Тетушка

1
    И месяц светит, коли солнца нет.
    В нынешнее время в восточной части России расположилось множество деревень и забытых поселков, в которые не то чтобы нога нашего дорогого чиновника, но и копытце исхудавшей лошади скупого перекупщика не ступало по целому году. Жизнь та течет совсем по другому руслу, нежели в ваших городах, а случится такое, что занесет вас ненароком в такую степь - так поначалу ничего и не уловите. Будете задаваться вопросами, что и отчего, почему эдак, а не так и будете с непониманием хлопать глазами. По иному устроен быт в тех краях: и лед там берут с озера, размораживают и пьют такую воду сырой, и еда там натуральная, ешь мясо или огурцы и теперь уж вопросами не бросаешься, а съедобное ли это либо с примесью, потому как все свое, выращенное своими руками. Но важней всего то, что живешь там с людьми  бок о бок и не запираешь дверь в свою избу. А так зачем же такое делать, от кого же там прятаться, кого же там бояться? Людей? Э нет, это не дело, незачем человеку другого человека боятся, незачем людям вообще жить в страхе.
     Так, захочет сосед, оболтус этот (все не хватает ему ума своим добром нажиться)  взять грабли и подмести во дворе у себя, так пусть и берет, но только с возвратом разумеется. Сломает зубы, сам пусть ищет материал и вставляет заново, а так пусть берет себе на здоровье, жалко разве? В иной раз заприспичит позвать соседа сено вывозить на телеге – неужели откажет, вспомнит доброе и сделает добро, а вот если бы зажал в свое время грабли и отказал бы тогда ему, вот он бы уже и думал, стоит ли спину надрывать под твоими копнами или лучше дома нынче отсидеться.
    По-своему устроен быт в нашей деревне, не волками будут люди друг другу, а земляками, земелями. Взять для примеру случившееся прошлой зимой с Петром Хоминским, мужиком по сути ничем и не примечательным, но со своей особенной изюминкой. С какой? А много ли вы, уважаемые читатели, знаете охотников-гармонистов? На охоту вместе с ружьем всегда он гармошку свою заклеенную брал и начинал охотится по своему методу. Сядет в кустах и наяривает песенки, чего-то там начнет перебирать пальцами и как по заказу сразу слетятся на его музыку утки, сядут себе на водоем и прислушаются. Так и будут сидеть, слушать да покрякивать. Не могли они понять, чего это там в кустах шумит, подплывали поближе, а Петр выжидал до нужного момента и потом палил в них. Штуки три, а то и все пять таким макаром брал. Удивлялись мужики, одалживали у него гармошку ту, тоже садились песни играть в кустах, но ни к кому утки не подлетали. Видать, свой подход был у Петра, никем не разгаданный. Ну так вот, закончилось к зиме у него сено, нужно было второй стог привозить, что по лету на сенокосе застоговал. Одолжил он трактор у бригады, приготовил свою солярку и поехал. Ждали его к полудню, к повечерью жена забеспокоилась, стала бегать по деревне, упросила бригаду завести остальные трактора и выехать на поиски. Вся деревня всполошилась, запрягли лошадей, по десять человек на телегах поехало. Подъезжают люди к сенокосу и видят, что справа, на развилке у ручья стоит свежепоставленный стог, да такой огромный, что верхушку по темноте не видели. Стали гадать чье, вроде бы ничейным было, вот и стали раскапывать, разбрасывать сено. А как раскопали, так и увидели, что перевернулся оказывается петров трактор, а стог на себя закинул, вот и не видно его было снаружи. Вытащили кое как Петра, растормошили, затерли спиртом и в деревню увезли. А на следующее утро снова пришли к сенокосу, собрали раскиданное сено по телегам и увезли к его двору. Вспоминают мужики, что если бы не пошли по темноте искать Петра, так до утра бы он уже окочурился. Вот такие оладьи, а трактор тот до сих пор стоит в гаражах на ремонте, всю кабину согнуло ему, долго еще не смогут его завести. Вот в таких мелочах и просвечивается сущность быта, давно бы деревня померла, коли не было бы так.
    Впрочем, деревня деревне рознь, есть и такие, где люди и месяцами друг дружку не видят и не хотят даже этого, но есть и такие, где еще помнят отцовский склад и давно сложившиеся устои. Где люди идут на свадьбу всей оравой и хоронят всем миром, где чужая корова не чужая, но соседская, где обыденная радость и редкая беда не каждого в обособленности, но общая. О такой деревне теперь и пойдет речь. Называют ее Маслянихой, потому как славилась она тем, что отменное масло сбивали прежние бабы, сейчас такого уже не случается, не каждый житель теперь держит хозяйство в этой стороне. На карте теперь уже и не найти эту деревню, давно ее стерли и так редко о ней вспоминают, что посаженная ель успевала вырасти до пояса к тому времени, когда кто-нибудь заговорит о ней.

    Деревня эта небольшая, на краю ее стоит старая контора прежнего состава сельсовета, на сегодняшний день заброшенная и давно уже пустовавшая. И вот, ранним летним утром в дверь этого обсыпавшегося от старости здания вошла женщина средних лет, которую звали Хава. Она ждала чуть больше десяти минут. Вставала со стула, ходила по коридору, садилась обратно, вставала и снова садилась. Все, что было скрыто за той дверью, являлось для нее великой тайной и мучительно долго молчало: ни единого шороха, ни скрипа половиц и, конечно, никаких голосов. Абсолютная тишина во всем помещении, которая ее пугала и заставляла нервно теребить пуговицы. Вскоре из кабинета выглянула незнакомая женщина в серой блузке и подергала головой в ее сторону (как будто этот кивок мог быть подан кому-нибудь еще).
- Зайдите в кабинет.
    Хава, взяв сумочку со стула, зашла в полуосвещенный дневным светом кабинет, битком заваленный ящиками с бумагами, газетой и прочим мусором. Женщина же закрыла дверь и прошла к ближайшей стене, спрятавшись там в тени. За высоким ученическим (почему-то) столом сидел, внимательно глядя на Хаву, мужчина довольно-таки приятной внешности, но в то же время с подступающими, неизбежными признаками старения: седыми висками и двумя глубокими морщинами на лбу. Они удивительно не вписывались в это добродушное лицо и, казалось, что то были раны от остро наточенного ножа и, вследствие этого, старыми шрамами. Но все же это были морщины и сейчас они сжались над бровями и скомкались в одну длинную напрягающую Хаву полосу. Мужчина смотрел на нее.
- Хава Аркадьевна Путилова, если не ошибаюсь?  Вы абсолютно вовремя пришли, в самый час. Зинаида, будь гостеприимна – стул нашей гостье.
    Хава села на тут же предложенный ей стул. Мужчина был очень внимателен, в какой-то мере даже обескуражен появлением гостьи. Он повернулся налево и вытянул вперед ручку.
- Сразу хочу вас представить своему заместителю. Зинаида, выйди на свет, что ты опять спряталась у стены. Абсолютно по-детски!
    Взрослая на вид женщина опустила голову и, насупившись, прошла к столу.
- Сядь, так будет безопаснее. Это мой заместитель Зинаида, но наверняка вы об этом уже догадались. Пришло время представиться и мне, - мужчина поправил галстук и оскалился, – меня зовут Семен Маркович Броф. Я бухгалтер и занимаюсь финансовыми и, по мере поступления, текущими вопросами своей начальницы. Хочу вам сразу признаться в том, что я польщен видеть вас здесь в такую погоду. К слову сказать, вы наша единственная конкурсантка. Но все же, мы обязаны полностью разобраться в вашей персоне. Надеюсь, вы не против?
    Семен Маркович Броф неаккуратно поправил очки и нахмурил брови, отчего лоб немного разгладился. Далее Семен Маркович уткнулся в бумаги и показалось, что он заснул, лишь изредка смешной хохолок надо лбом пружинисто подпрыгивал, но в тот же момент останавливался и вся фигура Брофа вновь впадала в недвижимость.
    За это время Хава успела заметить, вернее, приметить то, что уважаемый Семен Маркович выглядит довольно-таки странно для деревни и принадлежит к той категории людей, которая вечно поправляет очки и покрякивает во время беседы.   
    Зинаида устроилась поодаль от Семена Марковича и давала, в отличие от своего начальника, весьма неприятное впечатление. Опущенная голова и взгляд из-под бровей заставляли чувствовать Хаву крайне неуютно. Единственное, что хоть как-то заглушало вероятную озлобленность заместителя, так это элегантность Брофа. Хава принципиально смотрела только на мужчину и делала все возможное, чтобы не замечать ее. Зинаида же принципиально не спускала глаз с гостьи.
- Абсолютно!
- Что?
- А? – Броф растеряно взглянул на конкурсантку и поправил очки, - прошу меня извинить, я задумался, - Броф зажался под стол и уставился на Хаву.
- Хава Аркадьевна, вы осознаете всю ответственность, которую на себя берете?
- Пока нет, но, пожалуйста, просветите меня.
- Вы приезжая?
- Простите?
- Как мне стало известно, вы не местная.
- Да, я приехала издалека. Я осталась без работы. Не по своей вине.
- Родственники, близкие, друзья, знакомые?
-Знакомые, конечно, есть, ведь мы здесь больше месяца, но родственников в районе нет, тем более здесь.
- Это хорошо.
- Простите?
- Подробности нам не нужны, лучше ответьте на вопрос: зачем вы сюда пришли?
- Как я поняла, вам нужна няня, а у меня есть опыт работы с детьми.
- Ну да, - Броф как будто только этого и ждал: широко развел руками и впервые изобразил что-то наподобие улыбки, - два года работали воспитателем в детском доме. Абсолютно интересно, Хава Аркадьевна, как вы справлялись с этими бедными детьми без образования, без опыта работы, без каких-либо рекомендаций. Ведь детский дом это все-таки не забегаловка, здесь важен профессионализм.
- Но я закончила институт.
- Ну да, - как будто Броф ждал и этого и уже широко растянул губы, - в прошлом году, заочно. Инженер – это престижно, но вот что интересует меня. Заранее извиняюсь за бестактность, но может вы сумели справиться с этими детьми, потому что родная тетя являлась директором этого учреждения? Признаться, мне противны все эти родственные связи, в особенности проталкивание родственников на хорошо оплачиваемую должность. И что самое противное? То, что это происходит на глазах простых людей, таких же безработных как и вы. Это жалко и позорно, даже в своем роде преступно. Уф! Хочется вымыть руки и бежать подальше от всего этого бардака, чтобы ничего больше не видеть и не слышать.
- Не понимаю, причем тут это?
- Ответьте честно: ведь это не так? Вы не опустились до такого и не воспользовались положением тети при устройстве на прежнюю работу?
- Не могу понять, как это может…
- И не понимайте, просто ответьте на вопрос. Это не было таким, как я только что вам обрисовал, вы устроились на работу не с помощью своей тети? Да или нет! Да? Неужели вы посмели совершить такой мерзкий поступок!
- Конечно, нет! В детский дом я попала обычным путем через отдел кадров и мне интересно, Семен Маркович, какое это…
- Хорошо, что это не так.
- …какое это имеет отношение к нашему разговору!
- Прямое. Хотя, Хава Аркадьевна, я прошу прощения за свое поведение, но мне необходимо было знать, честный ли вы человек. Мне действительно противен факт использования родственных связей.
- Я вам сказала, что это не так.
- Я уже понял, - Броф что-то зажевал, хрюкнул, сделал широкие глаза, видимо ощутив во рту еще что-то, опять зажевал и сделал громкий, бурлящий глоток. До того неожиданный, что даже сам испуганно подергал головой и быстрее задышал. – Извините за нескромный вопрос, вы действительно счастливы, сколько вас?
- Двое. Я и сын Михаил; он очень рад тому, что мы переехали.
- Сколько ему лет? Ох, извините, я опять вас перебиваю, категорически некультурно.
- Ничего. Ему тринадцать лет.
- И?
- И что вы хотите услышать?
    Зинаида, наконец, оторвала взгляд от конкурсантки, встала и как будто не в силах с собой совладать, с гримасой на лице снова спряталась у стены от света.
- Так вы счастливая семья?
    Хава пригляделась к Брофу и заметила, что он весь дрожит. Оглянувшись назад, она не увидела там заместителя, а повернув голову обратно, услышала ее голос – дрожащий и в то же время уверенный. Голос, который заставил ее вздрогнуть и почувствовать себя еще более неуютно. В первую очередь от того, что этот голос совсем не был похож на писклявый голос, который звал ее в кабинет. Теперь у заместителя он был грубым и хрипловатым и Хава невольно снова оглянулась.
- Отвечайте на вопрос.
- Мы, естественно, счастливая семья.
- Точно?
    Броф поднялся над столом, внимательно изучая свою собеседницу.
- Точно Семен Маркович, мы счастливы, как и все.
- Это я и хотел услышать, с вашего позволения теперь приступим к делу.
    Броф аккуратно сел на стул и неправильно поправил галстук. Зинаиды все так же не было видно, но она была позади. Хава чувствовала на себе ее сверлящий недружелюбный взгляд и странное по этому поводу беспокойство. Вся эта нервная ситуация, какая-то угнетающая атмосфера сводила уверенность на нет, притом это старое, в известке деревянное здание, стоящее в конце улицы ничуть не ободряло. Находиться, по сути, в этом здании было опасно, сидеть рядом с незнакомыми людьми в незнакомом доме было еще опасней. Да еще эта чопорность Брофа: пожалуйста, извините. Уф! Хава начинала чувствовать легкое раздражение.
    Броф скорее всего для формальности и фальшивой деловитости перебрал стопку бумаг, взял в руку свою пожелтевшую железную ручку и что-то написал на одной бумаге куриным почерком. Затем положил ручку обратно в карман брюк, взял эту бумагу, внимательно прочитал написанное раз пятнадцать и со злостью, скомкав, выбросил ее в угол. Затем, поправив очки, неприятно улыбнулся куда-то поверх Хавы и начал бубнить себе под нос: 
- Начальница тоже не местная. Приехала откуда-то с материка. Знаете, Хава Аркадьевна, за что я люблю приезжих, так это за то, что они привозят с собой что-нибудь новое, что обновляет и обогащает нашу скучную деревенскую жизнь. Она со своим мужем привезла деньги. Много денег. В нашей деревне они считались целым состоянием. За секунду был построен шикарный двухэтажный коттедж в пяти километрах от деревни и репутация богов, до которых простым людям не добраться. Представьте себе, была нанята прислуга. Вы представьте! Здесь людям месяцами не выдавали зарплату, а у них прислуга: кухарка, своя прачка, рабочий. Все обязательно в опрятных белых рубашках. Мрак! Хотя мне не стоит так говорить, ведь у нее работаю и я, но все же, Хава Аркадьевна! Года три назад умер глава семьи и она осталась одна. Похоронив мужа, начальница все чаще стала прикладываться к бутылке, запиралась в своей комнате, кричала, могла неделями не выходить на улицу, в общем, ситуация была странная. Через какое-то время она, как бы это помягче сказать, захворала. Ее долго лечили, предлагали все бросить, но уезжать отсюда она не желала. В последние полгода редко встает с постели, почти ни с кем не общается и мало ест.
   Зинаида вышла из тени и встала позади конкурсантки.   
- У нее рак. У нее максимум три месяца.
- Что три месяца?
- Ей осталось три месяца. Осенью она умрет, для нас это конечно же абсолютная трагедия. Ведь мы потеряем хорошую работу, а для нее это избавление от мук. Хотя в последнее время она, кажется, ничего не чувствует, на лице никаких эмоций, стальной голос, как по радио; встает с постели, передвигается по дому, ложится обратно и все. Эдакая механическая старушенция, вот как. Что же еще интересного? Ах да, один момент, - Броф с любопытством посмотрел на подошедшую Зинаиду и как-то шаловливо покачал головой, - существует одна странность, которая в последнее время мешает прислуге: в определенный, абсолютно неподходящий момент каждый из работников замечает на себе ее взгляд. Позавчера, к примеру, рабочий работал за коттеджем, куда мало кто заходит из остальной прислуги, тем более начальница. А тут, оказывается, она сидит в кустах и втихаря наблюдает за работой. Либо это проверка, либо недоверие, но по большей части это развлечение. По крайней мере, нам так приятней считать, не правда ли, Зинаида? 
- Она всегда была чужим человеком для всех нас, для всех жителей нашей деревни. Чужим человеком и всегда незваным гостем и ей никто не рад, - заговорила заместитель и Хава снова вздрогнула – голос Зинаиды вновь был писклявым, - но, несмотря на неприятие ее все любят. Боятся и любят, кланяются ей в ноги и вечно боятся. Для них она человек такой фактуры, какого они не увидят больше никогда и это надо осознавать, идя на такую работу.
- Честное слово, я озадачена все сказанным, но причем тут все это?
- Так вы еще не догадались Хава Аркадьевна?
    Броф, еле сдерживая страх, поправил очки.
- Нет.
- Мы нанимаем человека ухаживать за ней.
- Иначе, нам нужна няня для начальницы.
    Хава взглянула на вновь уходящую в тень Зинаиду и почувствовала во всем этом странном разговоре что-то безумно смешное, которое не давало ей покоя. Дождь, ящики с документацией, этот искусственный полумрак показались элементами до жути абсурдной, наигранной ситуации. Хава попыталась повертеться на стуле, чтобы принять удобную позу и затем раскрепощено развела локтями. Броф ей казался жалким.
- Няня?
- Именно Хава Аркадьевна, вы абсолютно верно поняли наше желание.
- Так я же не имею опыта работы с пожилыми; сколько ей лет?
- Шестьдесят два и это не имеет никакого значения.
- Совершенно никакого Хава Аркадьевна, поверьте мне, - хриплый голос донесся из темноты и это заставило Хаву подняться со стула.
- Но я думала, что разговор идет о ребенке.
- А это меняет дело?
- Нет, но…
- Так вы согласны, - Броф снова приподнялся над столом и пригляделся к своей собеседнице, - вы, вы согласны?
    В этот момент казалось, что Броф вот-вот лопнет: выпученные глаза и зачем-то раздутые щеки сделали похожим Семена Марковича на жабу. Он пожирал глазами конкурсантку и что-то неслышно шептал себе под нос.
    Хава застегнула пиджак и оглянулась в темноту. По какой-то причине за все то время, что она была в этой комнате ее внимание больше привлекал заместитель, чем Броф. Он был понятен: рядовой бухгалтеришка, в меру старомоден и скучен. Хотя он был еще и нетерпеливым. Дотянувшись через стол до ее руки, он дернул ее за рукав, но тут же отклонился назад и помотал головой.
- Ну что же, ну что же!!!
    Хава помедлила с ответом для того, чтобы оценить весь риск в этом деле.
- Другой работы все равно нет.
- Абсолютно! – Броф вышел из-за стола и вплотную подошел к Хаве. – Три месяца работы Хава Аркадьевна. И прошу вас обратить внимание на тот факт, что осенью, после смерти старухи (а оно так и будет) вам выплатят сто тысяч.
- То есть больше тридцати тысяч за месяц, прошу вас заметить, - голос все так же звучал пискляво и уверенно.
- Естественно, никакой гарантии, да она вам и не пригодится.
- Ого!
- Мы вас смутили?
- Просто я не ожидала такого.
- Мы с вами договорились?
    Хава еще раз оценила предложение и выдохнув из себя остатки сомнения пожала Семену Марковичу руку: - «Договорились».
- Тогда до встречи, мы свяжемся с вами на днях. Зинаида, проводи гостью.
    Зинаида вышла из тени, чтобы (как показалось Хаве) открыть дверь. Но вместо этого она остановилась и произнесла одно единственное слово. И это слово таило в себе все отношение к ее персоне и передавало все оттенки чувства, которое она испытывала к Хаве и показывала это все своим видом. Надменность! И это слово прозвучало как гром – быстро и резко и было сказано нетерпеливо и раздраженно, словно еще чуть-чуть и лопнуло бы терпение и тогда не спасла бы элегантность Брофа и самообладание Хавы. Хриплый голос выдернул это слово из глубин легких и выбросил в сторону уходящей конкурсантки. И оно тут же растворилось в атмосфере кабинета бухгалтера Брофа, унося с собой последние капли хорошего настроения куда-то в темноту. Зинаида прошептала: - «До свидания». 


2

    Тем временем не без помощи Софьи Матвеевой по деревне поползли слухи, и поползли шустренько, заползая под каждую дверь, под каждую кровать. Маркел, обиженный на мать за неумение держать язык за зубами, допивал четвертую чашку чая и ждал Прохорова. Через пять минут после звонка Маркела он все-таки появился. Влетев в дом Матвеевых, Сенька первым делом подбежал к печке и стал хлебать воду из чайника. Напившись, он так же суетливо снял кепку и уселся рядом с Маркелом. По растрепанным волосам и одетой наоборот футболки было видно, что Сенька проснулся недавно и неудачно. Он весь дрожал от возбуждения и было ясно, что звонок Маркела его взволновал и шокировал до такой степени, что ему было трудно сдерживать эмоции. Впрочем, нужно сказать о том, что Сенька всегда был импульсивным, он всегда стремился в бой и вечно залезал в истории по самые уши, изображая из себя опытного следователя. Было это так? Конечно нет. Это был девятнадцатилетний мальчуган с неестественно длинными руками, смешно висящими вдоль тела, как у тающего снеговика. Единственное, что можно было сказать одобрительного про Сеньку, так это то, что он и вправду был хорошим парнем.
    Он немного отдышался и, жадно глотая воздух, смотрел на молчаливого Маркела, надеясь на то, что тот наконец-то заговорит. Но Маркел молчал. Сенька, глядя на него, краем глаза начал высматривать что-нибудь съестное в доме Матвеевых. И тут взгляд упал на печку, на которой красовалась его слегка сгоревшая по краям кепка. Тут он слетел (не встал, а именно слетел) со стула и бросился к кепке, которую тут же похлопал по бедру. С перепугу или от перевозбуждения он снова схватил чайник и присосался губами к носику. Выпив, он снова сел на стул и, сделав глубокий вдох, а затем, как показалось Маркелу, истеричный выдох, уставился на неподвижного товарища. Маркел тоже вздохнул и поднял голову.
- Закончил?
- Ничо, ничо, это печка. С какой такой пьянки ты летом печку топишь, делать нечего? – Сенька старался оправдаться, но тут же остановился, мгновенно приняв другое выражение лица. Глаза расширились и весело забегали, - Слушай, сколько мы с тобой знакомы, ух! Сколько всего вместе повидали, да! Ты ведь всегда знаешь, что ради тебя я последнюю рубаху…
- Ну что опять?
- Маркел, а Маркел.
- Что ты ноешь с самого утра!
- Ну угости блинами, а? Я же сразу к тебе как проснулся.
- Какие блины?
- А вон, на холодильнике, - Сенька жалобно кивнул.
- Эх прожора, на, лопай блины. Вечно ест, ест и когда насытится. Тебя что, дома не кормят?
- Да чего ты завелся, тебе блинов жалко!
-Жри ты их, наконец.
    Сенька пристыжено зачавкал и больше не ныл. Маркел с изумлением смотрел на исчезающие во рту Прохорова блины, затем все-таки отобрал миску и накрыл ее крышкой. Затем не спеша, четко проговаривая каждый слог прошептал:
- У нас снова крест.
- Как…как крест!? – Сенька в ужасе слетел со стула и, промешкавшись, опять подбежал к чайнику и начал его трясти, - как крест, у тебя воды больше нет? Как ты живешь!
- А вот так, крест. Опять такой же, как и остальные и опять все так же.
- Ах вот как, дай же мне воды запить!
- На, чаю хлебни.
    Сенька в припрыжку подбежал к Маркелу и осушил его чашку.
- Ооо!
- Полегчало?
- Да расскажи ты, в чем дело!
    Маркел скрестил руки на груди и задумчиво закивал:
- Я же сказал, у нас крест.
- Когда? – Сенька сел на стул.
- Сегодня ночью.
- Где?
- Посреди дороги на Сосновой.
- Так, - Сенька тоже задумчиво закачал головой, с трудом сдерживая крик.
- Чей?
- Номер 418, Корзунина Капитолина Станиславовна.
- Корзунина Капитолина Станиславовна. Корзунина Капи… бабка Капа, что ли!
- Ну да.
- О, да ты что! – Сенька так широко раскрыл глаза, что, казалось, они вот-вот выпрыгнут, - да ты что Маркел, бабка Капа, крест бабки Капы!
- Вот именно Сенька, вот именно!
- И где он?
- За печкой.
- Умм, - Сенька поперхнулся, - ты его себе домой приволок!
- А куда его надо было, до дяди Вити не достучаться.
- За печкой, умм, - Сенька уже начал пугать Маркела, - за печкой, а ну-ка давай его сюда!
    Маркел поднялся со стула и обошел печку с другой стороны. Немного пошумев упавшими досками, он аккуратно вытащил из-за печки деревянный метровый крест, посередине которого виднелась поблекшая надпись: 1932-1998. Корзунина К.С.
- Бабка Капа, вот это дела  Маркел, еще один крест. Давно их не было, но вот опять появился. Маркел, это еще один крест!
- Я об этом тебе и говорю идиот, хватит тарахтеть!
    Сенька покружился вокруг креста, похлопывая себя по щекам, все время норовясь шлепнуть разок-другой приятеля.
- Какой по счету?
- Одиннадцатый.
- Одиннадцатый крест и он бабки Капы, вот это дела, я тебе скажу Маркелушка!
- Хорош болтать, - у Маркела лопнуло терпение, - помоги затащить его обратно.
    После проделанного оба товарища уселись за стол и совсем уж задумчиво покачали головами. Во время небольшой передышки Сенька съел еще один блин и к радости Маркела отодвинул тарелку на край стола.
- А где Софья Наумовна?
    Маркел чмокнул и скривил лицо:
- По соседкам бегает.
    Сенька понимающе посмотрел на товарища и все-таки шлепнул его пару раз по щеке.
- Не кисни, давай думать.
    Маркел достал из-под стола чемодан и вытащил потрепанную, пахнущую чем-то не съестным папку с бумагами.
- Хорошо, давай.
   Маркел деловито сдвинул брови и закопался в бумагах.
- Итак, Сенька, что мы имеем на сегодняшний день.
- У нас теперь одиннадцать крестов за последние месяцев, эдак, тринадцать. Когда мы нашли крест Жереховой?
- Двенадцатого мая, меньше месяца прошло, опять Сенька, опять, а мы как два дурака, просто сидим и считаем их!
- Спокойно Маркел, спокойно. Нам нужна хоть какая-нибудь версия. Хоть бы что-нибудь!
- Верно, - Маркел пошуршал бумагами, - давай пройдемся по именам.
- Валяй.
- Хорошо, - Маркел прищурился на Сеньку, - первым у нас был Тимофей Вольфович Фокс.
- Обнаружили…
- Шестнадцатого мая прошлого года, затем двадцатого июня Платон Матвеевич Бендяев. Дядя Платон – коневод.
- Да, я помню, что дальше? – Сенька, подражая Маркелу, тоже нахмурил брови.
- Дальше проходит полтора месяца и пятого августа у нас крест Рябковой Екатерины Александровны. Шестнадцатого сентября – Иннокентий Лаврович Пончик, а ровно через месяц Тимбердиев Иван Арсеньевич. Идем дальше. Опять полтора месяца проходит прежде чем мы находим крест Оксаны Дмитриевны Кольши, это было восьмого декабря.
- Восьмого?
- Восьмого. Двадцать первого января – Орест Матрена Ивановна, второго марта нашли крест Зельковской Анфисы Богдановны. Крест Мстислава Павловича Гормушкаева обнаружили восьмого апреля. Предпоследний был обнаружен двенадцатого мая, то был крест из оградки Жереховой Александры Петровны и вот теперь Корзунина Капитолина Станиславовна.
- Напиши в досье: девятое июня.
    Маркел неразборчиво, только ему понятно написал дату напротив фамилии бабы Капы.
- Одиннадцать крестов.
- За тринадцать месяцев.
    Сенька по-воровски понизил голос.
- Мы должны раскрыть это дело, сразу в центр нас отправят работать.
- Получим премию, я, скорее всего, даже благодарность.
- Точно!
    Маркел ехидно захихикал, но тут же нахмурил брови.
- Но давай ближе к делу Сенька. Нужно думать, думать!
    Сенька еще раз пошлепал приятеля по щеке и вытащил еще блин:
- Давай. Пройдемся по времени. Период затишья продолжается месяц, максимум два, а затем снова находка. Были пропущены июль, ноябрь в прошлом году и февраль в этом. Между июлем и ноябрем пропущено три месяца, между ноябрем и февралем два. Значит, по идее, после февраля должен быть пропущен один месяц, то есть в апреле у нас не должно было быть креста, а он у нас есть.
- Восьмого апреля. Гормушкаев Мстислав Павлович.
- Он у нас есть, значит…
- Это тупик, здесь нет вариантов.
- Что еще у нас было?
- По полу было равновесие: пять женщин и пять мужчин. Баба Капа стала шестой женщиной, значит следующим должен быть мужчина. Сенька, а где баба Капа работала?
- На мясомолпроме.
- Значит, не сходится и здесь.
- Как?
- Фокс у нас был бывшим адвокатом в центре, Гормушкаев плотником, работал чисто на себя. Бендяев – коневод. Что насчет Тимбердиева, то он был почтальоном, а Пончик неработающим пенсионером.
- Кем был раньше?
- Был врачом.
- Так, - Сенька пытался уловить хоть что-нибудь, - что у нас с женщинами?
- Рябкова – повар в школе. Жерехова была директором дома культуры, Кольша ветеринаром вместе с Орест Матреной Ивановной. Зельковская – продавцом в охотничьем магазине, а Корзунина была редактором нашей газеты.
- Во дела.
- Да, дело есть, а ниточек нет, чтобы за них зацепиться.
   Маркел закурил и встал со стула. Сенька сделал то же самое. Оба заходили по кругу. Маркел задумчиво курил, Сенька бессмысленно ходил по дому. Что-то во всей этой истории было не так и оба это чувствовали. Слишком много было однообразия и непонятностей. Факты, собранные данные, предположения куда-то вели. Но куда? Наполовину пустые, молодые головы следователей напрягались в надежде хоть что-нибудь выяснить. Маркелу и вовсе вся эта история начинала понемногу надоедать. Он все больше стал замечать, что вытаскивает чемодан только лишь для того, чтобы прочитать фамилии и положить бумаги обратно. Дело было безнадежным и единственное, что спасало, так это молчание дяди Вити – иначе деревня давно съела бы следователей с потрохами.
    Утро пробиралось в дом незаметно. Тепленькие, мягкие лучи поднимающегося солнца стучались в занавешенное окно. Где-то на крыше, как по расписанию засвистели птицы, отчего Маркел остановился и с сомнением выдал предположение.
- Скоро люди повылезают на улицу.
- И что?
    Он бросил окурок в печку и вытащил крест на середину дома. Сенька, до ужаса боявшийся всего, что касается покойников, снова начал жадно глотать воздух и дрожать.
- Что ты надумал?
- Ничего. Нужно отнести крест туда, откуда его отковыряли.
- Как ты сказал: отнести? – Сенька засмеялся.
- А ты что думал, опять дядю Витю запрягать?
- Ну, зачем дядю Витю, но все же…
- Давай-ка, одевайся.
    Маркел надел ботинки, закинул крест на спину Прохорова и вышел из избы. Сенька опять начал было ныть, но Маркел его заткнул и надел ему на голову полуобгоревшую кепку.
- Потопали быстро.
    Дело казалось безнадежным и полностью проваленным. Через полчаса они добрались до кладбища. Сенька, под конец измученный, с радостью сбросил с себя крест на землю. Маркел снова закурил и оглядел кладбище. Оно простиралось от дороги за холмом до кустарников, дальше которых шел лес. Кладбище было серым, лишь слева от холма пестрели некоторые оградки благодаря цветам и ленточкам, все остальное: справа и до кустов было однотонным.
- Не поверю, что в нашей деревне жило столько людей Маркел. Как мы среди этого леса крестов отыщем то, что нам нужно.
- А ты подумай.
    Сенька глупо смотрел на кладбище.
- Дурак, мы ищем могилу без креста, везде кресты, а нам нужно без креста. И это будет могила Корзуниной, понял?
    Удивившись своей несообразительности, Сенька стукнул себя по голове и засмеялся.
- А вот смеяться тут не надо. Давай искать могилу, ты иди вправо, а я в сторону холма.
    Сенька заткнул рот и пошел вправо. Маркел посмотрел ему вслед, повернулся и пошел к холму. Вскоре они отошли на приличное расстояние друг от друга и тут Сенька по-настоящему заволновался. На самом деле все было не так плохо. Сенька не замечал, что идет по зеленой поляне, усыпанной букетами поздних подснежников. Они, также как и кресты, торчали из земли и придавали этому месту то необычайное спокойствие и умиление, которое было присуще только настоящей природе. Желтые россыпи цветов были разбросаны по всей поляне и в совокупности представляли собой одно единое желто-зеленое настроение. Это настроение передавалось рядом стоящему лесу, который, стараясь не отставать о своих соседей, тоже распускался зеленой красотой и весело пыжился в июньской агонии. Даже птицы, с вечно рыщущей в поисках пищи фигурой, влетая в это умиротворенное пространство, забывали о своей цели и предавались желто-зеленому наслаждению, идущему с поверхности земли. Они со счастливым смехом садились на торчащие из земли светло-коричневые деревянные кресты и на мгновение замирали в общем молчании, стараясь уловить ту райскую атмосферу, которая исходила от этого места. Спустя миг они вновь взлетали в вышину и, набравшись безграничной энергии, устремлялись в поисках пищи, осознавая, что это уже не самое важное в их существовании. После отлета своих врагов, трусливые жуки и муравьи выползали из своих жилищ и, убедившись в том, что птицы снова далеко, опять удобно располагались в молодой траве, ловя (и при этом получая огромное наслаждение) своими спинами обжигающие солнечные лучи полуденного солнца. Лишь изредка эту неподвижность нарушал озорной ветер, играючи спускаясь с холма, и тут же по всей поляне разлетался неизвестно откуда появившийся пух. Но мгновение-другое и этот сероватый пух опускался на землю и снова, в который раз, наступала беззаботная тишина.
    Но Сенька не понимал своеобразной красоты этого места и ощущал все это куда низменно, чем было на самом деле. Он думал о погребенных под его ногами покойниках и о том, как бы не разгневать их своими возможными глупыми поступками, осознавая, что этого быть не может в сущности и лишь навеяно дурацкими легендами. Хотя Сенька был не из робкого десятка, все же некоторая боязнь присутствовала, толкая в уж точно не ободряющее его неспокойное состояние. Единственным стимулом была его уверенность, с помощью которой он перебарывал свою боязнь, уверяя себя, что это излишняя осторожность. Может, это было так. Осторожничая, он обходил явно видневшиеся горочки, понимая, что там под землей и периодически оглядывал лес крестов в поисках заветного пропуска в рядах. И тут он услышал (показавшийся из-за волнения) душераздирающий крик своего напарника. Забыв о предосторожности и уважении перед покойными, Сенька бросился бежать в сторону холма, наступая на выступающие горки. Он бежал сломя голову, временами взлетая над крестами и приземляясь уже на другой стороне оградки.             
    Пробежав довольно приличное расстояние, он увидел Маркела, стоящего с крестом над чьей-то могилой. Радуясь находке Маркела, Сенька стал махать ему кепкой и уже не замечал мелькавшие перед глазами горки. Но жизнерадостность Сеньки прошла так же мгновенно, как и появилась. Справа (до этого остававшийся незамеченным) на Маркела бросился старик. Он повалил Маркела на землю и начал бить его руками по голове. Маркел собрал все силы и нанес удар старику по подбородку. От этого старик слетел с Маркела и повалился на землю, но тут же поставил подножку поднявшемуся на ноги Маркелу, от чего они оба оказались на земле. Сенька уже подбегал к ним сбоку, но неудачно зацепился ногой за крест и со всей дури шлепнулся на землю, разбив при этом себе нос. Кровь хлынула на землю, но, не обращая  внимания на это, он прыгнул на старика. Прижав его к земле, он нанес два удара по челюсти и успокоил его. Старик, заныв от боли, закрыл рот рукой и выкрикнул: - «Сволочи».
- Кто, мы! – Маркел вытер рукавом кровь, встал и начал ходить перед лежачим стариком.
- Это мы сволочи, гадюка! Да мы ж тебя сейчас в сельсовет за это!
- Ишь ты, это вас туда в самый раз. Будете потом знать, как над покойными издеваться!
- Тише, не болтай глупостей, - Маркел немного успокоился и теперь стоял над стариком неподвижно, - ты чего драться полез?
- Ох, как будто не догадываетесь. А нечего кресты красть!
- Кто крадет, старик, - Сенька выпучил глаза, - кто крадет, мы притащили крест!
- Тихо Прохоров, - скомандовал Маркел, - ты кто такой?
- Сидор Елисеевич Комаршевский.
    Сенька разозлился и пнул старика в ногу.
- Кто такой?
- Сторож я, а вы кто такие?
    Маркел сделал угрюмое лицо и помассировал шею: - «Как сторож, да успокойся ты, вставай с земли».
    Старик встал, отряхнулся и тоже помассировал бока. В отличие от Сеньки, старик удивил Маркела не тем, что он был сторожем, а тем, каким он был: крепким для своих лет и сильным.
- Матвеев Маркел, охрана порядка, а это мой помощник.
    Старик пожал обеим руки и ухнул.
- Вот так дела, вы с крестами чего ходили?
- Послушайте, - Маркел поднял крест, - этот крест был похищен минувшей ночью из этого кладбища и был найден посреди Сосновой. Он стоял на дороге.
- Да чего вы!
- Только вы не это, тайна как-никак.
    Старик осунулся и с недоверием поглядел на ребят.
- Раз сторож – так сторожи, ты сколько здесь?
- С прошлой субботы, недавно совсем.
- Что-нибудь видел?
- А что я мог видеть, - испугался старик, - каждый день обхожу участок, лишних никого не примечал. А если так, между нами: кого должен был видеть?
- Да всяких там.
- Воров?
- И их тоже.
- Не, не. Старушки заходили, с сельсовета были, а вот воров не было.
- Ну, это конечно.
    Сенька повернулся к могиле и подозвал обоих.
- Свежие следы, точно не мои, так, позвольте, - он поднял ногу старика, - и не ваши. Маркел взгляни, крест, видать, сзади выдернули, оттуда удобней всего. Вор, однозначно, мужчина. Крест тяжелый как чугунный, выдернуть трудно, а как в деревню тащить?
- Согласен, - Маркел еще раз протянул руку сторожу.
- Хорошо познакомились. Пойдем мы. Крест на вашей совести, поставить обратно, следы убрать. Справитесь?
    Старик знал, что справится, поэтому отпустил ребят в деревню, хотя долго еще старался все понять. А к вечеру с Сидором Елисеевичем произошла пренеприятнейшая история, которая станет известной вам позже, а пока возвратимся к одному из наших героев, и расскажем, что произошло у него дома под вечер девятого июня.
    Неугомонная и юркая Софья Наумовна в то время уже улеглась спать и, видимо, уже задремала. Маркел, пыхтя и временами втягивая оставшийся чай, смотрел в окно и разбирался в запутанном деле, в то время, когда к нему во двор вновь влетел Сенька.
- Прохоров, мать его! – Маркел придвинулся к окну и, тяжело охнув, подбежал к двери, - Сенька, если жрать прибежал…
- Тихо ты, какие блины в час ночи. Ты воды лучше дай.
    Ворча и почему-то еще сильнее злясь на мать, Маркел вытащил Сеньке чайник и вместе с ним вышел на крыльцо. В то время сумерки окутывали деревню плотным одеялом. Луна по-вчерашнему представляла собой корявый обломок, лишь изредка прячась в тумане и отдавая неярким светом, недостаточным, чтобы Маркел смог различить на лице Прохорова нехорошую радость. Отобрав чайник, он поставил его на крыльцо и засунул руки в карман.
- Маркел, - Сенька крикнул в лицо напарника и, тут же получив подзатыльник, понизил голос и почти шепотом стал выкладывать Матвееву все, что он узнал.
- Безалаберность – это страшная штука, Маркел, ой страшная! Именно она чуть не погубила наше дело. Но, она нам оказала услугу.
- Какую?
    Сенька подозрительно заглянул в окно.
- Наумовна спит?
- Спит. Давай, чего у тебя.
- Ой, и слава богу, что спит. Ничего не услышит. А ты, Маркел, слушай и удивляйся. Время удивляться!
И Сенька стал рассказывать своему напарнику то, отчего у Маркела волосы встали дыбом.
- Капитолина Станиславовна Корзунина действительно была редактором местной газеты, но это не главное. А то, что Корзунина играла в сельском оркестре «Колосок» балалайкой.
- Ну и?
- Балалайкой она была никудышной и постоянно не попадала в такт, поэтому вместе с ней сидели другие балалайки: Рябкова, Кольша и Зельковская. Но и не это главное. А то, что в этом оркестре играли Орест Матрена Ивановна – ударными, Жерехова – баяном вместе с Пончиком. Иван Тимбердиев был контрабасом и остальная троица Фокс, Бердяев и Гормушкаев – домрами. Но и это не главное Маркелушка мой, не это!
- Да что же!
    Сенька повысил было голос, но вспомнив про подзатыльник, приутих и так же истерично продолжал шептать то, от чего у Маркела уши крутились с необычайной живостью.
- В нем были Фокс, Пончик, Гормушкаев, Зельковская и все остальные. А знаешь, и это не все!
- Да что же, едрыть тя Сенька, что еще!
- Кто собирал земельный налог, кто распределял урожай, кто имел доступ к сельской печати?
- Откуда мне знать, я приезжий!
- Совет деревни, в последний раз выбранный девять лет назад и через три года распавшийся. И Орест и Кольша и все-все являлись членами этого совета. Во, Маркел!
    До Маркела дошел смысл новости, он стал лихорадочно ударять в ладоши, все время не спуская глаз с Сеньки.
- И это не главное Маркелка!
- Да едрыть Сенька, еще что!
- Раз это оркестр, то не хватает еще двух домр и дирижера для полного комплекта. Значит, по крайней мере, еще три чертовых музыканта, три члена Совета деревни и еще три креста! И если узнать, кто это такие и не живы ли они, то, товарищ следователь, я полагаю…
- Что!
- У нас появился след!
    Уши Маркела остановились в наивысшей точке своего пути и готовы были оторваться от головы. Маркел, еле сдерживая эмоции, обошел грядки возле крыльца и, убедившись, что мать спит крепким сном, схватил Сеньку за плечи и по-детски радостно закричал.
    Над наполовину разбуженной деревней все так же смиренно лежала ночная мгла. 

 
3

    Эта неумело обставленная контора бухгалтера Семена Марковича Брофа находилась на Партизанской улице, практически с краю. И Хаве пришлось идти обратно через всю деревню, чтобы добраться до своей улицы. Идти пришлось минут двадцать.
    Выйдя на свою улицу, Хава свернула налево и зашла в дом под номером двадцать три. Вероника, молодая женщина лет тридцати с хвостиком сидела на диване и вязала. Что она вязала неизвестно. Спицы заковыристо переплетались и появлялись петли, которые создавали какую-то непонятную маску. Вероника так была увлечена вязанием, что не сразу заметила вошедшую Хаву. Она притормозила крючочки и на секунды две повернула голову в ее сторону, затем вновь увлеченно стала вязать. Струсившись, Хава постучала и облегченно вздохнула.
- Здравствуйте Вероника.
    Хозяйка продолжала заковыристо переплетать спицами и не собиралась останавливаться.
- Здрасьте, где вас носит? Вы обещали забрать своего сына к обеду, а уже полвторого.
    Хава с умилением поморгала и прошла в зал.
- Но полвторого – это еще не после обеда.
- Для кого как! Для бабы Вали это еще утро, а для меня почти вечер. Раз обещали полпервого – так будьте добры в полпервого, а не в полвторого, не в полвторого!
    Вероника с презрением посмотрела на Хаву и фыркнула. Вообще-то она была не злой. Той самой бабе Вале помогла отвоевать дом. Это когда ее старик залетел в дом с поленом в руках и стал требовать покоя, на что баба Валя с помощью Вероники погнала его в шею. Но то баба Валя. А это Хава – приезжая, с таких далеких мест, да еще и с ребенком.
    Хава оглядела зал, отдышалась и громко ойкнула.
- У самой все второпях. Знаете, а я, по-моему, устроилась на работу.
- Ну и бог с вами, мне-то что с этого?
- Да я так, ради разговора. Вы все время вяжете?
    Вероника бросила спицы на диван и уставилась на гостью. Эдак, с огоньком в глазу (левый, обленившись, был полураскрыт), с нетерпением. Раскачивая голову из стороны в сторону, она изучила ее модные туфли и небрежно прошлась по платью.
- Вот зачем вам знать сколько я вяжу, книгу пишете?
- Причем тут это, - Хава отпрянула,- может я хотела заказать у вас кофточку или шарф какой-нибудь, а то зима у вас здесь, а не лето.
- Ну, ну.
    Вероника успокоилась, подняла спицы и принялась выводить петли. Хава посмотрела на стену – было без двадцати два. Затем, осмотрев уже знакомую обстановку дома Вероники, она еще раз ойкнула и поправила платье. Обстановка была такой же как и вчера, и позавчера, и неделю назад. Казалось, Вероника боялась поставить даже стул не так – все стаканы висели на своих гвоздиках, ваза была повернута все так же цветами от окна и вообще, настолько все правильно и аккуратно, что зубы сводило. Хава приводила своего сына четыре раза в неделю. За это Веронике выплачивалось по пятьдесят рублей за день. Итого за неделю Хава обеднялась таким способом на двести рублей. Не хило, с учетом того, что денег осталось совсем немного.
    Вероника вязала все время; она сидела без работы и единственным доходом являлась продажа шарфиков и кофточек. Она выводила петли, стучала спицами, связывала очередную рукавицу и тут же бралась за следующую работу. Хорошенько наживаться удавалось во время ежегодной весенней ярмарки либо на проводах, где за день могла продать месячную норму. В тот день с помощью бабы Вали Вероника разгуливала половину прибыли и опять садилась на мель. В среднем, она вязала в месяц для семи-восьми людей. Но никто из этих людей не приходил сам, никто не приходил к ней домой и вообще старался поменьше с ней общаться.
    Ее дом стоял особняком посреди улицы. Это было старое, добротно построенное здание лет сорока. Бревна из свеже-коричневых давно превратились в трухляво-серые и окна уже по самые рамы втерлись в землю, превратившись в усталые глаза бывалой избушки. Про палисадник нужно сказать отдельно. Тот тополь меж глаз был посажен лет двадцать назад еще покойной мачехой Вероники и резко выделялся над окружающими его кустарниками боярышника. По осени шаловливая детвора перелезала через ограду и рвала оранжево-красные шарики, которые, оказавшись во рту, тут же слипались в одну костистую массу. Но, по сути, этот палисадник не любили. Лет тридцать назад в нем мачеха похоронила своего старого пса, прямо перед окнами, а сейчас, когда все заросло травой, никто и не вспомнит, где это место находилось, от этого всем и было неприятно. Поговаривали, что в этом палисаднике похоронена не только собака, но это только слухи.
    Веронику считали прокаженной, юродивой. Никто и не помнил ее маленькой, видимо потому, что видели ее только в школе, а после ее окончания она и вовсе перестала выходить на улицу. Она брала спицы, робко училась выводить петельки и слушала, как по вечерам мачеха заигрывает через окно со своей собакой в палисаднике. Больше о Веронике мне не известно.

    Хава еще раз посмотрела на стену – прошло две минуты. Она засунула руку в сумку и достала мятый полтинник. Положив его на тумбу, она понаблюдала за прыгающими спицами и нетерпеливо ойкнула вновь.
- А где Миша?
    Вероника дернулась и поправила клубок.
- Я же говорила не опаздывать, зачем опоздали?
    Хава приняла стойку и прошла вперед. Женщина посмотрела на нее прямо и нагло, так нагло, что Хава почувствовала страх. Вероника так себя не вела раньше, она была озлобленной, вся корчилась от ненависти и атрофированной, расхлебанной наглости.
    Хава повторила свой вопрос дважды, этого хватило для того, чтобы Вероника окончательно потеряла контроль и накинулась на нее с кулаками. К стыду и позору обоих случилась драка, хотя какая это была драка: Хава лишь таскала Веронику за волосы по всему дому, да и только. Неизвестно, что могло произойти в следующий момент, если бы в избу не вошла старуха. Она осторожно открыла дверь и боком просунулась в образовавшуюся щель. Она в сладостном блаженстве откинула голову как-то так, что едва не задела дверной косяк и с наслаждением, тихим деревянным голосом на выдохе произнесла:
- Началось.
    Затем так же по-кошачьи протиснулась обратно и бесшумно закрыла дверь. Женщины с секунду постояли, затем Вероника отпустила Хаву, подошла к раздевалке, молча накинула телогрейку и вышла вон. Хава стояла дольше – она переводила дух и пыталась сообразить, что произошло. Какое-то безумие охватило ее или она начала терять рассудок? Сердце колотилось, выпрыгивало из груди, ее глаза залились кровью. Что же, что же! Как опустилась она до такого бесчинства, что была готова со злостью рвать волосы плохо знакомой женщине. Как опустилась она до такого срама, что ей это даже приносило психологическую разрядку. Ужас! Что на нее нашло? Но сильней всего сейчас ее давило предположение, что в этом доме произошло что-то страшное и (не дай бог!) с ее сыном. Эта женщина (Вероника) точно что-то скрывала, уж слишком она была раздражена и разозлена.
    Хава выбежала на улицу. Выйдя на середину двора, она огляделась и замерла. Нигде: ни в сарае, ни в бане, ни в саду не было слышно ничего. Все затихло, боясь шевельнуться. Хаве даже показалось, что затихла вся природа, никакой птицы и рядом не было, никакого маломальского ветерка и это напугало Хаву по-настоящему. Где Вероника, где Миша, куда убежала та старуха! Она стояла и не верила тому, что происходило в те минуты. Пытаясь уловить малейший шум, она вертела головой в стороны и почти не дышала, чтобы не сбить внимание. И тут, в тишине, в полном безмолвии, какое только могло быть в дневное время, раздался громкий крик из коровника:
- Режь его!
    Ворвавшись в коровник, Хава схватила попавшуюся под руку Веронику. Вероника с раздражением оттолкнула Хаву к стене и, сделав замысловатые движения пальцами, невнятно протараторила:
- Да тихо ты, все испортишь.
    После этих слов Хава посмотрела в сторону и радостно закричала. В углу стоял Миша и держал ведро с водой. Он повернулся вполоборота к матери и пригрозил пальцем. То, что после этого увидела Хава ее удивило.
    У стены сидела корова, повернутая головой в угол и та самая старуха в суете бегала вокруг нее и подшептывала безадресные указания. Корова, довольно-таки больших размеров, беспокойно оглядывалась назад и глубоко дышала. Хава сразу поняла – корова телилась. Вероника отошла от Хавы и тоже принялась готовиться к отелу. Она взяла охапку чистой соломы и положила ее позади коровы. Затем теми же резкими движениями она сдернула с гвоздика мешковину и постелила ее поверх соломы. Далее, видимо увидев, что соломы будет мало, она принесла еще охапки три и разложила их вокруг коровы. Миша стоял вблизи с ведром и внимательно смотрел на все происходящее. Старуха принесла еще свечей и зажгла их по углам, непонятно, то ли совершая обряд, то ли просто освещая помещение. Старуха показалась Хаве неприятной. И не из-за ее внешнего вида (морщинистое лицо, позеленевшая кожа, волос видно не было из-за повязанного на голове платка, но, по всему, их и не было), а из-за ее взгляда. Она смотрела исподлобья. Глаза от полувекового курения приняли желтоватый оттенок и тусклое мерцание. Да и не то, что она смотрела исподлобья, мало ли кто на нее так смотрел (взять хотя бы Зинаиду), отчего-то ее взгляд испускал щемящий душу холодок, вызывал непонятное чувство волнения, нехорошего предчувствия и дискомфорта. Старуха оглядывалась все время назад, на Хаву и не злобно, но и не нежно скалила зубы. Повернувшись в очередной раз, она с силой сплюнула в другой угол и выкрикнула Хаве:
- Марганцовка!
    Хава осмотрелась и увидела у своих ног ковш с жидкостью. Посмотрев на стоящую возле старухи Веронику, затем на старуху, она подняла ковш и поднесла. Взяв ковш, старуха сполоснула в нем одну руку и принялась вытирать той рукой всю заднюю часть туловища коровы. Она полоскала руку и гладила корову, все делая неуклюже и с размахом. Плюм – сполоснула, плям – вытерла. И при всем этом пришептывая теперь вместо указаний незнакомую Хаве молитву. Хава подошла к Мише, обняла его и пыталась с ним заговорить, но услышав вероникино шипение в свой адрес и увидев озлобленный оскал старухи, замолчала и села рядом с сыном. Старуха, тем временем закончив процедуру с марганцовкой, вытащила из кармана тряпку и принялась вытирать там, где мазала. Хава к этому времени успокоилась и теперь могла спокойно рассуждать и осознавать происходящее. Она помяла ладонями раскрасневшееся лицо в надежде, что усталость пройдет и тоже как Миша молча стала следить за тем, что происходило в коровнике Вероники.
    На секунду старуха и Вероника затихли и вслед за ними корова перестала шевелиться и оглядываться назад. Она отвернулась к стене, на миг подняла голову вверх, словно молясь, закрыла глаза, сделала вдох и замерла. Эта пауза показалась Хаве страшной и в чем-то дикой. Чувствовалось своеобразное единение всех, кто сейчас находился в этом коровнике и тем интересней и необычней казался Хаве этот момент. Но через мгновение корова нарушила тишину, громко замычала и стала вертеть головой в разные стороны.
- Вай, вай! – старуха начала вопить в унисон с коровой и трясущимися руками принимала теленка. Вероника пристроилась сбоку и помогала старухе, тоже во все горло крича и ерзая от волнения. Корова мычала все громче, она только делала короткие остановки, чтобы набрать побольше воздуха в легкие и снова затягивала на весь коровник свое протяжное «му».
    Хава с Мишей стояли в изумлении, ребенок поставил ведро на пол и чуть ближе прислонился к матери, Хава почувствовала это и погладила сына по голове. Старуха кричала свое «вай, вай» все громче. Она зачем-то дергала Веронику за плечо и одновременно бросала прищуренный взгляд в их сторону. Отел шел не совсем хорошо. Вероника, в основном, делала хаотичные движения: то давила корове на живот, то держала ноги, то пыталась прижать голову коровы к полу, но вскоре встала позади принимавшей старухи и просто стала смотреть. А старуха пыхтела как никогда, она прыгала как восемнадцатилетняя девица, постоянно что-то вытирая, переставляя, наклоняясь. Из ее уст, наконец, начали вылетать слова:
- Вай, вай, дай же мне здорового теленочка, а то осталась только одна корова, да и то, мало толку от нее. Чтоб был здоровенький, крепенький, - и опять свое привычное «вай, вай».
    Теленок выходил с трудом. Корова, чуть не теряя сознание, выжимала из себя последнее и, казалось, вот-вот ляжет. Она сделала непонятные движения головой, словно потеряла ориентацию, несколько громких мычаний и, оглянувшись назад, не спеша положила голову на только что разложенную солому. Как по сговору опять наступила тишина; старуха без молитв обтирала сбоку и тем же резким движением оторвала пупочный канатик. Подождала пока сбегут несколько капель крови, затем окунула его во второй ковш с йодом. Старуха теперь тихим и хрипящим голосом произнесла:
- Миша, поставь ведро около ее головы.
    Хава поставила ведро вместо сына и осторожно попыталась приподнять коровью голову, на что старуха опять посмотрела на нее исподлобья и нахмурилась. Хава отошла обратно к сыну и обняла его. Старуха остановилась, она пристально посмотрела на плод, затем перевела взгляд на корову, снова на плод и, хватаясь за голову, тем же хрипящим голосом заныла: «Вай, вай, вай». Но это вайканье было не восклицанием, скорее простым воплем. Она снова посмотрела на Хаву и кивком подозвала ее к себе. Хава оставила Мишу у дверей и подошла к старухе. Они взяли мешковину, на которой лежал теленок, с обеих сторон и поволокли его на другую сторону коровника. Взглянув вниз, Хава не сразу сообразила что случилось. Только когда они оказались на другой стороне коровника, она поняла, что плод был мертвым. Небольшой, липкий теленок, словно игрушка, без движений лежал на мешковине, слегка приоткрыв рот. У носа, на лбу, и у хвоста блестела размазанная кровь. Старуха без эмоций закутала его в мешковину, ушла обратно к корове и начала прибираться. Хава подошла к сыну и, увидев на его щеках слезы, взяла сына за руку и вместе с ним вышла из коровника. Свежий воздух тут же опьянил ее и помог не упасть в обморок.      
    Схватив крепче сына за руку, она без слов пошла к калитке с намерением не возвращаться сюда больше никогда и пусть будет потом трудно, пусть надо будет искать другую няню, пусть даже в другой деревне, этот дом и ее хозяйки ее больше не привлекали и не устраивали.
    Спустя какое-то время Вероника выбежала из коровника и своим звонким голосом прокричала им вслед:
- Эй! Не поможешь перенести теленка в палисадник!?
    Но Хава ее уже не слышала, она вместе с сыном шла по улице в свой дом, переводя дух от всего того, что случилось с ней за этот день и с тревогой и усталостью чувствовала, что день на этом не закончится.


4

    И действительно, предчувствие не подвело – вечерок в Маслянихе оказался не из тихих. Как только Хава накормила сына, в дверь постучали. Три глухих стука пронеслись по единственной комнатке дома оглушительным грохотом.  Подождав немного, незваный гость постучал еще раз. Хава припрятала ножи в тумбу, отодвинула швабру за печку и, оглядев дом, дернула крючок вверх. Дверь не открылась, а вместо этого послышался уже раздражавший глухой стук. Хава приперла дверь плечом и с силой поддалась вперед.
    На крыльце стоял одетый в кофту-сарафан пожилой мужчина с седыми волосами и черной бородой. В руках у него была тряпочная сумка, битком набитая карасями и лыжная палка с отпиленным наконечником. Старик устало осмотрел помещение, как-то нехорошо усмехнулся и вяло, по-стариковски, промямлил:
- Хозяева, купите рыбу.
    Он снял сумку с плеча, широко раскрыл ее, показывая тем самым, что рыбы в ней много и она хороша, протянул ее Хаве и присмотрелся к мальчику.
- Ему она понравится.
    Хава заметила, что старик недобро посмотрел на Мишу и продвинулась вперед. Уж очень не добрые глаза, уж слишком ехидная улыбка. Она закрыла старику сумку.
- Уходи отсюда и забери свою рыбу с собой.
    Старик убрал улыбку и помрачнел.
- Никому рыба не нужна, а ее продать нужно. Вы не волнуйтесь, не вор я. Вы люди новые и толком не знающие народ. Околюбом меня звать и ничего неприятного вам не сделаю.
    Старик прошел в дом и прикрыл за собой дверь. Запах свежевыловленной рыбы тут же заполонил комнату.
- А народ здесь хороший, можно даже сказать душевный. А уж если увидите как бабы мужика гоняют по улице, так это по дури. И раз уж погоняют, так ну и что же? Похоняют-похоняют, да и обратно по избам разбредутся. Я в этой деревне всю жизнь живу, и отец, как и я рыбаком был. Это он с детства меня таскал по озерам сети забрасывать. Рыбу продавали по всей деревне. Были времена, когда мешками возили в район. А что сейчас? Все жуют колбасы да консервы, а молодежь так и вовсе разучилась рыбу есть. Вот и приходится ходить по домам и торговать, пока все не протухло. Ну а раз протухнет, так уж и несчастье. Ведь какой смысл вытаскивать рыбу, если она будет тухнуть, по природе нехорошо, - прищурившись, старик подергал подбородком и поглядел на Мишу, -  ну, видно я вам не в радость.
    Хава остановила старика, сняла с его плеча сумку и повела к столу.
- Раз пришли, то заходите, угостим чаем. Миша, неси стаканы.
    Старик мило заулыбался и сразу оживился: достал трубку, мешочек и начал слюнявить пальцы. Миша, до той поры молча наблюдавший за происходящим, подбежал к гостю и дернул его за рукав.
- Ни-ни дедуля, не курят у нас.
- Ух, какой проворный, - старик звонко захрипел и отложил все обратно, - уж если не курят, то и я не буду.
    Он опять прищурился, только теперь одним левым глазом и снова оглядел хозяев. Старик постоянно крутил усы и время от времени щипал губы, будто старался вытащить оттуда волосок. Выглядел он лет под семьдесят, был обычного маленького роста и с жилистыми, загорелыми руками. Обычный такой старичок. У присутствующих вызывал теплую улыбку и везде, где бы ни появлялся, заряжал воздух каким-то умиротворенным спокойствием тембром своего голоса и слегка прищуренным взглядом, который каждому напоминал прищуренный взгляд своих отцов. Говорил он тихо, съедая второпях окончания слов и если слово было совсем съедено, он делал паузу, на секунду замирал, смотря в потолок, а затем снова продолжал.
    Он расположился с правого края стола, не посмев поставить локти на стол. Старик засучил рукава и положил ладони на колени, при этом выглядя совсем уж мило. Хава дала чай и уселась рядом. Старик кинул на нее свой взгляд и еще раз звонко отхрипел.
- Звать-то тебя как?
- Хава Путилова. Мой сын, Миша.
    Старик пожал протянутую руку и полушепотом повторил имена, - мы издалека, приехали сюда месяц назад в поисках лучшей жизни, а получили вот что, - Хава обвела руками комнатку и покачала головой, - попали черт знает куда.
- Так оно и есть. Центр через лес находится, полдня пути. Летом еще ничо, проехать можно, весной все - дороги нет, сидим как на острове. Вам бы туда и надо было, там и жилье получше, и работа какая-никакая, а здесь что, природа!
- Да и люди полюбопытней будут.
- А что люди, они вроде как везде одной манеры.
- Вероника есть такая, что дома сидит все время.
- Вероника? Что правда, то правда, она у нас с детства как-то не заумнела, а старуха ее померла, так и вовсе оволчилась.   
- А разве не мать ее с ней живет?
- Нет. Сестра это ее, сводная. Лиля. Та еще бесшабашница, всякое про них слухов ходит, а их палисадник все за километр обходят. Вот что я вам скажу, хозяйка, от тех баб бед можно набрать.
- Уже набрали.
    Тут Околюб все же закурил свою трубку, то ли по старости забыв про намек, то ли не сдержавшись, и придвинулся к Мише поближе.
- Сыночка вашего храните как самое дорогое, у нас в последние года три такое творится, своими глазами не увидишь – не поверишь. Четверо ребятишек тонули. Я жизнь прожил в этих краях, а такого сроду не видывал. И тонули так, будто их кто-то за ноги тянул. Дети рассказывали, как они бултыхались в воде, теребились в разные стороны и уносились под воду. Я человек боевой и во всякое такое не верю, но это точно уж чертовщина! А что было в прошлом году!
- Что?
- А вот что: Маркична, жена главы нашего, под декабрь зашла к себе в дом. Глава в совете сидел, все время там допоздна: сидит, все сидит, будто работает. Так вот: уже под вечер, когда завечерело вышла она во двор за охапкой дров. Возвратившись, увидела она старуху на своем столе. Но вот что интересно – увидела не сразу, а только после того, как кинула дрова у печи и сняла тулуп. Маркична, ясное дело, остолбенела и стала кричать, ах, а не тут то было – старуха бегом к ней и бац по голове кулаком. Дальше что с ней было Маркична не помнит. Очнулась она в своей спальне; над ней, под потолком висела та самая старуха, только теперь она была до ужаса страшная: вся посиневшая, с черными губами и глазами, брови не как у нас, а вертикальные и клыки были, желтые, гнилые клыки вместо зубов. Старуха скребла потолок и вопила на Маркичну непонятным языком, затем достала из-за пазухи горсть вилок и начала бросать их на пол по одной, приговаривая при этом свои заклинания. Единственное, что успевала Маркична сделать, это сосчитать сколько было вилок. Их было семь. После всего этого старуха спустилась к Маркичне и вырезала на ее лбу полосу, после чего Маркична уснула. Она побоялась все рассказать мужу и залепила царапину листьями. Следующим вечером все повторилось снова. Теперь эта старуха бегала около кровати, все норовясь содрать с Маркичны тряпье и бубнила, бубнила, бубнила. Тут вторая царапина и снова обморок. На этот раз она все рассказала мужу, но глава обсмеял ее и задавал затрещин.
- Так и чем это закончилось?
- А кончилось тем, что придя домой под вечер двадцать восьмого ноября, глава увидел свою жену головой в печке, окутанную в белую простыню и с выдранными ногтями. Я человек военный и во всякое такое, конечно, и не поверил бы, но это сущая чертовщина! Ведьма! Она летала по комнате и заклинала Маркичну! Ведьма!
    Хава потерла щеки и с ехидной потрепала старика за плечо.
- Все это байки, Околюб.
    Старик ударил по столу и выбил трубку на стол.
- Э нет, хозяйка, было бы ли это только байкой! Но история продолжается. На третий день всей деревней хоронили Маркичну. Ее чинно донесли до кладбища, положили в яму, начали засыпать как, страх божий, слышат постукивания. Глухие, тук, тук. Слышат и не поймут откуда эти звуки. Только минуту спустя мужики поняли, что стучат из гроба. Уфф! Как тогда все застрашились! Бабы тут же из кладбища вон, парни, что помоложе, освистали могилу и тоже дали деру. Остался лишь глава, да еще с десяток мужиков. После долгих сомнений решили все-таки открыть крышку. Степан, гробовщик наш, спустился вниз, выдернул гвозди и обратно наверх. Потом уж палкой скинули крышку и взглянули вовнутрь. И тут уж все мужики: и рослые, и усатые, и будто бы плечистые с криками бросились в деревню. Один глава стоял у гроба и только и делал, что хлопал глазами. Самое удивительное и загадочное, что могло произойти после всего приключившегося – гроб был пустой, ни духа, ни тени Маркичны в нем не было. Ведьма! И не дадут мне соврать люди, так оно и было. А, ишь, куда она пропала, куда делась – никто не понял. Но на следующий день могилу все же закопали и поставили крест, чтоб по традиции было. Вишь, какова страсть у нас творится, а ты говоришь «байки»!
- Ну, - Хава засмеялась и потрепала Мишу, - Околюб, боюсь, ты нам лукавишь и сына напугал, мы про длинный язык людей наслышаны.
- Воля твоя, хозяйка, верить или не верить в это, но вот тебе крест, так это и было на самом деле, - старик перекрестился и спрятал трубку в карман.
    И тут вся избушка осветилась, загремела. Внутри зазвучала музыка, послышались крики, вопли, кутерьма – все вокруг запрыгало, зазвенело. В миг дом наполнился народом: разукрашенные девицы с шарфами на головах ойкали и укали, бабы постарше хлопали в ладоши и задорно смеялись. Баянист тут же взял веселую мелодию и все хором начали отплясывать пьяные пляски. У дверей мужики протолкали всех вперед и бойко прибежали к столу.
- Эээй!
    Народ остановился, разом затих и поприветствовал хозяйку.
- Ну здравствуйте, хозяева дорогие!
- Вечер добрый, хозяева!
    Хава встала со стула и испуганно оглядела всю эту пьяную ораву.
- Что…что это такое?
- Да как что, хозяюшка, гости дорогие – развеселые пожаловали, встречай чаем-варением!
    И баянист опять взял знакомые аккорды и пошла по избушке пляска. Бабы подхватили Хаву и пустили ее в хоровод, при этом весело освистывая мелодию. Бац-бац! Дверь закрыли и все подтянулись к столу. Бабы отстучали последние аккорды и, ойкнув напоследок, остановились и залились веселым смехом.
- Ну что, хозяюшка, вот вам наш подарочек, а ну подарочек сюды!
    Мужики поставили на стол громадных размеров яблочный пирог и трехлитровую банку кваса, - чтоб прибавлялось здоровье и счастье в доме!
    Обескураженная Хава развела руками и поблагодарила за подарок. Ну здесь и люди, подумала она, молча наблюдая за тем, как гости веселились и о чем-то разговаривали между собой. Ей богу, каковы же жители этой деревушки! Вот уж что, так это действительно простой народ.
    Главной среди них была женщина в рубахе вместо платья, Дарья Ионовна и девушка, стоящая в данный момент около Миши (которую звали Маринка). Да еще Бупя, почему-то орущий во все горло «Горько».
    Дарья Ионовна начала обниматься с Хавой. Почти повалившись на нее, она потрепала ее за шею и схватила за плечи: - «Ух, какая! Мужика у нас для такой нет!»   
    Из углов дома послышался гулкий протест: - «Ну Ионовна, не скажи, не скажи!».
- Да точно, - женщина расхохоталась и принялась улюлюкивать народ. И тут опять баянист взял развеселые аккорды и начал было бацать, но крик Дарьи Ионовны его остановил.
- Но! А это неужто наш Околюб здесь сидит и какими судьбами тебя занесло сюда, новеньких жалобить пришел?
- А не твое дело, - Околюб спрятал трубку в карман и продвинул сумку к ногам, - сижу, так сижу, тебе ведь не мешаю гудеть!
- Ах ты смотри, - Дарья Ионовна уселась на скамью возле печи и указала Хаве на Околюба, - наверное, чушь всякую нес.
- Ты, баба, в чужой разговор не лезь!
- А ты тут не плети, чего попало!
    Народ тут же забубнил, затопал ногами, переводя ситуацию в смех и снова по избе задорным хохотом пронеслась частушка.
- Ты, Хава, следи за тем, кого в дом пускаешь, они тебе и не такого порасскажут. Есть у нас любители лапшу вешать.
    Дарья Ионовна усадила всех на скамьи и стулья и теперь не таким ворчливым голосом продолжала.
- Зовут меня Дарьей, я продавщицей в третьем магазине работаю, это вот сыновья мои, Григорий и Александр, а ну сняли шапки! Это Маринка, уборщица в местном сельсовете, Жоржо, Семен, Яков, Прокопий, Афанасий, наши трактористы. Девки-подружки, со всеми вы перезнакомитесь потом, может и подружитесь, мы ведь люди не злые…
- Кто бы спорил, а меня зовут Хава…
- Да знаем мы вас хорошо и не удивляйтесь – все же деревня.
    Хава подняла чайник и обратилась к гостям.
- Чаю-то у нас мало, чем вас угостить и не знаю.
- А чего тут думать – режь пироги, разливай квасы!
    Как бы ни была Хава усталой, все же она натянула улыбку и стала всех угощать яблочным пирогом.  Она пересадила Мишу на кровать, подмигнув ему, что скоро все закончится и дала ему последний кусок пирога.
- Кем была у себя, чем раньше занималась?
- Вообще-то, я учитель химии, - Хава села, - в школе работала. Потом в других местах.
- Ишь ты, интелихентка значит! – Бупя радостно вскрикнул, - будет с кем по душам поговорить, а то с этими быдлами только водку жрать!
- Ооо! – мужики рассмеялись и подергали мужичка за бока.
    Маринка, выпив квасу, залепетала на весь дом с Хавой.
- А что, Хава, давай-ка к нам в сельсовет, там и охранник нужен и помощник секретаря, а то ты тут уже месяц и без работы.
    Тут же подхватила ее Дарья Ионовна и еще десяток баб, которые как курицы начали пыхтеть и кудахтать между собой.
- Вот с работой у меня теперь хорошо. С утра я сходила к бухгалтеру Брофу и нанялась сиделкой за одной старухой.
- Броф, это та жалкая крыса, которая зарплату нам когда-то не выдавала?
- Ух, сюда бы его сейчас! – мужики заглумились и Маринке пришлось долго их успокаивать.
    Тут Дарья Ионовна поднялась со стула, подошла поближе к двери и, подождав пока наступит тишина, со спокойным выражением лица, но вся дрожа, произнесла:
-  Броф. Так ты устроилась на работу к тетушке?
    Дарья Ионовна странно вытянула шею. Приняв неестественную позу, она стала похожа на плохо сделанную глиняную вазу: руки тут же задрожали, голос понизился, вся она скукожилась, скривилась. До этой поры опьяневшие бабы и мужики разом протрезвели и замерли в едином недоумении. Новость настолько ошарашила гостей, что у баяниста даже вывалился из рук инструмент.
- Как вы ее назвали?
- Тетушка.
- Тетушка? А Броф называл ее старушенцией.
- Вай, вай!
    Маринка ужаснулась, она упала на колени сидящему Степану и крепко обняла его за руки. Все, все кто был в тот час в этом доме (естественно, кроме Хавы) разом вытянули лица, стараясь уловить малейший шум, услышать каждое слово проговариваемое Хавой. Все находились в непонятном недоумении и, что самое удивительное, разом почувствовали страх. И Хава это ощутила, по ее спине пробежал неприятный холодок, заставивший ее одернуться и задрожать; она почувствовала, как эти разгульные бабы и мужики испугались, в их глазах блестело презрение и боязнь. Даже не презрение, а беспомощность. Единственный, кто сохранил самообладание, так это Околюб: он подбежал к Хаве,  усадил ее на стул и жестом приказал мужикам занавесить окна.
- Что же ты, глупая, наделала. Ты даже не представляешь на что ты согласилась, к кому в дом постучала. Это беда, беда!
    Околюб немного походил около стола, соображая, что же ему сказать дальше. Тут Бупя отпихнул его назад и шепотом произнес:
- Да сядь ты, старик, на свое место!
- Тише!
- Тише!
- Тишь, тишь, тишь!
    В доме стало тихо. У Хавы перехватило дыхание. Она вглядывалась в лица каждого из них и пыталась найти хоть какой-нибудь ответ, хоть что-нибудь, кроме того, что было сейчас в их глазах. И с каждой секундой молчания беспокойство гостей передавалось ей. Хава уловила взгляд Дарьи Ионовны и как та не старалась отвести глаза, дала ей понять, что пора высказаться.
- Что же вы так, Дарья, замолчали.
    Без охоты Дарья Ионовна подняла глаза и с сожалением заойкала. Мужики подхватили ее и по дому прошел тяжелый вздох. Бабы, что сидели поближе, стали пихать Дарью и как можно тише подшептывать.
- Хорошо, хорошо, - Дарья поправила шарф и, выдерживая паузы, начала говорить, - тетушка, старуха, люди называют ее по разному, но все сходятся в одном – в том, что ее надо обходить стороной. Что тебе наплел Броф?
- Приехала она с материка, с большими деньгами. Здесь построили дом, имели прислугу. Год назад умер муж ее и она заболела. Мне ничего не наврали?
- Нет. Тебе ничего не сказали. Вот теперь слушай наш рассказ. Лично я ее не видела ни разу, а вот мужа ее, этого черта в черном свитере я запомнила хорошо. Никто его в другой одежде не встречал, всегда на нем был черный свитер, клетчатые брюки и ботинки с железным носком.
- Да, и шляпа на голове.
- Во-первых, не шляпа, а кепка. Во-вторых, Матрена, заткнись и дай сказать мне. Так вот, муж ее наведывался в нашу деревню частенько. Бабы, не дайте соврать, впервые он появился на николиной свадьбе. Прямо в разгар гулянки заявился в тот двор и встал как истукан посреди столов. Встал, блин, ничего не говорил!
- Подозрительным показался видимо не всем, раз потом в гости наведывался…
- Матрена, - Дарья Ионовна стукнула Матрену по голове и со злостью сплюнула на пол, - вот непонятная.
- Тихо ты!
    Затем, оглядев присутствующих и убедившись в том, что все ее слушают внимательно, расхрабрилась и стала говорить громче.
- Так вот. Ушел он тогда сразу – как оглядел всех по кругу, так повернулся и пошел прочь. А через день появился в деревне опять. Тот же самый черный свитер, в руках какие-то свертки. Я вышла тогда за калитку за почтой и тут он. И вот тут-то я его и разглядела. Симпатяга блин! Ты гляди: высокий, стройный, под шестьдесят. У него еще эти были самые…как их звали…усы! Усы и небольшая бородка. А еще это, не поверите, подмигнул мне левым глазом, будто я какая-нибудь дворовая собачонка!
- Брешет, брешет, - где-то с краю послышался женский голос, заставивший Дарью Ионовну замолчать. Женщина встала со стула и облокотилась на впередисидящего мужчину.
- Дашка, врючка!  Ишь, стройный и высокий, как бы не так! Я каждый день его встречала, он к моему соседу Брофу наведывался, что не вечер – так обязательно приходил. Да вот муженек мой не соврет. Ну-ка, Юрка, подтверди, что он был маленького роста, лысенький и с закрученными бакенбардами.
- Бакенбардами!?
- И хромал на левую ногу, отчего ходил как Околюб, с тростью. Только трость у него не как околюбовская, а настоящая, с набалдашником. Ботинок не было, он в штиблетах ходил.
- Вот и я говорю, шляпа у него была, шляпа.
    Тут Околюб повысил голос и на всю избу обматерил женщин.
- Дуры непонятные, навертели тут всем лапши на уши, хоть бы пристыдились. Ни таким, ни таким он не был. А был простым стариком вроде меня. Волосы у него были седые, усы, правда, имелись, но без бороды. Подбородок был чист, это точно. Ведь как тогда я мог увидеть на нем корявый шрам вдоль нижней губы. А хромым он не был. Передвигался он уверенно,  вразвалочку, полусогнувшись. Тоже мне, мигал он ей, вишь ли!
- Ну, старый, не скажи, не скажи!
- Цыц! – Дарья Ионовна успокоила баб; пришлось даже еще раз стукнуть Матрену, после чего все посмотрели на Хаву и замолчали. Хава держала плечи приподнятыми и вопросительно смотрела на людей.
- Если вы не можете разобраться в его внешности, то почему вы считаете его страшным?
    Тут слово взяла Маринка. В комнате зазвучал дрожащий, высокий голос, который пытались заткнуть все. Из сказанного ею Хава поняла только, что он никому не нравился и был плохим.
- Вот-вот, - возбудилась Хава, для вас все приезжие странные и плохие.
    Дарья опять обратила на себя внимание окружающих и продолжила:
- Хватит сабантуй устраивать, лучше послушайте, что случилось с Марфой на Мягком берегу. Марфа, расскажи им, что там было.
    Женщина справа от Дарьи замялась и скривила кислую гримасу.
- Рассказывать, в принципе, нечего. В прошлом июле я собирала на Мягком голубику. Я перешла берег, поднялась по тропке вверх и нашла хорошее место. Так вот, сижу значит, ягоду собираю и тут слышу: за спиной скрежет зубов. Все, думаю, на медведя напоролась. Оборачиваюсь и вместо медведя вижу такую же старуху, как и я. С корзинкой на плече и с веткой в зубах. Она оглядела меня, сплюнула ветку и присела рядом. Что, говорит, много ягоды нынче вылезло? А у самой видно, что не за ягодами пришла – корзинка-то плетенная. Так я показала ей свое ведерко и говорю, неужели будете в корзину собирать: кто, говорит, за ягодами пришел? А сама хитрющая такая, все осматривает меня, будто приценивается. Глазками туды-сюды, все что-то ищет. И тут я сдуру ляпнула, что грибов в этой части леса нет, на что она рассмеялась, словно анекдот я рассказала и сняла корзинку с плеча. Стала говорить. Эх, люди, разучились вы природу любить, научились только отбирать. Ходите вот по ягоды, собираете их ведрами и кушаете с сахаром. А сколько их отсюда выносите, считали? Ведер по пятнадцать каждая семья, что больше сотни двухсотлитровых бочек за год. Это одних ягод. А грибов! Сколько ежегодно молодых берез на веники губите, это же кошмар! Ну, тут я смекнула, что к чему и остановила ее. Мол, по-вашему, куда это все девать. После этих слов она возмутилась, прямо со злостью посмотрела на меня и говорит, а кто вам вообще сказал, что у вас есть право трогать это. Откуда вы (то есть мы с вами) решили, что можете  приходить и забирать плоды леса себе домой.
- А ты чего?
- Я ей так и так, мол, заведено так, чтобы ягоды собирали, мы же не просто так собираем, а чтобы есть их.
- Ну так и есть.
- Здесь она закивала головой, успокоилась, но продолжала. Почему мы взамен ничего не приносим. Говорит, пустоты не должно быть, если что-то забираем – должны что-то давать. И никак иначе. И все это говорит со злостью, с чувством, как бы у нее отбирают. Сплюнула я, в лес трепаться пришла что ли? Взяла ведерко в руки, короче, решила уходить. А старуха эта сразу на ягоды разлеглась и стала петь. Ну, думаю, связалась с дурой. Ух, если бы я только знала, кто это была, откуда появилась. Значит, лежит на ягодах и горланит. Я тут же поднимаю ее на ноги, так и сяк, ты чего ягоду мнешь, а та не слушает и все поет. Вот, думаю, скотина! Взяла ведро, ушла от нее, кто знает, дура – она все может сделать. Прибила бы меня еще, кто бы увидел. А вот кто такая, с соседней деревни пришла, а может и…
    Хава устало отмахнулась и открыла окно. В дом влетел свежий, немного с копотью воздух и приободрил окружающих. Гармонист попытался взять аккорд, мужики у двери громко рассмеялись, теребя Марфу за платок.
- Все это интересно Дарья, Марина и все. Только не пойму: вы почему, начиная с Брофа, который чуть в обморок не падал, заканчивая вот этими мужиками, которые тоже трясутся, как пойманные зайцы…
- Не договаривай.
    Гости разом притихли: Маринка пристыжено опустила глаза, Дарья Ионовна стала серьезной – не было ни баловства, ни пьяни в глазах. Всем остальным просто нечего было сказать. Молчание длилось несколько минут. Потом Бупя быстро встал со стула и заорал на весь дом:
- Пожар!
    Все испуганно завертели головами и повставали со скамеек. Бупя еще раз громко крикнул и выбежал на улицу.
- Пожар!
- Бог ты мой, - Матрена схватилась за голову и в спешке выкрикнула мужикам, - это же горит конюшня!
    Раскидывая друг друга, стараясь быстрее выбежать из избы, будто пожар был в самой избе, все ринулись к двери. Околюб взял свою трость и начал ею дубасить мужиков по головам.
- Пру, бешеные, задавите друг друга!
    Никто его не слушал, все один за другим протискивались в дверь и выбегали на улицу. Через секунду в доме не стало никого и Околюб, взяв свою сумку и накинув ее на плечо, вслед за остальными выбежал прочь из избы. Оставив Мишу у кровати, Хава тоже вышла на улицу и побежала за стариком.
   Конюшня стояла особняком и находилась чуть выше остальной улицы. Она представляла собой деревянный амбар, с плоской крышей и огромными воротами на которых висел амбарный замок. Впрочем, ничего этого сейчас видно не было из-за заполонившего все вокруг дыма и огня. Всех охватил ужас. Николай стал кричать, что в амбаре хранились три тонны прошлогоднего сена и там были привязаны семь кобыл. К конюшне быстро пригнали телегу с цистерной и все без разбору стали наливать воду в ведра и бежать к амбару. Улица наполнилась людьми, бегущими к конюшне с ведрами полными водой. Дети, к изумлению Хавы, с криками и с лопатами над головой бежали вслед за своими отцами и пытались их перегнать. Уличная паника и крики радовали их и они наслаждались общей суматохой. Небо вдруг окрасилось в оранжево-красное, пепел разлетался во все стороны, отчего пуще веселил ребят и пугал их родителей. Взглянув направо, Хава увидела обезумевшую Матрену, которую с трудом удерживали трое стариков.
    Огонь выбил стекла и с треском полез из окон наружу. Крики, вопли, бабы бегали с ведрами, мужики, отобрав лопаты у детей, пытались засыпать огонь землей, что было бесполезно. Вскоре вода в цистерне закончилась и мужики с ужасом уставились на конюшню, которая разгоралась сильнее и уже раскачивалась в разные стороны. Николай, все крича, подбежал к цистерне и стал ее разворачивать. Подняв нижний крюк и привязав его к стойке, он подозвал мужиков и они покатили ее на дорогу. Откатив метров на двадцать, они остановились, с секунду отдышались и, взявшись со всех боков, покатили ее на ворота. Дарья Ионовна, увидев приближающуюся цистерну, заорала во все горло «Разойдись!» и сама тоже отскочила в сторону. Разогнав цистерну, мужики толкнули ее и она со всего размаху врезалась в ворота и перевернулась на бок. Ворота после удара треснули, разломались пополам и упали вовнутрь. Из-за этого верхняя балка забегала и рухнула на землю, отчего крыша слезла вниз и повисла в трех метрах от земли. Огненные языки выползли наружу и мгновенно облизали цистерну. Через секунду она слилась с остальной массой и пылала огнем. Николай отбежал в сторону и прижался к стоявшей поодаль от конюшни толпе. Все поняли, что конюшню уже не спасти, некоторые бабы возмущенно рыдали и вместе с мужиками беспомощно молились, понимая, что и это уже не поможет. Конюшня плавилась в огне.
    Вдруг в этом месиве началось движение, треск огня заглушило громкое ржание и через цистерну из самой глубины конюшни на улицу стали выпрыгивать кобылы. Они перепрыгивали огонь и с ошарашенными глазами озирались вокруг. Горящие гривы сводили их с ума и они с безумством убегали вниз по улице. Мужики встали по обе стороны дороги и обливали пробегавшую мимо кобылу водой. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Все. Николай со слезами упал на землю и зарыдал вместе с бабами, делая паузы, чтобы облегченно вздохнуть и прошептать: что такое, что такое!
    Конюшня затрещала и рухнула в общее месиво. Горящий пепел разнесся по всему небу и под крики ребятни исчез в воздухе.
    Еще ни разу за всю жизнь Хава не знала такого дня, который начинался дождем и заканчивался пожаром, еще ни разу за всю жизнь она не уставала так, что еле волочила ноги и от бессилия не могла раскрыть рот. Она вернулась домой, закрыла дверь, уложила Мишу спать и, не убравшись после гостей, упала на кровать. Через минуту она спала. И спала эту ночь плохо, все время просыпаясь, переворачиваясь и мучаясь от духоты.   


