Разговор

Сегодня ее день рождения: в числе приглашенных, значился и я. Среди прочих гостей был и он: молодой,  самонадеянный, но…  безоружный уже тем,  что  влюблен в нее, как мне казалось страстно, и безнадежно... А он был ко всему забавным: с вспыхивающими время от времени – неважно, в каком  разговоре, аккуратными, словно точеными розовыми совсем  ушками. Он для нее был еще одним, весьма трогательным и обаятельным приобретением, как очередная симпатичная безделушка в коллекции - она любила хранить таких. Как, впрочем,  таким  когда-то был и я. Да, именно я был таким же  - как он сейчас я  с пиететом ловил, затаив дыхание, каждое оброненное ей невзначай слово…
Дело в том, что к ней невозможно было подходить иначе. Но с тех минуло уже немало времени, и я… поостыл немного - сделался больше «тепел», хотя прежде был «горяч». А, теплых - значит, просто удобных, особо не жалуют. Так, хранят в обойме. Может, на что и сгодятся - они трезвы, в меру, расчетливы: и в анализе, и в любви..
А что же касается его? То, как мне представляется, он был «в развитии» - еще дозревал и  последние дни так и «крутился» вокруг нее: повсюду  не отставал ни на шаг от  нее, так что мы не раз имели честь видеться друг с другом. Наша очередная встреча  была совсем не странной, и что она опять состоялась  закономерно, но никак  не случайно.
То, что касалось меня – то я  давно был переведен ею в разряд вечных «друзей», но питал еще какие-то неясные, очень не конкретные надежды, наверное, поэтому все творящееся со мной казалось не  настоящим. Я-то догадывался, что это так – еще не до конца понимал это, все выжидал чего-то. Не понимал, что дружба как чувство неизменно выше любой любви-страсти, которая ищет в первую очередь удовлетворения, но, насытившись, непременно проходит...
Но я нужен был ей и мы пришли негласно к соглашению: не рвать, но и не развивать дальше наших отношений. Решили так, больше пойти на такой эксперимент по ее же предложению: заморозить отношения, «спустить» их  на тормозах, посмотреть, что из этого получится - потом привыкли как-то к наличию друг друга рядом. Что ж, бывает и такое. Хотя я ни ее, ни тем сам себя в том подходе никогда  не понимал, думал, что так все-таки не правильно, и нечестно, если хотите, по отношению друг к другу, к себе, и своей памяти, наконец.
Подобные отношения  свойственны боле опытным и взрослым людям, но никак не подходили молодым людям нашего с ней возраста. Это я так считал и все порывался куда-то «уйти», но она прочно удерживала меня около себя, не возражая против моих уходов и последующих камбэков, чтобы, когда надо, я был бы всегда рядом. Дело даже доходило до того, что она меня  первым посвящала в свои сердечные дела, хоть я и возмущался против такой роли для себя, но потом думал: если уж так сложилось и если ей именно этого хочется – то пусть будет так, и ничего здесь не попишешь…
У нее дома сегодня было как всегда просто и тихо, я бы сказал – особенно по-домашнему. Среди прочих гостей были и ее родственники, и самые близкие ее друзья. Это скорее утолив: ей удавалось всегда собрать таких уютных людей. Быстро утолив вечный свой студенческий голод, мы вместе отвалили от общего роскошного застолья. Конечно, он тоже был с нами – я хотел е общества, но она дала мне понять взглядом, что мне надо смириться с наличием и его рядом. Вот уже с час, как мы втроем внимательно рассматривали, ставшую сегодня уже ее, шикарную коллекцию минералов. Это ей дядя-геолог подарил – вон он остался с остальными сидеть и «острить» за общим столом по поводу габаритов добродушной тети Клавы. Он был совсем не старый, но не по годам весь поседевший – я глянул на часы. Было поздно: одиннадцать вечера – пора бы и честь знать.
- Однако, я засиделся, извините… - попрощался я с ней, потом кивком с ее гостями, и собрался уходить. Как ни странно, он – ставший ее новым другом должен ощутить сложившуюся меж нами неприязнь, но тоже встал и попросил, чтобы я  подождал его - мол, нам по пути.
- Ну что ж, вместе - так вместе… - ответил я на его предложение…
В случаях, когда с тобой в пути малознакомый попутчик, и, если с ним не особо хочется общаться, то самое верное, говорить с ним о чем-нибудь  нейтральном и постороннем –  только не молчать. Такой пустой болтовней мы занимались большую часть дороги, хотя я все время ощущал с его стороны нешуточное, молчаливое давление (как ровно и он с моей). Было явное желание в некоторых его фразах перевести разговор в иное русло…
Но этого уже не хотел я, и не давал ему возможности перехватить инициативу в разговоре для этого. А вот, наконец, и долгожданное облегчение – станция метро:  здесь особо не поговоришь. Шум мчащегося поезда – уважительная причина, чтобы помолчать. Так молча, мы и ехали в метро где-то с полчаса: я думал  больше… о ней. О том, почему у нас тогда все получилось так бездарно: как-то у нас ничего не «склеилось»… Кто же во всем том больше был виновен?
