмы и вернулся домой. Танита еле узнала его: настолько этот худой и невзрачный человек не походил на того самоуверенного щеголя, каким она запомнила его со времени свадьбы и особенно смотрин, проходивших когда-то в ее доме. Теперь это было лишь бледное подобие былого любителя легкой и сладкой жизни. Какое-то время свекор приходил в себя, наслаждаясь тихой семейной жизнью, а затем, получив благословение родителей, отправился в паломничество к Гангу, чтобы замолить свои грехи, пройти очищение и начать новую жизнь.
Не успел он вернуться из паломничества, как скончался дедушка-пандит, познавший в конце своей долгой жизни искреннюю благодарность старых и новых учеников и успевший  увидеть начало духовного возрождения рода Кулькарни. По-видимому, старику понадобилось много душевных и физических сил, чтобы дождаться возвращения сына из паломничества, поскольку именно старший сын должен совершить погребальный обряд, и желание во что бы то ни стало дождаться сына поддерживало пандита-джи и продлевало его дни на земле. Но в то же время он сам настаивал на том, чтобы сын его, согрешивший в середине своего жизненного пути, должен непременно пройти обряд очищения, чтобы иметь полное право возглавить семью после его, пандита, ухода. Пучу рассказывал Таните, что когда дедушка, перед самой своей кончиной, благословлял его, то самыми важными его словами были такие: “Мне не страшно оставлять тебя, Пучу, потому что у тебя такая замечательная мать. Да твой отец сделал, наконец, правильный выбор. Следуй же тем путем, что укажет тебе мать, и тогда моя душа будет за тебя спокойна”.
И все же одно обстоятельство огорчало пандита-джи. Ухаживая за стариком в его последние недели, Танита чувствовала, однако, что его душа омрачена отсутствием старшего внука, Виджая, который не только не приехал проститься с дедом, но даже не соизволил прислать несколько строчек письма, хотя от знакомых было известно, что он не только жив и здоров, но получил после окончания колледжа место в какой-то бомбейской компании и, по-видимому, начал совсем неплохо зарабатывать, а, значит, и ссылаться на то, что не приезжает навестить родных только потому, что не хватает денег “на дорогу”, он уже не мог. Щадя чувства Таниты, старик не говорил с ней на эту тему, но она понимала, что его глубокие вздохи в ее присутствии, вероятно, означают не только печаль, но и сочувствие. Так, во всяком случае, она для себя их интерпретировала, и это ее утешало.
И вот старого пандита не стало. Едва закончился десятидневный траур, как в дом потянулись с соболезнованиями ученики старого директора школы, и их поток казался просто неиссякаемым. Некоторые из них с удивлением узнавали о тех переменах, что произошли в доме Кулькарни, и о том, что невестка пандита основала частную школу для девочек, и эта школа пользуется уже очень хорошей репутацией. За потоком учеников пандита-джи потянулся поток их жен, которых интересовали условия обучения девочек. И хотя некоторых из них смущало то обстоятельство, что в школу принимали девочек самых разных слоев общества, свекровь Таниты бывала очень убедительной, уговаривая их пренебречь этим обстоятельством и все же отдать своего ребенка именно в ее школу.
Дядя Виши со своим семейством по-прежнему жил в Солапуре и был отцом уже троих детей.  Танита регулярно посылала им подарки ко всем праздникам, а также изредка их навещала. А младшее поколение родственником попало в какой-то образовательный водоворот. Сначала Кешав блестяще окончил школу и поехал в Бомбей по следам Мадхава. Через полгода Мадхав, в свою очередь, закончил учебу в Бомбее и, получив стипендию, уехал за тридевять земель – в Оксфорд. Потом Апарна окончила школу и поехала учиться в Пуну, в медицинский колледж. Пока, на первом курсе, она еще не решила, кем стать: акушеркой или детским врачом. Танита и Джиджи уговаривали ее записаться в педиатры, но Апарна, будучи девушкой очень решительной, считала эту специальность хотя и весьма благородной, но как бы недостаточно “серьезной”, и потому собиралась “еще подумать”. А вот сама Джиджи, окончив колледж, вернулась домой и стала работать в школе своей матери универсальной “учительницей младшего класса”. Язвительная с подругами и сверстницами, насмешливая с младшими сестрой и братцем, она оказалась очень терпеливой и внимательной к маленьким ученицам, которые платили ей горячей любовью. Мать не могла нарадоваться своей старшей дочерью, однако, ее очень смущало то, что Джиджи упорно избегала всяких разговоров о вероятном замужестве, а если вопрос ставился прямо и конкретно, то просто заявляла:
- Пока я не собираюсь выходить замуж.
Или:
- Я еще не готова к замужеству.
Такими заявлениями она ставила мать в тупик, ибо готовность к замужеству, по ее мнению, заложена в самом сердце любой индуски, и замужество составляет ее дхарму, ее жизненную обязанность, ее долг. А поэтому позиция Джиджи выглядела очень вызывающей, прямо-таки революционной. Но в то же время, видя печальный пример Таниты, заживо похороненной навязанным родителями и нелюбящим мужем, она не смела настаивать, уповая на то, что когда-нибудь Джиджи сама встретит человека, которого полюбит, и этот человек – “нашими молитвами” – окажется “нам” ровней. Конечно, больше всех страдала от строптивости Джиджи бабушка, первое время после ее возвращения пытавшаяся вести с нею душеспасительные беседы, но потом смирившаяся с их бесполезностью. В то же время Танита знала, что через тех женщин, что посещали бабушку после кончины ее супруга, бабушка пыталась навести справки о имеющихся в наличии женихах и даже составила некий тщательно скрывавшийся от Джиджи список, который был потом предъявлен невестке и сыну. Однажды, когда Джиджи вела урок, Танита видела один раз этот список в руках у свекрови.
- Что ты обо всем этом думаешь? – Спросила свекровь, вертя в руках листок. – Стоит нам искать жениха или пустить все на самотек?
- Как я могу судить, матушка? Мои убеждения Вы знаете. Замужество – долг всякой женщины, а рождение детей – цель ее жизни. Но Джиджи училась в большом городе, и, возможно, она рассуждает иначе. Насколько я знаю, она не горит желанием бросать свою работу и перебираться в дом свекра, к очагу и к корыту. А сколько имен в этом списке?
- О! Моя свекровь-матушка неплохо поработала!  Имен восемь или десять набралось. До составления гороскопов, правда, дело еще не дошло. И фотографии пока не прилагаются. – Было заметно, что свекровь говорит об этом с некоторой иронией. – В основном, молодые люди из хороших семей. С высшим образованием. Золотая солапурская молодежь. Два юноши из Пуны, один из Ахмаднагара. С несколькими из матерей я знакома, а с одной даже училась когда-то в одном классе. Ну, что будем делать?
- Надо спросить Джиджи, матушка. Она должна решить, нужно ей это или нет. И только тогда можно переходить к гороскопам и прочему.
- Я согласна с тобой, Танита. Нельзя допустить, чтобы множились наши несчастья.
Так вопрос остался открытым. Ни господин Говинд Кулькарни, ни бабушка не смогли повлиять на решение матери оставить Джиджи в покое и не докучать ей больше разговорами о браке. А список женихов был надежно спрятан в сейфе среди других документов и неприкосновенных фамильных драгоценностей госпожи Кулькарни.
А Джиджи влилась в дружную компанию Умы, Сумы и Таниты. Теперь они были похожи на четырех мушкетеров в  сари, причем роль флегматичного Атоса играла мудрая и печальная Ума, сангвиничного Портоса – пухленькая хохотушка Сума, а меланхоличного Арамиса – независимая, гордая Джиджи, и, таким образом, непосредственной и эмоциональной Таните оставалось быть щедрым на эмоции холериком “Д’Артаньяном”. Толстый роман Дюма, в английском переводе, привезла с собой из Пуны Джиджи, и теперь его взахлеб читала Сума,  а  вот Уме и Таните оставалось лишь кусать локти и довольствоваться рассказами Джиджи, ибо Ума, хотя и читала неплохо на маратхи и хинди, все же не знала английского, а уж про Таниту и говорить нечего. За эти годы она, правда, поднаторела в  индийских языках и математике, но с английским дела обстояли из рук вон плохо. Несколько уроков, данных ей когда-то Мадхавом, совсем подзабылись. Читать она не умела совершенно, даже буквы с трудом разбирала, а словарный запас ограничивался двумя-тремя десятками словечек, которыми любили перебрасываться между собой Пучу и Апарна. Делать было нечего, и, чтобы не краснеть перед Джиджи, Ума с Танитой уселись в ее классе “за парту” рядом с маленькими восьмилетними девочками. К их чести, надо сказать, что они все же обгоняли малышек и гораздо старательнее выполняли домашние задания, которыми нагружала их насмешница Джиджи.
Старшая золовка Таниты вернулась в дом в тот период, когда дела мастерской и школы шли так хорошо, что ее новые подруги могли уже позволить себе  работать не целый день, а только полдня, и посвящать остальное время учебе. Последнее, впрочем, касалось только Таниты и Умы, потому что Сума была беременна и вообще не посещала мастерскую. Когда ей становилось скучно дома (а муж ее, как уже упоминалось, пропадал целыми сутками на работе), она брала сына и приезжала на три или четыре дня в дом Кулькарни: нежилась в шезлонге, любовалась цветами, читала книжки из огромного, в несколько сотен томов, собрания Джиджи и ждала тех вечерних часов, когда ее подружки, освободившись от своих праведных трудов, рассаживались вокруг нее, и они вчетвером наслаждались горячим чаем и приятной беседой, привычно подшучивая над Сумой, которая в своем нынешнем положении предпочитала сливочным помадкам  маринованные лимоны и тамаринд, но стараясь удовлетворить все ее прихоти.
В один из таких приятных, по-настоящему благополучных вечеров госпожа Кулькарни объявила девушкам, что, оставляя за старшую Джиджи, отправляется в Бомбей навестить своего сына Виджая и узнать его планы на жизнь. Молодые женщины переглянулись. Новость была потрясающая. Семейный “скелет в шкафу” внезапно покинул свое пристанище. Танита похолодела.
- Танита тоже едет с Вами, матушка? - Задала Джиджи вопрос, который вертелся на языке у всех.
- Нет, девочки. Это было бы неразумно. Даже адрес моего старшего сына я знаю лишь приблизительно, и, возможно, мне придется его разыскивать.
- А где Вы остановитесь?
- У своей старой приятельницы. Когда-то мы учились с ней в школе, в Солапуре. Тогда ее звали Рекхой Такур. А ее нового имени я не помню. Оно записано у меня вместе с адресом. Для меня она все равно – Рекха.
- Когда же Вы едете, матушка?
- Поезд отправляется завтра, в десять тридцать. Вещи и подарки я уже упаковала. А вы сегодня вечером составьте список, кому какой гостинец привезти из Бомбея.
- Хорошо, матушка, мы встанем пораньше, проводим Вас.
- Ладно, девочки. Тебе, Джиджи, оставляю школьную печать и все бумаги. Ключ от сейфа получишь завтра утром. Послезавтра утром должна приехать мама малютки Дзадзи, расскажешь ей об ее успехах. На тебе, Ума, мастерская и склад. Материалом мы обеспечены надолго, а заработную плату мастерицы получили всего три дня назад. Вряд ли я задержусь больше месяца. Но если что, пришлю телеграмму или даже позвоню. У нас же теперь есть телефон, никак не привыкну!
- Матушка, может быть, Вы оставите нам Ваш номер в Бомбее? Если что, мы Вам тут же позвоним.
- Очень хорошо! Но я номера Рекхи не знаю. Когда доберусь, сама позвоню вам оттуда.
Телефон поставили месяц назад, и теперь Танита чуть ли не ежедневно перезванивалась с домом дяди Виши и узнавала все новости о детях и прочей родне.
- Ты не хочешь написать брату, Джиджи?
- Мы не очень ладили в детстве, мама. А в последние годы вообще не общались. Пожалуй, я воздержусь.
- А ты, Танита?
- Я боюсь. Я не знаю, о чем писать.
- И то правда.


Утром все встали рано и дружно пекли лепешки и жарили пирожки. Потом на такси отправились на вокзал.
Глядя на отходящий от перрона поезд, Танита  заплакала.
- А мне-то казалось, что ты уже совсем забыла его, - задумчиво сказала Джиджи.