5

    Утром дом Матвеевых вновь гремел на весь переулок. Сенька вбежал на кухню и схватил с печки чайник. Выдув воду, он подбежал к холодильнику, вытащил из него пару блинов и только хотел запустить их в рот, как получил хороший пинок в зад.
- Сядь, Прохоров.
    Сенька положил блины обратно и уселся за стол возле Маркела. Тот на сей раз был чем-то удручен и обескуражен. Сеньке это сразу не понравилось и он, сняв шляпу, придвинулся ближе к напарнику и поставил локти на стол.
- Вот скажешь сейчас, что у нас опять крест – я тебя задушу!
- Перебьешься, Прохоров, - Маркел встал, налил себе чаю и, пригубив, начал одеваться, - ты чем ночами занимаешься!?
- А что такое?
- Да ты на себя посмотри: глаза заспанные, лицо опухшее.
- И чего?
- А того, лучше вылижи волосы и застегни ширинку, идем сдаваться.
    Сенька подбежал к Маркелу и уже вблизи, смотря ему в лицо, заметил, что его напарник дрожит. Сенька надел кепку, выпил чай и удивленно посмотрел на Маркела, стараясь понять, что произошло.
- Кому сдаваться?
- Мы с тобой, Прохоров, идем к главе, он лично утром позвонил и велел к десяти часам быть у него. Знаю одно: он зовет нас не грамоты получать.
- Это точно, - Сенька тоже задрожал и обнял Маркела.
- Ну-с, с богом. Пошли давай.
    Они вышли из дома и пошли вверх по улице. Маркел все перебирал что-то в уме, был не по обыкновению загружен мыслями и чересчур серьезен. Сеньке даже пропала охота кривляться и валять дурака. Они шли бок о бок по дороге и время от времени делились мыслями.
- Сенька, ответь-ка мне, сколько у нас крестов?
- Одиннадцать, считая вчерашний крест бабы Капы.
- А сколько времени мы их находим?
-Тринадцать месяцев, с прошлой весны. Первый крест нашли двенадцатого мая, по-моему.
-Ну ты давай, глубоко не копай, ему надо только общую картину нарисовать.
- Ага.
    И оба в очередной раз погрузились в раздумье, идя по улице как два кавалериста. Неожиданно Маркел шлепнул Сеньку по плечу и с удивлением схватил его за грудки.
- А куда мы его дели, Прохоров?
- Кого?
- Крест вчерашний.
- Как куда, отнесли на кладбище.
- И что?
- Отдали сторожевому.
- Вот, вот Сенька наш прокол. Видимо сторожевой настучал главе или дружкам своим порассказал и все тут же узнали об этом деле!
- Точно! – в испуге Сенька задергался, стараясь выпутаться из рук Матвеева и когда у него получилось – бухнулся на землю. Маркел взял себя в руки, поднял кепку напарника и протянул ему.
- Вставай Прохоров, пошли пендели получать!
    Оставшуюся дорогу они шли молча, каждый думая как им выкрутиться и только Сенька время от времени запрыгивал и в радостях хватался за кепку, но в то же мгновение утихал и печально бубнил себе под нос: «Нет, плохая идея».
    Так они вышли на Слободинскую и как бы медленно не шли (все время спотыкаясь или придумывая еще какие-нибудь хитрости) все же подошли к зданию; здесь, перекрестившись напоследок, они постучали в дверь.
- Ну, Сеня, надо его заболтать.
    Войдя в дом, они остановились у порога и с изумлением осмотрели прихожую. В ней толпилось не меньше пятнадцати человек, бурно обсуждая меж собой интересную новость. Вошедших ребят увидел профсоюзный председатель Налейко и пальцем поманил к себе. Когда они подошли, он указал на гостиную и показал часы:
- Десять пятнадцать, опаздываем.
    Ребята прошли далее в гостиную, где в тот момент был глава. Сидор Евстафьевич сидел за своим дубовым столом, держа в зубах незажженную папиросу и потирал указательными пальцами виски. Это был пожилой человек с неестественно огромным животом.  Вот это пузо, подумал Сенька, подходя ближе. Глава ко всему тому же любил одеваться в слишком обтягивающее и сейчас на нем была узкая ему рубашка с короткими рукавами. Это был бывший тракторист, сеятель разумного и доброго, но в то же время глава прослыл бараном. Любимыми его фразами были: «и чему вас только в школе учили», «гнать в шею такую доярку» и самое любимое и часто используемое - «чего стоите – сопли пускаете».
    Маркел его не любил, поэтому он встал поодаль от стола и поздоровался с главой сквозь зубы. В комнате находилось еще несколько человек: это заведующая аптекой, бывшая медсестра районной больницы Надежда Степановна, которую все ласково обзывали Стибачихой, несколько человек, стоящие с возмущенным выражением лица (видать, жалобщики) и сидорский секретарь Муха. Глава поднял усталые глаза на ребят и без радости произнес:
- Пожаловали.
    Муха тут же записал в свою конторскую книгу корявым почерком: «Пожаловали участковый Матвеев и дружинник Прохоров, десять часов четырнадцать минут».
- Ну, проходите, шерлоки холмсы вы наши, чего стоите – сопли пускаете.
    Сенька вслед за Маркелом подошел вплотную к столу и поздоровался еще раз. А Муха все что-то записывал без остановки в свою конторскую книгу.
    Сидор Евстафьевич зажег папиросу и, сделав глубокую затяжку, со свистом выпустил дым и прищурился от мимолетного удовольствия.
- Беда случилась у нас, холмсы, странная история видите ли, - он на секунду замолчал, с закрытыми глазами втягивая и пуская дым и затем, увидев, что ребята смотрят на него, продолжил, - рано утром ко мне ворвались вот эти люди и рассказали такое, отчего я сам до сих пор не могу успокоиться. Черт бы их взял, заткните их в прихожей!
    Муха открыл дверь и выделяя каждое слово отдал распоряжение, после чего закрыл дверь, раскрыл книгу и так же быстро продолжил что-то писать.
    «Видимо, не о крестах будет говорить, да и слава богу. Чего-то он сегодня хмурый слишком, эх, Маркел, не получил бы ты сегодня оплеух от него».
    Маркел замялся и дрожащим голосом спросил:
- Сидор Евстафьевич, а что случилось?
- А случилось вот что: в полвосьмого утра ко мне домой прибежал товарищ Роббек и ни с того, ни с сего начал устраивать в моем доме панику. Он опрокинул заварник на мой ковер, чуть не скинул с петель гостиную дверь и мне пришлось дать ему кулаком, чтобы успокоить. Никита Спартакович, ну как, ухо прошло? Ну, дай бог, так вот. Наш водовоз, уважаемый Никита Спартакович, когда смог внятно говорить, заявил при моем секретаре, товарищ не даст соврать, что его законная супруга Екатерина Ивановна Роббек, наш единственный инвалид, причем ( прошу заметить) второй группы сегодня ночью скончалась. По версии ее мужа, присутствующего Никиты Спартаковича, Екатерина Ивановна во сне захлебнулась собственной слюной. Я ничего не спутал?
- Нет, Сидор Евста…
- Чудненько. Ладно, если бы на этом все закончилось. Но нет! Спустя полчаса, примерно в пять минут девятого в мой дом врывается товарищ Куралев, который тем же макаром взбудоражил весь дом и долго не мог успокоиться. Но главное – он сообщил о том, что его отец, Тихон Степанович Носов, тоже сегодня ночью скончался. Со слов его сына, товарища Куралева, смерть наступила в результате сердечного приступа. Инфаркт, в общем. Так, Куралев?
- Так, Сидор Евста…
- Чудненько. А теперь самое интересное и самое жуткое, что могло произойти к девяти утра. Во сколько это было?
    Муха покопался в своей книге и отрапортовал: «В девять ноль семь».
- В девять ноль семь приходит с ошалевшими глазами Кот Евдокия и говорит, что утром собралась к своей соседке Анне Львовне Вирканчук, к уважаемому жителю нашей деревни. Между прочим! Ну и что, я спрашиваю, а она говорит, что увидела ее на полу, придавленной тряпичным шкафом. Во сколько вы к ней зашли?
- В полдевятого, Сидор Евста…
- Чудненько. Зайдя в полдевятого к Анне Львовне, Евдокия обнаружила свою соседку мертвой. Мертвой! Так что же такое! С девяти утра я сижу за своим столом и натурально молюсь, чтобы еще кто-нибудь не прибежал. Это же диверсия какая-то. Три смерти за сегодняшнюю ночь. Трое уважаемых людей скончались в одно и то же время и будь это простым совпадением – я лично выпью стакан подсолнечного масла!
    Вот тебе и здрасьте, подумал Маркел. Мы так дрожали за кресты, а тут гляди какое дело творится, это же сенсация!
    Воспользовавшись возникшей паузой, Маркел еще раз оглядел кабинет главы. Обычно Сидор Евстафьевич принимал в сельсовете и если он звал на разговор прямо к себе домой, то это значило, что дело важное и строго конфиденциальное.
Кабинет был развешан портретами великих писателей: Достоевского, Гоголя, Булгакова и Лихаступова. Лихаступов попал в этот список благодаря тому, что написал рассказик о том, как трудно работать главе на селе. Рассказик был написан от руки в единственном экземпляре и подарен главе с особым лобызанием. За это глава его даже похвалил.
    В левом углу кабинета красовался громадный, обшитый железными листами, самодельный сейф, в который с легкостью мог впихнуться такой неудачный пример загнившего бюрократизма, как Муха. Естественно, самым важным и главным предметом мебели в этой комнате был заваленный стопками бесконечных актов и документов дубовый стол посреди кабинета. Единственное, что сбавляло этот беспорядок, так это фиолетовая пластмассовая ваза, стоящая у самого края стола и раскрытый примерно на тридцатой странице томик стихотворений русских поэтов второй половины девятнадцатого века. Впрочем, у Маркела не было возможности и дальше осматривать кабинет, потому как невеселый глава потушил папиросу в пепельнице и, обращаясь к ребятам, указал на врача.
- Надежда Степановна здесь.
- Ой, ну что вы – хриплый мужицкий бас загудел в кабинете и крайне удивил Сеньку, - у меня все равно не было важных дел.
- Чудненько. Я пригласил вас сюда для полного и быстрого разбора этих случаев. Непременно быстрого и капитального! Муха, пишите указ. От десятого июня сего года. Глава Сидор Евстафьевич Коляда. Приказываю создать комиссию по    расследованию загадочных смертей граждан Роббек, Носова и Вирканчук в составе:
Матвеев М.Л. – председатель
Стибачева Н.С. – заместитель председателя
Прохоров С.Ф. – член
Муха Б.Б. – член
Комиссии предоставить отчет о проделанной работе к 15:00 десятого июня.
Дата                Подпись
- Тащи сюда приказ, - глава вытащил из ящичка стальную самодельную печать и, тявкнув от всей души, поставил ее на бумагу, - ну, вот и все. Вам, товарищ следователь, даю в использование Куралева, Кот и Никиту Спартаковича, которым строго-настрого повелеваю оказывать содействие в расследовании.
    Глава спрятал печать обратно в ящик.
- Ну что, холмсы, разберитесь-ка, что так к чему. Налейко! Налейко, ты успокоишь этих в прихожей или нет! Чему вас только в школе учили!
    Гостиная дверь отворилась и народ, стоявший все это время у входа, повалил в кабинет. Взбудораженный, он окружил главу и в комнате началась суматоха. Под шумок ребята выбежали на улицу, а там уже стояло человек тридцать, которые тут же набросились на них с расспросами. Вышедший за ребятами Муха растолкал толпу и приказал Никите Спартаковичу вести их к своему дому. И они пошли: Муха, ребята, Стибачиха и толпа в тридцать человек. Немного погудев, люди успокоились и далее шли молча, улицы тут же пустели и при виде такой массы людей, идущей посреди улицы, все расступались, забегали в свои дворы и многозначительно переглядывались друг с другом. Или еще пуще: присоединялись к толпе. Были напуганы все и как бы Муха не подбадривал, они мялись в сомнениях и только неестественное любопытство гнало их вперед. Муха шел впереди, выкрикивая давно забытые лозунги, высоко задрав голову и постепенно ускоряя шаг, он как и все был возбужден и взволнован утренней сенсацией.
- Вперед, товарищи, сейчас разберемся!
    И совсем не заметил, что ребята отстали от остальных и как только толпа повернула на другую улицу, вот тогда остановились.
- Ты запомнил имена?
- Вирканчук, Носов и этот, как его, Роббек! Пенсионеры.
- Да Сенька, может это и есть наши клиенты!
- Точно, точно. Сейчас очень внимательно их осматриваем и на обратном пути…
- Никаких обратных путей, сейчас нужно копать, сейчас!
    Маркел схватил Сеньку за рукав и рванул вместе с ним догонять толпу.
    Люди остановились возле дома культуры, Муха подозвал к себе Никиту Спартаковича.
- Здесь?
- Здесь, калитка открыта.
- Ну-ну, - Муха подошел к Стибачихе и с ней на пару вошел во двор, - Матвеев, взять ключи у хозяина и открыть дверь.
    Никита Спартакович сам подошел и снял с двери замок. Дверь открылась. Никита Спартакович, приглашая комиссию внутрь, зашел сам и включил в доме свет.
- Десять часов тридцать восемь минут, - Муха раскрыл свою книгу и начал писать, - Ну что же вы, товарищи, стоите – проходите.
    Маркел вошел в дом. Переступив порог, он предупредил Муху, что внутри никого постороннего не должно быть и прошел в центр дома. Как и многие дома, жилище Никиты Спартаковича состояло из одной большой комнаты, которую хозяева разделяли перегородками по своему усмотрению. Никита Спартакович провел ее через печку, так, что с одной стороны оказалась прихожая и столовая, а с другой маленький квадрат, в котором разместились две кровати и единственная в доме тумба. Получилась своеобразная спальня, в которой, по мнению Маркела, и лежало тело покойной. Муха беспристрастно что-то записывал: он уселся за кухонный стол и стал заполнять свою книгу каракулями. Сенька, закрыв за собой дверь и перемигнувшись с напарником, начал ходить по дому и осматривать все, что попадало ему на глаза.
- А что Никита Спартакович, вы без телевизора живете, как я посмотрю?
- Совершенно верно, товарищ следователь, и уже давно. Как разъехались дети, так и выбросили его по ненадобности.
- Так уж и выбросили?
- Ну не в прямом смысле. Отдали соседской Наташке. Раз меньше давишь диван – так дольше живешь. И есть время на книги. Думаешь больше, если хотите. Точно, вот появилась мысль в голове и откуда у вас будет время ее обмозговать, когда вы целыми днями смотрите телевизор. А у нас его полно, поэтому и живем хорошо.
- Таки так?
    Сенька удивленно уставился на старика и почесал подбородок.
- А вот и у меня есть своя мудрость: экономить свое. Знаете, очень полезная! Вот представьте, что у вас в кастрюле осталось только два кусочка хлеба, а пекарня закрыта. Что делать? Вариант: или съесть их сейчас или экономить.
- Ну-ка хватит тут философствовать, - Маркел подошел к хозяину дома и вынул резиновые перчатки, - Никита Спартакович, ведь у вас же жена скончалась, ну в самом деле!
    Никита Спартакович покачал головой и с грустью произнес:
- Давайте я вам расскажу как она умерла. Это случилось в четыре утра. Я спал рядом и вдруг почувствовал, что у меня на голове сидит кошка.
- Кошка?
- Кошка. Сильно перепугался, встал, включил свет, подошел к жене. А она смотрит на потолок с открытым ртом и теребит кровать руками. Ничего подобного раньше не было и я растерялся. А она все теребила и теребила. Я стукнул ее по голове, а она все теребит. Скоро она побледнела, глаза залились, заслезились и бац! В четыре утра это было.
- А почему вы считаете, что она захлебнулась слюной?
- Ну а чем же еще, - Никита Спартакович развел руки и уставился на Муху, - хотя я ей в рот не заглядывал.
- А вот это мы сейчас и сделаем, Надежда Степановна!
    Стибачиха тоже вынула из кармана перчатки и натянула их на обе руки.
- Где труп?
- В спальне.
    Тело лежало на кровати. Оно было укутано в сиреневую простыню и свисало ногами на пол, отчего приняло крайне неестественную позу: животом было повернуто к стене, а бедрами в обратную сторону. Левая рука по локоть спрятана за спиной, правой же рукой покойная зажала свой рот, вследствие чего был затруднен дальнейший осмотр. Стибачиха с согласия остальных членов комиссии аккуратно, пальчик за пальчиком, разжала рот покойной и осторожно переложила руку на матрац. Изо рта полилась бело-пузырчатая пена, она стекла по подбородку на шею и впиталась в подушку, то же самое полилось из носа и Никита Спартакович протянул Стибачихе платок. Освободив рот от пены, Стибачиха кинула платок на пол и вытерла пальцы об халат.
- Ну что же, господа, посмотрим.
    Она раскрыла рот покойной щипцами и, напряженно всматриваясь, начала освещать его фонариком. Через какое-то время она повернула голову в левую сторону, закопалась пинцетом в ухе, вытаскивая, вытирая его, а затем снова запихивая в ухо и безостановочно щупала глотку. Через какое-то время она повернула голову в правую сторону и совершила аналогичные действия с правым ухом. Затем, все в той же тишине она скрупулезно начала изучать каждую царапинку на теле покойной и если находила что-нибудь стоящее внимания, то подзывала к себе Муху и указывала ему на повреждение. Муха, в свою очередь, стряпал удивленную физиономию и на пальцах объяснял Стибачихе какие-то моменты. Так была обследована голова, руки, туловище и пятки. Пятки были изучены с особой тщательностью: их умыли в теплой воде, после этого протерли сухой тряпкой и направили на них шестисантиметровую лупу. Осмотрев со всех сторон, их оставили в покое и снова принялись за рот. Стибачиха доставала из своей сумки все свои заготовки и мучила и так уже мертвую Екатерину Ивановну: то втыкала маленькие стальные иголки в предплечье, то ковырялась в носу покойной ватной палочкой, а после изучала собранное все той же шестисантиметровой лупой. После всего она сложила все инструменты обратно в сумку и посмотрела на присутствующих.
- Что же я вам могу сказать, товарищи? Безусловно, наступила смерть. Вот посмотрите на ноздри супруги Роббек - они не шевелятся! Соответственно, делаем вывод о том, что данная женщина скончалась, - Стибачиха освободила место для остальных членов комиссии и встала рядом с Никитой Спартаковичем, - совершенно ясно, что мы имеем дело с инородным телом. Во время сна что-то попало в ее дыхательные пути и не исключено, что из желудочно-кишечного тракта. Таким образом произошло закрытие голосовой щели. Либо из-за этого, либо за счет присоединившегося отека слизистой оболочки возникло затруднение дыхания, вследствие чего – удушение и летальный исход. Как я поняла, кашля не было, поэтому может возникнуть вопрос: а куда делось тело (инородное, естественно). И тут предположение: после удушья, когда мышцы расслабились, тело вернулось обратно в пищевод, либо спустилось чуть глубже. Из-за этого из желудочно-кишечного тракта вышла пена и заполнила ротовую полость. Нужно вскрывать.
- Да подождите вы! Вопрос такой: чего она себе рот закрыла?
    Стибачиха вопросительно посмотрела на Никиту Спартаковича и хмуро захлопала глазами.
    Муха, увидев, что осмотр закончен, взял инициативу на себя и в который раз раскрыл свою конторскую книгу. Он напялил на глаза круглые очки, вытащенные из правого кармана своего пиджака и поставил очередную порцию каракуль. После чего многозначительно взглянул на Маркела и объяснил окружающим: все ясно, несчастный случай.
- Боженька, - Никита Спартакович упал к своей жене и начал рыдать, - горе-то какое пришло, горе!
    И только после этих слов Маркел почувствовал реальность происходящих событий. Он убрал пот с лица и ощутил такое одиночество и беспомощность, что еле сдержался, чтобы не убежать. Боже, да какие там кресты! Это было настолько несерьезным и несущественным по сравнению с тем, что произошло с этим бедным водовозом, настолько ненужным, что было стыдно сейчас даже думать о них. Вот она – настоящая жизнь, вот она – настоящая судьба. Несправедливость, которую вряд ли можно было чем-нибудь оправдать и было глубоко жаль этого несчастного человека, который за одно мгновение потерял все то, с чем жил последние годы.
     К сожалению Маркела, ситуация испортилась пренеприятнейшим инцидентом. В тот момент когда Муха заканчивал дописывать свое досье, в дом ворвалась дочь двоюродного племянника Екатерины Ивановны Белла Мухаметова и прямо у порога, даже и не пытаясь подойти к покойной, закатила такую истерику, что за ее успокоение принялись все: Муха, закрыв свою книгу, подбежал к ней и заломил ей руки, Сенька со Стибачихой принялись валить ее с ног и даже Никита Спартакович, до этого убивавшийся горем на кровати, выбежал в прихожую и стал утихомиривать родственницу своей скончавшейся жены. И снова началась уже раздражавшая Маркела суматоха. Он отвернулся к Екатерине Ивановне и, не замечая дерущихся, упал на колени с намерением поцеловать покойную в лоб. Прикоснувшись к плечу, он ласково погладил старушку по руке и положил свою кудрявую голову на ее грудь. Что же он чувствовал? Не понимая сам, он втихомолку шмыгал носом и думал лишь о том, зачем нужна была эта смерть этим утром, кому нужен Никита Спартакович несчастным и, в конце концов, отчего невозможно было все оставить на прежнем месте? Он гладил покойную по руке и, сам того не замечая, прижимался к ее груди все сильнее и сильнее. И вдруг Маркел остановился: он поднял голову, оглянулся на толпу в прихожей, которая все еще успокаивала родственницу и согнул ее руку в локте, отчего кисть покойной оказалась прямо перед его носом. И тут он остолбенел. Под ногтями покойной чернела мелкозернистая крупа. Посмотрев на другую руку, Маркел взял мизинец правой руки Екатерины Ивановны и, поглядывая на толпу, выковырял из под ногтя крупу. Он с секунду внимательно посмотрел на крупу и затем, зажав ее двумя пальцами, положил ее себе в рот. Земля! Маркел быстро встал с пола и еще раз осмотрел кисти рук. Черт, так ведь в ногтях-то земля!   Он поднял свою шляпу с кровати, надел ее и вышел в прихожую. Муха в это время завязывал скандалистке руки. Увидев Маркела, он радостно запыхтел и заорал: Давай ее вязать, хватай заразу за ноги!
    Маркел остановился над запыхавшимся Никитой Спартаковичем, смотря ему прямо в глаза, громко и выделяя каждое слово спросил:
- Ваша жена выходила ночью на улицу?
- Что? Погодите с вопросами, давайте Беллу успокоим!
- Выходила ли ваша жена сегодняшней ночью на улицу?
    Но Никита Спартакович с упорством заламывал Мухаметовой ноги и пропустил мимо ушей вопрос Матвеева.
    Подождав несколько секунд, но так и не дождавшись ответа, Маркел поднял Сеньку на ноги и, взяв его за шиворот, вышел вместе с ним на улицу.


6

    Через двадцать минут Маркел с Сенькой осматривали старика Тихона Степановича Носова. С этим человеком Маркел был знаком, он часто захаживал в их дом и имел с ныне покойным довольно-таки дружеские отношения. И тем сильнее было его сожаление и разочарование по поводу невыясненной смерти близкого знакомого.
    Первым делом, пока Муха со Стибачихой находились еще в пути, Маркел осмотрел руки. Как и у Екатерины Ивановны, под ногтями у Тихона Степановича была земля. Черная земля, которая с трудом просматривалась; наверняка эту землю снова не заметят. Маркел уже не сомневался, что и у третьей умершей он обнаружит ее. Не будь ее, ночная тройная смерть была бы совпадением. Но это не было таковым. И Маркел задумался: а не было ли это убийством? И хотя он не мог сейчас утверждать, что пенсионеров все же убили, нутром своим чувствовал, что земля под ногтями покойных оказалась там неспроста. Хотя был еще один вариант. Предположение того, что они оба (а на данный момент это Роббек и Носов) в вечер перед смертью выходили во двор и копались в земле. Что было скорее маловероятным.
    Тело Носова было скрюченным и лежало в гостиной на диване. Что привлекало особое внимание, так это расположение головы. Был подозрительным такой поворот головы за спину. Но Куралев объяснил это: он рассказал, что отец упал мешком на пол, перевернувшись на полу раза три. Чем больше всматривался Маркел в обстановку, тем больше заходил в своих рассуждениях в тупик и все труднее формулировал предположения. Ясно было одно: явных признаков убийства не было, тела не были повреждены, не было следов удара. И еще один факт: смерть в обоих случаях наступила в присутствии членов семьи: и Никита Спартакович и Куралев видели сам процесс. Но в то же время земля, найденная у покойных под ногтями, рушила логически построенные выводы и ставила под сомнение версию несчастных случаев. Перед тем как в дом забежали Муха со Стибачихой Маркел успел заметить еще одну деталь: руки Тихона Степановича были чистыми, без грязи на ладонях. Следовательно, в земле Носов не копался. Вывод был таков: на улицу пенсионеры не ходили и в земле не копались. Так, откуда же была земля?
    Муха забежал озлобленным. Он положил книгу на стол и на пару со Стибачихой накинулся на Маркела.
- Вы, вы, - он задыхался от злости, не зная, как ему выругаться, - вы действуете не по уставу! Комиссия должна работать вместе!
- Хватит. Давайте по делу, - Маркел отошел к стене и обратил внимание вошедших на труп, - Носов Тихон Степанович. Пятьдесят девять лет. Проживает со своим сыном. По рассказу Куралева не пил, острых болезней не имел. Обратите внимание на голову: шея сломана из-за того, что голова повернута влево. Это случилось тогда, когда Тихон Степанович упал на пол и покатился по полу в сторону стола.
- Дайте-ка взглянуть, - Стибачиха прошла к телу и вытащила инструменты. Она долго осматривала его зрачки и зубы и затем постучала щипцами по коленам.
    Тем временем Куралев стал напрягаться и нервно вышагивал по дому. Он посматривал на Стибачиху и после каждого ее движения вздрагивал и тут же опускал глаза, тщетно пытаясь скрыть свое волнение. А дальше случилась удивительная история. Закончив осматривать туловище, Стибачиха перешла на ноги: обработала пятки неизвестным раствором, закатала штаны на Тихоне Степановиче до колен и вздрогнула. Она вытащила из сумки шестисантиметровую лупу и наклонилась вперед, внимательно что-то высматривая на ногах. Затем, спрятав лупу обратно, она поднялась и указала на ноги покойного.
- Вот это что?
    Муха отложил книгу и с любопытством подошел к телу. Сенька тоже перестал осматривать дом и взглянул на Носова.
- Это полосы, а откуда они?
    Маркел отошел от стены: - «Это следы от веревки».
- Ему завязывали ноги!
    Видимо настал момент и Куралев рванул через весь дом к двери, попутно сбив с ног Сеньку. Муха успел прокричать что-то вроде «Задержахв!» и тут же был сбит пробегающим Куралевым на пол. Стибачиха замахнулась своими щипцами и долбанула ими убегающего со всей силы в затылок. Куралев остановился в трех шагах от двери и грохнулся на пол.  Маркел подбежал к нему и стал крутить ему руки, отчего, видимо, Куралев вновь пришел в себя и стал отбиваться от Матвеева.
- Задержахв, задержахв! – Муха поднялся на ноги и, не выпуская книгу из рук, кричал во все горло неправильное слово. Далее он замолчал, сплюнул на пол и, посмотрев на свой выпавший зуб, обезумел.
- Субы, Субы, задержахв…тьфу, тьфу…атас!
    Куралева били со всех сторон: Сенька замахивался, попадал в Маркела, Куралев кусался, брыкался, отбивался как мог. Один из его пинков попал в Сеньку. Получив удар, Сенька отлетел к столу и приземлился на небольшую деревянную табуретку. Табуретка легко сломалась в щепки и Сенька упал на пол.
- Субы, Субы, убивают!
    Маркел схватил Куралева за горло и нанес ряд ударов кулаком по голове, от этого Куралев взвыл и, собрав все свои силы, укусил Маркела за подбородок. Постоянно ударяя Куралева по голове, Маркел дернул головой вверх, закричал и стал душить Куралева.
- Тьфу, тьфу, убивают!
    Маркел уже начал сдавать. Они повалились на бок и Куралев стал оттягивать Маркела за нос в сторону. Ничего не соображая и трясясь от страха, Стибачиха вытащила из своей сумки плоскогубцы и стукнула Куралева по лбу. Тот снова замер, ослабил хватку, чем быстро воспользовался Маркел и уже с помощью Сеньки скрутил тому руки и перевернул его на живот.
- Тьфу, тьфу, схватили? – Муха перестал кричать и, вытерев кровь с губ, подошел поближе, - на стул этого засранца!
    Куралева посадили на стул.
- Вот, сволочуга, - Сенька не мог отдышаться и начал ходить по дому.
    Куралеву не было возможности убежать. Он заплакал.
- Эка а, видали! – Стибачиха собрала свои инструменты по полу и закрыла сумку на своем плече, - я пошла отсюда, а вы как хотите!
- Э!
- Нет, я пошла, - она дернула дверь и ушла.
- Ах, гадюка, признавайся, что с отцом сделал!
    Куралев, захлебываясь и постанывая, умолял Маркела не бить его больше и так резко стонал, что казалось будто его тошнит. Маркел подошел к покойному, поднял его ноги и осмотрел их со всех сторон.
- Ему завязали ноги, тащили. Взгляни сюда, Сенька. С обратной стороны видны порезы, значит веревка была тонкая.
- Да, тонкая, но прочная. Смотри, какой он здоровый.
- Уу, чем ты его привязал?
    Куралев, увидев, что обратились к нему, вновь зарыдал и попросил не бить его.
- Чем ноги завязал, сынуля?
- Лебедкой.
- Лебедкой!
    Куралев стал ожидать удара: он пригнул голову, закрыл глаза и замер.
- Ты его убил!
    Куралев приоткрыл один глаз и посмотрел на Маркела.
- Не бейте!
    Сенька взял в руки нож и повертел им в руке. Куралев уж совсем скиснул и задрожал.
- Я уже рассказываю, рассказываю уже. Не убивайте, а?
    Затем он минуту помолчал, то ли вспоминая, то ли собираясь с мыслями и дрожащим, плаксивым голосом обратился к Маркелу.
- Вечером я задержался на работе. У нас свет уходил, так сидел и ждал когда придет. Так и стемнело. Наконец, пришел Морозов, я ему все сдал.
- Дальше.
- Ну вот, пришел домой к десяти часам и сразу понял, что отца с обеда в доме не было. Он не вытащил мусор, не приготовил ужин, хотя постоянно это делал, как я помню. Ну и черт, подумал я и сготовил яичницу. Поел. Так ведь и не в этом дело, к половине одиннадцатого я стал обзванивать всех родственников и соседей. Но куда бы я не звонил, везде мне отвечали, что не видели его. Ну и черт! Я стал смотреть телевизор, все время посматривая на часы. Одиннадцать, двадцать минут двенадцатого, двенадцать! Вот дело – нет и нет! Тут уж я хотел уже звонить вам и поднять на ноги всю деревню, но что-то меня сдержало. Я выключил телевизор, оставил дверь открытой, лег спать. Уснул я быстро, я всегда засыпаю быстро, только ложусь в кровать, закрываюсь одеялом и сразу начинаю храпеть. Ночью часам к трем я проснулся. А мне надо сказать, что вон то окно по ночам у нас открыто – всю дневную духоту выветриваем, а это окно находится напротив нашего курятника. Так вот, часам к трем стал прислушиваться. Куры взбесились: в курятнике все летало и шумело. Ну, думаю, шпана залезла. Я накинул халат, зашел в отцовскую комнату и посмотрел на кровать. Не было его. Взяв фонарик, я вышел на улицу и стал светить на курятник. Ну и черт! Замок был цел, калитка закрыта. На завалинке нашел обломок граблей, взял его и зашел в курятник.
- Так, - Муха не успевал записывать, поэтому останавливал Куралева и просил повторить последнюю фразу, - зашел в курятник.
- Зашел в курятник и увидел отца. Он держал петуха в левой руке и, прижав его к полу, хрястнул топориком по шее. Тут кровища, курицы с ума сходили! Оглядевшись, я увидел, что все наши петухи были обезглавлены.
- Сколько их было?
- Четверо. И тут, вот после того как зарубил петуха, он повернулся ко мне и забубнил. Знаете, вот так: бум-блюм-бум. И в этот же момент встал и с топором в руке пошел на меня. Все время бубня и глотая слюну.
-  Как на вас пошел?
- Да вот так! Поднялся с пола и пошел. Ну и черт! Ладно бы просто пошел, так нет – топор поднял над головой и глаза заблестели! Что такое? Я ему и кричал, и руками махал, мол, сын я, успокойся, на кого прешь! А он все идет и когда подошел вплотную, то замахнулся на меня. Хорошо, что я сообразил пригнуться и отбежать в сторону. А то бы хана. Он выковырял топор из стены и опять начал замахиваться. Хряц, хряц, хряц. Я ему уже в истерике кричу, что бы прекратил, а сам думал, что забьет уж точно меня. Вот здесь я вспомнил про кусок граблей в руках и кинул им в него. Он повернулся спиной и грабли ударили его по пояснице. Посмотрите, там остался синяк.
    Муха повернул тело и задрал пижаму.
- Ну, и вправду синяк.
- Он завопил и я понял, что что-то не так. Был бы он просто пьяным, он покрыл бы меня матом, а тут только вопил. После как начал замахиваться, словно оголтелый! Я был никакой: в слезах, в истерике. Теперь кричал просто так, что попало. Я забегал за клетку – он за мной, я вокруг скамьи – он следом. Топор аж свистел над ухом. Вот дал бы я немного вправо и он зарубил бы меня. Что делать! Пробежал вокруг бочки, перегнал его, схватил его за голову и стал с ним бороться. Он вырывался, кусал мои пальцы. Хряц, хряц, хряц топором. Тут я дернул влево и выкинул его на кормушку. Он с ногами туда упал. И все. Больше не шевелился.
- А ноги зачем завязал?
- Ноги? Ноги, ноги. Все от страха. Я постоял, посмотрел, затем принес лебедку. Единственное, что смог найти в темноте. Обвязал ею ноги.
- Зачем?
- Чтобы вытащить его из кормушки, поднять-то его я не смог. А тут провел через столб и стал тянуть. Тянул, тянул, он падал, я снова тянул, он переваливался и снова падал внутрь.
- Ну и, вытащил?
- Вытащил, когда уже светало. А потом посмотрел на шею и тут призадумался. Как потом не доказывай, а шею-то я сломал ему. И как не крути, а это убийство. В голове прокручивались мысли, как превратить все в несчастный случай. Тут и хотел закопать его в палисадник Вероники и сжечь курятник и еще, и еще! Но в итоге поволок его в дом и положил в гостиной. Время тогда было семь или чуть позже и… и тут все.
    Маркел призадумался. Все равно многое не складывалось, было непонятным.
- Секунду. Так если ты волок его из курятника в дом, то пижама должна была замараться, а посмотри на его пижаму!
- Верно, - Куралев указал на печь и дал знак Сеньке, - я снял с него грязную пижаму и запихнул в печку. А из тумбы вытащил чистую и надел на него.
- Но вот еще!
- Да вы посмотрите, посмотрите, его пижама в печке.
    Сенька вытащил пижаму Тихона Степановича, изрядно замаранную спереди.
- Это петушиная кровь. Он когда отрубил голову петуху, потер ею об пижаму, а уже потом отбросил.
    Куралев успокоился, как будто груз свалился с плеч. Он обрел уверенность и почти не дрожал, только изредка вздрагивая и осматриваясь. Маркел из-за непонимания наоборот взволновался. Он знал, что неспроста все это! И убийство Тихона Степановича и вся эта ночная мистерия. Маркел пристально оглядывал связанного Куралева, стараясь угадать его мотив.
- Слушай, Куралев, у меня чувство такое, что ты врешь. Отчего родной отец на тебя пошел, резал петухов?
     Куралев изменился в лице, удивленно осмотрел окружающих и с презрением прошептал.
- Так чего, вы думаете, что я все придумал! Что я его это… специально убил! Нет, нет товарищи, вы монстра из меня не делайте!
- Молчать! Монстр, не монстр, а субы мне оплатишь!
    Куралев расстроился. Он стал прыгать со стулом по гостиной и покрывал матом секретаря Муху. Говорил, что все неправы и хотят его спровоцировать, отчего он готов собственноручно скрутить шею Мухе и Сеньке придачу.
- Смотри, а! Хитро братцы замыслили, хитро!
    Маркел врезал со всего размаху ему в правое ухо и после удара Куралев потерял сознание и упал на пол.
    И в последовавшей после удара тишине послышался ровный, металлический голос вошедшей Кот Евдокии. Она спросила следователя и после того, как увидела его подошла, схватила его за грудки и шепотом, но так, чтобы все услышали объявила шокирующую новость:
- Нету Аньки, там где она была. Ее нет!
    Маркел освободился от захвата, ничего не понял и схватил ее за платок.
- Что за Анька, вы про что?
- Аньки, Аньки Вирканчук нету. Утром лежала она под шкафом, слово даю, что лежала, а сейчас нет ее. Украли ее тело. Покойницу украли!
- Анна Львовна Вирканчук!
    Ошарашенный Сенька посмотрел на такого же Маркела и смог произнести только одно слово, которое как бы логически завершало всю эту историю и прозвучало как приговор.
- Бесы!!!
 
7

    Глава был взбешен и это было нехорошо. Попадало всем: сперва до истерики был доведен Куралев, который был привязан веревкой к батарее и не переставал рыдать. Глава в ужасе наблюдал за убийцей и временами посматривал на профсоюзного председателя Налейко. Последний тоже находился в шоке и все задумчиво тряс головой, соображая, что делать. Впрочем, от Куралева отстали довольно быстро. Как поняли, что единственное правильное решение это посадить убийцу в сарай, так и закончили с ним. На подходе была Евдокия, своим видом пугавшая Сеньку и произносившая минуту за минутой молитву. Она даже и не переоделась с утра и явилась к главе вот так: в халате и в собственноручно сшитых тапочках.
    Глава покрывал матом все и вся, злясь, в первую очередь на самих покойных, которые доставили после своей смерти столько хлопот. Но чуть что, он переводил свой гнев на кого-нибудь из присутствующих и тогда тому глава показывал свою истинную манеру.
- Так куда она исчезла?
    Евдокия затихла, с надеждой посмотрела на главу и разрыдалась.
- Куда она могла исчезнуть! Черт возьми, она же мертвая! Придавленная шкафом из сосны. Его Евсейкин на заказ делал. А Евсейкин, едрыть его курица, плотник не хилый. Он этот шкаф мастерил, лучшую сосну на него истратил. Да что я! Вот шкаф его стоит, он мне лет десять назад его смастерил. Вот сюда смотрите, вот она – работа. Еще лет сорок простоит и не потрескается. Так как же мертвая Вирканчук могла исчезнуть? Чтоб вас свинья захрюкала!
- А ну так, вытащил кто-то из этого, соснового…
- А ну так! Ясная курица, кто-то вытащил. Но кто вытащил, куда утащил, с утра в деревне бум и никто не видел, как унесли Львовну. Сволочуги! – глава устало опустился на свой стул и принял совсем уж страдальческий вид, - ой, беда-беда, что же это такое люди уважаемые творится. Сын родного отца убил и не по пьяни, а в трезвую. Покойники тут пропадают с утра пораньше, уж случайно с Ивановной ничего не случилось?
- Да уж слава богу, нет.
- Что ж ты богом славишься, мерзавец, да тебя за это дело обрить мало. Ты давай советуй, что теперь делать.
    Муха нервно поправил пиджак и стал копаться в книге. Что делать, что делать? Он оглядел людей и удивленно зачесал щеку.
- А фига его знает, что делать?
- А ну пошел отсюда. Шуруй давай, гнида канцелярская! Все пошли отсюда. Лентяи, вон!
    Заплаканного Куралева связали и, поддерживая со всех сторон, вывели из кабинета. У Маркела раскалывалась голова. Он дернул ручку и закрыл за остальными дверь. Что-то подсказывало ему, что разгадка этих таинственных случаев находится рядом и что Куралев не случайно убил своего отца. Ой не случайно. Во всем этом виделся хитрый подвох, словно определенная, пока неизвестная фигура играла с ними в новую игру. И теперь, стоя в кабинете главы и держа руку на двери, он не переставал уверять себя в том, что это пакости одного человека или (что тоже вариант) даже группы людей. Главным и пока единственным доказательством этого была земля, найденная под ногтями покойных. И пока об этом не стоило никому говорить, а то поднимется такой шум, что деревня вся встанет дыбом и тогда такое начнется!
- Матвеев, ну это же бред. Хоть ты расскажи, в чем там дело.
    Маркел повернулся к главе, совершенно не зная с чего начать, но тут же наткнувшись на архивные папки в шкафу, начал сопоставлять факты и рассказывать главе.
- Сидор Евстафьевич, что мне показалось странным, так это то, что тело Вирканчук было украдено. Именно украдено и именно молодыми, крепкими мужчинами. Вы сами показывали свой шкаф. Так вот, шкаф этот ни Кот, ни кто либо еще из стариков поднять не мог. Мужчин было минимум двое: один поднимал шкаф, другой вытаскивал тело. Мог быть еще один – вроде шухера.
- И увезли?
- Так как еще? Нести тело по всей деревне на руках? Но третий в данном случае не обязателен. И вообще, это не главное Сидор Евстафьевич. Здесь лучше взглянуть на ситуацию по-другому: если тело унесли, значит, оно было нужно.
- Кому, зачем!?
- Вопрос, но и не это главное. Ведь если ее унесли, спрятали и без свидетелей, то это говорит по моему мнению об одном. О том, что Анну Львовну убили. Да, именно убили, ведь версия со шкафом совершенно невероятная.
- Ах, вот как! – глава возмутился до такой степени, что рвал на себе волосы и плясал на стуле, - так вот оно как!
    Маркел сделал паузу, ожидая, когда глава успокоится, станет слушать его дальше и снова посмотрел на архив.
- Ее убили и это без сомнения. Но ее убийцы ведут себя очень странно. Предположим, убийцы хотели скрыть тело и обратить все в пропажу. Хорошо, но почему они не забрали тело ночью, когда на улицах никого нет и темно как в мешке. Но нет! Они убили, придавили тело шкафом, ушли и рано утром между восьми тридцати (когда Кот зашла к Вирканчук) и десятью сорока восьми (когда она заходила к ней второй раз) пришли на место преступления и утащили тело. Либо убийцы замешкались, либо все это план.
- План?
- План, только вот чего?
- Весьма странный план.
- Странный.
    Глава закинул голову назад, думая, что можно предпринять и как из всего этого можно выкрутиться. Впервые за всю свою жизнь он чувствовал страх. Страх, который убивал в нем все величественное. И очень хорошо было, по его мнению, то, что общество еще дремлет, иначе он давно уже был бы натянут на мангал. Он по-товарищески обхватил Маркела и, по большей части обращаясь к Лихаступову, раскрывал свои мысли.
- А что если это и взаправду диверсия, враги постарались.
- Ну какие враги?
- Хотя бы совхозники. Хотят меня с места сдвинуть. Точно! Вот хитрецы, они все спланировали и не сегодня, так завтра начнут на меня поход. Ах нет, они уже идут! – глава затряс Маркела и, обезумев, стал шипеть ему в лицо.
- Кто именно мог это устроить: Севастьянов, Матруха? Нет, эта должна быть такая гнида, чтоб при виде меня у него морда перекашивалась.
- Сидор Евстафьевич, какая тут диверсия?
- Нет, нет, нет! Я понял, что творится. И Муха, и Налейко, и Куралев – все это их люди, которые хотели меня сбить с толку. Ха! Глупцы, они считают, что смогут пойти против меня, против Коляды. Черт, черт, черт!
    Маркел был изумлен. Глава не просто нервничал, он сходил с ума. Он вскарабкался на письменный стол и, выплясывая на нем непонятно что, вымаливал у Лихаступова помощь. Глава безумствовал, а Маркелу это было под руку. Он вытащил из шкафа архивную папку за тысяча девятьсот девяносто второй год и пулей выбежал из кабинета. Сбивая всех с ног, Сенька выбежал на улицу и помчался вдогонку за своим напарником. Теперь у них было то, что даст ответы на все их вопросы.


8

    Маркел курил папиросу за папиросой пока Сенька копался в папке. Все теперь сходилось один к одному и наконец вырисовывалась целая картина.
 - Заканчивай читать, - Маркел выхватил папку и спрятал ее под стол. Сенька в ответ мог лишь промычать и, еле сдерживаясь от крика, покивать.
- Мы почти победили Сенька, почти у цели!
- Все сходится!
- Да, все! Маслянихинский оркестр: балалайками были Корзунина, Рябкова, Кольша, Зельковская, Орест – ударными, баяном Жерехова и Пончик. Тимбердиев контрабасом, домрами Фокс, Бендяев, Гормушкаев, Вирканчук, Роббек и Носов Тихон Степанович дирижером.
- Все.
- Все. Полный состав, смотри далее. Совет деревни: Носов, Фокс, Орест и все остальные. И вновь полный состав. И на сегодняшний день все они покойники, все.
- Это означает одно – крестов у нас больше не будет.
- Это почему, стариков-то похоронят. Но с послезавтрашнего дня каждую ночь придется караулить могилы и если он нам попадется!
- Ух, если попадется!
    Маркел затушил папиросу и похлопал Сеньку по спине.
- Ну а пока нам нужно отвести Куралева в райцентр и сдать его в изолятор.
- Маркел, пришло время действовать!
- Пришло время действовать! 
    Необходимо отметить еще одно, что произошло этим днем. В доме Путиловых, наконец-то, так же нервно и пискляво как голос Зинаиды  зазвонил телефон. Впрочем, она и была на проводе.


9

    Проснувшись утром, Хава посмотрела на будильник и скинула с себя одеяло. Будильник показывал половину десятого и это было слишком поздно, чтобы начинать новый день. Она надела синее платье, с трудом собрала волосы в хвост и, застелив свою кровать, осмотрелась. Ребенок спал. Перекусив вчерашней яичницей, она первым делом собрала сумку: положила в кармашек паспорт, завернула мыло в целлофановый пакетик и спрятала его на дне сумки, закрыв сверху отрезанным кусочком полотенца. Затем, уже в который раз, изучила схему пути к дому старушки по карте и, постояв на дорожку у порога, вышла из дома. 

    Яркое июньское солнце грело улицы своими лучами. Видимо, поэтому на улицах находилось только трое людей: конюх, привязывающий лошадь к столбу возле магазина, старуха, сидевшая на скамье по другую сторону дороги и идущий вдалеке мужчина с топором на плече. Накинув сумочку на плечо, Хава пошла вперед легкой, городской походкой. Мог ли себе кто-нибудь представить, что вдруг когда-нибудь все маслянихинские бабы будут ходить также легко и с высоко поднятой головой, ступая четко и уверенно, словно хорошо отрепетировав? Безусловно, этого никогда не будет и не нужно было никому. Все-таки, город и деревня это две разные вселенные, жители которых всегда будут утверждать, что в другой вселенной жизнь просто невозможна. Хава вышагивала по улицам, идя все дальше и дальше, дома сменялись домами, уже в конце деревни остались лишь голые участки, но вот и они остались позади и Хава вышла из деревни. Великой прелестью деревни, по мнению Хавы, была сама деревня, со всеми его возможностями, особенностью быта и бедами. Но, кроме всего этого, еще и природа. Ведь какая деревня без природы, без леса, озер, полян. Деревня – это и есть природа. Хава убеждалась в этом с каждым шагом; вместо домов пестрели деревья, на которых о чем-то своем пели птицы, пониже, у самой земли пищали комары, которые всей компанией уносились прочь, как только ветер набирал силу. Во всем этом и заключалась прелесть.

    Отойдя от деревни на километр, Хава свернула на заросшую тропинку и пошла сквозь лес. Никаких табличек, столбцов или указателей к дому старушки не было, да и по тропинке, судя по всему, мало кто ходил в последнее время. Она лежала сквозь кустарники боярышника, петляя и сворачивая все время влево и, казалось, была бесконечной. По крайней мере, Хава шла по ней километра два, временами останавливаясь и всматриваясь в лес, запоминая каждую примету местности, чтобы на обратном пути не заблудится. Она перебирала в голове информацию о старушке. Было несколько моментов, на которые она обращала внимание: по сути, многое зависело от старушки, за которой надо было ухаживать, от условий, в которых придется (если придется) работать и в конечном счете от того, как все пойдет. Аргументом «за» были два приятных слова: сто тысяч. И этот аргумент придавал ей уверенность, заставляя быстрее идти.
    Через час ходьбы она оказалась на огромной  поляне, дальше был лес, в котором ничего не было и не могло быть лишнего. Она вышла на поляну и остановилась на каменной дорожке, уходившей в сторону, к двухэтажному добротно построенному дому. Целый дворец. По сторонам дорожки стояли сарай, баня, амбары, зимник. В конце поляны Хава разглядела беседку и еще одну постройку. В завершение всего в середине поляны находилось озеро диаметром в тридцать метров. Вид был прелестный. Еще сомневаясь, Хава пошла к дому. Дом был гигантский, метров в двадцать пять в длину и не меньше десяти в ширину. Хава была уверена, что в этом доме одних спален не меньше трех штук. Подойдя поближе, Хава заметила, что за домом находится сад. Небольшой, но настолько красивый и грамотно посаженный, что улыбка появилась сама по себе.
    Хава поднялась на крыльцо, поправила платье и постучала в дверь. Затем дернула ручку вверх и отпустила. Дверь со скрипом отворилась и Хава зашла в дом. Как она и представляла, дом был обставлен с изяществом и вкусом. Прихожая плавно перетекала в гостиную, в которой кроме шикарных диванов с подножками стояло светло-коричневое пианино. И единственная странность, на которую обратила она внимание – это ковры. Она еще никогда не видела, чтобы в пыльное, жаркое лето кто-нибудь застилал ковры. Действительно, дом был чудесен, оставалось только надеть вечернее платье, туфли и сидеть внутри неделями, попивая вино. Грамотная совместимость несовместимого: шикарный интерьер и лес.
    Хава позвала хозяев, ей никто не ответил. Тишина нарушилась только боем часов, которые отбивали одиннадцатый час. И вновь тишина.
    Хава сняла сумку с плеча и положила ее на пуфик рядом с дверью, после чего снова попыталась отозвать хозяев, и, так и не услышав никого, прошла вперед. Сбоку (дальше гостиной) потолок выливался в лестницу, ступеньки которой также были выстланы ковром. Дом удивительно был похож на их прежнюю квартиру с одной лишь разницей, что в этом доме все вещи были оригинальными и настоящими. Удивлению не было конца – в гостиной легко и компактно разместился бар. Неслыханная городская роскошь, состоящая из сотни бутылок разных размеров. И что самое удивительное – здоровенный новый телевизор, который красовался у стены на деревянной тумбе. Город в деревне, в том смысле, что слишком шикарно, блестяще и хорошо.
    Дом был пуст. По всей видимости, хозяева находились за домом, может в беседке, которую трудно было разглядеть. Или в саду, который не полностью показывался из-за дома.
    Хава сделала шаг вперед и остановилась, послышался скрип. Она огляделась вокруг, едва переводя дыхание от волнения и постаралась понять, откуда послышался звук. Но вновь царила тишина и не было абсолютно никакого движения. Она сделала еще шаг и снова услышала скрип. Вместе со скрипом прозвучало мутное, стихийно уходящее вдаль эхо, так что Хава с несколько секунд стояла, сомневаясь в том, было ли эхо. Но скрип был громкий и без сомнения настоящий. Он слышался на другом конце дома, путь к которому проходил через гостиную, прихожую и комнату, похожую (скорее всего) на кладовку. Непонятное бубнение шло из-за двери, Хава остановилась у самой стены и прильнула к замочной скважине. В комнате, спрятанной за той дверью, находилось трое либо четверо людей. Хава не могла определить точное количество, потому как вид из замочной скважины выходил не на всю комнату, но так как шла дискуссия с множеством голосов, то было ясно, что в комнате находятся не только те две женщины. Первая из них держала в руках завернутый сверток и все время кивала головой, отчасти оттого, что вторая ей у самого носа трясла пальцем и до пены во рту что-то объясняла. Хава на некоторое время задержала взгляд на второй и затем от неожиданности отпрянула. Ба, да это Зинаида! Нынче на ней был терракотовый халат и косынка, сшитая из бывшей простыни. С великим трудом Хава смогла увидеть лицо Зинаиды. Боже, тот же холодный взгляд и дрожащий подбородок. Очень неприятная женщина с которой не хочется иметь никаких дел. Где-то справа от Зинаиды стоял мужчина, видимо, пожилых лет (судя по хрипоте в голосе). Было жаль, что многое из этой сцены не было видно. Эти люди обсуждали новость. Больше всех говорила Зинаида, она то и дело норовила заткнуть своих собеседников и высказать им в лицо то, что считала правильным. По крайней мере, так казалось. Говорила она резко, кидая руки в стороны, словно марионетка. От той дрожащей, неуверенной и упрямой Зинаиды в кабинете Брофа в ней не осталось ни капли. Сейчас это был монстр, извергавший гром и молнии на всех, влево, вправо, всем без разбора. Женщина, на которую больше всех кидалась Зинаида стояла с опущенной головой и до Хавы долетали ее оправдания.
- Зинаида Климовна, это же бред. У нас два подвала забиты свининой. И каждый месяц приносят новую тушу и снова мы ее только храним. Верхние полки уже начинают гнить, в июле нам придется верх подвала убирать.
- Вы за кого меня принимаете? Поймите, каждое требование тетушки должно выполняться, а не обсуждаться. Вы работаете давно (Башарев) и вы тоже (Марфа Геннадьевна). Вы могли объяснить Анастасии, что нужно выполнять правила. Каждый ваш проступок, в особенности, если он сделан специально, должен караться по всей строгости. 
- Зинаида Климовна, это перебор, мы устали от выходок тетушки. Я просыпаюсь утром и первое, что делаю – это молюсь о том, чтобы сегодня не было сюрпризов. Вы посмотрите на Валентину, зачем надо было брить ее наголо, это же перебор. Ни у кого из нас нет уверенности, что ночью она не подкрадется к кому-нибудь и не перережет глотку. Просто-напросто!
- Верно, она ходит и проверяет нашу работу с утра до вечера. Уже второй месяц она заново стелет постель после того, как ее готовлю я. У Башарева выворачивает карманы.
- Верно, словно я вор.
- Так может нам поговорить с ней. В конце концов.
- Цыц! (Вот откуда исходил стук – Зинаида периодически стучала крышкой от кастрюли по разделочному столу). Вы будете засыпать, боясь проснуться лысой. Если так будет нужно. Теперь Валентина. Так, разве не ты сама напросилась, чтобы тебе срезали косу. Каждый день тетушка находила твои волосы на подушке, то в расческе. Ты думаешь, что тетушка не замечала, что ты пользуешься ее расческой и лежишь на ее постели. Вспомни, ты даже посмела примерить ее туфли.
- Как?
- Башарев, а ты жалкая крыса. Каждую пятницу уносишь с сарая домой полные карманы сахара, мешок-то прохудился на целых десять сантиметров. А еще возмущаешься. К сведению всех. Марфа Геннадьевна ворует яйца. Еще? Что же вы притихли, вы давайте, давайте, наглейте.
    Тут Башарев забубнил, видимо извиняясь, потом замолк и на кухне наступила тишина. Зинаида была взбешена. Все-таки, как казалось Хаве с первой с ней встречи, то была весьма неприятная женщина. Даже не женщина, а мужикоподобное (по повадкам) существо, очень жесткое и ворчливое. Ничего женского в ней не было: бас, дрожащий подбородок, который сейчас был вытянут, мясистые руки.
    Через некоторое время молчания Зинаида оставила крышку в покое и вытащила из-за пояса полотенце.
- Я надеюсь, что все мы сделаем правильные выводы. Все, кроме Анастасии работают здесь не первый год и очень хорошо знают правила. Пока вы находитесь в этом доме, пока вы зарабатываете такие деньги, что остальным в деревне и не снились, вы должны грамотно выполнять свою работу. Более того, вы не должны вмешиваться в дела тетушки. Я повторяю для всех: все, что происходит в этом доме, здесь должно и остаться.
- Да, Зинаида Климовна.   
- Извините.   
- Анастасия, вынеси то, что у тебя в руках в сад и закопай это побыстрее. Нам не сдобровать, если тетушка увидит, что мы ей приготовили.
- Да, Зинаида Климовна.
- И перестаньте дакать. На этом закончим разговор и больше никогда не будем к нему возвращаться. Все прочь из кухни.
    Люди на кухне задвигались и направились к двери. Хава отпрянула от замочной скважины и еле успела спрятаться за открывшейся дверью.   
    Пожилой мужчина, женщина с ведром в руках, Валентина, которая стояла рядом с Зинаидой и, наконец, сама помощница Брофа вышли из кухни и через секунду разошлись по дому. В кухне осталась одна Анастасия. Она завернула тряпкой тарелку в руках и вышла через черный ход из дома. Она прошла быстрым шагом вдоль дома, затем завернула в сад и затерялась в кустах. Хава добежала до конца дома и, сев на четвереньки, поползла вглубь сада. Метров через пятнадцать (а сад-то, действительно, был большой!) она заметила Анастасию, которая, сидя на земле, рыла руками землю. И делала это настолько быстро, что ямка была вырыта за мгновение. Делая все второпях, она взяла в левую руку лежавшую около нее тарелку, положила ее в ямку и так же быстро закопала ее обратно. Утрамбовав землю коленкой, она поднялась на ноги и удалилась прочь. Через секунду Хава осталась в саду одна.
    В душе теплилось странное, неприятное чувство. Странность, с которой на ее глазах разворачивалось действие, пугало ее. И дело было совершенно не в Зинаиде и не в том, что с прислугой здесь обращаются как со свиньями, а в том, что у этого дома могли быть (и они были) секреты. Не вызывало сомнение то, что обожествление тетушки было вызвано не просто требовательностью смирения, а чем-то большим. Страх, который искрил в глазах этих людей на кухне нес в себе не просто боязнь оплошать и не был вызван психологическим давлением, но имел в своей природе нечто другое. Тетушка (она начинала не нравиться Хаве), Зинаида, Броф. Будто это создатели тайной организации, цели и приоритеты которой были неизвестны даже людям, находившимся у нее под боком.
    Присутствовала легкая раздражительность. Хава вылезла из кустов и на четвереньках приблизилась к зарытой ямке. С полной уверенностью в том, что ей необходимо узнать, что было зарыто, она принялась откапывать тарелку. Тарелку она выкопала, развязала тряпку и смутилась. В ней лежали котлеты. Четыре котлеты, еще с жарким запахом жаренного. Весьма странное занятие, как заметила Хава, готовить котлеты и закапывать их в лесу.
    Это было самым удивительным из последних открытий. Хава завязала тарелку обратно и, чтобы не влезть в неприятности, закапала их обратно.
    Это была одна из тайн этого дома. И черт его знает, что таится в нем еще, но Хава осознавала, что в ближайшем будущем с ними соприкоснется.
    И в тот самый момент, когда Хава (так же как и Анастасия) трамбовала ямку коленом, позади метрах в трех неожиданно и громко прозвучало:
- Мясо.
    Хава от испуга вскрикнула и перевернулась на бок. Страдальческими, заплаканными глазами на нее смотрела старушка. Она сидела на инвалидной коляске, которая с трудом протиснулась меж двух кустов. Старушка смотрела на Хаву и отмахивалась от увиденного, от того, что заставило ее дрожать и впасть в легкую истерику.
- Мясо, снова здесь это противное мясо. Я же им сотни раз твердила, чтобы они его не готовили. Но они его готовят снова и снова, вероятно рассчитывая тем самым меня довести до инфаркта. Ведь так оно и будет, если это продолжится! – она вцепилась в свои волосы, убирая их с лица.
    Хава заметила шрам, растянувшийся по шее до самых ушей, ее длинные, скрюченные в судороге пальцы старались его скрыть, прикасаясь к шее опухшими подушечками. Старушка сделала глубокий вдох и переменилась в лице. Ее пальцы, живущие отдельной жизнью, судорожно рассекали воздух, как водоросли в воде направлялись всем семейством в сторону, но тут же меняли траекторию и уносились в другой край. Это чем-то напоминало игру на гитаре. Между тем, в лице она становилась спокойной и внимательной. Старушка упорно вглядывалась в детали одежды Хавы, с любопытством взглянула на запачканные туфли и удивлено раза два ухмыльнулась. Затем, вспомнив, что было минуту назад, скривила лицо и закрыла пальцами глаза.
- Мясо.
    Хава поднялась на ноги, отряхнула платье от пыли, приблизилась на полшага вперед и изобразила на своем лице простодушие.
- Добрый день.
- Добрый день, вы как попали в мой сад?
- По тропинке. Я входила в дом, в нем никого не было, а затем я увидела молодую женщину, идущую сюда.
- Любопытство активизирует наши действия.
- Да, скорее всего так, - Хава засмеялась, - я сейчас выгляжу смешно. Вы не подумайте ничего такого, мне всего лишь стало интересно, что закопала та женщина.
- Мясо, - старушка дернулась от сказанного слова, - весь сад уже в мясе, посмотрите на него, - она развела руками, - не осталось места где бы оно ни было. А они готовят его снова и снова. Ветви моего боярышника опущены к земле, так не должно быть, они должны тянуться к солнцу, но из-за мяса в земле кусты умирают. Посмотрите на эту землю: это обитель червей, которую породили бестолковые, не думающие люди. Ах, а какой раньше был сад!
    Хава понимающе кивнула головой, наблюдая за непонятной игрой пальцев.
    Вот что насчет тетушки может быть интересным: ей было больше шестидесяти лет, седые волосы, морщинистое лицо. Единственная особенность в этом типичном образе – шрам, и теперь зрение Хаву не обманывало, как тогда с Брофом – сей шрам был настоящий.
    Она сидела в инвалидной коляске, ступни ее ног не доставали до ступеньки и висели как две копченые рыбы в сарае. На ней был коричневый костюм из легкой ткани, в волосах, как это стало потом заметно, скрывался ободок, такой же белый, как и вся голова. Ничего предосудительного и ужасного, как это думалось ранее. А эта игра пальцев даже придавала некую свежесть.
    Старушка изобразила на коляске наподобие реверанса и в улыбке обратилась к Хаве.
- Я хозяйка данного поместья. Зовут Аграфеной Ильиничной, но окружающие привыкли называть меня тетушкой. Тетушкой Агой, если так будет удобно.
- Я рада познакомится. Хава Аркадьевна Путилова. Судя по всему, если я правильно поняла вашего бухгалтера, ваша новая сиделка. 
- Единственная и последняя. Броф поведал мне о вас. Вы знаете, я приехала из материка сюда только по одной причине – из-за боязни прожить всю жизнь возле одного рода людей. Люди в городах перестали жить интуитивно. Живут как машины. Не те добродетели съедают их души, все, что в них остается, так это злость. Да вы и сами прекрасно знаете. Мы разучились обращаться к первоисточникам, к тому, что изначально нас окружало и воздействовало на нас. Где же живое существование, без спланированной недели? Самым дорогостоящим в сегодняшнем мире является время, хотя оно совершенно бесплатно. Мы бегаем по земле, оставляем за собой мусор, разрываемся на части от бессмысленных по сути проблем и вот, наконец, оказываемся в инвалидной коляске и с трудом вспоминаем, чем жили на прошлой неделе. Смысл бытия не в этом. Я убежала от людей, потому что мне было их жаль. Лес, небо, зелень и река, а все остальное суета.
- Я здесь уже месяц.
- За месяц можно заново обрести себя. Теперь хлопоты у меня: хлеб на обед и окружающее, вот это все. И что я теряю?
    Старушка устало отмахнулась от мыслей и снова приободрилась.
- Отчуждаться не порочно, в отказе кроится мудрость. Вы еще молодая особа.
- Немного за тридцать.
- А, возраст жизни. Я помню, когда мне было за тридцать, я все еще летала в облаках и ходила в старых девах. И вот однажды мой муж  схватил меня и показал совсем другую жизнь. Чтоб его черти тогда забрали. То, что есть сын у вас, так это хорошо. На меня, как видите, у бога не нашлось детей и это единственное поражение в моей жизни.
- Тетушка Ага, почему вы не уберете все мясо с подвала, если являетесь вегетарианкой.
- А я не вегетарианка. Просто не ем мяса такого рода. Нужно есть только то, что должно быть съеденным. Меня приучали ценить жизнь. Никто в моем роду не убивал просто так. Бессмысленная смерть может принести столько же бед, что и бессмысленная жизнь. Этот сад был построен три года назад, раньше здесь был лес. Изначально мы планировали построить здесь и беседку, но беседка была построена вон там. В основном, в саду боярышник и кроме этого тополь. Это было моим личным пожеланием; тополь - моя слабость. Раньше сад был приложением к дому, теперь же я провожу в нем все свое свободное время.
    Она говорила правду. Сад превратился для нее в продолжение дома. Здесь она сидела часами, уносила в сад обед, пребывала в саду иногда до темноты. Дом постепенно передавал свои функции саду.
    Тетушка перестала играть своими пальцами и спросила:
- Вы хотите у меня что-то спросить?
- Да. Где я могу найти Семена Марковича. Та контора, где три дня назад он принимал меня на работу, это его постоянное место?
- Броф. Броф – уникальный человек. А зачем он вам?
- Тогда я забыла спросить о договоре. Даже, несмотря на то, что вы частное лицо, хотелось бы иметь бумагу.
- Я боюсь, вы не сможете с ним встретиться.
- А когда?
- Послушайте, - старушка лживо улыбнулась и заиграла пальцами, - договор – это бумага, все, что вам нужно знать, так это свои обязанности. Все что нужно будет делать – это выполнять их и вы получите, что обещал вам мой бухгалтер.
Хава не смела противоречить. Старушка была серьезной и уверенной. Хава подошла ближе и, полушутя, наигранно, прошептала.
- Тетушка, а что за странный у Семена Марковича заместитель?
- Когда познакомитесь с ней поближе, вы увидите, какой это замечательный и незаменимый человек.
- Странно это слышать.
- Ничего странного. Вы будете изо дня в день убеждаться в этом.
     Старушка замолчала. Сад зашумел. Ветер начал теребить верхушки тополей и дергать ветки боярышника. Из-за кустов вылетела длинная паутинка и пронеслась мимо беседующих. Старушка сделала еще глубокий вдох и запела.
    Странно было видеть, как она поет. Человек, с которым Хава познакомилась пять минут назад, совершенно не стесняясь, напевал себе под нос незатейливую песенку и аккомпанировал при этом своими веселыми пальчиками. Старушка лялякала, качала головой и улыбалась. Ветру это нравилось. Он присоединился к песне и в унисон посвистываниям раскачивал сад, на припеве поднимая прошлогоднюю листву вверх.
    Хава наблюдала за импровизированным выступлением и на время тоже переключилась на сад, задумчиво наблюдая за происходящим.
    Находиться в саду было приятно. Хава понимала тетушку, когда та говорила о том, что сад это ее второй дом. В нем можно было проводить время часами, не задумываясь о том, что время уходит впустую, ведь это не так. Можно было обедать, ужинать, засыпать. Наверное, ночью сад одевался в другой красочный наряд. Просыпаться, завтракать и вновь проводить время, наслаждаясь им. Удивительное, удивительное место. Совершенно другой мир, неспособный на перемены в худшую сторону. Ничего прекрасного Хава еще не встречала по приезду в  эти края, это притом, что изысканностью и какой-то художественностью сад не обладал.
    Ветер кружил прошлогоднюю листву, после первой паутинки из-за кустов появились другие, которые тоже уносились прочь и все это нравилось старушке. Она растянула губы в довольной ухмылке и совсем уж весело продолжила общение.
- Точно как в лесу! Вот так стоишь, тишина, потом постепенно начинается шелест, раскачиваются деревья. Через несколько минут стоишь и смотришь, как бушует лес. Уф! Замечательно, разве у вас это не вызывает радость?
- Я узнала, что есть речка около деревни.
- Да.
- Я недавно узнала.
    Старушка заулыбалась.
- Я сейчас сидела в саду до вашего прихода и обдумывала вот какую мысль: по идее, люди жалки по своей натуре, но время от времени способны на действия. Это очень меня волнует в последнее время. Даже шизофреник (если его правильно воспитали) в лесу чувствует ответственность перед всеми этими жучками, травками. Будто это он породил данные вещи. Но, оказавшись в городе, среди многоэтажек, асфальта не твердит себе, что это сотворено им. Чужое мы подчиняем себе, а свое не хотим признавать. Вот так странное дело! За три года, которые я здесь живу, ни один житель этой деревни не сделал ничего, чтобы изменить в ней жизнь. Им нравится так жить, без ответственности. Яркий пример произошел у вас на глазах три дня назад. В коровнике Вероники подох теленок. А почему бы им не перестать кормить корову гнилым сеном. Или выучили бы одного жителя на ветеринара, следили бы за дачей прививок. У них второй год душатся телята, но никто не хочет ударить палец о палец. Даже последнее в деревне сено спалили вчера. Это же насилие над природой. Если что-то забираешь, что-то и отдать должен. Пустоты не бывает. А что ей дают люди?
- Именно поэтому вы живете вдали от них?
- Именно по этому. Посмотрите вокруг: сад, поляна. Мы собираем засохшие ветки в лесу, подкармливаем птиц, хотя сейчас не сезон. Мы поддерживаем природу, потому что она поддерживает нас. Единственный, кто мне симпатизировал, это известный вам Околюб. Да и тот в последний год половину рыбы выбрасывает за сарай. Эх, деревня. Впрочем, - старушка стыдливо опустила взгляд, - я слишком разговорилась. Хава Аркадьевна, что бы вы еще хотели узнать, прежде чем приступите к работе?
    Старушка не скрывала свои мысли и это Хаве понравилось. Старушка говорила интонационно правильно, даже банальным словам придавая эмоциональный окрас, что эти слова казались великими откровениями.
- А вы знаете, что и жители деревни о вас не лестно отзываются.
- Знаю.
- И прислуга вас боится. Почему?
    Старушка перестала улыбаться и играть пальцами.
- Я пожалуй займусь своими делами. Хорошей вам работы. С вами останется Зинаида. Ну что ты, как маленькая. Зинаида! Выйди к нам.
    Из кустов вышла Зинаида и извинилась.
- Зинаида, с сегодняшнего дня у нас появился новый работник, ознакомьте с правилами и покажите дом.
    Старушка повернула коляску на тропинку и спешно уехала вглубь сада. Этот поступок стал настолько неожиданным и обидным, что Хава окликнула тетушку. Тетушка успела затеряться в кустах. Зинаида нагло ухмыльнулась Хаве в лицо и произнесла одно резкое слово. И это слово таило в себе все отношение к ее персоне и передавало все оттенки чувства, которое она испытывала к Хаве и показывала это всем своим видом. Презрение. И это слово прозвучало как оскорбление, словно она пыталась Хаву унизить, поставить на свое место, показать, что вся власть находится только в ее руках и ей противно общество таких, как Хава. Писклявый голос выдернул это слово из глубин легких и выбросил новой работнице прямо в лицо. И оно тут же разнеслось ветром по саду и показалось, что ветви боярышника опустились еще ниже к земле. Зинаида прошептала: - «Здравствуйте».   

    
10

- Итак, первое, что вам нужно уяснить – это никогда не раздражать тетушку!
- А я ее раздражаю?
- Разве нет? Вы посмотрите в окно, до чего вы ее довели!
    Хава прошла к окну и открыла шторки. В саду (со второго этажа хорошо был виден весь сад) старушка рубила дерево маленьким топориком. Она сидела на земле, коляска была опрокинута, ободок болтался на волосах вверх-вниз. Хава с трудом увела взгляд от старушки и попросила Зинаиду все ей объяснить.
- Это ваша вина, вы ее к этому подтолкнули.
    Хава отошла от окна и старалась понять, в чем Зинаида ее обвиняет. Почему тетушка не захотела ответить на ее вопрос, что значит эта рубка дерева?
- Я просто спросила, почему ее все боятся.
- Больше никогда!
    Зинаида вышла из комнаты в фойе и приказала Хаве идти за ней.
- Запоминайте: это ее кабинет, он должен быть постоянно открытым, следите за бумагой и чернилами. Они ни в коем случае не должны заканчиваться. Обратили внимание на бумагу? Всегда должна быть только такая, не белая и не серая, а именно такая. И чернила. Тетушка никогда не пишет ручкой, запасные перья в коробке у вазы. Все это вы должны проверять  и по необходимости обновлять каждое утро до восьми часов. Прямо перед вами спальня для гостей, ею практически никто не пользуется и она постоянно закрыта. Пройдемте далее, это ваша комната: в ней кровать, шкаф, стул, стол, комод и тумбочка. Никаких телевизоров и магнитофонов. Запомните, вы сюда пришли работать и только так. Пройдемте в другой конец дома. Как вы видите, вторая половина этажа – это спальня тетушки. Двери есть с двух сторон. Одна парадная, вторая служит черным входом, она находится в конце коридора и открывается двумя ключами. В спальню тетушки будете входить только с ее разрешения. Четко знайте свои обязанности, в доме есть служанка и уборщица, так что даже не вздумайте сами здесь прибираться или вытирать пыль. Позади вас две комнаты: ванная и уборная. Вы можете принимать здесь ванну только раз в неделю, экономьте воду, ее трудно заливать. Туалет один, так что следите за своей чистотой, у прислуги есть свой туалет на улице и они не имеют права ходить сюда. Я туалетом не пользуюсь, так что все претензии будут направляться вам. По второму этажу все понятно?
- А это что за дверь?
- От этой комнаты ключей у вас не будет. Обратите внимание на расположение вещей и предметов мебели. Все должно оставаться так, как остается и ничто никуда не переносится, это строжайше запрещено. С картинами на стене будьте осторожны, их привезли с тетушкой и они имеют особую ценность, некоторые из них являются не просто картинами, имейте это в виду. Давайте пройдемся по первому этажу. Вы наверняка заметили, что в гостиной лежат ковры. На ковры нельзя вставать в обуви и вообще, приносите с собой тапочки. Туфли будете снимать в прихожей утром; будете работать в тапочках или босоножках, дома будете ходить босиком. Кроме гостиной внизу вас ничего не касается: там кухня, бар, комната для отдыха, кладовка, за всем этим будет следить Валентина, свои вещи нигде не разбрасывать. Для этого мы вам выделили отдельную комнату. Это что касается дома.
     Зинаида говорила торопливо и сквозь зубы. Руками она указывала на объекты и почти никогда не смотрела на Хаву. Хава пристально смотрела на Зинаиду.         
    Подбородок заместителя Брофа дрожал, хотя сейчас она была не взволнована, а спокойна. Хотя, кто ее такую знает! Только по одной причине Зинаида ее интересовала и она все еще смотрела на нее. Зинаида делала плавные, слишком мелкие шаги. Плям-плям-плям, как утка, только не раскачиваясь в разные стороны. И Броф, и Зинаида, и тетушка были уникальными людьми, странными, но уникальными. Хава слушала внимательно. Она впитывала поступающую информацию и старалась ничего не упустить.
    Рассказав Хаве еще о доме, отдельных местах, мебели, Зинаида повела ее в кабинет тетушки и указала на вазу, стоящую на письменном столе.
- Единственное, что я хочу вас попросить делать по дому, это менять каждое утро одуванчики. Анастасия хоть еще и молода, но, видимо, страдает склерозом. Договорились?
- Да.
- Хорошо. Теперь что касается персонала. В доме на постоянной основе работают четыре человека: Анастасия, она работает экономкой, Башарев, если что-то нужно сделать – обращайтесь к нему, Валентина, моя правая рука, выполняет функции кастелянши и фактически следит за всем домом и Марфа Геннадьевна, это наш повар. Залазите в холодильник только с ее разрешения и, как вы поняли, в этом доме не едят мяса. Все они проживают в домике для прислуги. Он стоит за беседкой на той стороне поляны. Все они заканчивают работу к пяти часам. Не бойтесь, воров у нас нет, поэтому дом никогда не закрывается. Забыла одну вещь: если будет гроза, выключайте электричество, лучше всего это сделать из кухни, там стоит рубильник.
- Ладно, а если мне необходимо будет вас найти срочно, у меня прямое подчинение к вам?
- Да, ко мне. Хава Аркадьевна, ничего такого происходит здесь не будет. Что касается меня, то я живу в деревне, у меня ненормированный рабочий день, но обычно я прихожу в десять и ухожу к четырем часам. Телефона здесь нет, машины сюда проехать не могут. Что вам еще хочется узнать?
    Это было сказано как недавнее «Здравствуйте».
- Что буду делать я?
- Ах, забыли самое главное.
    Зинаида впервые улыбнулась и, как показалось Хаве, растерялась.
- Ну что же, запоминайте следующее. Тетушка просыпается в восемь часов. Ваша задача быть здесь в семь тридцать. Пока будете дожидаться тетушку, можете готовить кабинет как я велела. После пробуждения необходимо будет ее одеть, причесать и усадить на кресло. Очень плохо, если она заявит о своем пробуждении в колокольчик. Могу дать совет: откройте черный вход в спальню и на кресле караульте тетушку. После всего этого ее нужно отвести в ванну и умыть. Зубы она чистит сама. Сразу же необходимо дать ей две таблетки, как бы она не упиралась. Если будете замечать за ней какие-то странности – не беспокойтесь и помните, это лишь ее манеры. Далее спускаете ее на первый этаж, к завтраку.  Здесь все готовит Марфа Геннадьевна. После завтрака поднимаете ее в кабинет, где она до обеда занимается рукописями и чтением.
- Что мне делать в это время?
- Что хотите. Главное не шуметь и не находится одной в ее спальне. Далее обед. После обеда тетушка обычно гуляет на воздухе, но может заниматься и чем-нибудь другим. Вы полностью в ее распоряжении. После ужина заводите ее в спальню, раздеваете и укладываете в постель. Это приблизительно в восемь вечера. И все. После этого можете быть свободны до утра. Все просто.
    На этом инструкции Зинаиды закончились. Она замолчала и пристально посмотрела на Хаву. Странным, мимолетным чувством отозвался в душе Хавы этот взгляд и подтвердил мнение о том, что ее хозяйка ненавидит ее. Это не было откровением, хотя со стороны все выглядело высокомерно. Хава точно знала, что Зинаида презирает ее и все, что с ней связано. Чего только стоил один поворот головы в ее сторону, словно для этого стоило преодолеть неимоверные усилия. Без сомнений, это вошло у нее в привычку и каждый из так называемой прислуги виделся в ее глазах муравьем. Во всем этом и даже в том, что у прислуги туалет был на улице, а не в доме, как у хозяйки, чувствовалась избранность и некое сектантство.
    У Хавы возникало множество вопросов, касающихся, в первую очередь, процедуры утреннего пробуждения. Отчего было необходимо опускать ее вниз на завтрак, если его можно было бы принести наверх и как, если раньше няни не было, все это происходило и если до этого без нее обходились, то почему же она столь неожиданно ей понадобилась. Идя три назад на собеседование, Хава не подозревала, что ее работой окажется причесывание какой-то старухи, себялюбие которой перешло всякие нравственные границы. И стоило ли пускаться в эту откровенную авантюру, ведь как бы ни сладки были для слуха слова о зарплате, энтузиазма и оптимизма это отнюдь не прибавляло.
    Вторая группа вопросов, которые ее волновали, касались послеобеденного времяпровождения. Фраза, сказанная Зинаидой по поводу полного распоряжения тетушке, не могла ее не взволновать и не насторожить.  А что если старуха попросит ее сделать то, что будет выходить за рамки ее должностных обязанностей или будет нравственно не приемлемо для Хавы? Она перебрала в голове вышесказанное и, отбросив все лишнее, задалась заинтересовавшим ее вопросом. Также пристально взглянув на Зинаиду, Хава нарушила молчание и спросила:
- От чего мучается тетушка?
- Не поняла.
- Вы ведь говорили, что ей осталось не больше трех месяцев. Так чем она больна, точно раком?
    У Зинаиды задрожал подбородок. Злость, которая ее охватила, играла в каждой ее клетке, как-то наигранно губы свернулись в трубочку и заплясали в ритм подбородка. Зинаида так посмотрела на Хаву, что, показалось, будто это и было тем самым пределом или точкой, после которой произойдет взрыв и апокалипсис.  Несомненно, это был второй вопрос, который не стоило задавать.
- Уверяю вас, ничего заразного или опасного для вашего здоровья. Конечно, если вы сами не захотите. А теперь я требую, чтобы этот вопрос больше не задавали.
- Да, я поняла. Я не буду больше спрашивать об этом ни у кого, это действительно не мое дело.
- Другой разговор. Вы уясните одно: у этого поместья и у этих людей есть свои законы. Мы все здесь находимся ради одного человека, все здесь подчинено ей. Но не будьте наивной и не считайте, что тетушка является растением. Пусть не обманывают вас ваши глаза, у нее на самом деле очень много дел. Вот с этой позиции и стоит приниматься за работу. Мы все здесь как запчасти от двигателя, являемся не отдельным звеном, а частью одного механизма. Мы все здесь для того, чтобы машина работала. И по сегодняшний день она работает вполне сносно. Вашей задачей будет превратиться в одну из таких деталей и работать не обособленно, а в интересах машины.
    Удивительно и пугающе выглядит улыбка Зинаиды. Словно используя гипноз, она растягивает рот и показывает зубы. Все это превращалось не в знак одобрения и доброжелательности, а в продуманную операцию по подчинению и порабощению Хавы. Чтобы увернутся от ее давления, Хава отошла к окну и задернула занавеску. Ее удивлению не было конца. Там, в глубине сада в крайне неправильной позе на земле сидела тетушка и все еще рубила тополь. Пыхтя от изнеможения, она вскидывала топор над головой и рубила ствол дерева. Топор отскакивал от дерева в сторону и тетушка с великой усталостью замахивалась вновь. Больная старуха. Зинаида, видимо не зная, что еще сказать, собралась было уже к выходу, но на полпути обернулась и пропищала: - «Скоро обед». После этого ушла.   
 
11

    Через сорок минут Марфа Геннадьевна позвала всех на кухню. Она оказалась немного больше, чем это виделось через замочную скважину. Все богатство Марфы Геннадьевны (весьма полной женщины) ютилось у одной из стен возле черного входа. Все остальное же было приемлемо строго и красиво. Посередине стоял удлиненный стол, покрытый разноцветной скатертью, вокруг были поставлены стулья с изогнутыми спинками, на которые все и уселись. Также как и весь дом, кухня была завешана многочисленными, вероятней всего, замечательными картинами, которые, по словам Зинаиды,  являлись не просто картинами.
    Не позволив Хаве стоять возле двери, Марфа Геннадьевна посадила ее за стол и поставила перед ней тарелку с едой. После этого она сама также села на свое место и принялась за пищу. Каждый час, проведенный в стенах этого дома, давал Хаве все больше загадок. Порой уникальных, по праву заслуживающих внимания и изумления, а по большей части излишне странных. И одной из них был прием пищи. Тетушка сидела у изголовья стола и, уставившись на кувшин с морсом, ковырялась вилкой в своей тарелке. Зинаида сидела на другом конце, показывая всем своим видом, что не желает ни с кем вести беседу и в то же время посматривая на свою хозяйку, молча уплетала обед. Видимо это было одним из правил или уже сложилось в традицию, но все остальные тоже не поднимали глаза выше своей тарелки. Впрочем, молчание оказалось довольно хорошим делом и позволило Хаве приглядеться к этим людям. Самой простой из них была Марфа Геннадьевна, добродушная кухарка с красными щечками, по взгляду заядлая хохотушка. Настя оказалась совсем молоденькой, лет двадцати, не больше. Но вся серьезная и угрюмая и потому не совсем красивая. Что касается Валентины и Башарева, то особого доверия и расположения к себе они не вызывали: первая была такой же чопорной и высокомерной как и Зинаида, у второго был слишком лихой и прищуренный взгляд. Находится среди всех этих людей, а тем более обедать с ними Хаве было неудобно, она старалась принять такую же позу, как и они и ни на кого не смотреть. Тем более, что здесь этого никто не делал.
    Хава закончила свой обед за пять минут. Думая как бы скоротать время, она стала осматривать кухню. Не заметив сначала, она обратила внимание на то, что швабры, стоящие у двери имеют большой диаметр ручки. Было примечательно то, что толщина швабр была никак не меньше семи, а то и восьми сантиметров. Хава вспомнила высказывание Зинаиды о постоянных работниках. Значит существуют и временные. Это показалось вполне вероятным, когда она взглянула на вешалку и увидела большое количество фартуков. Здесь не было столько работников. Что касается рубильника, так он был замаскирован под настенные часы и только красная ручка сбоку и шестизначное число на циферблате выдали его. Но самым ошеломляющим открытием оказалось следующее: кухня имела вид трапеции. При входе это не заметно, но стены действительно к выходу расходились в ширь. Следовательно и другие комнаты, по крайней мере, две,  должны были быть не прямоугольниками. Не зная почему, Хава зацепилась за эту мысль до тех пор, пока чавканье Башарева не прекратилось. Хава посмотрела на окружающих, все закончили обед и в ожидании непонятно чего сидели, вытирая рот и смотря на кувшин с морсом. Через какое-то время тетушка отъехала от стола и сняла салфетку с шеи. Все разом встали со стола и как будто это было сигналом, стали расставлять стулья и покидать после тетушки кухню. Также глупо обед был закончен.

    После обеда Зинаида вызвала Хаву на улицу.
- Хава Аркадьевна, я ухожу. Если вам понадобится какая-нибудь вещь, спросите Валентину.
- Хорошо.
- Хорошо, - Зинаида перебрала вещи в сумке, удостоверилась, что все необходимое при ней и ушла. Хава же пошла в сад за тетушкой. В это время в глаза бросилась еще одна особенность. С улицы хорошо было видно то, что был и чердак, и если спереди окон не было и все было забито досками, то с теневой стороны дома чердак освещали три окна. Более того, одно окно было открыто нараспашку. Интересный факт, учитывая то, что никаких лестниц на чердак Хава не заметила.
    Она вышла на вымощенную камнями тропу и прошла в сад. Он был большой, трудно было охватить его взглядом, сад соприкасался с лесом и не было понятно где он заканчивается. Старушки в саду не оказалось. С одной стороны Хава даже немного расстроилась, когда Зинаида ушла из поместья. Теперь же она чувствовала себя не в своей тарелке и боялась. Поднявшись на второй этаж, она первым делом еще раз осмотрела коридор от начала до конца, но никакой лестницы на чердак так и не нашла. Она зашла в свою комнату и взяла с тумбы ключи. В доме было тихо. Через полуоткрытое окно проскальзывал внутрь запах боярышника и разносился по всей комнате. Хава находилась на новой работе четыре часа и уже чувствовала усталость. Каждая секунда пребывания в этом доме напрягала и тянулась так долго, казалось, что все вокруг превращалось в тлен после очередного боя часов. Но запах боярышника бодрил.
    До комнаты донеся крик. Хава выбежала в коридор и побежала к спальне тетушки. Кричали оттуда. Провернув ручку и толкнув дверь, Хава зашла в спальню и подошла к тетушке. Старушка каким-то образом смогла переодеться и теперь лежала в шелковой рубахе. Она заметила, что Хава зашла и перестала кричать. Вместо этого она откинула руку на бок и указала пальцем на кровать.
- Дорогуша, уберите это тошнотворное зрелище с моих глаз.
    Хава подошла поближе и заглянула под кровать. Там стояла полная утка.
- Уберите, уберите, уберите.
    Морщась и всеми способами уводя нос от запаха застоявшейся мочи, Хава вытащила утку из-под кровати и почти бегом направилась в ванную. Быстро перебрав все ключи, она, наконец, нашла нужный, открыла дверь и вылила все содержимое в унитаз и бросила утку в угол. Из спальни послышался голос:
- Оставьте посуду там и помойте руки!
    Проделав указанное, Хава зашла в спальню и подошла к старушке. Та, еще вспоминая жуткий запах, кривилась в лице и чтобы успокоится, играла пальцами.
- Чтобы такого больше не было. Вам нужно приоткрыть окно.
    Хава сняла крючок с петли и толкнула ручки окон, окна распахнулись и в спальню влетел тот свежий запах боярышника, который был намного приятнее предыдущего. Старушка сразу же уловила свежесть, она повела носом  и задышала полной грудью. Пальцы отыгрывали твист, видимо, запах подействовал – старушка заулыбалась и приняла располагающее к себе выражение лица. Хава находилась в недоумении. Как же эта дохлая старушка смогла перелезть с коляски на кровать. Но еще большее недоумение вызывал тот факт, что она не позвала ее на помощь. Не исключено, что завтра она все расскажет Зинаиде и та снова начнет возмущаться. Нужно быть с этими людьми поосторожней: что с той, что и со второй.
    Хава воспользовалась моментом и осмотрела спальню. Все-таки воображение ее подвело – спальня была не большой, а огромной, почти на целый этаж. И ни одной картины на стенах, что тоже было весьма удивительно. Создавалось впечатление, что спальня была отдельной квартирой, уж очень многое в ней отличалось от всего дома. У старушки, безусловно, был комплекс неполноценности. У такого маленького человека (в старушке было не больше полутора метров) все было выразительно большим и длинным. Чего только стоила ее кровать со столбами по углам, шкаф. У второй двери стояли два дивана и стеклянный журнальный столик, наверное, единственная умеренная в размерах вещь в этом царстве. Некоторые предметы были Хаве непонятны и она принимала их за статуэтки и за предметы, которые не выполняют определенных функций, кроме эстетической. Левая сторона спальни, ближе к стене была закрыта плотным материалом. Что таилось за этой тканью было неизвестно. Старушка заметила интерес Хавы и улыбнулась, далее она попросила сесть ее на кресло. Старушка ничего приказывать ей не собиралась. Она промурлыкала ей какую-то простенькую мелодию и затем радостно хлопнула в ладоши.
- Та-та-там, ну и как вам здесь?
- Все устраивает, - соврала Хава.
- Неправда ли чудное место! Вы еще не ходили к озеру, а так хочется чтобы этими местами любовались. К сожалению, Зинаида слишком скупа на эмоции, ей не понять.
- Я только что видела окна на чердаке, лестницы нет. Это кладовка?
- Да зачем вам знать? На сегодня с вас достаточно того, что вы узнали. Мой покойный муж говорил, что дом слишком большой для нас, а я считаю, что теснота угнетает. Он всегда мне противоречил, ограничивал меня в желаниях и в какой-то мере это его и сгубило. Дом великолепен, только никто этого не ощущает. Та-та-там. Утром я ощутила странное чувство, как будто, знаете, я сейчас здесь, но вроде меня и нет и все это настолько знакомо, что кружится голова.
- Дежа вю.
- У вас утром не возникало ощущения, что мы с вами знакомы?
- Нет.
- Нет. Та-та-там.
    Старушка периодически уходила в себя. Как последняя проститутка, она закинула руками ногу на колено и сделала последний глубокий вдох.
- Закройте окно, сейчас мне этот запах противен.
    Хава захлопнула окна. Запах боярышника пропал и его место занял другой. Хава думала, что это снова запах мочи, но, принюхавшись, она поняла, что это что-то другое. Что-то среднее между травяным настоем и протухшими яйцами. Старушке, по всему, запах был привычным, она нисколько не вела носом и тараторила все ту же мелодию. Хаве захотелось уйти. Временами казалось, что тетушка разговаривает сама с собой и слова, проговариваемые ею, не несли никакого смысла и маломальского значения. Она обратила свое внимание на стоящую у окна Хаву и как будто специально громко засмеялась.
- Няня, ну не будьте такой унылой. Лучше подойдите к столу и откройте вон ту шкатулку с дельфинами. Открыли? Возьмите эти оранжевые бусы.
Хава вытащила из шкатулки бусы, подошла к кровати и протянула их старушке.
- Нет. Себе их возьмите.
- Да что вы?
- Без никаких. Возьмите бусы себе и не волнуйтесь вы о деньгах, всему свое время.
    Хаве не понравился подарок. Это ведь не обычная безделушка, а настоящий жемчуг. Рассчитывая на то, что старушка вновь забредила, Хава отложила бусы на тумбу, но тетушка тут же отдала их обратно ей в руки и настойчивей попросила их взять.
- И не бойтесь. Зинаиде я ничего не скажу, это будет нашим секретом.
    Нехотя Хава положила бусы в карман. Она с недоверием смотрела на тетушку и размышляла о том, что это такое было. Был ли в этом какой либо смысл или она хотела этим что-то доказать? Старушка лишь улыбалась и вместо объяснений как-то ехидно спросила.
- Вы многих уже знаете в деревне?
- Некоторых.
- Ну и как вам они?
    Хава присела рядом и старалась не бросать взгляд на ее ноги.
- Простые люди, а почему спросили?
    Тетушка прикрыла ноги и отвернулась от Хавы.
- Значит, приятные люди?
    Старушка была сильной. Она с легкостью кидала руками свои ноги, то задирая их вверх, то ложа обратно на постель. И все это она делала агрессивно, словно так действительно необходимо было делать. Хава решила тоже задать вопрос и наклонилась вперед, чтобы обратится к ней в лицо, а не в спину.
- А вы бываете в деревне?
     Старушка остановилась и Хава заметила как она напряглась. К сожалению, она не могла видеть, что творилось у нее на лице, но точно была уверена, что улыбки там не было.
- Свободны.
    Тетушка не захотела далее вести беседу и уткнулась в подушку. Посидев следующую минуту в полном недоумении и чувствуя, что раздражение усиливается, Хава встала с кресла и вышла из спальни. В этот момент в дверь что-то кинули. Вероятней всего, это была подушка. Тут же из спальни послышалось «та-та-там» и чтобы не слышать более ее хрипловатый голос Хава отошла от спальни подальше, в другой конец этажа, где находился кабинет. До Хавы многое дошло. А ведь люди не боялись ее, не дрожали при одной мысли о ней, а просто старались с ней не общаться, что, по возможности, собралась делать и Хава. Все эти прямые, неправильные жесты, поступки всего лишь активность очень больного человека, который живет в своем мире и как бы он не старался существовать среди остальных, все равно он был не с ними.