Наверное, я, или еще вернее  оба вместе –  какое это сейчас имело значение? Просто не срослось…
Я вспоминал  нашу первую и последнюю, промозглую осень, парк Авиаторов, где, несмотря на злобный ветер и непогоду, мы по вечерам подолгу гуляли – как у всех влюбленных, у нас там было «свое» удивительное место. Честно говоря, оно  не было только нашим. Оно было сначала ее с  тем, другим, кто был с ней  до меня. Она просто привела меня в это место…
 Прижалась к гранитному постаменту памятника  и сказала:
- Иди сюда! Вот оно – мое место…- впрочем, тут же добавила, - теперь оно и твое тоже. А, значит, уже и наше.
Я встал рядом с ней – подсвеченный серебристый самолет на массивном гранитном постаменте, розовом с вкраплениями темного кварца, висел над головой как огромная птица на фоне пустого под цвет вкраплений в гранит черного неба. Таинственная, интригующая подсветка, из взаимно отражающихся слабых и рассеянных в ночном небе источников света. И мы, замерев, стоим  плечом к плечу и все плотнее прижимаемся спинами к холодному камню и плечами друг к другу... Здесь, действительно, было  чудно: кругом сечет дождь, хладными, колючими иглами. Дует свистящий осенний ветер, а здесь - тихо и покойно…
Неужели бывает так хорошо где-нибудь в этом мире – я запрокинул голову, и засмеялся от удачи, от аромата ее простых духов, от веселой алой курточки в мелкий белый горошек, от ее обаятельной непринужденности. Захотелось целовать и целовать ее…
Но ей  этого, видимо, не хотелось – она, отстранившись, серьезно прошептала:
- Эй! Ты чего?! Нельзя здесь… пошли отсюда. Здесь вообще нельзя быть долго – просто это место такое - особенное…
Я подумал, действительно, никогда не стоит разом осушать до донца всю чашу земной радости: она же  не бесконечна. Надо уметь наслаждаться ей постепенно, мелкими глотками. Может, с того раза, как она показала мне это место, и начались наши разногласия – а, если это и не так, то зачем же мне показывать его, и отмечать при этом, что она раньше была знакома с этим местом и пользовалась им со своим знакомым…
В общем, это была капризная, мелочная придирчивость с моей стороны –  ничего большего. Наверное,  все это было по большей части надумано мной и превратилось постепенно в проблему. На самом деле, это звезды не так выстроились, как надо. И всего-то… Мысль-воспоминание о нашем прошлом промелькнула и угасла быстро в моем сознании, будучи,  лишь ярким всплеском на общем фоне других, рядовых мыслей - пресных и клонящих в невеселую сторону, и поэтому приходилось вновь и вновь заготавливать якобы интересующие тебя вопросы, чтобы задать  позже ему. Чтобы внимать с умным видом  ответы на них.
Но напряжение между нами не снижалось с такой игры «в вопросы - ответы», и когда, наконец-то, объявили мою станцию, я с облегчением поднялся, широко улыбнувшись, протянул ему руку и собрался уже было вежливо с ним проститься… Но он посмотрел  настойчиво в лицо и решительно сказал:
- Пошли, я тоже с тобой здесь сойду.
Это, с одной стороны, хорошо: сразу и по поводу всего объясниться – а, может, он…  хочет  проводить меня из вежливости? Мы вышли из полупустого вагона – двери с шумом захлопнулись. Он немного помолчал и спросил:
- Слушай, я хотел бы поговорить с тобой, конечно, если у тебя есть время?
«Какая фигня это время – оно всегда найдется, если для дела. Но просто так его никогда не бывает. Только зачем сейчас  зряшные разговоры?» - Подумал я и вслух произнес:
- Конечно, уже поздно, но… минут этак с двадцать у меня всегда для тебя всегда найдется, - я говорил и старался предугадать, как будет развиваться этот, вероятно, не очень приятный для нас обоих разговор, а, впрочем, здесь и гадать-то особо нечего: чему быть – того не миновать…
- Вот, - начал он, словно говоря кому-то третьему, - я хотел поговорить с тобой о ней, что касается меня лично, то могу сказать:… я ее люблю всей душой...
- Хорошо. Ну и что же? Я то здесь при чем – и я сразу стал хозяином положения: инициативу-то он взял на себя, затеяв столь непростой разговор. Сама жизнь только усложняется от всяких подобных умных разговоров ни о чем, а жить стоит, по возможности, проще…
- И ты… - продолжил он, - как я понял, тоже не безразличен к ней…
Он осекся, растеряв свою решительность. Его уши чувствовалось,  горели, видимо он сообразил, что очень трудно говорить о таких вещах: всегда говоришь, вроде бы прямо, а получается все вокруг, да около.