IV


Томительно потянулись дни ожидания. То ощущение домашнего счастья и уюта, которое испытывала в последнее время Танита в окружении своих родственниц и подруг, оказалось очень нехрупким. Оказалось, что не только тревога, но и стыд вовсе не покинули ее сердце, а лишь затаились в нем, оттесненные любовью и великодушием близких. Да, Танита чувствовала стыд – стыд за то, что оказалась неспособной завоевать или заслужить любовь мужа. Она понимала, что как бы ни скрывали от нее близкие, “весь город” по-прежнему осуждает ее. Даже если этот “город” представлен двумя-тремя семьями по соседству. Иногда до нее долетали сплетни, в которых упоминалось ее имя. Возможно, ее считали “порочной”, притягивающей зло, неспособной к зачатию и рождению ребенка. Иногда ей казалось, что при ее приближении люди замолкают, отводят глаза. Кто-то – щадя ее собственные чувства, а кто-то, быть может, - просто презирая ее. Намеки, двусмысленность чувствовались ей и в болтовне швей, и в язвительном шепотке мамаш, приводящих на занятия детей и недовольных присутствием в классе двух великовозрастных учениц, одна из которых – скажите, пожалуйста! – вдова! Скажите, пожалуйста, она их «оскверняет» своим присутствием! Консерваторши! Зла на них нет. А другая – “та самая, ну вы помните, от которой отказались Десаи, Такуры, а потом и собственный супруг”.
В отличие от Умы, которая с достоинством  принимала свое положение и старалась не обращать внимание на досужие сплетни, Танита, что называется, “дергалась”. Она испытывала сложные чувства: злилась, стыдилась, винила себя, в общем, расстраивалась и много раз пыталась бросить занятия, страшась взглянуть в глаза людям. Обе они не подходили к маленьким ученицам, сидевшим на полу полукругом вокруг Джиджи, и слушали объяснения урока издалека, чтобы не вступить в случайный контакт с девочками и не вызвать лишние неприятности для госпожи Кулькарни. Последняя, в свою очередь, настаивала на том, что Ума, так и быть, должна сидеть отдельно и периодически, во время поста, вообще оставлять класс, но что Танита ритуально совершенно чиста и не представляет никакой опасности для окружающих, однако, ее невестку было не переубедить, она была уверена в том, что виновна.
Она срослась со своим чувством вины и стыда, и в последний год, благодаря подругам, не имела особых поводов, чтобы бередить его. И вот такой повод появился: отъезд свекрови в Бомбей. От нехороших предчувствий Танита едва ли не падала в обморок. Работа валилась у нее из рук. Она совсем перестала ходить в класс, пытаясь читать книги и учебники у себя в комнате. Но ученье тоже не ладилось. Вернулись кошмарные сновидения, переставшие мучить ее в последнее время. Она опять не могла вырваться из джунглей, душивших ее цепкими петлями лиан, проваливалась в кишащие змеями или крысами ямы или подвалы, падала в водоворот ревущей пучины.
Свекровь не звонила. Из Бомбея не было никаких вестей. И Джиджи, и Сума тоже нервничали. Потом муж Сумы приехал и забрал ее с сыном: в Солапур должна была приехать его мать, и Сума срочно понадобилась дома. Одна Ума сохраняла невозмутимость и спокойствие и трудилась не покладая рук.
Через неделю раздался звонок.
К телефону подошла Джиджи.
- Матушка! Наконец-то! Как ваше здоровье, благополучие?
Неизвестно, что ответила свекровь, но Джиджи вдруг изменила свой жизнерадостный тон и заговорила более бесстрастно:
- Да. Да? Поняла. Да, - отрывисто отвечала она на какие-то слова матери.
Танита сидела на полу у ног Джиджи и, подняв бледное как полотно лицо, внимательно следила за выражением лица золовки. Бесстрастное выражение, как ей было очевидно, сменилось выражением легкой брезгливости.
- Да, конечно, - говорила Джиджи. – Не беспокойтесь. Да.
Разговор длился минут шесть или семь, но Таните казалось, что, прежде чем Джиджи положила трубку, прошла целая вечность.
- Ну, что? – еле выдохнула Танита.
- Матушка возвращается. Она нашла Виджая, но гостить у него не хочет. Она выезжает сегодня. Завтра утром мы должны ее встретить.
- Но она что-нибудь сказала?
- Да, сказала. Но просила тебе не говорить. Она сама тебе все расскажет.
- Но мой супруг жив? Здоров?
- Здоров, как вол, я думаю. Что с таким сделается?
И вдруг зло выкрикнула несколько слов по-английски. Танита поняла, что золовка выругалась, постеснявшись сделать это на родном языке.
- Прости, подруга, – сказала она. – Общежитская привычка. Пойду покурю.
Танита в изумлении вытаращила на нее глаза: Джиджи открылась для нее какой-то новой, не только неведомой, но и немыслимой прежде гранью. Джиджи усмехнулась:
- Не бойся, это только в крайних случаях.
- А сейчас что, такой “крайний случай”?
- Да уж, - загадочно ухмыльнулась Джиджи  и ушла  в “директорский кабинет” – небольшую комнатку в школьной половине дома.
А Танита помчалась наверх к Уме.
- Что случилось? – Спросила ее старшая подруга, не отрываясь от работы.
- Матушка позвонила. Ты слышала звонок?
- Нет. И какие новости? Почему госпожа Кулькарни не позвонила сразу?
- Этого я не знаю. Но новости какие-то ужасные. Завтра она уже приедет.
- Да ты что? Она же собиралась погостить не меньше месяца! А кто с нею говорил? Ты?
- Да нет, говорила Джиджи. И матушка что-то ей сказала, в смысле причину, а Джиджи отказывается говорить мне! То есть это как-то связано со мной!
- Но твой муж жив? Она нашла его?
- Да! Но НЕ ХОЧЕТ у него гостить! Представляешь?
- Что бы это значило?
- То-то и оно!
Ума задумалась. Пальцы ее жил своей собственной жизнью, вышивая на ткани умопомрачительно красивый узор.
- Ума, ты такая умная! Объясни мне, что все это значит?
- Мне кажется, ты должна быть готова к серьезным неприятностям. Большие города ломают многих, а ведь твой муж, насколько я понимаю, еще очень молод. Он мог ввязаться в какое-нибудь грязное дело, а, может быть, оказался замешан в каком-нибудь преступлении, и твой свекрови стало об этом известно. А она женщина высоконравственная, благородная. Вряд ли она могла это потерпеть. Мужей преступников терпят жены, но родители совсем не обязаны это делать.
- Ума, милая, мне кажется, дело в другом. Ты так долго жила в мире преступлений или, как ты говоришь, в мире реальных детективов, что у тебя мысль работает сразу в этом направлении. Мой супруг действительно очень молод, но, мне кажется, он неглуп и имеет достаточно сильный характер. Я помню, как решительно возражал он и матери, и покойному деду.
- Увы, иногда для того, чтобы возражать старшим, достаточно не ума и характера, а элементарной наглости, приправленной грубостью. Прости.
- Да нет, ничего, - Танита проглотила подкативший к горлу комок. – А еще вот что: Джиджи страшно расстроилась. Она даже пошла покурить, что делает, по ее словам, только в самых крайних случаях.
- Ладно, милая, не переживай. Утро вечера мудренее. Завтра все разрешится. Пока не бери себе в голову, а то не сможешь заснуть.
- А ты можешь сегодня не уходить домой, а остаться ночевать у меня?
- Ты так боишься?
- Очень боюсь.
- Хорошо, останусь. А теперь иди, мне нужно закончить работу.
- Угу. Пойду проверю, как там ужин.
К ужину Джиджи вышла из кабинета, явно обрадовавшись тому, что Ума не ушла домой. Вероятно, ей было тягостно оставаться один на один с Танитой и скрывать от нее интригующую новость. Они расселись в гостиной, и служанка принесла им подносы. Ужин состоял из бобовой похлебки с лепешками и кислым молоком. Чтобы отвлечь Таниту от тягостных раздумий, Джиджи  завела разговор на совсем постороннюю тему:
- А если вам, девушки, пойти учиться на настоящие курсы, при педагогическом колледже? Я читала объявление в газете. Это вечерние курсы для девушек и молодых женщин, не имевших возможности в детстве посещать школу, но занимавшихся самостоятельно или экстерном и желающих сдать экзамен за курс средней школы.
- Что значит “экстерном”?
- Значит, не посещая занятий в школе. Хватит вам сидеть в классе с маленькими девочками.
- А вам с госпожой Кулькарни хватит получать за это нарекания?
- Это не важно. Вы обе очень способные, делаете большие успехи. Но есть предметы, для изучения которых вам потребуются настоящие преподаватели и более серьезная подготовка. Английский, например. Физика, химия… Школьный курс большой, за год и даже за два его не одолеть. Даже если очень будете стараться, ходить на курсы придется года три.
- Это дорого?
- Теперь уже нет. Учиться на курсах гораздо дешевле, чем в колледже. Они ведь поддерживаются государственной программой по ликвидации неграмотности. Надо узнать. Может быть, курсы вообще бесплатны. А, может быть, плата уменьшается в зависимости от успеваемости. Я позвоню туда и узнаю. Главное, чтобы вы были согласны.
- Я не против, - сказала Ума. – Хотя и старовата уже. Может быть, в колледж мне уже не поступить, а вот на курсах поучиться я не прочь. Надеюсь, на них не распространяются ограничения, касающиеся вдов. Мой покойный муж так мечтал о том, чтобы я одолела всю эту школьную науку. Да и моего нынешнего заработка хватит на это, ведь ваша матушка так щедра, постоянно повышает мою заработную плату.
- Еще бы она этого не делала! Ты своими руками создала нашей мастерской ее нынешнюю славу!
- Не я одна, Танита! А пока буду учиться, поднакоплю еще денег. Мне же еще сына учить. Что сейчас загадывать!
- Вот и отлично! – Воскликнула Джиджи, очень довольная таким поворотом. – А ты что скажешь, Танита?
Танита улыбнулась. Ее глаза загорелись:
- Вы же знаете, как я вам всем завидую, образованным. Мечтаю прочесть все твои книжки! Иногда смотрю телевизор, вижу большие города, заморские страны… Обидно становится. Живу так, словно на свете ничего нет, кроме нашего городка с развалинами его старой крепости. Когда я была маленькой, такой путь казался мне естественным. Стоять у очага, печь мужу и детям лепешки, стирать их белье и провожать их на работу и в школу. Вот была моя мечта!
- А теперь?
- А теперь нет у меня ни мужа, ни детей. И у плиты стоять не хочется. Не для кого, понимаешь. Была бы у меня нормальная семья, не печалилась бы я о своей доле и о своей неграмотности. А так…
- Прости! – Джиджи даже чуть повысила голос, боясь, что Танита вот-вот заплачет. У Таниты вечно глаза на мокром месте, а Джиджи этого слюнтяйства просто не выносила.
- Ничего…
Танита сама отнесла подносы на кухню и вымыла посуду. “Почему Джиджи завела этот разговор именно сейчас? Как он связан с той новостью, которую от меня скрывают? Определенно, она хочет, чтобы я начинала новую жизнь. Практически толкает меня на это. Хочет, чтобы я вышла в город, забыв про свое положение то ли жены, то ли вдовы, то ли жены, то ли девственницы? А, может, это не имеет никакого отношения к моему мужу, и она просто хочет перетянуть меня в свой стан, в свой лагерь образованных женщин, выступающих против священных уз брака. Ведь Джиджи, кажется, вообще не собирается замуж. И с очень большим подозрением относится ко всем мужчинам. Она, кажется, вообще не любит мужчин”.
Перед сном Танита спросила Уму:
- Тебе тяжело без мужа?
- Конечно, - дрогнувшим голосом произнесла ее подруга, и Танита подумала, что сказала бестактность.
- Но ты такая спокойная всегда.
- Я понимаю, что ты хочешь спросить, милая. Не сравнивай меня с собой. Я прожила с мужем столько счастливых лет, что буду помнить об этом до конца этой жизни, а, возможно, и во всех своих последующих рождениях. Я жива памятью о своем муже. Я очень любила его. А он любил меня. Это так просто – любить друг друга. И так прекрасно. Он до сих пор незримо присутствует рядом, и я сверяю с ним все свои шаги и поверяю ему свои мечты и надежды. В этом смысле я не чувствую себя одинокой. И даже не считаю себя вдовой. Чтобы быть рядом с мужем, мне не нужно сжигать себя, уходить за ним в царство мертвых. Достаточно помнить о нем каждый миг. Памятью преодолевается разлука.
- Ты считаешь, мне этого не понять?
- Да нет. Просто твоя разлука с мужем – нечто совсем иное. Между вами не было подлинной связи, подлинной близости. И поэтому, несмотря на семь шагов вокруг священного огня, которые, казалось бы, должны были связать вас таинством брака, связь не возникла. И ты знаешь сама, что в этом нет твоей вины. Ты была открыта любви, но ты ее не получила. А женщина без этого не может. И никто не может.
- То есть, он тоже страдает?
- По-своему, наверное, тоже. Половина западных книг посвящена этой проблеме. Люди не всегда живут с теми, кого любят, и не всегда любят тех, с кем живут. Это одна из самых распространенных причин человеческого несчастья. Человек счастлив, когда его любовь разделена тем, кого он любит. Это очень просто.
Танита была очень взволнована. Впервые ее разговор с Умой зашел так далеко. Ума словно заглянула ей в сердце.
- Но разве муж и жена не обязаны любить друг друга?
- В общем, конечно, обязаны. Но это случается далеко не всегда. Добросовестное выполнение обязанностей еще не означает настоящей любви. Мне кажется, важно не только выполнять свой долг и обязанности, предписанные нам нашим воспитанием, но и пытаться понять и почувствовать реального человека, с которым тебя свела судьба. Видеть перед собой не “мужа” вообще, а конкретного человека. Например, Виджая. Любить его таким, какой он есть, не потому, что это обязанность, а потому, что ты, отчетливо видя все достоинства и все недостатки, осознаешь, насколько его достоинства перевешивают его недостатки.
- То есть надо “разбирать человека по косточкам”?
- Да нет, не так грубо. И не слушай меня так внимательно. Я могу ошибаться, могу сказать глупость. Я не знаю, что такое любовь. И никто не знает. Никто тебе не скажет. Никак нельзя объяснить, почему среди сотен тысяч чужих лиц родным и любимым является одно, одно-единственное, может быть, далеко не самое совершенное, но единственное для тебя. Я не люблю бывать в городе, в толпе, на базаре. Там слишком много мужчин. Чужих. Отвратительных. Посторонних. А моего мужчины – нет. От одной этой мысли можно сойти с ума. Так что правы были наши предки, когда запрещали вдовам гулять по улицам! Вот и я стараюсь сидеть дома. Или вот с вами сижу.
В комнате повисло долгое, несколько тягостное молчание.
- Напугала я тебя, что ли? Расстроила? А ты не расстраивайся. Твоя жизнь – не моя. Да и моя еще не кончена. У меня сын есть, скоро внуки пойдут. Буду внуков воспитывать. А у тебя мало ли как жизнь может повернуться! А вдруг одумается твой супруг и вернется к тебе? И все у вас будет хорошо, и дети пойдут, и любовь вас согреет, и счастье окутает? Разве можно загадывать? Принимай жизнь так, как она есть. Считай, что это твоя карма. Все страдания когда-нибудь окупаются. Окупятся и твои.
- И твои, - эхом откликнулась Танита.

V

Ей снился сон.
Она идет по желтой, выжженной солнцем земле, прикрываясь от палящего солнца концом темно-зеленого, усыпанного золотыми цветами и украшенного серебряной каймой сари. Очень хочется пить. Она спрашивает у проходящих мимо людей, детей и женщин: далеко ли до ближайшего ручья? Все проходят мимо, не отвечая, отворачивая лица, отводя взгляд. Наконец, одна женщина останавливается. Она держит на руках младенца,  иеще двое цепляются за подол ее сари. Это Сума, но она словно не узнает Таниту, хотя пристально, внимательно вглядывается в ее лицо. “Говорят, у одной моей родственницы  на лбу смазалась кунку… Надо бы подправить, да кончилась краска”. – “И что же она теперь?” - “Кинулась, говорят, краску искать, да сегодня не базарный день”. – “Что же будет?” – “А мне откуда знать? Ну, прощай” – “Прощай”. Танита идет дальше, умирая от жажды. Толпа постепенно рассеивается, и вот уже она одна посреди пустыни. Вдали он видит дерево, и устремляется к нему. У дерева хижина. Это скит отшельника. А вот и он сам: изможденный, почерневший от солнца человек с седой бородой до самого пояса. Танита опускается перед ним на колени. “Откуда путь держишь, девушка?” – “Я не девушка, я мужняя жена”. – “Прости, обознался. На тебе ни браслетов, ни колец, ни свадебного ожерелья” – “Как?!!” Танита в страхе хватается руками за шею и не обнаруживает мангалсутры. Ожерелье исчезло! Танита вскакивает, оглядывается вокруг, ищет на земле. Ожерелья нигде нет. Вдруг она слышит плеск ручья, кряканье уток. Бежит к воде, наклоняется к воде, хочет зачерпнуть воды и вдруг видит на дне ручья свою мангалсутру. Танита кричит – и просыпается.

Ума коснулась ее плеча. Танита протянула руку. Ожерелье было на месте. Глянулась в ручное зеркальце: кунку была в порядке.
- Ты всегда спишь так беспокойно? Мечешься, кричишь…
- Душно очень, жарко. Наверное, поэтому. Сны дурацкие снятся. Всю ночь пить хотелось.
- Так встала бы, попила.
- Да, конечно. А ты как спала?
- Как убитая. На самом деле, нам пора вставать. Поезд прибывает в восемь. Поежайте с Джиджи, а я пойду в мастерскую, займусь делом.
- А позавтракать?
- Потом. Ты же знаешь, я мало ем.

После утреннего омовения Танита пошла и помолилась перед алтарем. Следует сказать, что в последнее время делала она это довольно формально, и вообще с некоторых пор, не без влияния Джиджи и ее книг, стала меньше значения придавать обрядам, которым была обучена с детства. “Зачем мне посылаются такие сны? – думала она, посыпая Ганешу лепестками роз. – Меня в самом деле считают виновной? Виновной, виновной… А у Сумы трое детей почему-то…” И отшельник… На кого-то был похож очень… На кого?
Она заглянула в кухню: повар возился у печки. Пыхтел чайник, томились в кастрюле зерна кукурузы.
- Отец , - обратилась к нему Танита, складывая ладони в приветствии. – Вы слышали, что госпожа приезжает? На обед обязательно надо приготовить рис. И сладкое что-нибудь.
Повар, почтительно поклонившийся Таните, как только увидел ее, обещал выполнить все распоряжения. Танита побрела искать Джиджи и обнаружила ее в директорском кабинете. Золовка быстро писала что-то в тетради, иногда заглядывая в один из двух толстенных словарей, раскрытых на столе перед нею.
- Ты готова? - Спросила Джиджи. – Вид у тебя что-то неважный. Держу пари, что плохо спала и вообще полночи болтала с Умой.
- Угадала, - улыбнулась Танита. – Ну что, едем?

