Сирень, черёмуха и белый голубок. Глава 5

       Наутро Дарья не смогла оторвать голову от подушки. Тихий рассвет за окном, приглушённо поющее радио в прихожей – всё отзывалось у неё пульсирующей болью под черепом. Казалось, кто-то невидимый ввинчивал в её мозг раскалённый металлический стержень. Не спасли ни болеутоляющие, ни сердечные.
       И ещё эта препротивная тошнота. Чтобы подавить её, женщина старалась как можно глубже дышать. Но, увы... Несколько раз всё-таки пришлось воспользоваться услугами тазика.
       Мигрени начали мучить Дарью, когда ей исполнилось двадцать пять. С тех пор каждый месяц они удерживали Золотарёву в невыносимых тисках по три-четыре дня. Словно в горячем тумане женщина суетилась по дому – в таком же состоянии ходила на работу. Но виду не показывала, хотя это и не всегда удавалось. Взволнованным мужу и Машке объясняла: где-то простыла. Когда становилось невмоготу, Сашка вызывал Ивана Валентиновича. Уколы слегка помогали, и Дарья засыпала. Однако сном результат, как правило, не закреплялся: прежнее состояние возвращалось с лихвой.
       Поначалу Иван Валентинович только руками разводил. Температура у пациентки в норме, а с давлением сто двадцать на восемьдесят хоть в космос посылай. Но больничный всё-таки выписывал. Правда, с каким-нибудь вымышленным диагнозом. Старый фельдшер в отличие от некоторых молодых медиков понимал: мигрень – дело серьёзное. Дарье врезалось в память, как однажды совсем ещё зелёная фельдшерица из города, сменившая на посту Ивана Валентиновича во время его отпуска, буркнула в сердцах: «Мы ходим к вам, как к старушке какой». Женщину сильно задели слова девчонки. Что же это такое? Получается, что она, Дарья, якобы следуя общеизвестной формуле «у меня мигрень – есть охота, а работать лень», симулирует? Но ведь она читала, что за границей даже больничные выдают, если только заподозрена эта напасть.
       Женщина повернулась к стене и наглухо укуталась одеялом. Не хотелось ни открывать глаза, ни говорить, ни думать. Вообще ничего не хотелось. Нырнуть бы в какой-нибудь водоём и лежать там без движения, в полной темноте и диком холоде, – ведь холод, как известно, отвлекает боль и снимает тошноту.
       Её снова вырвало. Рвота принесла незначительное облегчение. Дарья приподнялась на постели и потянулась рукой к старинному комоду. На его чёрно-коричневой отполированной поверхности рядом с Машкиной книгой «Тимур и его команда» находилась другая. Раскрыв её на первой подвернувшейся странице, женщина прочла: «...она лежала на русской печи... В остатке света и к тому же за трубой кругловатое лицо хозяйки показалось мне жёлтым, больным. И по глазам её замутненным можно было видеть, что болезнь измотала её. Она... жаловалась на чёрный недуг, из приступа которого выходила сейчас: недуг налетал на неё не каждый месяц, но, налетев, – ...держит два-дни и три-дни, так, что ни встать...»*
       «...так, что ни встать...» У Дарьи на пару секунд остановилось дыхание: перед глазами замаячил облик окровавленного мужа. Выживет ли? Она вспомнила последние Сашкины слова: «Ну, прощай... Со мной не надо... Машенька, Настюша и Полечка... дома... одни». Положив книгу на комод, Дарья повернулась к стене. Слёзы, уже в который раз, хлынули из-под неплотно сомкнутых ресниц. Сегодня в двенадцать вторым автобусом она всё-таки поедет к мужу. Только вот капельку полежит. Затем поднимется, накормит скот, выгонит в поле, сготовит деточкам обед – и обязательно поедет.   
       Выплакавшись, женщина встала и накрыла пледом двухспальную кровать. Эту кровать Сашка приобрёл незадолго до женитьбы в местном сельпо. После свадьбы выяснилось, что устойчивости в ней маловато. Но рукастый муж привинтил к ножкам с изнаночной стороны железные пластины – и теперь укреплённое ложе смогло бы спокойненько выдюжить вес африканского слона.
       Хорошо, что Сашка не видит её такую: растрёпанную, осунувшуюся, с желтоватым опухшим лицом. Господи, да о чём это она? Ведь сколько раз муж подводил её к трельяжу и она внимательно рассматривала огромные синяки под глазами. Так изукрашивала её за ночь болезнь. А глупенький Сашка опасался, как бы кто не подумал чего-нибудь плохого по поводу его внушительных кулаков.