    В кабинете все было строго. Самой большой ценностью в нем был широкий стол. Окно, так же как и все остальные в этом крыле выходило на тополя и не имело ручек. Хава вытащила скрюченные одуванчики с вазы и выбросила их в урну. Усевшись за стол, Хава пересмотрела все, что лежало на нем, проверила бумагу и перо, которое было влажным и мягким. Зинаида была права, тетушка никогда не писала ручкой. На всех бумагах, которые были разбросаны по столу сохли чернила. Прямо как в прошлые века.
    Хаву что-то заставляло расслабиться и перейти в спокойствие. Атмосфера этого помещения вызывала воспоминания о детстве. Мутные, но хорошо знакомые ощущение тепла и уюта, тишина была оправданной, тишина, которая не угнетала, а воодушевляла.
    Тетушка скорей всего уснула, из спальни уже несколько минут не доносилось пение. Все это было хорошо и по нраву Хаве. Она еще не понимала как относиться к тетушке, ведь первые впечатления могли быть ложными. Большинство пожилых людей ведут себя подобным образом. Уверенность была только в одном: работа, при всей своей простоте, будет тяжела.
    Уже тогда, когда Хава полностью расслабилась и наслаждалась тишиной, из спальни снова раздался голос. Хава зашла в спальню, подняла подушку у двери и положила ее на кровать.
- Мне захотелось помыться,– ответила ей тетушка.
    И она стала приподниматься на руках, с трудом переворачиваясь на кровати. Хава подкатила коляску к тетушке и попыталась усадить ее. Старуха оказалась тяжелой. С ее помощью она еле села на край кровати и обхватила руками подлокотник коляски.
- Секунду, вот сейчас.
    И старуха стала тужиться и на руках стараться приподняться. Хава делала все, чтобы та не упала на пол: передвинула одну ногу на ступеньку, затем обхватила старуху за талию и сделала рывок. Тут же передвинула вторую ногу и двинулась вправо, чуть ли не выбрасывая тетушку на коляску.
- Вот так.
    Тетушка поправила рубашку и опустила ее на ноги.
- Теперь отвези меня в ванную.
    У ванной Хава поняла, что ее надо будет положить в ванну. Но перед этим тетушка попросила ее еще кое о чем.
- Разденьте меня.
    Хава смутилась и захотела ее переспросить, но тетушка дала ей ясно понять, что нужно делать.
- Не будьте столь принципиальной. Мне от вас скрывать нечего и не думаю, что в моем теле вы найдете что-то новое. К тому же одной мне не справиться.
- Ну хорошо.
    Хава обошла коляску и нагнулась к старушке. Ее ноги затянул варикоз. Вены были настолько взбухшими, что Хаве казалось, что если она прикоснется к ним, то они обязательно лопнут. Она прошла руками по бедрам, зажала концы рубахи в пальцы и оттянула ее наверх. Старушка помогла ей снять рубашку со своей головы. Вместе с одеждой с головы слетел ободок.
- Одеть обратно? - спросила Хава
- Нет, не стоит, положите его на табуретку.
    Тело тетушки было выжатым лимоном, что немного испугало Хаву. Шрамы на груди выглядели ужасно и кроме отвращения ничего не вызывали. Тетушка склонилась и, шутя, продолжила издеваться.
- А теперь в ванну.
    Данное дело было немного сложнее и затратило побольше времени. Тетушка все не могла перелезть через стенку ванны и все застревала животом на краю. Хаве приходилось вытаскивать ее обратно и поднимать тетушку снизу еще выше. Но она никак не могла ухватиться за тот конец ванны и дотянуться до дна. Получалась своеобразная борьба. Вскоре Хава поняла, что лучше всего будет перекинуть ее ноги в ванну, а затем и затолкнуть и всю тетушку внутрь. Так она и сделала. Ее ноги, как два бревна шлепнулись о дно и старушка еле успела ухватиться за край ванны, когда Хава толкнула ее в спину. Получилось не совсем аккуратно. Тетушка застонала и положила руки на талию, но Хаве было теперь все равно. Задание было выполнено.
    Хаве уйти не удалось. Тетушка попросила ее наполнить ванну водой, затем с две минуты инструктировала ее как регулировать температуру воды. В конце концов тетушке пришлось плескаться чуть ли не в кипятке, но это ее мало тревожило и она все так же умиляясь попросила Хаву остаться.
- Видите ли, я устала от одиночества, - объяснила она ей.
    Хава устроилась на табуретке, стараясь не заводить длинных разговоров и молча стала ждать указаний. Ждать долго не пришлось. После того, как старушка окунула несколько раз голову в воду и провизжала как маленький ребенок от радости, указала Хаве на мочалку и мыло и произнесла свою просьбу.
- Вымой меня.
    Хава не ослышалась. Тетушка повторила свою просьбу и для начала вытащила руку из воды и положила на край ванны. Мыть эту старуху Хава совсем не хотела и поначалу собиралась ей в этом отказать, но мысль о деньгах ее заставила. Взяв мочалку с полки и намылив ее, она стала тереть для начала ее руку. Старуха наблюдала за ее действиями, внимательно смотрела ей в глаза и старалась уловить малейшие изменения в ее мимике. Хава сжала зубы и мыла ее. Для нее это переходило всякие границы и было верхом дозволенного и требовалось немало усилий, чтобы продолжать делать это.
- А вы, как я смотрю, обладаете характером.
- С чего вы взяли?
- Не думайте, что я ничего не вижу, это не так!
- Ладно.
    Тетушка нагнулась вперед и подставила Хаве спину.
- Вот скажите мне, а что вы делали в моем кабинете?
    При этом она опять ехидно заулыбалась, но тут же убрала все доброе с лица и стала ждать ответа.
- С чего вы думаете, что я была в вашем кабинете?
- А разве не так? Вы заходили в мой кабинет, рылись в моем столе и сидели на моем стуле. Так зачем вы туда заходили?
    Хаве стало не по себе. И не потому что старушке каким то образом стало известно это, а прежде всего потому что ей это было интересно. Хава сделала паузу. С силой намылила мочалку и вытащив из ванны одну ее ногу, стала ее тереть. Старушка не спускала с нее глаз и ждала ответа.
- Я выполняла поручение Зинаиды, почистила вазу, проверила чернила и бумагу, чтобы убедиться, что все в порядке. Помогите мне подержать ногу.
    Старушка на время отвлеклась и Хава расслабилась. Все же держать на себе ее взгляд было трудным занятием, а тетушка словно знала это и использовала этот прием в разговорах.
- Ну что ж, - она как ни в чем не бывало, повеселела и в ее глазах снова заблестел игривый огонек, - давайте-ка мы с вами посплетничаем!
    Тут она опустила ногу и с легкостью вытащила другую, протянув ее Хаве.
- Что вам больше всего нравиться в вашем сыне?
- А зачем вам это знать?
- Да просто интересно. Вы же знаете, у меня нет детей и что такое материнство мне не известно. Для меня родитель, не важно отец это или мать, объект моего любопытства. Вот всегда говорят, что дети уникальны, ловят каждое слово, каждое действие, а между прочим источником всякого непознанного являются родители.
- Ну..он уже достаточно большой, разбирается в некоторых вещах сам.
- С недавних пор, - подхватила тетушка, - я думаю кого-нибудь усыновить. Но, к сожалению, это невозможно.
- Но почему… - Хава запнулась вспомнив про три месяца. Тетушка обратила на это внимание.
- Подумываю. Я завидую вам, - тетушка печально улыбнулась и подставила левую руку, - посмотрите на мой дом, картины, ковры. Но материальное не успокаивает. Наоборот, раздражает и томит. Все что мне интересно - что будет в скором будущем.
    Тетушка перестала казаться агрессивной и сумасшедшей. В ее простоте и в неожиданно подступивших слезинках виделась глубокая боль и до костей знакомое чувство бессилия. Тетушка стала казаться понятной и не такой стервозной как раньше. Она окунула голову и вытерла губы.
- Если честно, многое не устраивает. Умудряются же некоторые додуматься до кражи, до убийства, они не ломают голову о том, как заработать, а все планируют и планируют. Вон за три года сколько всего произошло в деревне.
- Вчерашний пожар в конюшне.
- Вот! И все это будет и все это их вина.
    Хава вымыла ступни и опустила их в ванну.
- Вы должны понять, что люди слишком ничтожны. Если задача человека в познании, то он не справляется с этой задачей. Быт съедает наше время.
- Но как же тогда, - удивилась Хава, - как же тогда успевать?
    Старушка похлопала Хаву по руке, показывая чтобы та успокоилась и покрутила перед носом пальцем.
- Время. Время. Человек зависим от времени. Крутится как марионетка. Я вот часы никогда не ношу и чувствую себя замечательно.
    Хава закончила мыть тетушку и сполоснула мочалку в ванне. Тетушка постоянно ее изучала, по крайней мере глаз с нее она не спускала ни на секунду. Тетушка сама открыла крышку и вода стала медленно спускаться по водостоку.
- Все же эту проблему не стоит рассматривать с одной стороны.
- Хорошо. Что в таком случае вы предлагаете?
- Дело не в том, что я что-то предлагаю. Я хочу лишь указать на то, что сознание людей косвенно формирует условия их существования. Если кухарка ковыряется на кухне с утра до вечера и все ее мысли о еде, то, как ни крутите, ей нужно подчинятся времени. Вот в чем беда. Дайте нам возможность и мы будем рассуждать.
- Так оно и есть.
- Но с другой стороны: значит условия не позволяют человеку быть свободным?
    При этом старуха ехидно-ехидно прищурилась, будто вот сейчас кинет победный туз и снова похлопала Хаву по руке.
- Попробуйте меня переубедить?
- Зачем мне это, - удивилась старушка, - я лишь приведу пример. Когда мне было двенадцать лет скончался мой дедушка. Обладатель железного характера, необыкновенно красивых зеленых глаз, которые так прекрасно сочетались с чертами его правильного и чуть полноватого лица, что все обитатели нашего дома и имевшие обыкновение раздражаться от общества стариков, полюбили и глубоко уважали этого маленького горбатого старичка и никогда, будь это обед или иное времяпровождение, никогда не пытались напомнить ему то, что ему семьдесят восемь лет и пора на покой. Я звала его Тимофием. Его блестящие огромные глаза таили в себе особенный твердый взгляд, который только одним своим прикосновением к душе собеседника затрагивал все ее тайные струнки и Тимофий, взглянув всего лишь на одну секунду на человека, мог мгновенно определить, что творится у него внутри и вследствие этого он применял то свое шутливое «ну и что!» когда чувствовал, что настроение у собеседника хорошее или свое тривиальное «да что так?» если видел, что собеседник сегодня не в духе, - старушка умыла лицо и попросила подать ободок, - Тимофий всегда был в нужном месте и в нужное время и когда он чувствовал, что кому-то больше нечего ему сказать, сразу же тихо удалялся. Мда. Старого Тимофия сильно беспокоило сердце, и в один момент оно просто остановилось. Счастливое, преспокойнейшее для меня тогда время закончилось. Времена, когда я рассказывала про свои мысли, чувства, а потом засыпала прошли и мне трудно было осознавать, что его уже нет.
    Дня через два после его смерти я зашла в его комнату, в которой раньше никогда не была. Почему то, при жизни он никогда меня не пускал к себе. Бесконечное множество запылившихся книг, разбросанных  по всем углам той маленькой комнатки – вот, что мне бросилось сразу в глаза, когда я зажгла крошечную свечу. Жюль Верн, там был Шекспир, да кого там только не было! Такое огромное количество книг мне и во сне не снилось. Перекладывая книги с места на место, я наткнулась на странную тонкую книжечку. При внимательном рассмотрении стало понятно, что это был дневник, с помятыми и пожелтевшими от старости страницами, испускавший удушливый запах пыли. Я сообразила сразу: это был его дневник. Я быстро положила его за кофточку. Для меня это все было удивительным делом. После ужина, как помню, отвратительного, я поднялась к себе в комнату и захлопнула за собой дверь. Сгорая от любопытства, я пожирала взглядом темно-коричневую обложку его дневника. Именно темно-коричневая, как сейчас помню. Так я просидела около получаса на своей кровати, не смея открыть дневник. Набравшись смелости, я открыла первую страницу, на которой, к моему великому изумлению и огорчению, не было не написано ничего.
Дневник был чист от начала до самого конца и как я ни старалась найти в нем хотя бы одно слово – все было безрезультатно. Я отпустила голову и заплакала. Ведь дневник был чист!
    Знаете Хава Аркадьевна, существует легенда о старике, который считал себя счастливее всех. У него не было одной ноги, он был слеп и парализован наполовину. Он не мог самостоятельно есть, вставать, ложиться, ходить, ему всегда помогали люди. Но, несмотря ни на что, он считал себя счастливым. А все потому, что его всегда окружали близкие ему люди, готовые в любую минуту прийти к нему на помощь. В этом то он и видел счастье.
    Мой Тимофий чем-то был похож на того старика: тоже такой же несчастный, но, в то же время очень счастливый человек. Звучит парадоксально, но только счастливый человек, ничего не написав в своем дневнике, может сказать этим все. Вдруг, неожиданно я вспомнила одну вещь – Тимофий никогда не умел писать и читать. Этот факт меня успокоил – значит, он не мог ничего написать в своем дневнике. Хава Аркадьевна, жизнь была бы скучна, если бы мы знали все о людях, окружающих нас.
- Нет. Она была бы спокойней.
- Думайте как хотите, - старуха отмахнулась, показывая, что все равно остается при своем, - нынешние представители человечества стали полностью зависимы от внешних факторов. Потеряна способность обращаться внутрь себя и это начало конца. А он будет, я вас уверяю. Разберитесь в себе, от этого будет многое зависеть.
    Тетушку иногда невозможно было понять. Хава немного устала от разговора и предложила тетушке вытереться. Она стянула с петли полотенце и стала вытирать старушку, которая замолчала и покорно подставляла себя. Подождав пока Хава вытрет тело, тетушка взяла полотенце и намотала его на голове, после чего прокрутила полотенце по голове и отдала его обратно.
- Ну, вот и помылись.
    Хава без удовольствия поняла, что ее нужно вытаскивать обратно из ванны. На этот раз тетушка была послушной. Она руками помогла Хаве поднять себя и с ее помощью уселась на край ванны. Хава протерла ее спину, еще раз ноги и подкатила коляску поближе. Обхватив тетушку за ноги, она потянула ее назад. Держа ее из последних сил, Хава стала садить тетушку в коляску, стараясь не промахнуться. Здесь большую помощь оказала сама старушка. Она вцепилась в ручки коляски и стала медленно опускаться.
- Вот морока. Видели бы вы как я без вас здесь лазила.
    Хава повесила полотенце, взяла с тумбочки одежду и помогла тетушке одеться. Старушка, мило улыбаясь, наблюдала, как Хава ухаживала за ней и, как показалось, что-то хотела сказать. Но тетушка решилась заговорить только когда Хава повернула коляску к двери и собралась вывезти ее из ванной.
    Тетушка точно решила еще поговорить с Хавой и подняла верх руку. Она прикоснулась к ее ноге и, стараясь как можно мягче, произнесла ее имя и задала последний вопрос.
- Вы считаете, что нужно использовать свой последний шанс или лучше смириться с судьбой?
    Хава на секунду замерла и посмотрела в ее глаза. Что она имела в виду? Хава понимала, что для почти незнакомого человека с нее хватит откровений и если она и дальше будет так много общаться с тетушкой, то Зинаида начнет предъявлять претензии. Да и тетушка, как оказалось, любительница поболтать и скорее всего нашла в Хаве единственного собеседника, так что Хава решила ограничить в этом желание старухи и более не вдаваться в дискуссию. Но все же, понимая, что разговор, вероятней всего, на этом будет закончен, Хава без раздражения обратилась к тетушке, отвечая на ее вопрос.
- Я думаю, вы сами ответили на свой вопрос. Если человек свободен от влияния внешних факторов и своих внутренних преград, он использует последний шанс. По крайней мере, я бы рискнула.
- Я знала это, - тетушка будто и ждала такого ответа и снова начала играть пальцами. Та-та-там.
    Тетушка полностью успокоилась и повернулась вперед, ожидая когда ее няня повезет коляску. Хава взялась за ручку и выкатила ее из ванны. Они оба снова оказались в коридоре. Подкатив коляску, Хава открыла дверь и завезла ее в спальню. Хава подошла к кровати, поправила одеяло и приблизила тетушку. На этот раз без сложностей Хаве удалось уложить ее на кровать и после этого она отвезла коляску за шкаф. Часы показывали четыре, в спальне стоял запах боярышника и послеобеденная духота. Тетушка подозвала Хаву к кровати и после того как она подошла, взяла ее за руку и наклонила к себе.
- С вами было весьма интересно. Сегодня больше я не встану с постели, так что можете после ужина идти домой.
    Хава кивнула головой и оставила старуху одну. Выйдя из спальни, Хава еще раз зашла в ванную и аккуратно переставила все использованные вещи по полкам, после чего закрыла дверь, положила ключи в кармашек и спустилась вниз. На первом этаже было на удивление тихо, даже если прислуга находилась внутри дома, она вряд ли создавала больше шума, чем одна Зинаида. Впрочем, на кухне и в других  уголках дома никого не было. Хава вышла через черный вход в сад.    
    Видимо не заметив этого с утра, Хава очень хорошо увидела, что сад окружен забором. Метровые столбцы, скрепленные тоненькими досками, уходили за боярышник и показывались с другой стороны. За забором начиналась поляна, трава на которой была слишком большой для июня. Поляна имела свои пути. Прямо от крыльца в другой край поляны уходила хорошо протоптанная тропинка, которая ближе к центру раздваивалась и одна половинка спускалась к озеру, на берегу которого при близком рассмотрении был острый бортик. Озеро было окрашено в зеленый цвет и чего не хватило ему так это гусей, которые выщипали бы всю траву у берега. Существовал только один проход к озеру, по тропинке. Подойти к нему с какой-нибудь другой стороны не представлялось возможным, разве что в болотных сапогах. Скорее всего, озеро было не глубоким, это раньше оно могло хвастаться глубиной и ширью, сейчас же по каким-то причинам оставалась одна мель. Вода сильно отличалась от речной, она согревала руки и на них еще долго держался запах ила и карасей. Хава вытерла руки о платье и встала с колен. Другая половинка тропинки уходила дальше, сквозь поляну, к беседке. Вопреки ожиданиям Хавы, беседка не была обжита и на ее скамейках и ступеньках красовался мох и выросшая трава. Если тетушка или кто иной и приходил сюда, то, как было видно, ненадолго и очень редко. Это вызывало некоторое непонимание, беседка была очень хороша и устроена так, что в ней можно было не только проводить дневное время, но и при некотором старании устроить прекрасное место для сна. Притом середина свисающей по краям крыши была открытой и без сомнения в ночное время отсюда выходил чудесный вид звездного неба. Хава приметила для себя, что если как-нибудь она останется здесь до темноты, то  обязательно проверит это предположение. Тропинка уходила за беседку и вливалась в площадку перед домиком прислуги. В отличие от тетушкиного, домик прислуги выглядел очень скромно и походил скорее на заброшенный сарайчик для хранения зерна. Совсем небольшой, одним свои концом он упирался в лес, по другую сторону к столбу были натянуты веревки для белья, на которых сушились, судя по размерам, башаревские рубахи.   
    Отдельный туалет у прислуги действительно был, он стоял по левую сторону от домика почти в лесу и представлял собой удлиненную будку. При рассмотрении домика в глаза бросились две странности: первая, это то, что к домику не было протянуто электричество (как ни крутилась Хава, а линию не нашла) и второе это то, что окна домика (по крайней мере спереди, за домик Хава не заходила) были забиты досками, хотя стекло в окнах было и было целым. Что только Хава не видела сегодня, а это удивило и озадачило ее больше всего. До такой степени, что она сильно смутилась и почувствовала себя еще неуютней. Она окликнула здешних хозяев, имена которых запомнила хорошо, но ни Валентины, ни Насти, ни кто-либо еще не откликнулся в ответ. Не собираясь долго оставаться в этой части поляны, Хава быстрым шагом обошла площадку, убедившись, что тетушкиной прислуги здесь нет, сходила в туалет и с появившимся желанием посидеть у озера пошла в обратную сторону прочь от домика.

    За ужином, видя, что все вокруг ведут себя живо и активно, нежели при тетушке, Хава задалась вопросом по поводу забитых окон. Она решила спросить об этом Валентину, предполагая, что ей никто не будет противоречить.
- После обеда я подходила к вашему дому.
- Правда? – Валентина уплетала картошку и в зинаидовской манере успокаивала окружающих, - вы бы попросили меня, я с удовольствием показала бы все поместье.
- Я и сама справилась, - Хава по-дружески улыбнулась и стала обращаться ко всем, - кстати, то, что я увидела в вашей стороне меня удивило. Скажите, тетушка никогда не пользуется беседкой? Я подходила к ней, она была вся в траве и полностью заброшена.
    Марфа Геннадьевна нарезала еще хлеба, нехотя вмешиваясь в разговор.
- Беседка действительно хорошая и что самое хорошее – практична. Но, к сожалению, тетушка слишком глупа, что не желает пользоваться ею. Как ее построили, так она и стоит, я здесь работаю с первого дня и ни разу не видела, чтобы к тетушке приезжали гости и они там пили чай.
- Так зачем она так просто стоит?
- Вот-вот-вот. И мы не раз через Валентину просили тетушку отдать беседку нам. Ведь если ей она не нужна, то мы с удовольствием устраивали бы там посиделки, но и нам она категорически запрещает там сидеть. Мы что, ее сломаем или сожжем?
- Это верно, - Валентина под всеобщий бум одобрительно кивала головой и втягивала в себя горячий чай, - если сама не пользуется, то отдала бы ее нам, Соломий нам еще столы смастерил бы и сидели бы там чаи гоняли бы!
    Впервые за этот день в этом доме звучал смех. Анастасия до того залилась им, что чуть не поперхнулась вареньем.
- Правда ведь, Соломий? 
- А чего бы не сделать, сделал бы, - Башарев стукнул кулаком по столу и как лошадь заржал. Вскоре все успокоились и Марфа Геннадьевна развела руками.
- А пока вот так.
- А что насчет забитых окон, - Хава прошла взглядом, но все уводили глаза. Настя все еще откашливалась, как бы за всех отмахнулась и стала глубоко дышать.
- Это мы ремонт затеяли, вот елки, - она стала икать и закрыла рот рукой.
- Ну а ты, Хава, откуда такая взялась?
- Издалека. Не из деревни.
- Ну уж конечно, мы сроду тебя не видали такую.
    Хава посмотрела на Валентину и спросила.
- А вы из Маслянихи?
- Мы не просто оттуда, мы коренные. Вон и Настя у нас чуть ли завидная в Маслянихе невеста. 
- И Зинаида?
- И эта тварь тоже. Она климовская дочка, девчушкой по нашей улице бегала, а пришла к тетушке работать – гляди, какой занозой стала.
- Эка ее бы высечь, да потом не оберешься.
    Башарев снова стукнул по столу, отчего все бабы одернулись и обматерили мужичка.
- Ты, Хава, человек новый, не привыкший к этим местам, а мы-то вон - помрет эта старуха и без работы останемся. Иной раз точно охота, чтоб старая швабра сдохла, а потом-то что?
- А что ты закапывала утром? – Хава внимательно посмотрела на Настю.
    Настя вяло пробормотала «мясо» и снова присосалась к чашке с чаем.
- Зачем закапывать мясо?
    Тут уж Марфа Геннадьевна замахнулась и шлепнула кулаком по столу.
- Мясо. Старуха, видите ли, не ест мясо, ей все какие-то салаты и каши подавай.
    Хава улыбнулась и снова огляделась.
- А зачем вы тогда варите мясо?
- А чтоб жрала! У нас два подвала, один из них забит мясом, он глубиной в пять метров, а это не меньше шести тонн. И вот гадина, не жрет, все привозит и привозит, верхушка уже гниет от жары и забивать уже некуда, а ей хоть бы хны!
- И ладно кусочками бы привозила, так целыми тушами тащит, раз в месяц уезжает с Зинаидой и еще с какими-то мужиками. Видимо с центра и каждый раз одно и то же.
- И так же как с беседкой: сама не пользуется и нам не дает. Как сварим для себя, так крики на весь дом начинаются: мол, что ж вы изверги меня мучите. Что ж вы твари такие делаете. Ух, если бы она знала, какая сама тварь!
    Хава с каждой секундой убеждалась в том, что тетушка была для них самым большим кошмаром. И как удивительны были эти люди, так чопорно сидевшие за обедом при тетушке и так развязно и по-свойски ведущие себя за ужином без нее. Тетушка могла надоесть, Хава в этом сегодня уже убедилась и ей было интересно узнать какие у ней с этими людьми отношения.
    Валентина опять зинаидовскими жестами утихомирила разгорячившихся и наигранно-искренним шепотом сделала предложение.
- Тихо вы, тихо, тих! Знаете что, а давайте завтра снова сварим мясо для нашего ужина, только втихаря, да так, чтобы эта змея ничего не разнюхала.
    Все притихли и как будто чего-то забоялись, сразу втянули головы и переглянулись друг с другом.
- Чего ж ты такое придумала, эта старуха все узнает и тогда нам всем точно несдобровать, ты разве забыла, что с ней может быть?
- Да не узнает она ничего, ради принципа сварим мясо и съедим, сожрем и не подавимся, а!
- А давай, - Настя нехорошо посмотрела на всех и оскалилась, - вдуем эдак пять!
- Пять многовато, - Башарев тоже встал волноваться и трястись, - килограмма три в самый раз, для всех хватит.
- Точно, вдуем, вдуем!
    И все как один стали сопеть от волнения. И Башарев, и Марфа Геннадьевна, и Настя как дети сжали кулаки и посматривали друг на друга. Даже глаженая Валентина и та вытаращила глаза и сопела вместе с остальными.
- Соломий, что там сверху лежит?
- Свинина, я вытащу с подвала пару жирных кусков.
- Нет, - Марфа Геннадьевна вцепилась руками в свою тарелку и чуть ее не опрокинула, - лучше вытащи завтра говядины, отужинаем завтра говядиной!
- Вдуем!
    Хава сидела среди этих людей и с трудом понимала происходящее. Этим людям, казалось, не хватало эмоций на работе и в редкие минуты такого единения они превращались из бесчувственных работников в довольно живых и веселых сумасбродов.
- Но это же правило.
    Все тут же посмотрели на Хаву и больше всего возмутилась Валентина.
- Правила, правила. Мы как собаки, выдрессированы этой старухой донельзя. Запрещается есть много, ходить в ее туалет, ходить по дому в обуви, разговаривать за столом. Они вот тут стоят, - Валентина постучала по подбородку и наклонилась к Хаве, - пусть сожрет эти правила с маслом, мы же завтра будет есть мясо!
    Настя теряла рассудок – все время хлопала в ладоши и бормотала себе под нос: завтра, завтра, завтра!
    Эти люди решили «вдуть», только вот зачем, это Хава не могла понять. Понятным становилось только то, что этих людей довели до такого состояния ограничениями. Страшно было подумать, что и Хава через некоторое время может стать такой же забитой, как и они. Тетушка влияла на всех, кто находился с ней рядом и так или иначе меняла их и подчиняла себе. Осознание этого не вызывало никакого оптимизма. А что насчет происходящего, то Хаве казалось, что на завтра эта идея потухнет в их головах и они вновь превратятся в молчаливых работяг. Но пристальный и по-своему сумасшедший взгляд Марфы Геннадьевны и всех остальных, которые еще сопели и ждали реакции своей новой коллеги сбивал ее уверенность в этом. В кухне поднимался гул.
- Вдуем, вдуем, вдуем!


12

    С наступлением темноты Маркел и Сенька направились на кладбище. За пазухой у Маркела лежал украденный у главы архив. Сам же Маркел был сосредоточен как никогда и снова теребил спешащего за ним Сеньку. Сенька нес за спиной увесистый мешок и как никогда был встревожен и болтлив. Он жужжал Маркелу под ухо и постоянно спотыкался о его ноги, но Маркел пропускал это сквозь внимание и старался привести свои мысли в порядок.
- Оркестр, нам нужно узнать, кому нужен весь оркестр. Либо совет деревни, кому как удобней, все равно одни и те же.
- Да, четырнадцать человек, нынче мертвых.
- Ага, - Маркел раскрыл архив и в который раз стал перелистывать листы с данными.
- Слушай Маркел, а тебе не показалось, что Куралев все-таки что-то не договаривает?
- Это отчего же?
    Сенька поравнялся с напарником и подергал его за рукав.
- Ну не мог он так своего отца. Да и вся эта брехня про топор, петухов уж слишком фантастикой попахивает. С какой это тапочки Тихон Степанович станет бросаться на своего сына, инвалида, кстати, чего он там инвалид?
- А он инвалид? Кто его знает. Все так запутано Сенька, так запутано. Клянусь своими почками, что вчера было тройное убийство и земля под ногтями всех троих явное этому подтверждение.
- Ага, - Сенька все поспевал за Маркелом и внимательно его слушал.
- Мое мнение неизменно с самого первого дня – в Маслянихе орудует преступник, который на сегодняшний день почти закончил свое дело и если его ловить, то непременно сейчас. Как  ты думаешь, о нас потом напишут в газете?
- Ай да какая газета, - Сенька вскинул вверх руки, отчего мешок упал и Сенька от удара прыгнул на месте. Поняв, что это упал мешок, он поднял его и забросил обратно на спину, - о нас весь район будет говорить, журнальчики!
- Эээ.
    Они оба заулыбались и каждый из них подумал о своих будущих перспективах. Маркел уже считал себя без пяти минут следователем, сидящим в своем собственном кабинете в райцентре, а Сенька сытым и уставшим от внимания сельчан. Они свернули с дороги и потопали по тропе через лесную полосу. Минуты две они шли молча. Казалось, что Сенька да конца пути потерялся в своих мыслях и сильно испугался, когда Маркел хлопнул его по плечу и опять испуганно посмотрел ему в глаза.
-  Вот что, Сенька! У нас ведь два трупа, третьего, то есть Анны Львовны у нас нет.
- Ну да.
- Труп краденный, а кто мог его украсть?
    Сенька переставлял ноги, стал задумываться и если бы Маркел не продолжил, то он точно бы вскипел от перенапряжения.
- Ты шевели мозгами, труп нужен был тому, кому нужны кресты, а тот, кому нужны кресты, является убийцей Вирканчук, Роббек и Носова. Здесь ничего не понятно, зачем, зачем он украл труп!?
    Сенька встрепенулся и так же как и его хлопнул Маркела по спине, отчего Маркел споткнулся и чуть было не упал.
- А если так, то это не он. Это они.
- Это отчего же?
- Ну как же, как же. Сам пошевели мозгами. Помнишь, что говорили у Вирканчук дома. Один шкаф не может поднять, его сам Евсейкин делал, а он ведь такие бандуры лепит!
- Ну и?
- Не ну и, а ну да! Их как минимум было двое, один поднимал шкаф, другой вытаскивал тело. Значит и крестокрадов наших тоже двое. Ну, как минимум.
- Ну да!
- А ведь это уже  не преступник, это целая преступная группировка. Маслянихинская!
- Тьфу ты.
- А что, не так?
- «Маслянихинская», чего народ пугаешь!
- Но ведь так и получается.
- Ты лучше на дорогу смотри. Не дай, заблудимся еще. Вот придумал: «группировка»!
    Сенька отмахнулся и пошел за ним, все время натыкаясь на его ноги. Маркел теперь не мог терпеть и каждый раз материл Сеньку и прибавлял шаг.
    Срез оказался удачным, уже через десять минут оба были у ворот кладбища. Впрочем, ворота потеряли свои функции и чисто символически указывали вход. По бокам и как представлялось возможным увидеть на окраине как грибы после дождя красовались кресты, по большей части надломленные и упавшие на бок.    
    Следователи прошли через ворота и направились в сторону новых захоронений. Жутко боявшийся крестов, могил и все, что с ними было связано Сенька поник головой и решил для себя ни на шаг не отставать от более уверенного в себе Маркела. Ему казалось, что здесь даже воздух был другим, а все кто лежал под его ногами материли его и скалили зубы. Страшные фантазии развеял Маркел, который схватил его за рукав и повел за собой. Приблизившись достаточно близко к своему напарнику, до того, что стало слышно его дыхание возле своего уха, Сенька к своему страху осознал, что и Маркел весь дрожал и был до костей испуган. Хоть и держался прямо и твердо. Через могилы, ветвляя из стороны в сторону и пытаясь обойти бесконечные оградки, они спустились по одному холмику и поднялись на другой, откуда к своему (хотя не знали почему) облегчению увидели нужное им место (то место, куда они пару дней назад принесли крест бабы Капы). Недавно принесенный крест стоял на своем месте и как будто его никто и не выковыривал. Впрочем, с этим делом все было ясно и следователи остановились, чтобы хоть немного сориентироваться и решить, что делать дальше. Сенька сбросил с плеча мешок и устало вздохнул. Маркел, еще ориентируясь, вытащил архив и, хотя все там знал наизусть, снова пролистал его и пытался сообразить , как все пойдет дальше. Он шлепком по плечу обратил на себя внимание Сеньки и, как бы советуясь с ним, осматривался по сторонам.
- Сенька, даже если одного трупа у нас не хватает, это будут тройные похороны, вот посмотри сюда, - он указал на близстоящие кресты, - видимо, кладбище имеет свою схему: вся правая часть – это еще довоенные захоронения. Вон там к окраине потом все копалось, а когда подошли к лесу, то перестроились на эту полосу, смотри, как все ровно идет, с краю все пусто, значит, и новые могилы будут копать здесь.
- Черт его знает.
- Так и есть. Попробуй со мной не согласиться.
- Ну, - Сенька достал сигареты, прикурил две и одну протянул Маркелу, - может так и есть.
    Маркел взял протянутую сигарету и сделал две хорошие затяжки. На мгновение наступила тишина, будоражившая фантазии Сеньки и которая помогла Маркелу снова сосредоточиться. Но через секунду Маркел почувствовал за спиной чьи-то мелкие шаги и когда обернулся, получил сильный удар в глаз, отчего упал на землю и с какое-то время не видел ничего кроме искр. Опомнившись, он поднялся на ноги и бросился к Сеньке, которого также сильно лупили по голове и спине. Схватив неизвестного драчуна за плечи, Маркел стянул его с Сеньки, но тот кувырнулся перед Маркелом и с разворота влепил ему еще один раз в челюсть. Маркел точно не ожидал такого подвоха со стороны этого бешеного незнакомца и отскочил назад, но тут же кинулся обратно и сумел повалить обидчика на спину. Но тот из всех сил отбивался ногами и выскальзывал. Как успел заметить Маркел между ударами по животу, нападавший был крупным и невероятно выносливым. Они с трудом смогли его успокоить, только когда подбежал Сенька и со всего размаху опустил свой мешок на его голову. Только тогда он затих и перестал сопротивляться.
- Вот гад, вот засранец! – Сенька поднял мешок и приготовился снова кинуть его.      
    Маркел вытащил зажигалку и зажег ее над незнакомцем. Но тут же уронил ее.
- Тот же самый!
- Да, а вы те следователи!   
- Вот зараза!
    На земле действительно лежал Комаршевский, он испуганно поглядывал на обоих и все не мог отдышаться.
- Что ж ты гад снова на нас набросился?
- А кто его знал, что это вы, в такую темень ничо не разглядишь!
- Ну мог бы спросить, прежде чем бить. Ну опять по почкам, а! – Сенька со злости выкинул мешок на землю и сматерился.
- Откуда я мог знать, что это вы?
- Да, - Маркел поднял мужика и стал отряхиваться. Тут он сообразил, что архив лежит не в куртке. Опустившись на колени, он стал шарить по земле и напряженно вглядываться в темноту.
    Сенька тоже отряхнулся и подошел к Комаршевскому.
- А где дядя Витя, это же он нынче дежурит, так?
- Нет, Виктор уволился и пятые сутки стою я один.
- Так он что, безработный теперь?
- Ну, как его еще можно обозвать? Сам ушел, отчего, так и не сказал.
- Понятно, - Сенька вытащил новую сигарету и прикурил ее.
- Нашел, - Маркел довольный подошел к остальным и потряс архив, - чуть документы из-за тебя не потерял.
- Да кто думал, что именно вы тут, гостей и так хватает.
- А да ты что! – ребята тут же взволновались, - о чем ты?
- Дай, тут и рассказывать не охота, за двинутого меня примите.
- Не боись, и не такое видали, - ребята подергали мужика, - давай, чего у тебя там.
Комаршевский немного помедлил, затем, все оглядываясь по сторонам, стал вполголоса мямлить.
- Я двоюродный брат Виктора, на прошлой неделе он позвонил мне и попросил заменить его. У нас в центре работы тоже нет.
- Так я точно знал, что не местный.
- Так вот, я уже пятый день работаю вместо него и наверное проработаю неделю.
Комаршевский вытер нос и, все еще отходя от драки, оглядывался по сторонам.
- Чудные вещи здесь творятся, товарищи следователи, чудные вещи! В первую ночь все было тихо, я обошел как мне было велено территорию и пошел на базу.
- Что за база?
- Мой домик, также как и Виктору, мне приходится жить здесь. Он находится за тем холмом, ну так вот, ночью все было нормально. А утром я заметил, что прицеп для мусора был перевернут. Охранником я и раньше много где работал и знаю, что ребятня, узнав о новом охраннике, проверяет его на прочность. Ну, думаю, подшутили. Дня через два, проводя ночной обход, я увидел, как кто-то перебегает от оградки к оградке. Вот прямо в той стороне. Что за черт! Я схватил фонарик и подбежал, но так никого не увидел.
- Может и правду ребятня пугает?
- Может и да. Но тогда крест пропал, вы на следующее утро его принесли. А буквально вчера я снова заметил, что по кладбищу кто-то бегает, тут я не на шутку перепугался и вытащил ружье, а он так, знаете, прык-прык-прык и куда-то в темноту. Черт его знает, кто это был. Днем смотрел, ничего нигде не сломано, не уронено, вот чудеса!
    Комаршевский растерянно посмотрел на ребят и замолчал.
- Это не чудеса дядя, это крестокрад, тот самый Сенька, тот самый! - Маркел подергал Прохорова, который от страха весь скукожился и постоянно вертел головой, осматривая все, что смог осмотреть.
- Что за крестокрад?
    Комаршевский совсем сник и стал внимательно слушать Маркела.
- Ну, кресты ворует, крестокрад значит, есть и такие дядя.
- Что за ерунда?
- Это не ерунда. Маслянихинская группировка!
- Тьфу ты, - Сенька сплюнул и перестал вертеть головой, - ты чего!?
- Но ведь так!
- Не так! Ты слышал, что он сейчас сказал, один бегал, один здесь рыскал, ведь так?
- Да, был один.
- Ну вот, - Сенька зажал мешок на груди и выплюнул сигарету, - так что нужно придумать другую версию.
    Маркел недовольно поморщился и потрепал архив. Комаршевский же был очень взволнован происходящим и совершенно ничего не понимал, тем более, что следователи не торопились его просветить в дело. За пять дней проведенных здесь он столько всего увидел, что сейчас уже и не знал, чему верить и кому доверять и если и следователи не смогут ответить на его вопросы, то дело грозилось оказаться мистикой. Он от волнения сбивал дыхание и уставился на перепуганных следователей.
- А что за крестокрад у вас, о чем вы тут говорите?
- Это секрет, - Маркел отодвинулся от Комаршевского и уставился на Сеньку. – Прохоров, я ничего не понимаю, зачем он приходил сюда вчера, если ничего не украл. Так он либо присматривается или что?
- Ты это у меня спрашиваешь? Я здесь вообще стою, ничего не понимаю, а если это и действительно он, то зачем перевернул прицеп, да и что там за прицеп такой, что его можно втихаря перевернуть?
- Маленький такой, для мотоциклов.
- Ага. Ну, тогда ясно, но шуметь он должен был.
- Должен был, но сторож ничего не услышал.
- Стойте, стойте, - Комаршевский повысил голос и стал нервничать, - вы мне объясните, что происходит.
    Ребята помолчали и напряженно посматривали по сторонам. Сенька перестал дрожать, он опять вскипел от напряжения и нетерпеливо постукивал ботинком по земле. Сильно сомневаясь, Маркел снова обратился к Комаршевскому и все же переборов свое сомнение, полюбопытствовал. 
- Вас как зовут дядя?
- Сидор Елисеевич.
- Ух ты, прям как главу!
- Вот что, Сидор Елисеевич, - Маркел помялся, переглянулся с Сенькой и, как будто их сейчас мог кто-то услышать, понизил голос, - мы вам расскажем, как заинтересованному в этом деле человеку, но говорю еще раз, информация секретная и не дай бог о ней кто-нибудь из жителей узнает.
- Что происходит? – Комаршевский стал всего пугаться и вместе с Сенькой стал следить за каждым движением Маркела.
- Сначала дайте слово, что ни одна душа не узнает от вас этого.
- О господи ты боже мой!
- А вот это в самый раз, - Сенька хлопнул мужичка, но тому это не совсем понравилось и он на секунду нахмурился.
- Ну вот что, Сидор Елисеевич. Мы с моим напарником расследуем одно дело.
- О крестах.
- Подожди ты, - Маркел заткнул Сеньку и вполголоса продолжил, - все началось прошлой весной. 16 мая мы нашли на улице крест, он был воткнут посередине дороги. Хорошо, об этом никто не узнал. Мы поначалу думали, что это ребятня, но нет! Через месяц еще один крест. Это уже не было смешно, да Сенька?
- Ух, тогда как напугались!
- И так пошло-поехало, через полтора месяца на дороге стоял крест Рябковой. Еще полтора месяца и крест Пончика. Чертовщина. И ты представляешь дядя, с тех пор каждый месяц.
- Что за сказки! А этот крест позавчерашний?
- Тоже, это крест бабы Капы, последний на сегодняшний день.
- Что говорите! – Комаршевский от ужаса схватился за голову и не хотел поверить сказанному, - это же бред, почему тогда об этом никто не знает?
    Маркел чавкнул и попросил у Сеньки сигарету. Сенька сам прикурил ее и протянул Маркелу.
- А потому. Мы хорошо понимали, что если это станет известно всем, в деревне начнется шумиха. Вы представляете, что это такое, апокалипсис! Тут люди не будут спать ночами, сходить с ума.
- К тому же, - Сенька тоже решил сказать свое слово, - мы его тем самым могли бы спугнуть, а так он наглеет с каждым разом. Пусть думает, что никто не знает.
- Кто это он?
- Крестокрад, кто же еще! Он еще играет с нами, ага!
- О господи, кто-нибудь кроме вас знает об этом?
- Ну, - Маркел был доволен тому, что сторожа удалось удивить, - дядя Вася об этом хорошо все знал. Но, к сожалению, считал все это ерундой.
- А так, сколько было всего крестов-то?
- Сколько не сколько, а без малого одиннадцать, на пока.
- Что значит «на пока». Еще будут что ли?
- Еще три осталось, после этого он закончит и ты останешься с носом.
- Да подождите вы, - у Комаршевского начинала болеть голова, - я полностью запутался и ничего не понял. Почему три, зачем он вообще все это делает?
    Маркел выкурил сигарету и стал рассказывать все в подробностях.
- Ладно, но ты дал слово обо всем молчать.
- Да.
- Значит, вот как все обстоит. Мы думали, что он пытается нам сказать. Мы знали точно, что все покойники были жителями этой деревни. Да не просто жителями, а уроженцами. Но никак ничего у нас не сходилось.
- Это как?
- Ну, смотри сюда, - Маркел раскрыл архив и под светом фонаря стал читать, - к примеру: Фокс у нас судья.
- Так.
- Гормушкаев плотник. Бендяев коневод. Вот это я имею в виду, ничего ни с чем не сходится. Вот, смотри дальше: Тимбердиев почтальон, Пончик врач. Жерехова директор дома культуры, Рябкова повар в школе.
- И никаких совпадений?
- Почему же. Кольша и Орест были ветеринарами. Ну и что с того? Зельковская продавец, а баба Капа работала в газете.
    Комаршевский опустил руки.
- Ну значит, связи между покойными нет.
- Вот, - Сенька рванул к Сидору Елисеевичу и схватил его за грудки, но    Комаршевский оттолкнул его и выругался, - мы тоже так думали!
- Да, пока не нашли в кабинете главы вот это. Архив полностью подтвердил наши предположения. Вот теперь слушайте все очень внимательно.
    Маркел пристально посмотрел на Комаршевского, который вконец растерялся и был перепуган как никогда.
- Речь идет о четырнадцати жителях. К нашим обокраденным присоединились еще трое: Тихон Степанович Носов, Екатерина Ивановна Роббек и очень условно Анна Львовна Вирканчук. Четырнадцать покойников. И связь между ними есть. Мой напарник разузнал, что все эти люди состояли в местном оркестре, а именно:  четверо на балалайках, на ударных была Орест, два баяна, контрабасил Тимбердиев, пять домр и дирижер. Все четырнадцать человек. Ну и ладно, поначалу подумали мы, если бы не еще одна справка. Вот сюда поглядите, - Маркел повернулся боком и протянул Комаршевскому архив, - совет деревни, избранный двенадцатого ноября  девяносто какого-то там года и кто туда входит?
Маркел захлопнул архив и посмотрел на сторожа.
- Правильно: Фокс, Тимбердиев, Жерехова и все остальные. Ни одного лишнего ни там, ни там, все четырнадцать человек.
    Комаршевский испуганно огляделся по сторонам и притянулся к Сеньке.
- Так ведь это точно не ребятня, кто-то непонятно чего хочет от этих покойников и значит кресты ворует целенаправленно.
- Ага, а еще какие мысли?
- Так ведь значит, он придет и за этими тремя крестами!
- Вот так голова, - Маркел полушутя похвалил Комаршевского и успокоился, - только, Сидор Елисеевич, не забудьте о нашем уговоре, эта тайна должна уйти с вами в могилу!
- Да что ты будешь делать! – Сенька взорвался, не в силах больше терпеть выражения Маркела и по большей части потому, что они его пугали, - что у тебя вечно криминал вылезает, не можешь спокойно вести себя!
- Тише товарищи, это вам не дискотека, - Комаршевский стал за мгновение серьезным и собранным. Сенька прижал мешок сильнее и притих, считая, что им пора уже куда-нибудь идти. Для того чтобы поторопить остальных, он откашлялся: - «Ну и что?»
- Да, действительно, ну что?
    Комаршевский улаживал информацию в голове, стараясь ничего не упустить.
- Во-первых, Сидор Елисеевич, не забывайте, что вы пообещали все держать в секрете, во-вторых, я вам предлагаю вместе работать по этому делу.
- Чтобы я тоже расследовал?
- Да, вы будете нашей правой рукой, нашими ушами и глазами здесь. И с вашей помощью мы уж точно поймаем этого крестокрада.
    Комаршевский помялся, но увидев, как внимательно на него смотрят следователи, протянул вперед руку и перестал сомневаться.
- Согласен.
    Маркел и Сенька поочередно пожали руку и уже ничего не скрывали от сторожа.
- Здорово, теперь нас целая группировка!
- Матвеев, - Сенька вздулся и снова стал злиться, - ты прекратишь когда-нибудь?
- Я пошутил. Вот что мы решили сделать. Мы с Сенькой решили подумать, где могут захоронить покойных. Ты случайно не знаешь, где это может быть?
- Конечно знаю.
- Правда? - Сенька приободрился и закинул мешок за спину.
- Я могильщик, это я выкапываю могилы, сегодня я как раз этим и занимался.
- Вот здорово, - Маркел был уверен в победе и в том, что везение переходит на его сторону, - прямо сейчас и осмотрим это место.
- Айда на могилы, - Сенька свистнул и тут же получил оплеуху от Маркела и после этого такую же оплеуху от Комаршевского.
- Тебе же сказали быть потише.
    Комаршевский повернулся и, стараясь ориентироваться на Маркела, повел ребят за холм. Теперь то он уже точно знал, что происходит в этом проклятом месте и как никогда был готов разобраться с этим. Сенька же поплелся сзади и снова стал осознавать, что его сковывает страх, бурная фантазия вновь заиграла в голове мрачные картинки. Комаршевский повел их через оградки, намереваясь немного срезать путь, хотя Маркел видел, что совсем недалеко от главной дороги в ту сторону отходит тропа.
- Это тропа для похорон, – как бы уловил Комаршевский мысли Маркела и показал в ее сторону, - без причины я стараюсь не ходить по ней.
- Понятно.
    Маркел подтянул Сеньку и как бы не было темно, стал запоминать дорогу. Они проходили одну оградку за другой, затем поворачивали в сторону и обходили другую, все это казалось Сеньке нехорошим и он мысленно ругал Комаршевского за то, что не свернули на тропу. Комаршевский же очень сильно был всем встревожен и видел спасение только в необходимости раз и навсегда разобраться с этим и разобраться любым возможным способом.
    Нужно было отдать ему должное: не каждый бы выдержал то, что обрушилось на него за последние дни, работа такого рода и так нагонит страх на кого хочешь, а уж и если здесь такое творится! Мертвецы, по сугубо личному мнению Сидора Елисеевича, штука противная и не дай леший иметь с ними какие-либо дела. Это, какие бы выводы тут не прятались, было возможно только от безумия и безделья. О других гипотезах Комаршевский даже и не собирался думать, он был согласен с этой и рассчитывал на то, что парнишки знали, как с этим справиться. Он уводил ребят все дальше. Можно было похвалить Комаршевского: при всей сумасбродице у него была ясная голова и впервые может после дня женитьбы смелость. Он был точно уверен, что эти ребята разберутся во всем. 
    У Маркела же в голове крутились совершенно иные мысли. Он, как и Комаршевский, был рад тому, что стало больше людей, занятых этим делом, но вся беда состояла в никудышности Сеньки и старости Сидора Елисеевича. На данный момент Маркел не мог утвердительно ответить на вопрос: можно ли положиться на Сеньку. Сенька был ушлым малым, но в последнее время стал каким-то вялым, боязливым. Не случись в действительности, Сенька мог бы не справиться с этим. А раз уж от Сеньки проку нет, то что же тогда Маркел мог сделать в одиночку? С Куралевым и то оравой еле справились, а что если придется встретиться с преступниками лицом к лицу? Маркел ужаснулся. Тут до него дошло, что у них нет вообще никакого оружия. Ни наручников, ни ножей, ни веревки, чтоб можно было связать.
- Сенька! – он с трудом выговорил его имя и стал было кричать, но его заткнул Комаршевский, который, как и Сеньке поддал Маркелу подзатыльник и, подождав, пока не наступит тишина, очень тихо сказал.
- Вот эти могилы.
    Маркел повернулся и включил фонарик. Перед ними были раскопаны три ямы, глубиной не меньше метра.
- И знаете, что я узнал, - продолжил Сидор Елисеевич, - может это будет важно. Места для похорон указывает секретарь из администрации. С папочкой ходит.
- Муха?
- Да кто его знает как его, - поперхнулся сторож.
- Может и интересно, - прищурился Маркел, - как бы то ни было, с этого дня мы работаем все вместе.
-  Работаем.
- И не сомневайтесь, Сидор Елисеевич, послезавтра мы его поймаем!
- А почему послезавтра? – удивился Сенька.
- После похорон на первую же ночь.
- Точно, - Сенька заплясал и запрыгал, - не сомневайтесь, Сидор Елисеевич, послезавтра мы его поймаем!
    А Комаршевский и не сомневался, а лишь молился, чтобы послезавтра быстрее наступило.


13

    Вдуем, вдуем, вдуем! По неоговоренному сговору все при встрече кивали друг другу и перемигивались. Усадив тетушку на кресло и спустив ее со второго этажа, Хава, по просьбе тетушки, выкатила ее в сад и оставила у кустов боярышника. К облегчению и как будто специально тетушка нынче не донимала Хаву разговорами и за все время, проведенное в ее компании произнесла единственное восклицание «Нух ты!» - это когда колесо задело ветку и заскрипело. К остальному же тетушка была безразлична и отстранялась от всего ее окружающего. Хаве этого и надо было. Она удостоверилась в том, что тетушку можно оставить в таком положении и, испытывая сильное волнение, поспешила в дом. А там было на что посмотреть. В отличие от тетушки, Зинаида всех донимала и даже и не собиралась выходить из кухни. Именно сегодня ей понадобилось проводить инвентаризацию и вместе со всеми (почти со всеми, Настя удачно исчезла на второй этаж мыть окна) перебирала кастрюлю за кастрюлей и сковородку за сковородкой, скрупулезно изучая каждую царапинку и с привычной для нее раздражительностью огрызалась, в первую очередь на Марфу Геннадьевну. Хава вошла на кухню и встала рядом с Валентиной. Зинаида на секунду замолчала, с презрением кинув на Хаву взгляд и затем, так же пискляво, продолжила.
- Разве я так велела расставлять блюдца? Желтые лежат на желтых, белые на коричневых, но не белые на желтых, не так, не так!
- Это не белые, Зинаида Климовна, это краска слезла.
- Да неужели!
    Валентина опустила голову и замолчала. Зинаида, которой нужно в принципе мало, взбесилась и стала невпопад выкрикивать наподобие «Бу-ба-шхатары!».    
    Своим грубым голосом она минуты две нарушала спокойствие на кухне, теперь огрызаясь не только на добродушную повариху, но и на новую работницу. Впрочем, никто особо не переживал и у всех по непонятной Зинаиде причине на лицах царило смирение и умиление. Поняв, что кричать на них было без толку и все, что можно криком добиться, так это сорванный голос, Зинаида закончила отчитывать повариху и так великолепно (как может получится только у нее) сгримасничала и, ожидая видимо раскаяний, пристально уставилась на присутствующих. Присутствующие смирялись и умилялись и от этого Зинаида взбесилась и выбежала из кухни вон. Как только она вышла, по кухне пошел шепот. Вчерашнее решение оставалось в силе и каждый из этих взволнованных и осмелевших людей искренне желал сегодня хорошенько «вдуть» и каждый из них до боли в зубах был уверен, что нынче перед закатом это обязательно произойдет. Каждый. В интересах безопасности долго решили не шептаться. Под наставничеством Валентины было решено для начала принести мясо на кухню и растаять его. Эта задача была отдана Башареву и Марфе Геннадьевне, Хава же должна ни на секунду не спускать глаза с тетушки и по возможности не выкатывать ее из сада. Сговорившись на этом, все покинули кухню и разошлись по своим делам.
    Видя в этом некую забаву, Хава направилась в сад и решила принять в задуманном активное участие. Она быстро разработала план, как удержать тетушку в саду (естественно, не вызывало никаких сомнений, что этот план заключался в том, чтобы ее разболтать) и на всякий случай кинула даже на дорожку ветку, которая могла хоть ненадолго  задержать коляску. Но видимо, тетушка решила сегодня приносить одни радости и сидела на том же месте, на котором ее оставила Хава пятнадцать минут назад. И более того, она и не собиралась никуда – она молча рассматривала кустарник и то ли от удивления, то ли наслаждения изредка восклицала.
- Нух ты!
    На всякий случай Хава взялась за спинку кресла и стала разговаривать обо всем, что придет в голову, но тетушка не пускалась в дискуссии и только изредка произносила свое низменное «Нух ты».
    У остальных дела шли немного быстрее. Выяснив, что Зинаида направилась на второй этаж, Башарев выскочил из дома и побежал к зимнику. Остальные были готовы к приемке мяса. Зинаида скрупулезно изучала каждую деталь: и то, как Хава с утра сорвала одуванчики, и все ли в порядке с чернилами и бумагой. Еще с какое-то время она отчитывала Настю за то, что та протирала окна не до рамы – вся эта волокита играла только на руку и позволяла Соломию сделать все грамотно. Знав все в зимнике, Башарев тут же протиснулся под лестницу и даже и не сомневаясь, что это то мясо, вытащил грубо вырубленное кусище наверх. Так же быстро он выпрыгнул из зимника, закрыл его и, перебрасывая мясо перед собой, чтобы не отморозить пальцы, рванул через всю поляну обратно в дом. В этот самый момент Зинаида спускалась обратно вниз и как бы Валентина не заговаривала ей зубы, ни на секунду не останавливалась и не обращала на свою помощницу никакого внимания. Она остановилась только когда услышала из кабинета шум. Более того, Настя громко сматерилась и заойкала над опрокинутой деревянной вазой. Зинаида повернула налево и поднялась обратно на второй этаж. Вслед за ней поднялась Валентина и из-за ее спины дала Насте знак, что все сработало. В этот момент Башарев забежал в дом и через всю гостиную направился на кухню, где с тазом его уже ждала Марфа Геннадьевна. Положив мясо в таз, они понесли его к столу и спрятали у самой стены под ним, кроме этого, они закрыли его сверху еще одним тазом. После этого, не говоря друг другу ни слова, они разошлись по разным углам: Марфа Геннадьевна наверх, чтобы своим появлением показать, что все сделано. Башарев на улицу. Он обошел дом, зашел в сад и, извиняясь, подошел к тетушке. Он кивнул и обратился к Хаве.
- Хава Аркадьевна, я вчера просил вас купить папиросы.
    Хава кивнула ему головой, передав этим совершенно другой смысл, и так же шифровкой ответила.
- Конечно, они лежат на моей тумбе.
    Снова обмен кивками и Хава замолчала, теперь ей не надо было забалтывать тетушку, которая кроме «Нух ты!» сегодня ничего не знала. Она опустила спинку кресла и незаметно улыбнулась. Далее все продолжили заниматься своим делом и только через определенные промежутки времени забегали на кухню, чтобы заглянуть под стол.

    За обедом все забивали себе рты и смотрели на кувшин. Зинаида смотрела на всех сразу и опускала взгляд лишь для того, чтобы убедиться, что именно то берет из тарелки. Всех радовало то, что тетушка сегодня была тихой и совершенно никого не замечала, даже на чавканье Башарева не обращала внимание. Вскоре, отобедав, Зинаида встала со стола и, даже не спрашивая об этом, выкатила тетушку из кухни. Все перестали есть и оживились – по кухне вновь пошел шепот. Каждый пытался выяснить во сколько все начнется и каждый предлагал свое, но в конце концов, сговорившись на вечер, все встали из-за стола и друг за другом покинули кухню.
    Как по расписанию, ровно в полпятого, Зинаида в последний раз обошла дом, взяла свою сумку и надела туфли. Все стояли у крыльца и словно бы случайно находились именно там, когда Зинаида выходила из дома. Не сменив за весь день выражения на своем лице, она спустилась с крыльца и дала каждому указание. С прислугой было явно что-то не то. И Зинаиде это не нравилось. Она ушла по дорожке в сторону леса и вскоре исчезла. После этого все спокойно разошлись в разные стороны, все же испытывая одновременно и желание поучаствовать в приготовлении ужина и нетерпение.
    Послеобеденное время тетушка посвятила работе. Она попросила Хаву поднять ее наверх в свой кабинет. Как и говорила Зинаида, первым делом тетушка взяла одуванчики и полчаса рвала их на части, по больше части, делая это машинально и без особого удовольствия. Покончив с одуванчиками, она подкатилась к столу и стала писать. Видя, что тетушка справится без нее, Хава прикрыла дверь и спустилась вниз.
    Тетушка находилась в кабинете до самого вечера, она через каждый час просила Хаву подняться к ней и дать ей еще бумаги. Ближе к полднику Хаве даже пришлось заменить перо. После проделанного, она снова уходила в гостиную и, несмотря на предупреждение Зинаиды, смотрела телевизор.

    Повечерье выдалось теплым. За ужином никто к еде не притронулся. Все только делали вид, что ковыряются в своих тарелках, но на самом деле никто не спускал с тетушки глаз. Впрочем, и ужин был быстро закончен и тетушка нетерпеливо обратилась к няне.
- Отведите меня в спальню.
    Хава как бы нехотя поднялась со стола и выкатила тетушку из спальни. Уже с выученной техникой она подняла ее на второй этаж и спешно отвезла в спальню. Спустилась обратно она быстро. Открыв дверь, она вошла на кухню и всем сидящим в волнении за столом сказала.
- Вроде бы все.
    Настя побежала к двери, захлопнула ее и стала помогать резать мясо. Из огромной кастрюли все было вывалено на тарелку. Валентина достала из шкафа бокалы и поставила их перед Башаревым, который черт знает откуда достал бутылку красного вина. Все засуетились, обрадовались и словно маленькие дети обменивались друг с другом шуточками. Хава не оставалась в стороне: она тоже завертелась возле стола и то там, то сям старалась помочь. Мясо резали аккуратными кусками, разлаживая его поровну на пять тарелок. Рядом с тарелками появлялись бокалы с вином и постепенно, по мере того, как все было приготовлено, все усаживались обратно на свои места. В последнюю очередь села Марфа Геннадьевна.
- Ну, давайте есть.
    Над столом поднялись бокалы и зазвенели в руках прислуги.
- Мясо, если бы вы знали, - Башарев надкусил свой кусок и разжевал, - основная пища на севере. Вон погляди как все тут у нас: лето не лето и осени нет. Только зима. Организму-то силы нужны. А разве возьмешь их с капусты или с одного хлеба?
- Не, ну что точно, то точно. Недаром ведь все вегетарианцы худые и слабые, это у них можно на одной морковке прожить. А у нас если не будешь есть мясо, сразу пропадешь.
    Валентина зачавкала и теперь никто на это не обращал внимание, потому что чавкали все.
- Мясо и рыба, вот главная еда. На войне то как было: ни зерна, никаких запасов не было, мой дед тогда за старшего в Маслянихе оставался. Вся деревня в триста ртов выжила только благодаря карасям, два года на них сидели, а не было бы рыбы, все сдохли бы к черту.
- Неуружайные года?
- Почему неуружайные, уружайные, просто все вывозилось до последнего грамма.
    Марфа Геннадьевна одобрительно похлопала через весь стол Башарева по плечу и откусила еще кусок.
- Отличное мясо. Уф, уф, уф! Я, если хотите, из него много чего могу слепить: и пирожки с мясом, и котлеты, и (если гулять) и пельмени могу!
- Пельмени! – Валентина закрыла от удовольствия глаза и занукала. Башарев разлил бутылку до конца, после чего все снова подняли бокалы и вздрогнули. – Пельмени это хорошо. Ах, как давно не ела настоящих домашних пельменей, в масле и под уксусом. Чтоб не соврать – лет, эдак, с тридцати.
- Да, было бы здорово, пельмени и котлеты а еще голубцы, картошка с мясом, суп с мясом, вот это я понимаю.
- Да что ты понимаешь, девка, как в зеркало смотреться и филонить с утра до вечера?
    Настя обиделась, надула щеки и замолчала. Марфа Геннадьевна снова полезла через весь стол люлюкать Настю.
- Да сидите вы спокойно, сейчас шум на весь дом подымите.
- Ай! – они весело отмахнулись от Валентины и засмеялись.
- И правда, давай потиша, лучше послушайте, что я придумал, - Башарев подождал пока Настя с Марфой Геннадьевной не перестанут смеяться, затем продолжил, - а я вот что надумал. Мясу в зимнике навалом и никто его не считает, сколько его там и куда все положено. Я в этом деле здесь самый ученый, да и то сам иногда путаюсь что, где и сколько. Я сейчас сижу и думаю: вытащить бы куска три-четыре, хороших, больших, да и продать их. Там столько всего накидано, что трех-четырех кусков не заметят. 
- Точно, - Валентина обрадовалась и отчего-то стала отливать с хавиного бокала, - а это мысль! И смотрите-ка как все просто будет сделать, Хава ведь каждый вечер в деревню ходит, вот и отнесет его, продаст мясо Бупе или еще кому и возьмет деньги.
- Но, но, но! А на полученные деньги купит шоколад! Это ж сколько на…сколько килограмм говядины стоит?
- Рублей сто двадцать.
- …На восемьсот рублей можно купить шоколаду! На целый год хватит!
- Да, да! А можно не только один шоколад, но и арбуз!
- Где же в деревне арбуз то найдешь?
- Ну вам же говорят, потиша! Давайте лучше мечтать не будем, а выпьем за то, чтоб такой вечер еще повторился.
- Повторится, мы теперь каждый день будем в подвал тебя гонять, правда, девки?
    Все вздрогнули и громко зачавкали.
- Правда!
    Все дружно уплетали мясо и, на удивление Хавы, были счастливы. Каждая минута, проведенная в их компании, была интересной. Прежде всего оттого, что в работе и при тетушке это были забитые и пугливые люди и Хава готова была поверить в то, что так оно и есть. Если бы как и вчера вечером на кухне эти люди не смеялись бы и не были теми живыми, веселыми и разговорчивыми людьми, каковыми и являлись. Словно тетушка была для них как учитель для ребенка и что самое непонятное, отчего-то вынуждала опускать голову и молчать. Хава допила свой бокал и перестала есть.
- Вот чего я не понимаю, - она не стала обращаться к кому-то конкретно и говорила так, что каждый думал, что обращаются к нему, - вы же все из деревни?
- Ну да, - Валентина все еще жевала свой кусок.
- А чего вы тогда домой не уходите, у вас рабочий день заканчивается к пяти, только одна Марфа Геннадьевна должна уходить после ужина. Чего здесь жить?
- Это как бы объяснить, - Марфа Геннадьевна стала серьезной, - во-первых, я уже не молодая, чтобы каждый день туда-сюда мотаться.
- Ай, это просто отговорки.
    Повариха перестала есть и задумалась.
- Может быть, может быть.
- А вот что интересно, вы с самого начала здесь работаете?
- Вот я здесь с самого начала, - Башарев обратил внимание на себя, - мы с мужиками строили все, дом-то, елки-палки, посмотри какой отгрохали и еще сад этот. А после стройки я остался один. Потом Марфу сюда занесло.
- Ну а чего? Работы в деревне как не было, так и нет, а что просто так у печи сидеть?
- А потом и Валентина с Настей появились.
- И давно?
- Не так уж, третий год уже. Эти-то все здесь сидят, а я, если повезет, раз в месяц еду за досками и всякой мелочью, вот и бываю дома.
- А что же с Зинаидой?
- С этой курицей? Я с матерью ее в подружках ходила пока та не померла, а ее вот такой знаю, - Марфа Геннадьевна показала под стол, - все ходила ко мне домой, баба Муся, дай помидоров. И ведь жрала их целыми кулаками! А сейчас гляди, вон как заерепенилась, желтые с желтыми, белые на коричневых.
- Так сколько же ей тогда?
- Да лет двадцать семь, не больше. Она Ваське Гаишу ровесница, а тот еще вроде и не женился. А сколько ты ей давала?
- Ну уж никак не меньше тридцати пяти.
- Да ладно, хоть и молодая, но стервой выросла еще какой! И главное, при ней ничего не говори и не планируй – все расскажет тетушке, все у всех разнюхает и палки понаставит потом.
- Да к черту ее, - Башарев чертыхнулся и загудел, - я лично ем мясо и по барабану какая там Зинаида кривая, костлявая, у нас вина больше нигде не осталось?
- Хорош будет, - Марфа Геннадьевна повысила голос.
    Хаве все казалось удивительным. И отчего эти люди так не рвутся домой. Была бы деревня километров в сто отсюда, тогда другое дело, но до нее было от силы сорок минут ходьбы. И как то неловко было спрашивать про их семьи, очень может быть, что у всех этих женщин ее нет. А ведь работа в деревне была, можно и в школу податься, и на полях сезонить, а Башареву в ту самую бригаду Федорова. Но ведь что-то же их здесь держит.
- А я вот выйду замуж в церкви.
- В церкви не женятся Настя и потом, где ты церковь достанешь?
- А кто сказал, что я здесь замуж выйду? Я в райцентр подамся, там говорят все есть. Буду в фиолетовом платье с распущенными волосами, а рядом будут бегать дети во фраках. И коней оденем во фраки, а чтобы загулять по полной я и сюда приеду. И все в деревне будут стоять с открытыми ртами.
- Ты перепила?
- А почему в фиолетовом?
    Хава искренне удивилась.
- Да не слушай ты эту девку, она всегда вот так несет всякую чушь.
    Настя снова обиделась, надулась, но все это выглядело наигранно и никак не портило атмосферу всеобщей радости. И никто так и не хотел все объяснить Хаве и словно специально все время переводили разговор в другое русло, а если получалось коряво, выдавали по кругу «Ничо!», что-то среднее между «Хорошо» и «Уф».
- Мне все, что связано с тетушкой трын-трава. Сколько здесь батрачу, а сколько еще предстоит?
    И по кругу прошлось «ничо», все допили свои бокалы, чувствуя как на душе становится тепло.
    Вон, видимо, как людей закружило, иной раз за день и слово не скажут и весь день с опущенной головой проходят, словно рабы какие-то. А ведь у каждого на душе цветущее поле, вот, оказывается, сколько живости в них. Настя была девушкой ушлой. После того как пару раз надувалась и делала вид, что обижалась, встала со стола и без музыки, без причины пустилась в пляс. Раз да эдак, начала кружить вокруг стола, отбивая ритм и с каждым стуком стараясь тихо, дабы слишком не зашуметь, ойкала и ухала.
- Ой девка, ой девка, - Валентина все еще не выйдя из образа серьезной работницы, шукала на Настю, но как бы лишь бы и негромко, чтобы тоже слишком не шуметь, похлопывала в ладоши. Все сытно наелись, подогрелись вином и у каждого на душе была легкость, которую эти люди давно не испытывали. Что есть – то есть, хоть мероприятие с мясом было и рискованным, но все же это стоило того. Того, чтобы эти люди сейчас улыбались и всех тянуло на песни. И как и думала Хава, по столу и вокруг стола с помощью Насти тихо-тихо понеслось:
Рано ты калинушка,
В поле расцвела, ой, да,
Не за ровню маменька
Замуж отдала.
Рассержусь на маменьку,
Три года нейду, ой, да
На четвертый годичек
Пташкой прилечу.
    Марфа Геннадьевна подошла к выходной двери, приоткрыла ее, по-мальчишески села на табурет и закурила.  Вот чего, а этого Хава совсем не ожидала и хотя и не стала ничего говорить, минуты с две точно сидела с полураскрытым ртом и не могла поверить своим глазам. Повариха смачно затянулась, замерла на мгновение и от удовольствия повысила голос.
- Ничо.
- Замуж отдала, - Настя крутанулась еще разок и устало присела к Марфе Геннадьевне и тоже закурила. Прям как два мужичка.
- А я вам точно говорю, фиолетовое платье, кони во фраках и приеду в Масляниху на колеснице.
- Ну и флаг тебе в руки.
- Не флаг, а букет цветов, точно вам говорю!
- Опять заорали, на тон ниже говорите, - Валентина все еще не вышла из образа, да скорей, она такой и была и все так же серьезно и чопорно на всех цыкнула. И все замолчали. К курившим присел Соломий и вытащил беломорину.
- Свадьба, свадьба. Девки дуры, что будет на следующий день и не задумываются.
    То ли одобрительно, то ли нет, большинство покачало головой, а Соломий продолжил.
- В восемнадцать себя уже старухой считают, если и сейчас не выскочу, то уж до конца в старых девах ходить буду, разве не такие мысли, а Настюха?
    Настя крепко затянулась и задумчиво выпустила дым носом.
- По всему так. А ведь для мужика жениться не менее серьезный шаг, даже судьбоносный. Но мужика считают за железного, мол, что с него будет. А ведь и для него это страх божий.
- Каждому свое Соломий, каждому свое. Ведь кто-то страшится, а кто-то и на следующий день столы давит.
- Ничо, - Марфа Геннадьевна добила папиросу и расплющила ее тапкой.
- Я когда шел к Марии ужас как трясся. Ее изба в пяти от моей стояла, а я целый час к ней шел. То, видишь ли, подопру столб, закурю, еще через пять метров сапоги начищу, но ведь я, видишь ли, не сопля, все-таки дошел до нее. Ох, как сейчас все вспоминать, - как откровение заблестела его улыбка и было жаль, что Соломий ее быстро спрятал, - как раздевоха ей богу, как пацан какой-то недобритый.
- А сколько тогда было-то?
- Кому?
- Ну как кому, ты про себя сейчас.
- Тридцать четыре, я с шестнадцати лет на тракторах, все окраины рулонил. Ну, зашел в дом, а там тьма тьмущая!
- Кого?
- Родни этой, всех…такая собрала и старухи эти глядят как на бычка, и с той стороны, и с этой, в ухо еще не влезли. Полная хатуля. А я как всех увидал, так и вконец скис, разом будто рассамел, как водкой ноги подкосило. Все оглядывают и тишина стоит, только шепотом то тут, то там зашуршит. И все, гады такие, нагло ждут. Я, чтобы слишком не тянуть, стал Марию глазами искать, а ее и нету, только эти родственнички на глаза попадаются. Вот незадача.
- Смешно когда такое случается, вроде и парень как парень, а стоит и ни «бе» ни «ме».
- Да, смешно, - Соломий глубоко затянулся, словно вспоминал, а выражение лица менялось каждую секунду, - Ну здравствуйте, говорю им всем, где мне Марию найти. А они молчат, шушукаются, а старухи ощеулят, мол, ух ты, ах ты какой расфуфыренный. Так с какое-то время, а потом смотрю, выходит она из-за спин мужиков, черемная, наряженная в платье таком вот разноцветном. Выпазгала-то девка, ей вот как Настюхе было, а прям женщина. Ну у меня ноги под конец подкосились, усадили меня, налили и понеслось.
- Ничо, - Марфа Геннадьевна хохотнула и довольно осмотрела свою кухню, - хорошо это.
- Часа через три, когда все окосели, увел ее из хаты. Уночила нас ночь в лесу, там и остались. Потом всей деревней дом поставили, сарай свахляли и зажили как все.
- Хорошо это.
    Повариха вытянула еще папиросу и закурила, все оглядывая кухню, то ли любуясь, то ли планируя перестановку. Валентина закинула еще один кусок мяса в рот и зажевала. Видимо Хаве было больше всего интересней, она спросила про детей и пересела поближе.
- Дети были, Митька и Сонечка. Сонечка посмотри на сонечко. Здорово было, я работал, дети росли, жена по дому справлялась. Летом сенокос, я рулонил окраины, ставили стога. Не поверите, за лето двадцать стогов ставили. Это мужики хорошие были, пили час, работали день. Это здорово было, - Соломий все больше стал обращаться к Хаве, ему приятно было, что его внимательно слушают, переспрашивают, смотрят в глаза.
    Вино, видать, крепким оказалось, душа аж горела. И вдвойне приятно было оттого, что Хава чувствовала его настроение. В последнее время язык как ремень на стене, все мышцы затекли и сейчас как никогда хотелось выговориться. Не для того, чтобы пожалели или для болтовни, а просто выговориться. От этого и на сердце отляжет и будто взбодришься. По примеру Марфы Геннадьевны, он тоже вытащил новую папиросу и, закурив, на время замолк. В какой-то момент Хаве показалось, что рассказывать он больше не будет, Валентина дожевала мясо и наконец-то сняла свою серьезную маску.
На четвертый годочек
Пташкой прилечу, ой, да,
Сяду в сад на веточку,
Жалобно спою.
- Целу ночь на веточке жалобно поет, ой, да не моя ли доченька горьки слезы льет.
- В фиолетовом платье, вот увидите.
    Повариха решила сделать ремонт. Она на глаз измеряла все углы, потолок, тут на окно посмотрела, замерла и смачно курнула.
- А я ведь лет десять назад в последний раз детей обнимал, сейчас выросли они, уже и вспомнить меня не могут, хотя живут за три улицы от моей хаты. Во как, - Соломий точно все сказал, он опустил голову и присосался к папиросе, затягиваясь, выпуская дым и вновь затягиваясь. После уставился в пол и затих.
Вот как. Хава тоже почувствовала, что вино ударило в голову, но никакой легкости не было, наоборот, голова потяжелела, навалилась усталость, словно весь день в бегах. И отчего-то стало жалко Соломия, хоть он и не просил, и тут как откровение в голове невзрачная простота: вот она жизнь. Вроде бы и тишь тишью, а подкопать и чего только на свет не выйдет. Что там с ним было, из-за чего там все надломилось, просто мужичка жаль. И сразу стало понятно почему так не рвется в деревню. Тут стало неуютно. А что если и у всех есть причина оставаться здесь и, как и Соломия, никто отсюда никого не ждет. Марфа Геннадьевна оглядывала потолок, Настя собралась уловить свежий воздух из двери; и все как будто понимали Башарева и все как будто были одинаковыми. Хмель быстро прошел. Хава, как и остальные, задумалась о чем то своем и все сильнее начала ощущать, что ей нравится быть среди этих людей. Вчерашний день как период адаптации, сегодня она уже полностью влилась в эту компанию и какие бы недостатки были в этом месте, оно ей нравилось.
- Целу ночь на веточке жалобно поет, ой, да не моя ли соловушка горьки слезы льет.
    Марфа Геннадьевна умилялась: - «Хорошо это».
    Завтрашний день был не таким облачным и мутным, как это представлялось по утру. Хава отбросила гнетущие ее мысли и старалась быть бодрой.
- На завтра я могу беломора принести из деревни, если хотите.
- Хорошо это,  а как вообще жаркое-то, получилось?
- На завтра можно еще приготовить. Фаршу можно наделать, котлет навалять, только вот пар будет стоять.
- А чего, мы окно с дверью откроем, все вытянет.
    Настя встала с колен и от всей души стала отплясывать по всей кухне.
- Тс, тс, - Валентина шикала и хлопала в ладоши, собираясь тоже пуститься в пляс, но будто стесняясь и все не решаясь. Все вновь повесели, тихо-тихо затянули песню и как в цирке отхлопывали Насте.
    Посиделки были хороши, у этих людей была энергия, открытая душа. И то, что было в прошлом сейчас их волновало меньше всего. Они пели, танцевали, покуривали после плотного ужина и без причины друг другу улыбались. Вот она жизнь. Но как в страшном сне или по чьей-то злой выдумке в следующую секунду наступил кошмар. Настю ударила открывшаяся дверь, она задела ее за плечо и та с шумом отлетела к шкафчиками и чуть было все там не разбила. Все в первую секунду даже не поверили своим глазам – дверь распахнулась и самое невероятное и менее всего сейчас ожидаемое – в кухню вошла тетушка. Вернее, она вбежала в кухню и встала у входа тоже, по своим причинам, не веря своим глазам. Это была не та тетушка, которую укладывала спать Хава час назад, не та, которая весь день просидела в саду, восклицая «Нух ты», это была взбесившаяся старуха с безумным взглядом и представляющая собой один жесткий комок злости. Даже и не подумав о своем внешнем виде, она ворвалась на кухню в ночнушке и с растрепанными волосами. Тетушка тяжело дышала, ее руки были сжаты в кулак и тряслись от негодования. Все испытывали шок, никто не остался равнодушным, даже Соломий раскрыл рот и выронил папиросу из рук. Хава не могла шевелить губами и, как завороженная, смотрела на тетушку не сводя глаз, за доли секунды в голове пробегали миллионы мыслей, страх, паника, отчаяние, стыд, агрессия, беспомощность, негодование. Что и как вообще могло произойти, что же, черт возьми, все это значит! Под конец Хава не пыталась понять, что будет, как ей сейчас поступить, а прежде всего она видела, что тетушка стоит на ногах. Она ворвалась, вбежала на кухню.
    «Ее ноги!»
    Никто не мог придти в себя. Беспомощность и стыд, больше никто ничего не чувствовал. Тетушка отошла от увиденного и обрела голос. Так же как и с Зинаидой, теперь это был грубый, жесткий и чуть-чуть срывающийся голос.
- Ренегаты! Шакалы позорные, - каждое слово вырывалось из нее как пуля и било по ушам, - поизмошенничались ренегаты!
    Настя даже и не пыталась подняться после падения.
- Вы живете в моем доме, вы едите со мной из одного котла, вы живете в спокойствии и безопасности и смеете нарушать мои правила!
 - Тетушка, успокойтесь.
    Старуха схватила Валентину за горло и, как бы это не выглядело невероятным, откинула ее к плите. Ударившись, Валентина так и не встала и видимо теряла сознание. По кухне пошли крики. Все убегали от взбесившейся тетушки, а она действительно сейчас выглядела безумной: без умолку кричала, кидалась посудой и рвала на себе ночнушку.
- Мясо! Вы ели мясо!
    Одна тарелка достала Башарева и он споткнулся. Проводя поверх уха, он увидел, что пошла кровь, все это увидели и поняли, что истерика тетушки переходит все границы.
- Шкыря, шкыря! – старуха кидала все подряд. Она поразбросала все цветы с подоконника, перевернула стол и с каждой секундой бесилась все сильнее, - шкыря, шкыря, ренегаты! Вам цмыгу гонять после этого, вы плюнули в моем доме, цмыга вам, вы у меня ползать будете!
    Настя наконец решилась встать на ноги и, долго не думая, дала деру. Вслед ей полетел самовар, но, к счастью, не смог ее достать. Все крушилось и содрогалось.   Последовав примеру Насти, выбежала из кухни прочь Марфа Геннадьевна. Кричали все. Соломий пытался усмирить тетушку. Но в очередной раз получил тарелкой по голове и, поняв, что с него хватит, тоже бросился наутек, по дороге вытирая кровь с уха.
- Ааа! – тетушка бесилась сама по себе. Еще чуть-чуть и она лопнула бы от злости и ненависти. Валентина поступила хитро, она толкнула Хаву к тетушке и сама убежала прочь. Хава оказалась в объятиях старухи, но тут же была выброшена обратно к стене. С ужасом и до сих пор не веря, что все это происходит на самом деле, Хава осознала, что в кухне кроме нее и тетушки никого не осталось и было совсем неуютно, что тетушка кричала и смотрела прямо на нее.
- Я же кормила вас, а вы, фуфыли, вам обязательно мяса подавай. Глупые твари, вы не знаете, что с вами будет!
    Тетушка тоже увидела, что Хава осталась одна и тут же успокоилась.
- Вы, - она зло засмеялась и устало опрокинула на миг голову, - не знаете, что вы натворили.
    В этот момент Хава ощутила панический страх, перед ней стояла голая старуха, которая явно сошла с ума и реально была способна убить ее. Ее глаза были пусты, как никогда в них ничего не было кроме безумия. Хава стояла неподвижно, боясь шевельнуться, как перед собакой, боясь ненароком сделать резкое движение или увести взгляд. Тетушка была готова на все. Она почти вплотную приблизилась к Хаве и замолчала. Следующие две минуты они смотрели друг на друга и если одна из них чувствовала страх, то другая ненависть и презрение. Она смотрела Хаве прямо в глаза, не давая никакой зацепки угадать, что будет делать дальше. Все сейчас казалось невероятным и лживым, тетушка стояла на своих ногах, она не была парализованной. Все это ложь и если она сейчас снова улыбнется, это не будет значить, что она успокоилась, к ней нет теперь доверия. Каждое ее действие подразумевает противоположное. Каждая ее улыбка подразумевает злость. Хава страшно устала и еле держалась на ногах, еще чуть-чуть и она бы не вытерпела и сделала бы что-нибудь непоправимое, но к счастью тетушка отпрянула назад и выбежала из кухни. Вначале она подумала, что та побежала за остальными, но услышав топот по ступенькам, поняла, что старуха Ага поднялась на второй этаж.   
    Видя во всем этом грязь и смрад, она с радостью ушла прочь из кухни. Вышла во двор и поняв, что остальных сейчас не найти, направилась домой. Хава почему-то была уверена, что произошедшее приведет в ближайшем будущем к чему-то нехорошему.