А вокзал они приехали раньше, чем нужно, и потому отпустили такси, решив, что выгоднее будет поймать новое уже после того, как они встретят госпожу Кулькарни. Джиджи заметно нервничала. Танита не знала, чего ей ждать, и потому, как говорится, смирилась с судьбой. Наконец, поезд прибыл. Потолкавшись в не самой тесной толпе встречающих, Джиджи с Танитой пробились к искомому вагону первого класса и замерли в ожидании. Наконец, пассажиры стали выходить из вагона. Отовсюду слышались радостные возгласы и смех, перебиваемые детским плачем и криками носильщиков. В дверях вагона показалась госпожа Кулькарни, одетая в скромное дорожное сари горчичного цвета. Увидев девушек, улыбнулась.
Разумеется, никакого разговора на перроне состояться не могло. До самого дома свекровь хранила молчание. Дома она тоже попросила подождать, пока немного отдохнет с дороги.
- Я плохо себя чувствую, девочки, - сказала она. – К обеду встану, тогда и поговорим.
- Отдыхайте, отдыхайте, матушка, набирайтесь сил, - одновременно пробормотали Джиджи и Танита, кланяясь госпоже Кулькарни.

Тягостное ожидание мешало им сосредоточиться. Джиджи не могла толком вести урок и потому раздала ученицам карандаши и большие листы и разрешила порисовать в свое удовольствие. Танита поднялась наверх в мастерскую и села в уголке подрубать шелковые наволочки. Ума поглядывала на нее и печально качала головой.
Наконец, Джиджи позвала Таниту.
- Матушка попросила тебя подать обед к ней в комнату. Она хочет поговорить с тобой наедине.
Когда Танита внесла поднос, свекровь приподнялась на постели, опершись на локоть.
- Танита, сядь.
Ее невестка робко преклонила колени и села на пятки, приняв самую почтительную позу.
- Как ты понимаешь, я все-таки повидалась с твоим мужем. Моим сыном, от которого четыре года не было ни слуху, ни духу. И я убедилась, что он жив, здоров и процветает. Не знаю уж, чьими молитвами. Работает в приличной компании и неплохо зарабатывает. Снимает большую квартиру не в самом бедном квартале, одевается и обувается, как принято людям его положения. За него можно не беспокоиться. Ты слушаешь меня?
- Да, матушка, - Танита опустила глаза.
- Повторяю: за него можно не беспокоиться. Он проживет. Есть кому о нем позаботиться.
- Вы так странно это говорите…
- Чего уж странного? Есть у него жена.
- Конечно, есть жена. Вот она я.
- Другая жена, Танита. Другая жена.
- Как другая жена? – Танита все еще не понимала.
- Другая жена, даже больше: другая семья. Жена и двое детей. Один совсем маленький, месяцев пять. Другому года три уже. Оба мальчики. Совсем другая жизнь у Виджая. Городская, так сказать. И нам в ней места нет. Ну, что скажешь, бедняжка моя?


Ошеломленная, Танита молчала. Говорить она не могла. В голове стоял шум. Она пыталась сообразить, понять, осмыслить услышанное. Другая жена! Дети! Мальчики! Сыновья! Одному три, другому пять месяцев! Жена! Другая…
Неловко завалившись на бок, Танита потеряла сознание.
Свекровь подложила ей под голову подушку и мокрым полотенцем накрыла лоб. Похлопала по щекам. Через какое-то время невестка пришла в себя, открыла глаза, попробовала присесть. Смутным взглядом обвела комнату и остановила его на лице свекрови.
- Я не понимаю, - прошептала она. – А вы понимаете, матушка?
- Я понимаю, - ответила ее свекровь, обняв ее за плечи и помогая сесть. – Мой сын – негодяй. Он должен был учиться, чтобы продолжить славу рода Кулькарни. Должен был подарить нам внуков, чтобы продлился дедовский род. Должен был работать, чтобы поддерживать нас в старости. Вместо этого он опозорил нас. – Она встала и подошла к окну. Танита тоже поднялась на ноги. Голова все еще кружилась. – Понимаешь, дочка, я не смогла смотреть ему в глаза. И не смогла остаться в его доме. Глядя на этих малюток, я думала о тебе и с трудом сдерживала слезы. Пусть эти дети ни в чем не виноваты, но для меня они – рождены вне брака. Он ведь не спросил нас с отцом, не получил родительского благословения. А разве можно согласиться с браком, заключенным без родительского благословения? Заключенным в гражданской конторе, без участия жреца, без семи шагов вокруг священного огня? – И она сама заплакала, обхватив голову руками и сокрушенно качая головой.
Танита молчала, стоя посреди комнаты и безвольно опустив руки. Вдруг заметила на полу поднос.
- Матушка, обед совсем остыл. Поешьте, пожалуйста. Или я лучше разогрею? Давайте, я все разогрею и принесу снова?
Понимая, что невестка стесняется плакать при ней и хочет хотя бы несколько минут побыть одна, свекровь кивнула:
- Рис можно есть и холодным, а вот лепешки вкуснее горячими. Иди, деточка. А я постараюсь успокоиться. Иди, иди.


Ночью Таните приснилось, что она нашла свою мангалсутру. И вовсе не на дне ручья она лежала, а висела на ветке куста среди цветов. Но когда Танита протянула руку, то оцарапалась острым шипом. И когда надевала ожерелье, капли крови с запястья капали на ее высокую грудь, задрапированную белым шелком. “Как красиво”, - думала Танита во сне.



VI

После этого памятного события прошло два или три года. И вот что странно: сама Танита, проплакав пару-другую недель кряду, потом вполне оправилась от потрясения и вернулась к своей обычной жизни, а вот свекровь ее, напротив, переживала поступок сына так тяжело, что серьезно заболела, и пришлось вызывать к ней врача,  еще и еще раз. Осмотрев госпожу Кулькарни в первый раз, доктор сразу предположил, что под воздействием нервного потрясения у нее развилась болезнь сердца, и отныне ей предписан полный покой. Старшая дочь и невестка преданно ухаживали за госпожой Кулькарни, и постепенно ее здоровье пошло на поправку. Когда же она провела пару месяцев в санатории (что, конечно, стоило семье части накоплений), то почувствовала прилив молодых сил и бодрости. Лечние госпожи Кулькарни на несколько лет отсрочило мечту Таниты об образовании – которую она лелеяла с тех пор, как Джиджи заговорила о подготовительных курсах и разных школах для взрослых, которых много было привсяких учебных заведениях.
Итак, прошло много времени, чем средства позволили Таните и Уме записаться на курсы, включавшие несколько так называемых “базовых” предметов школьной программы. С волнением и радостью начали обе молодые женщины посещать эти занятия. К волнению и радости, однако, примешивалось смущение. Держались они все время вместе, несколько особняком от других слушательниц, среди которых преобладали незамужние девушки, недавно переехавшие из деревни и до сих пор не имевшие возможности учиться. После первых же контрольных выяснилось, что языкам Ума и Танита – едва ли не лучшие, по математике – среди первых, а  вот по естествознанию – в равном положении со всеми остальными, кому пришлось изучать эту премудрость с нуля. Каждый преподаватель или преподавательница нахваливали свой предмет и требовали уделять ему основное внимание. Все пугали предстоящими весной экзаменами и грозились оставить всех несдавших на второй год. Ума и Танита погрузились в школьную жизнь, наслаждаясь ее особой, недополученной в детстве, атмосферой.
Особое место во всей программе занимал английский язык. Сначала его вела немолодая и некрасивая, чем-то похожая на постаревшую Джиджи (если можно представить себе постаревшую Джиджи), такая же востроносая и острая на язык учительница, которую все  раздражало и едва ли не бесило в ее взрослых ученицах, и, прежде всего, их молодость и красота, пусть и сопряженные с абсолютным уважением и послушанием. Она запрещала девушкам носить в классе украшения, разумеется, сделав исключение для замужних, таких, как Танита, но их было совсем немного, и настаивала на единообразной форме, вроде той, какую, по ее словам, носили “еще двадцать пять лет назад” у них в колледже. Но девушки написали петицию на имя директора курсов и отстояли право ходить в школу в традиционной одежде, то есть в сари. Преподавательница английского продолжила борьбу и потребовала, чтобы все носили сари самого строгого, “без узорчиков”, образца и одного цвета, например, синего. Девушки снова написали петицию,  и директор позволил им ходить в чем угодно. Ума и Танита с улыбкой смотрели на происходящее, а учительница скрипела зубами от злости. Когда же она стала вымещать свою зависть к их юности непосредственно на уроках и ставить низшие баллы  за малейшие грамматические ошибки и даже за произношение, конечно, далеко не идеальное у всех и в том числе у нее самой как первоисточника, девушки привычно взялись за перо и новой петицией добились ее полной и безоговорочной отставки.
Целую неделю английского не было вообще. А потом на доске появилось объявление, что с такого-то дня к работе приступает новый преподаватель, господин Ашок Такур.
“Где я слышала это имя?” – подумала Танита.


Конечно, то было особенное утро. Лоснясь на солнце гладкими черными боками, весело заливались майны . Приятно щекотал кожу теплый ветерок. В приподнятом настроении шла Танита по главной улице, перебросив через плечо холщовую сумку с учебниками. Мимо неслись элегантные легковушки, пыхтели набитые автобусы, тарахтели и пускали газ на перекрестках юркие моторикши. Шум и гам  центральной части города давно уже не смущали Таниту. С улыбкой вспоминала она о тех временах, когда после приезда из деревни город пугал и отвращал ее, а простая поездка в автобусе чуть не испортила ей жизнь. “Благодарю богов, что я тогда ехала в том автобусе. А то пришлось бы выходить за Десаи. Бр-р-р…”. Сейчас она не боялась даже наткнуться на Десаи. Прошло то время, когда его имя наводило на нее ужас. Но хотя теперь она чувствовала себя сильной и свободной, все же избегала автобусов. Ей проще было встать пораньше и пройти до колледжа пешком, затратив на это чуть более получаса, чем стоять на остановке, находиться в потной толпе и дышать тошнотворным бензином, чтобы приехать за двадцать пять минут. Она вообще любила ходить пешком.
Колледж был расположен в довольно старом двухэтажном здании, построенном для первой солапурской мужской гимназии еще англичанами. Все здесь было старинным и немного английским – тисовая ограда вокруг территории колледжа, дверные ручки, звонок у входа, высокие окна, высокие потолки и парты… Парты, впрочем, были довольно новыми, хотя и слегка поцарапанными. Ума с Танитой обычно сидели на самой последней парте у окна. С обратной стороны откидной крышки было выцарапано: MAKE LOVE. Увидев эту надпись впервые, Танита, хотя и покраснев, но с некоторой гордостью сказала Уме, что, кажется, знает, что означают эти два английских слова.
- Мне брат рассказывал. Это лозунг такой на Западе. Вроде призыва. Только здесь первая часть написана, а есть еще продолжение. Я сама не вспомню, конечно. Но вместе значит: НЕ ВОЮЙ А ЛЮБИ.
- Так что здесь написано: НЕ ВОЮЙ?
- Нет. Здесь написано: ЛЮБИ.

ЛЮБИ ЛЮБИ ЛЮБИ ЛЮБИ ЛЮБИ ЛЮБИ
MAKE LOVE MAKE LOVE MAKE LOVE

Новый учитель вошел в класс.
- Good morning!
- Гуд монинг… - Раздался нестройный хор голосов. Девушки поднялись из-за парт, сложили в приветствии ладони.
Учитель на долю секунды  изобразил такой же жест, а потом замахал рукой: мол, садитесь, садитесь. Движения у него были порывистыми, но изящными, легкими. Удивительно.
- I am your new English teacher. My name is Takur. Now please tell me your names. Let’s start with you, miss, - обратился он к веселой толстушке, сидевшей на передней парте. У этой девушки был задорный характер, и она, постоянно оказываясь в первых рядах, привыкла и к первым ролям в спектаклях под названием “урок английского” или “урок математики”.
- My name is Seema, sir, - поднявшись, с улыбкой сообщила толстушка.
- Thank you, miss Seema. Sit down, please, – сказал учитель и сделал отметку в журнале.
Представление началось. Одна за другой девушки поднимались и с разной степенью бойкости, кто громче, кто тише произносили свои имена, и учитель, кинув на каждую быстрый взгляд, говорил ритуальную фразу: “Благодарю Вас, мисс. Садитесь, пожалуйста!”
Танита смотрела на него неотрывно. У него было овальной формы лицо со светлой кожей и иссиня-черными, будто нарисованными бровями, искрящиеся темно-карие глаза, высокий, тонко очерченный нос, полные чувственные губы и полоска усов над ними. Черные волнистые волосы густой волной ложились на шею и вздрагивали, стоило ему повернуть голову. В мочке левого уха поблескивало серебряное колечко. Он казался выше среднего роста и был не худым и не толстым, “весьма ладно скроенным”, как говаривала когда-то тетушка, имея в виду Шарада: вполне обычный молодой человек лет двадцати пяти. Одет он был в легкую белую рубашку и широкие штаны-паджама, то есть так, как одевалась на работу половина всех мужчин этого города. Ворот рубашки был слегка расстегнут, и видны были шея и ключицы. Танита опустила глаза.
- And what about you, miss?

На несколько секунд повисло молчание. Наконец, Танита сообразила, что вопрос обращен к ней, и, покраснев, встала.
- My name is Tanita, sir.
- Thank you, miss Tanita. Sit down please.
- But I’m not miss, I’m missis, – Танита коснулась пальцами мангалсутры.
- I see. Sorry, madam. – Его глаза блеснули, губы – показалось? – чуть тронула ироничная усмешка. - Please tell me your sirname then.
- Кулькарни, сэр. Миссис Виджай Кулькарни.
- Thank you, Mrs. Kulkarni. Sit down please.

Когда встала Ума, выделявшаяся из всех своим вдовьим одеянием, учитель помедлил и задал следующий вопрос:
- And you, madam? How do you prefer I’ll call you?
- My name is Uma, sir. But you can call me Mrs. Danekar.
На перемене Танита отвела Уму в сторонку:
- Слушай, я не слишком опозорилась перед новым учителем?
- Опозорилась? Ты с ума сошла! Ничего такого не случилось. Ну, зазевалась малость, с кем не бывает?
- Нет, я имею в виду все эти “мисс” и “миссис”…
- А, вот в чем дело! Так чего ты волнуешься! Ты ведь была права! Не может он к нам, даже по-английски, обращаться как к незамужним. Хотя в школах, конечно, свои правила…
- Но Ума! Почему он сам не заметил ни кунку, ни мангалсутры?
- Говорю тебе, в школах свои церемонии, в колледжах свои. Не думаю, что на Западе, в той же Англии, например, такая ситуация возможна. Там дела никому нет, кто замужем, кто незамужем. Может, он учился где-нибудь за границей? Но здесь-то он в Индии, дома. Причем не в столице, не в Бомбее.  Наш Солапур – большая деревня. Здесь все должно быть строго. Не девицы мы с тобой, так пусть изволит соответственно обращаться. Я-то вообще вдова.
- Если так рассуждать, тебе вообще здесь не место. Слушай, а тебе не приходилось это имя раньше слышать, а? Ашок Такур?
- Ашок – распространенное имя. Я знавала несколько Ашоков. Но этого раньше не видела. А Такур… Постой, не фамилия ли это подруги твоей свекрови, той, у которой она в Бомбее останавливалась? Как бишь ее звали?
- Сейчас, погоди… - Танита нахмурила лоб, пытаясь вспомнить. – Да! Вспомнила.  Рекха! Рекха Такур. Может, это его мать?
- Нет, нет. Госпожа Кулькарни говорила, что эта самая Рекха – ее одноклассница, а стало быть Такур – ее девичья фамилия. Скорее всего, тетка или какая-нибудь родственница нашего “англичанина”. Как он тебе, кстати?
- Ничего.