       «Эх, трельяж, трельяж... – Дарья подошла к стене, где стоял этот предмет мебели: – А я помню, как Золотарёв покупал тебя в магазине, чтобы сменить старый, с трещиной на стекле». Она задумчиво переставила флакончик с простенькими духами с одного конца тумбочки на другой.
       Вместе с трельяжем Сашка заказал продавщице и стенку «Вече». Правда, оформлять её пришлось через Глафиру. Дарья до сих пор так и не смогла взять в толк, почему дояркам полагались в свободной продаже стенки, а инженерам – нет. Чем же это инженеры так провинились перед государством? 
       Впоследствии расторопный муж укрепил на потолке и красивую люстру. А сплавив на чердак полинялые половики, во всех комнатах расстелил новенькие паласы. Мягкие, пушистые. Так приятно было по ним ступать. Это сейчас ноги привыкли и паласы уже не кажутся такими уютными, как прежде.
       У них, у самых первых в деревне, появился цветной телевизор. Его Золотарёв купил в телеателье у знакомого мастера. Кто только не ходил к ним поглазеть на диковину. А сколько ребятишек смотрело мультики. 
       Словом, Дарья хозяйничала в доме, который можно было бы назвать полной чашей. Но настоящей увесистой чашей он стал только тогда, когда родилась Машка. Ещё за шесть месяцев до её появления супруги вынесли из самой светлой и тёплой комнаты мебель и распределили по всей квартире. На освободившиеся места приобрели специальную, детскую. А потом их уютное семейное гнёздышко стало ещё милее сердцу, когда появились двойняшки – Настюша и Полечка. Спокойненькие, неплаксивые, флегматичные девочки-крепышки.
       Тошнота с неимоверной силой опять сковала желудок. Дарья наклонилась над тазиком. Из желудка в этот раз потекла одна горечь. Почувствовав неладное, в детской проснулась Машка. Сообразив, что маме плохо, дочурка, стараясь не разбудить посапывающих на двухъярусной кровати сестрёнок, накинула халатик и выметнулась из дома. Оказавшись на улице, девочка сначала бросилась к дому соседа-фельдшера, а затем побежала к бабушкам – Аглае и Усте.
       Сам ещё полностью не отошедший от приступа, Иван Валентинович поспешил к больной. Сделав уколы, он посоветовал пациентке денька два полежать.
       – А лежать-то ведь не будешь? Знаю тебя, – присаживаясь на поданный Машкой стул и пряча в седых усах улыбку, пожурил он Дарью.
       Золотарёва слабо улыбнулась:
       – Не буду. Как же хозяйство-то...
       – А мы-то на что? – притворно рассердились подоспевшие бабушки. 
       – Стыдно мне быть обузой... – засмущалась женщина. – Одной скотины вон сколько...
       – Стыдно ей, видите ли, обузой быть... – нахмурилась Аглая. – А сама, чуть что, тут же несёшься, куда ни попросят. Припомни-ка, кто у Глафиры этой весной корову аж целый месяц доил да на ферме за неё убирался, когда хозяюшка-то в больнице с ногами маялась? – Старушка подошла к окну и начала заботливо раздвигать на карнизе шторы.
       В кухне забренчало пустое ведро.
       – Маша, ты чего там собираешься делать? – отпустив занавеску, крикнула Аглая.
       – Белку доить, – ответила девочка.
       – А ты управишься? Подожди, я сама...
       – Справится, справится... Воду найдёт в летней кухне. Там чугун – тёплый со вчерашнего дня, – успокоила бабушку Дарья.         
       Вторая старушка, заталкивая дрова, принесённые Машкой ещё с вечера, в стояк*, одобрительно покачала головой:
       – Маша-то у нас молодчина...   
       – Молодчина... – заулыбалась мать. Она осторожно приподнялась на локте: – Бабушка Устя, спасибо вам всем огромное... – Видя усердие старушки, добавила: – Ты дров-то в печку много не клади. Опять жарюгу обещают. Это я так... протапливаю иногда, чтобы плесень по углам не заводилась и воздух посвежей был.
        Устинья согласно кивнула и, просунув свиток берёсты между стоящими поленьями, немного брюзгливо произнесла:
       – А ведь и второй муженёк у Глафиры не разумеет, с какой стороны к корове подойти. Первый-то, покойничек, в аккурат был бы ему парным лапоточком. Такие вот они, наши суженые... – Покончив с берёстой и отряхнув руки, она повернулась к фельдшеру: – А самому старшему-то Глафирину, от второго мужика, Валентиныч... всего лишь семь годков в мае стукнуло. Тоже, как видишь, дояр аховый.