 
14

    Трудно было предугадать с какими намерениями шла Хава к поместью на следующее утро. Удивительно и безобразно, что тетушка взяла в привычку раздеваться перед ней и хотя можно было спустить это на случай, но случай случаем, а видеть ее голое тело было делом неприятным. Ее поражала сама сущность тетушки. Ведь нельзя же было ее жалеть, а если жалеть, то за что? С уверенностью можно предположить, что тетушке присуще лицемерие, вероятно всего, что это не самое страшное. И еще одно: Хава не могла не заметить, что в этом месте среди этих людей ей придано особое отношение. Во всех движениях тетушки присутствует момент нетерпимости, она не брезгует прикоснуться к Хаве, наоборот, при любом удобном случае ее пальцы,  вечно играющие, идут по ее телу, словно тетушка примерялась, ощупывала ее когда вставала с ванны. Хаве не понравилась эта мысль. Для нее руки тетушки были холодны и сухи, каждая ее попытка приблизиться вызывала противоречивые чувства. И самое главное: вчерашний погром имел причины и без исключений обязан иметь последствия.   
    И последствия не заставили себя долго ждать. Выйдя из леса, Хава сразу поняла, что в поместье не так, как прежде. Во-первых, окна на втором этаже были уже открыты, хотя это была работой Хавы. Кто-то сделал это за нее. Впервые за эти несколько ее рабочих дней дом стоял на ушах. Хава зашла на кухню, в которой был Башарев и Настя. Башарев был перевязан и выглядел измученным, Настя же не поднимала глаза и второпях убирала осколки посуды в мусорное ведро. Оба без радости поприветствовали Хаву. Соломий и Настя заметно напряглись, когда Хава попыталась пройти на кухню. Особенно Настя.
- Лучше не надо.
    Хава отпрянула к двери. Не ожидая такой реакции, она с некоторое время смотрела на девушку, но та, увидев, что ее просьба удовлетворена, вновь опустила взгляд и стала торопиться. Оставив все как есть, Хава вышла из кухни и поднялась на второй этаж. Она прошла в кабинет и с недоумением уставилась на стол: кто-то сегодня торопился все приготовить. Все было уже приготовлено кем-то другим. Она вышла из кабинета и прошла вдоль вывешенного картинами коридора. Прокрутив ручку, она без стука вошла в спальню тетушки. Тетушкина постель была пуста, белье скомкано и разбросано. В восьми часам утра тетушка уже бодрствовала. Коляска, на которой все это время сидела тетушка, стояла далеко от кровати, почти у самого шкафа и что примечательно – оба задних колеса были сняты и положены рядом. Уже противно выглядела полная утка сбоку кровати. Хава даже передернулась. Она закрыла ладонью нос и, стараясь все делать быстро, подошла к кровати, взяла утку и направилась к унитазу. Сделать все быстро не получилось: дверь в ванную была закрыта. Пришлось убрать руку от носа и достать ключи. Она подбежала к унитазу и опрокинула туда утку. После этого Хава сматерилась – опрокидывая утку верх дном, она намочила большой палец. Она выбросила утку к стене, спустила воду и вытерла палец туалетной бумагой. Закрыв все двери на втором этаже, Хава спустилась вниз.   
    Увидев вошедшую на кухню Хаву, Настя перестала убираться, она поставила ведро на пол и устало потянула поясницу. Хава приметила, что прямого взгляда Настя избегала. Настя пыталась перевести дух, но как-то странно. Держала щетку в правой руке и на полусогнутых ногах делала шаг вперед и немного топталась на месте.
- Соломий, неужели тетушка проснулась?
- О те правда, с рассвета бегает. С семи в беседке сидят, - хрипло, между прочим, сказал он.
- В какой беседке, она же заброшенная?
- А вот теперь нет.
    Вчера старуха хорошо саданула его: повязка была широкой и к низу пропиталась кровью. Соломий выглядел старым и страшным. Будто за ночь исхудал и постарел. Он заметил на себе взгляд Хавы и все так же между прочим сказал.
- Ишь как лобнула, прям искры как в новый год, а! – он постарался улыбнуться, но получилась гримаса, - с Зинаидой там сидят, чего-то шепчутся.
- И Зинаида здесь? – Хаве это не понравилось.
    Она своими глазами захотела увидеть этих женщин в беседке. Она вышла из дома и прошла вперед. С трудом она разглядела две фигуры внутри той беседки. Разговаривали ли они? Настолько они были неподвижны. И о чем?
    Хава возвратилась в дом. У Соломия выступил пот, губы были сухими, он был подавлен.
- Раньше ничего такого не было, - Соломий старался не затухать, - и как по вызову, в самую рань приперлась Зинаида. Откуда она узнала?
- Чего они там сидят?
- А кто его знает, как засели, так и сидят. Зинаида-то к нам пока не заходила. Ядрыть ля, попозже придет, здесь разгон все устроит. Сама видала, как попусту придирается, а после такого устроит похуже. Вот сидим, ждем. И кто же знал, что так все выйдет?
    Он все норовил высказаться, Хава это чувствовала. Его вдруг осенило, он поднял взгляд на ее руки, собирался открыть рот, но тут сник. После все же вяло прохрипел.
- Тут места плохенькие, за жилищем нашим заросли, а там и болото. Глубокое. Я один раз решил проверить. Вырубил березку подлиней, затем до самого возможного стал тыкать березкой. Та сразу и провалилась, не удержал ее. Это было в четырех метрах от берега, а болото шириной никак не меньше двадцати и топкое, мать ее, еле отпочковался после этого на берег. Справа, за садом, начинается вся дремота, тут хоть деревня близко, но сюда никто носу не показывал, ни срубов, ни коридоров. Не пройдешь. По малолету бродил по тайге и знаю, что и как бывает, там точно ни разу людей не было, да, - Башарев помолчал, показывая, что не это он сказать хотел и потом вновь поднял голову, - я эти места хорошо знаю и этот проход на деревню, по самому лучшему пути рубили, до рубки разные варианты рассматривали. И с того боку хотели дорожку сделать, но озеро мешало. Приходилось бы обходить каждый раз, а так по прямой срубанули и все дела.
    Настя перестала работать. Думала о чем-то своем, вся нахмурилась. Тоже весьма оригинальным человеком была: вчера отплясывала, нынче хмурилась. И тоже ее что-то глушило, напрягало.
- Зря это мы все же с мясом.
    Башарев захотел продолжать.
- Повелись как эти, как их там, финдиплюшки. Вдуем, вдуем. Сейчас как еще повыгоняет всех или перебьет.
- Как это перебьет, - Хава изумилась.
- А как перебивают. Нет, ну это я, наверно, зря. Тьфу, тьфу, еще ненароком накаркаю.
    Башарев снова замолк. Была бы в руках папироска, он бы затянулся. Боялся он жутко и не стеснялся своего страха, казалось на все давно плюнул и решил, что при женщинах показывать свою мужественность не обязательно. Это не то место, где нужно было выставлять руки.
- Марфа пропала.
   Хава опешила. Соломий посмотрел на нее и утвердительно покачал головой.
- Марфа Геннадьевна?
- Повариха, - он поднял брови, - она самая.
- Как пропала?
- Ну как пропадают, нету ее!
    Это было невероятным. Хава потеряла всякий ход событий.
- Что вы говорите?
- Послушайте. – Соломий не выдержал, он все терпел, подавлял в себе раздражение, но этот вопрос его взбесил, - нас всех разбудили в шесть утра. На чай Марфа не пришла, когда мы за ней пошли, в комнате ее тоже не было, кровать была разворошена, а ее нет. Поначалу думали, что она уже на кухне, но тут со вчерашнего вечера никто не появлялся. Нигде ее нет. Даже в туалете искали, может, взяла и в дырку провалилась, думали. А нету.
- Что за вздор, - Хава опешила. Если Башарев говорил серьезно, то тогда произошло страшное.
- А раньше она так не пропадала?
- Я же вам говорю, - Соломий был зол, - ничего подобного раньше не было, ни тетушка так рано не вставала, ни Марфа не пропадала. Эх, зря мы решили вдуть.
- Понятно, - Хава произнесла это задумчиво и растянуто.
    Долго им беседовать не пришлось. На кухню звонким, медленным шагом вошла тетушка. Слишком наигранно, она попыталась удивиться появлению на кухне Хавы и выжидающе замерла. Хава тоже уставилась на тетушку и, в отличие от нее, выразила искреннее удивление. Седина исчезла, теперь же волосы у тетушки были черного цвета, не растрепанные как у чучела, а аккуратно причесаны. Даже слишком аккуратно, тетушка не то подвела брови, не то зарумянила щеки, но что-то в ней было не так как прежде. Цепочке утренних открытий не было конца. От той старой выжитой помидорихи ничего не осталось, перед ней стояла агрессивная (прическа придавала ей некое лихоство), возбужденная, помолодевшая женщина. Старухой ее как-то теперь совестно было называть. Скорее бабой-ягодкой.
    Все это странно, промелькнуло в голове Хавы, неужели все происходящее было из-за приготовленного мяса, и что вообще в этом мясе такого, что может так изменить человека и довести все до такого состояния. Дом имел свои тайны, это Хава поняла еще тогда, при первом разговоре с тетушкой и тайны эти были настолько спрятаны от понимания, от раскрытия, что выявить причину существования этих тайн было невозможно. Тетушка со своими работниками представляла собой подобие товарищества, группы, по той причине, что и она и они жили одними мыслями, идеями и Хава выглядела во всем этом не в той компании. Посторонним, которому не подвластен смысл и истина. Это как же так, думала она порывисто, с жадностью пережевывая каждую мысль, либо я сейчас нахожусь на пороге больших изменений, либо меня все дурачат. В чем уникальность этого человека, обожествленного такими же как она? Или не такими? Ей трудно было продолжать разбираться в отдельных личностях. Она взялась слеплять отдельные кусочки в единый комок, сейчас для нее главным было понять что происходит. Будто была определенная связь у тетушки с тем же Башаревым или Валентиной. Они были зависимы от нее без всякого сомнения и эта зависимость продиктована не отсутствием воли у работников и даже не принципиальностью тетушки, а чем-то таким, казалось, простым, но недоступным для понимания. Что-то и раньше происходило у этих людей, до прихода сюда Хавы и пусть Башарев выглядит наивно, говоря, что все происходит впервые, Хава была другого мнения на этот счет. У нее росло недоверие ко всему происходящему, тем более, что все началось краситься в мутные краски.
    Тетушка неприятно улыбнулась, прищурив взгляд, будто знала о чем думала Хава. Через секунду она занялась остальными. Настя тут же прижалась к плите, Башарев по-стариковски встал с корточек, тетушка смотрела на них со злорадством. Чуть ли не смеясь в открытую. Тетушка была в приподнятом настроении и вот это было причиной удивления Хавы. Еще никогда тетушка не была столь удовлетворенной и умиротворенной. Ой, как она смотрела на них! И знала, что те боятся ее, не знают как себя вести и ждут неожиданного удара. А она наслаждалась этим моментом.
    Как можно тише, не обращаясь напрямую, она заговорила с Настей, специально спрашивая про самочувствие, почему такая кислятина на лице, а та только и могла, что акать и пожимать плечами. Далее, закончив с девушкой, она перевела взгляд на Башарева и тут заговорила громче и монотонней.
- Это вы зря, Соломий Интерович, мусорный ящик за амбаром не закрыли. Вороны налетят, мусор поразбросают.
Соломий задрожал, будто эти слова имели другой смысл.
- Ну что вы тетушка Ага, ворон поутру здесь не бывает, а я сейчас остатки высыплю и закрою. Во, маленько осталось.
- Маленько, да не маленько, - с чувством произнесла тетушка, - вы, Соломий Интерович, передайте ведро Хаве Аркадьевне, она закончит здесь уборку. А вы пойдете со мной в подвал, только накиньте на себя тулуп, простудитесь.
    Соломий сник, закис. Как битая собака, поставил ведро на пол и поплелся на улицу. Тетушка вышла следом все так же медленно и стуча каблуками. Настя долго не могла прийти в себя. Все стояла у плиты и пожимала плечами.
    Выждав, Хава вышла на улицу и присмотрелась. Да, действительно, Башарев с тетушкой были в подвале, они вытаскивали мясо наверх, стояли. О чем-то споря, после чего вытащенное спускали обратно, словно ища что-то. Кроме них там была и Зинаида, которая стояла рядом и наблюдала за происходящим, вскоре к ним присоединилась и Валентина. Та уж совсем скисла и то и могла только, что ходить по кругу. Видимо, разгона им не избежать.
    Хаве пришлось с Настей домыть кухню, с этим они справились довольно быстро. После, понимая, что Марфа Геннадьевна вряд ли вернется к обеду, сами сготовили еду. Капустный суп и картошку.

    За обедом тетушка не ела. Она пытливо наблюдала за Настей и казалось, что совершенно не волнуется, что хозяйки кухни нет. Никто не осмеливался спросить, Башарев уткнулся в тарелку, Валентина задумчиво пила чай.
- Это как понимать, Анастасия. Надеть на свадьбу фиолетовое платье? Чересчур.   
Настя перестала есть.
- Вообразите и мое изумление, - тетушка обращалась к ней прямо и без иронии, - вырядиться в фиолетовое. И как вы сказали, кони во фраках? Оригинально.
- Я ничего про коней, - заговорила Настя, - никогда не говорила. Что вы имеете…
- Ну зачем врать, мы же не на собрании находимся. Кони, кони, Анастасия. Мне безумно интересно как вы их наряжать будете, белые рубахи? А еще это…колесница?
- Я не понимаю, - Настя с укором посмотрела на Хаву и Башарева, словно именно они могли все рассказать тетушке.
- И перестаньте вертеть головой. Ни Хава Аркадьевна, ни Соломий Интерович мне ничего не говорили, так что подозревать их не надо. Я не люблю людей, которые пытаются нагло врать. Вы ведь о колеснице мечтаете?
- Может быть, но какое это имеет значение?
- О! – тетушка окрылилась, словно ждала именно такого поворота, собралась с мыслями и поставила локти на стол, - вот к чему все пришло! Вот скажите мне дорогуша, вы и вправду в церкви хотите выйти замуж?
- В церкви не выходят, там крестятся.
- Ах да. Вы же еще и креститься хотели.
    Настя бесилась. Она считала, что кто-то точно взболтнул тетушке лишнее. И почему-то поглядывала на Хаву.
- Вот интересно. То есть, по-вашему, без крещения и свадьба не свадьба?  Хотя я перефразирую вопрос: вы считаете, что церковь обладает необходимыми полномочиями решать вашу судьбу?
- Куда вы клоните? – Настя хотела как можно громче и уверенней сказать, но у нее не получилось, - я думаю, что не стоит отходить от традиций.
- От традиций! – отозвалась тетушка с ухмылкой, - давайте придерживаться традиций! Почему вы тогда не мечтаете напиться в стельку, тоже ведь традиция. Валяйтесь дома круглые сутки. Традиция? Традиция! И будет жизнь жизнью.
- Вы подмениваете понятия.
- Да что вы! Этого я как-то не сообразила. Тогда вот так. Предположим, вы все же крестились. Вы, вероятно, понимаете, что это несет и ряд обязательств. Есть же определенные правила. Притом выполнять придется их всю жизнь. Я, признаться, не ученая в этих делах и не знаю, что именно за этим должно последовать. Нужно крестить и ребенка и в определенные дни ходить в церковь, что-то ведь нужно делать?
- Разумеется. Вы же не думаете, что я решила креститься от балды?
- Попрошу не хамить.
- Но ведь я не хамила, - искренне удивилась Настя.
- Я вот как думаю. Во-первых, крестить новорожденного – это так же глупо, как и забивать гвоздь шляпкой вниз. Кто вам сказал, что, повзрослев, он с радостью воспримет вашу инициативу? Может он вырастит совершенно другой веры. А, во-вторых, неужели крещение столь обязательный ритуал?
    Настя похлопала глазами, по-настоящему стараясь вникнуть в смысл.
- Какая другая вера? Вы что брешите?
- Не хами, девка, я тебе ногтями лицо не режу. Впрочем, запутывать тебя не буду. Бог, действительно, существует, признается и покаяние, так что не безумствуй, все ты правильно рассуждаешь, но хотелось бы, чтобы вы, - тетушка начала обращаться ко всем, - все вы перестали придерживаться шаблона и стали думать своей головой. Ведь каждому свое. Вон, Зинаида в бога не верит и живет себе, в аду пока не горит.
- Но я думаю своей головой и считаю, что рассуждаю вполне логически. Это мое право придти в церковь, нарядить коней, разукрасить колесницу цветочками. Колесница, кстати, очень легко делается. Я искренне этого желаю, не под влиянием каких-то там шаблонов, обычаев, а сама захотела так поступить. Сама желаю быть в фиолетовом, притом, это красиво.
- Болтология не моя наука, давайте лучше есть.
    Но все уже отобедали и ждали, когда тетушка встанет со стола.
- Ах, ну в таком случае…, - и она встала, легко и не хрипя, как молодая девица. Выставила стульчик к стене и вышла вон.
    Вслед ей вышла Зинаида и Хава было подумала, что без этих двух женщин, наконец, они смогут переговорить. Но, ни Валентина, ни Соломий не показали желание что-либо обсуждать, как ни в чем не бывало убрали за собой и поплелись к выходу. А с Насти спрашивать толку не было. Это возмутило Хаву до предела.
Что же, никто не волнуется, что поварихи с утра нет? Был другой вариант: все знали, где Марфа Геннадьевна, но не говорили ей. Непонятного было много. Тетушка вела себя адекватно, сдержанно, как бы и не помня вчерашний вечер. У Хавы рождалось недоверие ко всем работникам. Ведь работники должны были знать, что у тетушка с ногами все в порядке. Знали и не говорили. А значит обманывали. Хава осталась на кухне одна. Настя, прибрав стол, схватила мусорное ведро и вышла. Было заметно, что ей неприятна вся эта кутерьма и что она все еще подозревала Хаву. В остальных Настя была уверена. Хава не стала загораживать ей дорогу.

    После обеда Хава решила разыскать повариху. Она поднялась на второй этаж, обошла все, возвратилась обратно в гостиную и только сейчас решила действовать решительно. У нее был ряд версий: повариха могла уйти в деревню, она могла прятаться в доме, только зачем? В любом случае, необходимо было проверить домик прислуги. Вспоминая этот момент, Хава не могла себе точно ответить, что в данный момент она чувствовала. Страх? Да. Негодование, недоумение, что еще…может просто любопытство? Она долго собиралась с мыслями. Где-то минут пять думая только о том, как ей добраться до домика, миновав подвал, рядом с которым то и дело крутилась Зинаида. Наконец, ей пришло в голову пойти прямо к подвалу. Дальнейшее планировалось следующим образом: подойти к Зинаиде, та обязательно даст очередные указания, постоять, затем открыто направиться к домику. Она была уверена в своей сообразительности и рассчитывала на то, что что-нибудь придумает. Так и порешила. Она вышла на дорожку и пошла в другой конец поляны. По дороге ей пришла другая мысль: если все-таки они спросят, начнут задавать вопросы, то можно выкрутиться, сказав, что пошла за Настей, которая нужна ей по хозяйству. А еще можно было обойти озеро, уйти в лес и выйти с того краю, прямо к домику прислуги. Все это выглядело более сносно, но ни так, ни эдак ей не суждено было поступить. Случилось следующее: как только она оказалась в поле зрения, к ней тут же, ужасно кривляясь, подбежала Зинаида и больно схватила за локоть.
- Куда это вы навострились?
    Хава дернула руку.
- Вам больше делать нечего, чем хватать меня за руку!
- Куда?
- Туда.
- Вам не надо туда.
- Куда туда?
    Зинаида вскипела. Вся покраснела, возмутилась, не ожидая, что с ней могут так разговаривать.
- А…а к…уда вы шли?
- Почему нельзя?
- Потому что нельзя, не видите разве, что мы здесь работаем?
- Ну и работайте, - Хава старалась не отступать, - я-то чем помешаю?
- А может и помешаете, кто вас знает!
- Послушайте, вы настолько скользкий человек, постоянно ко всем придираетесь, чего-то от них требуете, словно всем недовольны. И если даже делают правильно, вы все равно находите, что ему сказать, что за безобразие?
    Зинаида была шокирована. Она пускала пузыри и стояла как маленькая девочка, чего, чего, а такого не ожидала совсем.
- Эт…это я вас хочу сп..ить, что за безобразие! – голос писклявился с каждым словом.
- А что, я не домработница, я ухаживаю за тетушкой.
- Сейчас тетушке ваша помощь не нужна.
- И в такой момент почему бы мне не прогуляться и не посмотреть местность?
    Зинаида пускала пузыри. Видимо, в этот момент все ее установки сбились, она в первый раз не знала, что ей сказать. Хава решила добить – она нагло уставилась прямо на нее и писклявым (у нее неплохо получилось) голосом спросила:
- А когда будет льзя?
- Я ж..я! же…спр…ть!
- Все ясно.
    Хава демонстративно повернулась и пошла обратно к главному дому. Хоть она и не поворачивалась, но точно знала, что Зинаида смотрела ей вслед с открытым ртом до тех пор, пока она не вошла в дом. Совершенно неожиданно и безумно в голове зазвенела на первый взгляд невероятная мысль: они избавились от нее. Точно! И оттого такие спокойные и загадочные. Нет, это точно так, но если это так, господи! Они убили Марфу Геннадьевну! Боже! Ведь теперь все сходится, и то, что Зинаида с утра здесь, и вон, в подвале без устали копаются. Безумные люди!
    Ей до того стало страшно, что в первый момент захотелось выбежать на тропинку и дать деру. Не дай бог остаться еще минуту среди этих людей. В голове творилось черт знает что, но эта мысль звенела чугунным колоколом и не угасала.
В доме ей делать было нечего. В задумчивости, она вновь уставилась на кухонные приборы. Хава знала повариху не так долго: знала, что это была хохотушка, много ей было не надо, никаких платьев, только продукты и вода. А больше что ей было нужно? Никогда не хмурилась, не смотрела зло, простодушная.
    В доме ей делать было нечего. Хава направилась в сад. В глубине сада Хава остановилась и обратила внимание на землю. Под ее ботинками желтел крошечный кусок ткани. Она убрала ногу и присмотрелась. Что-то знакомое было, но вот что, она так и не могла припомнить. Она зажала ткань и вытащила ее из земли. И остолбенела. Это было не что иное, как желтый рабочий фартук поварихи. Хава не могла двинуться с места, страх пронизывал все тело. Еще ни разу ей не доводилось испытывать подобное, она забежала в кусты и спряталась. Ей все стало понятно и особенно то, что и ей угрожает смертельная опасность. Нужно было бежать в деревню и как можно быстрее. Но вместо этого она стала перекапывать сад. К невероятному облегчению, она ничего не находила, она переходила на другое место и копала там. Возле кустов она наткнулась на что-то мягкое. Вот она! Вытащив находку, она увидела, что это был кусок мяса, завернутый в целлофан. Она быстро закопала его обратно. Так она перекопала половину сада, затем в изнеможении поднялась в свою комнату, откуда не решалась больше выходить. Ожидая, что и за ней скоро придут.
 
    До самого вечера в доме было тихо. К нужному времени на кухне зазвенели блюдцами. Она спустилась вниз: все сидели за кухонным столом и ужинали.
- Хава Аркадьевна, - тетушка видимо взяла в привычку мерзко улыбаться Хаве, - а мы вас потеряли. Ну что же вы, садитесь к нам.
    Хава села за стол, но есть не стала. Старуха уплетала перец и была довольной и удовлетворенной.
- Мы говорили за обедом о традициях. Говорили и не договорили. Похоже, я неправильно формулировала свою мысль и вы меня не поняли. Говоря о традициях, я имела в виду следующее: традиции изначально создаются деятельностью других людей. То есть вам остается одно. Принимать и продолжать. То есть вы, как личность, деградируете и уничтожаете свою способность творить. Вы уподобляетесь прихоти других людей, которые все это придумали, их указаниям, которые они сами придумали. Глупость. Глупость, например, выходить замуж в церкви.
- В церкви не выходят замуж.
- Ну да. Есть мясо. Кто сказал, что это хорошо? А нет, привыкли с детства есть.
- Нет, ну мясо мясом. Но почему вы думаете, что церковь – неподходящее место для меня?
- Я так думаю? – тетушка снова зацепилась за самое главное.
- Вот вы говорите, чтобы я выбирала сама. Вот я и выбираю церковь.
- Снова подмениваете понятия.
- Да не подмениваю я ничего!
- Подмениваете.
   Настя и тетушка замолчали, делали вид, что кушали. Остальные ждали продолжения.
- Вот собралась в церковь. Такая верующая?
- Да.
- И, гляди-ка, сама решила веровать?
- Сама.
- И считаешь, что в библии все правильно и точно написано?
    Тетушка нетерпеливо заиграла пальчиками. Настя задумалась, хотя не знала о чем думать.
- Ну да.
- Ну да!
    Вот тот момент, который ждала тетушка. Ну да!
- В таком случае давайте обратимся к первоисточникам. Все евангелии были написаны спустя определенное время после известных событий. Евангелии писали кто? Люди. Они ориентировались на свои знания, по большей части на неполные и в каких-то конкретных местах описывали лишь свои личные впечатления. По грубому счету, евангелие, за условным исключением последнего, пронизаны субъективизмом.
- Чем?
- Неважно. – Тетушка разговаривала не только с Настей, но и с Зинаидой. Это выглядело так: что-то говоря, тетушка трясла пальцем у ее носа и многозначительно на нее смотрела. Та переставала есть и глупо озиралась на присутствующих. – Вот разберем все Евангелия. Каждый раз, когда мы встречаем имя Иуда, мы тут же видим ярлык предателя. Это уж так завелось – Иуда Искариот есть предатель. Но отчего же такое единодушие? Все настолько мудры, чтобы с уверенностью подобное утверждать? Вот гляньте-ка на это, Иуда был иудеем, остальные одиннадцать, включая Иисуса, выходцы из Галилеи. Иуду могли подставить, здесь открыто можно было говорить о заговоре, всем был неприятен Иуда и они с радостью обвинили его. Иуда вообще ассоциируется с сыном сатаны. Пойдем дальше – главный мотив его поведения в Евангелии – это корысть. То есть, ради тридцати серебренников он пошел и предал своего учителя. Но вспомним, что после случившегося он выбросил деньги и стал раскаиваться. Еще вспомним, что Иуда был казначеем Иисуса, занимался, так сказать, финансовыми вопросами. Это ни о чем, скорее, вам не говорит.
- Пути Господни неисповедимы.
- Правда!? – тетушка крикнула, - ну, и с этим разберемся. Так, возвратимся к Иуде. Зачем он это сделал, почему так поступил? Некоторые говорят, что он завидовал своему учителю. Не тому, что того гнали, он ходил в лохмотьях, а потому что был лидером. Некоторые утверждают, что на этот путь его поставил Сатана. У Луки помните: вошел же сатана в Иуду. А чего он раньше в него  не входил и почему именно в него? Может для вас это будет неожиданным, но между Иисусом и Сатаной заранее был заключен договор и то, что произошло, было лишь выполнением условий договора. Никакой войны на самом деле нет, есть одна неопределенность. Иуда был пешкой в их игре, Иисус через Сатану завлек Иуду, ведь и Сатана лишь средство.
- Это как сказать.
- Ну и скажите как бы! Вот, собралась в церковь. А ведь она учит тому, что людской род изначально омазан в грехе и потому находится во власти Сатаны. А так ли нужна богу собственность Сатаны?  Вы, Анастасия, искреннее верите, что попадете в рай?
- Ну так, постараемся.
- Это вы будете стараться также как и Борис и Глеб? Ударили по одной щеке, подставь другую? Христианство заставило вас быть мучениками, постоянно приносить себя в жертву. И вы терпите все напасти, отвергаете жизненные блага, ограничиваете себя в удовольствиях. Изначально чувствуете себя виноватыми и делаете все во имя Христово. Для чего? Только для себя. Человек эгоцентричен, думает только о своем благе. Как ему выслужиться и попасть в рай. На самом деле, терпя муки, человек хочет подражать Иисусу. Да воздаться мне за страдания мои? В этом смысл? Мучиться выходит корыстно. А если так, и вы действительно считаете себя верующей, то чем вы отличаетесь от Иуды, от того, кого вы с презрением называете предателем? Аскеты! И тот поцелуй, чтобы вы знали, был не для указания Иисуса, а поцелуй ученика. Единственного настоящего ученика.
- Но ведь мы учимся любить, прощать…
- Правильно, правильно. Только учитесь быстрее. Бывшим умам прибавляйте свой ум и не будьте глупыми овцами, которых в разные стороны гонит пастух по своей прихоти. Да сейчас сто таких Иисусов нужно, чтобы искупить все наши грехи. О чем вы говорите! – тетушка зло рассмеялась.
    Хава не могла больше терпеть. Она вскочила из-за стола и закричала.
- Убийцы! Изверги! Вы сидите, болтаете спокойно?! Нет, - она подала знак Зинаиде, чтобы та даже и не пыталась встать со стола, - нет! Даже и не думайте шевелиться! Я..я, - она загремела посудой и выхватила из шкафчика нож, - чтобы вы не думали, вам меня не одолеть!
    Тетушка, в отличие от остальных, даже не повернула голову в ее сторону и высказал твердо.
- Мы тебя одолеем, ты уже с нами.
- Вы закопали повариху в саду, каждый из вас причастен в этом. Вы все! Я вызову сюда всех, всю деревню!
- Вызовешь, только не сейчас, - тетушка приказала всем встать со стола.
    Хава впала в панику, стала размахивать ножом и кричать. В этот момент на кухню вошла Марфа Геннадьевна. Она строго посмотрела на всех и схватилась за голову.
- Что происходит в моей кухне?
- Ничего. – Тетушка вместе со всеми вышла из кухни и закрыла за собой дверь.
    Хава ничего не могла понять. Она с минуту стояла на месте, потом бросила нож и убежала в деревню. Она ничего не понимала.


15

    Этой ночью было решено словить крестокрада. Между тем, по деревне, с помощью известной нам Софьи Наумовны, поползли слухи. Нынче вечером в каждой избе, за каждой калиткой из уст в уста передавались страшные новости и с каждым разом они видоизменялись и обрастали новыми подробностями. Озорные мальчишки под бдительным присмотром родителей из окна перебегали к соседям и делились новостью со всеми, кто тогда находился в избе. Когда они прибегали обратно, матери выходили им навстречу и запускали их обратно в дом. Кто-то из отцов стал вытаскивать из сундуков ружья и запихивать в карманы по дюжине запылившихся патронов. То там, то еще где-то раздавались крики старух друг другу из распахнутых окон, те, у кого не было ружья, прибегали из сарая с вилами и ставили их стоймя в прихожей, после чего закрывали дверь на крючок и задергивали занавески. Взбудораженные необычайной активностью хозяев собаки затягивали на всю глотку вой, который переходил от двора ко двору, от улицы к улице и поднимался над всей деревней.
    Тем временем, сделав свое дело, Софья Наумовна тихо лежала на своей кровати и будто бы не обращала внимания на взбесившегося от ее выходки сына. Уж чего, а такого от своей матери Маркел не ожидал. Вся операция, казалось бы идеально спланированная пошла ко дну. И какого надо было сплетни распускать?
    На дворе уже была темень, когда Маркел услышал за окном организованный шум. Мужчины в один орали о каком-то возмездии. Маркел выбежал на улицу. Мимо его ворот проходила толпа жителей с вилами, палками, с фонарями в дрожащих руках. Некоторые из палки и консервной банки смастерили факелы и шли по краям. В спешке кто-то упал, поднялся шум из-за которого началась суматоха. Женщины начали толкать впереди идущих мужчин, те, в свою очередь, громче орать о возмездии. Удивительным было то, что в толпе каким-то образом оказались дети, которые, как и при пожаре в конюшне чувствовали во всем происходящем праздник.
    Процессия двинулась на Корявую улицу, затем свернула направо. Впереди всех шел Жоржо, он подгонял отстающих и искал тот самый дом. Это был дом под номером двадцать три по улице Карасева. Жоржо остановил всех и стал подбодрять остальных.
- Сколько мы это будем терпеть?!
- Хватит!
- Вот так и надо. А ну, ведьма, открывай ворота, - Жоржо выкрикнул в сторону дома и посторонился для того, чтобы мужики разломили калитку. Калитка заскрипела и хрустнула в середине. Обезумевшие люди кинулись к избе, становясь свиньей перед домом. Тут Жоржо сдулся и вперед вышли те, кто был посмелее. Матрена и Дарья Ионовна. Толпа бушевала. Одна из женщин стала долбиться в дверь, называя Веронику не как иначе, как распутницей и ведьмой. Дверь гнулась под напором, но не сдавалась. Мужчины, те, кто был сзади, обежали бочки с водой и напрямую двинулись к палисаднику.
- О ты хлопцы, гляди-ка сюда. Чего мы только не видали, чего и старухи-то не рассказывают. Но вот вам правда, палисадник этот костистый!
    Кто-то из мужиков вышел вперед, это был Жоржо, он с остальными трактористами, с Яковом, Прокопием, Семеном и еще с парой мужиков взяли в руки что попало: кто грабли, кто лопату, кто ковш и стали перекапывать палисадник.
- Эй, братья, ну-ка давай пошустрей!
    Честно говоря, каждый из них до чертиков боялся вбивать в землю свой инструмент и будь он один, то ни за что бы даже и не вступил бы на эту землю, но, видя, что рядом с ним есть остальные, каждый из них воодушевлялся и убеждал себя, что боятся нечего.
    На другой стороне избы бабы и мужики, те, кто не пошел в палисадник, стали выламывать дверь. Дарья Ионовна с помощью остальных соорудила из тележки таран и под ее крики вся масса впередистоящих со всей дури долбанула тележкой в дверь. Дверь застонала, где-то сбоку хрустнула, но устояла. Тогда тележка снова полетела на дверь и разлетелась в щепки. Дверь упала на бок и наступило молчание. Кое-кто не мог отдышаться и с трудом переводил дух. Дарья Ионовна продвинулась поближе и с опаской заглянула внутрь.
- Эй хозяйка. Хозя…хозяюшка. Дома ли ты?
- Ох да, елки, сюды! – Жоржо из палисадника стал всех звать, - сюды Дарья, сюды!
    Все, кроме двух стариков, кинулись к палисаднику. Жоржо всех остановил и дал указания стать полукругом, чтобы всем было видно. Яков и Семен отошли в сторону и опустили самодельный факел к земле.
- Гляньте, это что же, а! Посмотрите!
    Все остолбенели. В палисаднике, наполовину из земли был выкопан теленок.
- Вот и первая находка. Пронька, Яков, давай копай дальше, а вы посторонитесь, ну давай, расступись! И факелов сюда побольше, факелов. Нынче все узнают, что у этой ведьмы в палисаднике зарыто! А ну давай шустрее!
    Мужики вновь осунулись, но продолжили копать.
- Факелов сюда давай. Муська, что рот разинула?
    Тут, видимо, страх у многих дорос до таких размеров, что перестал холодить. Муська, вместо того, чтобы принести факелы, подбежала к теленку и, схватив его за ногу, стала вытягивать из земли.
- Это что ж ты, девка, творишь?! – Дарья Ионовна вскрикнула, но тут же заткнулась.
    К Муське подбежали еще двое и стали помогать раскапывать и вытягивать теленка.
- Факелы сюды, тащите факелы!
    Никто и не думал бежать за факелами, все в ожидании ужасного уставились на землю и присматривались после каждого движения мужиков.
- Вытягивай!
- А ну не мешай, копай, копай!
- Да расступитесь вы, - кричали мужики.
    Снова окликнули Дарью Ионовну. Вся толпа теперь уже и с Прокопием и с остальными мужиками побежала к входу в дом. Навстречу им из дома выбежали двое, насмерть перепуганные и стали тараторить.
- Вероника-то того!
- Как того?!
- Да того! Сами сейчас видели, правда, правда!
- Брешите старые!
    И правда. Вероника лежала на своей кровати в доме номер двадцать три по улице Карасева, мирно, словно спала. Рядом лежала недовязанная шапка, дома было так же аккуратно и прибрано и у некоторых было предположение, что Вероника действительно спит. Но она и вправду была мертва.


16

    Обратим внимание на то, что творилось после этих событий на местном кладбище час спустя. Тем более, что нигде больше в этот час в деревне не было столько суматохи и беспорядка.
    Бил одиннадцатый час. Уже с двадцать минут Маркел и Сенька с ужасом наблюдали, как к кладбищу подходили жители. И кого здесь только не было: и начальство, и люди с полей, даже кочегар со своей смены сбежал, чтобы поглазеть на все это мероприятие своими глазами. Уж никак не меньше ста человек. Те, кто сам не смог придти, отправил сюда малых юнцов, которые по очереди, через каждые десять минут бегали в деревню и разносили последние новости. И как будто бы не было для этих людей ничего важнее, все всполошились. Каждый чувствовал опасность. Опасность, которая непонятным образом все же веселила, как такое бывало у тех маленьких детей около конюшни, которые захлебывались возбуждением на злость испуганным взрослым. Теперь все захлебывались на злость тем, кто не ждал их здесь. Люди постарше, которые чтили местные обычаи, запирали наглухо двери в своих избах и тушили свет. Почти все из них кроме этого завешивали окна плотным покрывалом, так как знали, что даже печные огоньки способны накликать нечисть на избу. Но некоторые все же открывали по окрикам свои двери, чтобы услышать из уст мальцов последние новости.
    Что же касается дружинников, то ни Маркел, ни Сенька не знали, что им дальше делать. Это был полный разгром, крах всей операции. Абсолютное поражение. Маркел сердился на Сеньку, Сенька сердился в ответ. Оба проклинали Софью Наумовну.
    Маркел вытащил архив. В сложившейся ситуации оставалась возможным только последняя версия.
- Нужно  действовать прямо сейчас. Сенька, вытащи фонарь.
    Оба отошли в сторону.
- Нынче во что бы то ни стало нам нужно словить крестокрада.
- Это точно, но вряд ли теперь это будет возможно. Их здесь человек сто, тупицы! Что ж им дома не сидится, притащились сюда как свиньи на комбикорм. Ты гляди, вон кто-то даже ребенка привел. Они же нам все испортили!
- Сенька, крестокрад кто-то из местных.
- Да отчего же?
- Нутром чую, что из местных. Во-первых, весь оркестр нужно знать, знать и тех людей, кто играл. А если даже и мы не знаем, то и приезжий или молодой об этом тоже не в курсе. Кто-то, кто долго здесь живет. Вон, хотя бы этот.
- Бупя? Нее, этот не может. Ты присмотрись получше, он же дрожит, как провода над домом.
- А может, боится, что раскусят, вот и дрожит.
- Нее, ну навряд ли.
- А ты присмотрись! Или вон тот.
    Маркел не доверял никому. Если даже родная мать ставила ему палки в колеса то что же оставалось ждать от всех остальных? И версия о том, что крестокрадом был кто-то из местных была не такой уж простой. Именно в этот момент ему стало казаться, что все близится к своему концу. Эта ночь при всей мерзости обстановки должна стать решающей. Именно сегодня, а не когда-нибудь, именно в эту ночь. Или все полностью пропадет.
    Эти люди не казались больше достойными уважения. Каждый из них мог быть своеобразным предателем и никто из них не вызывал доверия.
    Люди от незнания становились агрессивными. Дело касалось сторожа Сидора Елисеевича Комаршевского. Кто-то из мужиков, потеряв терпение, стал истошно звать первых попавшихся. И отчего-то стал странно посматривать на сарайчик сторожа. Постепенно окружающие стали интересоваться криками и подходить к сарайчику поближе. Нечленораздельные звуки стали превращаться в слова, слова в еще не совсем  понятный воинственный клич. В-общем, как сумел понять Маркел, мужикам что-то не понравилось в сарайчике сторожа. Они организовались в толпу, которая стала бубнить и все агрессивней и громче браниться.
- Сторожа! – кричали люди и когда сторож прибежал к ним, стали от него требовать открыть сарай.
- А то, - выкрикнул один из мужиков, - разломаем твой сарай в щепки.
    Испуганный Сидор Елисеевич стал успокаивать мужиков, но мужики перед этим выпили чайник спирта, агрессии было полно. И дело могло принять опасный поворот, если бы в эту минуту толпу, из самой середины не стал трясти кто-то своей здоровой рукой. Мужики падали то влево, то вправо, а когда поднимались, с негодованием кидались на обидчика, но, увидев, кто их так грубо брал за шкирку, останавливались и даже с какой-то благодарностью машинально вытягивали шеи. Мужичок тот расчистил себе дорогу к сторожу, с гордостью и умилением повернулся к толпе и на этом доброжелательность его закончилась. Перед толпой стоял как обычно злой, надетый в несуразно облегающий свитер Сидор Евстафьевич Коляда. За его спиной тут же показались тоже вышедшие из толпы, но не с таким размахом секретарь Муха и председатель профсоюза Налейко. Толпа посмела возмущаться еще с небольшое время и вскоре стихла. Стихли и остальные. Те, кто держал в руках факелы перестали высматривать все могилы подряд и подошли к сарайчику. Один из малых юнцов рванул с последними новостями в деревню. И все стали слушать. Стало так тихо, прямо удивительно спокойно в эту ночь на кладбище.
- Тут я это, - проговорил Коляда, - и не понимаю, что творится.
- Да и мы, глава, не понимаем, - мужики ободрились.
- Ну-ка, ну-ка, чего раскричались, так и убивать начнете.
- Так мы, глава, по боязни. От страху-то орем.
- Это от какого же страху, а мужики?
- Да как от какого, нечисть у нас завелась.
    Многие перекрестились и прижались друг к другу поближе. Уж о чем бы шла речь, а в плане нечисти у деревенских все в душе перепрыгивало. Все сжимались пружинкой и не дай бог подойти к кому-нибудь сзади и прокашлять. Тут и сам глава после таких слов неприятно поморщился и с плохо наигранным непониманием переглянулся с Налейко. Муха начал заниматься тем, в чем и заключалась его работа – он достал свою конторскую книгу и стал записывать все подряд. Протоколировать, так сказать.
- Какая нечисть, вы чего здесь язычеством занимаетесь?
- Да что вы, глава, вы что ж такое говорите!
- Э нет. Давай-ка сделаем так. Вы мне тут хором не орите, выберите одного, он пусть за вас и отвечает.
- Складное предложение, а ну мужики, кто из нас в красноречии силен!?
    Тут всех близстоящих мужиков стали перечислять, к имени добавляя то дурака, то рыбу. Выдвинули кандидатуру Жоржа. Он нынче был в угаре, да и к Веронике он всех потащил. Семена с Яковом, как храбрецов, не побоявшихся вскопать палисадник, тоже отметили, но так, между делом. Жоржо был не против такой чести и вышел вперед.
- Неладное у нас стало твориться в деревне Сидор Евстафьевич. Люди мрут как мухи. Да и вы разве сами не знаете, что приключилось недавно, аж трое за одну ночь, а одной так и вовсе нет, пропало тело. Это от чистого сердца мы вам говорим, что это не по нашу душу.
- Ну, так кто же еще умер?
- Нынче к вечеру нашли Веронику в своем доме.
- Веронику? Об этом мне никто не говорил.
- Мы вам говорим, глава, нечисть завелась у нас. Уж не может же такого быть, что вот так. Но и это еще что!
- Треть-теребеть, что еще?!
- Это еще что, глава!
- Да что же еще, бестолковые трусы, что еще?!
    Жоржо замялся, оглядел мужиков и подошел к главе поближе.
- Ничего святого, кресты пропадают, Сидор Евстафьевич! Слух пошел по деревне, будто уже с год кто-то крадет кресты и уносит их в деревню. Последний был неделю назад, аж! Хотя, всякое может быть, а если верить всякому и каждому – ума не наберешься. Но вот вам крест, тьфу ты, вот вам правда, что так оно и есть, вон и сторож подтвердит.
    Глава посинел.
- Подожди Жоржо, никак я не пойму о чем говоришь. Какие кресты пропадают?
- Да вот эти самые и пропадают. Вон, у сторожа лучше спросить.
- Пожалуй, а ну давай его сюда!
    Комаршевского взяли под руку и подвели прямо к главе. Чувствовал Комаршевский, что тайна станет известной.
    После того, как Сидор Елисеевич встал перед людьми, большинство притихло. И даже сам Коляда недоуменно ждал, когда сторож соберется с мыслями и заговорит. Только Жоржо, с мыслей «гулять, так гулять» никак не унимался и, увидев, что все притихли, скинул с себя пиджак и взревел.
- Так что же, сторож, уж и вправду кресты пропадают?
    Сидор Елисеевич загрустил и жалобно оглядел напротив стоящих. Нутром чуял, что попадет ему за это и никто не будет разбираться, виноват в этом простой кладбищенский сторож или нет. Прямиком на расправу его поведут, это уж точно. Еще масло в огонь подливает неприятная ухмылка Жоржо, который будучи простым мужиком, но чувствовал за собой силу и настоящую бунтовскую народную власть.
- Ну, так что, сторож?
- Отвечай. Правда пропадают кресты или все брехня это? – Коляда все сильнее злился и вытягивал губы вперед, - так лгут люди?! 
- Не лгут, не лгут люди, сущая правда это.
    После этого Сидор Елисеевич задрожал, понимая, что сейчас, вероятно, его отмутузят.
- Ты расскажи в чем дело!
- Ладно. Хотите верьте, хотите нет, а работа здесь не из легких. Вы здесь орете во все горло, а никто же из вас, мужики, здесь не захотел работать. Сколько кладбище без сторожа пустовало? Забыли, как все отказывались, нет? Так вот не надо на меня так смотреть. Я недавно здесь, но скажу прямо, не по нраву мне: будто все кажется, что не один я здесь по ночам, вроде как приходит кто-то сюда ночью, но никак доказать это не смогу. Бывает, сижу у себя в сарае и вдруг, словно плетью кто, гулко так. Фить-фить. Выглядываю и никого. Думаю, что спрятался, иду искать, по целому часу обхожу все кусты и все без толку. А как захожу обратно в сарай, за окном снова фить-фить и так до рассвета. Как солнце поднимется, иду осматривать кладбище, ничего не нахожу. Думаете, с ума схожу, на такой работе двинуться можно? Поначалу тоже так думал, так пришли через какое-то время парни и порассказали мне, что так мол и так, кресты у меня воруют. Да по ночам прямо на середину улицы ставят и уходят, а потом эти двое их сюда приносят и ставят обратно.
- Какие парни?
- Да вон те двое, вон, с учебником каким-то стоят. Однажды ночью пришли, думал, вот они хулиганы, схватился с ними, но куда мне старому – отдубасили так, что до обеда хромал -ходил. Так вот про воровство крестов они лучше знают, даже какие-то планы строили, схемы рисовали. 
- Кто же, - Коляда втянул губы, - Матвеев, неужели ты?
    Он сказал так, будто это Маркел с Сенькой воровали кресты. Они все это время стояли в стороне и надеялись, что скоро вся эта суматоха закончится и они смогут продолжить свое расследование. Глава по инерции снова вытянул губы и уже ничем не отличался от этих мужиков.
- Ребятушки, ой да сюрприз у нас. А ну, подь сюда, поди-поди.
    Маркел, не решаясь идти первым, вытолкнул вперед Сеньку.
- Пошли уж.
    Совсем распоясавшийся Жоржо переключился на парней и стал боломотить мужиков.
- А чего, мужики, тают от нас правду, эка еще не то счас услышим!
     И тут же получил хороший подзатыльник от Коляды, приуныл, сразу куда-то пропала вся прыть, даже отошел вглубь толпы.
- Нечего саботажничать, дай, без тебя разберемся. А вы, давай, подь-подь.
    Муха черканул в конторской книге и замер.
- Ну, чего стоите - сопли пускаете, шерлоки вы наши холмсы, едрыть мля. Давайте-ка начистоту, чего тут у нас такое, что прямо все затряслись. Даже мужичье, вроде крепкое и будто большое, а и то глазками крутит. Во, гляди Налейко, видал, как трясутся. Да честно и я сам начал побаиваться, так что давайте, изливайте душу.
    Судя по всему, говорить будет Маркел, так что Сенька, по привычке, встал за спину и притворился уставшим.
    Трудно было Маркелу все объяснять. Путаться он не путался, а вот от того, что все стало известно, было жалко и обидно. Хотелось все сохранить в тайне, а потом, когда все утрясется, вот тогда бы и протокольчик на стол главы и на общесельском собрании: мол, было, но работали день и ночь и нашли. Так что, не зря хлеб свой жуем. Но не тут-то было. И пришлось Маркелу все им рассказать, и про то, как шестнадцатого мая нашли крест Фокса, затем Бендяева, потом и остальных. И про то, как ночами смывали все следы и неслись на кладбище. Там-то и помяли бока Комаршевскому. Все рассказывал. И, по мере рассказа, все больше жалел, но делать было нечего. Муха не успевал записывать и иногда своим глухим от хрипоты голосом перебивал его, глава на него цыкал и, оборачиваясь ко всем, срывал: пусть закончит. Маркел приостанавливал, затихал, потом снова говорил. А собралось народу тьма. Вытягивали через плечи передних головы, подставляли уши, чтоб уловить каждое слово и всячески старались соблюдать тишину. А чуть что, шипели в сторону, как змеи. После рассказа наступила такая тишина, что слышно было, как скрепит под ногами очередного гонца в деревню земля за сотню метров. Здесь уж страх пробрал всех до косточек, по самые пятки. Поодаль стоявшие бабы даже захлюпали носами от боязни, одна-другая даже заныла: ой, боженька, ой, страсти то! Все осунулись, побледнели, каждому в этом виделся свой дьявол. Бабы одна за другой завыли все громче, но приглушенно, все же ночь была. Коляда стоял хмурый, будто выжидал, что еще расскажет Маркел, потом круто прошел в сторону и остановился прямо перед бабами.
- Чего стоите - сопли пускаете, тьфу-тьфу, разбудите кого. Так что, кончай это дело.
    Бабы послушались, с трудом захлебнули слезы и всхлипы и продолжили как-то про себя. Коляда прошел обратно, выпучив губы как для поцелуя, ехидно и со злой иронией оглядел толпу, покряхтев, присмотрелся к задним рядам. А там ни одного шумка, ни звука. Да кто бы хоть зашушукал. Нет, все стояли воды в рот набрав и с бледными лицами.
- А чего, мужики, приуныли-то? – Коляда басил свой голос и нахрапился, - страшненько стало, эка видь какие страсти страстюются, это ж не один и не два креста, а целых… сколько всего вышло? - Коляда как-то зло посмотрел на Маркела.
- Одиннадцать, пока.
- Я тебе дам «пока»! Одиннадцать, товарищи. А что это означает? Системность, планирование, диверсия!
    При последнем слове все бабы ахнули и вновь взялись за свое.
- Замолчать! Так я спрашиваю вас, мужики, маслянихинцы, бравые ребятушки, чего притихли?
    Кто-то в толпе не выдержал и кинул.
- Да будто и сам не понял.
- Что, эй!? Кто это там смелости набрался, а ну давай, выходи вперед и скажи прямо, нечего за спинами орать.
    С задних рядов пошел шорох, прозвучал отборный мат и вперед вылетел с помощью толпы Жоржо. Весь бледный и с дрожью в руках.
- Жоржо, красавец, кто ж пять минут назад орал на сторожа, колесил здесь грудью? Ну-ка, еще раз отфразируй громко, что там промямлил.
Жоржо замялся. Уныло оглядел Маркела, будто хотел ему вдарить, затем поднял брови.
- Будто сам не знаешь, Сидор Евстафьевич, отчего молчок тянется. Говорим же вам, нечисть у нас прижилась, сосет нашу кровушку, вот чего вытворяет!
- Так значит мыслишь? Понятно. Если все сказал, то иди, прячься обратно за спины, а я обращусь к другим. Так вот, товарищи, мы все узнали в чем дело и теперь пришло время обговорить это. Что вы думаете, мужики, али языки пооткусали?
    Слева, тоже сзади, протянулся отклик.
- Не пооткусали, на месте наши языки.
- Так раз на месте, балабольте.
- Балаболить бабы будут, а мы говорить привыкли.
    Глава покраснел от гнева и стал скалиться.
- Так говорите же, тоже как Жоржо мыслите или серьезней будете?
    Кто был за Жоржа, кто против, говорили то там, то здесь, словно эхо перекатывалось: прав он, нет, не прав. Бабы заскулили. А народу было тьма, человек с двести и такой гул поднялся. Коляда вновь, отчего-то зло посмотрел на Маркела и этому обрадовался Комаршевский, чувствуя, что не ему нынче битым быть. Но рано обрадовался: глава кинул взгляд и на него. Гул неожиданно стих под чьи-то хлопки. Снова бабы убрали все в себя и стали присматривать, кто решился выйти к главе. Старик, сутулясь и опираясь на лыжную палку, пробрался вперед и подошел не к главе, а стал в бок и обратился к толпе.
- Я буду говорить.
    Это был Околюб, с полностью седыми волосами и черной бородой старик.
- Вы молодые все, мужички, крепкие. Дай бог не в городе живем, настоящим трудом тело изнуряем. Почти всех вас знаю с тех самых пор, как за печку на четвереньках лазили. И Якова помню, как он боярышник у меня рвал, и Семена, который тонул в семь лет, еле выловили из воды. С тех пор и заикается. Да много вас, не тыща конечно, но и не десяток. Все мы здешние. В молодости за три дня мог все озеро обезрыбить, мешками таскал рыбу в дом, а нынче вот, только мешок и могу поднять.
- По сути говори, Околюб, - вздыбился Коляда.
- А ты меня не торопи.
- Да, не торопи его!
- Пусть говорит.
- Околюб свояк!
    Коляде не понравилась эта расхлябанность толпы, почти наглость.
- И все у нас хорошо. Если погорит кто, новую хату поставим, вон, лесу сколько кругом. Землю пашем как быки – вместе в обод спрягаемся. А чуть что, у кого не так что идет, мимо не проходим. Так что все у нас не дурно, али не так?
- Все верно говоришь!
- Давай режь, Околюб!
- Так, так, как и положено.
- Вот и оно, мужики. А посмотрите-ка налево, чего видите, а направо, чего там. Здесь же батьки с маманями лежат, тетки да дядьки и у каждого здесь своя оградка.
- Верно, там, за холмом дядька мой Ипполит, лет семь назад на тракторе шибанулся.
- А там, по боку, сестра моя, Любушка, родить-то родила, да сама не выжила.
- У всех здесь свое.
- Точно Околюб, у каждого здесь свое.
- Вот и оно, мужики, - Околюб примолк, вынул мешочек, трубочку, наслюнявил пальцы и быстро раскурил. Никто его не посмел поторопить. Даже Сидор Евстафьевич прикусил язык и молча ждал – и у него здесь лежала жена, - так вот, что же я скажу вам всем. Может, и не прав буду, а там, если хотите, высказывайте свое. Как бы не хулили в райцентре нашу деревню, мол, лапу сосем вечно, а ничо не делаем, но все же я горд, что я маслянихинский. И улицы мои родные, и поля, где каждую ямку помню, все же свое. И нет в нашей деревне людей злых, которым напакостить – одна утеха. Хохма нам, если кто с бидоном молока в руке поскользнется, али баньку разжарит, а потом голый оттуда утекает, вот эта нам на смех и приятно посмеяться.
- Да, прям как Христофоря по весне по двору бегал, всю деревню криками собрал. Спина-то не красна еще, а?
    Здоровый бугай сбоку насупился, покраснел.
- А ты, Дашка, не трещи, дай человеку закончить. Продолжай, Околюб.
    Дарья Ионовна сама раскраснелась от обиды, фыркнула, но не стала вслед цепляться. Околюб продолжал.
- А такие хохмы не по нашу душу. Я думаю так: не может наш человек, земляк, такие чуды чудить, не по-человечески это.
- Вот так и правда!
- Это верно, не по-нашему!
- Ну не мог свой так над своими издеваться, чужой это!
- А чужой, да не чужой, это вы погодите, - остановил гул Околюб, - я вот чего спрошу, последнее. У всех у вас. Я человек старый, не привыкший ко лжи, так что, мужики, честно мне дайте ответ. А спрошу вот что. Уж если я ошибся, уж если это кто-то из нас вытворяет, уж если он и здесь передо мной стоит, я даю вам честное слово, что не прокляну. Ты только выйди к нам. Не стыдись, признайся перед всеми, ведь не одну могилу попортил.
    Всех изумил такой поворот разговора. Даже Коляда похвалил такой финт. Он втиснул живот и непривычно мягко сказал. 
- То будет правда. Если сейчас же откроешься, даю слово, что до суда дело не дойдет, замнем у себя, до райцентра не пойдет. Ну, конечно, в сахаре не покупаешься, оштрафуем тебя месячной работой на поле сверх нормы и бог с тобой, только признайся.
     И всем опять стало страшно, да по другому поводу. Не по себе всем стало от мысли, что крестокрад стоит вот здесь, рядом с ними, за их спиной. И все приутихли. Три раза просил Коляда и после каждого раза долго ждал, прислушиваясь, может кто тихо от стыда проякает, но каждый раз просьба уходила в тишину. Никто не отозвался. Тогда Околюб закончил.
- Раз так, мужички, и коль не врете, так скиньте с себя трусливую шкуру и в последний раз мне скажите, что не ваших рук это дело.
- Говорю: не моих.
- И я говорю: не моих рук эта поганка.
- И не моих.
- Не моих.
- Не моих, не моих.
    Даже сами мужики не заметили, как начали орать хором и неожиданно каждый из них почувствовал поддержку соседа: голос окреп, ноги стали тверды, взгляд выпрямился.
- А защитим нашу Масляниху от чужого?
    И все мужики во все горло, пугая баб и Комаршевского, набираясь силой и уверенностью кричали Коляде.
- Защитим, защитим от чужого!
    Далее Околюб прошел обратно на свое место и все расступились. Сам, зарядившись энергией, Коляда подошел ближе к мужикам, к толпе, к бабам, которые теперь не ныли, а по примеру Дарьи Ионовны тоже вскидывали руки вверх и кричали и обратился ко всем по-доброму, но строго.
- Теперь скажу я. А скажу следующее. Околюб прав и я с ним согласен. Доколи мы это будем терпеть? Неслыханно и невиданно да чтоб кресты снимали, жульничали! Чтоб перед нашим носом какой-то чужой хрыщ измывался! Гнать в шею такую доярку, такого сорванца!
- Гнать, гнать его!
- И я премного рад, зная, что это дело не рук маслянихинца. Хочу вам разгон предложить.
- Предлагай!
- Так предлагаю же вам нынче поймать этого проходимца и остолопа! Согласны ли вы на это?
- Еще как согласны!
- Рука не дрогнет придушить его!
- Так давайте обдумаем, как словить, это ж надо обязательно словить!
- Давай подумаем!
    И тут вышел вперед уже не дрожавший, полностью зарядившийся этой идеей Комаршевский. Он подергал рукав главы и вежливо улыбнулся.
- Давайте я предложу. Мы с товарищами сыщиками уже думали об этом и вот как надумали. Раз кресты он ворует с кладбища, то и на кладбище его нужно караулить. А тут какая штука. Если он не враз выкрал, а все крадет и крадет, то он и еще придет.
- Так что предлагаешь?
- А предлагаю еженощную засаду устраивать из рядов местных жителей. И тут схватить его. Один не догонит, двое не поймают, а  вдесятером заломить можно. Да и мне по ночам поспокойней будет.
- Хорошее предложение, а ну, чего думаете об этом?
- Хорошее.
- Хитростью, хитростью возьмем!
- Давайте голосовать, кто за!
    Лес рук, все подняли руки: и бабы, и старики, некоторые сразу обе, видимо от волнения.
    Тут снова взял слово глава.
- Значит, быть посему. А чтобы сил попросту не тратить договоримся сразу. В деревне без малого сто восемьдесят мужиков. Сделаем двенадцать бригад по пятнадцать человек, в каждой бригаде ответственный, бригада дежурит с девяти до девяти раз в полмесяца почти. Ответственный за сбор бригад председатель профсоюза Налейко, слышишь меня? Первые бригады соберем тут же. В первой бригадир Жоржо, собери себе десять человек, вторая на Проньке, можете даже по улицам разделить, в третьей Афанасий. Афанасий, ты будешь, ты мужик видный, хозяйственный. Остальное на Налейко. С собой берите ружья, топоры, рогатки, все, чтоб достать его и главное – не сидеть в сторожке, а по кустам прятаться.
- А чего только мужики, - вспыхнула Дарья Ионовна, - нам, бабам, тоже хочется за глотку его схватить.
    Впервые прошелся по толпе хохот, то был добрый знак и Коляда его понял.
- А уж если бабам не неймет, то тоже могут поучаствовать, но только, едрыть муха, без самодеятельности!
    Сидорский секретарь поднял голову с конторской книги и, явно прослушав разговор, навострил уши.
- Это не по твою душу, не о тебе речь.
- Да мы все хотим словить его!
- Я сказал, будем разделяться по бригадам, вместе мы как слон, а по группам как саранча, - затем глава немного помедлил, оглядел всех и одобрительно покачал головой. – С сегодняшнего дня и начнем.
- Кто первым остается, Жоржо?
- Раз такой напор идет, то сегодня, в виде исключения, можем все отсидеться. Я и сам останусь, несмотря на простуду. Позавчера, едрыть муха, искупался под вечер…да не о тебе речь… так я сам до самой зари буду во все глаза глазеть. И уж не дай бог его увижу, ух догоню!
- И мы с тобой.
- Тогда вот как поступим: Жоржо, отведи четверть к тем кустам, там и осядьте, бабы, берите себе побольше мужиков, чтоб страшно не было и идите к верховью, оттуда и вид приемлемый, мышь углядите. А кто остается так, тот со мной прямо к оградкам, в низовье и спрячемся. Да не курите шибко, огоньки видать за километр будет, спугнете окаянного. А повезет, если поймаете, не спустите с него дух, лично хочу с ним побеседовать. Ну как, маслянихинцы, лады, аль нелады?
- Лады!
- Жоржо, пошли.
- Мужики, да хоть десяток с нами-то останьтесь, а то, как мы без вас-то ночью, замерзнем!
    И снова хохот по толпе.
    «То очень хорошо» - вздумалось Коляде и он довольный поворотом дела, прикрикнул вслед.
- Да порезче, порезче лихие, не боись!
    Выждал пока толпа разбилась на три группы и ушла в разные стороны, посмотрел на то, что осталось: пятнадцать мужиков да столько же баб, довольно вытянул как для поцелуя губы и повернулся к Маркелу.
- А с тобой мы после отдельно побеседуем.
    И двинул свою группу прямо на оградки.

    Наступила полная ночь. Не то повечерье, когда все еле шумит, теплится, а самая ночь, с ее долгожданной прохладой и даже с холодком. Небо облепилось звездным полотном, видимость полная и огоньки хоть и не яркие, а глаза слепят. До чего же красиво. Абсолютная тишина, умиротворение, покой, а спать не охота. Будто весь день не свистел косой в поле, не ставил копны, не прохаживал семь километров, усталость как рукой сняло. И только спина ноет и просится на землю, чтобы глаза любовались и сердце радовалось.
    Прошел легкий ветерок, даже не ветерок, а так, дуновение. Слегка освежило тело, пробрала дрожь, но тут же нахлынула летняя духота и вновь стало тепло. Вечное жужжание комаров прекратилось, тело больше не зудит, нигде не чешется, кузнечики не трещат. Ну, может, только иногда где-нибудь в стороне потрещит, а потом успокоится и вновь воцарится опьяняющая тишина. Поначалу глаза бегают по небу, на миг останавливаясь то там, то сям, осматривая то эти звезды, то вон те, которые вскружились и подмигивают, после стараешься объять взглядом все целиком, не получается. С улыбкой вертишь головой то влево, то вправо, отчего сам не знаешь  устало вздыхаешь и задерживаешь взгляд на одной единственной. Смотришь долго-долго, даже не дыша, не шевелясь. Слепят глаза, опускаешь взгляд, осматриваешь все вокруг – все на прежнем месте, а не в силах удержаться вновь поднимаешь голову и замираешь, еле дыша. Вот такой полной была ночь.

    Часа через полтора Маркел открыл глаза. Быстро, отходя ото сна, осмотрел вокруг и сплюнул. Все вокруг дрыхли как свиньи: в кустах, вытянув ноги или положив их на соседа, облокотившись на другого соседа. Никто даже и не думал сторожить, всех подкосило. Маркел оглядел всех, так ему захотелось дать всем лопатой по лбу. Уж действительно, разницы никакой не было – или вдвоем с Сенькой или всей этой оравой караулить. У, болтуны! Но тут снова притих и совсем уж рядом услышал треск: фить-фить. Будто кто плетью стегал. И опять: фить-фить, фить-фить. Маркел насторожился, поднял голову и в этой полной темноте услышал незнакомый ему голос.
- Да куда же эти дармоеды Екатерину Ивановну закопали!
    Маркел задрожал, сразу поняв, что появился чужой. Вот он! Он подполз к главе и подергал его за щеки. Тот сопел по-прежнему, тогда Маркел закрыл ему нос и щипнул в живот. Коляда хрюкнул и широко раскрыл глаза.
- Ты чего, остолоп, творишь!? 
- Тсс!
    Маркел испуганно прислушался к шуму: не услышал ли крестокрад, не дернул ли прочь? Через мгновение вновь послышалось: фить-фить и тут уже глава обомлел и совсем другим голосом, вплотную приблизившись к Маркелу, спросил.
- Что это?
- Чужой. Да вы тише, спугнете ведь.
- А да, да. А почему все спят. Где ж караул?
- Да тише. И фонарь только не включайте.
    Глава успел лишь протереть глаза, как ото сна отошли еще двое: Бупя и Христофоря. Те сразу всполошились и стали будить остальных. Фить-фить. Звук немного удалился и стало понятно, что чужой переходит от одной оградки к другой. Схватив Маркела за шкирку, Коляда подполз к кустам и приказал ему вглядываться. А куда было вглядываться, темень такая, что вытянутую руку не видно. Только слышно, как кто-то в темноте вприпрыжку перебегал с одного места на другое. Удивительно и странно было видеть главу в таком состоянии: он весь пружинился, одеревенел и по-ребячьи с хулиганским оттенком щурил глаза и без причины улыбался.
- Ну что, Матвеев, как действовать будем? Словить надо бы эту ворюгу.
- Ща словим. Мужики, э! Пс, дуй сюда.
    Все как один подползли вперед и опустили головы у земле. Коляда оглядел их и вытянул губы.
- Сколько фонарей у нас?
- У меня фонарь.
- У меня есть, только батарейки садятся.
- У меня.
- Всего пять.
- У меня спички есть.
- Спички ни к чему. Ну так вот, мужики, как сделаем: он там метров в тридцати от нас, передвигается быстро, значит молодой. И давайте считать: мы лежим прямо в середине кладбища, сильно не разбежишься, поэтому, если уходить, то будет уходить тем же путем, что и пришел. А пришел он, видать слева, с опушки. Если бы через ворота шел, Жоржо со своими давно бы его скрутили, так?
- Ну, допустим.
- Не допустим, а так. Следовательно, когда убегать будет, он не по дороге с кладбища побежит, а через лес, но выйдет к деревне с обратной стороны, через прогон. Сделаем так, бабы каковы у нас?
Коляда всматривался в лица.
- Кто такая?
- Марина я.
- А ты?
- Светка.
- Едрыть муха, значит так. Как поднимемся, ты, Маринка, беги наверх, где-то наверху сидят бабы с остальными. Да храпят они, небось. Буди их и бегите прямо вниз на середину, понятно. Прямо стенкой, и орите. Ты Светка бежишь вниз к воротам и будишь Жоржо и от моего имени говоришь им, чтоб выбегали из кладбища и вдоль к опушке бежали. Да половина чтоб осталась у ворот и рассредоточилась там. А вдруг со страху к воротам рванет, а они у нас пусты.
Фить-фить.
- Вот гад, рыщет. А вы все, по моей команде включаете фонари, зажигаете факелы, орете и бежите на него. И чтоб как один мне. Приказываю: догнать и задержать. Будет брыкаться – бить по морде, главное живым его оставить мне.
    Коляда еще раз на всех посмотрел, вздохнул и приказал:
- Давай!   
    И поднялся на кладбище шум. Из кустов неожиданно для крестокрада выбежала дюжина мужиков, засветились фонари, факелы. Кто куда. Маринка со всех ног, будто жалят ее кое-куда, дернула наверх, к своим. Светка по боку, сверкая пятками, рванула к Жоржо, оря во все горло, чтоб просыпались. Маркел с Сенькой дунули в обход, не прямо на чужака, а заходили сбоку. Бупя с Христофорей с другого боку. Коляда, как обезумевший, побежал прямо на чужака. И страшно крестокраду стало, увидев такое зрелище. Поначалу он замер от неожиданности, не понимая,  откуда идет крик, казалось, что отовсюду и их тысяча. Затем, что есть мочи, запрыгал (это всем показалось странным) прочь из кладбища. Оградками, оградками, пища в панике, обегал и перепрыгивал. Все тщетно. Сбоку к нему приближались Маркел с Сенькой, сзади Бупя как в бой вел Христофорю. И не знал он, что делать и из-за этого иногда кружился на месте и все пищал. Тут же сверху донесся еще более грозный крик – это бабы двинули вниз. Подтянулся и Жоржо, который бежал справа, вдоль оградок и орал главе.
- Где он, куда рванул?!
- Не пущи!
- Вон, вон он!
- Держи, едрыть муха, догоняй!
    Маркел напугал чужака, тот повернул обратно и попытался пробежать сквозь толпу, но тут его дернула крепкая рука и повалила вниз. Он тут же вскочил, а Коляда все держал его и норовил все вдарить в шею. Но сразу получил от чужака удар в плечо. Накинулся Налейко и того пнул как жеребенок в живот, тут слева накинулась орава, сбили с ног, так тот не сдавался, все кувыркался, пищал как резаная свинья.
- Не пущи!!!
    Никто не мог ухватить его, все сбивались, а если замахивались, то попадали в своего. Шум по кладбищу стоял. И вот чужак чуть не ушел, отдернулся, перепрыгнул через мужиков и только хотел отскочить вниз, как прямо по лицу получил толстенной конторской книгой от Мухи. Упал навзничь. Откряхтелся. Мужики навалились на руки-ноги, с ужасом крестокрад понял, что его поймали. Возня закончилась. Все сгруппировались возле него, почесывали ушибы и царапины. Оказалось, что чужак царапался и притом сильно. Прям до крови. Коляда встряхнул плечо и подошел.
- А ну, все фонари на него!
- Свет, свет дайте!
    Все, у кого были фонари, факелы, посветили на лежачего чужака и тут шум пропал. Все разом смолкли и ужаснулись.
    Перед ними лежало непонятное черное, волосатое существо. Жесткие волосы блестели от света и были везде: на руках, животе, спине. Никакой одежды на нем не было. Вместо носа – сопливый пятачок, некоторые разглядели еле заметные рога и то, что вместо рук у него были натуральные копыта. Страшен он был, лицо гладкое, черное и самое страшное – что глаза были красными и брови закрученные вверх. Тут все подсели, у всех ноги подкосило и как-то нехорошо стало на душе.
    Первой выдохнула Дарья Ионовна. Открыв рот и скрестив руки на груди та завела на все кладбище.
- Що-орт!
- Черт!
- Черт!!!
    От баб и духу не осталось: с криками, падая, переворачиваясь как клубки, скатились они с кладбища и во весь дух в деревню. С ними даже часть мужиков рванула, голося вместе с бабами.
- Що-орт, елы-палы!!!
    Оставшиеся мужики тоже спутались. Отодвинулись поодаль и прижались в страхе друг к другу. Долго его оглядывали, только потом Коляда собрался и найдя палку, ткнул ею в чужака и взглянул в лицо повнимательней.
- Всякое может быть, да не всякое случается. Едрыть тя. В первый раз черта вижу, а мужики!
    Но мужики молчали и все косились на чужака.
- Говорить-то умеешь или только пищать научен? А ты гляди-ка, и прям черт,-    
Коляда набрал воздуха и с трудом сдерживал страх, - кто таков будешь. И гляди мне, без фокусов, ну, не то забьем сейчас!
    И чужак, сам боясь до дрожи грозных мужиков, дико вертя голову сперва невнятно проговорил.
- Сне..смея..сеселия…
- А ну, не сюсюкай!
- Се…се…Семен Маркович Б-Броф!!!