В это время прозвонил звонок. Подруги отправились на математику и в тот день не возвращались уже к этому разговору.

VII

Она не знала, не понимала и даже поначалу не пыталась понять, что с нею происходит. А пытаясь понять, запутывалась еще больше, и бросала это занятие. Но чувствовала: что-то случилось. Нет, мир не переменился, небеса не обрушились, земля не разверзлась под ногами, и все так же весело щебетали птицы, но что-то новое и неведомое незримо присутствовало во всем. У Таниты было ощущение, что она попала в царство своих грез, в страну своих снов: в этой стране все было зыбко и прочно, нереально и сверхреально, размыто и четко одновременно; и она впитывала звуки, краски и запахи, инстинктивно чувствуя, что ей суждено запомнить их на всю жизнь. Она жила как в лихорадке: звуки то оглушали ее своей резкостью, то полушепотом прокрадывались в воспаленное сознание, а краски то впечатывались в сетчатку глаз яркими пятнами, то сгущались, превращаясь в таинственные сумеречные тени. Благоухали цветы. Танита сидела на веранде, обхватив руками колени. Высоко-высоко в черном небе сиял диск луны, заливая весь мир прозрачным, как дымка, серебристым светом. Танита смотрела на луну, и у нее кружилась голова. Она ни о чем не думала. Просто сидела и смотрела на луну. До головокружения. Смотрела на луну, испытывая возбуждение и восторг, теснившие грудь, лишавшие сна. Она не могла спать. Сон казался ей непозволительной роскошью. Как можно спать, когда так благоухают цветы, так поют ночные цикады, так завораживающе и призывно светит луна!
После короткого, без сновидений, сна она вставала на заре и, поспешно умывшись, причесавшись и одевшись, наскоро совершала утренние обряды, переделывала самые срочные домашние дела и бежала “в школу”.  Занятия начинались в десять, но она приходила раньше, иногда в половине девятого, а то и в восемь. Бродила с книжкой по аллеям школьного сада, засаженного могучими, вековыми деревьями иноземных пород, слушала пение птиц и учила уроки. Ей нравилось гулять в одиночестве. Впервые в жизни она радовалась одиночеству и ценила его. Если вдали слышался смех прогуливающихся стайкой студенток или раздавались громкие голоса спорящих о чем-то парней, Танита старалась спрятаться за дерево, остаться незамеченной. Шум, смех, малопонятные споры студентов мешали ее возвышенному уединению, и поэтому ближе к половине десятого она перебиралась в просторный холл колледжа, чтобы встретить Уму. Эта встреча была теперь обязательным и совершенно необходимым ритуалом. Лишь Ума могла мягко и безболезненно спустить Таниту “с небес на землю”, перевести ее, так сказать, в реальный план бытия.
Прежде всего, Ума кормила Таниту. В основном, принесенными из дому пирожками, печь которые она была замечательная мастерица. Ума понимала, что ее подруга впала в такое состояние, когда подумать о еде представляется просто кощунственным, и относилась к ней едва ли не как к религиозному фанатику, пребывающему в экстатическом состоянии бесконечного восхваления своего божества, то есть почтительно. Но только до той поры, пока сама же не выводила Таниту из этого состояния.
Поев пирожков и попив чаю из маленького термоса, Танита оживала, потягивалась, словно спросонок, и иногда даже моргала глазами, как будто сбрасывая с них невидимую пелену.
- Ты математику и физику сделала? – деловито спрашивала Ума.
- Не-а, - легкомысленно отвечала Танита.
И Ума давала ей свою тетрадь с домашним заданием, а Танита старательно все переписывала, иногда даже задавая вопросы. Математика и физика помогали железно: от поэтической задумчивости не оставалось и следа.
Расписание занятий на подготовительных курсах было выстроено таким образом, что самые трудные предметы, то есть математика и все те предметы, что входят по-английски в понятие  science, шли с утра, а языки, история и литература – ближе к обеду, а то и после него. Благодаря этому, к началу английского занятия Танита всегда бывала бодра, подтянута и очень рационалистична. У нее словно открывалось второе дыхание, прояснялся мозг, а память работала, как у профессионального певца-сказителя, знающего наизусть тысячи поэтических строк. Она не смогла бы объяснить, каким чудом извлекаются из глубин памяти слова и выражения чужого языка, составляясь в предложения, диалоги, страницы сочинений. За несколько месяцев она преуспела в английском так, будто учила его много лет. По вечерам она стала писать дневник, разумеется, по-английски. И еще начала регулярно писать Мадхаву за границу, с каждым разом все более длинно, витиевато и многостранично, не скрывая за этой витиеватостью бьющие через край эмоции. Мадхав отвечал ей, описывая свою жизнь в Англии, и она выучивала его письма наизусть, как губка, впитывая их язык и довольно изысканный стиль.
Английским на курсах занимались много, по два, а то и по три занятия в день. Это объяснялось тем, что в случае поступления в колледж большую часть лекций студенткам пришлось бы слушать по-английски. Но далеко не все слушательницы мечтали о колледже, а потому и учились, не особенно себя утруждая. Но пять или шесть девушек занимались с достойным уважения упорством. И лучшей среди них была Танита.
Ради ее успехов в английском и литературе верная Ума буквально училась за нее по другим предметам, выполняя за двоих домашние задания и давая ей списывать лабораторные и контрольные работы. Возможно, преподаватели видели это, но, по каким-то своим соображениям, закрывали глаза. Трудно сказать наверняка. Ведь никогда не знаешь, что на самом деле думает о тебе преподаватель.
- Excellent, Mrs. Kulkarni! – говорил преподаватель английского, возвращая ей тетрадь с домашним сочинением или классным диктантом. – Very, very good.


А что он думал на самом деле?
У него была легкая близорукость, и иногда он надевал очки, словно хотел разглядеть что-то вдали. Девушки корпели над тетрадями, кто - высунув от усердия розовый язычок, а кто - задумчиво теребя браслет, прежде чем разлететься новой фразой, а учитель в это время смотрел в окно, куда-то далеко-далеко. Мы уже упоминали, кажется, о том, что центральная часть Солапура стоит на холме, а его предместья уходят вниз, спускаясь к реке. Из окна колледжа были видны убегающие вниз плоские крыши домов. На некоторых из крыш сушилось белье. Кое-где были устроены “висячие сады”: росли в кадках цветы и маленькие разноцветные кустики. Солнце в бледном, как будто совсем неиндийском, небе было февральским, белым. Где-то далеко-далеко плакал ребенок.
“А знает ли она?” – думал он. – “Девочка моя, миссис Виджай Кулькарни”.
Он медленно обводил взглядом класс  - так медленно, чтобы было незаметно, если он задержится на ком-то чуть дольше, чем на всех остальных.
А она с замиранием сердца ждала этого мига – ставшего ритуалом. Их тайным ритуалом. Девушки пишут сочинение. Учитель обводит взглядом класс. Глаза встречаются. Еще  мгновение – время словно останавливается – и вот она опускает взгляд. Ритуал завершен.
“Конечно, она знает. Но что она знает? Что я хотел жениться на ней? Что мой одноклассник и заклятый враг Виджай Кулькарни, сам ведать того не ведая, женился на моей невесте?”.
“Она знает, знает”.

Но она не знала ничего.

Он очень гордился тем, что она учится лучше всех в классе. С замиранием сердца открывал каждый раз ее тетрадь, исписанную немного неровным, летящим почерком, и боялся, что она наделает столько грамматических ошибок, что он просто вынужден будет поставить ей плохую отметку. Со временем этот страх прошел: она приучила его к тому, что ошибок почти не было, а стиль и легкость пера были поразительны для человека, делающего едва ли первые шаги в иностранном языке. “Пишет ли она на хинди или на маратхи? – думал он, перечитывая вновь и вновь ее сочинения и покрывая поцелуями летящие строчки, - или же английский, будучи чужим языком, а потому, в некотором роде, языком-шифром, становится для нее любимым средством выражения, ее тайнописью? Догадывается ли она, что я нарочно задаю им эти сложные темы, чтобы узнать ее мысли, проникнуть в ее характер, узнать то, что так долго было скрыто от меня?” И это правда. Поначалу он задавал своим ученицам невинные, на первый взгляд, темы домашних сочинений: Моя семья, Мой распорядок дня, Мои хобби, Как я провела выходной день. Такими темами, как правило, изобилуют все учебники иностранных языков, какие только есть на свете. В таких учебных работах никто не требует от учеников писать “чистую правду”. Ведь проверяются не анкетные данные, а знание грамматики и новых слов. Но Танита писала искренне, и чем дальше, тем больше. Он почувствовал, что ее сочинения очень адресны и при этом адресованы, предназначены только ему одному. А совершенствование грамматики и словоупотребления здесь ни при чем. Оно идет постольку-поскольку, за счет природного таланта. По сути, Танита начала исповедоваться учителю, робея поднять на него глаза при устном ответе, но не стесняясь бумаги, более того, используя бумагу как посредницу. Осознав это, учитель стал давать другие темы: Лучшее воспоминание детства, Мои мечты, Почему я хочу учиться в колледже, Мой любимый писатель… Проверив наскоро сочинения других учениц, он целый вечер проводил в изучении ее очередного послания, выискивая в словах и фразах то, что было, как он верил, написано специально для него. К примеру, текст, озаглавленный “Мой любимый фильм”, содержал такие строки:
…Я редко хожу в кино, и телевизор смотрю редко. Может быть, именно поэтому от кино у меня всегда остаются яркие, неизгладимые (она написала unwashable) впечатления. Я люблю кино, потому что оно дает мне надежду. В кино мечты обычно сбываются, а добро побеждает зло. Влюбленные соединяются, потерянные находятся, а виноватые получают кто наказание, кто прощение, и все приходит к своему итогу. Кино непохоже на жизнь. В жизни нет справедливости, нет итога, нет конца. В кино история целой жизни проживается за два или три часа, и все приходит к концу. А жизнь бесконечна. В жизни никогда не знаешь, где конец, а где начало. Ты думаешь, что уже в конце пути, а оказываешься где-нибудь в середине. За поворотом следует поворот, и конец дороги скрыт в тумане будущего. Я люблю кино за его красоту, эмоциональную силу и ясность, а жизнь – за ее непредсказуемость…
И в то время, как другие ученицы усердно пересказывали незатейливый сюжет какой-нибудь комедии или мелодрамы, Танита писала целое эссе о жизни, любви и надежде.
…Когда я вижу на экране страдания разлученных влюбленных, я, конечно, плачу, но только потому, что представляю себя на их месте, а не потому, что сострадаю им по-настоящему. Я-то ведь знаю, что у них все будет хорошо. А вот если представить на их месте себя, то страдание действительно оборачивается (turns into) страданием, а горе – настоящим горем. Ведь в жизни не знаешь, хватит ли сил или дождаться развязки, или самому преодолеть все препятствия и победить. И не знаешь, выдержит ли все испытания любовь…
Ему читалось между строк: “Да, я любила, но моя любовь иссякла, она не выдержала испытания. Но жизнь оказалась непредсказуема, и я готова полюбить вновь. Но новая любовь несет новые страдания, потому что на ее пути много непреодолимых препятствий. И хватит ли сил?”
Она писала:
… В кино так просто всегда: он полюбил ее, а она – его, и почему-то обязательно “с первого взгляда”, как, например, в «Бобби». Возможно, в жизни тоже так бывает, хотя и очень редко. И тогда говорят: “как в кино”. Я много раз слышала это выражение. “Как в кино” означает “как в сказке”. Кино заменяет нам сказку, становится сказкой для взрослых. Кстати говоря, в детстве я очень любила сказки: мне рассказывала их бабушка. Ведь в сказках тоже все время говорится о счастливой любви, способной все преодолеть. “Любовь побеждает смерть”. В жизни любовь существует как обязанность, а в кино – как страсть, которая вспыхивает мгновенно, но остается навсегда. Правда, герои часто притворяются, что не понимают своего чувства, но мы, зрители, прекрасно знаем, что их несет неумолимо навстречу друг другу, как поезда, которым суждено столкнуться. Но любовь-катастрофа всегда оборачивается любовью-песней, любовью-сказкой. Любовь укрощает строптивых (сложные слова, почерпнутые из темы “Уильям Шекспир”) и превращает тигра в оленя…
А, может, тигрицу в косулю? Из английского текста, не знающего грамматического рода, было неясно. Вчитываясь в текст, он понимал ее послание так:
“Я познала любовь-обязанность, и она не принесла мне счастья. Теперь я на пороге любви-страсти, любви-катастрофы. В нашей власти сделать все “как в сказке”, чтобы “катастрофа” обернулась “песней”. Но не надо играть в любовь. Давай вести себя не так, как в кино, где герои “притворяются”, что не любят друг друга. Мы проживаем реальную жизнь, но пусть у нас будет все “как в кино”.
… В последнее время я тоже живу как в кино…  - бесстрашно признавалась она.
Он улыбался: “Моя бедная девочка! Она сама запуталась в своих мыслях. “Как в кино” - не “как в кино”. Разве дело в этом? В том, что фантазия далека от реальности? Фантазия отталкивается от реальности, строится на ее основании. А реальность такова, что я люблю жену Виджая Кулькарни, а это страшное преступление, единственным оправданием которому может служить только сама любовь. И, конечно, это любовь-страсть, моя девочка. Кто бы сомневался.
Любовь-катастрофа”. Несущийся поезд.


