Сирень, черёмуха и белый голубок. Глава 2

      А в прошлом году высокая и статная черёмуха раздухмянилась с низенькой и пышнотелой сиренью день в день, а может, и час в час. Ведь никто не видел, как распахнулись упругие чешуйки обоих растений и миру явилось светлое таинство зарождения новой жизни.
      Старожилы уверяли: такое единение растений наблюдалось аккурат перед самой войной.
      – Точно, перед войной. Я тогда малюхонной была, но помню: у конторы-то разом наломала и сиреньки и черёмушки, – говорила собравшимся у продмага рослая сухонькая бабушка Устя.
      – Не пожелала и ноне в одинокости-то  кистями махать, вот с товаркой-то и разневестилась, – оправдала своевольство сирени давняя подруга Устиньи кругленькая румяная Аглая.
      – А знак-то нехороший... Ох, нехороший... – покачивая головой, запричитала первая старушка.
      – Не из добрых, чай… – Аглая заправила под ситцевый платок прядочку белых волос, затем продолжила: – А ведь возмечталось тогда фашисту о славушке-то, вот и двинул полчища бесов на Русь нашу матушку.
      – Не столь славы, сколь деньжищ немереных возжелал огрести, – подкорректировала Аглаю Устинья, – говорят, спонсорьё у него богатое было.
      – И власти, Устюшка, власти дюже захотелось.
Устинья, не любившая, когда ей перечили, сегодня согласно закивала головой:
      – К большим деньгам и власть лепится.
      Кругленькая бабушка, не промолвив ни слова в ответ, сразу понурилась и обмякла, будто не в силах была произнести что-то важное, прилюдно-необходимое, способное облегчить её изболевшуюся – особенно в последние годы – душу.
      – А ведь и нынче, подруженька ты моя дорогая, всякая мелкая сошка неправедно руководствовать хочет... – казалось, прочитала Аглаины мысли подруга.
      – Это ты верно подметила... – Аглая тяжёлыми морщинистыми руками перекинула продуктовую торбочку на изгиб локтя: – Намедни… – тут бабушка то ли всхлипнула, то ли вздохнула, – сын нашего одного чиновника чуть моего внучонка не сбил. Малец, вишь ты, как раз дорогу переходил. Ну, видно, и помешал пьяному дураку на машине.
      – Да что ты, Аглаюшка, – встрепенулась безмерно жалостливая Устинья. – Первый раз слышу, чтобы на селе подобное возможно было.
      – Сейчас всё возможно, Устя...
Разговор двух старушек эхом отозвался в толпе.
      – Этого урода надобно было сразу в милицию сдать... ишь, разъездился,  – тихо, но не совсем уверенно, возмутился кто-то. В унисон ему раздался ехидный смешок:
      – Ей богу, сельская золотая молодёжь…
      – А мальца, сиротину горемычного, давить на полной скорости – большого ума не требуется! – слезливо выкрикнула какая-то женщина.
      – И кого, скажите на милость, растят такие вот наделённые властью родители! – уже солидно неистовствовал чей-то голос. Другой же голос же голос, почти в тон предпоследнему, заревел в попытке интеллигентно донести до граждан оправдательный приговор папе:
      – А при чём тут отец, мать вашу за ногу? Всё общество сейчас поражено гнилью...
      Бабушка Аглая, втянув голову в плечи, продолжала рассказывать свои печальки стоявшим поблизости:
      – ... а я, что ль, виновата, что он безотцовщина... и мамка его, вторая-то дочка моя, в столице затерялась. Талдычила ей: не езди, не езди, один Бог ведает, что это за работа там для молодух навроде тебя. Теперь вот уже два года как ни слуху ни духу... Хорошо, что старик мой не дожил до такой скорби… Да и Лизавета, старшенькая, на содержании, а пенсия у меня кро-о-шечная.
      – Работать ей надо! – раздалось из толпы.
      – И не стыдно тебе, Лёша, – бабушка Аглая укоризненно покачала головой. – Легко сказать, работать. Швейный цех у нас развалился, и работы она теперь днём с огнём не сыщет. А всё потому, что нету её, работушки-то.
      – Работы нет, это точно... И будет ли? – с каким-то бесслёзным всхлипом уронила одна из женщин.