17

- Абсолютно, абсолютно!
    Связанный черт трудно дышал и не мог никак успокоиться. Его охватывал страх и предчувствие того, что ему скоро конец. От типичного бухгалтера Брофа не осталось ни очков, ни седины, только также две морщины на лбу. Он был без сил.
   Шла полная ночь с полной луной. Разожгли костер, чтобы зря не светить фонари. Немного согрелись, успокоились, покурили. Затем привели Брофа и посадили ближе к костру. Много раз чурались и крестились, но под конец успокоились и слово взял глава.
- Вот, мужики, как все повернулось: ждали воришку, получили черта. И испокон веков черты у нас не водились, это сразу было понятно, что чужой.
- А как его зовут?
- Брофом.
- Сенька Броф, засранец, жил тут по молодости, потом пропал, думали, уехал обратно. Он точно не из наших.
- Знал его немного, ух какой образиной был.
- А ну давай дернем его!
    Коляда не спешил.
- Не торопи. Давай для начала с ним побеседуем. Мне самому интересно, зачем ему эти кресты понадобились, зачем он их воровал и обратно кидал. Какая польза в этом была.
- Давай, вон и сыщикам нашим будет интересно, - Жоржо подпихнул черта и прикурил от костра.
    Все посмотрели на дрожащего черта, на острый хвост его, который теребился сзади и на лохматую, круто выступающую грудь. Муха даже рисовал с разных сторон его на листок и подписывал снизу: щорт слева, щорт спереди, щорт сзади. Бородку его рисовал четко, остря ее к низу.
    Коляда не спешил. Он подозвал всех к костру. Все подошли рядом, никто не захотел остаться поодаль в темноте. А ведь даже у костра многие озирались и испуганно осматривались.
- Поначалу сосчитаем, сколько нас, храбрецов, осталось. Жоржо, ты здесь?
- Да куда я денусь, я чего, баба что ли?
- Сколько с тобой?
- Осьмнадцать.
- А с Прокопием сколько?
- Со мной больше тридцати.
- Да и со мной двадцать осталось. Сила осталась, так что не тряситесь.
    Затем Коляда нахмурился и запретил Мухе остальное записывать в книгу. Повременив, он отобрал ее у сунул себе под пазуху. Муха запрятал ручку в штаны и стал поближе к Налейко.
- Ну так вот, Семен Маркович Броф, кресты воруем?
- Да люди добрые, какие кресты, я прогуливался здесь просто!
- Люди добрые? Эй, мужики, мы добрыми оказались, а хочешь по доброте нашей мы тебе клеймо посадим и хвост оторвем?
- Нии! Так зачем же мне хвост рвать, - черт оскалился и вытащил язык.
- А ты не скалься, перебоялись мы тебя. Так что слушай: вот это кладбище Маслянихи и уже с год кресты здесь воруют, нагло тащат. И долго мы не знали об этом, долго спали спокойно. А как узнали, так засели в засаду и в первую же ночь тебя словили. Ну, уж тут хоть дурак дураком, а поймешь, что кроме тебя некому.
- Ох, ох, ох, уж и хитер ты, глава.
- А откуда знаешь, что это я глава?
- А я много чего про вас знаю.
    Глава удивился.
- Любопытно.
    И черт сам удивленно разинул рот и блеснули в нем желтые клыки. Мужики всполошились. Покрепче прижали его.
- А желаете послушать? Я вам много чего рассказать могу. К примеру, про Гришку Дубцова, который, вместо того, чтоб конюшню ночью обхаживать, да коням сена подкинуть, жмет в соломе Янку Плетеву!
- Ты чего грешишь, скотина поганая!
- А ну, а ну, чего распетушился? И не надо на меня так смотреть, не мне она ноги мыла!
- Заткнись, собака!
- Что? – вышла Лушка и закатила рукава, - чем ты в конюшне занимался?
- Да тьфу на него, Лушка, ты чего скотине всякой веришь?
- А ты не верь, ты факты смотри, - подливал черт, - что на шее у него это красуется. Никак след янкиной любви!
- Ну-ка, нук-нук, оть твою, а! И впрямь след, а на тебе, на тебе сволочь ты лживая! 
    И как вдарила Гришке, что у того искры из глаз посыпались.
- На шее от Янки след, а под глазом от меня, - прямо в глаз ему кулаком.
    Мужики расхохотались, советовали Гришке бежать в лес. Бупя в слезы от смеха ударился. Вот всем потеха! А черт ехидно прикрикнул.
- Э, Лушка, Лушка. Да ты помягче его. Сама же ведь не без греха. Скажи лучше ему, что Алешка то не от него, а от Юрки!
- Что?! – Гришка распетушился.
- Да тьфу ты, леший, - Лушка остановилась, растерялась и все так же с замахом руки замерла, - оть и действительно, врет щорт окаянный. Да ты не слушай, не слушай его.
    Тут Гриша впечатал ей в оба глаза.
- Ах ты, щука!
    По всему кладбищу шел хохот. Бупя не мог с земли встать, все лицо в слезах.
- Вот спектакль, так спектакль. Ха! Да не лупи ее так, убьешь ведь.
- Нагуляла налево, собака!
    Мужики еле угомонили Гришку и повалили его на землю. Лушка, вся взлохмаченная заныла и спряталась за спинами прокопьевских мужиков. Страшно обидно стало обоим, оба почесали ушибы и стыдились того, что при всех разругались.
    Отсмеялись на славу, черт тоже верещал и довольно сопел.
- Хорош буянить! А вы, - глава, еле сдерживая смех, пригрозил пальцем, - оба хороши. Вот и получили свое. Ну, тихо уж.
    А черт наблюдал за этим и облизывался.
- Чего облизываешься, - посуровел Жоржо, - хохму рассказал и уже свой?
- А облизываюсь да не по твою честь. А могу и по твою!
- А чего про меня беседовать, не такой я барин, чтоб про меня.
- Э нет, не скажи, - черт зубоскалил и жадно посматривал на Коляду, - и интересно ли тебе будет узнать, что неженатый ты и бездетный и впредь таким и останешься по вине нашего любезнейшего главы?
- От те раз, - вспылил Коляда, - и до меня очередь дошла!
- А причем здесь глава, мне в контры с ним вступать не охота.
- А он и сам не знает про свою вину.
- Не пойму я, о чем ты нам говоришь?
    И глава, и Жоржо двинулись ближе. Остальные тоже уши навострили и уже никуда не торопились. Черт заметил, что обратил внимание всех в нужное русло и сверкнул глазками. Никто не чурахнулся, а наоборот, каждый подошел и приготовился слушать. Черт неприятно захохотал.
- А что, и правда хотите послушать?
- Расскажи, в чем я там виноват. Ночь длинная, грей нам уши.
    Коляда прикострился и с другими мужиками всунул по гильзе беломора в рот и запыхтел.
    Черт заерзал, потерся и попросил развязать его: все равно не убегу, а дернусь, вона сколько вас, догоните.
- Отпусти его Яша, копыта-то затекли.
    И развязали черта. А он не дернулся, не убежал, а также разлегся на земле. Взял соломинку в зубы и повеселел.
- Побасновать?
- Побаснуй!
- Ну, тогда слушайте. Лет шестьдесят назад на прогоне Маслянихи жил мужик Стафя. Неприметно жил, слишком не высовывался, держал хозяйство: двух быков, корову, старую кобылу. Кобыла вся беззубая была, худю-ющая! В хозяйстве проку не было от нее, а какой прок-то, старостью несло. Вот мужик взял и отвел однажды на водопой, там и оставил ее. Мол, кто-нить придет и заберет, а ему уже и подавно не нужна была. Жена-старуха долго ругала его, до вечера, била сковородой, орала, чтоб принес обратно, но мужик ни в какую. И к вечеру выглядывает в окна, стоит старая на поводке, а держит ее женщина. Тут он выбежал, рассмотрел кобылу. Зачем привела, спрашивал. Так твоя же, думала, потерял, она говорит в ответ. Кобылу он во двор пустил, а с женщиной разговорился, приглянулась ему. Думал, в знак благодарности, проводить, но старуха его через окно: твою мать, а ну домой.
    Кобылу накормил, привязал. Отвечерели. Спать легли. Старуха сразу рубанулась. Но Стафя долго лежал, обдумывал. И тут услышал как по воротам стучат. Пьяный какой, либо лошади, как регулярно бывало. Не то и не то было, стояла за воротами та, ну, которая кобылу привела. В рубахе на голое тело, босая, мол, айда на сеновал. У мужика башню снесло. А это уже ночь, темень такая же, как сейчас. С прогона вниз рванули они, там и до рассвета остались.
- Ну, уж такое всяк может.
- И я от своей так гулял.
- Да знаем мы, Гришка, про тебя. Лушку обратно позвать, а то хвалиться начал?
    Захохотали, подымили мужики, а черт взвинтил.
- Так дальше слушаем или чего?
- Ну давай уж, трави.
    Черт выплюнул зажеванную соломинку и потянулся.
- Пришел домой, отоспался. А днем кобылу опять повел, старухе своей начал объяснять: и резона держать нет, забивать жалко и не держи меня. И на водопой, там и оставил. Старуха волосы повыдергивала, накричалась, а что делать если муж с прибабахом попался. Нечего, видать, делать. К вечеру она смотрит и не верит. Под окном снова та кобыла траву щипает. Привела ее. Только теперь не вчерашняя пришла, а другая. Чего, мол, кобылу теряешь, на, держи. И ушла. Старик думает: вот дела. Завел ее, накормил, старуха успокоилась и на стол приготовила. Отвечерели. Дурью помаялись и спать легли. Старуха поежилась и захрапела. А мужику не спится. Никак голова не поймет, как это они его дом находили, отчего все приводят ее обратно. И уже ждал, что ворота зашумят. Через какое-то время и впрямь зашумели. Он по-вчерашнему, на цыпочках, из дома. Телогрейку прихватил, лето, а ночью-то холодно…
- Мда.
-…А за воротами сегодняшняя, тоже в рубахе, босая, мол, ну мужик здрасьте!
- Ого, вот ко мне бы так ходили!
- Ха-ха!
- Ну и двинули они к водоему, ясно дело. Под обед мужик просыпается у себя, на жену смотреть не может, а ей ничего не известно.
- Ну так, дрыхала она.
- Ясный помидор!
- Пообедал мужик, вышел двор осматривать. Обошел, где траву выщипал, где воду перетаскал. Потом к кобыле, а та бездыханная лежит. За ночь упала. Старуха в причитания: довел кобылу, туда-сюда таскал. Разделали ее и съели. Жалко конечно мужику было, а что теперь. По осени, значит, стал он днем (чтобы неприметно было - ночью то выйдешь, куда пошел сразу ясно, а днем отговорок много) налево ходить. В первый день к одной, во второй к другой. Вечером со старухой суп хлебал. И так до зимы.
- И никто не примечал?
- Никто, по-тихому ходил, планировал. Ходил, ходил и доходился. К весне обе родили, в одно время. Тут думал, куда ему, и туда, и туда бегал и однажды попался сразу обеим.
- Ишь чего!
- Да. Тут рассказывать особо нечего. Сперва одна прогнала его, запретила ходить и сыном ребенка считать, затем и вторая. Выгнали его обе зараз, сговорившись. Пусть ничейным будет, со старухой своей живет. Но обе схитрили. Подманили к себе и сказали, что втихаря может приходить. Главное, чтоб другая не узнала. И опять по спирали: день туда, день сюда, со старухой суп пил. Одна из них оказалась недоверчивой, хоть и клялся ей мужичок, что позабыл о другой, а не поверила. На следующий день, как у нее был, скараулила его и убедилась, что обманывал он ее. Как стемнело, уложила ребенка, снова надела рубаху и пошла на водопой.
- Зачем?
- Да тихо. Пусть говорит.
- А как пришла на водопой, так замерла. Туда же пришла и вторая, волосы распустила. Ночь, луна в водоеме отражается. И произошел между ними разговор. Зачем пришла, а не твое дело, прикрикнула другая и зашла по колени в воду, зло на тебя наведу. Так значит и я сделаю, буду от бога отрекаться, чтоб порчу на сына твоего навести. Не бывать ему на три дома. Не бывать, сказала другая. И враз, обе, зайдя в воду, отреклись от бога и стали нашими.
    Мужики не поняли.
- Какими нашими?
- А чей, по-твоему, я? – черт выставил ногу и покрасовался, поглаживая себе шерсть.
- А ну да, ну да.
- Пролили свою кровь в воду, срезали волосы, затем нырнули в воду, а как вынырнули, обратились в ведьм и тут же друг на друга бросили свои проклятья: чтоб сыну твоему не иметь семью. И снова окунулись.  А, посмотрев на себя, ужаснулись, во что они превратились, не поверили. И ради кого! В миг обе раскаялись в поступке, захотели очиститься, но было уже поздно. Раз отречешься – назад не возьмут.
- Да ладно!
- Ну, ты с кем споришь! – черт выставил заостренную грудь.
- Да тихо, продолжай, давай.
- А раз так, подумали они, и мужичку не будет житья. И теперь обе, как одна, взявшись за руки, прокляли его и вдвоем окунулись, а как вынырнули, мужик в своей кровати и умер. И поняли с тех пор они, что стали сестрами, перед самым восходом солнца сняли свои проклятья с детей и порешили впредь не трогать их и разлетелись по домам. С тех пор скот там воду не пьет, стороной обходит. За камышом которое.
- Ух ты, и правда там не пьют, сколько туда не гнал.
    Коляда удивленно развел руками.
- Так причем здесь я?
- Отчество ты получил необычное: Евстафьевич. Стафя отцом твоим был, а Жоржу он дедушкой приходился. Вы слушайте дальше. Мать твоя и бабушка твоя стали одному служить и вроде бы история закончилась на этом. Но как только подрос Степан, отец твой, Жоржо, обзавелся своей семьей, тебя родил. Жена его померла у себя дома.
- Ты про матушку мою?
- Ага. Сидела однажды вечером дома одна, Степан за льдом с утра поехал, так еще не приехал. Снимала с печки кастрюлю, только поворачивалась, а на столе старуха сидела. Кастрюлю с рук выронила, закричала, а та ей в лоб кулаком. И потащила ее на кровать, уложила и под потолок залезла вниз головой. А была она синяя, с черными губами и глазами, брови вертикальными и клыки вот такие, - черт открыл рот.
- Тьфу ты!
- Старуха скребла потолок и вопила, затем достала горсть вилок и стала приговаривать и на пол бросать. Семь штук. В общем, нашли ее головой в печке, окутанную в белую простыню и с выдранными ногтями.
- Это мать-то мою?
- Да не кричи, так оно и было, а не как тебе рассказывали.
- Что ты! А ведь у Сидора Евстафьевича жена так же померла, а глава? 
- Кто тебе сказал, брехня, - Коляда вскипел.
    Кто-то из мужиков вмешался в разговор.
- А кто эта старуха была?
- Здесь самое интересное, - черт сверкнул глазками и аккуратно поправил бородку, - Стафья старуха и была, узнала все, тоже обратилась в ведьму и выцепила.
- Да что ты!
- Да меня ко мне пошли! Она сама мне позавчера в этом призналась. А с двумя стафьенскими любовницами она снюхалась и теперь они втроем.
- Брешешь, хвостатый! Что же, мать моя – ведьма?!
- Дураков нашел!
- Сами же просили рассказать, чего вздулись?
    Глава рассвирепел, не понравился ему рассказ. Схватил он обгоревший обломок доски и поднялся на ноги. Многие тоже поднялись и бросили папиросы.
- Что же ты без хвоста сидишь и врешь, черт!
    Черт испугался.
- Это как, вроде хвостатый я.
- А где у тебя хвост? – Коляда нагло вытянул губы и кивнул прокопьевским мужикам. Те уложили черта, скрутили длиннющий хвост и дернули. Хвост оторвался под корень и черт так взвыл, что некоторые попятились назад.
- А вот тебе, черт, клеймо на память от добрых людей!
    Коляда прижег спину Брофа, тот совсем обессилел, умолял, чтоб не убивали и пищал.
- Наврал здесь по самые карманы, а теперь говори правду, а не то по кругу пустим, чтоб заклеймили тебя до шеи. По какой причине кресты воровал, кто надоумил этому?
- Не убивайте родненькие мои, пощадите!
- Где здесь родню увидел, а ну говори!
    Черт захлебнулся слюной. Никогда ему так боязно не было. А хоть и черт он, а сейчас не страшнее толпы мужиков. Коляда еще раз заклеймил черта, в то место, где оборвался хвост, черту стало вдвойне больней.
- Скажу, скажу. Все расскажу! Не воровал я кресты.
- Воровал.
- Лишь переносил их в дом, а потом оставлял в деревне, не выбрасывать же их.
- А зачем брал?
- Я не кресты брал, я гробы брал, а крест нужен был, чтоб хозяйке показать, что именно этого и приволок.
- Так это чего, там гробов нет?!
- Могилы пустые разве?!
- Не убивайте, я же все рассказал!
    Мужики кочегарили костер и приготовили горящие доски.
- Кому таскал, собака?
- Все скажу. Все! За лес таскал, к болоту!
    Жоржо зашипел.
- К старухе?
- Как ее там, тетушке?!
- К этой самой, она все задумала!
    Все растеряно переглянулись и стихли. Выждав момент, черт укусил державшего его мужика за ухо и, вкладывая все силы, прыжками рванул сквозь толпу. Хватавшие его руки царапал, пищал, выворачивался как только мог и смог-таки улизнуть. Выпрыгнул из толпы и, перебегая оградки, ускакал вниз по кладбищу. Перепрыгнул забор и скрылся в темноте, крича в темноту: нас не остановишь!
    Коляда испуганно собрал мужиков у костра, доски снова сложили, кое-кто почесывал руки, осматривал царапины. На кладбище стихло, неслышно было шагов гонца, да никто и не собирался сейчас бежать в одиночку в деревню. Прикинув сколько времени ушло на разговор и сколько всего с момента собрания, Маркел рассчитал, что сейчас не меньше двух ночи. Долго еще оставалось до рассвета. Необъяснимое чувство пустоты охватило Матвеева в этот момент, никак он не мог домыслить, сориентироваться во всем новом, а ведь клубок тайны был почти развязан. И более того, в корне было перевернуто само дело. С одной стороны, безусловно, Маркел проявил несостоятельность в расследовании, по большому счету, ведь ничего и не было раскрыто, ну а с другой, с этого момента никто не будет придираться к его работе. Ведь черт – необычный вор, черт – не человек, он представляет собой совершенно другой уровень преступника. Да, а как еще? Мотивы не понятны, действия нелогичны и притом представляет собой необъяснимую силу, является представителем нечисти, а с такими рядовому следователю не справиться, будь он хоть лучшим среди таких. А клубок был развязан настолько, насколько этого хватало, чтобы заметить ниточку, ведущую к тетушке Аге. И это было полностью обоснованно. Только она славилась дурной жизнью. Она и чужая, вполне вероятно, что это ее рук дело. Как все просто было. 
    Так думал Маркел. Он оглядел всех стоящих у костра, внимательно посмотрел на главу, который растеряно вытягивал губы и старался придумать, как поступать дальше. Не понравился он Маркелу в эту минуту, как бы он не убежал. Ведь от главы зависело многое. Все посматривали на него и его беспокойство передавалось другим, а будь он видом поуверенней, может и страх бы у людей пропал. Тем не менее, Маркел решил обращаться только к нему и обязательно, чтобы он был задействован.
- Нужно срочно выкопать гробы.
- Иди ты к черту! Они наверняка уже у него.
- Вот то-то и оно. Как вы не поймете, - стал убеждать Маркел, - кресты – это лишь деталь, не в краже крестов был смысл. Ведь он сам признался, что гробы ему были нужны.
    Бупя скинул с плеч куртку, холодок в этот час прошел и стало душно. Щеки горели румянцем, на виске выступили капельки пота. Костер горел горячо. Жарил штаны, да так, что мужики отдергивали ноги и протирали их. Чертов хвост лежал поодаль, чернился. Кто-то из прокопьевских мужиков брезгливо поднял его пальцами и кинул в костер. Костер запылал еще жарче, поднялся густой сиреневый дым, едкий запах паленого вдарил по носам. Никто не дернулся. Коляда сильно колебался, здорово ему хотелось пойти домой, поесть, попить и, плюнув на все это, задрыхнуть в своей постели. Понимал он, что и другим хотелось бы этого, некоторые даже в открытую зевали, потягивались и непонятное бубнили под нос. Не стал он показывать свою слабость и словно уловил мысли Маркела, желавшего ему стать уверенней, проявить свой авторитет. Четко стал понимать глава, что все ждут его ответа, смотрят на него. Вот он и принял решение.
- Буду говорить. Правы вы были, товарищи. Неприятно признавать, но признаю: нечисть у нас завелась. Сроду ее не было в наших краях, а сейчас вот, все видели. Налейко, видал?
- Видал.
- Даже Налейко видал, городской человек, на машинах и асфальте выросший. Рационалист. А мы-то чего?
- Говорили же вам. Сидор Евстафьевич, не врали.
- Не врали. Ну и ладно, болтать толку нет, прав Матвеев. Вскопать нам надо могилы, точно узнать, там гробы или не там.
- А если не там?
- Если не там, будем думать дальше, а сейчас вскопать надобно. Перед этим обращусь ко всем. Люди, маслянихинцы, сердце давно в пятках и оно понятно. Всем страшно, но повернуть и уйти нельзя, надо закончить. Вскопаем могилы, увидим своими глазами и уйдем. А тот, кому совсем уж невмоготу, кто с трудом стоит здесь, может уходить обратно в деревню. Идти в деревню, по домам, может быть свободен. Но запомните: когда все закончится, когда поутихнет страсть, в деревне нашей все узнают, кто когда ушел. Вот так. Вопрос ставлю круто.
    По толпе прошелся гул. Никому не понравился такой поворот. А Маркел одобрял главу и молчал. Тот, кто жил в деревне, тот знает, насколько плоха дурная слава. Ничего потом не попросишь. Никто водится с тобой не будет. А помрешь – похоронят, забудут. Вот как в деревне. Никому из стоявших тогда у костра не хотелось такой судьбы. Но не поэтому никто не плюнул и не ушел. Особый был народ Маслянихи. В быту вредный, с постоянной ухмылкой на лице, но, когда надо собираться, как пальцы одной руки сжимался в кулак, духом креп и в тот момент был стеной. Вот и сейчас все стояли как один и держали друг друга за плечо.
- Не робей народ. Вместе будем – сильны будем. Сторож!
    Комаршевский вышел к главе.
- Принеси, сколько у тебя есть лопат, вскапывать будем. Свечей, угля, ведра, все, что нужно, чтобы нам побыстрей управиться. Эй, кто помоложе, дуйте со сторожем в сарай, а мы пока еще костер разожжем.
    Все потерли ладони и разделились на две группы. Помоложе народ пошел за Комаршевским. Все перерыли в сарае, по большей части осматривая сам сарай от любопытства, никто ведь не бывал в нем раньше, вот и воспользовались случаем.   
    На деле он оказался теплым жилищем, даже печка стояла, котел, можно было кашу варить, свечей полным полно, электричества ведь не было, не дотянули до кладбища. Комаршевский, будучи хозяином сарая, вытолкнул всех из нее и сам раздал в руки инструменты. Итого было взято: двадцать ведер, семнадцать лопат, каждому по свечке в руки. Жалко было раздавать свой запас, но не время сейчас было зажимать. Инструментами все были довольны: ухоженные, не сломанные. Мужики одобрительно замычали и это было самой лучшей похвалой для Сидора Елисеевича. Чуть подальше от первого зажгли второй костер, натаскали сломанных досок, опять-таки использовали запасы сторожа. Скинули с себя куртки, закатали рукава и решили действовать быстро. Свечкой обозначили все одиннадцать могил, чтобы при раскопке случайно не выкопать другую. Маркел еще раз обошел выбранные могилы и проверил их со своими записями. Ошибки не было. В теплую июньскую ночь взволнованные, но полные решимости люди как один стали копать. Звонко звенели ведра в их руках, земля как в подмогу была мягкой, легко поддавалась, те, кому не досталось инструментов, светили рабочим. Затем перестраивались и менялись: тот ему свечу, а сам брал лопату либо ведро и с новой силой кидал землю. За полчаса были вскопаны все одиннадцать могил и обнаружилось, что гробы лежат на месте. Это заставило всех врасплох и вызвало недоумение, ведь они своими ушами слышали, как черт признавался, что крал гробы и поэтому все думали, что могилы будут пусты. А оказалось, что каждый гроб был на месте и был целым.
- Слукавил черт, специально мозги пудрил, чтоб впустую время потратили.
- И я так думаю, посмеялся он над нами.
    В это время у крайней могилы началось движение. Один из стоявших там (как потом оказалось, Яков) спрыгнул прямо в яму, на гроб и попросил свечу.
- Обождите парни, гляньте сюда!
    Быстро окружили могилу и засветили  десятками свечей.
- Еще свечу дайте!
    Яков поставил свечи на крышку и одно время упорно всматривался в поверхность гроба. Что он там мог разглядеть, об этом остальные только догадывались, а потом услышали прерывистый крик.
- Быстро, вытаскивайте гроб, айда за веревками!
    Коляда перебил мужиков и возмутился.
- Ты чего, Яков, вытворяешь?
- Нате, сами сейчас увидите, давайте мужики, вытаскивай наверх!
- Ну, вытаскивать, так вытаскивать. Шевелись!
    И Коляда сам схватился за веревку и потянул. Гроб вытащили легко, даже чересчур, он подпрыгнул от резкого движения и чуть не свалился обратно, хорошо остальные подхватили его по бокам и вытащили наверх. Тут же засветили со всех сторон, стараясь увидеть то, что увидел Яков. Тот не стал ждать и сам указал на находку.
- Поглядите-ка сюда, вот с этого краю дерево защемлено, посветите, труха упала, вот с этого тоже.
- Ну, так что?
- А шляпки гвоздей местами блестят, вот на эту посмотрите.
- Не хочешь ли ты сказать, Яков, что крышку снимали? – испугался Жоржо.
- А кто его знает, давай проверим.
    Жоржо покачал головой.
- Караулить – караулил, копать – копал, а мертвого тревожить не собираюсь.
    Его поддержали рядом стоявшие прокопьевские мужики.
- Чего-чего, а это давайте без нас.
    Снова перебил глава. Он тоже старался утверждать и говорил тихо, но так, чтобы все слышали.
- Идем все до конца. Вместе будем – сильны будем. Давайте мужики, раз решили в этом разобраться, так разберемся.
    Коляда тяжело посмотрел на них и, не услышав возражений, успокоился. Дернули крышку, чуть ли не разломав ее, и бросили на землю. Десятки свечей посветили внутрь и показали пустой гроб. Так как и предполагал Маркел, который стоял все это время позади и потихоньку начинал додумывать происходящее. Всех остальных пустой гроб испугал. Не лукавил черт, правду говорил. Околюбу стало совсем тяжко, он присел на землю и схватился за голову.
- Не дают спокойно спать.
    А кто-то из мужиков и бросил.
- А чего, может, это она и сама ушла.
- Не балаболь!
- Чего, - обиделся тот, - раз черты у нас, так и остальное может быть.
- Ты людей не пугай и так в голове все верх дном, а тут еще ты. Унесли Капитолину Станиславовну, своровали старушку.
    Маркел был сосредоточен. Ему казалось, что он еще никогда так не был близок к разгадке как сейчас, по крайней мере, эта ночь принесла многое. И отступать было нельзя. Он выхватил веревку, для этого пришлось передвинуть крышку гроба, и скомандовал: вытаскиваем остальные, быстро.
    В ту же секунду стали вытаскивать остальные десять гробов. Поддерживая со всех сторон, их клали один к одному в линейку на землю и после того, как последний гроб Зельсковской вытащили и поставили рядом с остальными, разом вскрыли и положили крышки к боку. Все было ясно еще тогда, когда гробы вытаскивали, что и они пустые, слишком легкие они были. Так оно и оказалось: ни в одном гробу не было ни букашки, ни какой-нибудь еще твари и это возмутило присутствующих. Лишь в одном из них лежала малозначительная вещь, по форме похожая на коробку. Ее хотел вытащить Василий. Один из менее пугливых, но получил по рукам лыжной палкой.
- Гробы те пустые, то факт! Но и нечего остатки хватать. Что лежит, то пусть и вылеживается.
    Василий вскочил на ноги, как ошпаренный и, потряхивая руками, начал было прикрикивать.
- Да чего ты, старый осел, сдурел!
    Но его угомонил Жоржо и оттолкнул Василия от гроба.
- Чего там увидал? О, гляди! Коробочка лежит в гробу! Слушайте. А может не пустая она, с драгоценностями поди, золото всякое. Может на миллион здесь добра!
- А ты и не тронь, раз не твое, - перебил его Околюб, который стоял уже с палкой наготове, - воровать у покойника – это верная адская дорога.
- Чего вздулся, старик! Палкой своей размахиваешь, - обозлился Жоржо и загородил гроб своей спиной, - или тоже позарился, себе все прихватить захотел, а!
    Околюб все же взгрел пару раз по плечам Жоржо, а в третий раз не успел, вскрикивая от боли, Жоржо подпрыгнул и стал скручивать палку деда, пытаясь выдернуть ее. Коляда заорал не своим голосом.
- Футь бездари!
- Да какие ж это пустяки, Сидор Евстафьевич, - взмолился Жоржо, - в гробу добра на миллион и у всех руки зачесались!
- Футь я сказал, сейчас мы сами поглядим, какое там добро. О, и правда коробочка, пухленькая, словно набитая чем-то!
- А ты, глава, рот не слюнявь, я и тебя пригрею, если рукой полезешь! 
- Да ты видел, видел, - подхватил Василий, - единоличник, глазки кровью налились, как только про деньги услышал.
- Заткнись щенок, - не мог отдышаться Околюб, да и трудно ему было, это он раньше мог за коровой километр бежать, а сейчас не то, - да отступитесь вы, нет там миллиона.
- А сколько там? – все еще зло шипел Жоржо.
- Нисколько там нет.
    Коляда все решался выхватить коробочку из гроба.
- Так все же, старик, чего там может быть? Если дребедень всякая. Оставим так, как есть, а если золото, так поделим, чего гнить добру-то.
    Околюб устало еще раз повторил.
- Никакого золота там нет. Это гроб Рябковой Кати.
- Рябковой Екатерины Александровны, - подтвердил Муха, проверяя крест.
- А это ее шкатулка, все, что за жизнь накопила.
- Так все же доброе добро. Старик, сам признался! – снова разгорячился Василий.
- Что тебе все золото, да золото. У золото свои, недобрые спутники есть.
- Так что за шкатулка, дед? – не вытерпел Коляда.
- Там сердце Кати лежит.
- Едрыть тя, дедуля, - дернул руки от гроба Жоржо и вместе с главой встал.
- Да не в прямом смысле. Там лежит то, отчего умерла Катя. Считай, вся жизнь в этой шкатулочке уместилась, а жизнь-то немалая была.
- Не юли дед, - всполошились мужики, которым все интересно взглянуть на коробочку, - расскажи, что знаешь про это.
- И расскажу, только не троньте шкатулку, чего чужое ворошить. Не надо это. Оно конечно хорошо, когда живешь себе, вещички по пальцам собираешь. Не знаешь, какую рубаху тебе нынче надеть, али ту, которая от пота и работы рваная меж лопаток, али ту, которая вскоре на тряпку пойдет, а тут находишь добро. Бац тебе на голову, в одну секунду и не работая, не зарабатывая все получаешь. Без этого и жил как-то, перебиваясь с хлеба на хлеб, а с этим и полегче стало. Даже если, оно как бывает, найдешь не такое уж ценное: сети ли, оставленные на озере, корчагу или тряпку по дороге, а все равно на душе легко становится. Но прежде, чем взять, подумать нужно, вспомнить о том, кто уронил это, как ему будет, так же легко на душе, как тебе. Навряд ли. А даже если вещь не ценная, топорище в плесени, а все равно жалость берет за душу, да так, что и слезы злые из глаз.
- Ну, а допустим, нашел лопату по дороге, - включился в разговор Яша, - ну и не возьмешь ее, пройдешь мимо. Так все равно же тот, кто позади тебя идет, прихватит ее и ему одной лопатой больше станет. Или не так?
- Не так, - устало твердил Околюб, - говорю же, думать надо о хозяине. Пройди ты мимо лопаты, позади тебя, который тоже пройдет, никто не станет лопату ту подымать с земли.
- И пусть валяется!
- И пусть себе лежит. А хозяин вспомнит и заберет ее. Вот так это должно быть. А не по-вашему. Чуть глаза приметили – руки сразу тянутся и за пазуху. А потом глазами моргать, мол, не видел, не знаю. А другой потом свою лопату в твоих руках увидит, когда тебе приспичит ворота справлять. Что ему тогда скажешь, нашел, дескать, и забыл сказать, а он и припомнит: говорил же ты, что не видел, не знаешь, так вот какой ты. Может это единственная лопата у него была, может, без этой лопаты он погреб себе за лето не нарыл и мясо не смог заморозить и поэтому всю зиму голодал. А у тебя и своей лопаты две штуки и чужая попросту стоит у забора.
- Ну уж это ты загнул, дедуля, - с чувством сплюнул Яша.
- Угомонись, парень, - выдавил из себя Коляда, он все больше и больше посматривал на гробы и чувствовал не то усталость, не то злость, но руки так и зудели и требовали напряжения, - не время языком трепать, а ты, Околюб, давай покороче, чего об этой шкатулке знаешь. Мы память чтить умеем.
    Но Околюб не настраивался на короткий разговор, да и сам он понимал, что на одном дыхании все не расскажешь и припоминал, все, что было связано с этой шкатулкой. А вспоминать было что и чем больше он вглядывался в нее, тем сильнее морщилось его лицо.
- Память не чтить нужно, память иметь нужно. Чтят только близкие, а помнят многие. Это еще смотря, какую жизнь прожил. Если, скажем, на печке зиму пролеживал, а лето под забором, то чего тебя и вспоминать, единственное, что крик петуха твоего, да и то, если он не паршивый был. А вот если ты всю жизнь на поле был, с людьми встречался, общую ограду ходил в одиночку ремонтировать, чтоб по весне коровы молодую траву не топтали, то и вспомнить можно. Добра много не бывает, о нем многое вспомнить можно.
- Да ты себя не хвали, знаем о ком намекаешь, - с хохотом вспылил Василий.
- А я и не хвалю. А раз хвалю, так что тебе, какое дело? Если сам не похвалюсь, то кто похвалит? Ты что ли, обормот! Я разом грудью вперед не ходил, не кичился, а мне, может, есть чем. Может, раз в жизни хочу, чтоб на меня посмотрели не просто как на рыбака, а как на человека. Кому обо мне горевать, кому потом обо мне вспоминать, слово доброе говорить. Ведь многого у меня нет. Помру я, а кто я и что я, так и не узнаете, как пить дать. Только вот чего скажу, ведь не только люди памятью обладают, но и земля. Не в тягость я ей был, не давил на нее своими пятками, а легко по ней ступал. Один лишь грех за мной числится – без дитя я, не давала мне судьба потомство завести, вот мой самый больной грех на этом свете.   
- Ты, дедуля, давай покороче. Или по делу говори или утихни, языком на лавке чеши, - не выдержали мужики, да и по особому счету и Коляда уже не мог сдерживать пыл и скороговоркой проговорил.
- Действительно, Околюб, а давай про шкатулку нам скажи.
    Околюб ничуть не обиделся. А лишь подождал, когда рты у всех закроются.
- Я про шкатулку и говорю, нечего мне рот затыкать. Я лишь для начала про память сказал, чтоб вы и впредь эту шкатулку не трогали. Дорога она была Катьке, ох дорога. Ее ныне покойный Павел Соркомов смастерил. Раньше березовая роща стояла за Мокрым лугом. Ох и благодать была. Как по весне на поле выезжали на посев, так там и обедали. Никуда больше не ходили. Хотя можно было и у тракторов отобедать. Нет! Все гурьбой за несколько сот метров ходили в рощу, воду брали с озера или с собой носили. Там по целым часам засиживались. Прохладно там было, у тех березок. Везде духота, комарье, на поле облепляли как столб и сосали отовсюду. Только ветер и спасал. А в роще прохлада стояла, сырость, духота за рощей оставалась. Лет десять там обедали. А тогда по Колхозной жил Володька Щавелев, мужик вредный, скупой. Все в себе держал. Что ни попросишь, ничего не даст. У него даже автомобиль был, по деревне мало у кого было: у секретаря сельсовета, у главы тогдашнего Аржакова Николая, да и у заведующего магазином. И то служебная. А у того своя, единоличная. Ну и застревали у кого сани деревянные, так просили Володьку машиной лошадь зацепить и вытащить ее вместе с санями. Жмотился Володька, то колеса не накачены, то деталь какая не подтянута была, вот и приходилось руками за сани хвататься и толкать. Так вот Володька, сучий потрох, эту рощу втихаря срубил себе на баню по лету. Не нашел ничего другого. Рядом к речке сосны ветвистые стояли как на подбор, ровные, без кривизны, а он взял и за десять километров поехал березы рубить. Все срубил. А баню себе так и не построил. Какая ж из берез баня, каждый ему об этом говорил и пропала роща попросту. Высушил он дерево, распилил и в печку все бросил.
    А Пашка Соркомов любил ту рощу, плакал даже по ней, когда среди пеньков стоял. Долго плакал, потом пошел прямо во двор Володьки, сшиб его с ног, оттащил к сараю, положил правую руку на полено и стукнул молотком по ладони. У Володьки пальцы растрескались, как не крутили ему в районной больнице, так и не вправили. В крошки все разломал ему. Так он всю жизнь и ходил с оттопыренными пальцами, с одной рабочей рукой остался. Он потом в город подался, агрономом был обученным. А Пашка взял топор и пошел обратно на рощу. Была там раньше береза, самая статная, мощная, основная в роще, так вырубил из пенька ее брусок, замазал глиной открытые места на пеньках  и пошел домой. Шесть дней мастерил шкатулку. Брусок ведь единственный был, испортит, так за другим не пойдет. Вот и ковырялся над ней с высунутым языком. Благо холост был, а то жена запилила бы его, все забросил по хозяйству и над бруском колдует. Верить мне не можете, сами глядите, что смастерил.
- Ты по делу рассказывать будешь, старый пень, а не то сейчас развернемся и уйдем, - терпению Коляды приходил конец, руки зудели до изнеможения.
- Так я по делу рассказываю. А перебивать меня не стоит. Собьюсь на важном месте, растеряю мысль и не закончу. Одним днем выбежал бычок со двора у него, чертеныш, быдастый гад был, и по улице рванул. Пашка за ним с плетью, а куда ему, плеть не доставала. Поднял он комок с земли и со всей злости кинул в бычка, а тот, видимо, увидав какое счастье на него летит, увернулся, а комок залетел прямо во двор Екатерины и так неудачно упал, прямо на голубиное гнездо. Голубя насмерть прибило, а голубка та взлетела и, видимо, сгоревала так, что не приземлилась. Покружила она и улетела. Катька-то ухаживала за ними, воду им наливала. Ежкин кот! Пашка за голову схватился, вот неудачно попал. Кричала долго на него Катька, по-всякому его материла. Пашка ушел, поймал бычка, во дворе привязал, посидел он. Все таки неудобно это было. и к вечеру отнес ей шкатулку. Все объяснил. Катька выслушала, шкатулку взяла, а его прогнала.
    Где-то дня три Пашки не было видно, на посев не выходил, думали, загулял. А на четвертый день принес ей в рубахе голубей. Не взрослых, молоденьких. Подошел  к ней и молчит, сказать не может, что взамен новых принес. Катька смягчилась, залюлюкала, в то гнездо их сразу положили, воды дали. Оба заулыбались, все смотрели как приживаются они на новом месте. Пашка сам понять не мог, а каждый вечер с того дня стал приходить к Кате. Вернее, во двор ее. К голубям. Придет, весь в мыле, потный, возьмет голубей и радуется. И по часам болтал с Катькой о них. Все узнал, как ухаживать за ними, гнездо поправил, укрепил. А он на поле работал, косу точит и про голубей всем рассказывает, повадки их объясняет, опытным в этом деле становился, разъяснял, как нужно вести себя с ними, а никому это интересно не было, все перекуривали, вытирали пот и шли дальше косить. А Катька ученая была, книжки ему совала всякие, журналы. А он с роду не читал, отучился восьмилетку, а когда это было! Но читал с упорством, медленно, по слогам. Не потому, что дураком был, а потому, что в книгах всякую терминологию совали. Так он разбирался в ней, как Яша в плетении. Катька ему все объясняла, что это слово значит, что то и незаметно для себя стал он захаживать в ее двор, теперь не к голубям, а к ней. Покормят они вместе голубков, поглядят на них и в дом заходят. Разговаривают, спорят.
    Пашка за быстрое время грамотным стал, свое мнение по иному вопросу стал иметь, вот и спорили они до ночи. А потом как ребятня малая: шла Катька по ночи провожать Пашку до дома, а кой хрен? Живет в семи дворах от нее. Доходят до его калитки и тут он чухается: а как же ты пойдешь по такой темени, пойдем я тебя провожу. И теперь он ее до калитки. Постоят, он покурит, а потом она его. И так до самой зари туда-сюда, а потом он целый день опухший от недосыпа на поле ковыряется.
 - Прям целый день, - сквозь смех спрашивал Жоржо.
- До заката, а как отужинает, хотя какой у холостяка ужин: картошка и хлеб, и опять к ней.
- От бык, сколько энергии у него было, я до обеда на поле побуду, весь сок из меня выливается и только о подушке и думаю. А он! Вот энергия! – сквозь смех выкрикивал Прокопий. Все смеялись, умел Околюб рассказывать.
- Что же дальше? - Коляда тоже раздобрился и тянул улыбку.
- Поняли они оба, что любовь у них получилась. А что им эта любовь – на хлеб не намажешь, с водой не выпьешь. Ему под сорок было. Это молодым любовь в радость, прыгают как угорелые, а зрелому мужику на кой любовь? Что с этой бедой делать? Так и он не знал. Сорок лет на земле прожил, а жены не было. Ну и начали они неумело отношения строить. Ужинал уже у нее, как с поля приедет, сразу к ней, даже руки не у себя во дворе мыл. Только забегал рубаху менять и туда. А там уже стол накрыт, с ковшом ждет его Катька. Ставни ей поправил, сарай перебрал, удлинил его до забора. Поужинают, а к вечеру на крыльцо салятся и на голубей любуются. Живым тогда стал Пашка, раньше все угрюмым был, шутки от него не дождешься, а так будто двадцать лет скинул, выпрямился, стал постоянно подстригаться и все это заметили. Рядом с ним самому становилось веселее, дышал легко. Меня один раз как затащит к себе на плечи и айда крутить, а я перепугался насмерть. Стыда набрал по самые карманы, а он, знай себе, крутит и крутит. Вы, мужики, не ругайте за такой голос, сухость во рту такая. Что не глотнуть, папиросой угостите меня.
    Околюб потянулся за беломором, тут же прикурил и помолчал, смачно вбирая в себя дым. Хорошо курил, щурился, когда затягивался, поднимал голову наверх, трубочкой свертывал губы и выдыхал. Многие тоже закурили, притихли, словно боялись спугнуть тишину в эту ночь. Воздух поостыл, даже стал холодным и им дышалось хорошо, по-летнему свободно и свежо. Никто не порывался уйти, да и кому надо было, Околюб рассказывал складно, может чего и добавлял лишнего, но то для полной картины, а не для болтовни.
- Вот, покурил и сразу легче стало. В общем, любовь у них получалась большая, можно даже сказать, великая. Только вот людям она то ли в зависть была, то ли еще чего, но однажды, под осень, пришли к Катьке ее родственники: родители и братья. А Пашка ничего не знал, пришел с поля к себе, поменял рубаху и в гости.   
    А там его ждут – не дождутся. Видать, с Катькой уже поговорили по-своему, та в слезах стояла на крыльце. Поздоровались они с Пашкой, но руки не подали и сразу стали его прогонять: ничего хорошего в тебе нет, ни образования, ни нормальной работы. Пашка летом в бригадах полевал, зимой в лесу. Не пара ты нашей Катьке, только голову ей пудришь, мол. Вся проблема заключалась в одном брате – молодой тот был, наглый сам из себя, вот и начал он злорадничать: тюфяк ты, а не мужик, то с березами обнимался, а то вместо мужской компании, с голубями возишься, тряпка. Пошел вон и с нашей Катькой тебе не быть, из разного вы теста. Долго его гнали, а он все стоял и молчал, то на Катьку смотрел, то на родню ее, то на землю. А ты хоть самим святым будь, а не выдержишь, когда тебя будут с падалью связывать. Вот и он не выдержал и со всего размаху Афоньку этого по лицу вдарил.
- Ну и правильно.
- Хорошо вдарил, у того челюсть в трех местах сломалась, на левой стороне зубов не осталось. Отцу по лбу пару раз, второй брат пугливый был, как увидел, что Пашка как мельница кулаками швыряет, сразу через забор сиганул. Ох и визжала тогда ее мать. Ближе к делу, прогнал он их со двора, пригрозил еще сильнее дать, если еще появятся, а к Катьке подошел с сомнением. Мол, не ты ли их подтолкнула к таким мыслям и, объяснившись с ней, понял, что родня сама эту кашу заварила. Ну и ладно, прогнал. Утром умылся, позавтракал, сбегал рубаху переодеть и на поле пошел. А там его ждет целая делегация: председатель сельсовета, глава и милиционер с райцентра. Все косточки ему перемыли, родня там же была, синяками своими вертят, Афонька челюсть показывает. А говорить не может, вот и мычал, стоял, пальцем тыкал то вниз, то в бок. Мать ее все так повернула. Что они оказались беленькими. Будто спьяну завалился в их двор, всех пораскидал. Даже отца не пожалел, мать ее щеку свою показывала: следа не осталось, на ночь подорожником залепила, а так, мол, и меня отдубасил. Родня просила посадить Пашку, ни о чем другом слышать не хотели.
- Так неужели посадили за это?
- Слава те, не смогли уговорить главу. Он Пашку с детства знал, знал и то, что не мог он просто так с кулаками полезть. В общем, отправили его в другой район, даже домой не отпустили вещи забрать. Вот телега, с милиционером до центра, а там и далее. Сразу сказали: ежели появишься в деревне, сразу посадим и увезли. Вот такие пироги. Иногда сижу и думаю: вот напасть. По всем правилам он не виноват и Катька бы это доказала, ведь она тогда на крыльце стояла и все видела, но не заступилась.
- Это значит, дед, не большая любовь у них была.
- Кто сказал, с какого перепугу такое решил? Самая что ни на есть большая. Глава, чтобы не теребить душу, сказал Катьке, что Пашка с района уехал. Будто жену свою бывшую нашел и к ней поехал, а про нее он и сейчас не вспоминает. А Пашку отправили прям на север. Вот тут родственники и обрадовались. Спровадили неугодного им жениха, а на кой им это сдалось? Ведь сами посудите: только лишь из ревности и скупости. Наверняка, сами хотели катькин дом захватить в собственное имущество, да вот таким способом. Что там было с Пашкой, я не знаю, я из деревни ни разу не выезжал, а вот, что с Катькой тогда случилось я хорошо запомнил. А изменения в ней сразу показались. Самое первое так это то, что гнездо пропало. Попросту взяла она голубей и отнесла их за деревню. Там и посадила. Дальше хуже, опечалилась вся, в старуху превратилась, чтобы не надевала, а все как обноски смотрелось.
- Ну это дело понятное, ты про это нам не рассказывай, мы таких каждый день по улицам видим. Ты скажи, как все обернулось потом.
- Раньше не было понятия почтальона. Письма и журналы перебирал председатель сельсовета. Он вызывал к себе в кабинет, садил и после того, как обязательно разберет человека и его жизнь, под конец, как бы припоминая, давал письмо.
- А ты сам дед письма когда-нибудь получал?
- Да я и в руках их не держал, кто у меня есть, чтобы мне письма писать? А у Катьки был Пашка, вот он и написал. И тут председатель чего делать не знает, то ли отдать, но тогда знал, что у Катьки голову скрутит, а не отдать, это ж какой секрет на душу взять. Долго он думал, дня три, все перекладывал письмо с полки на полку и поглядывал на него. Но не то и не другое не сделал, пошел и отдал его родственникам. Те его заныкали в шкаф. Этого я уже прямо не видел, по слухам рассказываю. Тайное потом всегда становится явным. Через недели две у председателя снова мандраж: новое письмо. Что за настырный гад, думал наверное. А вот он все писал и писал, это я потом узнал, что устроился в кузнецы и неплохо, сразу дом выделили, хозяйство завел. Там, где кузнецов нет, работа на поле стоит. Толстенную папку писем ей присылал, а родственники все прятали и прятали. Вот тут я с мамашей катькиной был согласен – так до бесконечности могло продолжаться. И через три месяца после получения первого письма они решили написать ответ от ее имени. Долго мудрили, портили бумагу и написали. Будто это Катька ему пишет. Ясное дело, что написали, чтоб отстал от нее, другого встретила. Свадьбу хотим делать, а про тебя уже не думаю, мол. Лукавые. С тех пор он не писал. Ладно, наверное подумал, судьба такая. Тайное потом всегда становится явным, нашла те письма Катька, как их нашла загадка, взяла их и в ту шкатулку и положила. Через какое-то время, я уже не помню, Пашка умер. Лошадь задавила, когда копыта бил, по слухам пришло. Вот тебе и любовь. Так что мужики, не материальная ценность в коробочке лежит, ничего она вам не даст, а дорого только одному человеку было. Пашкины письма там, судьба человека.
    Околюб больше ничего не говорил, он протянул руку за папиросой и прищурил глаза. Никто, кроме него не курил, а ему было все равно. Он знал, что шкатулку с этого момента никто не тронет, поэтому отвернулся от нее и пускал дым. У Коляды уже были вытянуты губы, он снова нахмурился и все перебирал пальцами края рукавов. Что-то нехорошо ему стало, будто дубасили весь день по голове и чтобы не показать навалившуюся слабость он со злостью сплюнул и указал на гробы.
- Крышки закрыть, гробы не трогать. С утра подумаем, что с ними делать. Ночь еще молодая, нужно посмотреть как у Степана в деревне дела.
    Муха записал это указание в свою конторскую книгу, как только забрал ее обратно у главы.


18

    У Степана – гробовщика зараз собралось полно народу. Еще по пути к нему мужики перегруппировались и разделились на шесть равнозначных по силе команд. Именно команд. Степан был такому неожиданному сюрпризу и рад и не рад, он сам не курящий, а тут в миг его мало освещенный фонарями сарай наполнился едким дымом. А рад был потому, как в последнее время с людьми почти не общался, да и непринято было по известной причине заходить к Степану. Хотя бы за просто так.
    Перед тем, как рассказать, что же произошло в степановском сарае (а там без чертовщины не обошлось) надо обратить внимание на один вскользь проходящий факт касаемо Маркела. Было четко ясно, что к этому моменту Маркел полностью потерял надежду на тихий исход дела с крестами и что карьера его разломалась в щепки. Но мысль о другом. Ведь никому: ни главе, ни Околюбу, ни Жоржо он не рассказал про найденный в архиве документ, указывающий на то, что все покойные были связаны между собой. А не то, что выбор черта был случайным, как это полагали все. Но отчего-то он всем этого не сказал. Посчитал, что факт этот малозначительный и ни к каким конкретным выводам не приводит? Забыл ли про это или наоборот, хорошо помнил? А может, решил оставить факт в тайне и все-таки иметь хоть что-то в запасе, закончить расследование самому.
    Так что же насчет Степана? В быту Степан был веселым работником, он даже доску к доске прибивал вприсядку, с незатейливой песенкой про Ивашку и козлика, но как только у него появлялись гости, сразу преображался, соответственно в грусть. Прозвище было «борода». Оно и примечательно, ведь Степан не то что бороду, но и усов не имел ни разу, как появится щетина, сразу сбривал под корень. А почему борода, никто не помнил, да видимо давно ему дали, еще в детстве, поэтому все и мучились, думали, а кликали все же бородой. Так вот, что же со Степаном стряслось. Еще не проснувшись, он поутру упал с кровати, и неудачно упал, прямо на тапочки. Они хоть и маленькие, но бок помяли. Вдавились твердой стороной между ребер и у Степана дыхание перехватило. Встав на ноги, он хотел было умыть лицо, но в умывальнике закончилась вода и он потянулся через весь дом к ведру. Перед самым ведром он поскользнулся на мокром месте и звездочкой упал еще раз, все тем же боком. Долго материл жену свою, которая не вытерла пол, встал, схватил ведро и, поворачиваясь к умывальнику, еще раз грохнулся на пол. Всю воду пролил на себя. Тогда он с пять минут крыл матом хохотавшую за столом жену, сильно обозлился на ее смех. Так и не умывшись, переоделся и сел за стол. Тут же обжегся гречневой кашей, хотел запить чаем, а заварка в кипятке была заварена и тоже вдарила в язык. Так и не поев, он выбежал на улицу и от злости стал рубить дрова. От быстрых движений левая рука облепилась занозами, а из правой руки выскользнуло топорище и полетело в лоб жены, которая вышла на крыльцо успокаивать мужа. Жена упала как срубленная. Затаскивая ее в дом, он не увидел и ударил ее голову об дверь, положил на кровать, схватил ведро, выбежал к бочке, торопясь, опять облил себя,  обегая телегу, упал в сено, обвалялся в соломе. А когда встал, обмазался весь в трухе. Зачерпнул снова, забежал в дом, облил жену из ведра, та очнулась, увидела над собой непонятное что в трухе, закричала. А дверь открытая. Все на улице слышно, а жена все громче орет. Он не выдержал и чтобы заткнуть жену снова стукнул ее кулаком по лбу, на которой уже красовалась здоровенная шишка. Жена снова потеряла сознание. А Степан пролежал с той секунды в постели, боясь встать, хоть и ужасно хотел пить. Так он и пролежал до середины ночи, весь день, до тех пор, когда к нему не заявился глава с толпой мужиков.
    Никак заговорил кто Степана. Матерясь, он все же встал с постели, потер бока и вместе с незваными гостями направился в свой сарай. Глава не медлил, не объяснял ничего, он спросил у Степана, на месте ли кресты Носова, Роббек и Вирканчук.
- А куда ж им деваться, - изумился Степан.
- Не бубни борода, лучше дай взглянуть. Если на месте, значит, и мы успокоимся.
- Да ради бога. Вот, сейчас ключи найду от кладовки, куда ж их дел, дырявая голова, ах, вот они, - Степан обрадовался как мальчик найденным в кармане ключам и отпер дверь кладовки.
- Ну и где же кресты, борода!
    А вправду где кресты? Ни за мешком с мукой, ни за балкой, нигде крестов не видать.
- Вот чудюса!
    Все обыскал Степан, подолгу во всех углах рылся, потом безнадежно развел руками и глупо уставился на мужиков.
- Черт его знает, куда они делись!
- Нам-то не рассказывай, - на удивление Степана, Коляда с мужиками достаточно мудро и серьезно восприняли такую новость и не стали чинить разгром.
- Ей богу, мужики, никуда их не мог деть, что же я, растеряха какой-то что ли?
- Да не бубни, борода, ложись спать, работой тебе больше, работой меньше.
    Через десять минут вся толпа была в сельсовете. Коляда по-хозяйски открыл дверь, все сразу прошли в актовый зал и многие с чувством чертыхнулись. Не было и гробов с телами ныне покойных, а еще недавно здравствующих Носова, Роббек и Вирканчук. Это уже ни в какие ворота не лезло, это был прямой и наглый вызов всей Маслянихи. Никто не сомневался, что это дело было копыт черта. И непременно срочно нужно было собирать деревню и оборонятся. Неожиданное решение нашла Дарья Ионовна. Она перекричала всех собравшихся в сельсовете, те в свою очередь заткнули стоящих на улице, а там уж собралась вся деревня. Дарья Ионовна высказала лишь одну мысль: раз к делу причастна тетушка Ага (как это не было противным всем), то нужно найти людей, которые работают на нее. Более того, Дарья Ионовна уверила всех, что такая в деревне есть.
    Все боялись, но признавали то, что в деревню пришла большая беда.


19

    Бил четвертый час. Уже предрассветный туман стелился над полем, закрывая от взгляда похолодевшую за ночь землю, не так бойко трещали кузнечики и иная тварь и как громом по ушам раздавалось каждое «ку-ку» из леса, расплывавшись эхом по всей округе. Роса мочила ноги по самые колена, крупными каплями лежала на траве, а та в свою очередь наполняла воздух запахом свежести, немного тяжелым и опьяняющим, небо ежеминутно окрашивалось в различные цвета: с чернью, синевой, грязной серостью, неяркой белизной и под конец с оттенком желтого. Ото сна пробуждался ветер, чуть заря – быстро проходил по деревьям, словно проверяя, все ли на месте после ночи, потом убегал за горизонт и вокруг вновь бытовал немного тяжелый запах зелено-золотистого поля. Бил четвертый час.
    Собрание было решено провести в школе. Бесцеремонно разбудили Ивана Никифоровича и как директора школы попросили немедленно открыть ее. Тотчас классы заполнились зевавшими, но возбужденными людьми, из своих домов выходили женщины и старики, прихватывая с собой либо кусок хлеба и высохшие листья табака, чтобы в случае сонливости будоражить свой нос. Игнорируя общепринятые правила, на собрание явились даже дети, но сейчас никому не было до этого дела. Все искали подходящее место, тот, кто не успел сесть за парту, встал в коридоре, стараясь облокотиться об стену. Школа вмиг запылилась и сонному Ивану Никифоровичу это принесло лишь раздражение.   
    Долго не затягивая, Налейко открыл собрание, он попросил тишины и чтобы в классе открыли окна, иначе духота вмиг заморит всех. Не дожидаясь объявления, слово взял Коляда.
- Президиум на месте, то бишь я, предпрофкома, предсовета, хоть собрание и не плановое, но крайне необходимое. Прошу выслушать внимательно, - Коляда сбивчиво начал речь, не зная с чего именно начать, - всем хорошо известно, что сразу три человека померли в нашей деревне, слухи давно до вас такую весть донесли. И стоя сейчас здесь я честно заявляю, что к нашему стыду мы так и не разобрались в причинах такого происшествия. А как конюшня горела, вы все там были и все тушили, ни один не стоял. А кто ее поджег? Слава те, кони не сожглись.
- А зачем гадать, Тимошка Мухопчелов и поджег!   
    Коляда не разглядел, кто это с толпы выкрикнул.
- Чего кричишь за спинами, выходи сюда и отсюда говори!
    Помедлив, из толпы вылез  Вадим Иванов, хулиган и забияка еще тот, что многие при виде его кисло морщились – многие с ним имели дело. Иванов подошел, поправляя ремень.
- Я говорю, известно кто поджигатель. Тимошка сразу разнюхал, что я в сторожа подался. Не может мне обиды из-за Фимки простить, сколько уж времени прошло, а он все глаз косит. Во вред мне конюшню поджег, выгадал, когда я сторожить буду!
- Чего врешь, - взревел Мухопчелов, - чужое преступление на меня повесить хочешь?
- Видели, - засуетился Вадим, - он и сейчас зубы скалит!
- Да я тебя, козла недобритого!
    Толпа взбудоражилась – Тимошка пробирался к столу, на полпути его скрутили и облепили со всех сторон.
- Без мордобоя не можете обойтись, - зло выкрикнул глава, - прекратить немедленно! А ты, Вадим, встань на место и не подставляй Мухопчелова, не про того говоришь! – и уже спокойно, без рывков, - кто конюшню поджег мы узнали. Тайное станет явным, так сказать, но факт в другом. Нынче еще раз смерть к нам пришла, в этот раз за Вероникой. До кого слух тот не дошел, говорю здесь.
- Да мы все знаем.
- И последнее, самое фантастическое.
- Слово какое подобрал, - зашушукались женщины.
- А вы не зубоскальтесь, именно фантастическое. Кресты с кладбища воровали. Мы это дело всю ночь вели, оказалось, что не просто кресты, а и тех, кому они принадлежали украли. На сегодняшнюю минуту четырнадцать покойников. И можете мне не верить, но так оно и есть – все это сделал черт!
    В школе поднялся гул. Как понял Коляда, многим еще не было известно, что в Маслянихе орудует черт. А кто видел раньше черта? Что за черт! Естественно, женщины подались в крики. Коляде с трудом удалось успокоить их и продолжить далее.
- Именно черт. Кабы я один видел, еще ладно. Могли сказать, что с ума спятил по старости. А со мной еще сто человек было и каждый подтвердит мои слова, а если и этого вам мало, вот вам вдогонку его обгоревший хвост, - и Коляда вытащил из-за спины чертов хвост.
    Толпа всполошилась.
- А, никогда не видели такого? Так, нате, глядите!
    И тут глава сделал такое, что никак нельзя было делать – он выбросил хвост в толпу. Тотчас школа наполнилась криками, воплями, по бокам началась давка, ужас заполонил сердца людей и от того начиналась паника. Хвост черта перелетал с одной головы на другую и везде вызывал жуткое отвращение своим видом. Будучи целым, он был противен, а обгорев, стал еще противно вонять. Глава скорее был перевозбужден, выкинув такую шутку, он мимолетом даже улыбался и был весьма доволен своим влиянием на толпу. Но когда он увидел, что крики стали сеять панику, он убрал улыбку и с силой опрокинул на пол графин с водой.
- Ну-ка тихо здесь! Развели балаган на пустом месте. Вы посмотрите на себя, жалкие трусы! Забоялись какого-то там черта. Какой прок тогда от вас, если всей деревней трясетесь, это ли в угоду вам? Заявляю открыто и для протокола. Тот, кто чувствует к чертовщине всякое отвращение, пусть сегодня же пишет мне заявление и до конца сего дела не высовывается из своей избы. Это (я надеюсь) будет касаться только женщин и детей. Остальных же настойчиво прошу не волноваться и перебороть в себе страх. Как в воду гляжу, нет ничего здесь страшного…ну есть немного, но не такого ужасного. Верно или нет, чего притихли?
- А ты не подбивай нас на нужные тебе слова, ты предложение свое говори, чего думаешь делать!
    И понравилась и не понравилась такая наглость мужиков. Значит не опустили руки, хотят в этом разобраться, но вот беда – от страха ведь голова тупеет. И глава, сильно смягчив свой голос, даже как бы советуясь с присутствующими  говорил.
- Вы главного не знаете. Тот, кто был со мной на кладбище, тот слышал, в чем признался черт, так и скажу его слова без переделок. Над этим чертом хозяйничает тетушка, именно для нее и воровал он покойников, а кресты перепрятывал на дороге. Он сам нам в этом признался, а потом убежал от нас. Вот самая главная новость, вот к чему цепочка эта ведет. А тут уж судите сами: злоумышленники нам известны, преступление их доказано и нам понятно. Притом, мы сможем проверить так это или не так.
- Ты не виляй, глава, - не вытерпели женщины, - что конкретно нам теперь делать?
- Я не виляю, дуры пугливые, а говорю конкретно и по существу. Тетушкина прислуга живет в деревне, вот с ней и потолкуем. Дашка! Выходите вперед!
    Дарья Ионовна вывела Хаву из толпы и подошла к столу. Всеобщий гул затих, эхом прошелся в последний раз по коридору, а затем на некоторое время наступила та самая тишина, о которой просил Коляда. Невозмутимым, новым, каким еще никогда не смотрели на этих людей, взглядом на озадаченную толпу смотрела малознакомая маслянихинцам женщина. Глава снова обратил на себя внимание и старался как можно быстрее закончить свою речь.
- Хава Аркадьевна Путилова работает няней тетушки. Соответственно, в курсе того, что происходит в ее поместье. Ведь даже я, глава, не знаю, что там происходит. Вот пришло время узнать. Заявляю вам следующий план: через Хаву Аркадьевну мы будем знать последние новости того места и если докажем свою правоту, приведем тетушку к ответу. Никому не позволено нарушать закон, будь ты хоть трижды тетушкой!
- Правильно сказал!
- Так вот, если правильно, то и предлагаю следующее, - глава облизнул губы, что-то в горле начало просыхать, - давайте проголосуем. Кто за то, чтобы отправить Путилову на разведку, прошу поднять руки.
- Уж не войну ли собираешься объявить, - отшутился Харитон, но почувствовав на себе недобрый взгляд Коляды, вместе со всеми поднял руку.
    «Очень хорошо, - подумал в этот момент глава, - нужно кулаком держаться. Не распускать народ, а то чушь всякую наберут в голову и тогда пиши – пропало».
Харитон все же не мог так оставить этот вопрос. Он подождал, пока опустятся руки и за спинами встревоженных людей его станет видно председательствующему.
- Все же, Сидор Евстафьевич, торопитесь вы, - поначалу медленно, с хрипотой начал Харитон, но постепенно голос его креп, сам он выпрямился стрункой и в определенный момент даже встал на цыпочки, - не все рассчитываете. Конечно, свое дело хозяйское, но только не в этот раз. Оно касается всех в деревне, без малого пятьсот человек и судьба каждого связана с этим делом. Поэтому я убежден, что одним голосованием тут не отделаешься, мало этого!
- Ой, ты посмотри, как Харитон складно говорит, - усмехнулся Семен, толкая Якова, - а когда нужно, только и бормочет.
    По классу прошелся смех, это позлило Харитона и тот, не оборачиваясь, стал говорить еще громче.
- Щенок, раз сам не говоришь, дай человеку высказать, не такой породы ты, чтоб надо мной смеяться!
- Да и ты меня не затыкай, - вспылил Семен оттого, что при всех его обматерили.
- А ты дай сказать, тогда и материть не буду.
- Говори!
- Слава те, что разрешаешь, - съехидничал Харитон и обратился к президиуму, - я чего сказать хочу, глава наш Сидор Евстафьевич. Ведь мы ж эту особу совсем не знаем, чего ей там тетушка намела нам тоже не известно. А сейчас порешим такую тайну, условимся там сделать, а она пойдет ей и все расскажет. Ведь чужая она, у меня вот какие опасения.
    Глава не стал спорить, чувствуя, как и его одолевает слабость от бессонной ночи. В то же время хотел всем показать свое твердое слово и власть.
- То не есть хорошо, но дело уже прошлое, решение приняли единогласно, так что собрание считаю закрытым. Это по протоколу так полагается.
- Нет глава, ты обожди своенравничать, - чувствуя волнение Коляды, Харитон стал вполоборота, чтобы и другие увидели с какой уверенностью он говорил, - еще раз прошу: не торопись. Разве мы покос обсуждаем? Два-три слова, распределение мест и на работу? Меньше слов – больше дела? Так вот здесь то и нужно побольше поговорить, все до мелочей рассчитать, а уже потом собрание закрывать. В конце концов для нас это собрание делалось, значит нам и решать, когда его заканчивать. А чего люди молчите?
- С одной стороны, Харитон прав.
- Здесь все обдумать надобно бы, а то все тяп-тяп решили.
    Коляда взбесился от такой наглости пекаря. А тот знал, что не тронет при всех его глава, а если потом выговор влепит, тогда покажет свою слабость и боязнь. Знал это и глава, понимал, что пекарь специально при всех говорливым был, важность свою показывал. Но взбесился глава не по этому, а от того, что необдуманная речь пекаря может настроить народ на глупость, усилить страх и панику. Вполне вероятно такое могло быть, а пекарь и не думает об этом, ему лишь бы свой голос показать. Но слабость нельзя показывать, а злость – это та же слабость, поэтому с большим трудом Коляда стал разговаривать без криков, от напряжения вытягивая слова через свои сложенные в трубочку губы.   
- Не надо здесь устанавливать свою власть, только председательствующему можно закрыть собрание, а то, чем занимаешься ты, называется агитацией.
- Но постой глава, - улыбался Харитон, - ведь мы же не молодые, не по нам прыгать, едва лишь перепрыгнув. Нам толком понять надо, что и для чего делается.
- Ах вот как, - Коляда выкрикнул, вставая на парту, вот теперь даже дальним стал виден его здоровенный живот, - вопрос один задам. Я может тоже хочу сначала во всем разобраться. Кто тут впрягался за Харитона?
- Да он правильно говорит.
- Варененко. Хорошо, кто еще?
- А ты нас во враги хочешь приписать?
- И Кузьмин. Нет, не во враги. А только ко всем вам вопрос: взъелись сразу же, как услышали, что тетушкиных рук дело. Как все скривили морды! А вот тебе, Харитон, что плохого тетушка сделала, а?
- Ты чего это спрашиваешь? – Харитон запнулся на последнем слове.
- Просто спрашиваю, что тебе плохого она сделала. Неужели так от нее горя никакого не набрался? А, Харитон! А тебе Варененко, какие беды она принесла, Кузмин! Чего замолчали? Кому когда тетушка дорогу переходила? Давайте: расскажите всем, чтоб мы узнали, ведь разобраться нужно во всем.
    Харитон лживо потянулся.
- Эка и правду пора заканчивать, петухи уже орут.
- Э нет, - Коляда подпрыгнул на парте, - давай до конца разговор наш доведем, а иначе недосказанность будет, а она отношениям мешает. Так что стой на своем месте!
    Народ помялся. Они никогда еще главу таким не видели. Тут заголосила Астафурова.
- Раз уж просишь, тогда скажу. Я баба не говорливая, попросту не болтаюсь и не болтаю. Все вы знаете мой двор, какая крыша у меня. Дом ведь старый, а от этого оклад в землю должен уходить, ан нет! По старости у меня крыша съезжает, попробуйте здесь скаламбурить мне, - Матрена зло посмотрела на Вадима, - муж мой и так и сяк ее прибивал, а она все съезжает и съезжает. И всем вам известно, чем все закончилось. Муж свалился с лестницы и теперь на всю жизнь хромым остался, разве это не сглаз? Два мешка лука даю, что это тетушка меня сглазила.
- Да брехня это Марина, - поднялся Николай, старый плотник, - она у вас изначально вкривь построена была.
- Да? А почему-то тридцать лет стояла и не шевелилась.
- Раз так, то и у меня есть беда, - это заговорила бабка Зоя, - у меня иконки в углу хаты стоят, образ там поставлен, так я каждый вечер перед сном подхожу туда, помолюсь. Но грех какой! Иногда левая иконка нет-нет, да падает, именно левая. Так ведь и есть, что тетка эта молиться мне не дает, чтоб ей худно было, прости мя боженька за слова такие.
- Да молчи бабка, придумала тут!
    Коляда уже с удивлением стоял на парте и молча наблюдал.
- А ты не затыкай, жену свою в доме тыкай, а нас не тронь. Чего у меня было, знаете, - подключилась Катька из Первомайской, - так в прошлом году в это же время заночевали на покосе мы. Сено перевернули, а убрать не успели, вот и решили рано на заре убрать, а то погода мля, не поймешь ее: утром солнце, днем дождь, вечером сырость. Заночевали значит. Да чего мне врать, вон, и Уля Степанова там была и Тамара. Спим. И тут слышим, как кто-то за шалашом сено шевелит.
- Как же вы услышали, если спали, - засмеялся Вадим.
- Тебе сказали заткнуть рот, вот и заткни. Раз услышали, значит, не совсем спали. Мы за фонарик, наружу, поглядеть чего там такое шуршит и видим, что копна наши дневные раскиданы, а перевернутое сено вниз к кустам посыпалось. О тю! Мы ночью через лес в деревню чесанули. А кто где, шо где! Никак тетушка постаралась, нам пакость такую сделала.
- Да не ругайте вы народ, мы пугливые, стукнем по лбу от страха.
- Храбрости полные штаны, а у Вероники все друг к другу жались, - Астафурова не выдержала и стукнула кулаком Вадима по спине.
- Рукоприкладство задумали, - вскрикнул Вадим и только замахнулся, как от    Марины снова получил в грудь.
- Вероника та сама ведьмой была, поделом ей!
- Чтобы вы знали, я первый начал копать палисадник, - выкрикнул Яков.
- Ты-то молчи, сопли распустишь.
- Что!
    Неожиданно для всех началась возня. Кричать стали все и драть за волосы близстоящего, а отчего, поди разберись. Марина совсем распоясалась: стала кидаться ботинками, размахивать кулаками, сшибая всех без разбору и именно в этот момент Коляда понял, что людей охватила паника и каждый был сам за себя.    
    Он также стоял на парте и наблюдал за потасовкой. Вмешаться не решался, толпа легко могла покатить на него самого. В этой суматохе стали раздаваться крики. Они становились четче и уже можно было разобрать, что кричали непонятное всем «Ляли!». Вскоре отовсюду стало разноситься это непонятное слово. Затем все замолкли и посмотрели на дверь, им стало жутко от понимания того, что они кричали. Слово это было «Лиля». Вот в этот момент эта Лиля и стояла в дверях. Сразу образовался коридор, для того, чтобы она прошла к главе. Та молча двинулась, не обращая ни на кого внимания.
    «До чего она страшной стала, - подумал Коляда, - ведь не такая она и старая, чтобы все на ней свисало».
   Ее голова была перевязана платком, фигура сгорбленная, ноги колесом, словно не женщина шла, а бочка. Странным было то, что такой неприметный человек мог затушить всеобщий гул, обратить на себя внимание всей толпы. Интересным это было и главе, который нынче многое узнал о своих жителях. И уже боялся узнавать что-то новое.
    Лиля говорила негромко, несмотря на это ее все слышали. Она сильно шепелявила, сказывался явный недостаток передних зубов, а говорила она хладнокровно без каких-либо колебаний. 
- Боже нас всех защитит, ей богу. Езус-Мария! Мы не будем брошены.
    Многие заметили, что сарафан ее снизу промок. Всех встревожила мысль: не означало ли это, что она таскалась по болоту. Но раз божится – значит с богом. Это успокоило людей. Лиля по просьбе женщин рассказала, что произошло в их доме.
- Мы с Вероникой пили чай. Это было часам к семи. Да, к семи, я смотрела тогда на часы. Мы сидели за столом и разговаривали о нашей корове. Знаете ли, она недавно отелилась неудачно, не смогли поднять теленка.
- Так вот откуда теленок! - прорвалось к Дарьи Ионовны.
- Вы нашли его. Мы сидели долго, чай остывал и Вероника встала и подошла к печке, чтобы разжечь ее. А тут… - и Лиля замолчала, передумав говорить.
- Что тут? – спросил Жоржо.
- Вы все равно не поверите, итак нас с Вероникой за идиоток держали.
- Ты говори, не бойся.
- Тут из печки выглянул, как бы точнее сказать, черт. – И Лиля в ожидании посмотрела на людей, но к ее удивлению, эта новость не только не ошеломила их, но и заставила прислушаться внимательней. – Ну черт, натуральный. Он вылез из печки, с кончика хвоста стряхнул золу и как был, голый, схватил Веронику за руку. Голос отнялся сразу, ни пискнуть, не прокричать, словно заколдовал. И я сижу и не двигаюсь, смотрю, как он запрыгивает на нее и, хлестав своим хвостом ее по спине, заставляет обегать печку. А куда обегать, за печкой стена у нас. Так Вероника, чтоб не приснилось мне такое, обегает печку, залазит на стенку, по потолку, обратно на пол и так по кругу его катала. А сама, как я гляжу, испугалась и хочет скинуть, а руки не слушаются. Вот чертовщина. Я через силу перекрестилась и с меня тут же тяжесть прошла. Я быстро схватила кочергу и черту прямо по лопаткам дала. Он оскалился на меня, копыта свои здоровенные растопырил, а мне чего, стоять? Я кочергой ему между глаз, вот тут он как заорет, с Вероники спрыгнул, хотел было на меня запрыгнуть, но я его еще разок огрела. А на Веронику гляжу, та бездыханная на диван упала и все. Смилуйся над ней, боженька. Тут гляжу, черт в дверь выскочил, я за ним. Через забор, на крышу сарая, вдоль курятника. Потом через прогон погналась. Он как собака, на четырех лапах удирает, и так от меня хочет выкрутиться и сяк. Я ему всю спину отбила кочергой.
    После деревни, он меня в лес потащил, бежит прямо сквозь лес, еле за ним поспевала, а когда к болоту стали приближаться, тут я его за хвост и поймала. Остановилась резко и дернула на себя, хвост оторвался, а ему хоть бы что, заревел и дальше через болото побежал. Сил у меня больше не было, плюнула я ему вслед  и на болоте до ночи сидела, не могла отдышаться.
- Вот те на, черт и там успел побывать, а как же ты по сумеркам за ним бежала?
- А как же, ведь он рыжий весь, блеском играет, глаза хорошо видели.
- Ты, Лиля, обожди, не тараторь так, - попросил Коляда, - почему же рыжий. Не может он быть рыжим, у тебя от страху в глазах закружилось.
- Нет, глава, то, что он рыжим был, я точно знаю, целый час его спину дубасила. Усы у него, правда, белесые были, да рога коричневые, острые как шило.
- Да ошибаешься ты.
- Ах, не верите? Да я вам хвост покажу, - и с этими словами из мешка, который все увидели в ее руке, Лиля вытащила рыжий до безобразия чертов хвост. Все остолбенели и таращились на него, - вот, глядите. 
- Так что это значит? – глава обратился к толпе. – Это значит, что у нас два черта, один черный, другой рыжий!
- Какой же черный? – перестала крутиться Лиля.
- А вот и наш хвост, покажите ей.
    И Лиле показали обгоревший хвостище черного черта. Всеобщее удивление было настолько сильным, что еле хватало дух перевести. Вот и задача была главе – как закончить итак затянувшееся собрание. Народ хоть и устал, а стоял на своем месте, злость от недавней драки ушла и людям просто было не по себе.
- Вот, что я скажу, - нарушил тишину Околюб, который все это время стоял в стороне и наблюдал за происходящим, - послушайте сюда люди. Вот эти два хвоста, дайте мне их, - он собрал хвосты и поднял вверх, - принадлежат двум чертам. И правильно вы заметили, что один из них черный, а другой рыжий. Я в этом случае могу сказать лишь одно. Считается, что черт появляется к беде, это тогда, когда среди людей нет общего языка или когда люди сильно испохабились. Вот тогда он и появляется. Но черт не такая большая беда, от него можно легко избавиться. Нужно просто найти людям общий язык и обратиться к добру, а против общей силы он не устоит. Но тут есть момент. Если уж появляется рыжий черт, а он гораздо пострашней и похуже черного, то людям не просто нужно объединяться, а всегда приходится приносить жертву. Малой кровью, как говорят, не обойдется. Вот и нам не повезло, рыжий к нам пришел. И то, что Лиля его прогнала, да это ничего не значит, он к нам обязательно заявится и приведет своих дружков. Ну, так что же, у нас беда большая, все это поняли, вот нужно понять как мы от этой беды избавляться будем и в ближайшее время решить. А не то пропустим, тогда никто не спасет. Никто не знает, к чему это может привести, поэтому нужно остерегаться.
- Верно сказал Околюб, - Коляда в отличие от многих был решительным и уверенным, - остерегайтесь всего, старайтесь одни не оставаться, за деревню, а особенно в сторону болота не ходить. Главное стерегите детей, эти проворные мальчуганы в летнее время только и любят, что по улицам шастать, да во всякие щели залезать. Мамашкам следить усиленно. Запирайте на ночь дом, закрывайте печи, Марине Астафуровой даю указание организовать голосовую почту и пять раз за день делать перекличку, список с утра возьмете у Мухи в сельсовете. Да хотя я сам дам, с утра приходи. У Налейко будет особое задание, он завтра же отъедет в райцентр и поднимет его, всех сюда звать: из газеты, милицию, бабка там живет ясновидящая, ее привезите.
    Глава удовлетворенно глянул на людей, впервые за все собрание он вел себя, как председатель и его по-настоящему слушали и не просто слушали, а прислушивались. В какой-то мере, это его пугало. Сможет ли он потащить за собой всю деревню, способен ли еще взять ответственность за всех в такой момент?   
- И вот что, маслянихинцы, я не зря вас так называю, потому, что вы все из одной деревни. Прошу вас для общего блага, не подавайтесь панике. Если один заголосит, сосед подхватит, через минуту все будут орать. Крепитесь братцы, нам объявлена война и враг наш коварен и беспощаден. Но и мы покажем ему свои зубы, главное нужно держаться вместе, действительно сообща и отвечать друг за друга. Петухи пропели, давай по домам.
- И спаси нас всех бог! – крикнул кто-то из толпы.
    Люди окрепли духом, многие тотчас пошли по домам, стали приготовляться к новому дню и никто не знал, что он им принесет.


20

    Деревня хранит свои тайны. Приезжему она кажется деревянной пустыней, жителю – письмами в шкатулке. У деревенского жителя другой жизни нет. Он не знает ее, тем и дорог ему единственный дом.
    Почти никто из жителей и в жизни не ступал на тропу, ведущую через болото, а в нынешней ситуации, если предложить кому-нибудь прогуляться по такому маршруту? И правильно сделают, если отправят куда подальше. Но, судя по всему, Хава была другого рода, вот уж правду говорят: приезжий и местный не поймут друг друга. А еще говорят: осознание страха убивает сам страх.
    Хава медленно шла в поместье тетушки. Под ногами хрустели обломанные ветки, весь путь мучили бесчисленные комары и мошки, которые с неслыханной наглостью лезли прямо в нос. Но это не так мучило Хаву, как ее тяжелые мысли. К нынешнему времени Хава точно для себя решила, что будет увольняться, по-настоящему она и шла, чтобы официально уйти с работы, выяснить все вопросы с Зинаидой, которая к восьми утра наверняка была уже у тетушки и, если повезет, впоследствии уехать из деревни пока не закончилось лето. Она все еще находилась под неприятным впечатлением от прошедшего дня, от лживой пропажи поварихи и от ее неожиданного появления за ужином. Все в поместье ненормально обернулось, Хава даже чувствовала на языке привкус сырого мяса, до того было страшно.
    «Деньги деньгами, - думала Хава по дороге, - сто тысяч – это очень хорошие деньги, я вряд ли найду другую такую работу, но рисковать собой не буду!»
    Погрузившись в свои мысли, Хава не заметила, как вошла в поместье. Солнце стояло высоко и предвещало жаркий день. Снова духота будет давить на голову, но после девяти месяцев зимы это было даже в удовольствие. Никакого движения в поместье Хава не заметила, хоть и всматривалась долго и упорно. Даже подойдя вплотную к дому, она не услышала ни одного звука, ничьих шагов, а это значило, что сегодня снова в поместье что-то происходит. Зайдя в дом, Хава остановилась у порога и замерла, теперь куда бы она ни входила, она вслушивалась и старалась уловить хотя бы какие-нибудь звуки. Но и в доме было тихо. Быстрым шагом она прошла на кухню, ни Насти, ни Соломия, как это было вчера, не было, все аккуратно висело и стояло на своих местах. Разделочный стол не был запачкан утренней стряпней, чего еще никогда во время пребывания Хавы здесь не было. И это было непонятно. Весь первый этаж пустовал и молчал. Хава стала подниматься по лестнице, снова на ее лице было удивление и растерянность. Ни в коридоре, ни в кабинете никого не было, более того, шторы в кабинете были занавешены, значит туда даже никто не заходил. Неужели к восьми часам все еще спали? Спальня тетушки была заперта, пришлось сходить за ключом в свою комнату. Дверь была закрыта на один оборот, открылась легко и Хава вошла в спальню. В спальне было темно, плотные шторы закрывали свет, можно было разглядеть лишь основное: со вчерашнего дня коляска была разобрана, колеса лежали на полу, снова впился в нос едкий запах мочи. В спальне тетушки не было, снова та бодрствовала с раннего утра. Запах не дал долго находиться в спальне, Хава вышла в коридор и заперла дверь, ключ она не стала уносить обратно, а положила себе в карман. Скорее всего, она намеревалась попозже снова зайти в спальню, убрать утку и открыть шторы, тогда, когда узнает где сейчас тетушка и все остальные. Сейчас было не до этого, нужно было обыскать все вокруг, посмотреть беседку, может с утра организовали собрание. Но в доме не было никого, Хава проверила туалет, кладовку, прошла в свою комнату и только тут заметила, что содержимое ее шкафа было перевернуто. Там и так ничего не было кроме белья, полотенец и сменной обуви, но все было вывернуто наизнанку и даже потоптано. Это было чересчур. Во что бы то ни стало нужно найти Соломия и Настю и скорее уходить с этого места. Этих обоих тоже нужно было спасать, про остальных Хава сомневалась. Она выбежала из дома и пригляделась к беседке, но и там никого не было, беседка казалась заброшенной. Хава снова прислушалась и снова ничего не услышала. Словно это место и не было жилым. По крайней мере семь человек в ней должно было быть точно.
    Хава решила искать Соломия и направилась к домику прислуги, от спешки она споткнулась и чуть не упала на землю, после этого шла все быстрее, оглядываясь на дом. Пройдя озеро, а потом беседку, она обошла домик с обратной стороны и посмотрела на окно. Все окна домика были забиты досками и только сзади, к выходу в лес, окна стояли открытыми, лишь одно было в них примечательного: были залиты грязью и от этого были непригодными. Лес же за домиком действительно был густой, даже выше чем за озером и таил в себе вечный мрак, куда никто никогда не ходил. Сам домик был хиленьким, он был дощатый, внутри было пыльно и сыро, в нем постоянно было прохладно, даже тогда, когда на улице стояла невыносимая жара. Наверное, это было от того, что пол лежал прямо на земле и более того, к стене он щелился. Окликнув Соломия, Хава закрыла за собой дверь, домик был разделен на четыре комнаты, каждая не более двух метров в длину, дверей в комнатах не было, в них стояло одно и то же: железная кровать, тумба и стул, больше ничего не было особого, хотя у каждой комнаты были свои мелочи. В первой на стенке Хава увидела цепочку с крестом, цепочка была алюминиевая, достаточно старая. Под кроватью стояла банка от тушенки, в которой торчали папиросы. То была комната Соломия. Только сейчас Хава вспомнила, что Соломий, как и все остальные работники, каждый день был в одной и той же одежде. В комнате не было шкафа, вешалки, это было малозначимо, но примечательно. Осматривая следующую комнату, Хава заметила у кровати открытку. На ней по заснеженной улице во фраках кони спускались с неба, а в карете сидела принцесса в фиолетовом платье. Открытка была старая, но не утратила краску, края ее были сильно замаслены и обшарпаны. Только в одной комнате Хава нашла тапочки и очки. Кто же мог носить очки? Вероятней всего, это была Марфа Геннадьевна. Хава вспомнила, что иногда она щурилась, расписывая меню. В комнате Валентины не было ничего лишнего, только стул был не с круглыми ножками, а брусковые. Безусловно, убогое жилище. Не заслуживали Соломий и Настя таких условий, Хава решила увести их отсюда, во что бы то ни стало. Сколько бы они не зарабатывали у тетушки, в деревне им нашлось бы нормальное жилье, а потом и работа, пусть и с меньшей зарплатой.   
    По спине прошел холодок, нужно было выходить из домика. У него была еще одна деталь: подходя к двери, Хава увидела неумело нарисованную посередине кошку. Естественно, входящему она не видна. Кошка нарисована мелом, в стойке, с вытащенными когтями и опущенными ушами. Но что это был за рисунок, вернее, зачем он был нужен, Хава не поняла. Может, работа Насти от скуки, по вечерам здесь совершенно нечего делать. Хава закрыла дверь и с минуту смотрела на дом со стороны. По сути, он был заброшенным, скорее амбаром, чем домом, где могли жить люди. Хава снова долго и упорно смотрела на поместье, стараясь приметить хоть какое-нибудь движение. Вокруг стояла тишина, которая не радовала.
    «Так что же я теряю, - осенило Хаву, - раз я увольняюсь, здесь последний раз и больше не собираюсь работать на эту старуху, то почему бы не выяснить все до конца?»
    В подвал она решила залезть полностью, а не только посмотреть верхние полки. Дверь подвала закрывалась на амбарный замок, который, впрочем, легко поддался. С отворившегося подвала резко дунуло морозной свежестью, дополнительный свет не понадобился: подвал не был вертикальным и, как оказалось, не таким большим, как это предполагалось раньше. Хава оставила дверь открытой, спустилась внутрь и с интересом огляделась. В подвале не было мяса, по словам Соломия еще позавчера он был забит мясом до самого выхода, вероятно вчера мясо убрали, но если мяса было так много, куда его можно было сложить? Но подвал не был пуст, в зимнике на полках стояли плотные мешки с каким-то зерном, Хава не смогла расковырять мешок и посмотреть, что это за зерно. Поверх мешков стояли трехлитровые банки с белой жидкостью. Отковыряв кусок, Хава засунула ее в рот и причмокнула. В банках было молоко. Банки стояли всюду: их было не меньше пятидесяти штук и каждая была заполнена по самые края и закрыта пластмассовой крышкой. Но зачем нужно было столько молока и если позавчера здесь было мясо, откуда молоко могли взять? За один день даже пустые трехлитровые банки в таком количестве с трудом можно было найти, о молоке и речи нет. Но странности были всюду и воспринимались теперь не с таким удивлением, но кое-что в подвале заставило удивиться. На дне, за стеклянными банками стоял большой серый шар. Комок шириною в полтора метра, перевязанный толстым канатом. На ощупь поверхность была не то резиновая, не то сделанная из какого-то вязкого материала. Очень была похожа на карамель, она даже пахла как-то сладко. Хава попыталась сдвинуть комок с места, он примерз к земле, но после некоторых усилий поддался и его можно было раскачать. Хотя и с трудом, он с силой возвращался на свое место и обратно вкатывался в свою ямку. Комок был полым, это была своеобразная скорлупа, внутри которой что-то было соответствующих размеров и оно стукалось об стенку с каждым новым толчком. Хава начала переворачивать комок верх тормашками, здесь здорово пригодился намотанный на него канат, мелкими рывками Хава перевернула его и всмотрелась в поверхность. Она искала швы, замок, отверстие, через которое можно было посмотреть, что находилось внутри, но комок словно был изначально сделан без разрывов и не имел никакого выхода. Вскоре она почувствовала, что пальцы ее начали замерзать, а руки давно дрожат от холода. Находка в подвале была интересной и любым способом хотелось узнать, что таится там внутри. Хава решила следующее: пойти в дом, отогреться, в кладовке взять топор, одеться теплее, взять фонарик и вернуться обратно. Стенка комка видимо была не толстая, она легко вдавливалась под напором и по всей сути топором ее можно было развернуть. На всякий случай нужно было захватить и нож, благо Марфа Геннадьевна всегда держала свои ножи остро наточенными. Хава направилась к дому не по тропинке, появилась мысль о том, что Зинаида сможет проследить ее путь, разглядеть свежие следы.
    Дом стоял на своем месте, дверь была полуоткрыта, а в самом доме стояла все та же тишина. Ножи Марфа Геннадьевна хранила на верхней полке справа от плиты, вытащив один из них, Хава поднялась на второй этаж и хотела повернуть к кладовке, но остановилась у кабинета. Небольшая деталь привлекла ее внимание, мелочь, которая сейчас определяла многое. Пожелания тетушки выполнялось всегда. Вот и в это утро в кабинете стояли свежевырванные, не сдутые одуванчики, а вчерашние лежали в урне. На столе стояли чернила, рядом лежало новое перо и бумага, как и вчера кабинет кем-то был приготовлен. А если в кабинете прибирались, значит, в нем работали. Впервые за последнее время Хава осознала, что ей здорово любопытно все, что касалось тетушки. Она и в подвал лазила, чтобы увидеть то, что ей запрещали видеть и конечно, когда представился такой случай, Хаве хотелось выяснить все до конца. Бумаги, с которыми работала тетушка, хранили в ящике стола, он всегда был закрыт на офисный замок, ключи от которого, скорее всего, были у самой тетушки. Но это не означало, что ящик нельзя было открыть. Ящик можно было сломать. Хава ушла за топором, ей не раз приходилось держать топор в руках, поэтому била по замку она уверенно, вскользь. Замок упал на пол, Хава прислушалась, затем открыла ящик и вытащила лежавший там листок бумаги. Больше в ящике ничего не было. Листок был исписан мелким почерком, чернилами, некоторые слова были зачеркнуты, подписаны сверху и снова зачеркнуты, а внизу даже целое строка была заштрихована. Но, в общем, прочитать кое-что можно было.
Роббек                Хава – чердак до 12
Вирканчук  (новеньких не мыть)             Проверять каждые 2 часа трещина
Орестова, Броф /передний вход/          Появится не раньше 12
    Дальше все было размыто либо перечеркнуто. В доме по-прежнему стояла тишина, хотя вероятно, было уже полдесятого. Хава положила бумагу на стол и пошла в спальню. Самое интересное и важное, по ее мнению, пряталось там.   
    Снова появился этот ужасный запах, кажется, он стал еще хуже. Все, что было столь интересно, скрывалось за плотной занавеской. Хава не задернула ее, она прошла по низу и в эту же секунду дернулась назад и закричала. За занавеской буквой П на старых стульях сидело четырнадцать покойников. Совсем не разложившихся, а только посиневших. В руках у каждого была потухшая свеча, а ноги окутаны в простыню. Очень были похожи на спящих. Но самое страшное было посередине. На полу, свернувшись клубком и задернув голову к потолку, лежали Валентина и Настя, с такими же синими лицами и открытыми ртами. Будто хотели закричать, но не могли, потому что были мертвы. От такой находки помутилось в глазах, ведь права была Хава! Тетушка была опасной и у нее своя, особенная цель, которую она достигнет. Хаве стало страшно. Видимо и остальных не было уже в живых.
    Как только она это поняла, тут же выбежала в коридор и побежала к лестнице. Повернула в сторону кабинета и нашла нож, снова рванула к лестнице, чтобы поскорее убежать в деревню, но, почти спустившись, остановилась. На первом этаже стояла тетушка, совсем молодая, но так же играющая пальцами у лица. Позади ее стояли незнакомые женщины: обе блондинки, одна помоложе и в косынке, другая в мужских шароварах и крупного телосложения. Все трое смотрели на Хаву, не переговариваясь. Затем одна из блондинок рванулась вперед и чуть было не поймала Хаву. Крича от ужаса, Хава побежала обратно, по пути доставая ключи из кармана. Побежала в спальню тетушки. Совершенно случайно блондинка споткнулась и в это время Хава успела забежать в спальню и закрыть за собой дверь. Ручку стали дергать с силой. Затем все мгновенно закончилось и раздался тетушкин голос.
- Хава Аркадьевна, будьте мудрой. Откройте дверь, тем более, что вам не безопасно находиться в спальне.
- Кроме покойников, которых вы убили, здесь никого нет, у меня есть нож, так что же мне боятся?!  - Хава посмотрела на окно, оно было закрытым, но если сломать, можно было спрыгнуть к саду.
- Постойте Хава, - тетушка заглянула в замочную скважину и зло усмехнулась, - кто же вам сказал, что они мертвые?
    Хава замерла, тут же послышав щелчок за спиной. В следующую секунду она получила сильный удар по голове.
    Проснулась она на чердаке, затылок был в крови, ножа в руках не было. Хава прислушалась, внизу постоянно ходили, передвигали мебель и стучали молотком. Казалось, что в доме собралось много людей.