А Танита сидела на полу в своей комнате и писала, писала: дневник, письмо Мадхаву, послание учителю. День за днем, изливая бумаге путаные мысли и не менее путаные чувства. Это занятие так истощало ее, что к наступлению ночи не оставалось сил, и она могла лишь сидеть на веранде, обхватив руками колени, и смотреть на луну, утопая в аромате цветов, и так мы возвращаемся незаметно к началу этой главы, и так прошел целый учебный год, и наступили экзамены.
VIII

Перед новым годом, во второй половине месяца пхалгун, то есть в начале марта, слушательницы подготовительных курсов должны были сдать несколько экзаменов, которые призваны были определить их дальнейшую судьбу. Кому-то из них предстояло остаться на второй год или вовсе бросить мечту об учебе, а кому-то, наоборот, перейти на второй курс и попасть в группу усиленной подготовки с последующим зачислением в число студентов. Танита, конечно, надеялась на лучшее. Для нее продолжение учебы на курсах стало вопросом жизни и смерти. С помощью Умы она сдала общий экзамен по science, получив почти восемьдесят баллов из ста. Для нее это было едва ли не подвигом. Не было никаких сомнений, что ее сочинение на хинди и устный английский будут оценены высоко. Так что трепетала она совсем по другому поводу: устный английский каждая девушка должна была сдавать господину Такуру с глазу на глаз.
Одно дело – встречаться взглядом на большом расстоянии, отвечать урок с дальней парты или даже писать слишком откровенные сочинения. И совсем  другое дело – остаться впервые наедине  с тем, кого любишь.
- Тебе надо пойти на экзамен в числе первых, - советовала ей Ума. – Зная, что за дверью ждет целая толпа учениц, он быстро тебя отпустит. Тем более, что ты у него на таком счету, что вообще можешь не сдавать экзамена…
Ума избегала разговоров на эту тему, потому что Танита сама их избегала. Ума видела, что происходит с ее подругой, но не могла догадываться о силе ее чувства, а уж о чувствах учителя и подавно. Но на виду всего класса Танита и учитель так сильно таили свою пристрастность, что не заметить этого было невозможно, и Ума невольно оказывалась вовлечена в эту, как она, шутя, говорила, “волновую среду”. Она замечала, например, что, подходя к их парте, чтобы положить тетрадки, учитель так волновался, что неизменно поправлял очки, а его тонкие пальцы с красивыми, овальной формы ногтями слегка дрожали. Чем дальше находились Танита с учителем друг от друга, тем легче им было общаться, и тем больше он улыбался, слушая ее вольный пересказ какого-нибудь текста и лишь изредка вставляя что-нибудь вроде very good. И чем ближе подходил он к ней, проверяя урок, тем глуше становился его голос и официальней – тон, которым он задавал какой-нибудь вопрос, и тем сбивчивей становился ее ответ.
Впервые Ума заметила, что что-то неладно, еще два месяца назад,  когда к одному из праздников слушательницы курсов ставили маленький спектакль на английском языке, и, разумеется, господин Такур был автором-режиссером этого спектакля. Тогда все девушки получили текст своей роли заранее и должны были выучить его дома, а накануне праздника в классе провели репетицию. Это был единственный за весь год случай, когда привычный ход урока, с проверкой домашнего задания, объяснением нового материала и тому подобной рутиной, был нарушен, и целых три часа девушки читали свои роли и проигрывали бесхитростные мизансцены на импровизированной сцене у доски. У Таниты была большая роль, и это никого не удивляло: ведь она была лучшей по английскому. Но Уму удивило другое: ее подруга ужасно боялась этой репетиции. Танита держалась позади других и напряженно ждала сигнала к своему выступлению. “А теперь ваш выход, миссис Кулькарни”, - сказал учитель, и Ума увидела, как подруга покраснела до кончиков ушей. “Смелее, смелее”, - подбодрил ее господин Такур, и она покраснела еще больше. “Эге, тут дело нечисто!” – подумала тогда Ума в первый раз.
Ума не ругала, не журила, не “предупреждала” подругу. Возможно, потому, что сама была не совсем заурядной женщиной и не самой набожной индуской. А возможно, и потому, что не верила, будто дело может дойти до чего-нибудь серьезного и по-настоящему опасного для Таниты. Поэтому в ее предложении пойти на экзамен в первых рядах было лишь намерение побыстрее избавить эмоциональную и слишком впечатлительную подругу от неприятной, волнительной процедуры.
Но Танита не пошла ни первой, ни десятой. И даже не явилась к началу экзамена, чтобы ждать в коридоре вместе с другими девушками, сжимающими в руках тетради и повторяющими в сотый раз уже зазубренные правила. С раннего утра она гуляла, по своему обыкновению, в школьном саду, а потом присела на траве у высокого тенистого дерева, и задремала.

Впервые за много месяцев ей приснился сон.
Ей снилось, что она держит в руках свернутый вчетверо лист бумаги, и свекровь, госпожа Кулькарни, просит спрятать его в надежном месте. - Спрячь в саду, между корней баньяна, - говорит она. – А что это? – Список. – Какой список? – Список женихов. – А зачем  прятать? – Чтобы женихи не разбежались. – А зачем нам так много женихов? – На всякий случай. – А чьи это женихи? Мои? – Нет, дорогая. Ты замужем. Это женихи Джиджи. – Но я не замужем. У меня нет мужа. – Ты вдова. – Я не вдова. Пусть Джиджи отдаст мне одного жениха. – Джиджи не отдаст. Пойди и закопай поглубже этот список, а перед этим заверни в красную тряпочку. Танита идет к баньяну и хочет спрятать бумажку. Вдруг ее кто-то берет за руку. Она оглядывается: это Джиджи. – Отдай мне моего жениха, ты украла моего жениха - говорит Джиджи. – Я у тебя жениха не крала! – Крала, крала. Разверни бумажку. – Нет, боюсь. – Развернем вместе. – Разворачивают, и видят абсолютно пустой лист. – Украла, украла, - кричит Джиджи и хлопает в ладоши. Потом обнимает Таниту за плечи и целует в щеку.

Танита проснулась. Рядом с ней на коленях стояла Ума. Танита потрогала щеку.
- Ты меня сейчас целовала?
- Я хотела тебя разбудить. А что? Тебе снилось, что тебя целует прекрасный бог Кришна? Или какой-нибудь румяный и пухлощекий сын махараджи?
- Нет, это была Джиджи.
- Да ну? Танита, я еле тебя нашла. Экзамен заканчивается. Почти все уже сдали. Осталось три или четыре человека. Тебе придется бежать, чтобы успеть.
- А ты сдала?
- Да, у меня все ОК. Бежим!

Когда они подошли к  тому классу, где Ашок Такур принимал устный экзамен, у дверей никого не было.
- Неужели опоздали? Загляни!
- Загляни ты.
- Хорошо, - пожала плечами Ума и отворила дверь.
Учитель английского стоял у окна в своей обычной позе и смотрел куда-то далеко-далеко. На скрип двери он обернулся.
- Excuse me, sir, -  сказала Ума довольно громко. – Is the exam over?
- Not yet. One person hasn’t come. I mean your friend. Where is she?
- Here, sir .


Ума вернулась в коридор.
- Ну что, подруга, делать нечего, иди. Больше ничем помочь не могу. Подожду тебя в холле.
Танита еле заметно кивнула.
- Ну, иди же, иди!


И Танита вошла.


Он стоял лицом к окну. Она медленно закрыла дверь. Застыла, сложив ладони в приветствии. Он не шевелился. Несколько секунд оба молчали.
- Excuse me, sir… - начала было Танита.
И тогда он резко повернулся и знаком показал: молчи! Его темные глаза блеснули решимостью, и он сделал несколько шагов к ней. Она побледнела. “Если он сейчас подойдет, я потеряю сознание”, - успела подумать она. И он подошел.
- Нам надо поговорить, Лила, - сказал он на маратхи.
Ее затрясло. “Я сейчас упаду”, - подумала она.
- Давай присядем, а то ты сейчас упадешь.
Он махнул рукой в сторону первой парты, и она покорно опустилась на сиденье. Он сел напротив, так, что парта оказалась между ними. Не посягательство. Просто разговор.
- Несколько лет назад, когда я учился в университете, родители прислали мне письмо, а в нем фотографию. Они сообщали, в самых радужных тонах, что нашли мне хорошую невесту и просят меня согласиться на брак. Взглянув на фотографию, я тут же написал родителям, что согласен. Я полюбил тебя с первого взгляда, Лила. Как в кино.
На этих словах она впервые подняла глаза. Он прочел замешательство в ее взгляде. “Значит, она не знала”. “Я не знала”, - говорил ее взгляд.
- Тебе тогда было пятнадцать, а мне девятнадцать, - продолжал он свой рассказ. – Я был юным романтиком, понимаешь? И вот, тайно от родителей, я приехал в Солапур, чтобы встретиться с тобой или, по крайней мере, взглянуть на тебя издалека. Но, сколько я ни шатался около твоего дома, тебя, как я понял, не выпускали на улицу. Отчаявшись, я уже собрался уезжать, но в  последний день мне повезло. Я увидел, как из вашего дома вышли две женщины. Из письма родителей я знал, что в доме только одна девушка твоего возраста. И я понял, что младшая из двух женщин – ты.
Танита слушала, затаив дыхание.
- Вы отправились в дальнее паломничество, за реку. И я на расстоянии сопровождал вас весь путь. Я ликовал. Мне хотелось петь от радости. Ты была такая красивая и такая милая. Я готов был идти за тобой до самого Ганга, если бы вам с матушкой вздумалось туда направиться. Один раз мне показалось, что ты заметила меня. Ты несколько раз обернулась. Я постеснялся подойти. Но потом в храме – а я вообще-то, и ты должна это знать, не частый посетитель храмов – в храме мне вдруг захотелось молиться, и мне захотелось верить, вместе со всеми, что богиня Дурга способна помочь. У тебя тогда болел отец. Да-да, не удивляйся, я знаю, и вы ходили к Дурге, чтобы она сняла с него боль и страдание, и я тоже просил ее об этом. Я был наивен и глуп. Я уже думал о твоем отце как о своем тесте. “Забери себе болезнь моего тестя”, - просил я Дургу.
На этих словах Танита сняла руку с колен и положила на парту. Ашок немедленно накрыл ее своей рукой. Обоим понадобилась пауза, чтобы  свыкнуться с новым ощущением. Его ладонь была более горячей. Он мягко пожал ее руку и начал тихо поглаживать.
- Потом я должен был срочно возвращаться в город, чтобы успеть на поезд. В вагоне я не спал всю ночь, вспоминая тебя, как ангельское видение. Из Бомбея срочно написал родителям, торопя их со смотринами и с помолвкой. Я спрашивал, нельзя ли заключить помолвку, минуя смотрины. И получил обескураживающий ответ: во-первых, без смотрин не обойтись, а, во-вторых, по смотринам мы стоим в очереди, перед нами еще один претендент. А что дальше было, ты знаешь лучше меня.
- А что было дальше? – Вдруг спросила Танита. Ей было важно услышать его версию.
Обрадованный, что она, наконец, преодолела робость и заговорила, он снова пожал ее ладонь и продолжал жарким шепотом:
- Мне неизвестны подробности, но я знаю точно, что тебя оклеветали. Распустили слух, что ты пристаешь к мужчинам на улице. Я до сих пор не могу понять, почему твой дядя, ведь это он искал женихов, почему твой дядя вообще вышел на этих Десаи. Их многие знали и знают в Солапуре. Отец Гангадхара Десаи кончил дни в сумасшедшем доме. Уму непостижимо, чтобы грязным словам этих помешанных поверил весь город.
- Главное, что им поверили ваши родители.
- Да, Лила. Ужасно, но это так. Они разорвали все договоренности, не поставив в известность меня. Не отвечали на мои письма несколько недель, а то и месяцев. Я же бомбардировал их письмами, словно чувствовал, что происходит что-то гадкое. Наконец, отец написал мне, что помолвки не будет, потому что вскрылись, как он выразился, “порочащие девушку обстоятельства”. Я чуть не умер.
Танита заморгала, пытаясь удержать слезы. Две слезинки все же выкатились из уголков глаз, и она их не утирала.
- Я снова кинулся в Солапур. Надеялся успеть. Но оказалось, что твоя помолвка с Кулькарни уже состоялась, а свадьба будет через три дня. Отец и слышать не хотел о моих чувствах. А украсть тебя со свадебного помоста я не решился. Прости. Прости меня, Лила. Но ты же не знала меня совсем.
Теперь, кажется, они плакали оба.
- Нет, - сказал он. – Так не пойдет. Надо взять себя в руки. А то сейчас войдет твоя Ума, а мы тут сидим, рыдаем. Главное, что мы встретились, девочка моя. Главное, что мы все-таки встретились. Согласна?
Танита кивнула и промокнула глаза краем сари.
- А самым ужасным было то, что твоим мужем стал Виджай Кулькарни. Мой одноклассник и одновременно злейший враг. Я не только не уважал его. Я его ненавидел. И ненавижу. Хитрый, жуликоватый, он постоянно делал исподтишка разные гадости. Отбирал деньги у малышей, а старших всяческими способами шантажировал, и все платили ему. Он был мозговым центром маленькой преступной группы нашего класса, и у него было двое или трое амбалов-телохранителей. Эти амбалы и меня били несколько раз. Они мочились в мои туфли в раздевалке, пока я гонял мяч по хоккейному полю . Ты должна понять, что я ненавижу его не потому, что он – твой муж, мой счастливый соперник, а потому – что он очень плохой человек. Далеко не самый глупый, но плохой. С таким началом из него не могло получиться ничего путного. Так, собственно, и вышло.
Он замолчал. Карты были открыты. И теперь Танита ждала, какое же решение он примет.
- Несколько лет я не приезжал сюда даже на каникулы. Нет, кажется один раз приехал, уж очень мать просила. Все здесь, в Солапуре, мне опротивело. Но тут я окончил колледж, и пришлось возвращаться сюда. Как-то мы встречались с одноклассниками на квартире одного из них. Кулькарни на встрече не было. Я спросил: где же Виджай? И мне рассказали, что Кулькарни бросил жену и, по окончании колледжа, не вернулся в Солапур, а остался в Бомбее. Услышанное показалось мне настолько маловероятным, что я в первый момент даже не придал этому значения. Но когда второй человек сказал мне то же самое, я был в шоке. Что значит: “бросил жену”?
- У него другая семья в Бомбее, вы знаете? Жена и двое детей.
- Не удивляюсь нисколько. Это в его стиле. Подонок.
- Прошу вас, не оскорбляйте его. Все же он мой муж.
- Извини, Лила. Не знал, что это тебя заденет. Ты любила его?
- Вы же знаете. Я вам писала.
- Ах, да! Любовь-обязанность? Это все воспитание религиозное… Все мы, впрочем, хороши, со всеми этими смотринами, помолвками…
- Послушайте же меня! Мы так долго тут сидим, что я боюсь, нас будут искать. Нас в любой момент могут прервать! – она хотела было убрать руку, но он удержал ее. - Вы так долго говорили, а главного не сказали. И я боюсь, что не успеете. Что нам делать теперь?
- Я хочу, чтобы ты ко мне переехала.
- ?????
- Ты что так испугалась? Я люблю тебя больше жизни. Думаю о тебе днем и ночью, не могу ни есть, ни спать. Ты – мое наваждение, мое сумасшествие… Мое солнце, моя луна! Я не могу потерять тебя во второй раз…
Он посмотрел на нее так, что она поняла: не может.
- But I’m married, sir !
- К чертовой матери!
- Ашок! – Она покачала головой.
- Скажи еще раз .
- Не ругайся, Ашок.
- Больше не буду.


Несколько минут они сидели молча. Он покрывал поцелуями ее руку, а она гладила его по волосам, как ребенка.
- А что с экзаменом? – Вдруг спросила она.
- Сто баллов! – Рассмеялся он.
- Вы шутите, сэр. Вам не поверят.
- Я расскажу им, какая ты талантливая. И это правда, кстати. Тебе надо учиться не здесь, а в Бомбее. Давай уедем в Бомбей.
- Вот так и уедем?
- Вот так и уедем. И не скажем никому.
- Я вот еще хотела спросить… Ваши родители живы-здоровы?
- Да, моими молитвами. А что?
- Неужели с того самого времени… они не предпринимали попыток вас женить?
- Было дело! Я все пресекал на корню. Однажды матушка совсем учудила: чуть не посваталась к Кулькарни. У Виджая ведь есть сестра?
- Да. У него их две. Теперь мне все понятно. Сон разгадался.
- Какой сон?
- Потом расскажу.
- Значит, у нас все же есть это “потом”?
- Мне надо идти, сэр.
- Погоди! Начинаются каникулы. Что мы будем делать?
- Я напишу Вам. Я все напишу. Вы же знаете, мне проще писать, чем говорить.
- Знаю. И знаю, что ты самая красивая.
- Это вы самый красивый.


Раздался стук в дверь.
- Come in !
В класс заглянула встревоженная Ума.
- Excuse me, sir. Вас ищет директор.
- Я сейчас. Ваша подруга ответила блестяще, госпожа Данекар. Прошу вас подождать в коридоре еще пару минут. Вашу зачетную книжку, госпожа Кулькарни!


Он проводил ее к двери. Прощаясь, обнял за податливые плечи и привлек к себе. Сейчас в его глазах читалась скорее нежность, чем страсть. “Лила… Милая”, - шепнул он близко-близко, и  их губы соединились. “Ненасытный”, - прошептала она через пару минут.
- А ты представляешь, сколько я этого ждал?