       – Знаю, что Паше семь... – вздохнул старик, пропустив мимо ушей информацию об аховом дояре. – Неделю назад ему прививку от дифтерии делал. Худющий, бледненький такой. Принёс в подарок целую коробку гематогена. Сказал, сколько в день есть. Хотя... – фельдшер махнул рукой, – слопает с братишками и сёстрёнками вместо конфет. Дай-то бог только бы не в один присест, а то ведь и не мудрено отравиться. Как-никак, лекарство всё же.
       – Жалостливое у тебя сердце, Иван Валентинович. Сейчас такие как ты – редкость. Большинство-то людей от голода и нищеты дюже озлобились друг на дружку, – проговорила Аглая, осторожно снимая край тюли со здоровой колючки кактуса, стоящего на окне.
       – Да не особо озлобились, Никитишна. В деревне ещё полно жалостливых. Про город ничего не могу сказать – не знаю. – Фельдшер на пару секунд умолк. Потом, проверив у Дарьи пульс, сказал: – Надо бы нам скинуться, да хоть одёжонку пацану к школе купить.
       – А чего, – оживилась Аглая, – с миру по нитке, глядишь и наберём на обновки-то. – А тебе, Валентиныч, – старушка промокнула краешком фартука глаза, мой самый низкий поклон.
       – Это за что же?.. – чуточку смутился фельдшер.
       – Как за что? Ведь костюм моему внучонку купил и денег не взял. Так что на последний звонок Колька чин-чином ходил. А мне-то он знаешь, что выдал? – понизила голос старушка.
       – Что?
       – Теперь, – говорит, – бабушка, и я одет не хуже других. А то все хвастаются своими нарядами. А я что… рыжий, что ли. 
       – Надобно-надобно и Глафириного паренька приодеть к ученью, – поддержала инициативу и бабушка Устинья, заталкивая рукой в глубь печки выпирающее полено, – чтоб не стыдно было перед другими ребятишками. А то дети новых русских-то сейчас ох какие ушлые пошли. Вмиг задразнят.
        Бабушка Аглая вздохнула:
       – Ладно, хоть Антошку, от первого супружника роженного, Глафирина сестра забрала в город. Доучится там парень. В институт, говорят, намерен поступать.
      – Коли в армию не заберут да в Чечню не отправят. В район-то, говорят, намедни двух парнишек в цинковых гробах привезли, – смахнула мизинцем слезу Устинья.
       Наступила минута тишины. Её нарушила Аглая, вспомнив о единственном и от этого безумно любимом внуке:
       – И зачем было форму отменять?
       – Ни к чему, – согласилась вторая старушка, заметая в совок мусор от дров. Кинув содержимое совка в печь, произнесла уже с глубокой иронией и горечью: – Только нас с тобой, подруженька, почему-то забыли спросить? 
       – Думаю, Глафира не примет помощь. Гордая слишком. Я её хорошо знаю, – подала с кровати голос и Дарья.
       Иван Валентинович улыбнулся:
       – А мы скажем, что это гуманитарная подмога – от района. – Он захлопнул медицинский чемоданчик и провёл морщинистой рукою по его дерматиновой поверхности: – Я бы и Паше купил обнову-то к школе... Мне, старику, деньги вроде бы и ни к чему. Всё необходимое нажил уже... Но дело-то не в этом. Зарплату нам обещают выдать лишь в октябре...
       Дарья привстала, взбила подушку и снова улеглась. После уколов ей немного полегчало. На лбу появились крупные капли пота, тошнота почти прошла.
       Немного спустя, она попыталась встать с кровати.         
       – Охолонись ты малость от забот-то, – горестно запричитала Аглая, удерживая её. – Справимся мы. А то вот дочка твоя прибегает сегодня ко мне, вся бледная, спрашивает: «А мама не помрёт?» Ну куда это годится? Зачем ребёнка-то пугать?
       Бабушка Устя, чиркнув спичкой о коробок и поджигая берёсту, укоризненно покачала головой:
       – Сашка отругал бы тебя, Дарья, за такую вольность.
       – Наверное, отругал бы, – не стала перечить больная. Часто заморгав ресницами, она отвернулась к стене.
       – Не надо сейчас про Сашку-то, – шёпотом одёрнула подругу Аглая.
       – Может, и не надо, – шепнул той и другой Иван Валентинович, – хотя... – Он наклонился к Дарье, осторожно тронул её за плечо и убедительно произнёс: – А Саша, доченька, обязательно поправится. Сам его перевязывал – знаю, с такими ранами не умирают. Быстрой птицей к тебе прилетит. Жди.