21

    По утру, после ночного собрания, Налейко собрался в центр. Он знал, что путь предстоит длинный и поэтому с Колядой условились о следующем. Нынешний день он тратит на поездку в одну сторону. Чтобы не загнать коня, день пробудет там, даст коню набраться сил, а тем временем поднимет весь центр, все обсудит с их главой Яковлевым. Яковлев хоть и был зазнайкой, но только в хозяйственных делах, Коляда знал его хорошо, не раз ездил к нему, даже корову ему дарил, задабривал по какому-то поводу. Он сам был из крестьянских, свой, поэтому как бы не кичился, а считался уважаемым человеком. К тому же был умным, раз дали целым районом руководить, вот и поймет он всю серьезность дела, что нужна Маслянихе помощь. В этом Коляда был спокоен. А на третий день Налейко нужно будет скакать обратно, уже с подмогой, а если Яковлев сразу не даст, то сказать, когда Маслянихе ее ждать.
- Да передай на словах Данила, хоть в письме все написал и печатью заверил. Главное нужно словом сказать. Скажи, Сидор Коляда лично просит помочь, по старой дружбе, беда большая к нам пришла, пусть не медлит и ты сам не медли, надежда только на тебя. Не придет к нам яковлевская помощь, считай пропали, каждый день дорог. Постарайся Данила, очень постарайся. Ну, с богом.
    Коляда обнял Налейко и сунул ему в руки письмо. 
- Ступай.
    Налейко провожали всей деревней, его ждали возле его двора, снова собираясь в толпу, некоторые совсем не спали, а тот, кто лег и поспал под утро сейчас опух и крепко зевал. Все упорно ждали. Налейко протиснулся сквозь толпу и забежал в дом.
- Все слышали, Дуська, ты же была на собрании?
- Все, все и почему именно ты, - жена кинулась на шею и заплакала.
    Налейко не нравились эти нежности, он усадил жену на стул и многозначительно на нее посмотрел.
- Потому что именно я смогу привести помощь, судьба всей деревни в моих руках. Мне глава так и сказал: Данила, только ты сможешь это сделать. Во! Этим гордиться нужно, а ты плачешь. Чего расселась, сумку мне собирай.
    Налейко второпях надел кирзовые сапоги, взял телогрейку на всякий случай. Жена побегала по дому, накидала в сумку еды, посуды, слезы свои, хоть Данила и просил, после этого дала сумку мужу.
- Ты чего мне понабрала дура. Кирпич с печки положила?
- Ох ты и правда. С хлебом перепутала. Вон он хлеб, вот, ложу. Ты и сам хорош, торопишь как на пожар.
    Данила взял сумку и накинул ее через плечо.
- Хлеб положила, а кирпич мне зачем?
- И правду зачем, - засмеялась жена, но тут же пустилась в слезы, - прощай Данилка, вишь судьба какая.
- Какой «прощай» дура! Послезавтра вернусь, ты мне накаркаешь сейчас. Ну все я пошел, а ты давай корову корми, дои ее по вечерам, а то молоко пропадет. Все, все и так опаздываю.
    Отвязав во дворе коня, Налейко прошел через калитку и вышел на дорогу. Он уж было приготовился слушать общие слезы, баб-то собралось возле его двора как на собрании, но к его удивлению никто не молился, не плакал, не поднимал шум и вся толпа молча провожала его до конца улицы.
- Вот бесы, - сплюнул Налейко, - и чего им не спится, всю ночь бегали и хоть бы хны!
    К восьми утра он выехал из деревни. Дорогами Масляниха была богата, некоторые вели на озера, откуда зимой брали лед, по другую сторону лежали дороги, ведущие на поля, оттуда на речку. Тропинок и тех было больше, каждая местность рядом с деревней была облюбована, тропинки те не зарастали травой, по ним бегала ребятня, люди ходили по ягоды, по грибы, старики гоняли коров. И всех их очень хорошо знал Налейко, с самого детства их всех выведал и с закрытыми глазами мог показать куда какая ведет и по какой лучше пойти, чтобы срезать. Дорог было много, а вот из Маслянихи в центр дорога была одна, через лес. Еще давно проложили коридор, а подравнять не смогли. Вот она к осени вроде бы обкатывалась, а по весне снова дробилась и старые ямы появлялись на прежнем месте. Давно надо было ее ровнять: собрать всех мужиков без исключения с лопатами пойти по дороге, где ямы – засыпать, где колея – разрубить. Каждый ведь по этой дороге получал почту, муку, сахар, многие своим ходом ездили в центр и каждому лень сделать, только попусту гробили свои телеги.
    Налейко повернул на эту дорогу и зашел в лес. Коня не стал гнать, знал, что до полянки дорога непростая, легко можно перевернуться, конь отступится или попадет ногой в колею и все. Через шестьдесят километров открывалась полянка, там обычно делали привал и ориентировались на правильную дорогу. После нее путь был безопасный, можно было и погнать. Вскоре дорога начала двоится, пришлось выбирать, по старой ехать или по новой. Каждый год добавлялись новые объезды, по старым уже никто не ездил и они терялись в кустах, где-то приходилось делать круги, идти через лес когда и новые были размыты. Идти было трудно. Верхушки деревьев скрывали жаркое солнце, хоть лес и был сухим, но чувствовалась прохлада и это было хорошо. Судя по солнечным лучам, за лесом было жарко. Настоящий летний день. Налейко был взволнован, он действительно понял, что судьба всех в его руках, в том письме, которое он спрятал в сумку и нужно было взять ответственность на себя. Яковлев был чертовски вредным главой, как он воспримет приезд Налейко к нему. От рассказа про гробы и чертей, про смерть трех жителей он скорее засмеется и прогонит обратно, чем поможет. Ведь поверить в это трудно и как бы так ему все рассказать по-умному, чтобы серьезность дела была очевидной. Этого Налейко на ум никак не приходило. Долго он вдумывался, все придумывал как будет начинать разговор, о чем в первую очередь будет говорить. Не хотелось  глупо выглядеть перед районными, а ведь там не только Яковлев будет, но и вся администрация.
    О всяком в пути думал Налейко. О жене своей Любе, с которой пятнадцатый год живет. Двух детей она ему родила, уже в поле с мужиками на равных работают, так и надо. Дом три года назад себе построил новый, старый, родительский совсем гнилой был, лет пятьдесят стоял. Раньше и хозяйства не было, потом корову купил, теленок появился, появилось свое мясо, сейчас в хозяйстве пять голов. Двух быков по осени забил бы, лишнее мясо продать или на свинью обменять. Было бы хорошо. Все как у всех у Данилы и мужик он не пьющий, все бабы Любе завидуют, видную должность занимает. Председатель профсоюза, это же почти что председатель сельсовета, как Коляда. Значит не последний человек в деревне. Люди советуются с ним, вон какую миссию доверили, значит ценят. Вспомнилось ему как в лесу он гулял, бабка Маша его с собой постоянно таскала. Сама старая была, а ведро ягоды за день собирала и Данилку била если полное ведро не приносил. Он и ругал ее, и сбегал, но утром снова оказывался в лесу до вечера. Бабка шустрее была и из под земли его доставала. Вроде бы в наказание такое, ан нет! Зимой каждый день морс, вечером замороженные ягоды с сахаром, варенье.
    Налейко захотел пить. Он остановил коня, пошарил в сумке и достал бутылку. Только глотнул, сразу плюнул и пригляделся.
- Вот дура! Ну не дуру ли в жены взял – вместо воды масло налила. Эка она меня отравить захотела, кирпич мне сунула, масло налила.
    Долго оплевывался, пожевывал листья, а бутылку положил обратно, хоть не нужно было сейчас ему масла, а дома пригодится, не из дешевых удовольствие. Листья сплюнул, вроде привкус прошел, но после этого сильней захотелось пить.
- Хоть бы роса стояла или дождь пошел. Хотя нет, дождя мне не надо, дорогу размоет и конь пройти потом не сможет, вон дорога какая бугристая стала, раньше не такая была.
    И что-то подозрительно пригляделся вперед, потом назад, прошелся вокруг коня. Конь тоже насторожился, почувствовал волнение хозяина, стал бить копытом. А Данила все всматривался и всматривался, пытаясь углядеть что-нибудь знакомое, но все не мог.
- Ух ты, люди добрые, а дорога-то и впрямь не та. Это ж куда ты, коняшка моя, меня завела, везде ели да ели, а где же тополя, дорога по тополям идет.
    В миг пронеслась страшная мысль и самому ему страшно стало и конь все почувствовал.
- Никак потерялись мы с тобой, а, грива ты вшивая. Сколько по лесу не ходил, никогда не терялся, а тут в самый нужный момент на тебе. Постой, постой, - задумался Данила, - а откуда мы пришли с тобой, везде же ели стоят.
    Затем второпях он стал рассуждать: значит я слез, попил, ты стоял не двигаясь и тебя я не крутил, значит, ровно по твоей ляжке поворачиваем назад и выходим на дорогу.
    Конь словно согласился, перестал бить копытом и пошел за хозяином в обратную сторону. Даниле страшно было не потому, что потерялся, а потому что время потеряет и не успеет до заката выйти из леса. Он с собой даже спички не взял. По его подсчетам он был на тридцатом километре, ровно половину прошел до поляны, а сейчас было никак не меньше одиннадцати.
- Черт бы побрал эту бабу Машу, заставила меня задуматься, а как же я дорогу найду, везде ели эти выросли, словно других деревьев нет. А постой-ка, грива, никак ржал кто сейчас?
    Данила прислушался. Действительно, сбоку за ельником послышалось ржание. Грива ему не отвечал. Не медля, Данила повел коня через ельник, сам с трудом переходя, но коню одному страшно было оставаться и он следовал за хозяином.   
    Выбрались из ельника быстро, вышли они на проход, за которым начинались сосны. К большой сосне был привязан конь с белой гривой, он намного был больше коня Данилы и стоял полусонно пощипывая бруснику. На земле сидел хиленький старичок, с седой бородой и тонкими от старости руками. Левый сапог его лежал у сосны, а сам старик вместо сапога перевязал ногу платком, как портянки. И вот он уже завязывал сверху узелок когда Данила его окликнул. Старик испуганно вытаращился на Данилу, перестал вязать и с помощью своей палки встал.
- А ты откуда появился дружок и чего прямо в ельник залез? Вон, обход же есть, совсем рядом.
    Данила посмотрел. И точно обход, как он его не заметил?
- Я из Маслянихи, председатель профсоюза Налейко. В центр еду по важному делу, да чего-то не правильно поехал и заблудился.
- Местный?
- Местный.
- А чего ж тогда заблудился дружок, - старик щурился, видимо плохо видел, поэтому и подошел поближе, - хотя это не беда, лес не пустыня, помереть не даст. Ты постой, не подходи сюда. Разве не видишь, конь мой испугался, пусть пронюхает пока кто к нам пришел. Вот влево выйди, вот так.
    Старик сел обратно на землю и довязал узелок. Судя по его рваной, выцветшей одежде в лесу он находился давно, сапоги все истаскал, у сосны лежала дорожная сумка и бутылка с водой. Ее-то и приметил Данила.
- Воды много у тебя? Пить страшно хочется.
- Пей, к коню осторожно подходи.
    Данила сбоку подошел к сосне и вытащил из сумки бутылку. Выпил почти половину бутылки, положил обратно в сумку и повернулся к старику. Тот закончил свое дело и спокойно смотрел на гостя.
- Воду просишь, а у самого бутылка из сумки торчит.
- Да это не вода дед, старуха моя мне сдуру масла налила, вот и хожу по лесу с маслом.
- Ну, будь по-твоему.
    Данила обозлился.
- Ты мне не веришь?
- Ты подожди орать, - спокойно ответил старик, он внимательно на него смотрел, примечая все мелочи, - это как в байке про косаря. Мужик один всю зиму готовился к покосу. А чего ему делать, сидит возле печки и грабли чинит, косу натягивает, вилы выпрямляет. И все приговаривает себе: вот это коса, а это грабли. Пройдет мимо: вот это грабли, а это вилы. Засыпает, и чтобы легче уснуть, смотрит на них и водит пальцем: грабли вот они, а коса вон та. Поутру прежде чем встать с постели тоже перечисляет: вилы, а вон те грабли. И так до самого лета, всю зиму и весну. С нетерпением ждал покоса, кости свои старые размять охота было. И чем ближе был покос, тем больше раз брал в руки инструменты и проверял их. Наконец дождался он своего покоса, взял косу и пошел на поле, хотел было косить, а траву не режет. Что за странность такая. А у него, оказывается, в руке не коса вовсе, а грабли. Долго он затылок чесал. Пошел в дом, стал перечислять: вот они грабли, а вон та коса. Взял косу, долго шел к покосу, пришел, замахнулся и трава снова стоит. Опять в руках грабли. А он понял, что хотят, чтобы он ходил туда-сюда. И сделал следующее: он взял грабли и сказал: вон она коса и стал косить. Трава падала и он продолжил косить граблями.
    Данил остолбенел и как стоял – шлепнулся на землю.
- Как граблями!?   
- Это же байка, дурак! – старик даже испугался. Данила и встал с земли.
- Пойду я лучше дальше свое дело делать.
    И хотел было уже отвязать коня, но Данила перегородил ему дорогу.
- Постой дед, меня ты узнал, а сам кто будешь?
    Старик упрямо уставился на Данилу, всем видом своим показывал, что хочет уйти. Только Данила не хотел его отпускать.
- Где же я тебя знаю дружок, ну председатель чего-то там, да этих председателей как рыбы в озере, не поймешь, кто за что отвечает и у кого чего просить. Ты мне имя свое скажи.
- Данил, я же говорю, председатель профсоюза, это когда…
- Ты мне не объясняй, имени достаточно. А меня зови дедом, раз уж так назвал. Ты вот что дружок, не мешай мне коня своего взять, полдень уже, а у меня работы как у того косаря на покосе, целый день работать.
- Постой же дед, давай начистоту, - Данил отвел старика на открытое место, - я заблудился, один хожу, ты, как смотрю, тоже один, так давай вместе на дорогу выйдем, а когда выйдем – я своей дорогой пойду, мне тоже торопиться надо.
- Во хитро придумал!
- Чего же хитрю, - обиделся Данила, - я ж не сарай красть уговариваю.
    Старик не мог долго стоять на одном месте, ноги затекали и приходилось либо перешагивать, либо походить по кругу.
- Комнатная ты крыса, дружочек, совсем на природе теряешься. Это, видать, работа у тебя за столом сидеть и в тетрадки писать, вот и заблудился на ровном месте.
- Ты давай дед не ерепенься, веди к дороге!
- А чего тебя к ней вести, - вздохнул старик, - вот она, дорога.
    И правда, за деревьями виделся просвет и открытый участок. Может и не та, но главное, что это была дорога. Данила сильно удивился и не мог поверить, что не замечал ее раньше.
- Я же по ней и шел, пока до сюда не дошел, ночевал здесь.
- Почему дальше не идешь?
- Нельзя, там яма такая, что коня угроблю.
- Почему тогда по лесу обойти нельзя?
- Нельзя.
- Да что все нельзя да нельзя! – вспыхнул Данила.
- Тут молодняк рубили, колышки повсюду стоят, коню никак не пройти. А вглубь пройти – я тоже заблужусь. Вот и придумывал я нехитрое дело. Я с утра мост через эту яму строю, из бревен. Конем сюда тащу и складываю.
- Вот как, - успокоился Данила, теперь ему стало все понятно.
    Старик долго смотрел на Данилу, который все держал его за рукав, потом сам взял его за локоть и повел через деревья.
 - Сам сейчас увидишь, вот гляди, - старик вывел его на дорогу, - гляди какая яма. По краю-то можно пройти, а вот конь упадет и не вылезет. Вон, четыре бревна привез. Вот тебе топор, смотри сюда.
    Старик повел его к бревнам.
- Что делать?
- Нужно сделать стенки, с одной стороны будет достаточно. Как только обстругаешь их, положи как мост. Затем нужно скрепить бревна, а не то расползутся и рухнешь вместе с конем.
- Постой, постой дед, - Данила увел свою руку и отошел к своему коню, - это мне одному делать придется, вот теперь ты хитро выдумал!
    Старик сильнее щурился и моргал.
- Ты не уходи далеко так из виду, потерял тебя. Дружочек, а ты хочешь, чтобы я мост сделал для тебя, я на ногах еле стою, я эти бревна из последних сил притащил, сапог свой истоптал. Нет милый, я сегодня и сучка поднять не смогу. До того намаялся, что в сон клонит. А ты чего же, молодой мужик и для себя работать ленишься. Ты гляди мне, пойду я в твою Масляниху, всем расскажу, что старика заставил батрачить, последние ребра ему переломал.
- Ну тихо, тихо дед.
- Всем расскажу, профсоюзникам твоим поведаю, что за председатель на самом деле, тряпка, а не мужик.
- Я тряпка? – возмутился Данилка так, что весь покраснел и задрожал, - я-то тряпка, да я счас все здесь тебе! Где бревна говоришь, а, вот они! Ну все дед, счас я тебе мостик отгрохаю от души!
- Вот так бы раньше, - усмехнулся старик и сел на землю, наблюдая как Данилка забегал вдоль дороги, перетаскивая бревна, подкладывая большие сучья и матерясь, - а то выкаблучивается как баба, ты гляди, бревна чеши ровнее, чтоб еще на обратную дорогу пригодился мост этот.
    Старик стал кивать головой, погружаясь в сон, все бормоча себе под нос уже непонятные звуки. И совсем бы уснул, если его не растолкал бы Данила, старик долго смотрел на него, как бы вспоминая, кто такой был, затем зло урвал руку и забубнил: дай вздремнуть.
- Ночью спать будешь, ты погляди лучше правильно ли я бревна обтесал?
- Вот на это пойду, погляжу, - старик снова ожил и поднялся на ноги. Данила заметил, что дед постоянно держался за поясницу, поглаживая ее пальцами.
    «Вот она старость, одни мучения только» - подумал Данила и старика отчего-то стало жалко. Совсем худой он был, измученный, одежда вся старая, оборванная, волосы длинные, не расчесанные. И с этого момента стал помягче с ним обращаться, придерживал его, когда тот переступал сучья. Старик с любопытством посмотрел на бревно и одобрительно покивал Даниле.
- Вот об этом я и говорил, теперь таким же макаром остальные почеши, а потом и сложим их. Давай-ка я с тобой здесь посижу, если меня сон срубит, до вечера не проснусь. Ну давай дружок, заканчивай работу, а я погляжу на тебя.
     И Данила под руководством старика стал доделывать бревна. Старик ему начал нравиться, он когда говорил, то шепелявил немного, но не так как остальные, а присвистывал. Даниле крайне интересно было его слушать и особенно наблюдать за ним. Старику нравился лес, он с удовольствием разлегся у дороги, взял в губы травку и стал ее пощипывать, любуясь лесом.
- Эти леса только для дороги используют. А раньше здесь охота была. У, как здесь охотились, по целый месяц ходили! Мужики раньше избы непрочные ставили через каждые десять километров. И в каждом по осени оставляли спички и соль. Это для того, чтобы человек в лесу не замерз. Не будет же он возле своей берлоги крутиться. А так хорошо, пошел за зверем, заночевал, пошел дальше. Были охотники, которые из лесу всю зиму не выходили. Дружок, чеши ровно, как первую, вот так. Медведи тут раньше водились, ты медведей таких не видал.   
    Уважали их сильно, почти не били. У многих ведь медведь считался человеком в шкуре. Шкуру снимешь и оказывается человек. История даже есть. раньше девушка так же как и ты в лесу заблудилась, попала в медвежью берлогу. Вскоре после этого родила двойню: медведя и человека. А когда стали взрослыми, человек стал преследовать медведя, гонялся за ним и убил. А медведь умирал и говорил своему брату: после того как меня похоронишь, устрой медвежий праздник. Собери всех кого сможешь, но запомни, что мать моя – человек. Поэтому голову, глаза, сердце не давай есть женщине. А голову мою похорони, сними с головы шкуру, а на глазные отверстия надень очки из бересты. Тогда медведи никогда не будут трогать человека зубами. История историей дружочек, а ведь многие женщины не едят сердце и другие медвежьи внутренности.
- А чего за праздник?
- Медвежий. В начале сезона убивают выслеженного медведя и пируют несколько дней. При этом голову и кости закапывают, был и особый обряд, пляски были, медведю этому поклонялись.
- Ну дед, и мастер ты рассказывать!
- Ты подожди, - пообещал старик, - я тебе и не такое расскажу, давай-ка глядеть, что у тебя получилось.
    Бревна были обтесаны ровно, края вырезаны один к одному. С подсказки старика, Данила уложил бревна один за другим, получился приличный мост через яму.
- Теперь осталось сделать самое главное. Выруби толстую жердь и принеси сюда. Хотя нет, и вот эта подойдет, - старик велел срубить рядом стоявший молодняк, - теперь сделай четыре колышка, в метр каждый.
    Данил все сделал быстро, он очень радовался тому, что у него все здорово получалось. За время работы он осушил дедовскую бутылку и прилично устал, но незачем было отдыхать, работа почти была сделана.
- А теперь учись мудрости: колышки нужно вбить до середины с каждого края моста, два с этого берега, два с того. Додумываешь для чего? Колышки будут держать бревна и не давать им расходится. Вбил? Дай-ка проверить мостик.
    Старик, не боясь, вышел на середину перехода и попрыгал, все время держась за поясницу, - хорош мост, коня моего выдержит. Ну, дружочек, поплотничал на славу, теперь можно двинуться дальше.
    Данила присел у дороги, зубами вытаскивая занозы с ладони, вся рубаха была потная, мокрая, сам он никак не мог отдышаться. Полдень был уже точно, но обедать Данила решил только, когда доберется до полянки. Старик быстро собрал свои вещи, топор продел через ремень и отвязал своего коня.
- Постой, постой старик, - Данила удивленно к нему подошел, - ты чего так заторопился?
    Старик не стал говорить и вывел коня на дорогу. Рукой он показал, чтобы Данила уступил дорогу.
- Э нет старик, давай думать дальше. Нам обоим по этой дороге идти, так чего же по отдельности пойдем, давай до полянки хоть вместе будем, а то про медведей рассказал и убегаешь. А я, может, медведей этих никогда не видел и как с ними обращаться не знаю.
    Старик, не обращая внимания на Данилу, прошел мост и оказался на другой стороне дороги. Зачем сдался Даниле старик, он и сам понять не мог, может и действительно теперь боязно было одному через лес идти. Вот Данила и уговаривал его. Старик понял, что одному будет скучно и подозвал Данилу.
- Ладно, пойдем вместе, только до поляны, а там, как сам знаешь.
    Данила отвязал коня и сел верхом. Но только старик этого не увидел, он стал прочищать коню нос. Переходя мост, конь Данилы споткнулся, закинул ногу за бревна, попытался попятиться назад. Данила тут же смог спрыгнуть с коня и ухватиться за бревна, а конь упал в яму. При падении он свернул себе шею и умер.
- Что же ты наделал, - обернулся старик, - ты зачем верхом мост переходил?!
    Конь был мертв и Даниле пришлось только разводить руками. Никак он не мог поверить, что такое произошло. Дед ударил его по спине своей палкой.
- Чего уставился, из-за глупости своей коня потерял и как бы сейчас по лесу пошел?
- Да кто же знал!
- Тупица ты, оболтус!
- Да ты бы смотрел, хоть подсказал бы!
- Дурная ты голова. Ну что теперь делать, садись рядом.
    Они оба запрыгнули на дедовского коня и поехали прочь от моста. Молчали долго, Даниле жаль было коня, вот он и молчал, перед стариком стыдно, что так нелепо коня сгубил, главное чтоб про это в деревне не узнали, а то еще снимут с должности. Коня-то только два года назад в личное пользование выкупил, еще до конца не расплатился.
- Старик, ты ведь не бросишь меня? Как же я теперь без коня буду?
- Заткнись и не мешай дорогу разглядывать, вишь какая она извилистая.
    «Ну и ладно, - подумал Данила, - не сдаст меня дед, как-нибудь до центра доберусь, а там у Яковлева выпрошу чего-нибудь».
    Дедовский конь вел их все дальше, ельник сменялся боярышником, появлялись тополя, проехали березовую рощу. До поляны доехали к полднику. Старик совсем не хотел разговаривать, как только у Данилы открывался рот, он кряхтел и отворачивал голову. На пути у них встретилась еще одна яма, где-то часа два Даниле понадобилось соорудить такой же мост. Старик не говорил ни слова. За сороковым километром от поляны их настигли сумерки и Данила испугался, им оставалось никак не меньше тридцати километров, а в лесу становилось уже темно и старик совсем перестал видеть дорогу и все время сворачивал в кусты. Но Даниле поводья не давал, думал, что и его коня угробит. Когда стало совсем темно, старик остановил коня и наконец заговорил.
- Не успели до ночи из леса выехать, придется заночевать.
- Как заночевать, - возразил Данила, - осталось не так много.
- Там везде круговерти, коня только загонишь, дорогу эту видеть хорошо нужно, а я уже ничего не могу разглядеть, заночуем я сказал.
    Не хотелось Даниле в лесу оставаться, но делать было нечего, он привязал дедовского коня к дереву и сел рядом со стариком.
- Куда сел, тебя комары за ночь сожрут, шалаш нужно построить, костер развести, воду сходи поищи, ручей может есть.
- Опять все я должен делать.
- А кто? Не я у тебя на шее вишу, мне это больно надо, с тобой нянчиться! 
- Ладно, - обозлился Данила, - принесу я воды.
    С котелком в руках он долго ходил вокруг, временами отзывая старика, чтобы не терять место. Данила стариковского полкоробка сжег прежде чем загорелись сучья. Поставил кипятить воду. А старик был шустрым, в то время когда Данил возился с костром, он уже успел вырезать ложки и две миски, как-то легко это делал. Поставив котелок греться, Данила пошел рубить ветки. Из молодняка сделал каркас, сложил ветки сверху, подложил под ноги и с удовольствием посмотрел на шалаш. Никогда не замечал он, что может мастерить так славно и почти без всяких инструментов, жаль, что жена все это не увидит, а то какой бы авторитет себе заимел в ее глазах и слух по деревне прошелся бы. Но тут он придумал хорошую вещь: как закончится эта история, возьмет жену в лес, ягоды собирать, заблудится специально и соорудит не шалаш, а целый домик с террасой. Точно, думал, так и сделаю.
    Костер разгорелся хорошо. Старик, закончив мастерить свое, прилег к Даниле и похлопал его по плечу.
- Ладно дружок, шалаш хороший сделал, спать мягко будет. А за лошадь не переживай, не единственная была?
- Еще одна есть.
- Вот и славно. О добре горевать не стоит, раньше и без нее жил.
- Я не горюю, - повернулся Данила, - только жена доставать будет, при каждом случае вспоминать будет и доведет же до того, что бить ее стану.
- А жена какая?
- Жена-то? Жена нормальная, работящая, много не просит, все в доме делает.
- Прям как о лошади говоришь, - усмехнулся старик.
    Данила не выдержал и со злостью посмотрел на него. Старик внимательно щурился, в полутьме показалось, что на лице появилась злая усмешка.
- А как тогда рассказать?
- Не хини. В лесу кричать нельзя. А расскажи по-другому, какие волосы у нее, глаза, что любит.
- Ну ты дед, дал задачу. Как же мне рассказать, - и Данила стал упорно вспоминать, - волосы говоришь, ну волосы, их много, их завязывает, глаза такие, как у всех, оба у нее целые, в смысле рабочие, это я потому, что у соседки нашей Оксаны один глаз выбит. Еще по молодости, на поле картошку убирали и игрались как дети, вот и заехали ей в глаз. Вечно с повязкой ходит, словно пират.
- Ты давай про жену свою, Оксана Оксаной, - перебил старик.
- Любит чего? Поесть любит. По несколько раз в день за стол садится, сама уже в баклажан превратилась и все ест, ест.
- Дурень, - крикнул старик, - сам разве один раз ешь?
- И правда. А блин ее поймет, чего она любит. Теплицу свою любит, все чего-то копается в ней.
- Ясно, - махнул старик и устало посмотрел на костер, проверяя, не вскипятилась ли.
- Ну а ты сам, дед, старуха-то есть? – улыбнулся Данила.
- Чего? Чего это вздумал обо мне интересоваться?
- Ну как же, - удивился в ответ Налейко, - про тебя ведь ничего не знаю, что за человек ты, какой жизнью жил, а то ночую рядом с человеком, а кто такой и не разобрал.
- Правильно, ведь осторожным надо быть, сейчас не как раньше, все могут украсть, а доверишься кому, тот зараз обмануть может, - старик прокашлялся, - была жена у меня, как у всех. В шестнадцать лет ее замуж взял. У нас с родней уговор был, дай, говорят, семилетку закончить, а потом женись. Она по молодости несмышленой была, с веснушками, детей правда не было, но это не беда, мы были с ней сами как дети. Случай был у нас: на пятый год после свадьбы подходит она ко мне и признается, что мужичок один, Андреем его звали, стал за ней бегать. На посеве вместе были, вот и начал приставать, любовь свою предлагать. Вишь какие отношения у нас были, сама пришла и рассказала, ничего не скрыла.
    С тех пор я стал присматриваться к нему, он, оказывается, меня караулил, когда из дома уйду – сразу к моей, чай просит, разговоры противные заводит. Жене вообще невмоготу стало, прогони его от меня говорит. А сам понимаешь, кулаками прогонишь – мудрости не дашь, он отлежится и снова прибежит. Порешили мы с женой сделать следующее: приказал я ей позвать его в дом, сам одежду с себя снял, я по молодости хилым был, надел платье жены, платок на голову. Жене сказал, чтобы в это время она за печкой спряталась. И вот, в назначенный час, ложусь в постель, закрываю волосатые ноги одеялом и отворачиваюсь к стене. Жду, значит, любовника своего.
    Ровно в назначенный час заявляется, заходит в дом, закрывает на крючок и видит меня, то есть жену вроде мою. Я сам не видел, но чувствовал, что приготовился он, гад, хозяйничать в моем доме стал. Чай себе налил, руки помыл в моем умывальнике и все приговаривает мне. Я ему в ответ ласково стараюсь хныкать, мол, ложись ко мне. А сам зубы сжал и не мог дождаться когда он поближе подойдет. А он, гад, мою водку достал, согреться решил. Лежу, жду, хныкаю. Ну он и согрелся, рубаху снял, штаны, по-хозяйски на пол скинул. И ко мне присаживается, захотел сразу под одеяло нырнуть, я рукой отмахиваюсь, мол, не так быстро. По голове меня погладил, шептать стал всякую дрянь, плечи погладил, потом как за задницу схватит! Я дернулся, но сдержался закричать. Зубами скребу и боюсь, как бы жена за печкой меня раньше времени не выдала. Отпора ему не дал, а он обрадовался, под одеяло залез ко мне, ногами обнял и стал платье стаскивать. Вот тут пора. Поворачиваюсь к нему и, зевая, обнимаю его, словно во сне: милый, ты пришел. А у самого рожа небритая, натуральный мужик. Вот я раньше не видел, чтобы мужики так кричали. Как он перепугался, лешего во мне увидел! Иди же ко мне, говорю, а сам уже не могу сдержаться, смеюсь во все горло, чего ж зря раздевался. Он как был в трусах, на улицу выбежал, всей деревне на глаза попался. Вот так, а жена молодец – раньше времени не засмеялась.
    Следующим утром отнес я его одежду ему, кинул в лицо и говорю: еще раз придешь, я тебе не такое устрою. С тех пор не приходил. Да, у нас всякое было. Не поверишь – пятьдесят два года вместе прожили, без детей, правда, ну а что теперь? Потом померла она, туберкулез. На меня не в обиде, поэтому я и не мучаюсь.
    Данила удивленно почесал щеку.
- Да старик, ну ты даешь, а сейчас как дела?
- Сейчас, - старик задумался, - сейчас новая любовь появилась, совсем недавно, этой весной. Встретил ее, по уши в болото залез, ни вздоху, ни выдоху. А чего одному пропадать? Новый роман закрутил, как молодой прыгаю, бегаю, бывает даже ругаемся, во как! А чего не влюбиться, ты гляди, какая красавица, вся из себя, упитанная, жилистая.
    Данила поначалу не понял и привстал.
- Так ты про коня своего говоришь, а я то подумал уже, что новую завел. 
- Если до конца говорить, вредная тварь, но за то и люблю, что характер есть, я по жизни киселей не люблю, - лошадь словно поняла, что говорят о ней и громко фыркнула.
- Да дед, - добавил Данила, - конь у тебя хороший, не то, что мой был.
    Старик утвердительно качал головой и любовался своим конем.
- Что правда, то правда.
- А слушай, дед, - Данила вскочил и подбежал к коню, - а дай мне прокатиться на нем. Кружочек, вокруг костра, с лошадьми управляться умею. 
    Старик быстро переменился в лице и уже не улыбался.
- Э, чего выдумал на ночь, я коня своего никому не даю, это как носки, вещь индивидуальная, только на своем и езди.
- Да нет же дед, чего я, больной на голову что ли, кружок лишь сделаю и обратно приведу, ну чего ты зажимаешь?
- Чтобы я чего-то зажимал, - засмеялся старик и махнул рукой, - ладно, катайся, ты только поводья вниз не отпусти, скинет тебя и в кусты прибьется, потом не выведешь.
- Ладно.
    Данила с радостью отвязал коня, поглядел на него с восхищением и с разбегу запрыгнул в седло.
- Высоко стоит!
- А то, - только старик теперь не улыбался и почему-то отвернулся в другую сторону.
    Конь, как только почувствовал нагрузку, стал волноваться, отошел от дерева и Данила не успел сообразить, как он выкинул его на землю и поддался вперед. От удара об землю в глазах сверкнуло, а затем голова потяжелела и Данила потерял сознание.


22

    Старик легко бегал по местности, собирая хворост и кидая его в костер. Мгновенно пламя поднялось так высоко, что были видны верхушки деревьев, вокруг было невыносимо жарко. Данила старика еле узнал: локти заострились, былая седина ушла, а на голове красовался черный хохолок, длиннющие усы свисали до самой груди и на свету жирно блестели, будто через них прошла тарелка вареников. Сам старик был без штанов, а позади, ниже поясницы теребился короткий обрубок. В то время, когда Данила стал приподниматься, старик жег в костре колядовское письмо Яковлеву, которое он вытащил из сумки Данилы. И жег если не сказать, что радостно, то уж точно с превеликим удовольствием. Затем он по-собачьи повернулся и тут Данила увидел его новое лицо, которое было знакомо по вчерашнему происшествию на кладбище. С расстояния семи метром, стоя на корточках и скалясь, на него смотрел Семен Маркович Броф, новоявленный черт. Он с минуту нагло пялился на Налейко, затем без особой заботы снова стал рвать письмо и сжигать его в костре. Данила заметил, что левая нога его была привязана к дереву, а руки измазаны в непонятной слизи, все это его очень испугало, он вытащил из кармана нож и перерезал веревку. Это ничуть не потревожило черта, он лишь поближе подошел и с осторожностью присел на землю. Было видно, что его беспокоила поясница. Черт молчал.
- Ну здорово, черт. Стариком замаскировался, обманул меня, черт меня возьми,  завел непонятно куда.
- Черт меня возьми, - страшно захохотал Броф, - это ты смешно сморозил, черт тебя возьми, да как же я тебя возьму и куда? Ты, председатель, лучше не дергайся, убежать не сможешь, лучше сядь на землю.
    И неведомая сила заставила Налейко с силой упасть на землю, он ударился носом и сразу пошла кровь, а руки с этого момента перестали слушаться и замертво прилипли к земле. Голова не могла сообразить, что именно сейчас началось. Его облепила прозрачная паутина. Все тело одеревенело, ноги, плечи, живот продавились и никак нельзя было пошевелиться.
- Что ты делаешь, черт, а ну пусти меня!
- А кто тебя держит, мои руки вот, так что держать я тебя абсолютно не могу.
- Волосатая ты тварь, - заорал Данила, - освобождай меня, а не то несдобровать тебе. Вот выкручусь и не то, что хвост - уши твои порву, посажу на твоего бешеного коня и пущу по лесу, давай освобождай!
    Черт сконфузился по поводу своего хвоста, но настроение не изменил и остался похотливым и с оскалом на лице. Голову он повернул налево, кому-то указывая на Данилу.
- Он тебя бешеной назвал, слышала? Вот пустотреб, скажет такое! Да и ты, Надежда Степановна, и точно слишком сильно его скинула. Говорил же тебе не увлекаться, вон и кровь пошла.
- Да не кидай на меня всех собак, Семен Маркович, это вы его в нос стукнули, а не я. А насчет слова которым он хотел меня обидеть, то с этим я даже согласна. Да, я бешеная, я свободная, красивая и притом, как ты заметил, молодая. Вот только в этой лошадиной шкуре надоело сидеть. 
    Данила повернулся на голос и закричал. Из коня вылезал страшный рыжий черт. Он, как мешок, стягивал с себя лошадь, а то вовсе была не лошадь, а обыкновенная шкура. Черт почесал то место, где раньше красовался хвост, встал во весь рост, постоял, потягиваясь, а потом подошел к Брофу. Этот черт был намного жилистей Брофа и вел себя уверенней, по-хозяйски. Он радовался ночи и наслаждался каждой ее частью: темным лесом, холодным воздухом, полной, светящей тусклым светом луной. Это была Стибачиха. Налейко узнал ее, а когда узнал – долго не мог поверить этому и пугался именно того, что она работала с ним долгое время. Броф, будто угадавший мысли Данилы, поспешил его успокоить.
- Чертей в деревне больше нет.
- Что вам надо от меня, что же вы надо мной издеваетесь?
- Ради чего, - обозлилась Стибачиха, - сам ты собачий сын, ради чего. А никто и не знает чего нам надо, но будь уверен, председатель, мы скоро получим свое.
    Броф развел костер невиданной мощи, сжег до конца письмо и после этого перестал петь.
- Надежда Степановна. Прошу вас держать язык за зубами. Хоть председателишко наш и с нами, но доверять ему не надо, не тот еще час, чтобы раскрывать свои карты. А вам, Налейко, я предлагаю сыграть в игру. Выиграете – мы вас отпустим и слово черта, что никто вас не тронет по пути домой, уж в этом заверяю.
- Что за игра, - голос Данилы ослабел.
- Игра не сложная, да и не простая. Выиграешь – отпускаем, к утру будешь с женой обниматься, но если так выйдет, что проиграешь – тут уж берегись, будешь нашим.
    Данила смотрел на обоих чертей, готовясь к самому плохому.
- Что нужно будет сделать?
- Вот это другой разговор, а то твари, твари, путем не разобрался кто перед ним, а сразу в штыки, - черный черт придвинулся поближе и с нетерпением зашептал, - а предложу тебе следующее: сейчас я загадаю тебе три загадки, но загадки не простые, а с заковыриной, тебе нужно на них ответить.
- И все?
-На все три, - черт важно поднял палец, - на каждую из них, ошибешься хоть раз – быть тебе в моей власти.
- Загадки говоришь, - Данила поморщился и нагло посмотрел на Стибачиху.
    «Чего же мне терять, ничего я им не смогу сделать и убежать от них не смогу, вот эта чертовка обратится обратно в коня и догонит, чем же я им важен? Да ничем, вот и беречь меня не будут, а это может единственный мой шанс, может и не врет черт».
- А ты точно слово свое даешь, черт ты костлявый, ты имей в виду, что я ценю честность и обманывать себя не дам. Так что не ври мне!
- Да клянусь тебе мужичок бестолковый, хоть и черт я, но будет тебе известно, что черти – самые обязательные существа, а я лучший из этих существ. Слово мое железное и говорю тебе без всякого умысла и хитрости, отпустим домой. Дорогу тебе укажем и никакой обиды не будет.
- Обиды говоришь, это здорово сказал! Ничего вам не сделал, сами меня поймали. А мне что, никогда плохо никому не делал. Может, по молодости кур чужих гонял и все, так что чист я душой и перед силой дьявольской не согнусь. Загадывай, чертяга, свои загадки, да загадывай посложнее. Не дурак я и в них знаю хороший толк.
- Вот и славненько.
    Черти переговорили и порешили, что загадывать будет черный. Вот он и стал крутить свои усы, думая, как бы начать.
- Люблю я смелость и ты, дружочек, мне по нраву. Но на поблажку не рассчитывай и слушай внимательно мою первую загадку. Входишь в одну дверь, а выходишь из трех. Думаешь, что вышел, а на самом деле вошел. Вот тебе и задачка, только думай быстрее, ночь не вечна.
- Входишь в одну дверь, а выходишь из трех, а ты ничего не перепутал, чертяга?
- Как мне перепутать, дружочек, все здесь верно.
- Думаешь, что вышел, а на самом деле вошел? Что ты мне такое задал, что и думать не о чем. Как я узнаю, что это такое, разве можно войти в одну дверь, а выйти из трех, дверь она и есть дверь, что когда из нее выходят, то выходят, но никак не входят. Вот черт и задал загадку. Дай-ка мне это обмозговать. Допустим, отпустите вы меня, вернусь я домой. А дом у меня бревенчатый и крыльцо высокое, потому что и сам дом не осевший.
    Вот зайду на крыльцо, открою дверь и войду в нее. Дома, как всегда, сидит жена, приготовила мне обед, полотенце. А жена у меня молодец, ох, как она готовит, как она вкусно варит обед. Я, как отобедаю, сразу спать заваливаюсь, до того желудок тяжелеет, а как проснусь, так и сил много, только вот нынче слаб я, в животе как в носке дырявом. Ну так вот, отобедаю я, вздремну на стуле, соберусь в сельсовет или еще по каким делам, одену галоши, схвачусь за ручку и выйду за дверь. Так вот, ведь я именно выйду, а не войду и притом в одну дверь, в ту же, в которую и входил. А вот, к примеру, если бы я жил в сельсовете нашем, так это было совсем другим делом, там у нас парадная дверь, через которую я могу войти, а выйти могу через черный, со двора. Но все равно нестыковка, где там я третью найду и все равно как бы ни бегал и не извивался. А входить выходя не могу, этому я по детству не научен.
- Не знаешь, дружочек, вот и проиграл ты! 
- Почему сразу проиграл, - поторопился Данила, - это я вслух рассуждаю, чтоб вернее было. А ты черт не спеши меня уничтожать и готовь следующую загадку. А здесь ответ – рубаха, ворот и рукава – три двери для головы и рук, ну что, черт, съел?!
    Броф с чувством плюнул.
- Целый час уши давил, а ответ сразу знал, в следующий раз давай без рассуждений, если знаешь ответ – сразу говори.
- Добро, чертяга, чем же меня дальше озадачишь? – Данила почувствовал уверенность и стал чуть ли не прикрикивать на Брофа. Почувствовал шанс и этот шанс он решил не упускать. 
- Ну так слушай дальше, - продолжил черт и теперь не так улыбался. – а отгадай-ка следующее:
Стоят столбцы беленые,
На них шапочки зеленые,
Где они стоят, там и шумят.
На четыре их дела брать хотят:
Первое – горницу освещать,
Второе – стужу унимать,
Третье – скрип колес унимать,
Четвертое – чистоту соблюдать.
- Ну уж про это я тебе сразу сказать могу. Шумит она, так пусть шумит, а глаз она радует, как никто на свете и шапочка у нее зеленая, это правда.
- Если знаешь, так и говори сразу, что же это есть?
- А это береза, что беленая. И горницу ею освещают и стужу и скрип колес унимают, а из веток ее получается отличный веник.
- Вот ты хитрец, - сильнее сплюнул черт, – тебе бы и в наши ряды. Хороший черт из тебя выйдет!
- Нет уж, подлец дьявольский, ни за какие пряники. Ты давай мне последнюю загадку, но знай, что слово свое ты обязан сдержать и отпустишь меня. Вы ведь черти, обязательные существа, не так ли?
    Броф долго совещался со Стибачихой, видимо выбирая подходящую. Теперь он совсем не улыбался и стал злым.
- Ну слушай:
Меня режут, бьют,
Ворочают и мнут,
А я все терплю,
Всем добром плачу.
- Что здесь думать, коли загадка о родном, одно только слово и сразу ясно о чем речь.
- Так если знаешь ответ – говори, - черт весь напрягся, задрожал, Стибачиха тоже стояла, вытаращив глаза.
- И скажу, чертяга ты проклятая, бесхвостая ты скотина, которой лишь бы подпакостить и богохульствовать. Только одно мне дает в руки пищу, работу и жизнь. Без нее я и не человек, а непонятно что буду, а с ней и смеюсь, а когда нужно и плачу и ей-богу, вправду все добро от нее беру. Врет твоя загадка, добром ей и плачу, вот хотя бы и сейчас, добрым словом.
- Да ты говори толком, черт ты окаянный!
- Сам ты черт и меня с собой не сравнивай, не той ты породы, чтоб на меня равняться, тебе судьба гнилью питаться, а мне солнцем любоваться. Ответ на твою загадку – земля.
    Броф заскрипел зубами и от злости ничего не мог выговорить, сильно ругал себя за то, что решил поиграть с Данилой, а еще сильнее тому, что потерял на этом много времени. Данила громко рассмеялся, и смех пронесся по лесу быстрым ветром, извещая все вокруг о поражении черта.
- Ну что, тварь противная, выиграл я у тебя, у самого черта. У обоих чертей зараз выиграл и пусть все об этом знают, что не сдался тебе и никто не сдастся. Ни тебе, ни кому то еще. А теперь освобождай меня и только посмей не привести меня к дому, всего  общиплю, как курицу, давай быстрее!
    Броф запищал и от негодования затопал.
- Как бы не так!
    Страшнее сделался Броф, как собака взъерошенная, оскалился, вот-вот и прыгнет на Данилу. Данила не на шутку испугался и понял, что не отпустит его просто так черт, не сдержит он слово. И с ненавистью крикнул черту в лицо.
- Ах ты гнида ночная, передумал меня отпускать?
- На то я черт, - шипел Броф и человеческого в нем становилось все меньше, даже очки спали на землю, - что не обязан быть честным, знай наших!
    И с этими словами накинулся он на Данилу, схватился за шею и оседлал его. Тут же в ногах почувствовалась немота и необыкновенная легкость, будто это и не его ноги теперь и сама голова закружилась, в глазах все поплыло и казалось, что необъяснимая сила стала его поднимать и ставить на ноги.
- Надежда Степановна, пора!
- Как мы вдвоем поместимся, - возмутился рыжий черт, -ты за шею держишься, а я за что буду?
- И для тебя место найдется, вот и тебе шея!
    Мгновенно, из плеча Данилы выросла вторая голова, такая же, как и первая, Стибачиха ухватилась за нее и вместе с Брофом на спине председателя стала подниматься над землей все выше и выше. За секунду они взлетели над верхушками деревьев и остановились, с большой радостью наслаждаясь прохладным ночным ветром.
    Лес шумел, качался и при свете луны казался пушистым зеленым морем, без конца и края. Проголодавшиеся волки, увидев необычное явление, протяжно завыли и под этот вой Данила полетел по небу, управляемый двумя чертами, совершенно себя не контролируя. Он понимал, что с ним творится, как бы ему не казалось это невероятным, но он ясно видел, что летел и летел очень высоко, деревья уже было не разобрать, было видно, как лес раскраивали ручьи и местами лежали мелкие пятна – озера. Ему не было страшно, он не боялся упасть, по непонятной причине он был уверен, что не упадет, наоборот, он проникался свободой и чувствовал прежде незнакомое, но очень сладостное, он и сам не мог понять, что он чувствовал. Его ноздри жадно втягивали воздух, глаза с большим любопытством всматривались в окружающее и ему безумно нравилось, что тело его немело от холодного ветра, что голова его пустела, избавлялась от ненужных мыслей и что сама душа его, до этого будто мирно спавшая в нем, проснулась и запела. И оттого внутри все разрывалось и горячило, расцветало невиданной до ныне красотой.
    Черти несли его все дальше и дальше, чуть ли не до самых звезд, а потом спускались вниз и Данила задевал ногами верхушки деревьев. Пробуждались от дремоты птицы, тоже поднимались в небо, но Данилу им было не догнать. Не поняв, что произошло, они возвращались на свое место. Данила улыбался, как ребенок, радовался тому, что пугал сов, он и сам мог управлять собой, теперь по его желанию он поворачивал голову в сторону, ускорялся, местами летя так, что свистело в ушах, но в следующий миг останавливался и висел в воздухе, всматриваясь вниз. И это ему нравилось как ничто на свете, он не понимал, как мог жить все это время без полета. Вся прежняя жизнь представлялась ему скучной и несущественной, а теперь он обрел новую жизнь, гораздо лучшую прежней и в этой жизни было одно наслаждение и ничего кроме наслаждения. Он до того увлекся, что перестал опасаться деревьев, он падал почти до земли, пролетал сквозь лес, животом чуть ли не касаясь травы и когда набирал в грудь свежесть взлетал высоко вверх, так что лес казался большим черным пятном, кружился и вновь опускался к верхушкам деревьев. Теперь черти не могли его контролировать, они тянули плечи в стороны, пытаясь им управлять, но их усилия были тщетными.
    Вскоре, смирившись с положением, они прижались к шеям и то и дело вскрикивали, когда деревья были рядом или когда Данила набирал неслыханную скорость. Они уже жалели, что решили прокатиться на Даниле, Броф стал громко плакать и просить Данилу остановиться, но Данила на каждый его вопль хохотал и летел все быстрее. Он безумствовал, но вместе с тем получал умиротворение и душевное спокойствие, в голове прояснялось и к нему снова возвращалась былая уверенность и, что было самым важным, сила. Теперь он чувствовал, что сможет скинуть с себя чертей, скрутить их и ударить об дерево, но он не спешил, он решил от души покатать их, чтобы они в следующий раз и не захотели на кого-нибудь прыгать. Он летел уже больше часа, все кружась, возвращался к какому-нибудь месту и пролетал над ним еще раз. Луна начала пропадать, звезды тускнели и ветер уже не холодил, он лишь освежал. Черти перестали кричать и дремали на спине председателя. Данила заметил вдалеке синеву, выбрав подходящее место, он приземлился на землю и скинул с себя чертей. Тут они взбодрились и снова обрели голос, но сказать ничего не смогли, в лесу просветлело, звезды пропали и наступил рассвет. Черти, убегая от солнечного света, кинулись в глубь леса и вскоре скрылись из виду.
    Только после этого Данила позволил себе упасть на землю и застонать. Все его тело болело, от усталости он не мог поднять руки и как упал на спину, так и стал лежать. Через минуту глаза его закрылись и его окутал сон, как после трудного трудового дня.


23

    Для Хавы этот день был не менее безумным. Она целых два часа томилась на чердаке, не зная, что ее ждет впереди. Рана оказалась незначительной и после того, как она вытерла кровь, осталась лишь тупая боль. Она укоряла себя за расторопность и самонадеянность, с которой  шла в это утро в поместье и ей нужно было просто не соглашаться на собрании со всеми. И сейчас, сидя на полу у стены и вслушиваясь, она с большой тяжестью на душе поняла, что совершила глупость. Помощи она не ждала и интуитивно подозревала, что ждать ее не стоит, по крайней мере до заката, а этот закат был так далек. Придется пережить часы ожидания и тревоги. Время от времени она теряла сознание, монотонный стук молотком стал привычен и вызывал усталость, она действительно впадала в сон на несколько минут, затем от необычно сильного удара молотком открывала глаза и хваталась за больную голову. А иногда стук прекращался, в эти секунды она с опаской прислушивалась, еле переводя дыхание, и снова закрывала глаза, когда стучать начинали вновь. Однажды стук пропал на две минуты и для Хавы это были самые беспокойные минуты, отчего-то она полагала, что стук является гарантом ее спокойствия. Пока стучат - до нее нет дела.
    Два часа тянулись неестественно долго, к третьему часу она находилась в полуобморочном состоянии, посматривая на окружающее через мутную пленку бессилия, искажающую увиденное. Сквозь сон она поприветствовала вошедших к ней незнакомых женщин. Женщины накрыли ее полотном, свернули ее калачиком и спустили на второй этаж. Хава им не мешала, она лишь спросила, куда ее несут и, услышав в ответ «приготовлять», безразлично стала вглядываться в незнакомые лица и запоминать их. Женщины остановились в коридоре и опустили ее на пол. Полотно убрали и унесли обратно в спальню тетушки, затем дали понюхать какую-то жидкость, после этого Хава не могла больше двигаться и только наблюдала, что с ней делали женщины. Они начали ее раздевать, сняли с нее всю одежду и после этого ушли вниз. Какое-то время Хава, совершенно голая, лежала в коридоре одна, вскоре к ней поднялись четыре старушки в ночнушках, они стали тереть ее тело незнакомой мазью, стригли ногти. После этого намазали пеной все тело и стали брить ей руки, ноги, пятки, пальцы, грудь, перевернули ее на живот и долго брили спину и ягодицы, даже если не было волос, они брили и брили. Закончив, они вытерли ее полотенцем, с легкостью подняли на руки и понесли в ванную, в которой стояла невыносимая жара, в ванне был кипяток. В нем настояли душицу и эвкалипт и из-за эфирных масел по всей комнате стоял резкий запах, который впивался в легкие и кружил голову. Ее опустили в ванну, оставив на поверхности только голову. Сначала ей нанесли маску на лицо. Старуха, которая наносила маску, все делала грубо и пихала кашицу ей в ноздри, в ушную раковину. Она спокойно ответила, что это ромашка, липовый цвет, цветы бузины, мед и овсяная мука. После всего этого ее начали мыть и Хаве было это противно: ее, как куклу, поднимали и опускали, мыли в интимных местах. Через десять минут смыли маску и все вчетвером стали мыть волосы, лицо, шею, своими сморщенными пальцами ковырялись в ушах, прочищали нос, глаза, чистили ей зубы. Вся эта вакханалия длилась минут двадцать.
    Вымыв ее, они спустили воду и прикатили тетушкину коляску. Грубо вытолкав из ванны, они посадили Хаву в коляску и повезли ее в спальню тетушки. Там их ждали еще две старухи, они забрали у них Хаву и закрыли дверь. С минуту старухи стояли неподвижно и смотрели на голую Хаву, затем подкатили ее к большому настенному зеркалу и стали тереть ее снова какой-то мазью. Но теперь это была не вонючая жижа, вызывающая тошноту, а вещество, испускающее великолепный, легкий, расслабляющий запах. Тело ее приобретало необычайную легкость и подсохшая кожа с радостью принимала в себя это вещество, руки старух были мягкими, а движения нежны и по-настоящему расслабляли и успокаивали. Для того, чтобы натереть спину, ее уложили на кровать и здесь же начали сушить волосы. Когда все было сделано, ее посадили обратно в коляску и придвинули к зеркалу ближе.
    Старухи взялись за ее уши, они натерли их спиртом, пощипали докрасна и, как догадалась Хава, приготовились их прокалывать. Она не могла пошевелить головой, увернуться, отодвинуть их рукой, она даже не могла крикнуть, когда одна из старух проколола ей левое ухо. Они сделали по две дырки на мочках, а в каждом ухе сделали четыре дырки. Тут же прижгли их спиртом и сразу начали надевать сережки: одни большие и колечки на остальных. Сережки были с камнями и, несмотря на общий дискомфорт, Хаве они понравились и она пыталась улыбнуться. На шее появилось колье, сплошь усыпанное драгоценными камнями, а на пальцах серебряные кольца с фианитом. На лицо нанесли крем, благоухание становилось опьяняющим, тело было полностью расслаблено. Очень долго и аккуратно старухи возились с ее волосами, они немного подравняли бока и сделали ей весьма красивую прическу, которая была сделана без лишней сложности и великолепно подходила Хаве. После этого они вытащили из шкафа открытое сиреневое вечернее платье и так же, положив ее на кровать, одели ее. Платье было именно ее размера. Усадив Хаву обратно, старухи оглядели ее с ног до головы, затем одна, вспомнив самое главное, вытащила из-под кровати туфли и поставила рядом с коляской. После этого старухи вышли из спальни, Хава осталась в этом полутемном, просторном месте одна. С минуту она вслушивалась, не идет ли кто еще, но шаги за дверью прекратились и впервые Хава заметила, что стук молотка давно пропал и по всему дому стояла совершенная тишина.
    Был полдень, занавески были закрыты и не пускали дневной свет в спальню. Хава внимательно посмотрела на себя, на свой новый вид и ей, какой бы смысл это не имело, понравился свой новый образ, ей показалось, что она стала обворожительной или еще лучше – сногсшибательной. Что-то изменилось в ее взгляде, она смотрела гордо, надменно, искренне  восхищаясь собой и ловя себя на мысли, что она даже прекрасна. Всего лишь толику, но красота ее неоспорима. Полусонное состояние прошло вместе с усталостью и теперь она была полна сил, четко осознавала происходящее. Вскоре стало спадать онемение и теперь она могла пошевелить пальцами, потом целой рукой, головой, спустя момент все ее тело было в полном ее подчинении. Теперь она могла встать, убежать через окно в деревню, сообщить всем, что здесь идет усиленная подготовка к какому-то делу, но она по-прежнему не могла оторвать от зеркала взгляд и с восхищением красовалась собой, своей новой прической, даже и не подозревая раньше, что она настолько красива и прелестна. Она понюхала ладони, предплечье, ничего подобного она раньше не ощущала, ей хотелось нюхать себя бесконечно, вдыхая аромат своего тела полной грудью и осознавать, что она достойна лучшего. Что она и есть истинная красота.
    Тетушка все это время сидела у самой стены в тени и наблюдала за ней, потом ей стало скучно смотреть, как Хава вертится возле зеркала и стала говорить. 
- Муж мой перед смертью сказал: когда смотришь в зеркало и видишь незнакомого человека – это еще не значит, что ты потерял свое лицо, может ты обрел новое. Он не любил зеркал и последние лет десять совсем в них не смотрел, он боялся убедиться в том, что изменился и от прежнего человека мало что осталось.
- Тетушка? – от неожиданности Хава сказала это мягко, совсем без планируемой ненависти и презрения. И вот теперь, в отличие от намерений, смотрела она по-приятельски и капельку с нескрываемым изумлением. Была ли на то причиной нынешнее преображение Хавы, отчего она была в неописуемом восторге, либо очередное изменение во внешности хозяйки этого дома, ей и самой это было непонятно. Тетушка сидела на старинной, уже отслужившей свой век, табуретке, плечами и затылком касаясь стены, и внимательно оценивала интересующее. То, насколько проделанные с Хавой незамысловатые процедуры попытались придать ей не столько внешнюю симпатичность, сколько готовность к конструктивной беседе и, если она окажется благоразумной, к принятию важного предложения. Взгляд таил в себе ожидание и загадочность и только по взгляду можно было предположить, что от этого разговора она ждет многого, во всем остальном тетушка была каменно-спокойна и не выразительна. Может быть, и скорее наверняка, сдержанность Хавы была вызвана не только внезапным появлением, но еще и непривычным сосредоточием и слегка подрагивающим голосом тетушки.
- Все мы смертны. Чем скорее ты осознаешь, что умрешь, тем раньше ты к ней будешь готов, а ведь представь себе, некоторые даже в преклонном возрасте с детской наивностью верят в бесконечность. Да, мыслить мы умеем, только мыслим по-разному. 
- Что вы здесь делаете? – собралась Хава, хотя была еще возбуждена.
- Я сижу в своей спальне. Кто мне запретит здесь быть, вы? – тетушка звонко засмеялась, совсем беззаботно, но оттенок злости был. - Ну, а что вы делаете здесь? Вы любуетесь собой, я права? Мне кажется, что вы чувствуете себя непринужденно.
- Если не считать, что я взаперти, то да.
- Знаете, мне интересно как вы себя сейчас чувствуете, мне о вас все интересно, - тетушка говорила громче, все же немного прерывисто, выделяя каждое слово, чтобы каждое слово долетело до Хавы, - а давайте-ка без всяких смущений вы мне сейчас все расскажите. Посмотри в зеркало. Ну присмотрись же, вот так, прекрасно. Ты видишь себя?
- Да, я вижу, - Хава через зеркало нашла тетушку, но полумрак смывал силуэт.
-Замечательно, замечательно, - в очень хорошем настроении тетушка отодвинулась от стены, не боясь, что табуретка развалится, - опиши мне себя.   
- Как? – Хава повернулась к тетушке.
- Не отворачивайся от зеркала. Повернись обратно, ну же! И опиши себя. Ну, кого ты видишь в зеркале?
    Что за странная была просьба, Хаву это достаточно сильно смутило и заставило занервничать. Ведь тетушка постоянно преследовала свои, неизвестные никому цели и пустая болтовня была ей не по нраву. Хава не знала с чего начать, она специально долго вглядывалась в зеркало, думая, что тетушке надоест ждать и она заговорит о чем-нибудь другом, но тетушка терпеливо ждала и ничего не говорила.
- Красивая. Наверняка этого достаточно. Да, красивая.
- И все то!? – Тетушка подлетела к Хаве и схватила ее за плечи, в каждом ее движении была страсть, чувство, тетушка прямо окунулась в глаза Хавы, ей захотелось с силой потрясти ее, чтобы Хава наконец проснулась и посмотрела на себя по-настоящему.
- Да.
- Красивая и только! Ты посмотри на себя повнимательней. Нет, ты просто смотришь, а ты всмотрись. Разве не достойна эта женщина свободы, о которой можно только мечтать, абсолютной свободы. С помощью которой можно управлять другими, разве не прекрасна эта женщина? Ты только посмотри на себя, внимательно посмотри. Ты, Хава, личность, человек самобытный, самоопределяющий, готовый к созерцанию и поглощению. Посмотри!
    Хава с неуверенностью стала соглашаться. Но как ей было не согласиться? За ее спиной находилась личность, в десять раз величественней и огромней, чем она сама, совершенное и гениальное существо, создавшее свой собственный, полностью интимный, закрытый мир. И эта личность заставила Хаву считать себя большой, признанной, необходимой, существенной, стоящей многого и самого лучшего.
- Я смотрю.
    Затем наступило долгое молчание. Тетушка не мешала Хаве осознавать и Хава ценила это, она полностью погрузилась в осмысление своей сущности, с каждой секундой перебирая в себе тончайшие струнки, которые так или иначе могли подвести к осознанию того, что она действительно единая и отдельная от всего остального. Грубые ладони тетушки сжимали ей плечи, а теплое дыхание касалось щеки, тетушка была совсем рядом и Хава ее не отстраняла, в определенный момент она даже перестала ее замечать и в зеркале осталась только она одна, не то становящаяся мерзкой эгоисткой, не то впервые взглянув на себя совершенно под другим углом, и то, что она видела ее пугало, завораживало, бесило, но как бы себя она не старалась обмануть – сильно привлекало.  В конце концов в ее голове стала зарождаться неизвестная доныне мысль, сперва крупинкой она доросла до зернышка, росла как ком снега катившийся с горы, с неуловимой быстротой, она не давала ей больше ни о чем думать, пульсировала, видоизменялась, но в основе своей оставалась законченной и вскоре соскочила с языка.
- Я единственная.
- Вот кого ты видишь в зеркале, - с гордостью тетушка обняла Хаву как самого дорогого человека. Было удивительно, как она меняется в лице, от гневной до милой, а сейчас она была удовлетворенной. – Если ты смотришь в зеркало и не знаешь, кто перед тобой, нужно просто убрать зеркало, но мы-то знаем кто мы такие. Мы не такие как все, в нас есть то, что нет в других и это делает нас особенными. Мы изначально изгои, но такими мы и должны быть.
    Она перевела взгляд на колье и не удержалась, чтобы не погладить его.
- Его подарил мне муж, единственный его подарок, а я ведь не носила всякие такие штучки. На что оно мне, спрашивала у него, а он, видите ли, все же подарил.
- Хотите, я сниму? - Всполошилась Хава.
- Не стоит, - с чувством перебила ее тетушка и убрала руку обратно на плечо, - теперь оно твое, драгоценность, в отличие от людей, не подвержено старости, тем оно и дорого.
- Как же я возьму, сколько оно стоит!
- Няня, ты все еще меришь ценность деньгами, поверь мне, по сравнению с другой вещью они – лишь пыль, в мире есть вещи намного важнее.
- К примеру?
- Верность, - тетушка не скрыла свое разочарование, - а что касается колье, так оно твое, я не люблю, когда мне отказывают.
    Хава перестала смотреть в зеркало, ее опьянял аромат ее тела и возбуждал в ней страсть, тетушка, кажется, тоже чувствовала аромат, но ей он был давно знаком. Ну еще бы! Тетушка сама была не прочь за собой поухаживать. Могла ли назвать Хава тетушку красивой? А ведь сейчас это было не таким абсурдным утверждением. Вроде, после их последней встречи тетушка помолодела и нынче кожа горела белым цветом сильнее прежнего и глаза обрели притягательный блеск.
- Можно у вас спросить, - сказала Хава, в данную секунду ей показалось, что она не просто пленница, но что у тетушки на ее счет был намечен определенный план, - копаясь в саду, я нашла кусок мяса в земле. А в прошлый раз вы взъелись из-за того, что мы приготовили мясо на ужин. Не кажется ли вам это излишне…
- Странным? Не забивайте себе голову. Это все несущественное.
- Так я хочу спросить…
- Не морочьте себе голову. Это платье ваше, туфли очень изящные, вы не находите?
- Нахожу. К чему вы меня приготовили тетушка, точно как курицу для супа? Всю облили какой-то мазью, платье подарили. Должна ли я о чем-то знать?
    Тетушка в упор посмотрела ей в глаза, на лице удивительно быстро появилась усталость. Старческая усталость.
- Ну и хватит.
    Какие мысли крутились в тетушкиной голове – для Хавы она была самым странным, самым непредсказуемым человеком. Боятся ее было легко, еще легче было ей подчиниться. Она, несомненно, имела на ее счет замысел, вот только какой, этого Хава не могла понять. Дала бы она ей намек. Только и всего.
- Что вы за человек, - вскрикнула Хава, - кто вы такая, разве трудно быть простой? Но нет! Вы вечно мудрите, каждый раз придумываете новую странность. Мне сполна хватило того, что я откопала в саду, это уже слишком.
- Ну-ка молчать!
- Нет! Дайте закончить. Я с первого дня терплю ваши выходки, ваши бессмысленные выкрутасы. Взять эту же самую коляску, вы нагло обманули меня, посмеялись надо мной. А разве не идиотское ваше: помойте меня? И я вас мыла, думая, что действительно ухаживаю за инвалидом. И даже тогда, когда я полчаса вытаскивала вас из ванны, вы не старались помочь. Что вы чувствовали в тот  момент? Для вас это веселая игра, забава на старость, ведь с остальными вы наигрались. С меня хватит! Всех этих тайн, шушуканий с Зинаидой, которая та еще стерва. Для вас главное удивить? Хохма такая? А знаете, чего вы добились? Того, что никто вас не любит, ваши работники вас боялись, они терпеть вас не могли. Тогда все с удовольствием ели мясо и посылали вас к черту, так оно и было. Так же нельзя с людьми, нельзя доводить до такого состояния, что они теряют самоуважение, до чего вы довели Башарева, разве можно так? Нельзя! Люди ведь не скот, нужно помнить, что каждый из них такая же личность, а вы пользуетесь ими как инструментами, как каким-то материалом, даже противно это представить.
- А вы представьте. Люди это не скот, конечно вы правы и все говорите верно. Вы, Хава Аркадьевна, умный человек и за это я вас ценю. Не то, что, как вы правильно заметили, некоторые, которые и могут только, что подражать. Ох, Хава Аркадьевна, вы не знаете, как я устала, - без всякого злого умысла тетушка погладила ее волосы, - я так устала. Сколько еще земля меня будет терпеть? Ей прекрасно известно, сколько всего я натворила и попортила, даже самой страшно вспомнить.
    Тетушка остановилась. В эту секунду в ее голове зародилась новая, успешная на ее взгляд идея. Она торопливо стала переворачивать все в спальне, выбрасывала все белье из шкафа на пол. Все, что было спрятано в тумбе, выбросила, все с полок, с больших картонных коробок – тетушка упорно искала определенную вещь и не находя ее, торопилась ее найти. Тетушка искала свой единственный, позеленевший от старости по краям фотоальбом. По большому счету, это был школьный альбом для рисования с мягкой обложкой, в который фотографии были вклеены по две на страницу. Не было ни одной цветной фотографии, ни одного счастливого лица на них. Тетушка нашла альбом внизу шкафа, это было важной находкой и она с трогательным воодушевлением отдала альбом Хаве. Не став ее ждать, тетушка открыла нужную страницу, с притворством сдержала улыбку и с гордостью указала на одну из фотографий.
- Мой муж, еще в молодости. Фотография середины семидесятых, или начала. Я уже плохо помню, но где была сделана помню отлично. Мы в это время находились в столице, хотели там обжиться. Все присматривались, муж тогда занимался наукой, писал диссертацию, но работу не одобрили, сломали его. Вот он и бросил науку, решили мы не оставаться в столице и переехали на восток. Фотография поставленная, у фонтана. Муж переживал неудачи, не так как остальные, а с многогранной горечью, прочувствовал все гораздо сильнее, замкнулся. Позже он пытался чем-нибудь заняться, но все без толку. Не могу сказать, что это было поражением, хотя так и должно было быть, но для него те события были в первую очередь толчком к новому делу, гораздо больше великому и глобальному. Конечно, так случается редко с кем, вот с ним случилось. Посмотрите на эту, мы зимой на охоте. Это наше общее увлечение. Как и муж, я очень люблю ловить дичь и осознавать, что тебя боятся. Что с вами?
- Я устала от вашей болтовни. Забирайте свой альбом и своего мужа к черту!
    Хава сделала ужасный, необдуманный поступок - она выкинула альбом на пол, выкинула неаккуратно, альбом весь разошелся, некоторые фотографии отклеились и помялись.  Настолько это было сделано резко, неожиданно, притом и для Хавы тоже, она с сожалением увидела, что альбом разорвался. Делать было нечего, она не стала оправдываться и выкрикнула свои последние слова еще раз, громче, с окончательной эмоциональной завершенностью, готовясь к истерики тетушки. Но та восприняла ее поступок спокойно. Не было крика, рукоприкладства. Тетушка, по-старчески кряхтя и напрягаясь, собрала фотографии в альбом и отнесла его в шкаф. Оттуда же, с другого конца спальни, не смея взглянуть на Хаву, она обратилась к ней и Хава с непонятно отчего нахлынувшим страхом вновь уловила знакомые нотки грубости в ее голосе и в очередной раз увидела прежнюю тетушку. Человека, без каких-либо душевных колебаний и сомнений.
- Глупости. Я только что вам доказала, что вы личность. Так уясните со всей ответственностью Хава Аркадьевна, я легко могу доказать обратное, это не так сложно. Ну и хватит.
    Тетушка осмелилась взглянуть на нее, на секунду, во взгляде не было ничего хорошего, но не было и явно плохого, то был просто взгляд, без особенности, но именно такой взгляд тетушки был самым неприятным и угнетающим.
- Теперь отдыхайте, ваша голова не дает вам покоя, а потому советую вам меньше думать и лучше набираться сил. Послезавтра вас ждет самое важное событие в вашей жизни и вам нужно быть в нему готовым. Послезавтра вы войдете в мою семью.
    После этих слов она направилась к двери, почти не касаясь пола, словно плывя.   Уже выходя за дверь, она остановилась, повернулась, как бы забыв забрать что-то с собой, прищурилась на правую половину спальни, которая была покрыта полумраком и зло выкрикнула: - «Зинаида!».
    Из тени на свет вальяжно вышла Зинаида, она не стала смотреть в сторону Хавы, специально (и показывая, что делает так специально) отводила глаза в сторону, при этом держа голову высоко, с презрением. Она спешным, мелким шагом подошла к тетушке и, подождав, когда та выйдет из спальни, повернулась к Хаве и точно так же как тетушка посмотрела на нее. Хаве она произнесла одно единственное слово. И это слово таило в себе все отношение к ее персоне и передавало все оттенки чувства, которое она испытывала к Хаве и показывала это всем своим видом. Чувства враждебности. И это слово прозвучало как гром – громко и резко и было сказано нетерпеливо, с раздражением, словно еще чуть-чуть и лопнуло бы терпение и тогда с ней бы вмиг расправились. Хриплый голос (и даже совсем не писклявый) выдернул это слово из глубин легких и выбросил в сторону сидящей, испуганной неизвестностью женщины. И оно тут же растворилось в душной спальне, унося с собой последние капли надежды на спасение. Зинаида с превеликим удовольствием прошептала: - «Послезавтра».
    Дверь захлопнулась, с той стороны ее закрыли на ключ, послышались глухие, спешные шаги, которые вскоре растворились в тяжелой тишине. Стало ясно, что к Хаве сегодня уже не поднимутся.
    Следующие полчаса были самыми трудными за сегодняшнее утро. Удостоверившись, что дверь действительно заперта, Хава подбежала к окну и увидела, что внизу разбросаны доски. Прыгать было нельзя. Нужно было быть обязательно в хорошей физической форме, калекой она изначально будет обречена на погибель. Поэтому она решила пока оставаться в спальне.   
    Следующим ее делом была проверка всей спальни. Внезапное появление Зинаиды было ужасно неприятным. Покойников и мертвой прислуги уже не было, но ведь они были раньше. Да кто его знает, кто мог прятаться еще в спальне! И это она решила проверить. Местами на ощупь, с вытянутыми руками она обшаривала каждый темный угол спальни, проверяя, что стул есть стул, а не как иначе, а картонная коробка есть коробка. Как бы ни было страшно, она прошла по всей темной стороне спальни, заглянула под кровать, в шкаф. Это заняло у нее больше двадцати минут, все остальное время она сидела у зеркала и дольше ни к чему не хотела прикасаться. Она смотрела на себя.
    Через два часа она почувствовала голод, по ее меркам было никак не меньше трех часов дня. Через распахнутое окно входил душный запах лета, дышать было трудно. Внизу было тихо, это успокаивало и волновало одновременно, ведь невозможно было предположить, чем сейчас занимается тетушка.
    После трех часов в заключении Хава знала, что убьет тетушку. Грех ее не пугал, сейчас в ее голове крутилась лишь одна мысль, о спасении. И ей было наплевать, как она этого достигнет. В одной из коробок она нашла мраморный светильник. Оружие было отличным. В этот момент она перестала бояться, она успокоилась и теперь делала одну вещь. Она стала ждать тетушку.
     К шести вечера Хава стала предполагать, что половина того, что она видит  и осознает - не есть реальность. Давно отяжелевшая голова стала легкой, но поворачивать в сторону было больно, да и не охота. Глаза то ли слипались, то ли сползали вниз, все в поле зрения плыло, появлялись белые искры и охватывала пелена. Взгляд держался на зеркале, отражение в котором теперь казалось не отражением, а настоящим, до сих пор жар не спадал и трудно было дышать. Однажды в спальню влетела прохлада, с собой она принесла мимолетную свежесть и бодрость. Хава пришла в себя, сделала глубокий вдох но, уловив прежнюю духоту, вновь замерла.
    Прохлада наступила к восьми часам, но к этому времени Хаве было уже все равно. Она пыталась вздремнуть на тетушкиной кровати. Из-за прохлады в удлиненной спальне быстро похолодало. Неприятно студились ступни, нужно было спрятать их под одеяло, но Хава лежала на нем, а вставать и залезать под него было лень. Так она пыталась уснуть, временами открывала глаза, осматривая спальню, с трудом двигала рукой, отгоняя от себя настырных мух, которые все же кусались и чувствовала огромную, поглощающую ее целиком усталость.
    Скорее всего ей удалось уснуть. Это показалось по тому, как она уловила шум с первого этажа. Она нахмурилась, не понимая, что и где происходит, снова погрузилась в забытье, уплыла в своем сознании куда-то далеко, потом, когда шум стал постоянным и ритмичным, снова нахмурилась и, до сих пор не открыв глаза, стала думать, что же это могло быть. Шум она связала со своим сном и уже во сне дала ему свое объяснение, именно поэтому она еще с пять минут дремала. Затем открыла глаза, заставила себя проснуться и все же поняла, что в доме кто-то появился. Внизу слышались голоса, непрерывное и монотонное бубнение смешивалось с тихими, скользящими ударами в барабан, а после будто бы запел хор, взял две-три ноты и стих, послышалась виолончель, но какая-то неправильная, с неприятным звучанием. Еще незнакомый инструмент, игру которого Хава раньше слышала, но не могла припомнить, что именно это было. Она приподнялась с кровати и с прежним волнением стала вслушиваться. Ей стало радостно оттого, что в доме кто-то появился, ей захотелось закричать, позвать на помощь, нахлынуло чувство голода. Голова ее по-утреннему отяжелела, даже голос охрип и не был теперь звонким и громким. Да, внизу были люди, и эти люди веселились: пели, плясали. Они не были работниками тетушки. Иначе так развязно и шумно они бы не посмели себя вести. То, видимо, были другие, новые. Но кто же мог придти к тетушке под вечер и почему их раньше не было? А может, он и были все это время в доме? Ведь старухи появились, эти мрачные молчаливые старушенции! Такая мысль Хаве совсем не понравилась, не было никакой уверенности в том, что эти новые, те, которые в данную минуту веселятся на первом этаже, будут доброжелательны и не создадут новых неприятностей. Она сползла с кровати; не то, что у нее отнялись ноги, но до двери она добралась на карачках. Дотянувшись до ручки, она подтянулась и с интересом прильнула к двери. На втором этаже никого не было, те люди не поднимались. Но кто же мог это быть, кто мог себе позволить хозяйничать в тетушкином доме, неужто ли Зинаида? Неужели она?! Да нет же, не могла эта заноза так обнаглеть. Точно были в доме посторонние. Причем, либо с тетушкой у них были особые отношения, либо тетушки среди них нет и они самовольно устроили шумиху. А это было совсем нехорошо.
    Поднявшись на ноги, Хава дернула дверь, минуты две думала, как ее открыть и в голову не пришло ничего лучше, чем ее сломать. По счастливому везению дверь открывалась наружу. Попробовав ее плечом, она поняла, что просто так ее не сломать. Нужен был топор или по крайней мере длинная палка. А ни того и ни другого, конечно же, в спальне не могло и быть. Тогда Хава подбежала к шкафу, вычистила его от всего барахла и непонятно каким образом сумела-таки дотащить его до двери. Перевернув, поставив на ковер и вцепившись в его края, она поняла, что ей срочно нужно было отсюда выбираться, потому она не жалела ни сил, ни слез. Она делала рывки, один за другим и шкаф медленно, по сантиметру продвигался вперед; казалось, что с новым рывком он становился все тяжелее и тяжелее, а расстояние до двери все дальше. Ногти изломались, пальцы еле держали ковер, от боли в руках она отрывисто вскрикивала, перемешивая крик со стоном. Из последних сил, она двинула шкаф на дверь и по нему, не веря, что у нее получилось, выползла в коридор. Эти праздно топающие внизу люди в своей шумихе не услышали гама наверху, о ней, как она убедилась, никто и не помнил. А что, если бы ей стало плохо и ей понадобилась бы помощь, так вряд ли бы кто услышал ее крики. В ней бушевало негодование, злость прибавляла силы, злость жгла, помогала сосредоточиться на попытке стать уверенной в своих действиях, в голосе и ей в какой-то момент это стало удаваться. Она заставила себя выкинуть лишнее из головы, всю утреннюю белиберду, неприятный осадок от появления Зинаиды и нацелиться на побег. Она прошлепала к лестнице, не торопясь, прислушиваясь к каждому стуку, новому бубнению. Их показалось гораздо больше, слишком много голосов, беспорядочной игры на инструментах, шороха вечерних платьев и тяжелых мужских плащей, их было гораздо больше, чем то казалось в спальне. Подкралось сомнение, стоило ли спускаться вниз, не окажется ли она в ловушке пока не известно у каких людей? Стоило ли так рисковать? Голова думала об этом, но ноги жили отдельной жизнью, она ступила на лестницу в ожидании событий, стала спускаться вниз, ступенька за ступенькой. Как уставшее привидение, она спустилась на первый этаж и замерла. Дальше она решила, что сошла с ума и окунулась в абсолютное безумие, тело перестало ее слушаться, голова перестала думать, глаза перестали видеть.
     Огромная гостиная тетушкиного дома была наполнена нелюдями. Ближе всех к ней стояла группа полуобнаженных, неестественно худых мужчин, вместо брюк у которых были черные плотные юбки, скрывающие их ноги полностью. На их спинах были выжжены разнообразные узоры, которые уходили под поясницу, на теле не было волос, у каждого была гладкая грудь, бока с выступающими ребрами и у каждого разрез над пупком в виде галочки. Все были блондинами, с взлохмаченными над ушами волосами и неаккуратно бритым затылком. Они были слепы, с белой пеленой на глазах, себялюбивы, с нахальной презрительностью на морщинистых лицах и по–воинственному держали голову прямо. За ними расположилась иная тварь: взрослые люди непонятного пола со скрюченными руками, у которых вместо губ был клюв, те самые старухи с высушенными грудями и сморщенными телами, которые всем своим видом показывали, что считают себя привлекательными. Они даже позволяли себе кокетничать с рядом стоящими собакообразными стариками, те же в свою очередь обнимали их за талию и сопели. В гостиной не было мебели, там, где раньше стоял телевизор, расположились коричневые свиньи с человеческими ногами, впятером они одновременно облизывали друг друга, фыркали и сладко попискивали. 
    Прохаживался мрачный урод с изуродованным носом и испачканным в соплях подбородком, подходил то к крысоподобным шлюхам в рваных колготках, то к деловым побритым обезьянам в тройках, которые с пеной во рту жадно о чем-то спорили и все дергали себя за хвост. По гостиной ходили женщины-вороны в изумительных вечерних платьях, на черной шее у них переливался бриллиант, в клюве торчали пурпурные сережки, каждая из них была изобретательней другой на походку, они выставляли бедра, безалаберно вываливая наружу волосатые груди и без стеснения хватали за заднее место кого угодно: озабоченных обгоревших мужчин с огромнейшими язвами по всему телу, которые по-женски изгибались и вертелись в такт барабанному буму, молоденьких, красивеньких девиц-подростков, которые по-взрослому посасывали сигары и безудержно смеялись на всю гостиную. Либо оскалившихся баранов с кошачьей мордой и дециметровыми ресницами. Эти вороны всем доливали бокалы, важно сплевывали на пол и в какую-то секунду стали ползать по полу, все прося остальных, чтобы их топтали, освистывали и хулили. Это им нравилось, в еще больший восторг они пришли, когда солидные мужчины, без всяких признаков уродства, но со странной манерой двигаться в полуприсед, легли на них и стали их пощипывать. Вороны стонали в наслаждении и шире раздвинули тоненькие, ухоженные ножки. У всех в руках были бокалы наполненные помоями, везде развивалась эйфория, пахабщина, спертый запах тухлятины царил в гостиной и определял всеобщее развязное поведение. Барабанщики расположились на кухне, оттуда они дубасили по широким барабанам, на кухне кроме них находились еще различные существа, которые фильтровали помои. Своеобразные бармены. Обезображенные амбалы поедали сырые макароны, делились сахаром, как черной икрой, стараясь не уронить ни крупинки на пол, а если рассыпали, то тут же растягивались на полу и облизывали его. Повсюду царило абсолютное безумие, событие, не поддающееся никаким объяснениям и логике. Основное безумие творилось в центре гостиной. По углам нарисованного в центре треугольника стояли три черных-пречерных колдуна, каждый из них стриг обнявшую его прекрасную женщину, которые совсем не вписывались в эту адскую компанию. Обкорнав женщин, колдуны как кукол положили их на пол и стали поливать помоями из ведра, а они покорно раскрыли рты и глотали. Платья их намокли, заблестели от жира, сами они перестали быть красивыми, завоняли псиной. Стали устраивать бесстыдные дела, залезали друг другу под юбку, кусались, шлепали, щипались. А колдуны громко выли и поднимали руки к потолку и то ли были они столь высокими, то ли отрывались от пола, но до потолка они дотягивались пальцами, после их прикосновения на нем появлялась копоть. Колдуны затеяли гул, потихоньку они начали ритмично шипеть, тише-тише, затем громче. Остальные обратили внимание на них, отвлеклись от своих дел и подключились к оргии. И по гостиной стало распространяться общее шипение, в такт барабану, шип-шип-шип-шип. Громче и громче и вскоре шипение превратилось в многоголосый крик, который бил по ушам и сотрясал люстру. Крик до того был сильный, что появилась вибрация застучали ставни, по гостиной завертелся круговорот, который бил сильным ветром в глаза и взлохмачивал волосы. В следующее мгновение вокруг все замолчали, в гостиной стихло, со звоном в ушах наступила кладбищенская тишина. Вся эта дьявольская свита заметила Хаву и смотрела в ее сторону. Свиньи перестали фыркать, девицы-подростки смеяться, замолчали все. Она в один миг стала в центре внимания всех тварей. Урод вытер сопли с подбородка, это было единственным движением в толпе, кроме него никто не двинулся и кажется, что даже не моргал. С невероятной быстротой все угомонились, в гостиной стало невыносимо душно и от вони уже кружилась голова. Молчание и тишина и ничего более.
    Хава с трудом сдерживалась, чтобы не потерять сознание; она с ужасом всматривалась в их серьезные и нахмуренные лица и еще с большим ужасом понимала, что стала всеми замеченной. Каруселью в ней кружились желание закричать, убежать, накинуться на всех с кулаками и просто упасть на пол, специально ударившись головой о ступеньки, чтобы потерять сознание. Ей было что делать, но она продолжала стоять перед ними и боятся даже двинуться с места. Казалось, любое малейшее движение – и вся эта свора накинется на нее и разорвет на куски. У многих Хава стала замечать покатившиеся изо рта слюнки и озорной блеск в глазах, она была жертвой в окружении сотни хищников, безжалостных монстров, не придерживающихся никаких законов. Перед тем, как за нее принялись, она успела увидеть у левого угла гостиной то самое здоровенное яйцо из подвала. Это все же было яйцо, без каната. На верхушке треснутое, оно было закрыто у основания бардовой занавеской, а по кругу было оставлено свечами, стоявшими на обрезках фанеры. Яйцо изредка покачивалось, имело светло-фиолетовый окрас, было обтянуто красными венками. Хава даже не пыталась себе вообразить, кто мог из него вылупиться. В полнейшей тишине из кухни прямо на нее пошел полубык с тремя рогами, один рог рос прямо со лба. Твари уступали ему дорогу, покорно наклоняя головы и с тем же невозмутимым видом освободили центр гостиной. Полубык шел агрессивно, властно, сделав несколько шагов, он остановился прямо перед ней. По сравнению с ним Хава казалась тростинкой. Он закрыл глаза и на ощупь стал дотягиваться носом до ее локтей, плеч, лба, он со свистом обнюхивал ее, прикасался влажными ноздрями к ее коже, впитывал в себя ее новый аромат, а когда насытился, открыл глаза и посмотрел на ее губы. В этот момент Хава побледнела и задышала со всхлипом. В чертах его бычьей морды показались черты Башарева и в первую очередь его глаза, это были глаза Соломия, того самого, который был счастлив во время «мясного» ужина. Тетушка превратила его в страшное существо, уничтожила в нем доброе начало и посеяла зло. Хава была права, надежда на спасение исчезла, она была приговорена еще в день приема на работу в конторе Брофа, она была выбрана тетушкой, только до данной секунды не знала об этом. Ее выкармливали, поливали и не дали бы возможности уйти, тетушка не играла с ней, тетушка ждала, а Хава созревала для нее, для того, чтобы в определенный момент войти в ее полноправное подчинение и стать такой же как смотрящие на нее нелюди. 
    Полубык сопел, он с нетерпимым желанием хотел всосать ее губы, овладеть ее и только непонятная пока Хаве причина останавливала его сделать это, только из-за нее он сдержался и лишь посмел взять ее за затылок и облизнуть шею. Столь же агрессивно он повернулся к остальным и рассеял сомнение, разлетающееся по гостиной: - «Невеста она».
    Каждая тварь полушепотом, дивясь и поражаясь простоте Хавы, заговорила:
- Она невеста.
- Невеста, невеста, невеста.
- Вот она, поглядите на нее!
    В смирении твари опустились на колени, на изуродованных лицах появилась довольная улыбка и раскрепощение. На самом деле Хава не хотела улыбаться в ответ, но она надеялась, что это поможет ей спастись. И она улыбнулась, правда это у ней получилось не так искренно, как у них. Все же твари приняли ее приветствие и с благодарностью опустили головы. Полубык, как председательствующий, обратил на себя внимание и под общим взглядом, акцентируя каждое движение, поцеловал (или облизнул) Хаве руку и встал рядом. 
    После него к ней по цепочке стали подходить первые ряды, не позволяя себе расхлябанности, они целовали ей руку, кланялись и отходили в сторону. Подходили следующие, многие и всякие и каждый приветствовал ее и целовал. Рука намокла до локтей, оказалась в слюне, соплях, поту, но никто не обращал на это внимания, они целовали руку, измазываясь в чьих-то слюнях и попутно оставляя свои. Эта бесовская канитель продолжалась мучительно долго. Никто не торопился, не спешил, подходящий вдоволь насматривался на Хаву, лапал ее руку и в завершение, без всякой брезгливости протягивал губы к ее руке. Таким образом каждая тварь к ней подошла, а затем встала на свое место. После приветствия полубык торжественно перечитал «Отче наш» наоборот, с хохотом, а когда закончил, велел девицам-подросткам нести черную фату. Хаву принарядили, вытерли ей руки марфиным столовым полотенцем и под всеобщее одобрение подвели ее к яйцу. Следовавший позади полубык подхватил ее своими мощными руками и с легкостью посадил на яйцо. Он сделал несколько движений руками над головой, а затем произнес свою просьбу:
- Разбуди его для нас. Сейчас!
    Судя по всему, в яйце находился (высиживался, если так можно сказать) их хозяин. И вскоре он должен был появиться: яйцо дышало, покачивалось, трескалось. После того, как Хаву посадили на яйцо, появилось общее ликование, последовало поклонение, каждый коснулся пола лбом, попросил Хаву исполнить бычью просьбу и стал радоваться. Возобновилась оргия, с ожесточением. Теперь каждый не выбирал партнера себе по нраву, а любезничал с рядом стоящим; твари разбились на неравные группы - вновь по гостиной поплыли стоны, вздохи, крики, сопения, бульканье. Бармены вынесли из кухни сырое мясо и куски стали летать по всему помещению, мясо сосали, рвали, жевали попеременно с облизыванием друг друга, мясо стало третьим любовным партнером. Бармены разбрызгивали кровь по гостиной, многие ловили ее ртом, бесились, огрызались, кровь окрашивала всех в черно-красный цвет, теперь они друг друга ласкали не просто так, а слизывали разбрызганную кровь, поедали мясо и пребывали в неописуемом, неповторимом и от того омерзительном по своей сути счастье. Даже полубык пустился в это безумие и упал на пол, срывая с обезображенной шлюхи остатки колготок. Невероятно быстро, через считанные секунды о ней забыли, она стала никому не нужна, Хава в одиночестве наблюдала за бесстыдством. Она чувствовала поступающую тошноту, отвращение, их запах был на ее руках, она перестала чувствовать свой аромат, смрад и вонь заполонили все вокруг. Ей нестерпимо было смотреть на тварей, видеть их умиление, страсть, вожделение, ей нестерпимо было находиться со всем этим рядом.
    И не думая о последствиях, она спрыгнула с яйца и в каком-то неконтролируемом, удушающем ужасе выбежала из дома и изо всех сил стала бежать прочь, к лесу, к тропинке, которая вела в деревню. Она бежала без всяких мыслей, стараясь не вспоминать о безумствующих тварях, она молилась богу, чтобы никто не заметил ее исчезновения и ей с болью в груди хотелось, пока было время, быстрее выбежать на тропу и добежать до своих, до людей. А там она могла бы перевести дух, закричать, смыть их слюни с себя. Поместье скрылось во мраке, она бежала сквозь лес, в слезах, не чувствуя своих ног, осознавая, что она почти вырвалась из ада.
    Она убегала все дальше и дальше, с каждым шагом радуясь приближающемуся спасению, даже сбивчивое дыхание стало размеренным, усталость не чувствовалась, она была, но в эти минуты было не до усталости. Ей нужно было бежать быстрее, не останавливаясь, она и стала бежать легко, не срываясь на поворотах, постепенно успокаиваясь, проходя в себя, злясь и становясь уверенной.
    Она до того нацелилась на дорогу, что не заметила, как позади к ней стали приближаться. Шаги становились ближе, быстрее, почувствовалось дыхание за спиной, вонь из его рта. К беде Хавы послышался грозный вопль и через мгновение Хава почувствовала удар в спину. От удара Хава перевернулась, стукнулась об дерево и не успела опомниться, как ее схватили за ногу, сильно сжали у лодыжки и с такой же быстротой потащили ее обратно к поместью. Туда, где через некоторое время над ней будут издеваться, полоскать в похоти, окунать ее в смрад и, как из пластилина, лепить из нее себе подобное чудовище, гораздо ужасное и страшное, чем все они вместе взятые, чудовище, которое будет поклоняться злу, которое будет совершенным созданием Дьявола. Но Хава не задумывалась над своим будущим, она не дергалась, позволяла себя тащить обратно, без всякой надежды на спасение смотрела на небо, на огромнейшее полотно из мерцающих и падающих звезд, на раскрасневшуюся и опухшую луну, которая, то ли одобряла внизу происходящее, то ли решила не вмешиваться и оставаться обычным круглым бельмом на краю неба и безучастно продолжать наблюдать.
    Над душистой, уснувшей от тяжелого, жаркого дня землей лежала задумчивая, вольная, непонятная, по-доброму подозрительная, на пару со своей спутницей, смотрящей исподлобья и неподвижной, невольно поражавшая своей чернью, которая вдохновляла и неимоверно притягивала, таинственная, в самой сути своей хранящая секреты предков и создававшая причудливые образы, распылявшая животворящий, освежающий воздух, заставляющая и не просто заставляющая, а вынуждающая влюбляться в себя, тихая, но с приглушенным жужжанием и стрекотанием еще бодрствующих или уже проснувшихся насекомых, с разнообразными оттенками, тенями, как бы с изменчивостью местности до малейшей ямки и куста, да так, что при ней все вокруг преображалось и шелест травы переходил в ветер, а дорога превращалась в ручей и поле в бескрайний океан, вместе с преображением рождающая новое, что при дневном свете не показалось и не угляделось, величественная, с каждым разом по-другому появляющаяся, магическая, без какого-либо намека на обыденность, волшебная, волшебная ночь.