      – ...вот и кукуем втроём. – Аглая заплакала. Затем утёрла слёзы бязевой тряпочкой, которую она вытащила из наружного кармана торбы, и, не обращаясь ни к кому, выдохнула:
      – Что ж остаётся делать-то, ежли существовать не на что?
      – Обманывать и воровать! – опять раздался знакомый нам голос. Голос этот принадлежал Алексею Замёткину, ладно сбитому, розовощёкому тридцатилетнему парню.
      Старушка, оставив в покое намокший платок, испуганно осенила охальника крестом:
      – Бог с тобой, Лёшенька! От таких напастей, слава тебе Господи, – тут Аглая перекрестилась и сама, – нас, деток, батюшка с матушкой уберегли. Грех, Лёша, обманом-то жить, а пуще на чужое зариться.
      – Это я так, бабушка Аглая. Извините меня. Сказал глупее некуда. А ведь я в мастерских даже непригодную к ремонту деталь не могу взять. Чесслово... Александр Матвеич может подтвердить. В роду Замёткиных воров не было...
      Устинья сухонькой жилистой ладошкой поправила сползшие с носа очки, затем строго поджав губы, через головы присутствующих глянула на смутившегося горлопана:
      – На Руси, Лёша, и сейчас полно праведного люду. Нельзя без праведников-то, иначе существованья земли не будет... И запомни ещё вот что: в старину даже состоятельные люди никоим образом не ставили богатство во главу угла. Чтили другое имущество. Ежли сердцем повзрослеешь – поймёшь, о чём это я сейчас.
      – Всё понял, – широко улыбнулся парень, – другое имущество – это здесь, – богатырской ладонью истинного русича он хлопнул по левой половине груди и важно пробасил: – Поэтому-то наши пращуры так любили вместе работать, вместе радоваться, вместе горевать. Верно я говорю?
      «Верно, Алексей, верно. Умница... Есть, Устинья, есть ещё праведники на Руси. Коли не наблюдалось бы праведности в народе, зло давно бы все светлые места заполонило», – раздалась в угомонившейся было толпе пара-тройка одобрительных возгласов. «Заполонило бы... Заполонило... Точно... Случай припоминаю...» – стали поддаваться прежнему задору граждане. И неизвестно, по какому пути пошло бы теперь обсуждение выданных на гора бабушкиных и Лёшкиных мыслей, но неожиданно из первых рядов выдвинулась статная молодуха из ранних вдовушек – Нинка Жданова. Упругим сильным голосом она тут же перекрыла гул разохотившихся было на крутые философские измышления соплеменников:
      – Вот фигушки ему, злу-то. Не дадим добро в обиду. Сделаем так, чтобы каждый из нас в душеньке своей отвёл добру-то, как другу разлюбезному, самый что ни на есть красный уголочек. Иначе пропадём, как пить дать пропадём…
Все разом примолкли. Нинка же, очевидно, наблюдавшая за беседой старушек с самого начала, обратилась к Устинье, признав в ней явного лидера: – А сирень и черёмуха, бабушка, вместе ли они цветут, порознь ли, полагаю, никакого отношения к нашим бедам не имеют.
      Устинья промолчала. Аглая же, наоборот, склонив мелко подрагивающую голову набок, протяжно изрекла:
      – Как знать, Нинушка, как знать. Один Бог ведает, что в этом мире помимо нашей воли деется.
      – Может быть, и ведает, – не стала перечить Нинка. – Только сирень и черёмуха – это всего лишь символы. Фиолет сирени, я так подразумеваю, это символ печальной любви, а кипенность черёмухи... – Тут Жданова наморщила лоб и прищурила глаза: – Кипенность черёмухи – это... это знак любовной радости. Ведь недаром пышущая цветом черёмушка так походит на счастливую невесту, обрядившуюся в свадебное платье.
      – А симал... это что же будет? – перебил любомудрие Нинки дребезжащий стариковский голос, проклюнувшийся откуда-то из срединных недр толпы.
      – Символ... – Нинка в задумчивости поднесла к носу веточку сирени, – Символ, дедушка, это…
      – ...лишь бы войны проклятушшей не было... – прошелестел в установившейся тишине слабенький голосок.