- Ты, однако, проницателен, до ужаса… - но он или не понял легкой иронии или не захотел придавать ей значения. - А чем я могу помочь тебе? Мы то здесь ничего не решаем, вообще, ничего… Нам не стоит даже рассуждать об этом…
Мы с ним ходили по полупустому вестибюлю метро взад-вперед: людей в этот час было мало  и можно было свободно разговаривать и даже философствовать. Он мне говорил что-то о том, как она важна для него. Вообще, какая она… Я же обо всем этом,  конечно, ничего  не знал, и поэтому слушал его вполуха. В его голосе читались и симпатичная, скрытая неуверенность в себе, и молодое упрямство, и мужская основательность, и страдание от своего незавидного положения лидера разговора, что он взвалил на себя. Ему было неуютно - все отражалось на его красивом лице. Было новым в нем, и он становился  мне симпатичным своей уязвимостью для колкостей (если бы я их себе позволял!)… А ушки то его были красноречивыми свидетелями непростого разговора. Они загорелись  однажды и уже  не гасли! Я только не понимал одного: зачем он все это затеял, зачем настолько откровенен со мной, в общем-то, малознакомым  человеком,  зачем он говорит открыто о  самом сокровенном?
- Ты хочешь, чтобы я убрался к чертовой матери? - спросил я с едва скрываемым раздражением, с заводкой. А может, это реальный повод для меня, чтобы окончательно порвать с ней все отношения…
Не знаю, не знаю – на что-то решиться для меня было сложнее, чем ему стать адекватнее и свернуть с избранной дорожки, где нет ответов.
- Нет, нет, совсем не это… ты неправильно меня понял, - стал он сразу оправдываться
- Извини – мне пора, - сказал я, видя, что он окончательно запутался. Мне стало даже легче…
…двадцать минут  беседы, где он только путался в словах, прошли  быстро и, действительно, мне было пора. Я имел перед ним и самим собой полное право прекратить становящийся похожим на сливочную конфету-тянучку бессмысленный разговор - скоро уже час ночи: я, того и гляди, останусь  на улице. У нас с этим ого-го, как строго,  я его остановил и попрощался-таки с ним за руку.
- Что сказать, так и не до чего не договорились – это видно, длинная тема… Удачи тебе, надеюсь, мы останемся друзьями… - промямлил он, явно удрученный тем, что за весь вечер  ничего  не выяснил. Будто это было возможно в его ситуации.
- Да брось ты! А что, собственно говоря, произошло? Здесь и без надежд все ясно. – я развернулся и быстрыми шагами скрылся в пустом тоннеле перехода. Мне было неприятно от своей  роли. Увы, я был жесток, как никогда…
Я прикурил, защищаясь от ветра, который был сильнее здесь в трубе перехода и бодрым шагом заспешил домой мимо универмага; как обычно, проходя мимо огромных, манящих витрин, засмотрелся на застекольную жизнь забавных кукол-манекенов, одетых нелепо, но в дорогие рекламируемые одежды. Мне всегда их стандартная, одинаковая и вечно улыбчивая внешность казалась… жалкой. Сегодня же витрины выглядели совсем необычно: я вспомнил, что  с самого утра  вовсю шло их  очередное переоформление, так и не завершенное…
На витринах творилось странное действо: и веселое, и нелепое, немного инфернально, даже страшное… Витрины походили больше на ортопедическую «мастерскую»: кругом лежали отнятые руки, ноги и головы – мужские и женские, разных возрастов и размеров. Все эти «обрезки» человеческих членов были сложены где аккуратно в штабеля,  а где  были беспорядочно побросаны в спешке. Некоторые из них побросаны в выразительных позах, прикрытые совестливым работником для приличия широкими лоскутами бумаги… Люди-инвалиды: без рук и без голов, раздетые, хотя и бесполые, но все равно в остальном они были очень  похожи на нас - их было жалко за  общечеловеческий позор…
Вот девица с невозмутимой улыбкой, смело закинув ногу на ногу, сидела свободно развалившись, эффектно вскинув кверху правую руку театральным жестом… совершенно нагая: на место испокон веков прикрываемое людьми (хотя там... у нее ничего  не было!) был накинут лоскут плотной оберточной бумаги. А вот «стоят» легкие женские ножки, готовые сорваться с места и убежать восвояси…
Рядом элегантный мужчина в полосатой рубашке, он бы бросился за той девицей, но, увы… был  без штанов. Он только мило улыбался всем прохожим, и виновато просил прощения  за свой внешний вид. И такими  были все они: большие, бесполые, неловкие в своей наготе куклы.
А вечером следующего дня, когда я тоже проходил мимо тех же витрин, то все было уже на своих местах: элегантный мужчина наконец-то нашел свой изысканный костюм, смелая девица «облачилась» в новое бардовое платье взамен прежнего,  темно-синего, что последний месяц было на ней. Но странно то, что они совсем  не изменились и никогда не изменятся –  в отличие от людей, куклы  не меняются…