24

    Наутро по непонятной хозяевам причине все маслянихинские коровы дали прокисшее молоко при том, что нынешним вечером были доены. Молоко не пенилось, не покрывалось сметаной и без колебаний было вылито в огород. Коровы были выгнаны на поля, а сами хозяева и их семейства нынешнее утро пили чай без молока. Никто тогда не знал, какие великие и ужасные дела будут сотворены в наступивший день и что к закату от прежней деревни не останется ничего.
    А началось все ранним утром на рассвете в доме знатного хлебороба Устина, с трех стуков в его дверь. Устин, по целому дню не слезавший с высокой и такой же старой, как и он сам кровати не мог отворить дверь, тогда старый приятель Макар, живший двумя домами ниже, вошел сам. Устин не повернулся к нему, не поздоровался. За многие годы он хорошо усвоил манеры Макара, поэтому он знал, кто стоит у двери, а не поздоровался потому, что такой привычки у них не было. Они ходили друг к другу каждый день и в последнее время жили от встречи до встречи, в их жизни ничего особого не происходило и поход друг к другу был единственным знаменательным событием за день. Важных дел у них не было, разговоры так или иначе сводились к покряхиваниям и молчанию и оттого оба, злясь, в сердцах обзывали друг друга бестолочью, сплевывали друг другу за спину, но на следующий день снова шли в гости и сами не зная зачем. Вот и на этот  раз Устин не увидел ничего особенного в раннем появлении гостя и решил дремать дальше. Макар, не стесняясь, снял сапоги, прошел к столу и налил себе старую, разбавленную заварку в железную кружку. Оба уже давно были вдовцами, не заботились о хозяйстве, у Устина даже сахара не было, так Макар, сматерившись, стал пить безвкусную и не подогретую заварку. Утро было пасмурным, Макар был в потертой телогрейке, в расползавшихся по швам чунях. 
    Он долго молчал, не смотря на Устина и даже пытаясь за столом уснуть. Худой Устин весь замерз, завернулся в простыню и то и дело открывал левый глаз и смотрел в стенку. В доме гулял ветер, животы у обоих были пусты и они были не прочь позавтракать, только Макар ничего не находил, а Устину было лень вставать и одеваться. Было светло.
- Поморозило ночью?
- Видать, - откликнулся Макар, - росы нет.
- Ясно.
    Устин поежился. Хоть и лето стояло, а нужно было топить печь, тепло только к обеду придет, но все как-то дров было жалко, все к зиме берег. Дрова ему мужики привозили, за просто так, вроде бы помощь была, а медвежья. Они ему не сосну возили, а пиленые доски от забора, валяющиеся по дороге жерди с гвоздями, это все была труха, пользы от них никакой и гвоздей после каждой топки в печке, как грибов в августе. Он Николашку просил дрова прямо в дом понатаскать, возле печи в два ряда сложить, сам Устин и ведро воды не мог поднять. Если нужна была вода - с ковшиком ходил, воды приносил мало, поэтому мылся раз в неделю, а всю воду тратил на питье да на то, чтобы отварить крупу.
- Не чай, а вода.
- А ты чего мою заварку пьешь, - резанул Устин, - может, последняя у меня. У тебя дома побогаче будет, вот напился бы у себя чая, а потом приходил.
- Лучше уж саму воду пить.
- Ну и не пей, - Устину стало обидно за то, что не мог он угостить гостя хорошим чаем, - встану и сам выпью.
- Ясно.
    Макар недобро поморщился. Устин совсем уж был без настроения, даже не повернулся к нему, а Макару трудно было разговаривать со спиной. Он разделся до пояса и подошел к кровати, потряс Устина за плечо.
- Э зема, посмотри, как у меня со спиной дела, а то к зеркалу подхожу и не достану глазами, посмотри, нет ли опухоли.
- Да иди ты!
- Ну взгляни ты, всю ночь спина зудела, так и не поспал.
    Устин подпрыгнул на кровати, разозлился и стал кричать на Макара.
- Бестолочь. Тебя лошадь лягнула полгода назад, у тебя там все давным-давно рассосалось, а ты скулишь и скулишь. Я чего здесь должен увидеть, - Устин прищурился и стукнул его по спине, - о, да у тебя синяк!
- Чего ты!
- Синяк говорю. Ой, дай-ка поближе посмотреть, синяк!
- Какой синяк, Устин?
- А какие синяки бывают. Обычный, синий.
- Ох ты господи, помилуй. Откуда синяк взялся, а он хоть здоровый там?
    Макар не шевелился.
- А какой там, с маленький помидор.
    Макар стал чуть ли не плакать.
- Говорил же, что не прошла у меня спина. Видать, кобыла эта заразу особую запустила, не чувствовал я себя слабым, если бы не так! И что же делать, что делать Устин?
- Да иди ты! - Устин со скрипом сел. Надел штаны, носки, накинул пиджачок и подумал, что никогда в июне не было так холодно. - У тебя кровать деревянная?
- А какая еще!
- Стулья со спинками, подоконник выступает?
- Так чего?
- А ты незаметно для себя ударился об что-нибудь - вот и синяк. Разве не может быть, а ты про заразу. Была бы зараза – у тебя вся спина в болячках была бы, а здесь обычное дело.
    Макару надоело морозиться, он оделся, отхлебнул из кружки, после этого, поморщившись, поставил ее на печку и больше к ней не прикасался.
- Может и так.
- Бестолочь – она и утром бестолочь.
- Кончай.
- А ты не приходи из-за всякой ерунды. У меня может дела, - гордо выговорил Устин и дальше не знал, что придумать, - у меня вон, печка в золе вся, начну чистить, так до вечера проковыряюсь. Обед не сварен, посуда не мыта, мне по гостям ходить так времени нет, все дела и дела. В ограде так еще больше работы, там закопаюсь – совсем пропаду. Вишь как, а ты меня своими синяками.
- Не ной, - Макар негромко посмеялся, - весь день лежишь и сейчас лежал и сегодня лежать будешь, а ужин тебе Люба придет и сварит. Что не так а, старый ты пень, разве не так?
    И тут Макар не стал сдерживаться и испугал Устина громким хохотом. Устин может и хотел улыбнуться, да только обидно было, что Макар правду говорит.
- Может и не так.
    Старики долго молчали. Оба наблюдали, как в дом проскальзывает солнечный свет. Услышали, как Яков завел трактор, кто-то прошел с пустыми звенящими бидонами, гавкнула собака. По всему было ясно, что день будет жарким, ясным, длинным. Оба посчитали, что это хорошо. Не говоря громко, чтобы не нарушить появившееся спокойствие, Макар подошел к двери.
-Пойду я, нынче работы много, лестницу поправить надо, покривилась.
- Давай сапоги помогу натянуть.
Кирзачи натягивались с трудом, Макар не мог стоять на одной ноге и все дергался, а Устин бил по сапогу снизу. Оба кряхтели, пыжились. Правый сапог натянули не полностью, каблук ушел в бок.
- Ладно, до дома дойду, ложись спать.
- Ладно, иди.
    Макар  не стал выходить за дверь, а смотрел, как Устин доковылял до кровати и, не раздеваясь, пытался залезть. Но ноги не дотягивали, а руки не могли вытянуть, высокая была кровать. Вот Устин и мучился, то так ногу закинет, то с того боку подойдет. Это не дело, подумал Макар. Он снял сапоги, подошел к Устину и подсадил. Устин, как только оказался в кровати, так закутался в одеяло.
- Ладно Устин, спи.
    Макар подошел к двери, стал надевать сапоги, кряхтел, пыжился, то так извернется, то эдак. А на одной ноге не мог стоять. Это не дело, поразмыслил Устин. Он спрыгнул  с кровати, подошел к Макару и они с трудом натянули сапоги.
- Вот незадача, - пожаловался Макар, - надо бы другие брать.
- Иди Макар.
    Устин подошел к кровати и попытался самостоятельно залезть на нее. Но только куда ему, вот Макару и пришлось снять сапоги, чтобы подтолкнуть Устина. А сам уже думал, как сапоги надеть. Долго стоял – шатался, у Устина даже пот выступил. Сматерился Устин и слез с кровати, теперь сапоги натянули быстро. Он  с разбегу попытался прыгнуть на кровать, но сильно ударился о верхнюю доску. Пришлось Макару снова снять сапоги и затолкать Устина на кровать. А сам уже со злостью подошел к сапогам и стал тянуть их, лишь бы хоть как бы, только до дома дойти. Но вот незадача, устали ноги поодиночке стоять, все громче стали покряхивания. Делать было нечего, Устин спрыгнул с кровати и снова долго возился с сапогами. Сапоги натянули до носочков. После этого Устин подошел к кровати и повернулся к Макару.
- Давай в сапогах, я потом пол вымою.
    Макар не стал снимать сапоги, подсадил Устина, подождал, пока он накроется одеялом, а затем сверху накрыл его покрывалом.
- Спи, Устинушка.
- Иди, Макарушка.
- Ты давай это, не скисай. Я к вечеру еще зайду. Заварки тебе принесу, у меня полпачки лишней на полке лежит. Хоть чай нормальный попьем.
Устин повеселел.
- Если сможешь, тогда и сахар принеси.
- Как же принесу, у меня посуды лишней нет.
- Да хоть в ладошке, - выругался Устин.
    Макар понимающе покивал и улыбнулся.
- Ну, в ладошке-то принесу, вечером чай нормальный попьем. Пойду я.
- Иди, Макарушка иди. Я подрыхаю еще.
    Макар не стал уходить, он смотрел на скрюченного на кровати соседа и подумал, что ему нужно было принести еще одно одеяло и маленький табурет, иначе без него он на полу будет спать. Устин не смотрел на него, он будто погрузился в сон и дремал, только с открытыми глазами.
- Устинушка, родненький. Ты прости меня, если что не так делал.
- Главное, чтобы сам себя простил, а там уже не важно. Оно ведь только тебя касается.
- Спи Устинушка, спи, пойду я.
- Иди Макарушка, иди.
    Макар вышел за дверь, оставив ее чуть-чуть приоткрытой, чтобы тепло входило в дом. Дойдя до своего дома, он выпил крепкого чая с сахаром, посидел на стуле и, решив немного вздремнуть, не раздевшись, лег на свою скрипучую кровать.
    В следующее мгновение, в одну и ту же секунду, отвернувшись к стене и накрывшись одеялом с головой, они оба умерли. Падение деревни началось с самого тяжелого и основополагающего – померли старики.

    Люди начали ругаться, психовать и делать то, чего раньше не могли себе позволить. Взять хотя бы Оксану, жену Прокопия, еще молодую, но уже языкастую девку. Так вот, что приключилось с ней.
    Семья Оксаны состояла из четырех человек: она сама, муж и двое парнишек. Так вот, они хорошо знали, что когда их уважаемая и ненаглядная матушка пела «что же делается, что случается, я не знала, не гадала, что здесь намечается», то она была в самом скверном настроении, потому что кто-то ей крупно насолил. А таких было не мало. Так вот, нынешним утром Оксана пела очень громко, чуть ли не пускаясь в пляс. Значит, с самого утра с кем-то поцапалась. Спустя время ее любопытные дети узнали следующее. Ночью их свиней накормили гнилыми яблоками. Они были разбросаны по всему свинарнику, в коромыслах, на полу. Обожравшиеся свиньи давили их ногами, а яблоки при этом дурно пахли. Каждой хозяйке известно, что гнилые яблоки вредны для свиней и Оксана знала, что к обеду свиньи будут болеть животами, лежать и затем аппетит их расстроится. Кто-то навредил ей ужаснейшим по ее мнению образом, Оксана сразу поняла чьих поганых рук это дело. Конечно же Тамарки Назаровой, самой противной, скупой и самой вредной бабы на улице пятьдесят лет МТС. В ее саду стояли три яблони, с каждой собирали таз яблок. Яблоки были хороши, яблоки были красненькие, сочные. Но вот в чем была особенность Тамарки: она каждую осень собирала три таза с яблонь, а эти яблоки она не ела, потому что они были ей вредны. Поэтому, она спускалась в подвал, всю зиму они морозились, к весне напоминали вату. Врач ей советовал есть мороженые яблоки, но из зимы в зиму она так и не трогала свои запасы и к лету, когда делала ревизию в подвале, выбрасывала их. И так каждый июнь.
    Вот и в этот раз Тамарка решила выбросить яблоки, но по непонятной причине втихаря высыпала их в свинарнике живущей напротив Оксаны. Бес попутал. В то время когда Оксана увидела, чем были кормлены ее свиньи, Тамарка сидела дома и пила чай. Через двадцать минут она прибрала со стола, надела фартук и вышла рвать сорняки с морковных грядок. Там она и была до самого обеда, и не подозревая, что ей ужаснейшим и мерзким способом мстят. Оксана была беспощадна: она приказала детям сидеть дома и есть  манку, а сама с лисьей хитростью и вороньей гадливостью перелезла через тамаркин забор. Она с радостью увидела, что Тамарка-вредина копается в грядках, с легкостью перебежала за дом, к огороженному сеткой курятнику и с чувством сладкой мести передушила назаровских кур одну за другой. Всего шестнадцать голов. Это было хорошим ответом на ее яблоки, месть свершилась. И наверняка Тамарка не узнала бы, кто передушил ее кур, если бы Оксана не прихватила парочку с собой. Зараз Тамарке шестнадцать кур не слопать, считала Оксана, вот и взяла на обед курятины. Только этим прогадала. В жару-то все запахи с легкостью разносятся, а то, что у Оксаны окорока прожарились, то на всю улицу стало известно. Тамарка вытащила Оксану из дома и прямо у калитки стала ей волосы драть, а та в ответе не осталась: поставила Тамарке красивейший фингал. Поднялся шум, гам, дети орали и только оксанкины дети молчали и набивали рот манкой, только они знали, что тетя Тамара никаких яблок не сыпала, а что это дело было их рук.

    Странные истории стали твориться по деревне, а самая странная история произошла к полудню на покосе. До основного покоса оставалось две недели, но два хозяйства решили выйти в поле: это хозяйство Игната, состоящее из одного и хозяйство Саввы, где был он сам и его десятилетний сын Сережка. К десяти часам работа не шла: не натягивались косы, менялась береста на ручке, осматривалось поле, где находили камень или бревно, то перетаскивали на дорогу. Участки мужиков стояли рядом, участок Игната поверху дороги, участок Саввы понизу. И как бывает после ледохода, дорога сместилась в сторону, старый проезд зарос, а новый прошел поверху, отрезав солидный кусок в десятую гектара во владения Саввы. Такое случалось, по весне прокатывали новую дорогу, где меньше кочек, ям. И сразу между мужиками был договор и этот договор был заверен печатью Коляды, что граница проходит по дороге. Вот поэтому, как бы ни крутился Игнат, а тот кусок был собственностью Саввы и с этим он ничего поделать не мог. А что насчет Саввы, так тот был безмерно доволен, с того отрезка выйдет семь-восемь копен, никак не меньше, а это триста килограмм. То для Саввы было хорошо, то Игнату испортило все настроение.
- А чего, Савка, - кричал Игнат, хотя был не так далеко, что можно было и простым голосом говорить, - рад халяве?
- Почему халява? Это же скосить надо, просушить, собрать, лишние хлопоты, лишняя работа, - А сам Савва не мог скрыть удовольствия.
    «Вот пень трухлявый, работа ему лишняя».
- Ну, бог в помощь, надо будет – справитесь.
- А не жалеешь?
- А чего мне, холостому, - играл Игнат, - мне и оставшегося будет много, до сентября здесь провозюкаюсь. Ладно, хорош болтать. Косить надо, косить, косить.
    А у самого совсем желания не было махать косой, все жаба давила. Он, как и Савва, начал с дороги, будто бы чтоб траву не топтать, а на самом деле, чтобы следить, качественно ли скашивает Савва траву, а то еще, как чужую, обкорнает по краям и оставит. Тем более что поставил Савва на обрезок сына, который косу в руках плохо держал. Сережка начал, раз-раз, половины травы оставил, четверть прохода сделал, возвратился обратно, почистил, но на глаз Игната все равно плохо, не под корень траву брал. Вот так начался у них сенокос.
    Савва шел по периметру, он чистил кусты и делал широкие проходы. То же нужно было делать Игнату, но от дороги он далеко не отходил, а все примечал, не филонит ли парнишка. Сережка не обращал на него внимания, он вспоминал косьбу после долгой зимы, движения были еще нелепыми, резкими, но в некоторые моменты коса шла тихо, ровно и стенка травы падал вниз. Сделав почти три прохода, Сережка остановился, отбросил косу в сторону и глуповато оглянулся по сторонам. Игнат тоже остановился, стал наблюдать как парнишка сел, закопался в траве, весь головой ушел, только штанины были видны.
- Э, мужичок, чего нашел?
    Сережка не ему, а отцу крикнул: - «Поди сюда, быстрее, быстрее!»
- Да чего нашел-то, - заволновался Игнат, - Эй, пацанчик, чего там такое?
    Савва подбежал, тоже на колени опустился, чего-то на ладонь собрал, все еще в траву присматриваясь. Не выдержал Игнат, бросил косу на дорогу, тоже подбежал к парнишке.
- Что Савва, что там нашли?
- Ты, Игнат, коси себе дальше иди, траву нашу не топчи.
- Брось ты Савва важничать, - Игната раздирало от любопытства, - чего откопали-то?
- А вот что в траве нашли!
    Савва разжал кулак, на ладони лежало пять золотых рублевых монет. Блестящих, бело-медовых, прям как с кармана богача. Да и монеты такие, что ни Савве, ни Игнату не были известны, скорей всего какие-нибудь старинные, царские.
- Золото нашли! Мать твою, в земле золото лежало!
    Душевное потрясение было настолько велико, что больше Игнат не мог проговорить ни слова. Савва все хвастался, не веря своему счастью, искренне удивлялся тому, как монеты попали в траву. Но Игнату сразу дал понять, что монеты его. Ой, жаба душила сильно, ой душила.
    Посидели они, полюбовались находкой и дальше косить разошлись. Игнат до обеда от злости сделал двадцать проходов. Солнце стояло высоко, как предсказывал Устин, день оказался жарким.
    К полудню два соседствующих хозяйства сели обедать. И если за скатертью Саввы было веселье, то у Игната было молчание и наблюдательность. К концу обеда у Игната был разработан план. Он спустил свои вещи вниз, к берегу, стал надувать лодку, долго возился с мешковиной. Савва собирался вздремнуть после обеда.
- Савва, вздремнуть решил? Помоги сети проверить.
- Придумал тоже.
- Ну помоги, я с утра сети поставил, можно щуку поймать, одному мне трудно будет и лодкой управлять и сети тянуть, а вместе справились бы в два счета. Половину тебе отдам.
- А если одну поймаем?
- Пополам ее рубанем, ты себе хвост возьмешь.
- Пополам говоришь, - ухмыльнулся Савва, - тащи весла, пойдем, посмотрим.
    Первый пункт плана был реализован.
- А весла уже здесь. - Игнат хитренько пригласил Савву в спущенную на воду лодку, а когда тот отвернулся – сгримасничал и сплюнул. – Парнишка за вещами посмотрит, а не то свистнут, пока плавать будем.
- Сергей, здесь останешься, костер потушишь.
- Поехали Савва, косить еще надо.
- Поехали, поехали.
    Словно предчувствуя, Игнат с утра поставил сети у другого берега, поэтому переплывали почти всю реку. Сети Игнат проверял небрежно, поймалась маленькая щучка.
- Нет, Савва, так дело не пойдет, переставить сети надо, здесь, по всему, мель.
- Так переставь.
- Переставить-то несложно, - здорово играл Игнат, словно делает обычное дело, - только на воде долгая возня будет. А вот если с берега. Слушай Савва, молодец, что со мной поехал. Мы с тобой подтянем ее, ты с берега, я с лодки, как неводом пройдемся, так и переставим.
- У тебя сеть вся оборвется?
- Не оборвется.
    А если оборвется, я этих сеток дюжину куплю, думал Игнат, дай только тебя на берегу оставить.
    Не чувствуя обмана, с мыслью, что действительно сетью заниматься начнут, Савва спрыгнул на берег и тут же Игнат отплыл подальше.
- Давай, Игнат, потянули.
- Не торопись, Савва, я жердину привезу, на том берегу осталась.
    Игнат поплыл к покосу. Доплыл быстро, мысли о богатстве скрасили дорогу.
- Поплыли, парнишка, отец зовет, - позвал он Сережку, когда приехал.
- Ну, раз зовет, - Сережка прыгнул в лодку, уже успевший покемарить под кустом.
    Конечно же никакой жердины Игнат не взял, они доплыли до Саввы, держась на реке. Игнат, уже не скрывая намерений, бросил на берег пластиковую бутылку.
- Зачем Сережку привез?
- Чтобы утопить, если монеты не дашь.
    Только здесь Савва понял, в какую игру играет Игнат.
- Ах ты сволочуга!
- Не ори, - огрызнулся Игнат, - вот тебе бутылка, ложи монеты туда и бросай в воду, тогда и сына получишь.
- Да я кишки тебе перевяжу!
- Это как получится, а теперь кидай монеты.
    Делать было нечего, Савва засунул монеты в бутылку, кинул ее в реку и после этого Игнат отплыл в сторону и спустил парнишку на берег. С бутылкой в подмышке он доплыл до покоса, встал на берег и крикнул Савве.
- Приехал бы за вами, только лодка порвалась!
    После этого вилами проколол лодку, на радостях стал обедать чужим обедом, ведь знал, что никуда они не денутся, поэтому и позволил себе немного вздремнуть.
    Только не вспомнил Игнат, что Савва хорошо местность знал. Савва с сыном пошли по берегу до камней и стали переходить реку, а в том месте на самой середине было по плечи. Так они выбрались на левый берег и вышли как раз к Якову с мужиками. Рассказал Савва, как бы невзначай, что в кармане Игната пять золотых монет лежат, которые он на их поле нашел. Мужики сразу на трактор и к Игнату, вместе с ними приехал и Савва с сыном. Игнат не успел ничего сообразить, как его стали мутузить, кидать по кругу, а когда Яков вытащил из его кармана монеты, вот тогда Игната поднесли к берегу и кинули в воду.
- Что на моем поле, то мое, - крикнул Яков.
    Попрощавшись с Саввой, мужики поехали обратно на свое поле. Савве не жалко было монет, он и так сегодня получил лишней земли. По монетам до крови в глазах бесился Игнат, но недолго. Мужики не увидели, что бросили воришку на его же сети, которые зацепились за лодку и притянулись с того берега. Игнат запутался в сетях, его затянуло и, не веря, что он утонет, он утонул. У самого берега, там где вода было пояс.
    Савва подумал, что Игнат убежал, он докосил до вечера, собрал и свои и его вещи и пошел с сыном в деревню, в которой уже творилось черт знает что. А что насчет монет, так они недолго были у мужиков. Те к ужину сели у берега, тракторы поставив повыше, иначе на песке они могли провалиться. Дивились они монетам, крутили в руках, подбрасывали, пробовали на зуб и как только монеты оказались у мужиков обратно в карманах – тракторы сорвались с тормозов и скатились в реку. В реке они с минуту постояли над водой, а затем утонули. Пять тракторов одновременно. Мужики ничего не успели сделать.
    Почуяли они недоброе, кинули монеты в речку, непростые это были монеты. А после пешком пошли домой за жоржовским трактором и за мужиками, нужно было нынче же вытащить свои, иначе их окончательно засосет и опустит на дно.
    Вот такая непонятная история произошла на поле. Пострашней историей мог бы похвастаться только Комаршевский.
    Среди бела дня со всего кладбища выдернули все кресты, кладбище было голым. Комаршевский понял, что это был перебор. Он собрал свои вещи и пошел в деревню, к Сидору Евстафьевичу Коляде, главе Маслянихи с вестью о том, что нечисть напала на деревню. К ужасу Комаршевского Сидор Евстафьевич и сам уже знал это, постепенно ситуация в деревне становилась неконтролируемой, происходили такие невероятные события, что маслянихинцы не верили своим глазам, своим ушам и своей голове. Покой было в прошлом. 
    Ах и еще не все - нынче странно вели себя коровы. Мало того, что они дали прокисшее молоко, так они, как угорелые, бегали по улицам с поднятыми вверх хвостами, как распугали детвору - так убежали за деревню. Кони ржали, не давали себя оседлать, брыкались. Подозревающие всех и вся свиньи угрюмо наблюдали за происходящим и о чем-то друг с другом перехрюкивались.
    У детворы появилась новая забава: она вскарабкивалась на забор и ломала ветки деревьев, не жалея палисадники, даже в своих дворах ломали, вот так на улицах появилось много зелени. Ребятишек грели лопатами, палками, проклиная их самих и их родителей. Детвору это только раззадоривало. Они стали открывать ворота, набегали на чей-нибудь двор, выпускали из курятника кур, гусей. Хозяйка, увидев в окно, выбегала из дома, но поздно, мальчуганы выгоняли птиц на улицу и разбегались в разные стороны. Бедная хозяйка бежала за своими курочками и гусями, но они тоже разбегались и, что было самое страшное, сливались и перемешивались с другими курицами и гусями. И уже невозможно было разобрать, где чья курица. Поднялись крики, каждая из хозяек доказывала, что та упитанная гусыня ее, некоторые смышленые бабы набегали и причитали, что это их птицы, хотя сами живность никогда не держали. - «Да ты куда лезешь, дура!». Руки ставились в бока, грудь выпячивалась вперед, начало доходить до прямых оскорблений. Никто не мог угомонить детвору. Они залезали в теплицы, набивали карманы помидорами, а потом бегали по улицам и кидали их в окна домов. Повсюду им в ответ слышалось «хулиганье, оборванцы!». А детишки набирались храбрости, крича вслед «сами такие!». И это злило хозяев сильнее, они краснели от гнева и с шумом хлопали дверями.

    День для этих семей был испорчен. Дошло все до того, что стали вспоминать старые обиды. Тимошка припомнил Филиппу про украденный им куль муки. Аж прошлой весной это было, а Тимошка только нынче вспомнил. Он принял для храбрости и пошел прямо к Филиппу. Трезвым бы он никогда к нему не подошел, ведь сам он был костлявым, маленьким, штаны с него спадали, а Филипп забивал двадцатку с двух ударов. Но нынче дело особое. Тимошка нашел Филиппа в гараже, где тот стругал из полена топорище.
- Здорово Филька. Что мастеришь?
- И тебе здорово сосед, топор поломал.
- Ух-ты, березу где-то срубил, - специально Тимошка опрокинул банку с большими болтами, - как жизня-то, Филька, на покос когда думаешь выйти, к концу месяца видимо, оно и правильно, рано начинаешь – мало собираешь. Я тоже к июлю выйду, пока граблям челюсть вправлю, литовку поменяю, ай, работы навалом, вишь, с утра уже измаялся. 
- Вижу, как ты измаялся, прямо не стоишь, - Филиппу не понравился Тимошка, - зачем пришел ко мне, говори, если дело есть, а если болтать пришел – иди к бабам, там тебе самое место.
- Не горячись Филькунчик, - съязвил Тимошка, - вскипишь еще. Я вот зачем пришел, ты муку мою-то давай обратно. Чего так на меня смотришь. Украл муку, давай обратно.
- Ты опять за свое, - сказал Филипп.
- Не, ты послушай. Вместе везли тогда два куля муки. Поводья ты держал и ты не заметил кочку. Твой куль упал и рассыпался, а ты мой взял. Я почем виноватый был?
- На меня наговариваешь, если бы ты трезвым был и сидел смирно, так доехали бы нормально и по кулю на каждого было бы. Нет, ты дергал руками, мешал мне на дорогу смотреть, все рубашку не мог накинуть на себя. Ты и виноват.
- Я виноват? – побледнел Тимошка.
- Дело ясное, ты, козел безрогий, иди отсюда иначе сейчас стукну по лбу и выкину в лужу у всех на глазах. Ты меня не нервируй Тимофей, лучше уходи и про муку забудь, моя мука и закончилась она давно, зимой оладьи жарили. Все пошел, пошел.
- Ну и хрен с тобой Филькунчик, куль моей муки зажал. Сам пошел!
    С большой обидой ушел от него Тимошка, хоть и знал, что он был прав. Но характер был такой, взял он лопату и всю теплицу его порезал, по пьяни. За что был выброшен в лужу у всех на глазах и вдогонку получил пару пинков в зад. А на улице уже было полно народа, громкий злорадный смех поднялся при виде позора Тимошки. Тимошка плакал, а чтобы скрыть слезы сам окунал голову в лужу.

    Где-то кричали бабы, обвиняли друг друга в том, что выливают помои не у своих ворот, а у соседних. Детвора привязала к собакам ложки и гоняла их, ребятишки совсем распустились. Вытаскивали их родителей на улицу.
- Вот, посмотрите, что ваш засранец творит!
- А это вон, разве не ваш обормот?
- Я тебе дам «обормот»!
- Как я дам «засранец»!
    Старухи не успевали вертеть головами и наблюдать за всем происходящим. Почтальон свежую почту разносил, так его гуси пощипали, он не успел некоторым положить  газеты в ящик. В магазине давка за хлебом началась, почему-то только пятьдесят булок привезли и сказали, что неделю хлеба не будет. Каждый хотел купить не одну, а три булки, за что и поливался матом. По булке на руки, кричала продавщица Дуся, но никто ее не слышал. Вскоре перестали покупать, а выхватывали хлеб со стойки и бежали, булку раздирали на куски, а что в руке оставалось, мякоть, вот и несли ее домой. Чудеса стали твориться в деревне, сущие чудеса!

    Часам к пяти в некоторых избах начали примечать двух чертей: одного черного, другого рыжего, бесхвостых. Варвара Кузнецова, не дождавшись хлеба, решила испечь пирог. Украсив пирог листьями боярышника, она решила растопить печь. К своему удивлению Варвара нашла в печке черта, который, по всему было видно, застрял и не мог вылезти. Черный черт, когда увидел, что его нашли, спокойно закрыл глаза и мастерски сыграл полено. Впрочем, зря. Варвара привязала его за усы к дверке, вылила в печку ковш кипятка. Когда и после этого черт не мог вылезти, взяла швабру и выбежала из дома. Она подняла лестницу и через веранду поднялась на крышу, а надо было казать, что Варвара любила готовить, а потом и поесть, так что крыша под ней скользила и скрипела, готовая в любую минуту сложиться книжкой. Варвара добралась до трубы. «Вот я тебе покажу чертяга, вот я сейчас научу тебя, как в печку мою залезать». Она выдернула трубу, выбросила ее на землю и стала шурудить шваброй. Копалась она усердно, но вот незадача, коротка была швабра. Делать было нечего. Она спустилась с крыши, отыскала самую длинную жердину во дворе и вскарабкалась обратно.
    Интересный спектакль соседкам показывала Варвара. Пошурудив жердиной в дырке и наткнувшись на бугорок, она вбила жердь в него. То оказался бок черта. Взвыл он от такого удара и выскочил из печки. Далеко милый не уйдешь, приговаривала Варвара, спускаясь с крыши, ща я тебя пирогом угощу! Не встречал черт еще такой бабы, ой, худо ему было, бок весь опух, онемел. А когда увидел, что Варвара в дом вошла – совсем скис и так и повис на усах. Крепко усы она ему привязала. Никуда не мог убежать он, а она его кочергой, шваброй грела, кипяток на него лила, в муке обваляла. Тот от страху стал пищать, орать: - «Чтоб ты ко мне когда-нибудь пришла, ой гадина, все припомню!».
- И вот это не забудь, - Варвара помяла его веником, схватила кошку и кинула на голову, - на тебе дружочка.
    Кошка, перепугавшись, исцарапала ему все лицо, пробежалась по спине.
- Так, посыпем перчиком, солью, милый, рот открой, - Варвара засунула ему в рот морковку, - куда ж лавровый лист тебе запихать? Ну да ладно.
    Она растопила печь, дым повалил из крыши и черт понял, что его собираются готовить.
- Угадал милый, сейчас мы тебя зажарим. Только пойду за девками сбегаю, одной тебя в кастрюлю не затащить. Я мигом!
    Никогда он не встречал такой бабы, повстречал бы он ее в другой жизни да при других обстоятельствах – золото! А сейчас сильно перепугался, все надеялся, что шутит Варвара, а когда та привела в дом пятерых таких же, решил, что и без усов походит. Дернулся, оторвал усы и, не помня себя от страха, выскочил в дверь. Залюлюкали ему вслед бабы, грозили кулаками.
    Рыжий тоже творил всякие пакости, от души потешался над стариком Митричем. Гонял его кур по двору, а когда тот выходил из дома поглядеть на шум, стихал, а куры опять продолжали ходить, как ни в чем не бывало. А как только  заходил в дом, снова во дворе кудахтали куры. Умаялся так бегать Митрич, сел на крыльцо смотреть за курами, а ему на голову земля в валенке упала. Сшибла сознание. Черт перебежал к соседу и стал над ним измываться. И со многими он забавы творил, кому воду в сапоги лил, кому стекла грязью лепил и никому на глаза не попадался, оттого все считали, что это проказы соседей. И они устраивали какую-нибудь пакость им в ответ.
    К вечеру никто не помнил, сколько он напакостил, сколько ему и почему то или другое произошло, кто, наконец, начал первым. Ребятню еле-еле успокоили, устроили им нагоняй и нас следующие два дня запретили выходить из домов.
    Сарай у Лобановых горел, говорят, сам хозяин Клим, мировой мужик с головой, поджег. Будто в сарае мыши завелись, вот он и хотел спугнуть их бензином, да не рассчитал. А в сарае, говорят, много чего было: пять кулей сахара, зерно, все та же мука в двух кулях. Странно, ведь мыши были и вчера, и в прошлом месяце.

    К вечеру многие устали от бесовства. Не переговариваясь, не уточняя, они стали собираться к восьми часам в школе, позвали туда Коляду, пора было во всем разобраться. Без объявления, вся деревня потянулась в школу, установили трибуну, раздвинули парты, люди старались не разговаривать.
    На собрании председательствовал Коляда. Хотя какой там председательствовал, прятал голову. А все больше выступала Дарья Ионовна, а с ней и Маринка, сыновья ее Гришка и Сашка. - «У кого какие жалобы?» - узнавала Дарья Ионовна, ей про свои междоусобицы говорили и ведь не разбирались до конца, каждый оставался при своем мнении. Так дело дошло бы до драки, только молодец Дарья, свела все к рассуждению, заставила присутствующих подумать, почему такое произошло. В этом ей помогли сыновья, сразу собрание приняло спокойный характер.
- Говори глава, - выступила она, - чего молчишь. Люди тебя хотят услышать.
    Засомневался глава в том, что правильно сделали, открыв собрание. Лучше было сейчас сидеть всем дома, а не выступать, народ нынче озлобленный, непредсказуемый, что от страха сотворит – неведомо. Приподнялся Коляда, чтобы все увидели его, чтобы знали, что есть у них глава и посмотрел на людей.
- Прежде, чем говорить по существу, обращусь к женской половине деревни. Мужики еще ничего, могут держать себя в руках, но то, что вы, бабы, распускаетесь и понапрасну шумите, то факт. Не надо меня перебивать, - повысил голос Коляда в сторону возмущенных женщин, - я правду говорю. Вы сегодня как с цепи сорвались, я своими глазами две ссоры увидел, которые произошли на пустом месте. Поначалу Малыкайцева и Жиркова сцепились, будто мухи из туалета Жирковой перелетели к Малыкайцевой. Вторая еще смешней, Фима Васильева припомнила Рите, как та ее в детстве в прорубь толкнула. Тридцать лет назад то было. Никто уже и не помнит этого. Смех! Я со всей ответственностью утверждаю, что вы, бабы, сами устраиваете беспорядок и более того скажу, вы хотите ссор, хотите скандалить и я всем вам делаю общественное замечание.
- Чего придумал еще!
- Я ответственно говорю, а если у вас голос прорезался, вы при всех мне и скажите, работали ли вы сегодня? Ну! Сегодня не выходной и не праздник, а обычный, трудовой день. Одна Дуся в магазине работала, а остальные что? Отпуск себе устроили? Ну же, поднимите руки, кто сегодня на работу вышел. Почти никто! У нас конюшня сгорела, разобрать ее надо, школу не побелили, а ведь могли прийти и побелить, раз делать нечего. Вот как я вопрос ставлю товарищи, хотите устраивать у меня беспорядок, буду гнать в шею такую доярку!
- Но ведь признай глава, что непорядок у нас, непорядок происходит, каждому понятно.
- Признаю это, - согласился вдруг разозлившийся Коляда, - то, что непорядок у нас происходит признаю. Более того, признаю, что не могу контролировать происходящее. Еще чуть-чуть и до смертоубийства дойдет, сейчас за ружья возьметесь, что я тогда буду делать, детей как уберечь от вашей шизофрении. Вы говорите, говорите, как это сделать? Лично я не знаю. Я знаю только то, что нужно держать себя в руках и не поддаваться провокации. Нужно думать головой и не вспоминать давно забытые обиды. Сколько всего за сегодняшний день произошло! Два человека умерли: Устин Михайлович и Макар Родионыч. Почетные жители деревни, уважаемые старики. Где Игнат?! Утром на сенокос пошел и нет его, кур сколько попередушили сегодня? Вы чего зимой жевать будете, подумали об этом? Я не понимаю, что происходит, что будет, но не хочу из-за этого опускать голову. А хочу во всем разобраться. Вопрос ставлю вам круто. Поднимите сейчас руки, кто хочет продолжить сориться и устраивать пакости, - Коляда подождал, - никто?
- Бес попутал, глава. Спокойно разобраться во всем нужно.
- Да как разберешься, кто с чего начал?
- А так и давайте разбираться, - продолжил Коляда, - давайте разбираться. Я вопрос вам поставил: не хотите с нами порядок навести, выходите из школы, насильно вас держать не собираюсь. Но имейте в виду, что секретарь все документирует и ни одно дело от нас не скроется, с каждого спросим. Даже то, что вы на работу сегодня не вышли, пойдете на внеочередной субботник, изгородь поправлять, все, кроме Дуси.
    Коляда сделал паузу, он осознавал, что дальше в таком тоне с народом разговаривать было нельзя. Иначе люди окончательно озлобятся. Нужно было понизить голос, показать, что не ругаться здесь собрались. Как мог он расслабил лицо, осознанно не стал хмурить брови и посмотрел на людей с добротой, с сочувствием. Ему понравился свой взгляд, он посчитал, что смотрящие на него люди увидели в нем уверенного человека, не растерявшегося, он стал искать глазами расположенных к нему людей, тех, на кого он мог положиться в случае чего. Таковыми были Дарья Ионовна с сыновьями и Маринкой, Жоржо с мужиками, Бупя, стоявший в дверях Околюб, Юрка, Прокопий, Афанасий, да, они были своими. Однако, тех, кто смотрел на него со злобинкой было тоже не мало, бабы так и не образумились, горел еще в их глазах огонек лихости и шкодливости. Непременно, считал Коляда, непременно нужно было их ударить в лоб и не дать им нести сумятицу. Только не мог догадываться Коляда, как это сделать. Долго молчать было нельзя, собрание только-только приняло такой оборот, какой он и хотел.
- Теперь по существу. Куралева из под стражи выпустить сейчас же. Он не причастен к смерти Тихона Степановича, поэтому не будем держать его до приезда следственной группы. Ольга Леонидовна написала заключение, по нему все понятно. Мы его держим в актовом зале сельсовета, кормим его, так что с ним все в порядке сейчас, надо отпустить.
- А Налейко, он должен был уже вернуться.
- Теперь насчет председателя профкома. По уговору он должен был вернуться сегодня. До сих пор его нет, поэтому я предполагаю, что ждать его нужно завтра. Поднять весь центр сразу он не смог, поэтому и задержался. Вот так.
- Как-то складно получается, а бабы!
- Получается все по тому порядку, какой мы хотим. А тебе я ставил вопрос!
- И правда Дунька, не ерепенься.
- А если одного вопроса мало, ставлю второй, - Коляде понравилось, что заткнули одну из активных, - раз у нас твориться беспорядок,  нет контроля, то я предлагаю организовать милицию.
- Это уже сказки, глава.
- Милиция вам не сказка. Это уважаемая вещь. А как вы поняли, дорогие, теперь друг за другом следить нужно.
- И кто же будет в милиции, - удивленно воскликнул старый оболтус Иннокентий Аргунов.
- Ну ты точно там не будешь, - пошутил глава, но народ шутку не подхватил, - выберем дюжину мужиков, общим голосованием, будем рассматривать их личности и если он будет достоин, возьмем его. Дадим этим мужикам красные повязки, разделим по группам и они будут сторожить на улицах.
- Прохожих гонять что ли?
- Следить, чтобы не было никаких драк и междоусобиц. Прохулиганившихся будут бросать как Куралева в сельсовет, каждый их будет слушаться. А если не будет подчиняться, будет считаться, что они не подчиняются власти, а с таким товарищем следователи церемониться не будут. Я же, со своей стороны, после всего выделю им по кулю сахара. Вот такое у меня предложение. Давайте валандаться не будем, предъявляйте свои кандидатуры.
- «Кандидатуры».  А если «милиционер» на меня зуб имеет по прошлым делам и специально меня будет давить, - выступила известная забияка Никитишна, - я ему и слово в ответ сказать не смогу что ли? Э нет, я под этим не подписываюсь. 
- Дура, - выкрикнул Коляда, - потому мы и проводим голосование, не по нраву тебе будет кандидат, так проголосуешь против.
- Все равно брехня это, проку не будет.
- Кандидатуры, - продолжал Коляда, не замечая вяканье Никитишны, - кто в милицию пойдет?
    Народ стал соображать, с одной стороны права была Никитишна, с другой, глава дело предлагает, никто уже никому не доверял, тьфу-тьфу конечно, но до смертоубийства могло запросто дойти. Нужно было выдвигать молодых, они и напакостили меньше и скрутить любого могли, если придется. Только вот беда, все молодые слыли хвастунами и разгильдяями. Оставались лишь Маркел с Сенькой, им по роду службы подходило служить в милиции, как раз оба молодые и главное в курсе всего произошедшего. Их и собирался выдвинуть Коляда, собирался, да не смог. Торопясь не допустить голосования, Околюб, стоявший все это время в дверях, вышел к трибуне, тростью постучал по парте, устанавливая полнейшую тишину в школе.
Околюб: Не надо голосовать, мало проку от милиции будет.
Коляда: Околюб, спустись вниз. Дай-ка нам самим собрание провести.
Околюб: А дай ты мне сказать, глава, я свое мнение скажу.
Дарья Ионовна: Не гони его глава.
Околюб: Скажу я быстро. Милицию нам создавать не надо. Нехорошо будет, когда молодежь будет взрослых людей за шиворот в сельсовет вести. Верно говорили, может он и не по делу потащить, кто же за ними следить будет? Это я про ваше предложение.
Коляда: Что дальше?
Околюб: Где Путилова? Я смотрю, вы забыли о ней, до сих пор ее нет, хотя по договоренности она должна была сразу придти. Значит, ее задержали, поймали.
Маринка: Ой, правда, Хава не пришла ведь.
Околюб: Она у тетушки и вряд ли придет. А теперь я скажу свое мнение. Ни Налейко, ни Хава не пришли, их поймали, поэтому ждать помощи из центра нам не стоит. И милиция будет зря, потому как она будет бороться только с людьми, с нами. А на самом деле нужно бороться не с людьми.
Коляда: Не пугай народ.
Околюб: Правду скажу. На нас напали, если вы еще не поняли, нас хотят захватить, зло побольше всякой нечисти. И не считайте меня дуроватым. Мол, старый с головой не дружит. Я все прекрасно понимаю, что говорю. Вы поймите, что неспроста мы грыземся, нарочно злость на нас напустили, кому-то на руку, чтобы мы друг другу пакостили. Почему? Да всех поодиночке нас легче сломать, как и Налейко и Хаву. Я вам говорю, что милиция будет бесполезна, не оберегут вас ваши вилы, ружья, кулаки от такого врага, другой сущности враг этот. Война начинается с подготовки. Они украли кресты, подожгли конюшню, избавились от стариков. А потом появились черти.
Кто-то из толпы: Два черта!
Околюб: Черти – это пешки, они выполняют простейшую работу, собирают сведения. Они появляются первыми. Вам нужно знать, что за ними приходят следующие, еще опаснее. Черти уже появились, нужно готовиться к новым гостям.
Никитишна: Я тоже считаю, что это пришло к нам. Я давно так считаю, но никто ведь не слушает!
Коляда: Хватит вам.
Околюб: Нужно признать. Женщина, которая живет в лесу, имеет к этому отношение. Все исходит оттуда.
Маринка: Тетушка!
Околюб: Тетушка. Как только она приехала сюда, так началось неладное. Были бы у нее добрые намерения, так поселилась бы она в деревне, среди нас.
Толпа: Нужно выгнать ее! Сжечь поместье! Всем уничтожить ее!
Околюб: Верно, земляки, верно говорите. Именно всем. Если бы она была так сильна, она бы давно всех нас попередушила. Но ей это не под силу. Она может справиться с нами поодиночке и только так. Убрать одного за другим. Или сделать так, чтобы мы друг друга поубивали. А единый народ ей не по зубам, не сможет она над нами взять власть. Если будем держаться друг друга, если будет у нас вера. Только так мы сможем победить. Вот оружие против зла – единство. Единство! И времени у нас мало.
Коляда: Да не слушайте Околюба. Старики всегда сводят все к нечисти. А нам нельзя пенять на это. Нужны конкретные действия. И в первую очередь надо организовать милицию.
Толпа: Это что же получается. Никто к нам не придет на помощь?
Околюб: Вот паниковать нам нельзя. Это им и нужно, чтобы мы забегали, забоялись!
Толпа: Молчи старик! Мы давно уже боимся. Черти у нас давно не водились и сами мы знаем, что просто так они не приходят. Нет старик, если напало на нас зло – значит конец нам. Давай на чистоту, вы нас просто успокаиваете, а как защитить не знаете. Так и значит, что мы сами себя защитим!
Никитишна: Господи! А может они уже среди нас, на собрании тут стоят, может черти в мой дом залезли, ребенка моего мучают, господи, господи. Я должна сама себя защищать, свою семью!
Толпа: Верно Никитишна, верно. Открывай, глава, кладовку, выделяй ружья!
Коляда: Вы совсем спятили! Вот видишь Околюб, чего же добился? Если в руках появятся ружья, никто не будет в безопасности. Я вам открыто заявляю, что склад не открою.
Толпа: Откроешь. Это наши ружья, по бумагам наши, ты только держишь их до случая. Этот случай наступил, давай ружья!
Коляда: Не сходите с ума. Никитишна, тебе с какого перепугу ружья понадобились и нет вообще у тебя ружья, так что помалкивай.
Никитишна: Сам помалкивай, пузо отрастил себе. Не указ ты мне, хочу - за ружье возьмусь. Любое возьму, отвечать потом буду.
Жоржо: Воровать задумала!
Никитишна: А что у меня есть, швабра?! С ней буду от нечисти отбиваться? Фигушки вам, и тебе глава фигушки, меньше ружья в руки ничего не возьму!
Толпа: Отдавай ключи от кладовки глава!
Коляда: Заткнитесь!
Толпа: Отдавай по-хорошему. Иначе силой возьмем. Вот оно единство. Все разом тебя скрутим и к Куралеву бросим!
Коляда: Успокойтесь вы, не паникуйте!
Толпа: Устали мы слушать болтовню. Эй, кто скинет его с парты, отберем ключи!
Коляда: Стоять! Доярки трусливые! Свою власть решили установить, революцию решили устроить? Не выйдет!
Толпа: Скидывай его Михайловна, хватай за лапу!
    Народ безумствовал. Люди стащили главу с парты и пустили его по рукам. Его били, драли за волосы, кусали, порвали на нем рубашку. Следом за ним пустили Муху, разорвали на мелкие куски книгу, выбили ему зуб. Народ по-настоящему освирепел. Коляда не мог поверить, что его стали бить, бабы освирепели, плевали в лицо, покусали уши. Он надеялся, что мужики их остановят, но те были с ними заодно, они страшно помяли ему левый бок, сломали три ребра и, как смог осознать глава, отбили ему почку. Ноги не слушались его, он не мог стоять, сразу весь онемел, дышать было трудно и больно. Бабы все били, шлепали и выпытывали где ключ от склада был. Вконец глава не выдержал и просвистел легким, что ключ в его кабинете, за картиной Лихаступова.
    Это не было спасением. Его не оставили в школе, как он надеялся, а потащили с собой к сельсовету. Притом не взяли его за руки, не стали помогать идти, а гнали его и если Коляда падал или спотыкался, на него сзади набрасывались самые молоденькие. Били, царапали его по спине, по голове, пока тот, сумевший делать глоток прохладного воздуха, не вставал на ноги и не шел дальше. На полпути он стал харкать кровью, его нос был сломан в двух местах и выбиты зубы. Лицо опухло, левый глаз перестал открываться, правый был залит кровью. Его гнали как собаку, как окончательного преступника, не задумываясь, что сам глава ни в чем не виноват. Вскоре вся деревня оказалась у администрации. Главу затащили в его кабинет, заставили выдать им ключ в руки, когда нужное оказалось у них, они выбросили ослабленного и окровавленного Коляду на крыльцо. Склад стоял  сбоку от администрации и имел четыре замка. На все замки был один ключ. Толпа открыла склад и через мгновение в руках мужиков и баб появились ружья. Всего около семидесяти единиц.
    Это стало новым толчком к распаду деревни, теперь, с этой секунды никто не мог спать спокойно и быть уверенным, что ему не выстрелят в спину. С этой секунды у людей появилось новое, ранее неведомое. Всепоглощающая жажда крови. Получив свое, люди разбежались по улицам, находиться рядом с кем-либо им стало невыносимо, они хотели перестрелять окружающих, только за какое-нибудь слово. Они почувствовали вкус крови и им захотелось еще, больше, больше, больше, чтобы сполна напиться ею, насытиться одним ее запахом. Они стали ощущать себя хищниками, страх ушел, хотя, может он и оставался, но аккуратно упакованный в голову и контролируемый. По деревне стали слышны выстрелы, то на одной улице, то на другой, где-то совсем далекие, глухие шлепки, то где-то совсем близко, за поворотом.
    Коляда лежал на крыльце. Ему все казалось, что кто-нибудь вот-вот подбежит к нему и застрелит его, он даже смирился с такой участью: не пытался сбежать, скрыться. Ему было легче просто лежать. Загорелись сараи, курятники, пойманные к вечеру куры вновь разбежались по улицам, языки пламени были повсюду. На улицах стало жарко. Никогда еще эта деревня не была столь близка к гибели, к уничтожению и прав был старик, жители сами уничтожат ее. Они были глухи, слепы и безжалостны, им нравилась ночь и вроде даже улицы для них стали другими.
    Никто не спешил домой. Люди стреляли в коров, они заходили в любой двор и убивали весь скот: свиней, коней, кур попросту давили ногами. К полночи широко пылала деревня, сараи, гаражи, бани были уничтожены огнем, хозяева могли сберечь только жилые дома, и то не все. Бабы бежали домой, хватали детей на руки и закрывали дверь на крючок. Каждому, кто приближался к дому, баба вопила, что перебьет всю его семью, если он, подлюга такой, сейчас же не уйдет с ее двора. Вокруг орали, стреляли, бегали, бесились и никто не замечал сидящих на сгоревшей конюшне чертей. Черти с любопытством наблюдали за тем, что творилось внизу, пищали от удовольствия и пожимали друг другу копытца. Теперь они не торопились, не прятались и не планировали очередную мерзость. Свою работу они выполнили.
    Во время всего этого безумия произошла небольшая история, которая еще отзовется в ближайших событиях. По большому счету, произошедшее нельзя было назвать историей с развитием событий, это скорее всего интересный момент. Среди данного возбуждения, агрессии, беспокойства затаилось нечто особенное. В уютном, похожем скорее на баню, чем на дом жилище уставший после трудового дня отец укладывал сынишку спать. Они помыли руки, почистили зубы. Отец уложил сына и по обыкновению побеседовал с ним о прожитом дне, чему научился, что сделал, для того чтобы стать лучше. Сын всегда отвечал охотно, обдумывал каждое свое слово, а когда хотел казаться взрослым, то использовал заумные словечки, смысл которых сам не всегда понимал, выдавал какую-то непонятную речь. Оба смеялись, отец подтрунивал, сын исправлял ошибку, он говорил о том же только простыми словами и тогда становилось понятно, что он имел в виду. Они побеседовали и об изменениях в деревне, сына напугали выстрелы, собрание. В его голове зарождались вопросы, сомнения в том, остались ли нормальные люди в деревне или все сошли с ума. Этого пока не знал отец, он закончил беседу, выключил свет и вышел из комнаты. 
    На кухне копошилась жена, после она закончила мыть посуду и тоже легла спать. В этом доме погас свет, люди закончили свой день и легли отдыхать. Утром настанет новый день, который научит чему-нибудь новому. Семья не теряла веру и не собиралась подчиняться. Это была семья Саввы.
    Может еще в каком доме не закрыли дверь, радуясь любому гостю. Перед тем, как уснуть они не спешили закрывать глаза и верили, что правильно и честно прожили ушедший день.   
 

25

    Для Маркела наступало великое время, к которому, может, он и шел всю жизнь. Учась, познавая, набираясь сил, вся жизнь казалась прологом к настоящему. Только в последнее время все, что творилось с ним приобретало угнетающее подобие равновесия спокойствия и хандры, но никак не прежнюю сумбурность. Самоотверженность, с которой он ходил в обнимку до нынешней ночи, теперь холодила и переливалась в то предательски нерадостное трепетание, которую по праву можно было назвать неуверенностью. В последнее время день не кончался закатом, лунный свет не слепил глаза, казалось, что трава по ночам стала омерзительно влажной и жесткой. Хотя влажной и жесткой она была и утром.   
    Все, что приходило в голову, было безжалостно рублено на мелкие куски и отдано на съедение головной боли. Непонятно было, что же делать дальше, куда дальше идти.
    Снова нахлынули прежние мысли и перед глазами встал все тот же образ. Попробую на свой риск испортить непорченое – его описать. Две руки, две ноги, волосы, глаза. Что необходимо сделать, чтобы описать божество не как человека и можно ли миллионом слов описать особенность ее улыбки, дуги ее бровей, нежное прикосновение длинных локон ее чернично-черных волос к ее белой гладкой щеке? За грудной клеткой взрывался вулкан, глаза закрывались опьяняюще-розовой пеленой и время останавливалось. Начиналась жизнь. Можно было смотреть часами, днями, неделями. Годами, жадно впитывать в себя умиротворяющее тепло, безумствовать, высасывать все до последней капли, с благодарностью дарить единственное и непринужденно молчать.
    Хаву он видел трижды и каждый раз она казалась ему новой, другой. Каждый раз он улавливал в ее фигуре нечто ранее незамеченное; встречи их были коротки, поэтому ее образ он достраивал в сознании, придавая ему лучшие, прекрасные черты. Он так никому и не признался в своей тайне, даже близкому другу Сеньке, ни к чему кому-либо было знать, что сердце его пылало от чувств, столь быстро возникших, таких, каких раньше он не испытывал. В нем отчетливо прояснялся характер, он до физической боли переживал за деревню, за будущее окружающих, за с детства знакомый шум берез, который может утихнуть; он не собирался поверить в то, что основополагающее всей жизни на земле, ценнейшее из ценнейших – родной дом может быть уничтожен. Ведь если случится так, то что останется, куда люди пойдут и будут ли они дальше людьми? Он до остроты стал чувствовать жизнь, любовь его вдохновляла, негодование возмущало и он понимал, что бездействовать не мог, необходимо было помочь всем, помочь деревне. Пусть даже ценой неимоверных усилий, отдать все до последнего, чтобы сохранить ее. Он хотел помочь, потому что чувствовал силы, энергию; он считал, что от него зависит многое и он может повлиять на судьбу, не только на свою, но и на судьбу всех. По его определению, истинное предназначение его как человека заключалось в самоотверженном служении народу. Не людям в отдельности и в их угоду, а народу как бесконечному множеству людей, объединенных особой любовью к родине. Самоотверженность, чистота помыслов, альтруизм, геройство без показушничества и еще раз, и снова, и снова, до последнего вздоха самоотверженность. Вот, что было смыслом жизни: любить и отдавать себя всего для спасения жизни, вместе с тем принимая взамен бесценную свежесть существования – ответную любовь. Остальное: эгоизм, максимализм, карьеризм было второстепенным, не существенным. Именно поэтому в этот богатый на события вечер он не стал прятаться дома с матерью Софьей Наумовной, а прихватив с собой Сеньку и не взяв никакого оружия, направился к поместью тетушки с твердым намерением увести оттуда Хаву и сжечь дом. А если получится, то сжечь дом вместе с тетушкой и со всеми ее крестами и украденными покойниками.
    Они вышли из деревни незамеченными, только раз чуть не попавшись на глаза вооруженным мужикам. Они были скрупулезны, отмеривали каждый свой шаг, каждый куст они запоминали, чтобы  в случае необходимости  легко найти дорогу обратно. Прошли поле крадучись, возможно такое, что какой-нибудь старик от греха подальше пошел в поле ночевать, а в темноте ведь не разобрать, кто идет, так ведь мог и застрелить с перепугу. Остерегались и тогда, когда вошли в лес, им пришлось идти по большой тропинке, только она могла их привезти к болоту. 
    Сенька все старался идти позади, он всматривался в сторону Маркела, с одной стороны глянет, с другой и никак не мог понять он, что в нем изменилось. Стал ли Маркел другим? А Сенька очень не любил перемены и когда он понял, что Маркелом стал двигать другой мотив, остановился. Это случилось в трех километрах от деревни, у болота. Маркел не хотел терять ни минуты, он со злостью взял Сеньку за рукав и потащил его за собой. Сенька заупрямился, отдернул руку и посмел себе даже прикрикнуть на Маркела.
- Наглая морда!
- Как так «наглая», - искренне удивился Маркел. Его удивление было настолько сильным, что у него чуть не слетела кепка, - и совсем даже не наглая, с чего такое выдумал. Эхе! Вот ляпнул так ляпнул. Эх, Сенька, эх Сенька!
-Я просто устал бежать, - ответил Сенька.
- Постой! – выкрикнул Маркел. – Постой, постой! А что, у меня действительно морда наглая?
- «Морда», - сыграл Сенька, - ты лошадь что ли!
- Да брось ты, насчет наглости скажи.
- «Наглость». Я весь запыхался, тебя как плетью ударили, все бежишь, бежишь. А у меня может во! Плоскостопия!
- Ты не увиливай. Ведь если даже сдуру ляпнул про наглость, значит видишь во мне это. А ну-ка, расскажи, какой я со стороны.
    Маркел аж светился, не было ни прежней задумчивости, ни вялости в движениях, он стал вытянутым, нетерпеливым, он не мог скрыть радость, тревогу, то внезапно появившееся чувство. И ему впервые стало интересно, какое впечатление он производит, привлекателен ли он или вызывает отвращение. Ему срочно нужно определиться, какой он должен быть и самое важное – достоин ли он ее. И вот теперь он надеялся на своего единственного друга, болтуна и труса Сеньку, который знал его по-настоящему и лучше всех. Он повертелся перед Сенькой, причесался, подождал пока тот сообразит. Впрочем, Маркел не выдержал и ударил Сеньку в плечо.
- Не спи, Сенька, не спи.
- Чего ты ко мне пристал!
- Я же прошу тебя, - смягчил голос Маркел, - расскажи, какой я на самом деле.
    «Не нравится он мне, каким-то злым стал. А может и у него крыша поехала от всех этих чертей, крестов. Еще набросится на меня, вон уже ударяться стал, смотрит зло. А морда-то и прям наглая».
- Ты поменьше думай, - Маркел будто угадал его мысли, - не съехала у меня крыша.
- Хорошо бы. А то шустрый какой-то ты.
- Как это?
- Ну, к примеру, если раньше руки в карманах держал, - пояснил Сенька, - то сейчас ты в карман и не лезешь.
- Да! Что еще? – развеселился Маркел.
- Еще что? – Сенька стал приглядываться, - может, чуть-чуть ухоженным стал.
- Отчего так, чуть-чуть?
- Просто как не крути, а красивым ты не станешь.
- На себя посмотри, лошадь! – вздулся Маркел.
- Чья бы морда вякала!
- Чего!?
- Так ты первый про морду начал!
- Давай Сенька, - Маркел принял позу, - рассказывай дальше.
- Так-с, ну-ка покрутись. Вокруг меня покрутись. Вот, встань обратно на место.
- И чего?
- И правда, чего?
- Да ты издеваешься!
- Издевался бы, так заставил бы вокруг болота бегать, а так все по мелочи, шучу, так сказать.
- Ох Сенька, не жалеешь ты меня. Я же тебя всерьез спрашиваю, надеюсь, что единственный друг поможет мне. Нет, всем приятней надо мной смеяться, выставлять меня дураком. То ты, то глава, то мать. Будто шут я, а не следователь. Будто так ничего из себя и не представляю. А, Сенька! А ведь, по-честному, никто не знает меня. Как-то в голову сейчас пришло, но это так! Совсем ведь никто. Я с десяти лет стихи пишу, мать даже не знает. Три тетради исписал, четвертую дописываю. Знаешь, после ужина мать убегает по своим делам, а я сажусь за стол и как школьник листок прячу под книгу. Так и пишу, оглядываясь. А мать приходит – я как будто книгу читаю. «Воскресение» Толстого. Только не замечает мать, что десятый год одну и ту же книгу читаю. А еще лет в пятнадцать я мост к огородам построил. Только не здесь, у нас в деревне. У нас там к огородам идти, так ручей надо было переходить. Все мучились, обходили. В огороде кто работает – старухи в основном, вот они делали крюк, с тяпками и лопатами. А я однажды мост через ручей построил. Подождал, пока мать уляжется, взял топор, лопату, доски заранее приготовил. Четыре рейса сделал. У елки! Как я там пахал! А это ведь в августе было, темень страшная! Вытянутой руки не видно. Попытался я на ощупь бревна поставить, лопатой ямы мерил, а когда измерил, оказалось, что криво выкопал. Потом додумался развести костер. Я как помешанный, всю ночь строил, в грязи измазался, одежда промокла. К утру достроил. Взял инструменты, пошел домой и лег спать. К утру у деревни был мост к огородам, а кто его построил, так никто и не узнал. А мне слава зачем, мое дело людям помогать. Мало кто меня знает. Я вообще считаю, что никакого мнения обо мне нет. Вот стоишь Сенька и думаешь, что на жалость пробиваю. Наверняка. Но все дело в том, что я хочу быть просто нужным. По сути, большего и не надо.
    Сенька недоверчиво поглядывал на друга, точно было что-то не так в нем. Не помнил Сенька, когда еще друг про себя разговор заводил, да еще такой манерой, таким голосом только девке в любви признаваться, неуютно даже Сеньке стало, беспокойно.
- Э братец, голова-то у тебя вскрутилась от всей этой чертовщины. Ты посмотри на себя, - Сенька ухмыльнулся, - сам не свой, причесался видите ли, все строго-настрого, разговоры провокационные заводишь, не идет такое дело, не идет. Тут уж я скажу по секрету, - Сенька решил высказать свое опасение, - чокнулся ты! Точно, точно, так и есть, ай-яй-яй, как я раньше не увидел. Но подожди, когда ты успел, ты вчера еще нормальный был?
- А сейчас какой?
- А сейчас погляди: глаза блестят, грудь вперед, в голове бардак. Или в черта превращаешься или влюбился, плохо это, сейчас голова ясная нужна, а то ведь сглупит еще.
- А ты обо мне не думай, - перебил Маркел, - надежный я человек.
- Зря ты в такое время свое задумал, да в кого можно было влюбиться-то тут?!
    Сенька искренно не мог поверить, что в местных девок можно было влюбиться, они же все были как на подбор: раз одна не хозяйка, так другая дура. Хотя любовь зла, вспомнил Сенька и грустно просвистел.
    Удивительным было перевоплощение Маркела. То теперь был человек нравственно сильный, не боявшийся правды и ответственности. И чем чаще видишь в людях такое перевоплощение, тем яснее понимаешь, что мало таких людей. Грустно ли от этого становится? Ну уж наверняка не весело, тем более, что люди такие пропадают, растворяются в безликом обществе. Никто не понимает их, но более всего, никто им не верит. Не могут люди поверить в то, что кто-то не хочет забирать, забирать, а хочет отдавать. Что кто-то берет на себя ответственность за всю несправедливость на земле, за всю их алчность, жестокость. Никто не может понять, почему такой человек считает себя ответственным за общую родину, за весь народ и почему он готов жертвовать собой. Отчего такие люди появляются на земле и что в них особого? А ведь те люди и не подозревают, что они и делают родину, что благодаря их добрым помыслам и держится жизнь на земле. Что таким отношением к жизни человек и остается человеком.
    Такие мысли давно родились у Маркела, но доныне они никак не могли окончательно сформироваться и  превратится в закон жизни. Неизвестно по какой причине, но только теперь Маркел все понял разом, было ли это следствием всенародного извращения? Наверное, Маркелу нужно было все это увидеть, чтобы сделать свой выбор. Теперь он был спокоен, где-то с минуту он приводил в порядок мысли, лишнее отбрасывал без сожаления, в правильном уверился окончательно и, в конце концов, оставил в голове единственное - то с чего и нужно было начинать.
- Нам нужно убить старуху.
    При этом Маркел почему-то улыбнулся. Была ли в этой улыбке злость, Сенька так и не разобрал. Он вообще сейчас с трудом понимал, что ему делать. Убить старуху, ту, которая заварила всю эту кашу. Обязательно нужно, но вот как! Через ее чертову армию не пройдешь, у нее с каждым часом армия увеличивается, да что там! Почти вся деревня в ее руках, люди уже не контролируют себя, люди звереют и только богу известно как пройдет нынешняя ночь. Останется ли кто-нибудь утром? Сейчас они оба понимали, что в деревню возвращаться не стоит и это даже хорошо, что им удалось улизнуть в лес. Постепенно оба стали считать, что единственным их шагом может быть только убийство старухи.
- Это решит все проблемы, - начал Маркел, - все идет от старухи. Она приехала сюда уже с целью нас сжечь, растоптать, а все это время наблюдала за всеми.
- Верно Маркел, верно! Но вот ты скажи мне, как мы с ней будем бороться?! У нее черти, а чем мы ее можем долбануть? Ружья даже с собой не взяли, я уже не говорю, про то, что нас только двое.
- Не в количестве дело, как ты не поймешь!
    Сенька ничего не мог понять.
- Так в чем дело, как с ней справиться?
- А мы и вдвоем сможем. А чего! Ты да я, да разве мы уже не народ? У нас общая цель, мы выбрали общий путь, так вот и в этом мы сильны. Будем действовать как один, четыре руки вместо двух, две головы вместо одной.
- Мы идиоты, а не народ.
- Нет, - упрямился Маркел, - очень даже народ, мы с тобой сильны духом, значит мы даже сильный народ.
- Упрямый ты, ей-богу упрямый.
- А еще у меня морда наглая, я помню!
- «Морда». Морды у лошадей бывают.
- Ну да.
    Сенька все злился, оттого, что не получал ответа на свой вопрос. А Маркел напротив, был даже весел. Ничто не могло теперь сбить его с прежней мысли.
- У нас пять сотен обезумевших людей в деревне. Если они не образумятся, а это вряд ли произойдет, к утру деревня исчезнет. Не натурально. И если это произойдет, считай все! Я не знаю, что их тогда сможет спасти. А вот теперь, Сенька, мы должны выбрать, что нам делать теперь. У нас два пути: или мы идем  по этой дороге и идем в центр, или по болоту к тетушке. Но перед тем как сделать выбор, давай вспомним о том, что никого кроме нас здесь нет. Людям больше неоткуда ждать помощи.
- Угомонись, угомонись, - проговорил скороговоркой Сенька, - как все сложно. Предлагаешь идти в центр. День туда, день обратно. Два дня.
- Либо…
- Либо без всякой надежды на победу к поместью.
- Вот он, Сенька, момент истины, - Маркел не улыбался. Он очень надеялся на Сеньку, все, что он мог сделать, он сделал, все, что хотел сказать, то сказал и теперь ждал решения напарника. Поделюсь секретом, без Сеньки Маркел никуда не собирался идти. Это не было трусостью, а было решено так изначально. И не дай бог отказался бы Сенька, кто знает, чем бы все закончилось, стоило бы нам с вами продолжать этот рассказ. Но все обернулось по-своему.
    Из кустов вышел Данила. Несчастный, помятый человек, весь в царапинах и в изорванной одежде. Дышал он часто и с сильной хрипотой, то и дело хватаясь за горло, словно ему не хватало воздуха. Вид его говорил о том, что покоя ему не было в этот день и то ли от слабости, то ли от радости, что нашел людей, он упал на колени, а потом и вовсе лег на землю. До чего он был измучен! Ребята перевернули его на спину: рубашка была порвана, а на груди выцарапаны перевернутые кресты. Маркел обратил внимание Сеньки на ладони, они были в смоле, а под ногтями была земля.
- Данила, родной, что случилось?
- Живой он вообще, - засомневался Сенька, - упал как подстреленный, грудь, гляди, не поднимается.
    А Данила уж слишком ослабел, не подавал ни голоса, ни движений, только и хватило его, чтобы выбраться из леса, точно убитый лежал на земле. Решили перенести его к болоту, там хоть посвежей было. Только подняли на руки, тут Данила открыл глаза и обнял ребят.
- Не тащите к болоту, ребра давят, - Данила сделал знак, чтобы его опустили обратно и по возможности убрали руки с груди.
- Живой таки! – обрадовался Сенька, - а мы уж испугались, что того.
- Худо, - Данила застонал и постарался перекатиться на бок.
- Точно ему худо.
    Маркел испугался тому, что председатель мог на его руках скиснуть, а ведь  все к тому и шло. Оторвав рукав от куртки, он кинул его Сеньке, приказал намочить в болоте и подложить его под голову председателя, а сам забежал в ельник и вынес оттуда две жердины.
- Сенька, вроде ребра у него сломанные. Видишь как дышит, все за грудь хватается.
- Вижу, чего не видать.
- Ну и вот, - отдышался Маркел, - нести его нужно.
- В деревню понесем?
    Сенька недобро посмотрел на Маркела.
- Коней запрячь и в центр гнать надо. Плохой он совсем.
- Так и что с того! Мы до деревни его к утру дотащим, никак не раньше. Что еще в деревне нас ждет, ты же сам все видел, там уже друг в друга стреляют, а тут мы еще принесем избитого, докажи потом, что это не мы его!
    Сенька все понимал, никак Налейко в лесу оставлять нельзя, точно, если не сейчас, то к утру скиснет. В то же время он рассуждал правильно и Маркел с ним соглашался, только вот как ни думали, так ничего путного придумать они не могли.
    Маркел все же был испуган сильнее, он подбежал к председателю и пощипал его по щекам.
- Председатель, слышь, живой?
    Данила с трудом прохрипел и показал, что у него сильно болит грудь.
- А ну ничо, ничо. Ты вот что председатель, слышишь хорошо? Так вот. Ты скажи-ка нам, мы на собрании тебя в центр отправили бить тревогу. Так вот. Ты до центра-то дошел?
    Данила впадал в беспамятство.
- Ни-ни, никаких! Говори мне, Налейко, был ли ты в центре?
- Перестань теребить его, - Сенька подсел рядом и оттолкнул Маркела, - ты ему еще хуже делаешь, пусть себе лежит, меньше будет двигаться, зато меньше боли будет.
    Маркел не остановился.
- Ты погоди, в нашей ситуации важно знать, дошел ли он или не дошел.
- Скорее всего не дошел, - пробубнил Сенька.
- Отчего так!
- Во-первых, - доказывал Сенька так спокойно, что это бесило Маркела, - один бы он не пришел. Боязно ведь одному возвращаться, во-вторых, кто ему так накостылял. Сразу видно, что поймали его в лесу. Точно тебе говорю, никто не знает, что у нас происходит.
- Вот черт!
    Данила ожил, открыл глаза, как-то тяжело посмотрел на обоих, затем стал чесать грудь и все приговаривать: - «Черт, черт!»
    Маркел обрадовался.
- О, очнулся, смотри Сенька!
- Вижу я.
- Председатель, слышишь меня, Налейко, - Маркел наклонился к нему, - ты где был, что с тобой случилось? Ты говорить можешь?
- Ничего он не может, - сетовал Сенька, - сейчас кровью харкать начнет. Эх, вот незадача.
    Сенька плюнул на это дело, теперь, что бы они ни делали, все будет  бесполезным. Он посмотрел на небо – лежала тьма и глухая ночь. Теперь Сенька ясно осознавал, что у них с Маркелом шансов не будет, если в одиночку пойдут на тетушку. Сенька так прямо и сказал Маркелу.
- Сгинем мы с тобой там, точно сгинем.
    Маркел был занят председателем. А тот в свою очередь стал разговорчивее. Схватил Маркела за рукав, да так, что чуть не оторвал и все шептал, шептал, шептал.
- Миленькие мои, родненькие! Да неужели вы это, как вы здесь, что вы тут делаете? Это бог мне вас послал, чтобы оторвать меня от этого ужаса. Вот дурак я! Согласился в одиночку поехать. Понадеялся на свою храбрость. А хотя как не надеяться, в молодости к лошади сзади подходил. Вот ведь люди правильно говорят: молодость – дура. Сейчас сотворить такое и не думаю, так подумать о таком уже страшно. А я в том лесу натерпелся сполна. Ой, чего только не увидел, страх, страх, страх! Поверите ли: чертей на своей спине возил. Скрутили меня, негодяи, запрыгнули как на заезженную кобылу и стали бока царапать. Да что я говорю, вон сами гляньте. По самую поясницу исцарапали, живого места не оставили. А им весело, что я ору, подвывают мне, будто и мне от этого весело. А мне от этого совсем не весело, а наоборот, очень обидно. Никогда ведь не думал, что опущусь до такого, что буду чертей возить, ведь страх божий!
- Страх божий! 
- А черти ведь сумасшедшие. Никакого разума, как пятерых поросят им в рот запихали. Ох, подвел я вас, подвел ребята. Понадеялись все на меня, доверили мне такое дело, так ведь не смог. Никого я не привел, никто там ни слухом, ни духом. Да что это я? Что ж там с деревней, как там дела, держаться ли все вместе как это необходимо? Почему молчишь Матвеев, расскажи мне хотя бы в двух словах, чтобы я успокоился. Хотя не надо, сам знаю, что конец близок. Не одолеть нам зло, слишком сильное оно, зло это. Вон…вон уже летит, только вспомни его!
    Председатель без паники свернулся калачиком, спрятал голову в траву и затих.   
    Все было напрасно. Дернув верхушки деревьев копытами, черти спустились на землю, в полста шагах от ребят. Это были наши старые знакомые: Стибачиха и Броф и оба как по заказу – без хвостов. Обоим свой новый вид ой как нравился, хоть и выглядели они омерзительно, но именно так желали их черные души. Броф даже с омерзением вспоминал свой образ бухгалтера, мелкого и трусливого, сколько такой мелочи разбросано по земле!
- Разрешите поприветствовать вас.
    До чего страшной была Стибачиха. В дьявольской пляске черти покрутились и за считанные секунды оказались рядом с председателем. Глухо застучали копытца, зашуршали мокрой шерстью, черти были возбуждены, страшны, веселы как никогда.
- Мы извиняемся за такое появление. Но уж очень не хотелось пропустить такое, - Броф наклонился к председателю и прошелся по его спине своей бородой.
- Не скучал без нас?
    Председателю стало плохо от такого внимания. Он боялся взглянуть на черта, каждый раз, когда Броф его касался, тот дергался, сплевывал, а потом (явно не выдержав) правой рукой схватил Брофа за бороду и вырвал приличный кусок. Броф отскочил назад, с воплями и визгом побежал по кругу, а потом вновь с самодовольным видом поплясал.
- Глядите-ка, председатель храбрым стал. Ох, как люблю дикость. Вся сущность человека тогда проявляется. Молодец председатель, молодец, хвалю. Только ты уж мою бороду побереги, мне ведь без нее никак. Вот без хвоста – так пожалуйста, а вот борода….то есть самое первое дело у нас.
- Пошел вон!
    Маркел пытался кричать громче, но все никак голос не слушался, то переходил в писк, то срывался. Так страшно ему еще не было никогда и самое плохое – уверенность пропала под чистую. В одну секунду ему стало невыносимо больно, он почти потерял смысл борьбы. Хава была у них, она уже принадлежала им, все уже принадлежало им и никакой деревни уже не существует. Люди, все человечество срублено под корень. И возможна ли теперь жизнь, что ныне властвует на земле, неужели лишь одна похоть и отвращение, неужели уже ничего не осталось, что могло хоть как-то очистить мир, трудно в это поверить и от этого страшно и невыносимо больно. Маркел был растерян и слаб. Все, что он тогда сделал, так это схватил жердь и стал размахивать ею. Черти в ответ только хихикнули. Стибачиха вообще мало что говорила, все больше гладила свои руки и оглядывалась, словно ждала чего-то.
- Ладно, времени у нас мало, - Броф перестал кривляться и тут же (видимо, такова была его сущность) стал обретать прежние черты бухгалтера, - вы умные ребята, не чета тем, что сейчас в деревне. Сейчас время выбора, грядут большие перемены. Мы с Ольгой Леонидовной свой выбор сделали и это правильный выбор. Теперь ваш черед. Хотите ли вы свободу, хотите ли вы управлять? Взгляните правде в лицо: мы и есть лучшая власть.
- Власть?!
- Да. Придя к нам, вы получите многое, о чем даже не мечтали. Вы будете владеть всем и пожирать все, что попадется на вашем пути. А это, я вас уверяю, многого стоит. Вы посмотрите на себя, кто вы? Та власть, которая есть у нас – это безграничная власть, власть над всем миром. И вы сможете заполучить ее.
- Вашу власть, - Маркел бросил жердь на чертей, Броф увернулся, а рыжий черт получил жердиной по лбу, - оставьте вашу власть при себе, у меня своя власть!
- Раз так, - разозлился Броф, - тогда смерть вам!
    Маркел совершил непоправимую глупость: жердь нужно было бросать именно в этот момент. Потому что через секунду черти запрыгали, запищали и, к ужасу председателя, уволокли его в кусты. На секунду ребята остались у болота вдвоем. Сенька не думал, схватил за шиворот Маркела и вместе с ним дал деру в другую сторону. Они бежали прямо в лес, в надежде, что в густом лесу им будет легче оторваться от чертей. Оба чуть ли не плакали от своей самонадеянности голыми руками победить их. Теперь они знали, что черти и остальная мразь были сильны, намного сильнее, чем считалось. В какой-то момент оба услышали свист и тут же их повалили на землю, протащили за ноги, а затем каждому на спину уселся черт и они взлетели.
    Они поднялись высоко над землей: лес превратился в сплошное темное покрывало, справа им открылась деревня, сотни мигающих огоньков, а еще три или четыре больших огня. Это горели избы, сквозь ветер им доносилась стрельба, глухие и короткие хлопки. Оба сразу поняли, что в деревне окончательно все пропало. А черти несли их все выше. Теперь и деревня казалась одной маленькой светлой точкой. Маркел вцепился в руки Брофа, черт душил его. В этой суматохе Маркел упустил из виду Сеньку, а когда оглянулся, то его уже не было видно. Стибачиха увела его в другую сторону. Все происходило очень быстро и вот уже в следующие мгновения они пролетали над Белой рекой. Маркел изумился: они уже были в пятнадцати километрах от деревни, так быстро нес его Броф. У устья речки они остановились, Броф видимо устал, дышал часто и теперь не так сильно душил Маркела. Они спустились к правому берегу, Броф выкинул Маркела на камни, сам зашел в воду, окунулся пару раз и встряхнулся. На Маркела нашла слабость, он не пытался убежать, потому что знал, что это будет бесполезно. Вместо этого, он начал забрасывать черта камнями. Броф не ожидал такого, он вновь противно запищал, запрыгал, приземлился сзади Маркела и исцарапал ему лицо.
- Дурак!
    Впрочем и Брофу досталось. Он по-собачьи облизал плечи и сильно тер бока, все с обидой посматривая на Маркела. Через недолгое время в небе появилась точка. Это Стибачиха несла Сеньку. Они приближались к земле, переворачиваясь в воздухе. Стибачиха не могла справиться с Сенькой, он выщипывал ее как курицу, заламывал ноги и теперь казалось, что это он едет на ней. Так и было! Они со всего разгона шлепнулись на землю. Сенька сильно повредил ногу, он пытался встать, но боль брала свое и он вновь оказывался на земле. Стибачиха в это время доползла до воды, окунулась, выскочила на берег и стала осматривать себя. Ноги ее были выщипаны. С досады та подбежала к Сеньке и протащила его за волосы до Маркела.
- Угомонись, - приказал Броф. Он и сам удивился произошедшему, - теперь они нам ничего не смогут сделать.
- Нужно убить их скорее, - не успокаивалась Стибачиха, - хватит нянчиться.
- Угомонись говорю, - Броф зашипел на нее, ему это показалось мало и он хлопнул ее по плечу, - смотри до чего довела твоя невнимательность.
    Стибачихе стало стыдно, она еще пыталась что-либо возразить Брофу, но после второго удара замолкла. Броф тоже успокоился. Сила черта определяется его состоянием. Сильней всего он тогда, когда пышет весельем  и неудержимой жаждой напакостить. Броф не веселился, не устраивал разгульные вещи, он просто стал подпрыгивать и нетерпеливо вертеться, что было намного хуже этого.
- Ты права. Берем их и летим в деревню и прямо с высоты бросим их. Когда они упадут прямо под ноги людишкам, те убедятся, что никто не спасется.
- Летим же скорей!
    Для ребят дело было плохим, только ни тот и ни другой не собирались сдаваться. Тогда, когда на Сеньку запрыгнула довольная Стибачиха, он схватил ее за бороду, притянул к земле и зажал пальцами пятачок.
- Крути ему пятак!
    Броф не успел ничего сообразить. Маркел быстро его скрутил, запрыгнул ему на спину и всунул два пальца в пятачок, после чего прижал его всей рукой. Черти от боли запищали, пытались освободиться, но ребята держали крепко. Черти поняли, что их поймали и ласково стали просить освободить их.
- Ну уж нет, черти поганые, - ответил им Сенька, - убежать, вы теперь никак не убежите. Давайте, везите нас обратно к болоту.
- Чего вы миленькие, зачем обратно на болото, идите с миром, мы вас отпускаем.
- Ах вы добренькие, - Маркел замахнулся на Брофа, - везите!
    Черти послушно подняли ребят в небо и понесли по воздуху к болоту. Они специально летели медленно, в иной раз почти останавливаясь – на то были хитры черти: Стибачиха делала вид, что защемило в ноге, укорительно смотрела на Сеньку. Броф хрипел, демонстративно кашлял, словно вот-вот разорвется на части. Но ребята, зная всю подлость их душ, гнали чертей все дальше и все быстрее. Вскоре показалась деревня, к сожалению ребят избы все догорали, а глухая стрельба не прекращалась. Над деревней они остановили чертей и посмотрели вниз. Возможно ли было спасти ее теперь, ведь то там, то в другом месте люди менялись, они теряли само имя человека. В яркий пример этому из-за переулка в разорванной одежде выбежала Лиля. Ее по всей улице гнали к библиотеке. Бедная, измученная Лиля вломилась в библиотеку и заперлась изнутри. Здание тут же окружили, по какой-то причине, по непонятному праву ее стали поливать грязью. В ее адрес летели страшные слова. Как это было неприлично, человека оскорбляли последними словами, унижали. Но и этого было мало: вслед за словами и угрозами в окно полетел факел. Библиотеку просто закидали факелами, в следующую же секунду здание охватило огнем, дым повалил из всех окон. Горели книги, журналы, газеты, горела картотека, музей, горела вся духовная жизнь деревни. Маркел стиснул пятак Брофа и, чтобы тот заткнулся, стукнул того по затылку.
- Вы за все заплатите, - Маркел повернулся к Сеньке, - лети к болоту. Я следом за тобой, только найду веревку.
    Незаметно спустившись на землю, черт понес Маркела к сарайчику. Чей был сарай Маркел не мог разглядеть, как бы дом знакомый был, кого-то из мужиков, только вот чей, то Маркел не понял. Главное в сарае нашел веревку, это-то и было нужно.
- А теперь давай, вези меня к болоту.
    Маркел шлепнул черта, но тут сразу его остановил. Посередине огорода сидел полненький мужичок, без штанов, он прекрасно слышал Маркела, но даже и не обернулся. Маркел с удивлением заметил, что это был Коляда. Сидор Евстафьевич все же повернул голову в сторону Маркела, с безразличием осмотрел черта, словно то был не черт, а простая кобыла. Маркелу он не обрадовался, наоборот, с грустью покачал ему головой и сказал:
- Убегай отсюда.
    Маркел думал о том же. Он пришпорил Брофа и взметнул в небо. В голове четко прояснялся план: избавиться от чертей, украсть Хаву у тетушки и бежать в центр. Без оружия и без людей он теперь ничего не мог сделать, на земляков надежды не было.
    Но план рушился так же быстро, как и составлялся. У болота Сенька упустил Стибачиху. Он изо всех сил колотил ее по спине, один удар не получился, Стибачиха выскользнула из его рук, подняла жердь и треснула ею Сеньке в плечо. Жердь разломалась надвое, в руках Стибачихи осталась часть с острым наконечником. Улучшив момент, Стибачиха села на Сеньку и замахнулась. Еще мгновение и она убила бы Сеньку. Маркел с лету спрыгнул с Брофа и сзади пнул рыжего по спине. Действовать нужно было быстро. Черти разом набросились на обоих, царапая и кусая их. Маркелу не удавалось встать на ноги, его постоянно сбивали, прыгали на него. Этим воспользовался Сенька, он откатился назад и прыгнул на чертей сзади. Уже известным способом он скрутил им пятаки, но черти все брыкались. Они фыркали, казалось еще чуть-чуть и они улизнут от Сеньки. Пытаясь не допустить этого, Сенька дернул пятаки вверх и, сидя на обеих чертах, взлетел. В воздухе продолжалась борьба, они били Сеньку с такой силой, что тот чуть не терял сознание, но Сенька понимал, что если отпустит их, черти разгруппируются и тогда никаких шансов не будет. Обдумав все в доли секунды, Сенька принял решение, он раздавил им пятаки, опустил их головы вниз и вместе с чертями с огромной высоты плюхнулся прямо в болото. Наступила тишина.
    Маркел уставился на болото, ему понадобилось некоторое время, чтобы осознать случившееся. Он стал кричать, звать Сеньку, пытался залезть в болото, но через два шага его начало затягивать. Он бесился, не зная как помочь Сеньке, потом он понял, что это был конец. В безумном, полуобморочном состоянии он вылез на берег. В голове до сих пор звенело от ужасного визга, удерживаясь на ногах из последних сил, он все всматривался в болото, в надежде на то, что Сенька мог выжить. Но Сенька не показался, ни через минуту, ни через две. Вместо этого за спиной послышался треск. Маркел отпрыгнул вперед, за его спиной стоял человек. Маркелу с радости показалось, что это был Сенька. Но он ошибся. Это стоял председатель. Весь исцарапанный, с укусами на руках, без правого уха, но словно не замечающий боли. Краем глаза Маркел увидел что-то темное болтающееся у председателя между ног. То был хвост. Тут же Маркел получил сильный удар в лицо и больше ничего не видел. Находясь в полуобмороке, он чувствовал как его схватили за ноги, долго тащили по земле, а затем он и вовсе перестал чувствовать землю. Сознание его оставило.
    Это был конец одних и было начало других. В ту ночь еще долго не восходило солнце, а когда оно взошло, никто его не видел, потому что никого уже не было, кто мог его видеть. Улицы были пусты, дома заперты изнутри и тот, кто пережил эту ночь не чувствовал радости, потому что знал, что за этим днем придет новая ночь.