IX


Ночью Танита лежала, раскидав руки, навзничь на прохладном полу и страдала. Она в десятый раз вспоминала состоявшееся на экзамене объяснение, перебирая в памяти каждое слово и каждый жест, мучаясь, сомневаясь, ликуя. Какое блаженство знать, что ты любима тем, кого любишь, и какая мука не иметь даже надежды на то, чтобы когда-нибудь, пусть через десять или двадцать лет, но в этой жизни, с ним соединиться. Оставалось уповать лишь на то, что  им суждено быть вместе в новом рождении. Но каким слабым было это упование! И какой сильными были, обнимая ее, руки возлюбленного, и какими сладкими были, целуя ее, его жаркие губы.
Как ни было это мучительно, она вновь и вновь, как магнитофонную ленту, прокручивала в памяти рассказ Ашока, сокрушаясь об их первой невстрече и роковой нестыковке. Она пыталась припомнить в мельчайших подробностях “то самое” однодневное паломничество, которое они совершали когда-то с матерью, как будто могла извлечь из подводных глубин памяти лик пару раз мелькнувшего в толпе паломников влюбленного юноши или даже почувствовать за спиной его теплое дыхание. Но вместо этого, блуждая по лабиринтам сознания, Танита лишь то и дело натыкалась на приставучую рожу Гангадхара Десаи.
Ашока не было в ее прошлом, но ему не было места и в ее будущем. Ему принадлежало лишь настоящее, выражавшееся в конкретных словах “подготовительные курсы”, “экзамены”, “каникулы”. Каникулы, впрочем, предстояло еще пережить. Само это слово - “каникулы” - оказалось синонимом безжалостной разлуки. Прошло всего пять дней,  как они не виделись, а впечатление было такое, что прошла целая вечность. Танита и не представляла себе, насколько укоренилась в ней привычка видеть его и слышать почти ежедневно, за исключением выходных, которые она и раньше в своем дневнике называла “пустыми”: my futile days. Теперь все, что не он, казалось пустым, бессмысленным, бесполезным. Всю работу по дому, по хозяйству она делала механически, как робот. На ее лице постоянно было отсутствующее выражение, и в то же время домашние не раз замечали ее заплаканные глаза. Она забросила дневник. И Мадхаву писать перестала. И о чем, собственно, писать? О том, что влюбилась в учителя? Звучит пошло. И как объяснить, что это не пустяки? А писать о том, что учитель влюбился в нее? Хуже некуда. Брат решит, что злой демон преследует невинную пастушку, замужнюю жену, между прочим. И примчится “разбираться”.
Никому ничего не объяснишь.
“Потому что невозможно объяснить то ощущение  сладостной дрожи по всему телу, слабости в коленях, приливающего к голове жара, которое возникает, когда видишь или слышишь Его. Невозможно объяснить, почему жизнь без Него стала такой пустой, что и жить не хочется. И невозможно объяснить, что продолжаю жить только потому, что надеюсь когда-нибудь снова увидеть Его, пусть только увидеть, услышать, почувствовать его дыхание, прикосновение, поцелуй… Нет, хотя бы только увидеть… услышать… Как Лилой меня называет. Лила…милая…”.
Только плакать.
“Постой! Но он сказал ведь, чтобы я ему написала. Нет, это я обещала написать ему. Написать, чтобы договориться о свидании. Ом намашивая! Но куда же писать? Ни адреса, ни кода… Да мне и на почту не выйти. Ведь на базар теперь не хожу, а что в школе каникулы, всем известно. Как выйти из дома? Где взять адрес? Забежать в колледж по дороге в храм? Значит, взять в сообщницы Дургу, или, скорее, Майю, богиню обмана… Или уйти под предлогом кино… А, может, просто отпроситься погостить к матери? Или к Суме? Кажется, после родов уже прошел положенный срок, и мы можем навещать ее…”
В этих метаниях прошла еще неделя. В общем-то, воспаленное сознание Таниты придумало много способов “выйти из дома”, хотя некоторые из ее проектов, например, тот, в котором она решалась так сильно заболеть, чтобы угодить в больницу, а потом незаметно сбежать оттуда, оказались весьма фантастичны. И вдруг, нежданно-негаданно все решилось само собой.
Однажды утром от Умы пришла девочка-ученица и попросила Таниту подняться наверх, в мастерскую. Все эти дни Ума была очень занята. Поскольку в учебное время она могла заниматься мастерской только по вечерам, и часто в ущерб занятиям, то теперь пыталась наверстать упущенное и работала без устали. Обычно она брала себе самые сложные заказы, и их накопилось столько, что она боялась не успеть все переделать за четыре месяца предстоящих каникул. К тому же, через две недели должен был приехать из интерната ее сын, по которому она так сильно скучала. Одним словом, Танита подумала, что Ума просит ее подняться и помочь ей с каким-нибудь не самым сложным шитьем, и устыдилась: и правда, давненько она не бывала в мастерской  и даже с Умой в эти дни толком не общалась. Пару раз они вместе обедали, но Танита была  настолько погружена в свои мысли и переживания, что разговора не получилось. Ума тогда спросила, отчего Танита мало ест, а Танита пробурчала, что начала поститься, на что Ума заметила, что поститься надо не такой юной девушке, как Танита, а такой старой вдовице, как она сама, на что Танита, вдруг вспыхнув, сказала, что это – нехорошая шутка. Теперь же она привела себя в порядок и поспешно отправилась наверх.
Поздоровавшись с мастерицами, она прошла в тот угол, где со своим шитьем сидела ее старшая подруга.
- Прости меня, Ума, - сказала она, присев рядом, - я была не права. Я всегда неправа. Я нагрубила тебе давеча. Прости! И в мастерской не помогаю. Я больше не буду. Дай мне скорей какую-нибудь работу, я больше не буду лениться.
Слушая ее, Ума загадочно улыбалась. Заметив это, Танита испуганно спросила:
- Что-то случилось?
- Since recently, you’ve become very sensitive, Mrs. Kulkarni.
Танита похолодела. Не только переходом на английский язык, но и интонацией, подражающей манере учителя, Ума явно намекала подруге на ее love story.
- Ну что ты перепугалась? Я же твоя подруга. И я не слепая: вижу, что ты решила себя заморить  до смерти. Не знала, как тебе помочь. Ты ведь не говоришь со мной, думаешь, что сама справишься.
- Я справлюсь.
- Может, и справишься, да смотря с чем. К разлуке привыкнешь, это точно. Первые дни всегда самые трудные. Выть хочется, да? А потом привыкнешь. А вот с любовью справиться куда сложнее.
- С любовью?
- Ой, Танита, не смеши меня. Не делай вид, что ты не знаешь, о чем я говорю. В общем, слушай. Вчера вечером явился ко мне один гость. “Здравствуйте, - говорит, - госпожа Данекар”. Миссис Данекар, конечно. “На вас, - говорит, - госпожа Данекар, - моя последняя надежда”.
- Не томи, Ума!
- “Не будете ли вы так любезны, - говорит, - дорогая и уважаемая госпожа Данекар…
- Ума, ты убиваешь меня!
- …
- Ума!!!
- “Не будете ли вы так любезны, чтобы передать коротенькое письмо вашей подруге госпоже Кулькарни?” Миссис Кулькарни, конечно.
- Письмо!!! Оно у тебя? Здесь?
- Говори, пожалуйста, шепотом. А то тут под стенкой мышки, а у мышек есть ушки. Тебе это надо?
- Отдавай письмо, мучительница, - зашептала Танита, наклоняясь к самом лицу Умы.
- Потом не забудь зайти, - улыбнулась Ума, и протянула конверт. – Я еще не все рассказала.


Танита побежала на крышу, и, спрятавшись среди бесконечных  полотен вывешенных на просушку сари, вытащила из-за пазухи и вскрыла конверт. Она пролетела глазами, потом прочла по слогам, потом перечитала еще и еще, покрывая поцелуями и заливаясь слезами, послание своего возлюбленного. Он писал по-английски:


Моя дорогая девочка! Мы так спешили, что не успели даже условиться, куда писать. Я решил узнать в канцелярии домашний адрес г-жи Данекар и довериться ей как посреднице. Надеюсь, ты поймешь, что меня толкает на это безвыходность положения и невозможность связаться с тобой как-нибудь иначе. Правда, я уже прошелся пару раз по вашей улице в надежде наткнуться на тебя: а вдруг ты идешь в магазин или на рынок? К сожалению, ваших окон и вашего двора почти совсем не видно за деревьями и кустами, так что мои мальчишеские вылазки не увенчались успехом. Милая, я так привык видеть тебя почти каждый день, что теперь просто схожу с ума, вычеркиваю на календаре дни, оставшиеся до конца каникул. Но каникулы – это полбеды, или вообще не беда, когда-нибудь они все же кончатся. Настоящая беда – твой замужний статус, лишающий меня надежды. Я знаю, ты будешь упорствовать, отказываясь переехать ко мне. Но я так люблю тебя, что не могу в это верить. Гоню от себя мысль о том, что надеяться мне не на что. Прости мне мою настойчивость. Я не хочу испортить твою жизнь. Я хочу любить тебя и заботиться о тебе. Я буду любить тебя всегда. Для меня или ты, или – никто. Я буду умолять г–жу Данекар передать мне твой ответ. Прошу тебя что-нибудь придумать, чтобы мы смогли свидеться как можно скорее. Береги себя, моя милая Лила. Помни обо мне. Помни все, что я говорил тебе. Верь мне. И то, что солнце и луна, и то, что нет мне без тебя жизни. Мечтаю покрыть тебя тысячью восемью поцелуями. С любовью, А.Т.


Утерев слезы, Танита спустилась в мастерскую. Когда она приблизилась к Уме, ее лицо было настолько серьезно, что та и не подумала насмешничать.
- Ну что, подруга, все плохо?
- Плохо.
- А я думала, ты обрадуешься.
- Я люблю его. Чему тут радоваться?
- Не понимаю.
- Все ты понимаешь. Я люблю его и хочу быть с ним, но это невозможно. Мне лучше умереть.
- С этим успеешь. Для начала тебе надо ему написать. Сегодня вечером он придет за ответом.
- К тебе домой?
- Ко мне домой.
- Но, может, я…
- Нет, Танита, - Ума решительно покачала головой и вздохнула. - Будет очень поздно. Вряд ли твоя свекровь обрадуется, узнав, что ты разгуливаешь по ночам. И потом, мне самой не очень хочется, чтобы свое любовное гнездышко ты вила под моей крышей. Прости.
Танита очень смутилась.
- Это ты меня прости. У меня голова кругом идет, вот и сморозила глупость. Я напишу ему. Сейчас напишу.
- Не торопись. Я уйду после девяти, у  меня работы много.
- Постой! А ты мне обещала что-то дорассказать…
- Ах, да! Про господина учителя. Он называет тебя Лилой. Почему? Он уже придумал тебе собственное имя?
- Нет, так звали меня, когда я была еще кумари …
- Так вы что, давно знакомы?
- Да. Он был моим женихом. Тогда еще, во времена Десаи.
- Вот оно что! Но как ты скрывала? Я никогда не думала, что ты такая скрытная. И не проболталась, смотри-ка!
- Ах, Ума-Ума, я и сама об этом не знала… А он долго с тобой разговаривал? Что-нибудь “такое” сказал?
- Что-нибудь “такое”? Вроде бы нет. Попросил передать письмо и сказал, что придет завтра, в это же время, за ответом. Благодарил меня. Beforehand . Очень вежливо.
- А ты что сказала? Ты вообще удивилась?
- Танита, за кого ты меня принимаешь? За полную дуру?
- То есть ты знала?
- Знать не знала, а догадывалась. А после того, как вы целый час процеловались во время экзамена…
Танита залилась краской.
- Нет… Мы не…
- Вы - да, - усмехнулась Ума. - Иди, Танита, пиши письмо и ни о чем не волнуйся и не жалей. Эх, молодежь!
Если бы Танита, уходя, оглянулась, она увидела бы, как ироничная улыбка сползает с лица Умы

X

Мой любимый,
любовь для меня – новость, ведь у меня не было твоих шести лет для того, чтобы к этому привыкнуть. Я не знаю, как мне жить дальше, но понимаю, что без тебя жить не хочу. Эти дни без тебя я как в бреду, не могу ни есть, ни спать, похудела совсем. Надеюсь, из-за этого ты меня не разлюбишь?…
…Сказать, что я скучаю без тебя - неверно. Без тебя я просто не живу. И я готова повторить  с бьющимся сердцем твои слова: нет мне без тебя жизни… Ты – мой настоящий муж. Ты – моя настоящая судьба. Так подсказывают мне и разум, и сердце. Но что делать? Я не совсем понимаю твое предложение. Ты просишь “переехать к тебе”. Еще ты говорил о том, чтобы нам “уехать вместе” в другой город, в Бомбей. О, как я хотела бы уехать в Бомбей. Когда-то я так мечтала об этом. Туда уехали мои братья. Иногда я сидела на крыше или на веранде, смотрела на луну, на звезды, и думала, тоскуя: “В Бомбей! В Бомбей!” Быть с тобой – моя мечта, мое единственное, неотступное желание…
…Но есть одно “но”, милый. Это - мой муж, г-н Кулькарни. Пока я считаюсь его женой, моя связь с тобой незаконна. Нас просто сживут со свету. Мы можем писать друг другу хоть каждый день (если, конечно, на то даст согласие моя добрая Ума) и можем, считая дни, ждать конца каникул, мы можем даже тайно встретиться, о чем я мечтаю, не таясь перед самой собой, но переехать к тебе – нет. Мне кажется, это невозможно… И все же сердце то бьется, как сумасшедшее, то сладостно замирает, когда я вспоминаю твой голос, твои глаза, твой профиль, обращенный к окну и – как в замедленной съемке – как ты медленно-медленно поворачиваешь от окна голову и смотришь на меня, на меня, на меня… О, этот твой теплый, внимательный взгляд, прочитывающий меня, как книгу! От него не скрыться ни ночью, ни днем. Я начинаю понимать, что такое любовь. Это негасимое пламя, неутолимое желание, непереносимая мука. О, как я хочу быть с тобой, как стонет мое тело, когда я думаю о тебе. А думаю о тебе всегда…



…Моя дорогая девочка!
Не представляешь, с каким нетерпением и в какой тоске прожил я сегодняшний день и не мог дождаться назначенного г-жой Данекар часа. Наконец, она принесла мне твое письмо (за которое я тебе бесконечно благодарен) и, с ее разрешения, тут же строчу ответ. Твое письмо так меня взбудоражило, что я с трудом сдерживаюсь, чтобы не зацеловать его до дыр. Лишь присутствие г-жи Данекар останавливает меня. Я безумно люблю тебя. Все, что связано с тобой, и в том числе, каждая буковка твоего письма – для меня самое главное сокровище. Но я пишу второпях, а так много хочется тебе сказать. Прости, если какая-то мысль покажется тебе необдуманной. Кажется, я понял, на что ты боишься даже намекнуть, хотя тайно надеешься: на развод. Но я не знаю, возможен ли у нас в Индии развод? Раньше точно был невозможен, а теперь? Кажется, такие случаи бывают. Во всяком случае, в крупных городах. Среди индуистов, конечно, редко. Какие для этого должны быть основания? Кажется, разводят по взаимному согласию супругов. Мне надо было раньше узнать все тонкости. Юридические тонкости, я имею в виду. Если нужно согласие обоих супругов, то, в таком случае, нам придется иметь дело с В.К.  А его я знаю, он – собака на  сене, своего ни за что не отдаст, даже если самому не нужно. Так что с этой стороны нам легкого пути искать не стоит. Но не отчаивайся, я подумаю (зачеркнуто) постараюсь что-нибудь придумать. Я в полном восторге от того, что ты согласна хотя бы на свидание…
…Сейчас у меня отпуск, я полностью свободен, в колледже бываю только в библиотеке, когда захочу. Я не успел тебе сказать, что живу совершенно один, в маленьком домике, который я снял на два года. Родители с пониманием относятся к моему желанию пожить в одиночестве и не докучают мне своим вниманием. Кажется, они смирились с тем, что я никогда не женюсь (они ведь знать не знают о том, что я тебя не только не забыл, а вовсе даже наоборот). Может быть, они предполагали, что их сынок будет водить в этот дом каких-нибудь “танцовщиц”? Бедные папа и мама, как они заблуждались! Ты будешь, душа моя, первой женщиной, которая переступит порог моего дома с тех пор, как я в него вселился. Если ты согласишься. Но ты ведь согласишься? Люблю…