      Все невольно оглянулись. Около замызганной стены продмага, опираясь на суковатую палку, стояла бабушка Оля. Сгорбленная почти до земли, усохшая до самых костей, забывшая к этому времени сколько ей лет, она приковыляла сюда, чтобы выкупить по карточке пятьсот граммов хлеба. Ведь нынешняя буханка, непомерно раздувшаяся на современном разрыхлителе, примерно столько и весила. Самой-то старушке хлеб почти не нужен был. Разве что кусочек-другой с чайком да щами разомнёт беззубыми дёсна-ми. А вот две собачки, которых бабушка подобрала на улице, без хлебушка никак обойтись не могут. Молодые, здоровые, поэтому и еды им много требуется.
      Путь сюда для старушки оказался неблизким. И, судя по тому, как она тяжело дышала, триста метров от дома дались ей нелегко.
      Бабушка была изрядно глуховата и многое из разговора не поняла. Но имя вождя арийцев проникло в её уши с лёгкостью. Гитлер в сорок четвёртом забрал у неё троих сыновей и мужа.
      Было слышно, как где-то поблизости – кажется, на соседней улице – жалобно промычала корова и над головами собравшихся деловито прожужжала муха.
      Лопоухий Колька, девятилетний внук Аглаи, мигнув чёрными пятками, рванул за угол магазина. Там, в обрамлении бумажных пакетов, пакетиков, бутылок и прочих признаков находящейся поблизости торговой точки, возвышалась гора нерасколотых дров. Выхватив чурбак пошире, мальчуган докатил его до толпы и, пыхтя, поставил перед старушкой: «Садитесь, пожалуйста. И сумку я вам после донесу».
      – Спасибо, миленький, – погладила дрожащей рукой Колькины вихры бабушка: –На-ко тебе гостинчик. – Она вытащила из кармана фартука карамельку: – Полакомись, касатик.
      Глотая слюни, Колька взял завёрнутую в полинялый фантик конфету. Немного повертел её красными от цыпок руками. Затем развернул обёртку, спрятал её в карман спортивок и тут же отправил лакомство в рот. Его мамка – в Москве, да и бабуля здесь давно не покупали конфет. В карточках они не числились, следовательно, их не могло быть и на полках магазина. На его густо усеянном конопушками лице читалось блаженство. Слюни гужом текли на застиранную почти до дыр чистенькую футболку…
      «Ладно, бабы... – неожиданно раздался из недр толпы громкий скрипучий голос, – Гитлер он и в Африке Гитлер... Было евоное дело – да, говорят, всё вышло». Потрясающая для всех новость принадлежала местному пастуху Василию, хилому от рождения сорокалетнему мужичонке. К тому же изрядно потрёпанному бытом и супругой Агаткой. Всегда навеселе, с вечно приклеенной и ничего не выражающей улыбкой на красном пористом лице, Василий считался местной достопримечательностью. Без него не обходилось ни одно мероприятие. И не важно, был ли он в числе приглашённых. Приходил он всегда заранее и своей неуёмной фантазией и хорошо подвешенным языком задавал тон предстоящему торжеству. Правда, частенько его шутки сводились к непристойным сальностям и он вводил в конфуз целое общество. Но его не гнали. Много не съест, так как до твёрдой пищи он был не охоч, а насчёт более существенного – так с этим проблем тоже не возникало. Почти в каждой избе шла бойкая торговля самогоном или палёной водкой. И местные знали: утром Василий обязательно приковыляет. И не раз. Через небольшой промежуток времени после первых возлияний его маленькая ручонка с корявыми пальцами снова начнёт клевать оконную раму.
     Васька у себя в деревне считался одним из выгодных клиентов местного «ширразлива». Где брал деньги, никого не волновало. Главное – чтобы платил вовремя.
      Супруги, заядлой трезвенницы Агатки, он не боялся. К чрезмерным придиркам своей благоверной пастух привык, поскольку любой человек привыкает к часто повторяющимся моментам собственной  жизни. Причём, как к хорошим, так и не очень. Вот поэтому время от времени без стеснения, даже с каким-то оттенком плохо скрываемой гордости, граничащей с ёрничеством, Васька носил расквашенный нос и заплывшие синькой, или зелёнкой (в зависимости от срока давности), глаза.
Василий всегда был в курсе местных событий. Он слыл хорошим транслятором новостей для вечно голодных в информационном плане старушек. И сердобольные бабушки нет-нет да и преподносили бесценному собеседнику настоянного на ягодах или травах горячительного снадобья. Чему тот был несказанно рад. Ну-ка, почитай, на дармовщину угощают. Подумаешь, поработал языком пять-шесть минут. Языка-то от этого не убудет.