       Внимательно выслушав Ивана Валентиновича, Дарья тыльной стороной ладони утёрла слёзы.
       – Ну вот и молодец. И не надо больше хмуриться. Всё у тебя, родная, будет хорошо. Даже лучше, чем ты себе представляешь.
       – Спасибо. – Улыбнувшись, женщина стала что-то задумчиво рисовать пальцем на коврике, висевшем на стене.
       Умел Иван Валентинович вселять надежду в людей, хотя сам не меньше других нуждался в утешении. Никого из родни к этому времени у него почти не осталось. Кроме невестки да взрослой внучки, живущих в Санкт-Петербурге. Много лет назад он похоронил единственного сына. Алёше к тому времени исполнилось тридцать. Ехал сынок из Питера к матери и отцу в гости, радовался предстоящей встрече. Но этой встрече не суждено было состояться. Вернее, она состоялась... В морге, куда родителей вызвали на опознание.
       В тот злополучный день из-за поворота навстречу Алёшиной машине вынырнул КАМАЗ. Экспертиза показала: водитель большегруза был в состоянии сильного алкогольного опьянения. Поэтому-то он и не заметил, как оказался на встречной полосе. В аварии нарушитель движения не пострадал. Посадили его в силу каких-то смягчающих обстоятельств всего лишь... на пять лет. Сейчас, наверное, снова разъезжает по дорогам. 
       Жена Ивана Валентиновича после похорон сына слегла. А через три месяца у неё отказало сердце. Вот и жил с тех пор старик-фельдшер один. Правда, раз в год его навещают невестка с внучкой. Невестка замуж так и не вышла. По-прежнему трудится в больнице медсестрой. Внучка же в университете получает специальность ландшафтного дизайнера. Зовут в город. Но разве сможет он жить там без деревни, без её людей, а самое главное – без любимой работы. К слову сказать, если бы не работа, давно бы свалила судьба-злодейка бывалого воина.
     Зазвонил будильник. Иван Валентинович подошёл к комоду и нажал кнопку. Затем снова сел на стул и обратился к Дарье:
       – Я там на кухонный стол положил копчёную колбасу. Свежая. Из ветеранского пайка. Мой желудок плохо её переваривает. Поправишься, мужу колбаски не забудь отвезти. Сама должна догадаться, как в больницах сейчас кормят. Можно сказать, что и не кормят вовсе.
       – Спасибо, – смущённо шмыгнув носом, поблагодарила старика Золотарёва. Затем она прикрыла глаза и сжала пальцами виски.
       – Досадно... – снова обратился Иван Валентинович к больной.
       – Что досадно? – не поняла Золотарёва, принимая от бабушки Усти мокрое полотенце. 
       – Досадно, что лекарств от мигрени так и не придумали...
       Дарья, смежив веки, передёрнула плечами.
       – Я тебе, Даша, вот что скажу, – Иван Валентинович подвинул поближе стул и поправил на лбу у пациентки компресс. – Испробуй-ка ты новое средство.
       – Какое? – почти простонала Дарья.   
       – Чашечку кофе и две таблетки аспирина.
       – Кофе с аспирином?
       – Так точно. Думаю, это тебе поможет.
       – Вряд ли, – смущённо пробормотала женщина. – Хотя знаю: с годами всё должно пройти само по себе.
       – Вот пока не прошло, испробуй. Попытка не пытка.         
       – Обязательно, – прижав пальцами набухшую на виске жилку, тихо отозвалась несчастная.
       – Только учти, аспирин безобразно действует на желудок. Кислота всё-таки. Лучше пользуйся импортным, в желатиновых облатках. Стоит дороже, но риска заработать гастрит меньше. Но опять-таки, принимать его лучше в самом начале приступа.
       В спальню робко заглянула Машка:
       – Корову я подоила, поросёнка накормила и куриц с гусями тоже.
       – Наш пострел везде поспел, – засмеялась Устинья. – А овец я в ухожую* сама сгоню, – добавила она ласково, – а то разбегутся от тебя.
       – Хорошо, – ответила девочка. Она подошла к матери и погладила её по руке, лежащей поверх одеяла: – Там дядя Вася в город собирается...
       Бабушка Аглая, подметая коврик у двери в спальню, недовольно проворчала:
       – Ишь ты, в город...  А кто же коров пасти станет? Взялся за гуж – не говори, что не дюж.
       – Разбаловал скотинку-то. Все улицы в лепёхах, прости, Господи, – сердито перекрестилась и вторая бабушка. 