…Мой любимый, я согласна! Но как мне убежать из дому? Как добраться до тебя? Когда? Очень трудно все согласовать и увязать… На следующей неделе мы с Джиджи, сестрой Виджая, идем навестить их тетю Суму (она живет по ту сторону центрального рынка). И та, и другая ко мне всегда хорошо относились, но посвятить их в коварные планы “измены” их брату и племяннику я не посмею. Но я что-нибудь придумаю, должна придумать! Потому что я так хочу тебя увидеть, что мне даже мерещиться начинает, будто ты сидишь в комнате, а потом ложишься на полу рядом со мной, обнимаешь, целуешь… Я не могу избавиться от этого наваждения, от этого постоянного ожидания твоих поцелуев…

…Моя дорогая девочка, моя милая Лила, я весь в твоей власти, в твоем распоряжении, я твой от корней волос до кончиков ногтей, я весь твой, со всеми - понимаешь, со всеми! – со всеми своими мыслями, тайными помыслами, страстями и надеждами… Если ты скажешь мне: умри! – я тут же пойду и умерщвлю себя, моя царица… Но еще раньше я умру от тоски по тебе, и это самая ужасная правда…

…Мой любимый, мой единственный! С одной стороны, я в полном отчаянии. С другой, мы наконец можем увидеться, хотя бы издалека. Я сказала за ужином свекрови, что хотела бы пройтись по магазинам, так как у меня нет того-то и того-то, главным образом, канцелярских принадлежностей, как тут же Джиджи заявила, что пойдет со мной, потому что давно не бывала в книжных лавках, а она большая охотница до чтения, и это она меня, в свое время, приучила читать каждый день. Так что завтра мы идем с Джиджи в город. Не могу сообщить тебе точного времени, хотя, скорее всего, это будет во второй половине дня, часов около четырех. Постараюсь подгадать под это время. Мы пойдем в книжные ряды и будем бродить там час или больше. Очень надеюсь на встречу с тобой, жду – не дождусь завтрашнего дня…


Они встретились. Причем очень неожиданно для нее. Стараясь особенно не волноваться и не подавать виду, что нервничает, Танита поневоле вела себя очень рассеянно: спотыкалась, натыкалась на людей, роняла сумку… К счастью для нее, Джиджи не обращала на это внимания. Она и в самом деле вышла “на охоту” за новыми книжками и потому прочесывала магазинчик за магазинчиком, лавку за лавкой, ни откуда не уходя без покупки. Изредка и Танита кое-что покупала, но, в основном, тетради и ручки.
- Да ты у нас не читательница, невестка, а писательница, как я погляжу! – со смехом воскликнула Джиджи, увидев Таниту с очередным набором писчей бумаги.
Для того, чтобы не вызывать подозрения у Джиджи, Таните пришлось купить пару сентиментальных английских романов. Ашока нигде не было видно. Впереди оставалось лишь три или четыре лавки, и Танита боялась, что не сможет убедить Джиджи заглянуть и в них, если та вдруг объявит, что устала. Иногда Таните казалось, что она чувствует на себе чей-то взгляд (Его взгляд!), и она оглядывалась. Все тщетно! Они вошли в небольшой магазинчик, торговавший старыми изданиями, в том числе журналами. В помещении пахло старой, ветхой бумагой и пылью, было одновременно и прохладно, и душно. Книги и журналы в беспорядке грудились на полках, и в них можно было свободно порыться. Танита знала, что Джиджи предпочитает именно такие старые букинистические лавки, куда ее водил в детстве дедушка, пристрастивший ее к чтению. Как только они вошли в лавку, хозяин немедленно рассыпался в приветствиях: было похоже, что он узнал Джиджи как свою старую покупательницу. Джиджи немедленно уткнулась в один из книжных развалов, устроенных в передней части помещения, а Танита, неспособная сейчас думать о чем-либо, кроме своего “дела”, медленно пошла вдоль полок вглубь комнаты, проводя пальцем по книжным корешкам. А навстречу ей, к выходу, двигался в это время Ашок. Она бы наткнулась на него, если бы он не предупредил ее довольно громким (наверное, намеренно громким, чтобы Джиджи услышала) приветствием по-английски.
- Как поживаете, миссис Кулькарни? Рад встрече с вами. Мне очень приятно, что вы заходите в книжные магазины. Значит, наши уроки не идут даром.
- Добрый день, мистер Такур, - пролепетала Танита, задыхаясь от волнения.
Глянув за ее плечо, Ашок быстро пожал ей руку.
- Ищете что-то специальное или так, что попадется?
- Что-то специальное.
- И что же, если не секрет?
- Что вы, сэр, какой секрет. Я ищу роман Джейн Остин. Тот, о котором вы нам рассказывали.
- Ах, да. Разрешите, я помогу вам с поисками.
- Благодарю вас, сэр.
Какое-то время оба делали вид, что сосредоточенно ищут книгу.
- Танита, ты где? – Вдруг послышался голос Джиджи.
- Я здесь! – Может быть, слишком поспешно, слишком резко откликнулась Танита. Влюбленные быстро переглянулись, что-то шепнули друг другу.
- Танита! – Джиджи показалась в проходе.
- Мистер Такур, позвольте вам представить мою золовку Джиджи. Мисс Рамадеви Кулькарни. Наш преподаватель английского мистер Такур.
- Рад познакомиться, мисс Кулькарни.
- Взаимно, мистер Такур.
Ни Джиджи, ни Ашок и не подумали  сложить руки в индийском приветствии. Поскольку разговор шел на английском, они сочли  возможным вести себя по-западному.
Чтобы подольше побыть с Лилой, Ашок решил поддержать разговор с Джиджи.
- Я вижу, Вы большая любительница чтения, мисс Кулькарни. Так много книг накупили!
- Да, я люблю читать. А Вы, кажется, учились в той школе, где был директором мой дед, не так ли?
- Вы прекрасно осведомлены, мисс.
- И в одном классе с моим братом, не так ли?
- Вы совершенно правы.
- Но ведь вы не особенно дружили?
- Увы, не особенно.
- Благодарю за искренность. Довольны ли вы тем, как учится наша невестка?
- О, мисс, вы можете быть совершенно спокойны: миссис Кулькарни у нас первая ученица.
- Неужели? – Джиджи нахмурила острый носик. – А мне-то казалось, что она учится еле-еле.
- Это не так, мисс Кулькарни. Миссис Кулькарни – лучшая среди всех моих учениц.
- Поздравляю, миссис Кулькар… –  Со смешком в голосе произнесла Джиджи, повернувшись к Таните, и вдруг оборвала фразу на полуслове: - Что с тобой?
Танита спохватилась, что ее волнение выглядит противоестественно, и слабым голосом прошептала:
- Джиджи, мне плохо. Душно. Здесь душно.
- Что ж, пойдем на воздух. Извините нас, сэр. Нам пора.
- Не смею задерживать, - поклонился Ашок. – Ваша книга,  миссис Кулькарни! – И протянул роман Джейн Остин.
- Благодарю вас. Это как раз то, что я искала. Гуд бай, мистер Такур.
Опустив голову, Танита вышла на улицу. Маленькую книжку в мягкой обложке она крепко держала в руках. Возможно, в книге была записка.


- А ты знаешь, он ничего, - с одобрением сказала Джиджи. – Может, и жаль, что я решила вообще не ходить замуж. Такой красавчик! Интересно, каким он там номером в матушкином списке?
- В твоем списке? – Притворно удивилась Танита.
- А то не знала? Мне матушка еще в прошлом году сказала, что один из претендентов на  мою руку преподает в вашем колледже. И он же – одноклассник Виджая. Я помню, брат много о нем рассказывал.
- И что же он рассказывал? – Танита не могла скрыть своего интереса.
- Что, любопытно? Об учителях всегда интересно узнать что-нибудь эдакое. Но тут ничего “эдакого”. Соперничали они во всем с Виджаем, понимаешь? И брата злило, что этот Такур его по всем статьям опережает. Они часто дрались, обзывали друг друга… Нет, красавчик, красавчик, что тут скажешь! Слишком красавчик для меня. Прав был Виджай, когда ему завидовал.  А тебе он нравится?
- Как – “нравится”? – Танита прикинулась дурочкой. – Нравится. Он очень хороший учитель.
- Да брось! Учитель, конечно, хороший. Кто бы сомневался. Он и в школе был отличником. Я не об этом. Он нравится тебе как мужчина? Ну, внешне?
- Как мужчина? Что ты такое говоришь, Джиджи? Как я могу…
- Можешь, можешь! Вон как покраснела! И в магазине нервничала. Думаешь, я не заметила? А что тут краснеть? У вас, наверное, весь класс в него влюблен. Мы в колледже постоянно влюблялись в учителей. То есть я не влюблялась, конечно, а вот девчонки…
Разговор становился слишком опасным, и Танита поспешно перевела его на другую тему.
А в книге, конечно, оказалась записка.


XI


  Приближался сезон дождей, и каникулы подходили к концу. Занятия на курсах должны были возобновиться через месяц. Несмотря на довольно интенсивную переписку  и еще одно свидание на книжных развалах, встретиться наедине влюбленным  не удалось. Когда же приехал сын Умы, и она повезла его в деревню в гости к дедушке и бабушке, налаженный канал связи оборвался, и несколько дней Танита пребывала в самом подавленном состоянии. Каково же было ее удивление, когда однажды днем Джиджи сама предложила ей “прошвырнуться” по книжному рынку. Не имея возможности предупредить возлюбленного, Танита была абсолютно уверена в “невинности” предстоящего похода и потому совершенно не волновалась. Увидев разнаряженную Джиджи, она, тем не менее, и сама переоделась в одно из своих лучших сари - еще из той, тетушкиной коллекции.
- Что ты будешь искать на этот раз, невестушка? В прошлый раз была Остин, а сейчас, может быть, Шарлотта Бронте?
- Ты считаешь, меня интересует только девятнадцатый век?
- А что, двадцатый век тоже?
Танита не знала, что ответить. Что-то в голосе Джиджи настораживало ее. Голос был неестественно звонким.
Как и в прошлый раз, они обходили магазин за магазином.
- Может быть, я ошиблась? – Вдруг пробормотала Джиджи, как бы размышляя вслух.
- О чем это ты?
- О твоем учителе. А вот и он, наш красавчик. Нет, я не ошиблась.
Танита перепугалась. Откуда взялся Ашок? Неужели он караулит в книжных лавках каждый день? И почему Джиджи говорит о нем таким странным голосом.
- Мисс Кулькарни, миссис Кулькарни, добрый день!
- Добрый день, - тихо сказала Танита.
Но Джиджи не стала здороваться.
- Послушайте меня оба. У меня нет сомнений, что вы используете меня, чтобы встречаться. И нет сомнений, что встречи ваши вполне невинны. Я и в самый первый раз, Танита, видела, что он положил в роман Остин записку, так что вторая встреча была мне нужна лишь как подтверждение. Глупо было с вашей стороны надеяться, что я ничего не замечу. Признавайтесь, что вы задумали? Жена моего братца и его заклятый враг. Не похоже ли это на заговор, а, друзья?
Таните стало страшно. “Это конец, - подумала она.  – Может, и свекровь-матушка уже знает…”
- Жена вашего брата чиста перед ним, мисс Кулькарни. Насколько мне известно, однако, Виджай сам изменил ей. Напомню вам, что у него в Бомбее другая семья.
- Как я погляжу, вы прекрасно осведомлены о делах нашей семьи, сэр.
- Я знаю об этом от одноклассников, мисс Кулькарни.
- Моего брата трудно оправдать, сэр. Но поведение невестки кладет тень на нашу семью. Разве это не очевидно?
- Я повторяю, мисс: ваша невестка невинна.
- Разве что в том смысле, что вы, сэр, еще не успели заманить ее в свою постель, да? А все эти записки? Наверняка, они выдадут вас с ног до головы. Я уверена, что эта дуреха даже не подумала их уничтожить! Во всяком случае, неделю назад они были еще на месте…
“Это конец, - стучало  у Таниты в мозгу. – Это конец. Джиджи против. Она шарилась в моих вещах.. Эти шуточки насчет писчей бумаги… О, ужас! Завтра об этом будут знать свекровь, Виджай, все. Господи, Джиджи, я считала тебя своей подругой, а ты шпионила за мной! Джиджи, я так любила тебя!”
- Трепещи, трепещи, невестушка! – Джиджи была возбуждена. Выпучив глаза, раздувала ноздри: - Твой муж, свекор и свекровь уже все знают. Все! Про твои тайные свидания, записочки и все прочее. Скажите, пожалуйста, любимая ученица! Ты на глазах двадцати юных девушек позорила нашу семью целый год!
- Не смейте говорить с миссис Кулькарни таким тоном, мисс Рамадеви! Ваша обида за брата не дает вам этого права.
- Это вы, сэр, не смейте говорить мне “не смейте”! – Упивалась спектаклем Джиджи. - Я хочу вас уведомить, кстати, что вы больше не увидите мою невестку. Можете поцеловаться на прощание, а я полюбуюсь. Ваша сообщница Ума Данекар, между прочим, уволена из мастерской. Я уже позаботилась об этом. А вы, господин Такур, будете уволены из колледжа за нарушение профессиональной этики. Не сегодня, так завтра на вашем столе будет лежать приказ директора колледжа…
Ашок побледнел, на лбу его выступили капельки пота. Но чем больше разорялась Джиджи, тем более твердым становился его помрачневший взгляд.
- Вы ошибаетесь, мисс Рамадеви. Есть что-то, против чего вы бессильны. К сожалению, вам не дано знать, что именно. Очевидно, что вам не понять мотивов миссис Кулькарни и моих. Заверяю вас, что если я сейчас возьму миссис Кулькарни за руку и поведу с собой, вы будете бессильны  что-либо сделать. Вы не можете силой заставить ее вернуться в ваш дом.
- Как это “не могу”? Разве закон не на стороне попранной семейной чести?
- Любовь - личное дело граждан, мисс Кулькарни, и она не регулируется никаким законом.
- Кроме законов религии, сэр.
- Не знал, что вы – такая набожная, однако! Но я устал от этого разговора. И даже рад, что маски сброшены. Пойдем, Лила! – Он протянул руку. - Бросай эту семейку к чертовой матери!
- Ашок…
- Не буду, не буду.
Они взялись за руки.