      Ваське, похоже, до конца своей жизни Бог отказал в детях. Но пастух был изрядно горд за племяшей. Особенно за младшего, который, несмотря на желторотый возраст, научился лихо зашибать деньгу. А с деньгами, размышлял Василий, можно ох как далеко уехать. Ведь народ всегда подобострастно смотрит на того, кто прочно угнездился на тугом мешке с капиталом, кто имеет соблазнительную возможность понукать другими, а самое главное – творить, что ему заблагорассудится. А заниматься творчеством, считал местный политик, нужно именно сейчас, когда нет ни контроля, ни учёта, ни надзора со стороны властей. То есть всего того, что имеет место в цивилизованном обществе. Да какая там к чёрту цивилизация, когда всем на всех наплевать: правительству на народ, народу на правительство, начальнику на подчинённого, подчинённому на начальника, рядовым гражданам друг на друга. Так что обживайся с шиком кто предприимчивее... ну и, чего греха таить, понаглее. Ведь не случайно существует и приличествующая такому случаю поговорка: наглость – второе счастье... Про совесть, если она у тебя ещё осталась, забудь. В деле выживания и утверждения в обществе она теперь никудышный помощник.
      Выбравшись из толпы, Васька весело подмигнул селянкам. Его маслянистые глазки тут же погрузились в мелкую заводь морщин.
      – Главное, ёлы-палы, – пастух красноречиво зыркнул на Нинку, – чтобы... это... войны не было у вас во взаимо... етношениях с нами, мужиками... Значится так. – При этом он игриво ущипнул Жданову за массивные выпуклости в нижней части спины.
      Мощно развернувшись, местная амазонка скосила на проказника, едва доходившего ей до пупка, покрасневшие коровьи глаза. Было видно, что ласка мужчины привело женщину в неописуемое волнение. Отчётливее всего это волнение читалось в её кулаках.
      Такого ли волнения дожидался Васька, нам не ведомо. Известно лишь, что, почуяв Нинкин ответный порыв, Василий, словно блудливый кот, нырнул в толпу баб.
      – Иди, иди ради бога! – закричали те на него. – Опять скотина гуляет.
      – Так ить домой скоро гнать... А мне хлеб-то тоже нужён. Вот сволочи, седьмой час, а они не мычат, не телятся.
      – Говорят тебе, окаянному, машина сломалась, – осерчала на пастуха Устинья.
      Бабушка Аглая, жалостливо поглядывая на измазавшегося сладкими слюнями внука, пояснила:
      – Найти бы другую, так нет, заставили парнишку-водителя чинить эту тарантасину. Вот и воюет там, на дороге-то, с людской безалаберностью. А сколь ещё проваландается – неизвестно.
      Бабушкины слова послужили сигналом для немногочисленных мужиков. Дружной стайкой они потянулись в магазин. И оттуда – уже по трое-четверо – стали нырять за продмаг, в буйно разросшиеся кусты ракитника. Скоро в числе ожидающих остались лишь женщины да Васька.
      Время шло, хлебовозки по-прежнему не было…
      Неожиданно около поселян, чуть не раздавив задремавшую в пыли курицу, притормозил видавший виды «Восход». За рулём восседал Лёшка Замёткин.
      С заднего сиденья залихватски спрыгнула Жданова.
      Все опешили, ведь никто не видел, когда и как они испари-лись.
      Развернув мотоцикл, Замёткин умчался прочь. Нинка же, касаясь напудренного носика веточкой сирени, обнадёжила всех приятной новостью:
      – Потерпите капельку, а потом не забудьте сказать спасибо нашему симпатяге-инженеру Александру Матвеичу.
      – А за что благодарить-то? – засмеялись бабы. – Сама, небось, уже отблагодарила за всех нас.
      – Э-э-эх! – урезонила женщин разомлевшая от спешной езды Нинка. – Хоть бы жены постеснялись.
      – Так за что спасибо-то? Мы так и не поняли! – крикнула Ждановой похожая на галчонка маленькая востроносая женщина.
      Нинка метнула на вмиг скукожившуюся коротышку спокойный взгляд:
      – Выделил «Беларусь» на подмогу. Ждите... – последнее слово она уже прогудела в толпу.