       – Дядя Степан вчера приехал. Вот он и будет пастухом. – Машка опять дотронулась до руки матери: – Дядька Вася спрашивает, не надо ли чего папке передать?
       – Надо, – тихо произнесла Золотарёва. – Только я сама сегодня поеду.
       – Ты что... куда тебе, – накинулись на неё бабушки. – Даже думать об этом не смей. Ещё упадёшь в автобусе.
       Дарья снова приподнялась на слабых локтях:
       – Ну хорошо... На кухне в пакете, Машенька, всё найдёшь.
       – Там, Дарьюшка, я конфеток припасла, – подошла к кровати бабушка Устя. – На столе лежат. Сынок прислал. Им какой-то паёк на заводе выдали... Так что, милая, – она погладила Машку по голове, – ты их в передачку-то и положи.
       Другая старушка тоже встрепенулась:
       – А я маленьку баночку кофия поставила. Там же. На столике. Елизавета тоже в городе чудом аж две скляночки раздобыла. Одну-то мы себе оставили. Дочка его дюже любит, а вторую вот принесла. Так что, Машенька, ты в пакетик-то и кофеёк отправь.
       – А можно мне... одну конфетку? – Машка, прищурившись, взглянула на бабушку Устю своими синими глазёнками, в которых тут же запрыгали шаловливые чертенята.
       Старушка улыбнулась:
       – Можно. Там и тебе хватит. Возьми, сколько нужно.
       Девчушка резвой уточкой нырнула за дверь...
       Ближе к вечеру маленькая хозяйка без посторонней помощи истопила баню, намылась сама и намыла сестрёнок. В седьмом часу, когда полегчало, Золотарёва решила привести в порядок и своё утомлённое болезнью тело. Париться в этот раз не стала.
       До замужества Дарья была абсолютно равнодушна и к ароматному венику и к жаркому полку. Но однажды Сашка окончательно убедил её в необыкновенной приятности и полезности наиглавнейшей, по его мнению, банной процедуры. С тех пор один день в неделю супруги отчаянно лупили друг друга распаренными в крутом кипятке берёзовыми, а то и дубовыми и даже можжевеловыми ветками. Потом бежали к колодцу и тут же смаху обливались водой. Причём, обливание после парилки практиковалось ими в любую погоду и в любое время. Даже зимой. Вот поэтому-то чету Золотарёвых никогда не брала никакая простуда.
       Накрутив на голову полотенце и облачившись в халат, Дарья вышла из предбанника. Подходя к дому, она услышала робкий скрип петелек. Калитка отворилась, и в неё настороженно, боком, протиснулся Васька. Она подождала его у крылечка. Он же, пряча глаза и ни слова не говоря, протянул ей пакет. Женщина опешила:
       – Что? Не взял?
       – Ему больше... не надо, – промычал пастух.
       – Как не надо! – вскинулась Дарья.
       – Умер, – коротко бросил мужик и, тяжело сгорбившись, поплёлся в сторону калитки.
       Нет, сразу она не заплакала. Не заплакала по той простой причине, что ещё не пришло полное осознание навалившегося на неё горя. Такое часто бывает с людьми, когда они входят в ступор или до последнего не верят сказанному. Но минут через десять, сообразив, что случилось непоправимое, она бросилась на сеновал и зашлась в частых судорогах. Выплакавшись, Дарья погрузилась в какое-то жутко-тревожное марево дремоты, парализующее возможность куда-то идти и что-то делать.
       В таком состоянии она пребывала, наверное, часа два. Потом, взяв тяпку, женщина начала... окучивать картошку. Что руководило тогда её разумом, Золотарёва не знала. Очевидно, все движения совершались ею исключительно на автопилоте.
       Машка, увидев из окна, что мать работает, босая выскочила на улицу. Из сараюхи она приволокла другую тяпку. Но Дарья, пряча взгляд, прогнала помощницу спать. Машка не обиделась. Кряхтя, она шустро вымыла в летней кухне ноги, затем, вытерев их полотенцем и сунув в отцовские растоптанные тапки, заползла на крылечко, оттуда нырнула в дом.
       Сама же Дарья легла в половине первого на сеновале. Но безжалостный сон и в этот раз, смеясь, прошёл мимо её осиротевшего ложа.
___________________________________________
Прим.: *стояк – цилиндрическая, до потолка, металлическая печка;
*отрывок из повести А. Солженицына «Матрёнин двор»;
*ухожа – в Новгородской области огороженное пастбище (диал.).


Рецензии