Столь интимное обращение потрясло Джиджи больше, чем все прочие свидетельства “преступной связи”, которые она успела собрать за целый месяц. Она-то думала, что Танита будет плакать, а учитель подожмет хвост и сбежит куда подальше, а они – вот, стоят, смотрят друг на друга, держатся за ручку, и она его еще по имени называет! Джиджи растерялась. Ашок воспользовался этим:
- Прощайте, мисс Кулькарни. Приятно было познакомиться. Вы достойная сестра своего брата. Идем, Лила!
- Ашок, прости меня, - вдруг услышал он. Она говорила на маратхи.  – Но я не могу. Я не могу так. Я тебе уже это говорила. Я тебя люблю. И я говорю это при Джиджи. Я скажу это при всех, если надо. Но пока я принадлежу этому дому. – Она высвободила руку. - Меня держит этот брак. Понимаешь?
Он молчал. И Джиджи тоже молчала, только переводила взгляд с одного на другого. Она никак не могла предугадать, как дальше будут развиваться события.
- Понимаешь?
- Понимаю. – Он сделал шаг назад. – Понимаю…
И пошел прочь.
Танита и Джиджи молча двинулись в противоположную сторону. Джиджи, казалось, немного присмирела. Но и особого торжества на ее лице не читалось. Танита оглянулась. Ашок смотрел ей вслед, опустив руки. Он позвал негромко, но она услышала:
- Лила!
И Танита побежала. И Ашок побежал. Они полетели навстречу друг другу, как птицы, и слились в страстном объятии. Не просто рядом, а вместе. Дыхание в дыхание, сердце к сердцу. Дежа вю. Так уже было в каком-то кино.
- Я найду выход, девочка, - шептал он главное - то, что не могла услышать Джиджи. – Я добьюсь развода. Ты  потерпи. Помни  все, что я говорил тебе раньше. Ты моя любовь. Ты мое солнце, ты моя луна. Мы поженимся, и у нас будет сто сыновей…
- Да, да, - шептала Танита, и закрывала губами его шепот.

И это все на глазах несчастной дурнушки Джиджи!
И это все на глазах изумленной толпы!




XII

“Как побитая собака…” Нет, она не чувствовала себя побитой собакой. Она приняла решение, и готова была ко всему, хотя внутренне и содрогалась от предстоящего разговора со свекровью. “Я выдержу все, - думала она. – Я готова принять обет. Буду истязать себя суровым постом и спать на сырой земле. Все, что скажут. Но я не чувствую себя виновной. Все равно мое сердце с ним, с Ашоком. Он – мой муж, мой бог, он мой единственный возлюбленный. Никто и ничто не заставит меня забыть его”.
Доставив Таниту домой, Джиджи исчезла. Возможно, после произведенного демарша она чувствовала себя неловко. Оправдывая себя благородной целью – спасением чести семьи и рода, - она все же понимала, что шпионить и шариться в чужих вещах нехорошо, очень нехорошо. Да, Ума поступила как подруга, взяв на себя роль посредницы и наперсницы влюбленных. Но она, Рамадеви, не могла так поступить. Каким бы легкомысленным человеком ни был ее брат, она не могла его предать. А она знала, что брат не обрадуется, совсем не обрадуется новостям о загулявшей женушке. Она уже написала брату в Бомбей и надеялась на то, что после его приезда ей самой как блюстительнице нравственности станет намного легче. Но ее смущала реакция матери. Когда Джиджи намекнула госпоже Кулькарни на то, что Танита ходит на курсы не просто так, то есть вовсе не ради высокой цели получения образования, а завела там шашни с молодым учителем (не уточняя, что сама имеет к учителю хотя бы косвенное отношение), госпожа Кулькарни не возмутилась, нет. Она нахмурилась и, помолчав, произнесла:
- Всегда за все приходится платить.
А когда Джиджи попыталась развить тему, мать пресекла ее:
- Прошу тебя, не вмешивайся. Танита разумная женщина. Я не верю, что она способна на дурные поступки.


И теперь Джиджи было неудобно признаться матери, что она вовсе не оставила это дело как есть, а провела тщательное расследование и вывела изменщицу на чистую воду. Брат должен был приехать следующим утром. Уверенная в том, что завтра все и разрешится, Джиджи предпочла уединиться у себя в комнате и не попадаться на глаза ни матери, ни невестке.
Что касается Таниты, то она, чувствуя свою безмерную вину перед госпожой Кулькарни, вернувшись в том, тут же взялась за привычный круговорот домашних дел, занявшись уборкой, поливанием цветов и стиркой. Свекрови нигде не было видно, и в доме стояла такая тишина, что Танита постепенно успокоилась. Через несколько часов, проголодавшись, она отправилась в кухню за куском лепешки и каким-нибудь скудным ужином. Каково же было ее удивление, когда она обнаружила в кухне свою свекровь. Госпожа Кулькарни сидела за маленьким столиком и перебирала рис.
- Я помогу вам, матушка, - сказала Танита и присела рядом.
- Садись, садись.
Какое-то время они молча работали. И вдруг свекровь спросила:
- Где ты была сегодня? Ведь на курсах, кажется, каникулы?
- Мы с Джиджи ходили по книжным магазинам, матушка.
- С Джиджи? А где же она?
- Вероятно, у себя.
- Мне бы хотелось, чтобы она подошла сюда. Впрочем, это необязательно. Можно поговорить и без нее.
- О чем же, матушка?
- О тебе, дорогая невестушка. О тебе. По словам Джиджи, ты завела себе любовника и используешь курсы как предлог для своих свиданий. Это правда?
- …
- Правда? Что же ты молчишь?
Танита растерялась. Она понимала, что надо отвечать, но в обвинении Джиджи, пусть и переданном “по глухому телефону”, было столько клеветы, что она боялась вспылить и тем самым уклониться от признания правоты обвинения “по сути”. А, по сути, конечно, Джиджи была права, и отрицать этого не приходилось. Но Танита не могла закричать: “Он мне не любовник! И я не использовала курсы как предлог! Я и в самом деле хочу учиться, хочу поступить в колледж!” Это звучало бы смешно, неубедительно, даже пошло. И было бы при этом “не совсем правдой”, потому что она хотя и не считала Ашока своим любовником (в том смысле, что не успела еще физически изменить мужу), все же называла его своим “возлюбленным” и своим “настоящим мужем”, а это было, в ее собственном представлении, гораздо значимее факта физической измены.
Поэтому Танита молчала.
Пришлось говорить свекрови.
- Не отрицаешь обвинения, значит, все правда. Так ты влюбилась. В учителя. Как говорится, муж за дверь, а жена – в бега?
Танита молчала, опустив глаза.
- Что мне, пытать тебя, что ли? Говори: влюбилась в учителя? Или он тебя соблазнил, а ты уступила ему? Как это было? Когда началось? Как это возможно на глазах у десятков учениц, на глазах у всего колледжа?
Свекровь забрасывала ее “невозможными” вопросами, а Танита лишь ниже опускала голову.
- Вижу, крепко он тебя зацепил, коли так упорствуешь. Да… Чем же он соблазнил тебя?
- Матушка, - прошептала Танита, - прошу вас, не допрашивайте меня. Я не могу вам сказать. Вижу, вы и сама что-то знаете. Я в вашей власти. Пусть меня отлучат от касты, пусть убьют, пусть вышвырнут на улицу, как собаку. – Она подняла голову. – Только не трогайте его. Он ни в чем не виноват.
- Виноват, девонька, всегда мужчина. И мужчина же всегда прав. А страдаем от этого мы, женщины. Это ты страдаешь, оттого, что у тебя не сладилось с Виджаем. Оттого, что ты  молодая, красивая, здоровая, а с мужем у тебя не сладилось, и детей у тебя нет. А жена без мужа – что поле без хозяина, сорной травой грозит порасти…  Ты страдаешь, это я вижу. А вот он – нет. Он и любовницу себе нашел, и детей завел. И с него – как с гуся вода, с бесстыдника.
Свекровь говорила негромким, почти бесстрастным, лишенных каких-либо гневных или раздраженных ноток голосом.
- Я много лет наблюдала за тобой. Ты всегда была хорошей невесткой. Может быть, даже идеальной невесткой. Где еще такую найдешь? Нам ты досталась ни за что ни про что, можно сказать, в подарок, а свою жизнь загубила. И мы в этом виноваты, нам за это отвечать. Вот как я думала о тебе в последнее время. Но уйти от мужа – это слишком. И ты сама это знаешь, я думаю.
Танита растерянно теребила браслет.
- Я никуда не ухожу, матушка.
- Пока. Пока не уходишь. Но это как ком, катится с горы и все быстрее, быстрее, остановить невозможно. Если червь попал в яблоко, он не успокоится, пока не изгрызет его до конца. Джиджи не понимает этого, потому что совсем не способна любить. Она очень рациональна. Мыслит категориями, в которых нет места чувствам. Ты тоже знаешь все правила, все законы. Но ведь любви нет дела до законов, нет дела до всяких там правил. А она этого не понимает, бедняжка.
- Матушка, я помню о своем долге, я буду следовать своему пути.
- Долг и путь – разные вещи, моя дорогая. Очевидно, что твоя дхарма вступает в противоречие с твоей кармой. Ты хочешь остаться добродетельной, но при этом совершаешь поступки, которых сама стыдишься. Когда-нибудь тебе придется ответить за это, может быть, в следующем рождении. Я права? Ты стыдишься того, что совершила?
Танита задумчиво покачала головой.
- Я буду честна перед вами, матушка. Я понимаю, что должна стыдиться, но не стыжусь. Мне нечего стыдиться. Я не просто хотела любить своего супруга, потому что это была моя обязанность. Нет, я искренне любила его. Но потом эта любовь ушла, словно растворилась в океане. Это произошло помимо моей воли. А вместо любви в сердце поселилась обида. Я старалась не давать ей разрастаться, но она росла и росла, не давая мне покоя. Обида – тяжелое чувство, матушка, но мне пришлось с ним жить. Жить с постоянной тяжестью на сердце. Наверное, я жила бы с этой тяжестью до конца своих дней, но, волей случая, повстречала человека, который переменил всю мою жизнь. Может быть, это бог любви Кама сделал так, что мы встретились? Я верю, что это так. Потому что эта любовь была словно ниспослана мне свыше. А от того, что даруют боги, отказываться грешно.
Свекровь печально смотрела на нее.
- Но разве тебе стало легче, когда ты полюбила?
- В известном смысле, да. Понимаете, матушка, камень упал с моего сердца. Раньше я считала себя убогой, некрасивой, противной, не нужной никому и, прежде всего, собственному мужу. Теперь я знаю, что это не так, и благодарю богов за то, что они дали мне поверить в себя. Испытывая страсть, я в то же время до головокружения удивляюсь тому, что способна внушить такую страсть другому. Это как два поезда, которые мчатся навстречу друг другу. Мне часто приходит в качестве сравнения такой образ.
- Ах, Танита, Танита! Да ведь поезда сталкиваются. Ты готова разрушить свою и чужую жизнь ради нескольких мгновений призрачного счастья?
- Мы оба готовы к этому, матушка.
- Безумная!
- Да, наверное, я безумна. Наверное, вы правы, считая эту любовь бесплодной. Наверняка ничего хорошего нас не ждет. Вы хорошо знаете, как я мечтала иметь много детей, возилась с сынишкой Сумы, с детьми дяди Виши, со старшими детьми, с ученицами в классе Джиджи… И все время думала о том, что своих детей у меня не будет никогда. Страшная мука – знать, что у тебя никогда не будет детей. Эта мука страшней позора. И эта мука по-прежнему остается со мной.
- Так с чем же ты остаешься? С неутоленной, запретной страстью, не знающей ни выхода, ни исхода? С нелюбимым и нелюбящим мужем, который живет в другом городе и не навещает тебя годами? Остаешься, опозоренная перед соседями и родственниками, бесправная и бездетная? Как ты будешь жить?
- Это так. Я остаюсь здесь, ни  с чем, с пустыми руками. Опозоренная? Может быть. Ужасно, если это так…
И хотя в глазах ее скопились слезы, она старалась держаться. Свекровь пожалела ее:
- Я не давлю на тебя, ты видишь. Для меня ты – прежняя Танита. Я люблю тебя, как свою дочь. Да, ты оступилась, ты не выдержала. Ты – не подвижница, не святая. Ты – просто женщина, которой хочется простого женского счастья. Так я это понимаю. Кто на самом деле меня волнует – так это мой сын, Виджай. О нем моя главная печаль. А ты ступай. И постарайся не злиться на Джиджи. Мне за нее боязно: как-то сложится ее жизнь? Тоже, между прочим, без мужа и без детей… Правда, это, кажется, добровольный выбор…


Танита печально удалилась к себе. Разговор с госпожой Кулькарни расстроил ее. Может быть, потому, что свекровь почти не ругала ее. Она была с ней добра. А на добро надо отвечать добром. После таких заботливых, ласковых слов не хлопнешь дверью. Забота, тянущая за собой обреченность. Дом свекрови, похожий на гроб. Неприступная крепость, с толстокаменными стенами, с зубчатыми башнями. Дом без выхода и без входа. Танита была готова к крику, к яростному сопротивлению, к слезам, к гневу, к тому, что ей придется отстаивать свое право на счастье. Но свекровь тихим, спокойным тоном объяснила ей: “Я понимаю, как тебе плохо, и я знаю, что это мой сын виноват. Но это не повод, чтобы бросать его и навлекать позор на нашу семью”. Вот и все. Ни шума, ни ярости, ни гневных обвинений. Ни слова о том, как быть дальше? Или они все уже уверены в том, что с учебой, с курсами покончено навсегда? Или об этом уже не может быть и речи? Покончено навсегда. С Ашоком покончено навсегда… А раз так, то что теперь волноваться. Как все просто! Всё… Конец…
Танита буквально сползла по стене, оглушенная своими догадками. Всё… Она теперь под домашним арестом. Окончательно. Навсегда. Уму прогнали. Связаться с Ашоком невозможно. Телефон! Но у Ашока нет телефона, он говорил… Мадхав! Написать Мадхаву! Да кто же теперь позволит покупать конверты, отправлять почту… Уша? С недавних пор сестру иногда привозили поработать в мастерской госпожи Кулькарни, посмотреть на труд настоящих мастериц. Да разве она имеет право вовлекать в это маленькую невинную девушку, почти девочку? Разве можно впутывать ее в такие сомнительные дела? Нет, этого делать нельзя… Значит, всё… всё… Дом без выхода, дом без входа… Но ведь Ашок сказал: “Я что-нибудь придумаю”. Что он придумает? Развод? Новое замужество? Дети. Невозможно, невозможно. А без Ашока лучше умереть. Лучше умереть. Умереть. Хочу умереть.
Танита стонала и плакала в подушку, чтобы ни одна мышь не услышала ее рыданий. Но в дверях появилась Джиджи.
- Ты говорила с матушкой, Танита?
Ее невестка резко села на своей постели и враждебно уставилась на золовку.
- Я не хочу с тобой разговаривать.
- Ах, какая гордая!  Где была твоя гордость, когда ты стелилась под этого прохиндея?
Танита покачала головой:
- Джиджи, тебе самой не тошно от своей лжи и от своей грубости, а? Что ты сюда притащилась? Полюбоваться моим унижением?
- Ты дура, Танита, полная дура. И всегда была дурой. Я же тебя спасла. СПАСЛА! Ты хотя бы это цени. Вот дура!
- Уходи. Ты просто мне позавидовала. Не хотела я этого говорить, но приходится. Око за око.  Ты не стерпела моего счастья. Элементарно!
Последнее слово она произнесла по-английски.
- Умную из себя корчишь! Ну, погоди! Узнаешь потом, как права я была, да поздно будет, не склеишь разбитую чашку.
- Уходи! Уходи отсюда. Оставь меня в покое.
- Я-то уйду. А вот в покое ли ты останешься, вопрос спорный. Прощай, красавица. Приятных снов.
- Уходи!
Танита швырнула в нее подушку.
Смех Джиджи еще долго стоял у нее в ушах.