      – У, заразы! – погрозила кому-то замызганным кулачком стоявшая рядом с Нинкой доярка. Она ожидала одновременно и хлеб из пекарни и коров с поля. Её мощные груди и необъятный стан натужно обхватывала шёлковая блуза. Ткань была так застирана, что не представлялось возможным определить её истинный цвет. То ли фиолетово-зелёный проглядывал, то ли сине-зелёно-красный. То ли все цвета взяли да и выцвели одновременно. Линию блузки продолжила будто изжёванная телёнком плиссированная юбка. Ноги у дамы были упрятаны в резиновые сапоги. Наряд делал доярку похожей на растрёпанную кучу сена, которую наспех сложили перед дождём.
      – Извините, пожалуйста, что перебиваю, – остановила угрозы толстухи миловидная женщина средних лет. Одета она была в белые шорты и ярко-жёлтую футболку с вышитым на левой стороне груди изумрудным крокодильчиком. На коротко стриженых волосах горожанки красовалась светлая соломенная шляпка. – Сколько у вас положено хлеба на одну карточку?
      – Дык буханку в руки. А тебе вряд ли дадут. У тебя карточки-то, небось, для города, – угрюмо промычала баба, без зазрения совести уставясь на плетёные босоножки собеседницы, из которых, словно птенцы из гнезда, выглядывали загорелые пальчики, ногти которых были аккуратно покрашены бесцветным лаком.
      – Что же мне делать?
      Бабища смачно сплюнула на землю, сплошь усеянную бычками и шелухой от семечек:
      – Посидишь и без хлеба... не цаца, чай.
      – Тут только что войну вспоминали. А сейчас разве не война? Элементарные права на жизнь с боем приходится отстаивать, – горестно выплеснула женщина.
      – Ну и сидела бы у себя в городе, отстаивала бы с боем свои елементарные права. И неча тут по дачам разъезжать, – прошипела Плиссированная юбка.
      – Ты, Глаша, это брось. Это тебе не на коров кричать, – укоризненно остановила доярку бабушка Устя. – А ты, милая, – обратилась она к дачнице, – сходи завтра в сельсовет. Там, я слышала, можно и по временной прописке карточки получить.
      – Спасибо, – растроганно ответила женщина.
      – На-ко возьми мою для начала. У меня ещё и дедова есть.
      Дачница, явно смутившись, замахала руками:
      – Ну что вы... что вы...
      – Бери, бери, доча, – кивнула ей бабушка Аглая. – Им с Фёдором и одной хватит. Старики много не едят. А сын у них городской... аж в столице проживает. Пока работает...
      – Ой, а в городе чего деется! – под руку запричитала Нинка Жданова. – Бардачище – во всех учреждениях. Как будто Мамай по мозгам прошёл... На днях в поликлинике была...
      – Кажется, и у нас бардачище, – щурясь от всё ещё яркого солнца, произнесла бабушка Устинья. – Васька! – сердито закричала она пастуху, – это чьи подопечные сюда направляются? Скотный-то двор где у нас, ирод окаянный?
      – Бык, женщины! – взвизгнула Нинка. Бабы, словно по команде, повернули шеи в ту сторону, куда указывал пухлый Нинкин перст. И действительно, метрах в тридцати, блаженно потирая морду о мшистый камень-гранит, стоял один из представителей парнокопытных, размером, наверное, с хорошего слона.
      В пару секунд бабье войско с треском вломилось в спасительные покои райпо.
      Вы чё... обалдели? – испуганно развернула к женщинам свой пышный стан завмаг Зинка.
         
                ***
      В этой толпе была и наша главная героиня – Дарья.
      В сутолоке женщина обронила веточку черёмухи, сорванную в своём огороде. Но потом случайно увидела её. Полураздавленная, завядшая, она сиротливо лежала между внутренним и наружным порогами магазина. Дарья подняла её и дома с любовью поставила в воду.
      Наутро черёмуха ожила.
      И свою веточку, только не черёмухи, а сирени, Нинка Жданова тоже где-то потеряла. Но попадись она на глаза – не наклонилась бы.
      Не способна была Нинка на такие душещипательные сантименты.
      «А при чём здесь сирень, черёмуха и к тому же обозначенный в заглавии белый голубок?» – спросите вы.
      Полагаю, ни при чём.
      Гораздо важнее другое.
      Но всё же…
      До рокового дня оставалось чуть более полутора месяцев.