26

    О ночи можно говорить долго и отнюдь не потому, что многое о ней знаешь. Совсем наоборот, чем больше соприкасаешься с ней, тем больше понимаешь, что еще много тайн и непонятностей таит в себе мрак, который окутывает землю с ее приходом. Издревле считалось, что она покровительствует темным силам и что именно ночью твари выползают из своих жилищ и начинают творить недоброе. Но боюсь, это не так. Потому как мы с вами убедились, что и днем они опасны и светлое солнце не является им помехой. Можно даже больше: намного опасней, когда день покровительствует нечисти, а раз уж так, то спасение от них нужно искать именно в ночи. Таким образом, так ли ужасна ночь и в чем вообще заключается свет и тьма, разве они не дополняют друг друга? Как бы то ни было, стоит признать, что без тьмы не существовало бы света, вернее, он бы был, но он бы нам так надоедал! Но вернемся к ночи.
    Есть три ее состояния, которые так или иначе, в своих вариациях присутствуют на всей земле. Разберемся с этим. Первое состояние предполагает ночь легкую. Никакого давления темноты, тишина не пугает, даже хорошо когда вокруг все молчит. Свет пронизывает воздух. Да, ведь и ночью есть свет, причем не ослепляющий, а такой, какой действительно нужен. При таком свете можно даже читать книгу, пусть даже такую как эту. Так может быть на самом деле и это по своей редкости удивляет. Ночь прохладно-теплая, в предрассветный час отдающая сыростью, которая к рассвету гонит росу. Ночь чистая, отталкивает всякую грязь, да никакая зараза, никакой смрад не может к ней прицепиться – не тот случай. Ночь танцует, ей не спится, как и всем в ней. Такая ночь бывает под конец мая, к сожалению, проходит она быстро, все торопиться, все ей неймется, а тем, кто был с ней, под утро оставляет мокрые ноги. Да и бог с ней. Перейдем к ее подружке – темной ночи. Эта особа еще та озорница. Все норовит припрятать в переулках непрошеных гостей. Лай собаки настораживает, улицы в ее присутствии пусты, но так совсем не кажется. То есть ночь старая, основательная, ее спутники это холод, звезды, туман, а если и ты захочешь стать ее спутником – потеряешься в ней и до самого рассвета будешь ею придавлен. При ней все кажется страшным: куст превращается в монстра, который наблюдает за тобой, дом самим собой, но без света в окнах навевает нехорошие мысли и заходить в него совсем не хочется. Все в ней опасно, все угрюмо, люди прячутся от нее в своих кроватях под толстым одеялом. И мы от нее уйдем. К третьей. К полнолунию. Все остальное суета и пустяк и лишь с ней мелкое становиться главным, а несущественное величественным. Эта ночь подарит тебе уникальные вещи, она покажет то, что днем не замечал, обрисует простоту так великолепно, что и в кусте начинаешь видеть монстра, но монстра забавного. Она волнует, притягивает, радует, а если останешься с ней до утра, то пропитаешься свежестью и умиротворением. Наверное, полнолуние было создано для бесконечного созерцания бескрайнего неба. Таковы платья ночи. Но, на изумление всех (и на мое кстати) она сегодня надела новый, доселе незнакомый наряд. И это была великая ночь.
    С вечера, как только первые солнечные лучи стали исчезать за горизонт, в деревне воцарилась тишина. Калитки впервые закрылись на крючок, окна занавесили, в избах искали самые потаенные места, где было безопасней всего, туда и прятались все, беря с собой то топоры, то ножи. В основном, это были подвалы. Детям было страшно, они не понимали, от кого прячутся их родители. Им затыкали рты, если в доме жили старики – они в спешке освещали комнаты кто как мог, даже зная, что это было бессмысленно. Деревня готовилась к самому ужасному моменту в своей истории, никто из ее жителей не знал, что будет вскоре. К повечерью на улицах деревни не осталось никого, лишь бесхозная собака, доселе наблюдающая за всей суматохой из-под крыльца магазина, сидела посреди дороги и испытывающее, предчувствуя, но не понимая вглядывалась в дальние холмы. Скулить она начала резко, поджала хвост, присела и перешла на лай. Ее лай уходил по улицам вглубь и отзывался стоном. Больше ничья собака в деревне не подавала голос. Собаке было страшно, она не понимала, куда могли исчезнуть люди, остальные собаки. Она протяжно завыла и в это время ей из-за холмов ответили таким же воем, отчего она испугалась и  трусливо дернула прочь по переулкам. Куда бы кто ни спрятался в своих домах, он услышал ответный вой.
    Времени оставалось мало. Это понимала и Лиля, которая каким-то образом тогда сбежала от людей. Теперь она с молоденькой девушкой собирала за деревней травы. Она приподнялась, прислушалась. Выли справа от них, по другую сторону ручья. Лиле понравилось. Она приказала девушке собирать траву дальше, а сама прошла вперед так, чтобы не потерять ее из виду, но в то же время чтобы выйти к холму. Из кустов выползали ведьмы с длинными косами до колен, все они были в длинных белых сорочках. По пути к вершине холма они собирали лягушек и прятали их в волосах. Некоторые собирали хворост. Собравшись наверху, они разожгли костер, пока он догорал, они разрывали лягушек на части и мазали себя их кровью. Лицо, руки, спина, ноги. Когда лягушек не осталось, ведьмы начали брызгать себя водой и тут же сыпали себе на голову пепел. Волосы красили в кроваво-черный цвет, руки были в грязи. После этого они распустили волосы и тут на удивление грязь с их лиц исчезла и каждая из них стала по-особому светиться. Все семеро были по-своему прекрасны и совершенны. Среди них не было главной, каждая знала свое место в общине и каждая понимала, что все начинается именно с них.
Стани, Маро, разбуди ее,
Время векье не да станиш
Да поможиш на маика ти,
Да донесиш ладна вода,
Да пометиш, да истистиш.
    Причитания, заговоры, сговоры лились рекой и молотом отзывались по лесу. И все громче и громче звучали их голоса. И вот уже у самой деревни было их слышно. Тут они одна за другой взлетали в небо и превращались в молнии. Поднялся ветер, он вырывал листья с деревьев, набежали тучи и послышались первые раскаты грома. Ведьмы крали звезды, они поднимались на невиданную высоту и срывали одну из них с небосклона и бросали в костер, отчего он разгорался сильнее и коптил. Вскоре на небе не осталось ничего, кроме луны. Она ярко освещала землю красным цветом, отчего все вокруг было красное. В определенный момент ведьмы собрались у костра и в последний раз обмазались кровью лягушек. Огонь перешел на кусты, начался пожар и ведьмы уже не могли стоять рядом с костром. Они поднялись вверх и полетели прочь. Лиля поняла, что больше они не спустятся и потому показалась из кустов и стала кричать им вслед, а когда поняла, что они ее не слышат, побежала за ними через весь лес, по пути тоже мажась кровью лягушек и пытаясь взлететь. Девушка тоже показалась из кустов, но она, в отличие от Лили, побежала в сторону деревни.
    Ведьмы заметили ее, они свернули обратно, быстро подлетели к ней и подняли ее за ноги в небо. Девушка не могла спастись, ведьмы унесли ее далеко в небо и вскоре Лиля потеряла всех из виду. Она остановилась и огляделась. Позади был пожар, где-то еще дальше стояла деревня, а впереди был темный лес, за которым вскоре и должно было произойти главное событие ночи. Туда Лиля и пошла. 
    Ведьмы унесли девушку далеко от деревни. Они приземлились за лесом, вокруг лежало поле. Девушку бросили на траву, а сами ведьмы собрались вокруг нее и легли на землю. Наступило мнимое спокойствие: ветер утих, ночная духота вновь начала давить, утих шум, который сопровождал их во время всего полета, даже ведьмы, казалось, не дышали, все успокоилось и замолкло. Девушке было страшно смотреть на ведьм, она осмелилась поднять голову и осмотрела неизвестное ей поле. Ей некуда было бежать: с одной стороны стоял лес, с другой текла река.
    Ведьмы ждали долго. Ближе к полночи с берега послышался гул, били в барабаны раз тридцать. К барабанам присоединились домры, балалайки, баяны и зазвучал марш. Музыка расплывалась по полю, грохотала и становилась громче. С берега поднимался целый оркестр и когда он вышел на поле, то девушка ужаснулась. Господи, это были недавно умершие старики и все остальные: и Гормушкаев, и Орест, и Зельсковская, и Жерехова и все остальные! Некоторых она не узнала, они превратились в скелеты. И все это был адский оркестр, который играл мертвую музыку. Это было в начале колонны, далее к ним поднимались черти, среди которых гордо и вальяжно шел Налейко. Он приветствовал ночь и распивал бутылку вина. От Данилы не осталось ничего человеческого, он был абсолютным животным, волосатой тварью и ему до наслаждения нравилось быть таким. Он плевался, сморкался и жадно присасывался к бутылке. Далее поднимались твари попротивней: вся нечисть вышла нынче показать себя во всей красе, каждый надел свой лучший наряд и был настолько голоден и счастлив, что интуитивно каждый подхватывал ритм и начинал выть. Середина колонны разделялась на две части, одна толкала огромное яйцо, другая стегала их прутьями, но толкающим было приятно и весело и все это воспринималось как лихоство. К яйцу относились с бережностью, его толкали по ритму, придерживали, чтобы оно не укатилось в сторону, а временами и вовсе останавливались, если оно слишком быстро катилось. Позади всего этого войска показались знакомые лица. Девушка потеряла надежду на спасение, когда поняла, что и эти люди были уже в их власти. Показался Башарев, он шел в обнимку с Зинаидой и держал в руках сосуд с вином. Он ясно осознавал, что происходит, Зинаида нашептывала ему всяческие гадости, отчего он жмурился и заводился истеричным смехом, а в одно время и вовсе остановился и расцеловал ее. Теперь Зинаида чувствовала себя женщиной, она позировала, кокетничала, даже в облике ее проскальзывали женские линии - такой Зинаида не думалась никому. А дальше, понурившись, шел Маркел. Он отстранено наблюдал за всем происходящим, ему ничего не нравилось, но он шел вместе с остальными, потому что не знал, куда ему идти еще. В нем не было чертовщины, просто он сильно похудел, отчего горбился и еле перешагивал. Человек был потерян и с одной стороны было жаль, что в нем сохранился ясный ум. Потому что все, что творилось далее, было не для понимания человеком.
   Вскоре вся процессия переместилась к огромному костру на поле, где все уже было заранее подготовлено. Твари еще с пару раз постегали друг друга, повизжали, но все же докатили яйцо до костра и поставили его. Присутствующие стали гадать, кто же достоин разбить яйцо. Вперед вышел безобразный петух, он тут же авторитетно начал доказывать, что именно он достоин того, чтобы яйцо было разбито им. Его тут же прогнали в шею. Вышел еще один , он просил всех успокоиться и дать ему право удара. С ним поступили так же. И так поступали с каждым, кто осмеливался выходить вперед всех. А все потому, что каждый из них мечтал сделать это сам. Где-то в толпе уже началась давка, стали громко свистеть, сопеть, черти сновали по толпе, чувствуя, что обстановка накаляется. Даже оркестр недоуменно остановился и инструменты попадали на землю. А бедная девушка, которая все это время сидела поодаль от всех вскрикнула. Лежавшие вокруг нее ведьмы поднялись с земли, подняли ее на руки и понесли прямо к костру. Твари замолкли, уступили ведьмам дорогу и с любопытством стали наблюдать, как ведьмы довели девушку до импровизированной сцены, бережно поставили ее возле яйца и дали ей в руки камень. Твари охнули, ведьмы с поклоном отошли к остальной толпе и тут же в ней затерялись. Наступило странное время, когда все ждали главного, но никто не смел торопить, отчего в поле стало тихо и спокойно. Девушке удалось оглядеть окружающих, она готова была кинуть камнем в первого, кто приблизиться к ней. Но ни черти, ни ведьмы, ни мертвецы не думали к ней подходить, они разглядывали ее и тем более следили за каждым движением ее руки, в которой она держала камень. От нетерпения они стали бубнить, все больше скрепя зубами.
 Стани, Маро, разбуди ее,
Время векье не да станиш
Да поможиш на маика ти,
Да донесиш ладна вода,
Да пометиш, да истистиш.
    Тут из задних рядов закричали: - «Разбивай!»
    Девушка больше не управляла собой, ее рука широко замахнулась и стукнула камнем по яйцу, после чего она просто упала от бессилья и больше не могла встать. Все притихли. Яйцо стало трескаться. Появилась трещина, которая расползалась по яйцу и яйцо хрустнуло. Постепенно скорлупа сползла на землю и на радость всем показался хозяин. Он был мумией, не подавал признаков жизни, но хоть, он и был мертвым, ему настолько были рады, настолько были все довольны. Зазвучал оркестр, музыка охватывала всех, все начинали танцевать, вновь улыбаться, смеяться, обниматься, целоваться и бубнить. Наступала всеобщая эйфория. Ведьмы то взлетали, то спускались к остальным, черти и вовсе бесновались: крутили друг другу хвосты. Апогеем стало появление важной церемонии: появилась тетушка. Тут же все попадали на землю и поклонились. И тут же удивились. Среди прочих за спиной тетушки стояла Хава. Она прошла вперед и всем показала, что она является правой рукой тетушки. Твари с удовольствием оглядели помощницу тетушки и поклонились ей. Поклонился и Маркел, он сразу отрезвел и тотчас вспомнил, зачем он на самом деле позвал Сеньку к болоту, зачем он стремился в поместье. Он смотрел на Хаву и желал лишь того, чтобы оказаться сейчас рядом с ней. Хава остановила на нем свой взгляд, ухмыльнулась и протянула ему руку. Жест оказался крайне простым и неожиданным. Маркел вздрогнул, но и только, даже тогда, когда рядом преклонившиеся задергали его, он не шелохнулся. Не верил, что жест был предназначен ему. Но Хава покивала головой и скорее ласково, чем злорадно улыбнулась, тогда Маркел через секунду оказался перед ней. Она ничего не сказала, как и было положено, она отодвинула его за свою спину к остальной свите и будто забыла о нем - вновь повернулась к тетушке. Маркелу больше ничего не было нужно, он осознавал, что продал свою душу, что навек ему быть среди всех этих тварей, но он был готов, он желал этого и все ради того, чтобы быть рядом с ней. Он потерял свое прошлое, он перестал быть личностью и человеком, с этой секунды он принадлежал тетушке. Твари оценили этот поступок, они одобрительно потрясли головой и обрадовались новому брату. 
    Музыка закончилась. Тетушка с превеликим наслаждением и нетерпимостью посмотрела на каждого, кому-то даже улыбнулась, после она подошла к мертвому мужу, погладила его и поцеловала. Далее она была готова выступать.
- Тихо, я прошу потише. Вот так. Действительно, я очень рада видеть всех сегодня на нашем празднике.
    Твари закивали, заурчали: - «Долго ждали, долго!»
- Признаю, я долго тянула с мероприятием, все вроде было готово, но тут же возникали новые дела. Тем не менее, мы здесь и готовы начать, так?
- Мы готовы! – Зинаида подняла толпу, поднялся жуткий вопль.
- Я просила потише, дайте же я скажу, - тетушка по-матерински успокоила присутствующих и сняла с себя длинную ткань. Все увидели тетушку в легком сарафане, наряженную, по полю прокатился вздох и гул, всем без исключения понравился наряд хозяйки, – сегодня особенная для нас ночь и если до нынешнего времени мы вынуждены были сдерживать свои желания и скрываться, то теперь это стало не нужно. И причин здесь несколько. Но в первую очередь оттого, что сейчас мы стали по-настоящему сильными и по праву должны считаться единственными, кто способен управлять этой землей. Многие из вас еще помнят то смутное время, когда мы даже и не думали выйти на землю. То был период становления и не нужно думать, друзья мои, что те жалкие существа в деревне были главнее, просто мы тогда не были подготовленными и некоторые еще помнят, что в те времена мы даже конфликтовали между собой. Смешно вспомнить, но было ведь!   
- Было, было, - послышался смех из толпы.
- Но не сейчас! Необходимо осознать всем, что мы едины и у вас только одна цель. Лживых сообщников у нас нет и это я точно знаю, я лично проверяла списки.
- Ого-го!
- Я скажу больше, у меня были претензии к некоторым товарищам.
- К кому именно, тетушка?
    Тетушка помолчала, радуясь тому, что солдаты ее полны злости.
- Возьмем, к примеру, мою прислугу.
- Да где они, - заорали вурдалаки, - пусть покажутся!
    Башарев, Валентина, повар вышли вперед и пристыжено застучали клыками.
- Хоть они были всегда возле меня, порой в этом коллективе возникали самостоятельнее идеи. Не так давно, друзья, они чуть не устроили бунт. Валентина, хватит кланяться. Помнишь, как вы сварили мясо на кухне? О чем они думали, о том, что я не узнаю? Были такие мелкие пакости, спасибо Зинаиде, что следила за всем этим.
    Зинаида перестала ласкать Налейко и завизжала.
- Но они сейчас с нами, поэтому не будем их наказывать. Я хотела бы одного. Чтобы мы, именно мы, а не кто-либо другой, находившийся на этой земле, по праву владели бы ею. Чтобы мы были достойны жить, плодиться, чтобы наш род, наши браться и сестры шли в разные стороны, распространялись повсюду и в конце концов не осталось бы места, где не было бы наших. Такова была воля моего мужа, который присутствует сегодня среди нас, хотя и не совсем в живом состоянии. Это к сожалению.
- Да так и будет, тетушка, так и будет!
- Я сама знаю, что так будет. И каждый из вас должен это знать, а иначе нельзя. Настало время, когда нам нужно выбрать: мы хотим вечно прятаться, вечно испытывать голод или хотим развиваться, расти, подниматься выше и быть победителями. Мы выбираем завоевание и порабощение, а не мирное сосуществование с человеком.      
    Вокруг затоптали, захлопали, замычали. Вот уж действительно твари, всегда готовы были бесноваться. И тетушка чувствовала, что долго ей толпу не удержать, поэтому приступила к самому важному.
- Я попрошу оркестр, наших дорогих музыкантов, подарить нам сегодня великолепный концерт. Друзья мои, я приветствую вас на своей земле. Пейте, ешьте, наслаждайтесь, забудьте обо всех обидах, а кто уйдет сегодня недовольным, тот пусть провалится обратно в землю!
- Да!
    Разожгли костер так, что не стало видно неба, все закоптило кругом, поднялся пар. Твари по одному стали подходить к мертвому мужу тетушки и в знак уважения дарить ему подарки. Вокруг мертвеца появились различные блюда, сырое мясо, кости, черепа. Каждый из них кланялся, целовал его в губы и, раскланиваясь, отходил в сторону. Тетушка с этого момента стала просто наблюдать. Повсюду зажгли факелы и пиршество началось. Прямо в поле забивали коней, отрезали им копыта и начинали пить из них вино. Конину грызли, ели, ведьмы выпивали кровь, черти собирали грибы, привязывали их к своим хвостам. К костру притащили крест, все по очереди стали плевать на него, при этом каждый старался хулить бога самими страшными словами, а если кто не знал, что сказать, за него все говорили хором и хором поплевывали крест. После началось кормление костра. Потащили все украденные иконы со всех концов и кидали их в костер, костер пожирал их и все больше коптил. Закипели котлы, стоящие поодаль. В них кидали человеческие кости, варили их, а затем по кругу отпивали по глотку из котлов. Вой, свист стоял неописуемый, если девушке это невмоготу было слышать, то тетушка, в отличие от нее, даже посвистывала и играла пальцами. Затрещали молнии, поднялся ветер, нагнали тучи. В июньскую ночь стало по-осеннему холодно и мрачно, захмелевшие твари подбежали к бедной девушке, которая начинала думать, что о ней забыли. Но нет. Ее разорвали на части и растащили по разным уголкам поля и только голову ее сохранили для того, чтобы бросить ее в костер. От принятого костер поперхнулся, откашлялся и лихо перепрыгнул на деревья. Музыканты покидали инструменты и теперь играли на лошадиной голове, кошачьих хвостах, на собачьих ребрах. И получалась складная музыка, радующая тетушку и всех остальных. 
- Пейте, пейте больше, наедайтесь, для всех еды хватит!
    Пахабщина и безумие процветало. Стали происходить удивительные вещи. Из леса вышла Лиля и пошла прямиком к тетушке. Она никого не боялась, не ужасалась, ей уже было весело видеть всех этих безобразных тварей, которые с подозрением и злостью посматривали на нее. Она прошла через все поле и когда дошла до костра, поклонилась и приникла к ногам тетушки.
- Встань, - приказала тетушка, - зачем пришла?
    Бедненькая, низенькая женщина, еще молодая, еще готовая жить да жить поднялась с колен. И смотрела неуверенно и вроде бы и не знала она зачем пришла сюда. Она расправила плечи, но все равно сутулилась. Поначалу тетушка обозлилась, неожиданной дерзостью, смелостью было явиться сюда, в самый разгар пиршества, не боясь пропасть, оказаться в окружении самой нечистой силы на земле. Но более всего не укладывалось в голове то, как она могла вот так просто подойти к ней. Ведь как и полагалось, тетушка должна была быть недоступной. И тут прямиком к ней. Тетушка зло огляделась на прислугу, а потом неожиданно смирилась. Уж слишком наивно и беззащитно смотрела Лиля на них. И тетушка повторила свой вопрос мягче. Лиля желала ответить, но то ли собиралась с мыслями, то ли потеряла голос, молчала. Молчала долго, раза три начиная бубнить, но прерываясь. Вот чего она пришла сюда, что хотела от них? Безусловно, это было интересно узнать, но тетушка не торопилась, она знала, что впереди долгая ночь, а Лиля никуда не сможет уйти. Поэтому она взяла ее за руку и пошла с ней по полю. Твари загадочно улыбались, с любопытством, даже на время прерывали вакханалию, встречали проходивших мимо, ну а если тетушка называла кого-то по имени, тот непременно выходил вперед и приветствовал обоих. Тетушка непринужденно рассказывала об особенностях каждой группы, ей нравилось, что Лиля пытается переспрашивать, интересуется всем этим, а ведь она была простой бабой. Ведьмы еще до начала всего вечера отпировали и теперь отдыхали, а вот кровопийцы наоборот, только разгулялись, но все текло своим чередом, даже немного вальяжно и без спешки.
    Тетушка показала Лиле все свое войско, познакомила с каждым, кто был достоин внимания. Подойдя обратно к костру, тетушка указала на мертвеца и с гордостью заметила, что это тот самый, с кого начались в деревне перемены. Лиля с содроганием узнала в нем мужа тетушки, без принуждения, естественно поклонилась и поцеловала его в губы.
- Так что же, - тетушка собрала прислугу, подозвала своих советников и впервые за вечер села на трон. Зинаида отстала от зацелованного Налейко и приказала бросить всем свои бесстыдные занятия и собраться у костра. Лиля тут же затерялась в толпе, запотевшие и запыхавшиеся твари окружили тетушку. Это ей не понравилось, она приказала вывести Лилю в центр и подождала, пока твари не успокоятся.
- Друзья мои, наш праздник в самом разгаре, мы пьем вино, прелюбодействуем, беснуемся и это радует. Я недавно видела, как вурдалаки загрызли трех коней. Господа, но если вы грызете, то грызите до конца. А то я заметила, что вы оставляете потроха. Это не культурно. И с другой стороны, это плохой пример нашим молодым. А еще посмотрите на реку. Вода в ней вся черная стала.
- И это хорошо!
- Это хорошо, никто не спорит, но ведь теперь это наша река, давайте думать об этом.
- Это мы, - признались черти, - будем отныне думать. А сейчас позвольте продолжать пьянку. Э фифть! Гуляем дальше, гони собак сюда!
- Куда! – тетушка привстала. – Куда гулять!
- А что же теперь делать?
- Будет вам продолжение, совсем скоро. Но теперь вот что.
    Тетушка соскочила с трона, подошла к Лиле, повертела ее, показывая всем.
- Что будем делать с ней?
- А что с ней делать, - обозлились твари, - в костер ее!
   Тетушка ушла обратно к трону и устало подергала пальцами.
- Скучно.
- Зато по закону, всех их туда надо!
- Ну, это так. Но мне интересно, вот пришла сюда одна, не побоялась подойти ко мне. Это как же так можно? Значит что-то ведь нужно этому жалкому человеку, которого мы в секунду можем разорвать на части.
    Твари призадумались.
- Так что ей нужно?
- Вот вопрос, - тетушка повела рукой и толпа стихла, - что тебе надо от нас?
    Лиля знала, что если будет молчать, ее тут же сожгут. Так более того, если у нее ничего не получиться, ей и в этом случае конец. В этот момент ей показалось, что ее все равно собираются убить. К ее удивлению, это ее ничуть не испугало. Раз уж была ее судьба такая, так тому и быть. Все равно ее в деревне никто не ждал. Лиля успокоилась.
- Возьмите меня к себе.
- Что, что? – тетушка поначалу дико уставилась на Лилю, а потом громко засмеялась. До остальных дошло гораздо позже, но никто смеяться не посмел.
- А как это? – удивилась Зинаида.   
- А вот так. Ну и ну.
    Тетушка весело прошагала обратно к Лиле. Теперь она внимательно оглядела ее.
- А зачем ты нам, ты думаешь, что нужна нам?
- Тетушка, я давно это решила и палисадник свой специально…
- Знаю я про палисадник твой и про тебя я все знаю. Вы думаете, что сидите в своих домах и что творите, то никто не знает? Впрочем, - тетушка быстро приняла решение и даже обрадовалась произошедшему, - можно подумать.
    Подключилась Зинаида.
- Летать умеешь?
- Нет.
- Выть?
- Нет.
- По стенам лазить, собак грызть, кровь пить, в землю зарываться?
- Я всю деревню знаю, как пять пальцев.
- Ну и что, - разгорячилась Зинаида, - мы тоже знаем.
- А как ты ее знаешь?
    Лиля замялась. И все же она смотрела прямо.
- К примеру, я знаю, что нынче все бабы готовятся, все повтыкали ножи в кресты оконных рам, в верхний косяк двери прикололи иконы. Это они так хитрят, чтобы жилье их не смогли тронуть. А мужики по двору солью посыпали, некоторые полкуля умудрились высыпать. А еще осиновые стружки в печи покидали на угли, специально в дом копоть пустили. А еще организовали голосовую почту. Перекликаются сейчас у себя, ждут.
- Да неужели?
    Тетушке было это действительно интересно. Ей казалось, что больше ничего не может происходить в деревне, то, что своими действиями за все месяцы они так замучили жителей, что ни на что более люди не способны. Но вот ведь как все происходит! А интересно было вот отчего: где люди брали силы противиться, почему они еще могут сопротивляться? Чем же таким они обладают, что могут встать против великой силы. Ведь знают, что не спасутся они, что никак не могут побороть то войско, что собрала тетушка, но ведь противятся, ведь поднимаются. А ради чего? Тетушка смотрела на тварей, нужно было действовать. Но действовать нужно решительно, беспощадно, сломить людей одним махом. Именно так нужно было действовать.
- Да неужели, - повторила тетушка, - и много таких, что приготовились?
- Все, - ответила Лиля.
- По крайней мере, - тетушка обратилась ко всем, - скучно этой ночью не будет. Мы все же пойдем на деревню, ведь чего боятся нам? Это нас боятся, они спрятались в своих домах, они испуганы, прячутся в подвалах. И я не верю, что это сила величественней нашей силы. Мы управляем миром, мы здесь главные, а эти пусть дрожат, пусть визжат от страха, потому что нужно бояться нас, нужно.
- И когда же мы покажем себя? – донеслось с толпы.
- Сейчас, - ободрила всех тетушка, подошла и обняла Лилю, - друзья мои, у нас появилась новая сестра, которая в этот переломный момент приняла нашу сторону. Не от страха, а по убеждению. И это мы ценим, Лиля. Но этой ночью тебе еще нужно доказать, что имеешь право быть с нами. Постарайся сегодня для нас.
- Я готова.
    Ветры поднялись страшные, деревья до кончиков прижимались к земле, все скошенное сено в окрестностях поднялось в воздух, запылило. Взрывались молнии, тучи стали сталкиваться друг с другом, сливаться и все вокруг от горящего леса красило.
    Первым делом, что сделала тетушка – это дала Лиле чертей, они тут же взмыли в небо и улетели вперед. Начинался поход, тетушка требовала, чтобы перед тем, как спуститься к речке, каждый напился, наелся покрепче, да и сама тетушка утолила голод. Только после этого приказала свите нести ее к воде. Урчали животы, скрипели зубы, точились когти. Шерсть вставала дыбом, а топот копыт отбивал ритм, постепенно все подстраивались к этому ритму, становились в колонны, разбивались по группам и шли вперед. И это была сплошная черная масса затмевающая горизонт. Тетушке не хотелось излишней злости в глазах своих тварей, она просила их быть веселыми, радоваться и твари радовались, поднимали гул оглушительный, какой не был никогда.

    Черти улетели далеко вперед и приземлились лишь у самой деревни. Они сгруппировались у забора крайней избы и стали осматриваться. В деревне хоть шаром покати. Черти уж собрались показаться, но Лиля их остановила. Она знала, что с каждого окна наблюдают и только увидят их раньше времени – такой гам поднимется, а сами с жителями они не справятся. Потому Лиля с остальными стала действовать хитро. Они перепрыгивали с одной крыши на другую и в каждый дом вколачивали гвоздь, да все приговаривая, чтобы двери домов открылись. Всю деревню так проскакали и умудрились-таки остаться незамеченными. После всего, они стали подслушивать через трубы, о чем переговаривались в домах. А люди действительно не подозревали, что рядом черти и в открытую переговаривались. Только Лиля чуть было не попалась: как только она спрыгнула с крыши, услышала, как прямо позади открылась дверь дома. Она тут же нырнула в будку. И сделала это зря. Мужик спустился и подошел прямо к будке. У Лили чуть сердце не выскочило, когда мужик засунул руку в будку и стал звать.
- Барс, спишь что ли?
    Как было ей страшно, впервые Лиля пожалела, что не осталась с людьми, ей был почти конец. Но Лиля не была бы новоиспеченным чертом, если бы не придумала следующее. Она вытянула свою спину и наклонилась к руке. Мужик нащупал шерсть, успокоился и погладил Лилю.
- Ты не спи, сейчас такое начнется. Ты чуть что, увидишь кого или унюхаешь, сразу голос давай, чтоб мы дома приготовились, а то застанут нас врасплох. Не, хрен им. Уж лучше мы их!
    Мужик огляделся по сторонам.
- Барс, ты все понял?
    Отчего, даже сама не зная, Лиля сонно тявкнула и снова затихла. Мужик удивился.
- Ишь, отвечает как ровно! А что у тебя шерсть поднятая, ну-ка!
    Лиля ощутила руку мужика на шее, а там ведь до рогов немножко! Поймает ведь! И еще пару раз тявкнула.
- Ну, ну. Молодец. Ты давай, карауль.
    Мужик погладил опять по спине, еще огляделся по сторонам, на небо, сплюнул в сердцах и забежал в дом. Ну! Лиля как выдохнула, чуть не поперхнулась. И рада была сильно, от смерти сейчас ушла, ведь уж точно мужик бы с нее шкуру снял. Но тут Лиля поняла, что не ушла она еще от беды. Задом своим почувствовала, что сбоку прижимает коготь. Ба! Затряслась вся и поняла: Барс-то тоже в конуре сидит! Вот теперь-то ей не убежать. Оглянулась она и увидела, что Барс – это дворняжка, которая сама ее боится, хлопает глазами и скалится. Лиля даже обрадовалась, ни чего она ей сделать не может. Ради смеха она порычала и посопела, отчего Барс и вовсе сник и сжался в клубок.
- Кхе!
    Лиля выползла из будки, потянулась и прошла к калитке.
- Вот кому собачиться не по нраву, а иногда за собаку примут, а и то благодать.
    И только она хотела выйти со двора, как Барс сорвался с цепи и залаял. Выбежал мужик со шваброй, а Лиля то ли от неожиданности, то ли от испуга ни ногой не пошевелит. Мужик увидел черта, сам испугался, собаку отвязал. Барс вцепился Лиле в ногу. Завизжала она, как резаная свинья и тут же стала получать шваброй по рогам. Мужик таки отломил ей один рог. Вот беда, подумала Лиля. Потом все же собралась она и прыжками залезла на забор и дала деру по дворам.
- Черти, черти пришли!
    Мужик орал во все горло, потом еще где-то, за десять дворов от него закричали, на другой улице мужики дали знать и уже все в деревне знали, что черти у них пакостить начали. Еле живая Лиля добежала до своих и захныкала. А остальным было все равно, что в деревне шум поднялся, они уже слышали своих. Только один черт разозлился и долбанул Лиле по голове. У той и второй рог отвалился, теперь голова была как мяч.
- Ну и на кого я теперь похожа?
    Черти катались по земле от смеха, а Лиля обиделась.
- Чего смеетесь то, что сразу смеяться?

    Начало было положено. Появился оркестр, он живо играл марш, подошли к деревне все твари, слетелись ведьмы и появилась тетушка со своей прислугой. Сразу в деревню они не вышли, все подождали пока музыка закончиться. Все ждали начала. 
- Итак, друзья мои, - стала говорить тетушка, - я надеюсь, вы не утомились прогулкой и готовы воевать. Тех, кто пойдет со мной я награжу еще больше и мы будем наедаться и напиваться вечно. У нас будет столько пищи, оборотни получат женщин, ведьмы получат младенцев и будут делать с ними что захотят, а тех, кто не пойдет мы примем за врагов.
- Мы все с тобой тетушка!
- Дети мои, мой первый подарок вам, возьмите его и наполнитесь силой и страстью для нашего дела!
    По указу тетушки вперед вынесли мумию. Для всех это было неожиданностью.
- Не смущайтесь, я берегла его именно для этого момента. Примите плоть и дух вашего хозяина и станьте воистину великой силой на этой чертовой земле!
- Да тетушка! – черти прискакали и откусили пальцы у мужа тетушки. – Наша земля!
    Страшное и великолепное зрелище, ставшее для всех чуть ли не откровением: хозяина съели до последней волосинки, каждому достался кусок его плоти, но ведь и действительно, теперь каждый чувствовал единение, единомыслие укрепилось в головах, все были братьями и сестрами и каждый был частичкой общей силы. Силы могущественной, неудержимой, неподвластной никому, кроме их хозяйки, их богини, их творца.
    Тетушка готова была дать отмашку, но тут вышла Хава и все с удовольствием замычали.
- Перед тем как начать наш путь к победе, давайте повеселимся. Раньше я считала это дикой выдумкой, но давайте веселиться по-настоящему!
    Тетушка удивилась, она не предполагала, что Хава так быстро освоится. Но Хава успокоила тетушку и попросила всех расступиться и освободить дорогу.
- Встретим молодоженов, которые в эту замечательную ночь решили сыграть свадьбу!
- Ты о ком? – не поняла Зинаида.
- А вот о ком!
    Хава развернулась к лесу и подняла руки вверх. Началось удивительное. Из леса выехала колесница, все девять коней были во фраках, которые удивительным образом на них аккуратно сидели. Все в них было замечательным: и гривы причесаны и копыта блестели. А в колеснице была Настя, та самая молоденькая Настя, которая на кухне в поместье тетушки так мечтала именно об этом. И была она как и хотела - в фиолетовом платье, а рядом с ней ее муж, бык, весь в черном, который мычал во все горло. Зрелище было ужасное для людей.
    Колесница с шумом и криками прокатилась по деревне, а потом кони взмыли вверх и все они постепенно исчезли в небе под всеобщие вопли, крики и радостные вздохи.
- Вот так веселье, - похвалила тетушка, - ну, Хава, вот затейница!
- Да что вы, - Хава отсмеялась, - вот теперь начнем!
- Вперед! 
    Твари ринулись в деревню, наконец, они начали утолять свою жажду. Не могла деревня противостоять. Из загонов выводили коней, коров, с жадностью впивались им в шею, грызли их прямо на дороге. Повсюду ржание, мычание. Ведьмы разлетались по крышам, бросали факелы, крыши разгорались, горели сараи. Поджигали целые стога сена и так же, как и в поле, по деревне пополз едкий дым. Со всей округи слетелись вороны, они портили огороды, рвали теплицы, выдергивали все с корнями и топтали. Повсюду стоял грохот. Деревья выдергивали с корнями, закидывали окна камнями. Послышался треск. Черти заливали в печные трубы воду. Твари не боялись входить во дворы, они перегрызали глотки собакам и постепенно собачий лай в деревне исчез. Те, кто мог на это смотреть, смотрели с ужасом, все спасались как могли. Твари перебегали с одной улицы на другую и постепенно вся деревня вновь вспыхивала. 
    Только на последней улице, на самом краю деревни твари остановились. Потому что улицу им перегородили мужики. А их было много, с пятьдесят человек. Все они держали в руках то грабли, то вилы и топоры и стояли крепкой стеной. Как только они увидели тварей, так заорали в один голос. Тут же по команде заорала толпа на другой улице. А там еще стояла толпа. Испугались твари, не ожидали они, что встретят их с оружием. Мужики почуяли это и кинулись на них, стали по двое бить одного, кто прыгал под ноги, второй рубил в шею и, хоть тварей было больше, мужики шаг за шагом все двигались вперед. Увидели мужики, что получается у них отбиваться от нечисти, пропал страх и стали действовать они уверенней, быстрее. Среди тварей началась суматоха, никто не мог понять, кто, где и кому куда идти. По всей улице их прижимали мужики и кидали на землю одного за другим.
    Неужели наступал переходный момент, тетушка в первый раз испугалась. Она перебросила всех на ту улицу, разделила войско на отряды, приказала одним перейти в тыл и зажимать людей к дороге. И это подействовало, мужиков стали рубить в спины, спереди на них кидались, они просто не успевали биться на две стороны. Их ряды редели и уже мощь была не та. Твари начали брать верх. В нужный момент с соседней улицы донесся гул. Тамошние мужики зарубили всех. Вот сатана! Тетушка схватилась за голову, про них-то забыли!
- Перекрывай переулок, - стала кричать она, не давай им объединиться!
    Но было поздно, толпа с соседней улицы уже выбегала из переулка и кидалась в помощь мужикам. Теперь ряды тварей стали редеть, их и спереди, и сбоку рубили как дрова. Злость была в мужиках, ненависть сверкала в их глазах и не твари были страшны. Мужики были страшны. Вся сила деревни собралась: Комаршевский, Бупя, сыновья Дарьи Ионовны Гришка и Сашка, Жоржо, Яков, Прокопий, Семен и другие трактористы, Юрка, Степан гробовщик и многие другие. И все действовали как один. Никто не отставал, никто не выбегал, все по команде.
- Красота! Здорово! – бесилась тетушка, она ужасалась слабости своих воинов, где вся храбрость, где рычание, как в поле некоторое время назад, неужели люди сильнее их!?
- Обходи справа, разбейте их кулак, у них бока слабые! – визжала Зинаида, но общая масса ее не услышала. Тем не менее, твари скооперировались и стали бить целенаправленно, прижимая бока людской толпы. Жоржо увидел, что хитрят твари.
- От сволочи! Прижимают нас, братцы!
- Бока держи, бока!
    Мужики тоже сгруппировались, высокие вышли вперед, конец колонны подтянули, бока наоборот отодвинули. И вроде стало легче!
- Все вместе!
    Мужики разом рубили впереди, десяток тварей падали на землю, еще раз рубанули – еще столько же полегло. Кулак тварей начался ломаться, тут и там летали лапы, хвосты тварей, клыки выбивались и вроде снова мужики стали брать верх. Тетушка не знала, что делать, как переменить ход. Она видела, что сотня, а то и больше ее волков лежит, много раненных, не ожидала она такого. Под конец она больше не орала и внимательно наблюдала, как все идет. Хавы рядом не было, тетушка отыскала ее внизу. Хава собрала вокруг себя ведьм и стала объяснять им что-то. Что именно тетушка не слышала. Но через секунду ведьмы разлетелись по деревне. Это было неспроста. Тетушка увидела, что ведьмы взяли в руки горящие бревна и поднялись над толпой мужиков. По команде Хавы она отпустили бревна. Первое бревно упало – с десяток мужиков легло, второе упало, так столько же мужиков не встало. Ведьмы кидали бревна один  за другим, до тех пор, пока всех не задавили. На этом бой кончился. Тетушка не обратила внимания на Хаву, она спустилась с крыши одного из домов и подошла к тварям.
- От сатана! Сколько же перебили, а! – тетушка посмотрела на гору погибших, - остались у меня еще воины?
- Остались!   
    Тетушка посмотрела на войско, многие погибли, но много еще осталось.
- Хорошо, с ними мы справились. Но за то, что они посмели пойти на нас, мы всю деревню уничтожим. Мы еще не закончили!
    После этих слов все вновь расползлись по деревне, теперь уж ничто не могло спасти людей. Твари врывались в дома, в первую очередь убивали стариков, крали младенцев, черти уже сами дома начали поджигать, дороги превратились в ручьи крови, повсюду стоял смрад, жар, люди пытались спастись, убегали на улицу, но их и там ловили. План тетушки сработал, в деревне почти не осталось мужиков и стариков, теперь никто не мог им противостоять.
    Тетушка подъехала к дому главы, она остановила тех, кто хотел ворваться туда, успокоила всех и попросила тишины.
- Я знаю, чего боится Коляда, он не нас боится, он вот ее боится!
    Тетушка показала в толпу, толпа расступилась и показалась старая ведьма, со шрамами на лбу. Это была Маркична, жена Коляды.
- Приведи его к нам.
    Маркична залезла в трубу и все стали ждать, что будет. Поначалу в доме было тихо, потом поднялся гам, летала посуда, ломались стулья и после всего Коляда, весь в синяках и царапинах, выбежал из дому прямо в руки тетушки, а Маркична сидела на нем и драла его за волосы. 
- Свет, свет, свет, господи, господи!
- И чему тебя только в школе учили, глава, - тетушка засмеялась, вся толпа заорала, Коляда был в ужасе.
- Вы посмотрите, - обратилась тетушка к тварям, - вот такой у них хозяин. И разве сильны они? Разве непобедимы они? А вот такого хозяина не хотите!
    Тетушка вытянула руки, ударила Коляду по лбу и он превратился в свинью. Маркична отпустила его и ушла. Свинья побежала по дороге, скользя по лужам крови, а так могла бы убежать. Хотя, вряд ли. Ее тут же догнали твари и задрали. Через мгновение от главы не осталось ни кости. Позже подожгли его дом, поджигали многие дома, сараи, гаражи. И так пока вся деревня не превратилась в огненное месиво. Спустя время, перед самым рассветом тетушка собрала всех в одном месте и поехала по улицам деревни. Все довольно осматривали улицы, добивали то, что не было добито, а тетушка в окружении своей прислуги счастливо улыбалась и играла пальцами.
    Уже выезжая из деревни, тетушка стала произносить одну фразу, настолько желанную, настолько удовлетворяющую, что в это мгновение тетушке уже не нужно было ничего.
- Это деревня моя.
    Немного устало, но с силой поднимался вой, гул, тетушку восхваляли, людей освистывали и даже тогда, когда вся нечисть исчезла за горизонтом, гул все еще стоял. Каждый из оставшихся в живых в деревне слышал, как тетушка повторяла и повторяла. Это деревня моя! И уже ни у кого не возникало сомнение, что так оно и есть на самом деле.   

      
27

    Печка топилась. Огонь не пылал, ему и незачем было пылать – не мороз на улице. Хрустели угли и их треск был слышен по всему дому. Давно топилась печка, жарило. Духота стояла в доме, поту бы лить градом, но ведь дверь не откроют. Так зачем? Дверь откроется, так сырость влетит. Дышать будет невмоготу, голова забубнит, давление поднимется, а после не в силу будет в доме находиться, придется выйти на улицу, то и дело поработать: дровишки поколоть, по двору с граблями походить. Ведь и не войдешь в дом, вроде просветлеет голова на улице, освежится, а как в доме окажешься, так снова затяжелеет. А сейчас дышится хорошо, глубоко, жар по самые легкие лезет, в животе теплеет. Через время вообще хорошо, так и до поясницы дело дойдет, хрустнет, как подтянешься, а потом растянется. Так после этого и встать не можешь, лень такая заглушит, что хоть с голоду помирай – не встанешь. Оно словно и незачем, летом топить. Но оказывается кому как. Некоторые не могут весь день на улице ходить, а на вечер в прохладный дом заходить и сидеть в нем. Лето летом, а продуть может еще как. Тучи набегут, за целый день солнца не увидишь, что тогда? А если дождь пойдет? Молодым это все еще ничего, закроются, закутаются в одеяло и хорошо им, а старику подкрепиться надо, тело исхудало, своего тепла мало, вот к этому печка и как раз. Подложат кору в три ряда, приоткроют печь наполовину и ладно. На всю открывать не стоит, весь жар в трубу уйдет, только зазря топливо прожжется. Некоторые у печи стоят, пока спина не раскраснеется, только после этого идут чай пить. А хоть и лето за окном, а чай с кипятком пьют, тремя глотками всю чашку. Хорошо после этого, вся тяжесть спадает. Потом по второму кругу чай разливают, садятся пить – только полчашки выпивают, больше не лезет. Оставляют чай остывать, но со стола не встают, посидят еще, дом посмотрят. Лень вставать уже, усталость свое взяла. С трудом приходиться со стола вставать, с кряхтением.
    Околюб чая не пил, перестал уважать в последнее время. Раньше литрами пил, особенно к вечеру, а сейчас на языке вкус не тот стал, без сахара пить противно, а с сахаром язык жжет. Он раньше ухой питался, притом холодную научился ее пить. Сварит в кастрюле и на два-три дня растягивает, больше не держал, портилась. Потом полдня водой питался, не выдерживал и снова заваривал. Он лежал на печи с вечера, ни разу не встал, ночью вроде дремал. Хотя какой там! Ночь холодная была, печь быстро остыла, ночью бока ныли, неприятная прохлада щипала. То вроде голова к печи и прилипла, глаза крепко закрылись, но вот зашумят на улице и весь сон пропадает. Замучился совсем. К утру вертеться начал, на спине неудобно, на животе неудобно, бока и так ныли и туда-сюда он крутился, руки под голову подкладывал, ноги под себя прятал, в калачик свертывался. И все не так. Печь холодная была, на кирпичах лежать уже надоело, может оттого бока и болели, что долгое время на твердом лежит. Но слезть – не слазит. Не выспавшись сил нет слезть. Так он и лежал на печи. А у него особенность есть, с голодухи у Околюба живот не крутит, у него зубы начинают стучать. Вот он приучился жевать что либо. На поле-то хорошо – травы много, взял стебель и в рот, а дома посложнее будет. Вот он и понял, что рукав жует. 
    Давно жует, рукав мокрым стал. Сплюнул он, перевернулся на другой бок, рукав перестал жевать и призадумался. А ведь рыба у него кончилась в подполе, давно на рыбалку не ходил. Уху теперь не сварит. Призадумался, что у него осталось еще, картошки пять штук есть точно, отварить можно. Вода в бидоне осталась. До завтра хватит. На рыбалку надо бы, да такие дела творятся на улице. День, подумал Околюб, перебьюсь как-нибудь. И замечтал он. Под зиму быка как бы он забивает, погода теплая вышла, можно и без рукавиц работать. А как забил быка, понатаскал мясо в сарай, стал смотреть. Мяса-то до самого лета хватит. Хорошо. Отрубил он кусок, дал ребятишкам, чтоб домой занесли, а там уже жена ждет, готовить спешит. На поджарку или еще как. В общем, Околюбу это не важно, главное семья сытая будет. Пошел баню готовить, льда поколол, дрова затащил, растопил. Хоть и холодно еще долго будет, но стал ждать тепла. Если бы курил, покурил бы, а так просто в печь смотрел. Подумал, что дров мало будет, еще две охапки занес. Останется, так останется. Полы мыть еще рано, не спешил он. Пошел сено корове дал, коровник почистил, потом вышел, по двору прошелся, смотрел, чем бы еще заняться раз баня не протопилась. Ладно, вроде все приготовлено, все сделано, можно и домой зайти. Дома дети бегают, много у него детей. Жена мясо уже жарит, между делом пирожки делает. Надо бы печь растопить, темнеет на улице. Наготовил Околюб щепок, взял бумагу и растопил печь. Чайник поставил кипятиться. Прилег, полежал, вздремнул. Детишки разбудили. Мол, ужинать пора, а так и есть, вечер уже. Сели ужинать. На столе салаты, мясо, картошка, хлеб, масло. Привычным делом было так есть: много и хорошо. Дети сытые, жена довольная, все в доме есть. Хорошо Околюбу! Тут он понял, что опять рукав начал сосать.
    Сон улетучился. Привстал он на печи, спросони оглянулся, осмотрел дом. Пусто было в доме, стол пустой, даже соли не было. Призадумался он, как же завтра уху варить, без соли. Завтра чего-нибудь придумаю. Лег он обратно и сознательно продолжал жевать рукав. Грустно было ему. Вроде привык к одиночеству и раньше так лежал, но нынче что-то совсем уж плохо стало.
    Утро уже на дворе, спать было поздно. И Околюб не спал, не дремал, надо было бы слезть с печи. Надо было, но не слезал он. Он и рад бы слезть, размять бока, но не мог. Э, понял Околюб, слабость нашла какая. А ведь я и правда слезть не могу. Руки отсохли. Вот это вот беда, испугался Околюб, что  помрет так, наверху. Но тут же сплюнул рукав, отогнал нехорошие мысли. А слабость была большая. Он с третьей попытки руку смог поднять и то только до головы. Получилось у него, он и сам увидел, что получилось, на этом успокоился: не совсем еще ослаб. С час он лежал без движений, экономя силы, потом решил спуститься. Приподнялся, уперся в стену и на этом все. Даже сесть не смог. Поплакал он, полежал полчаса и снова попробовал. Никак не получалось. Так ведь совсем худо, испугался Околюб, никогда такого не было. И подумал он, а как он будет дальше. Не дело же это. Он снова погрузился в небытие: и не спал, и не бодрствовал. Вообще это состояние в последнее время становилось привычным.
    Так бы он и лежал на печи как бревно, если бы в его дом не вошли. Тот, кто вошел, вел себя тихо, не шумел. Вроде, он и так и стоял молча у двери, не собираясь проходить дальше. Околюб лежал, отвернувшись к стене, долго лежал, потом сплюнул рукав и испугался. 
- Кто пришел?
    Без ответа. Это сильнее напугало старика. Он собрался, перевернулся на спину, отдышался, перевернулся на другой бок и присмотрелся. В дверях стоял мальчик, тоже по-своему испуганный, вернее потрепанный бессонной ночью, уставший, но сосредоточенный. Околюб его видел однажды (или не однажды). Он всматривался, с упорством силясь припомнить, где и когда видел мальчугана. Ба! Вспомнил и тут же удивился.
- Миша, ты что ли! Или не Миша тебя звать?
- Миша. Вы к нам заходили когда-то, рыбу продавали.
    Вспомнил, вспомнил Околюб. Хоть и старый был, а память крепкая осталась. Он постарался привстать с печи, не удалось, он лег поудобней, рассмотрел мальчишку, отчего ухмыльнулся. Штаны у мальчишки были порваны, ноги в грязи, да и руки чистыми не были.
- Мать-то где?
- Нету матери.
    Мальчишка не был огорчен, старик все равно убрал ухмылку с лица, помолчал, на время закрыл глаза. Оба долго молчали, не ждали, что скажет другой, молчали и все.
- Мда, дела, - посетовал Околюб, - дела. Ел, нет?
- Нет.
    Миша сам прошел к столу, сел на стул. Без любопытства, по-хозяйски осмотрелся, скинул крошки со стола. Старик наблюдал за ним, тоже без любопытства, отрешенно. Оба не знали что говорить и о чем старик мог беседовать с ребенком? По-взрослому говорить не подобало, поговорить о жизни хотелось, но не с ребенком. Миша к тому же не задавал вопросов. Околюб сам начал его расспрашивать.
- И чего там было вчера, сам где был?
- Всякое было, - произнес Миша без страха и страсти, вроде между делом, - я дома просидел всю ночь.
- Дома? Не замучили тебя эти? Ко мне ломились, - говорил Околюб, - пришлось накричать. Припугнул их, вмиг отстали. Дружочек, видал кого?
- Видал.
    Старик пососал рукав, ждал. Парнишка не продолжал и Околюб не выдержал.
- Кого?
- Многих, - бубнил Миша.
- Кого многих?
- Я не помню по именам. По лицу видал, знаю их.
- Кого их-то?
- Которые по улицам лежат.
    Старик хотел спросить, так он и спросит сейчас, только повременит маленько, почмокает, поглядит на парнишку, попробует угадать по глазам.
- И много лежат?
- Много, - продолжал бубнить Миша.
- Дела, - протянул Околюб. Он знал, что нужно делать паузы, не все выпивать залпом, - что ж поделаешь теперь, кто ж в деревне остался?
- Да ходят. Так, спаслись некоторые, молодежи много. Не, нормальное количество.
- Стариков, стариков сколько осталось? - не выдержал Околюб.
- Не видел ни одного, - прошептал Миша, - последний ты.
    Околюб с минуту не мог говорить. Парнишка на «ты» его называл. Но это ничего, он и не требовал выканье. Парень не в том настроении был, чтоб учить-то его. А то, что последний он остался, так эта была беда. Что говорить старик совсем не знал. Запутался он как-то сразу, поэтому с некоторое время глядел в потолок. Минут пять глядел. По-честному тяжело ему было.
- Деревня на стариках держится. Что теперь-то?
- Не знаю.
- Да как же так! – крикнул Околюб, - совсем никого?
- Никого.
- Уу.
    Околюба взбесило то, что Миша говорит мало, нехотя. Хотелось бы услышать побольше, послушать, что и как происходило, кто что говорил, с кем говорил. Интересно это было. А Миша молчал, потом старик понял, что не надо ему знать все, хватило и то, что сейчас услышал. Не мог он поверить, что все так вышло, должна была деревня выдержать, все условия для этого были. Духа видимо не хватило выдержать. И у него духа не хватает выдерживать, не заныть. Околюб долго смотрел в потолок, о всяком думал. Думал и о том, что время его ушло, не тем он, оказывается, занимался. Молодости бы ему и времени, смог бы он тогда вразумить людей, что жить нужно по-другому, друг к другу относиться бережно. Не дело это, только на себя надеяться и только о себе думать. Ушло его время. Околюб ослабел, он даже на руки подняться не смог. Вскоре перестал он потолок разглядывать.    
- Слышь, чего там сидишь? Помоги-ка слезть с печи, всю ночь пролежал, невмоготу больше.
    Миша подошел, скинул ноги старика с печи, встал на табурет и начал спускать старика на пол.
- Ты тихо, что так размашисто, упаду ведь!
- Ворчать будешь – упадешь, - бубнил Миша, - на меня обопрись.
    Старик послушался, Миша снял его с печи, хотел поставить на ноги, но до того ноги старика ослабли, что тот сразу провалился.
- Ни в какую. Ты за стол меня посади, дотащи уж как-нибудь.
    Миша взял старика за пояс и волоком отнес к столу, посадил на табурет. После сам сел рядом, отдышался. Старик тоже отдышался, покашлял. Плохой, сухой кашель пошел.
- Зачем пришел?
- А отчего не придти? – удивленно вскинул руками Миша.
- Зря пришел.
- Не зря, вон, с печи тебя снял.
- Так ерунда это. На печи хорошо лежать, когда теплая была. Сейчас холодом начала отдавать, кости заныли.
    Миша не дослушал, встал с табурета и вышел на улицу. Не понял старик этого, вроде не обидел ничем, непонятно было почему парнишка резко соскочил и ушел.   
    Стало обидно, зачем тогда приходил, не здоровался, не попрощался. Ну и ладно, подумал старик, хоть с печи слез. И то хорошо. Тут Миша зашел обратно с охапкой дров. Он за дровами выходил.
- Я-то подумал, что совсем ушел. Ты дрова занес? Так я же просто сказал, без намека.
- Ладно. Сейчас еще занесу.
- Ну занеси, - старик обрадовался, большая работа пропала.
    Миша занес еще охапку, бросил к первой, отряхнулся. Присел к старику.
- Зачем пришел-то?
- Да заглянул просто. Бедно живешь. Растопить печку?
- Ни-ни, рано еще, я потом сам к вечеру.
- Ну как знаешь.
- Как знаю, - засмеялся старик. Удивило его, что парнишка как взрослый разговаривает. И сидит хмуро, устало. Как мужик, ничего детского.
- Ты вот что. Давай-ка меня на улицу выведи, на крыльце посижу.
- Давай, - Миша снова стал старика обхватывать, поволок его на улицу. Старик помогал ему: открыл дверь, держался за стены. На крыльцо Миша старика чуть ли не скинул. Тяжело ему было, обоим тяжело. И разговаривать не о чем, зачем просто так сидеть.
- Ну давай иди, - старик покашлял, глубоко, легкие чуть не вылезли, - я здесь посижу, погода вон какая, посмотрю.
    Миша ушел. И зачем приходил, Околюба даже злость взяла. Но в глубине души был рад, не оказался бы он сейчас на крыльце, так помер бы уж в конец на печи. А погода действительно был хорошая. Солнечно было, тепло, кости тут же размякли, по спине холодок прошелся и исчез. Небо голубое было, ни облака. И тишина. Удивительная в деревне стояла тишина. Словно замерло все.

    Миша эту ночь ночевал в своем доме, проснулся рано, под утро позавтракал чем было, прибрался в доме. И отчего-то его вновь потянуло к старику. Он считал, что нужен Околюбу, снова с печки его снять, дрова на неделю вперед занести. И он пришел. Старик сидел за столом, он не обрадовался парнишке, не пригласил его присесть. Миша сам прошел и сел на табурет. Околюб был неспокоен, злость в нем была, хотя сидел он тихо. Но такая злость в глазах блестела! Видимо, они оба решили не здороваться.
- Что в деревне?
- Ничего, - бубнил Миша.
- Это плохо, должно быть что-то. Не пойму я этого, - старик сжал кулаки.
- Что должно?
- Жить должны люди, чего ж они не живут?
- Черт их знает.
- Черт! – передразнил старик. Он весь кипел, руки стали дрожать. Не шло Околюбу злиться, смешной он какой-то становился, - иди-ка ты, Миша, иди к себе, поделай чего-нибудь, зачем пришел-то опять?
- Так, заглянул, - Миша встал, посмотрел на старика, запомнил его таким, будто знал, что запоминать нужно и пошел к двери.
- Стой, - прохрипел Околюб, - ты вот что. Вернее, что я подумал. Я тут ночь просидел, сил не хватило на печь залезть.
- Да и холодно у тебя.
- И печь не растопил. Уж лучше бы ты вчера затопил, как приходил. Я-то думал, сам смогу. Не смог. Так вот, я ночь  просидел, все думал. И скажу, что выдумал. Люди отчего не живут? Радости нет у них. Им бы праздник нужен, веселье. Все заботы в сторону уйдут. Понимаешь Миша? А плакать всегда можно, легче всего это.
- Пойду я, картошку чистить надо. К обеду.
- Так иди.
    Старик не стал смотреть на парнишку. В свое ушел, забылся. Странным он стал. Миша не стал затаскивать дрова, он вообще не стал осматриваться. Как был, смотря прямо, так и ушел к себе. У себя чистил картошку, пробовал варить, так и сварил, как смог. Весь день картошку ел, чуть не стошнило. К вечеру запихал три картошки в банку, ложку масла сверху положил и пошел к Околюбу. Знал, что тот и ужин себе не приготовит.
    В доме у Околюба темно было. Свечи на полке глубоко были спрятаны, Миша их еле нашел. Зажег свечи, поставил по дому, печку растопил. Поначалу трубу забыл открыть, угар пошел, потом развеялось все. Миша полез на печь к старику. Стал протягивать ему картошку. Старик не отреагировал. Он не мог реагировать. Помер он, еще днем. Долго лез на печь, табуретку на табуретку ставил, а как залез, отвернулся к стене и затих. Миша поднес к лицу старика свечу, запомнил его. Интересный был старик. Жалко не было его, интересно с ним было. И то, как он, уже не дышавший, держал в зубах рукав, как он подложил по-своему руки под голову. Все было интересно. И как говорил он, как молотком бил, совсем не шепелявил. И ругаться он не мог, может хотел иногда, а не умел. Смешным тут же получался. Щетина у него была белая, жесткая. И волосы грубые, не расчесанные, в уши залезали.
    Миша лег рядом с ним, картошку он не ел, тошнило уже от картошки. Уснул он быстро, тепло было на печке, бока быстро согрелись. Вроде и кирпич был, а лежать мягко было. Печь больно маленькая была, ноги наполовину свисали. Но это ничего. Все было хорошо, печь эта была как раз такой, какая была нужна. Она догорела к рассвету, когда за окном уже поднималась заря.


28

    Утром на улицах было полно народу – хоронили полдеревни. Оказывается, вчера в степановской мастерской толпа выживших мужиков, молодежь и все женщины выпиливали, выколачивали гробы. Страшно было представить, выдолбили ровно двести семь гробов. Из чего попало: доски отдирали с заборов, гвозди вытаскивали с крыш, ведь не хватало ничего. И оттого гробы получались кривые, с щелями и не по размеру. Но, главное делали. К вечеру часть молодежи, детей отправилась тихо, без шума выкапывать одну большую яму в стороне от деревни. На кладбище столько места не было. Да, по сути, и кладбища теперь никакого не было, нечисть все кресты выкрала, все спутала. Молодежи достаточное было количество, вырыли они яму, котлован целый. Некоторые стойкие аж до утра колупались. И как и было им велено, к утру закончили рыть. Ночью топили бани, мыли все тела, очищали от крови, грязи и одевали покойников в чистую одежду. А одежду брали у них дома, заходили и брали хорошее, нарядное. И одевали умерших в эти наряды. Причесывали им волосы, стригли ногти, хотя и не было такой традиции, но отчего-то думали живые, что мертвым так будет удобней. Освещали дома, молился каждый, кто как умел, а кто-то даже и не умел, не делал этого никогда, но упорно молился. По-своему, бубнением.
    Народ ходил с одной избы в другую, хотели увидеть всех, лично проводить в последний путь. Забывались все ссоры, человек подходил к умершему, присаживался. Может и было что-то у них при жизни, может и не в ладах были, а неважно было сейчас, никто не паясничал. В каждую семью горе пришло, поэтому никто не оставался безучастным, если кто-то не успевал с делами, тому помогали ужин варить. Стирались в общей ванне, себе стирали, другим. Дети весь день дворы чистили, дороги гребли, весь мусор в кучи складывали, сжигали, стекла по домам собирали, в кули клали, а кули к одному сараю несли. И вот на утро, все до единого, все заспанные, еще с мылом и инструментами в руках собрались у степановской мастерской. Время хоронить пришло. Нечего было тянуть с этим. Но вот вопрос встал: как хоронить. Оно понятно было, что всех в одну яму, но кого первым пускать, по старшинству или как. И как потом разузнать, кто где лежит, ведь столько их. Поэтому решили гвоздями на гробу вырезать фамилии и инициалы. Инициалы обязательно, здесь несколько человек с одной фамилией были. Решение по другим вопросам принималось с трудом.
    Высказывали разные планы, говорили, что стариков вначале надо или разом всех, кто читать будет, не хотел никто брать такую ответственность на себя, да и как их нести, не совсем было понятно. Вроде решили все же стариков вначале пустить, потом мужиков. Тут спор начался, как из общей массы выбирать. Это надо перекладывать тела, искать первых, потом вторых, а чего ж остальные? Будто второй сорт?
- Ладно, - взмахнула вверх Дарья Ионовна, - начинается у нас дележка!
    Всем не понравилось это слово, чего ж они, кого делят?
- А ну хорош гудеть, - Дарья Ионовна запрыгнула на телегу. Все вроде как успокоились со временем, - мы так до вечера не управимся. Мертвые мертвыми, а о живых тоже надо думать. Сами не жрамши с ночи.
- И не спавши!
- И не спавши, так что давайте решать конкретно.
    Было три предложения. Отнести мужиков и стариков, потом остальных, всех разом и кто-то предложил стариков вообще отдельно похоронить.
- Никого отдельно хоронить не будем, - выдала Дарья Ионовна, - мы же вчера решили это.
- И правда, - отозвалась Марфа, - беда общая и всех вместе надо.
- Вот так вот договаривались вчера, - подтвердила Дарья Ионовна, - и никак иначе. Вопрос в другом, как нам это сделать. И здесь, чтобы не гнать волынку, предлагаю следующее.
- Говори Дашка, чего надумала?
- Вот и говорю. Мы делить никого не будем. А давайте вот по этой доске влево разделим. Это и будет первая партия. До колеса вон от того мешка – это вторая. А те, кто справа остался, так мы в третий раз отнесем. Всех сразу мы не сможем.
- Ясное дело.
- Так давайте на три части делим и относим. Кто не так думает, есть кто с другими предложениями?
    Никто не высказался. Значит, согласны были так действовать.
- А коли так, так сразу и начнем.
    Принесли первый гроб, поднесли старика, пятерых поставили с гвоздями для вырезки фамилий. Потом к каждому стали нести умерших. Началась перекличка, забивали гробы. Жоржо! Налево к Вовке! Светлана! Климовна что ли? Она! Как фамилия у нее? Вроде Птицына! Пиши Птицына! Яков Сутаков! Афанасий Судинов! Ильина Аленка! Это по мужу Ильина, а по-девичьему Кириллина! Так по последнему ведь надо! Так, разбежались они, пиши по-девичьему! И началась мрачная, невеселая перекличка.
- Михайлов!
- Григорий, Дьяконов!
- Артемьев!
- Иванов!
- Ложкина!
- Терентьев!
- Билюкина!
    Фамилии вырезались неаккуратно, быстро, крышки забивались тремя-четырьмя гвоздями, готовый гроб отлаживали в сторону. Вскоре первая партия была готова. Гробы взяли с четырех сторон и понесли за деревню. Несли молча, в один шаг, стараясь не плакать, но негромко причитать. Как принесли гробы к яме, без задержки стали спускать их, укладывая один на другой, так, чтобы и для остальных место осталось.
    К обеду возвращались обратно, все пообедали за общим столом, много не разговаривали, в основном о потерянном хозяйстве. После обеда отнесли вторую партию, все сделали быстро, в спешке, когда несли последние гробы, неожиданно запели песню. Все, в один голос. Так же с песней все дружно уложили гробы в могилу и целый час закапывали, бросали землю. Уже к вечеру, когда все было сделано, вонзили в землю огромный крест, заранее сделанный некоторыми мужиками. Тут петь закончили. Стало страшно и неуютно, погода словно понимала это – небо разрыдалось дождем. Некоторые стояли у могилы еще долго, ежась под дождем, с трудом расходились, уходили в деревню. Никому в своих домах уютно не было.
    Уже по темноте люди стали выходить из своих домов и собираться в дарьином дворе. С собой тащили столы, стулья, еду, по двору разожгли костры, притащили скатерть. И постепенно, постепенно за столом становилось больше людей, еду приносили со всех концов, кое-что готовили у Дарьи Ионовны. Сама Дарья Ионовна, как хозяйка распоряжалась застольем, гоняла молодых девок с посудой, бутылками, с соседних дворов несли скамейки. И только теперь люди дали себе волю, дали себе расслабиться. Вместе плакали, вместе пили, разговорам тем не было конца. Вспоминали каждого умершего, хорошими словами вспоминали. Про кого-то вспомнили, разразились хохотом всем столом, вспомнили что он вытворял. До слез смеялись. Про кого-то тихо говорили, некоторые людей заново узнавали, при жизни другое о них думали. Стали вспоминать позавчерашнюю ночь, выставляли хронологию событий. С чего началось все, кто-то говорил, что с собаки. Ему говорили, что с чертей. Черти все начали. С гордостью вспоминали, как мужики с двух улиц прижимали нечисть, поубивали-то сколько, все-таки дали какой-то отпор, не без боя сдались, пустили кровь тварям. Песня пошла, задушевная. Пели все. А потом, в разгар застолья кто-то вспомнил, как Коляду убивали.   
- Главу как растерзали, видели?
    Кто видел – тот молчал. Страшное было зрелище.
- Я видел как его в свинью превратили. Глава вмиг свиньей оказался! 
- Не, народ, постой, - отважился мужик, сидевший за боковым столом, - расскажу, как дело было. Все к его дому сбежались тогда, главная их тоже там была с работниками своими.   
- Тетушка?
- Она, она. Между собой, они чей-то пошушукались. Видать, соображали, как главу с дома вывезти. А я еще подумал, - мужик поднял голос, разошелся. Тем более все его стали слушать, - что они шушукаются. Ведь могут взломать двор, вытащить его на улицу. Странно это, но отчего-то не могли они войти. Мешало ли им что, не пойму. А понял потом: им же скучно было, так прихлопнуть главу-то, они ж поиздеваться захотели вот и шушукались, соображали, как им это половчее сделать. 
    Мужик хряпнул полстакана. Он не радостно рассказывал, но с интересом, а когда вспоминал это – трясся, переводя дух. Молчал с какое-то время.
- Так что дальше-то было?
- А не знаете?
- Ну ты рассказывай, что мы знаем-то?
- Рассказываю дальше. Я поначалу сам не поверил, а как понял, что вправду происходит, страху набрался полные штаны. Жену ее помните, рассказывали, что вилками кидалась она или в нее кидались, в общем сдохла которая давно?
- Маркична!
- Вот она, вытащила ее тетушка из толпы этих тварей и в дом пихнула. Что с главой было не знаю. От такого я бы сам в свинью превратился бы. Гоняла она его по всему дому, бедного.
    Мужик хряпнул еще полстакана, не мог успокоиться. Мужик тот понял, что страшно было всем, это они тут за общим столом разгулялись, а если бы поодиночке в домах сидели, так и не пищали бы даже. Вместе спокойней было.
- Я вот что про главу подумал, - продолжал мужик, - говорить, нет?
- Говори! – заурчал стол.
- Коляду ведь тяпнули?
- Тяпнули.
- Ну и вот, что я подумал, - повторил мужик, - а кто у нас главой-то теперь будет. Глава нам нужен, без него никак, порядка не будет.
- Вот верно, - встала Маринка. Та Маринка, которая еще перед пожаром в конюшне со всеми в избе сидела, - глава нужен, точно говорит.
- Гляди, что вспомнил!
- Верно, верно.
- Нельзя без главы!
    Мужик подождал, пока народ раскричится, поел в это время, подумал. А потом продолжил.
- Так вот что думаю…
- Ты говори, говори!
- Так вот что думаю. Я вижу, здесь вся деревня собралась.
- Кто живой, все здесь.
- Так чего тянуть, прям сейчас и выберем. Проголосуем и с сегодняшнего вечера у нас новый глава.
- Давай!
- Давай, а что? Верно сказал.
- Прям сейчас давай! – взбудоражился народ.
- Кто в главу?
- Давайте из мужиков считать, кто тут более-менее в главу годится? 
    Мужик не стал ждать. Он встал со стола, демонстративно налил себе полстакана и выпил.
- Так я и еще не закончил!
    Смех прошел по двору.
- Ты гляди, чего еще скажешь?
- А скажу вот что, - рявкнул мужик и посмотрел на всех серьезно, нагло, - гадать не будем. Не время сейчас собрания проводить. Мы во дворе Дашки сидим. Едим, пьем. Так пусть она и будет главой!
- Дашка?
- А что?
- Правда, а что? Не против!
- Так давай голосуем сразу, - мужик поднял свою руку и стал ждать. Люди один за другим поднимали руки, некоторые сомневались, ждали, смотрели на других. В конце все держали руки.
- Ну вот что, - тут встала Дарья Ионовна, поправила сарафан. Люди оглядели руки, мужик сел, - дела быстро делаются, потом можем выбрать.
- Не, - заорали захмелевшие, - выбрали уже. Ты не ерепенься. Народ тебя хочет, что ж против него идти-то?
- А точно, что я враг вам? – засмеялась Дарья Ионовна и все засмеялись. Все были довольны. Дарья смеялась громче всех, а потом сквозь смех спросила у мужика, что он еще думает или закончились все мысли.
- Да нет, - подхватил мужик, прожевал, выпил и снова встал, - еще кое о чем думаю.
- Говори!
- Вернее, вспоминаю.
- Ну вспоминай!
- Позавчера с тетушкой Налейко видел. Или обознался я?
- А ведь точно, - испугалась Маринка, - председатель-то с тетушкой был!
- А я Матвеева видела!
- Маркела? Да что ты!
- Правду говорю, сама видела, когда по улицам скакали они.
- А я Лилю видела, - выкрикнула одна и села обратно.
- Так насчет Лили давно было ясно!
- Ну да ладно, - подытожил мужик, - многие из нас к ней перебрались!
- Не многие, не надо расписывать!
- Некоторые, некоторые, - запнулся мужик и осмотрел, - кто кого еще видел?
    Народ помолчал, стал припоминать, переговариваться. Где-то с задних рядов послышался голос.
- Я мать свою видел.
    Все обернулись. Миша встал, показался. Дарья Ионовна сразу не узнала его, а потом ахнула.
- Миша! Перед пожаром конюшни встречу у вас дома делали. Помнишь меня?
- Помню, - громко сказал Миша.
- Так вот как, - испугалась Дарья Ионовна, - Хава. Это же как так!
- Вот и вспомнили, - мужик засел за салат.
    Долго по двору стояла тишина. Миша не выдержал тяжести, выбежал на улицу и убежал от всех. Бежал он через всю деревню. Думал о всяком, мысли менялись одна за другой, начинался круговорот. Много вопросов осталось без ответа, понимал он, что никто не может ему объяснить, что произошло, ведь никто и не знал.
    Миша прибежал к Околюбу. Затопил у него печь, отогрелся. Вечером под дождем стоял. Свечи не стал зажигать, света не надо было. Он знал, что старик на печи. Повременив, он залез к нему на печь, свесил ноги и лег старику спиной к спине. Спать он не мог, хоть печь и жарила. Он никак не мог ответить на околюбовский вопрос: что же случилось позавчера.
    Так прошла ночь и настало утро. Бодрое, мокрое, свежее, полупьяное, заспанное, с росою и туманом, с сыростью, со скорой теплотой и поднимающимся солнцем утро.


29

    Ведь мы же никогда не должны ждать конца, а должны начинать новое. С самого утра Миша суетился по дому, он драил полы, да так, что они блестели, а если не блестели, то искрились. Солнечный свет падал на него отовсюду: с приоткрытой двери, из окон, в доме было светло. Миша перебирал все: он вынес золу, вымыл стены, прошелся тряпкой в шкафу, многое он посчитал лишним и уложил в ящик, главное, по его мнению, он бережно складывал в коробку от лапши. Таким образом в коробке оказались старые фотографии, на которых, в общем-то, было ничего особенного. Как и на всех фотографиях в каждом доме – воспоминания. Еще в коробку залезли вырванные с тетради листы, на которых были написаны списки и непонятные чертежи. Миша посчитал, что они были важны Околюбу. Так же в коробке оказался кусок хлеба, соль и спички.
    Завтракал Миша позавчерашней картошкой из банки. Завтракал быстро, торопясь продолжить свое дело. Околюба он снял с печи, на руках дотащил до двери и упал с ним на пол. Тащить его километры Мише было не под силу. Но он быстро придумал что делать – к крыльцу приволок тележку. Загрузил Околюба в нее, накрыл покрывалом и покатил по улицам. Если прохожие спрашивали, что в ней, он отвечал, что мусор и от него быстро отставали.
    Он покатил тележку по тропинке далеко за деревню, в заранее выбранное место. Это была небольшая поляна перед самой гущей леса, вот именно она, думал Миша, подходит для этого старика. Околюб был всегда на обочине, среди людей, но не с ними и поэтому хоронить его рядом с остальными было не нужно. Миша хоронил старика как умел: скинул его в яму, засыпал землей и поставил березу. Крест он никак не мог соорудить, береза в данной ситуации была кстати. Времени он не терял, тут же ушел обратно по тропинке. Обедал он у себя, в дом Околюба ему возвращаться не хотелось, ему и нечего было теперь там делать.
    У себя дома, напротив, он не стал прибираться. Нечисть разбила окна и исцарапала все стены. Единственное, что он сделал по дому, так это перетащил кровать со столом в один угол, за печку. Там он и засел. И в этом темном, отсыревшем уголке он нашел долгожданное уединение, стены и печь закрыли его от всего происходящего на улице, мысленно он построил еще одну стену перед собой, чтобы окончательно уйти от суеты и укрыться хоть на некоторое время. Внезапно его окутала незнакомая доныне опустошенность. Весь мир, необъятный и бескрайний, теперь виделся скромной пустошью и он, песчинка в пустыне, был никому не нужен и был среди остальных лишь оттого, что не было ветра улететь прочь. Не было ответа на околюбовский вопрос, как проволока, мысль о случившимся втягивалась в голову и томила душу и все сильнее прояснялось сознание, тонкой нитью приходило понимание того, что при определенной ситуации, при безудержной отдаче каждого, нынешние события возможно было предотвратить. Миша спокойно сидел на кровати, в его глазах не было безумного страха, руки его не тряслись. Он не боялся. Он принимал свое решение, может быть самое осмысленное и верное в своей жизни. Может быть то, о чем он думал было лишь глупой ерундой, но он не стал отказываться от надуманного, он аккуратно разложил все по полкам в своем сознании, а самое сокровенное припрятал глубоко, в самый далекий уголок, чтобы ни при какой ситуации не потерять такую мысль. Миша враз понял, что ему нужно сделать. Ему нужно было сшить рубашку.
    Некоторое время он оставался сидеть в раздумье, еще переводя дух и обдумывая, пережевывая последнее, что оставалось непонятым, затем он вышел из-за печи и оглядел дом, словно впервые в нем оказался. Его интересовали четыре вещи: игла, нитка, кусок материи и бисер, правда, бисер был необязательным, но его он тоже искал. Он перерыл шкаф, нашел иглу, но тут же ее выбросил – у иглы было сломано ушко. Так же он поступил и с материей, большой, плотной, но грязной, видимо это были шторы. Его поиски нужных ему предметов не увенчались успехом, ни нитки, ни чего бы то еще в этом доме не оказалось. Гонимый волнением, он выбежал на улицу, то там, то  в другом месте он встречал прохожих, которые спешили по своим делам, может некоторые и останавливались заговорить с ним, но лишь о конкретных вещах. К примеру, видел ли он тетю Феклу или хоть бы детей ее? Миша отвечал всем невпопад, все думая, как ему раздобыть эти четыре предмета.
    Так, окунувшись с головой в свои мысли, он и не заметил, как вошел в чью-то ограду. Двор был пуст, у дома перед самым крыльцом стояло полное помойное ведро. Может показаться, что в доме никого нет, но из открытой форточки шел запах свежеиспеченных оладий, к тому же доносился приглушенный писк то ли свиньи, то ли еще кого-то. Возможно, здесь я найду что мне нужно, подумал Миша и вошел в дом. А в доме, у самой дальней стены, на кровати сидела не совсем молодая, не совсем старая женщина. И все в образе ее было выдумано так, что определить какого возраста эта женщина было так же трудно, как поймать кривой огурец из банки. Одним словом пышечка, другим – так натуральная баба, с румянцем, с платком на голове и с попросту громким хохотом, да пусть даже без причины и по любому поводу. Бывает, захохочет баба, так аж брызги из глаз, так стул под ней ходуном ходит, а соседские петухи заливаются кукареканьем. Но тут гавкнет как на них, так петухи к земле прижимались и нет-нет, а пару перьев с них падало. И тут, из-за этого из дома еще громче набегает хохот, что петухи снова, хоть зная, что будет с ними, заливались кукареканьем. Так могло продолжаться пока бабе не надоест или петухи не убегут в курятник. Звали эту женщину Варакушкой. Откуда пошло такое прозвище, кто ее так однажды назвал и отчего никто уже не помнит, так и не трудное это дело – прозвищем обзавестись. Бывает, обмолвился какой-нибудь дурак по пустяку, так люди и подхватят. А может быть все из-за рыжего пятна посередине головы и беловатых бровей. Раз баба пыталась выдернуть пучок рыжих волос, вроде бы и повыдергивала все, а через полгода снова с рыжим пучком ходила. Так и оставила, а сейчас собирает рыжие волосы в отдельную косичку, поверх черных. Варакушке не нравилось, когда обращали внимание на ее диковинку, по такому делу могла и затаскать как следует, уж это она умела на славу. Силы в ней было – хоть бидоны таскай. Может сама по хозяйству управиться, любая работа нипочем. Славилась эта баба на всю округу славной кухаркой. Какие она пекла пироги! На один только запах слеталась вся улица. А пекла всякое: пироги морковные, маковые, с вареньем, крученные, слоеные, сметанные, черемуховые, медовые, пышные куличи, творожную запеканку с яблоками, с гречневой крупой, булочки со сметаной, кулебяки с рыбой. А какие варила варенья! Из земляники, из боярышника, из брусники, черной смородины, облепихи, рябины, да из всего, что можно. И секреты свои никому не открывала, сколько бы ее не просили. Так вроде ничего мудрого и нет, а был у нее особый способ как корнеплод измельчить, как капусту пошинковать, как сок с овощей выжать. Славная была кухарка. До того славная, что слух про нее дошел аж до самого райцентра. И вот однажды жена судьи захотела попробовать сама так восхваляемые всеми пирожки славной кухарки да и заказала Варакушке три ведра всяких пряностей. А взамен пообещала расплатиться соболиными шкурками. Долго возилась Варакушка на кухне, принесла с погреба лучшие свои запасы, всех выходила, разную ягоду собрала, яиц не жалела, чтоб тесто вышло мягкое, доброе. К концу следующего дня напекла она пряностей на три ведра и наказала мужу вести все в райцентр. Стукнула мужа по спине, посадила на кобылу, дала фонарь в руки. Сейчас поедешь, объясняла она мужу, к утру приедешь, пироги будут мягкими, а если завтра поедешь – эдак все затвердеет, так что езжай сейчас. Муж перед самым закатом поехал в райцентр, ему предстояла долгая дорога, всю ночь ехать без остановки, а потом обратно, чтобы к вечеру следующего дня вернуться. К полночи, когда за плечами была хорошая часть пути, мужик остановил кобылу, слез и решил с некоторое время дать кобыле отдышаться, а между делом и подкрепиться. Поставил ведра на землю, с каждого достал по пирожку, чтобы незаметней было, так и сел ужинать. И вот то ли устал, а после сытных пирожков закрыл глаза и закемарил. В это время кобыла опрокинула ведра и понадкусала пряности. Проснулся мужик на рассвете, увидел, что у пирогов бока надкусаны, взялся за голову. А что делать! И придумал он надкусанные части залепить чем попало: то мхом, то перемолотой травой. Так и привез жене судьи он ведра. Жена осмотрела пряности, поела, дала попробовать детям, а после всего вынесла мужику не соболиные, а крысиные шкурки. Это и привез домой мужик, а на расспросы Варакушки, почему так, лишь пожал плечами и сам удивлялся. С тех пор невзлюбили друг друга Варакушка и жена судьи, обе ведь думали, что каждая ее обманула. А еще с той поры Варакушка для других ничего не готовила, а если и стряпничала, то только для себя и только на один зуб. Испечет пирог – и тут же его в рот, чтоб не оставлять ничего.
    Вот и сейчас славная Варакушка сидела на кровати и уплетала еще горячие оладьи. Та даже не остановилась, когда зашел Миша, а все осматривала его, прижевывая да причмокивая. Заговорила она, когда доела последние оладьи и поставила миску на пол.
- Кто таков, зачем пришел?
- Здравствуй хозяйка, - Миша прошел вперед, - я сосед, через пять домов от вас, иголку пришел попросить.
- Ути, ути. 
    У Варакушки все утро чесалась спина, ну никак зуд не отпускал, а руки не дотянутся, вот она об стену и шоркалась.
- Ути-ути. Нет иглы у меня, ступай.
- Но ведь должна же быть иголка, в каждом доме, у каждой хозяйки есть иголка. А может и не одна. Мне бы рубашку сшить, хожу в грязном уже который день.
- Ути-ути, ты мне указывать будешь, что должно быть в моем доме, так еще плохой хозяйкой меня назовешь вдобавок?
- Зачем, но ведь должна же быть иголка.
- Настырный, ути-ути, - ворча Варакушка встала с кровати и пришлепала к мальчику, - дай-ка посмотреть на тебя, какой маленький, а уже настырный. Далеко пойдешь!
- Ладно, я пойду лучше, - хотел было уйти Миша, но тут схватили его за шиворот и дернули назад.
- Нет уж, ути-ути, раз пришел, так сделаешь для меня кое-что.
    Варакушка толкнула Мишу к столу, сама села на табурет к нему спиной.
- Спину мне почешешь. Хорошо почешешь, может и найду иглу в своих закромах, хотя давно я там не перебирала, сама и не помню, что у меня в сундуках. Чеши, ути-ути, чеши.
    Раз уж ради иголки, надо ей спину почесать, решил Миша, расчешу ей так, чтоб горело все.
- Ух хорошо, ути-ути, - ежилась Варакушка, - да поясницу и бока, бока, вот так, вот чешун какой, сбоку, сбоку!
    Расчесал Миша ей спину докрасна, сам устал, пальцы потом не мог разжать.
- Ути-ути, - встала Варакушка и взяла сковороду, - теперь сходи в погреб, принеси кусок масла, не такой большой, чтоб на оладьи хватило, а ну быстрее, - и выгнала она его из дома.
    Миша принес масло быстро, как и просила хозяйка, а в ответ ни иголки, лишь ути-ути, как утку прибаюкивала.
- Так что с иголкой, будет она у вас, может поищите?
- А ты не торопись, ути-ути, проголодалась я, сейчас пожарим, поедим, а потом иглу поищем. Я ведь если голодная, так все о еде думать буду, а не о том, как иглу найти. А буду думать о еде, так и не найду ничего, только понапрасну вещи попереложу. Пс, пс, псс.
    И тут Варакушка зачмокала, стала звать кого-то.
- Где я тебя закрыла, вот сама не помню, пс, пс, псс.
    В печке зашуршали.
- Ах ну да, в котел засунула и забыла. Вот так бы и оставила, если бы не нашла. А ну иди сюда, гнида.
    Варакушка засунула руки в печь и вытащила огромный котел, а из котла длинный черный хвост.
- Вылазь, кому сказала.
    Нехотя, с опаской из котла вылез черт, побитый, не выспавшийся черт. Он был до такой степени измотан, что еле стоял на четвереньках. И кто бы это мог быть, подумал Миша, на Брофа не похож, это кто-то другой.
- Это новенький, - добавила между прочим Варакушка, - поймала его недавно, хотел мне золу разбросать. А не знал он, гаденыш, что сбоку у меня отдушина, удрать от меня хотел, - захохотала Варакушка так, что черт в ее руках запрыгал до самого потолка, - не знал к кому в гости пришел, а нусь!
    Дернула она черта к скамейке, Мише приказала принести сковороду и намазать ее маслом, затем кастрюлю с тестом и миску.
- Ложись черт, ложись, попарю тебя, - все приговаривала Варакушка, держа черта за хвост, - ути-ути, вон ту палку мне принеси, ну шевелись.
    Как только Миша принес ей стебель тополя, как та начала дубасить черта ею по спине, дубасила и все приговаривала.
- Ути-ути, грейся-грейся чертик, кипятись!
    До полусмерти отдубасила она черта, а затем поставила ему на спину сковороду и стала приглядываться, как масло плавиться.
- Э нет, не согрелся ты еще, подай-ка мне веник, живо, живо!
    И стала она бедного черта веником по спине лупить, как не скулил, не пищал черт, не отпускала его хвост.
- А вот теперь как?
    Поставила сковороду на спину и  масло тут же забурчало.
- Хорошо, ты чертик смотри не остынь.
    Начала Варакушка жарить оладьи на спине у черта, видно не в первый раз это делала, быстро набралась целая миска оладий. Черт так обрадовался, что оладьи так быстро сготовились.
- Вот это хорошо, - любовалась Варакушка, - и печь растапливать не надо.
    Кинула она бедного черта в угол, а сама уселась за стол уплетать оладьи одну за другой, дала одну и Мише и вроде бы как подобрела.
- Так говоришь, игла тебе нужна, рубашку сшить, а шить-то умеешь?
- Научусь.
- Вот те раз, - расхохоталась она и крыша затряслась над потолком, - долго будешь учиться, не такое дело быстрое. Ладно, ути-ути. Дам тебе иглу, собственную, как сошьешь себе рубашку – так обратно мне принесешь, одна вроде у меня она. А сломаешь – принесешь другую, сам найдешь откуда взять. Хотя не дам тебе, игла кривая.
- Да пусть хоть круглая, главное иголка, - подхватил Миша.
- Круглая? Ха-ха! Бери какая есть, - Варакушка грозно засмеялась и пнула черта по заду. - Эй черт, прыгай в шкаф, ха-ха! Да пошустрей или веником тебя погреть?!
    Испугался черт, прыгнул в шкаф, бардак начался, звенела посуда, ложки летали, весь шкаф ходуном пошел, а потом выпрыгнул черт из шкафа как ошпаренный, завизжал от боли, стал по дому метаться. Тут Варакушка всполошилась, крикнула Мише закрыть дверь и стала за чертом по дому бегать. 
    Заметил черт, что дверь-то открытой стоит и ломанулся туда, только запрыгнул, как его за ногу схватил Миша. Сильно брыкался черт, чуть не уходил, еле сдерживал его Миша, хорошо еще подбежала Варакушка и взяла его за рожки. Стали они тянуть его в котел и тут Миша увидел иглу в заду у черта.
    «Так вот от чего он взвыл!»
    Дернул он и выдернул иголку, а как выдернул – черт совсем взбесился, закрутил головой, сломались рожки, пнул Мишу в грудь и понял, что никто его и не держит. Запрыгал он к двери и убежал. Варакушка поначалу не поверила, что упустила черта, разжала кулаки, выкинула рожки на пол и как никогда звонко расхохоталась. Брызги из глаз, посуда стала биться, так сильно хохотала Варакушка. Вслед ей засмеялся Миша и Варакушка этому удивилась. Она смолкла, оглядела мальчишку и залепила ему ладошкой в лицо.
- А ты чего смеешься, ути-ути. Ты черта упустил, я тебе говорила дверь закрыть, а ты ворон считал. А теперь, ути-ути, черта упустил, меня без печи оставил, буду вместо черта на тебе оладьи жарить. Проголодалась я!
    Черт дернул Мишу зайти в этот дом, никак иначе! Прыгнул Миша от страха, сжал крепко иглу в руке и через форточку выскочил на улицу, а там через забор перескочил и побежал прочь от варакушкиного дома. Долго стоял смех в той округе, безумная Варакушка заливалась хохотом, а Мише было не до этого. Главное, он нашел иглу, теперь держал ее в руках и был уже далеко.

    Остановился он только через пять улиц у старого забора. Никак не мог отдышаться, что за чудная баба! А как только прислонился к забору, так и получил по рукам. Посмотрел Миша, кто его ударил, хотел снова побежать, но повременил. Мужик сам отошел от него и продолжил заниматься своим делом. Теперь Миша не стал приближаться, а прокричал через забор.   
- Хозяин!
- Чего тебе, - обернулся мужик.
- Нитка нужна, одолжите, мне бы рубашку сшить.
- Какая нитка, не видишь, что у меня тут твориться, ступай! 
    А что у него там творилось, стало Мише это интересно, он перелез через забор и подошел к мужику.
- Ступай прочь, говорю. Не мешай.
- Мне бы нитку, хозяин, нужна.
- Нужна. Всем все нужно, мне вот быка забить надо, последний у меня остался, сегодня не забью, так ночью ведьмы высосут с него всю кровь, а я всю зиму буду без мяса. Да кукиш! Забью и в погреб скину до зимы, я и так двух свиней потерял!
- Так жара на улице, как забивать-то?
- Вот я и думаю, - разозлился мужик, - как побыстрее его разделать. Слушай мальчуган, - мужика осенило, он заулыбался, обрадовался, - а поможешь бычка забить, умеешь хоть?
- Нет.
- А ну ничо, буду тебе говорить, что делать. Я тебе хоть и нитку, хоть и иголку дам!
- Иголка есть, - показал Миша.
- Ну, просто нитку, ведь забить надо быка этого.
    И мужик не стал ждать, принес все инструменты, воду, привел бычка и крикнул жену.
- Старуха, поди сюда!
- Ну чего тебе, старый ты пень?
- А ты подержи за рога, пока я его не собью с ног, а то все никак попасть не могу. Ты тоже подержи мальчуган.
- О так?
- Хопа! – мужик уложил маленького бычка с одного удара, после быстро перерезал тому горло и подставил под текущую кровь тазик, - Все, теперь обувайся и выходи  сюды с тазами, один-то я уж не справлюсь, мальчуган ничо не умеет.
    Мужик приготовился снимать шкуру: поставил с Мишей бычка меж бревен, отрезал копыта, провел ножом вдоль живота, упер рога в землю и стал ждать жену. Та уж слишком замешкалась, то забывала ковш, бежала обратно в избу, то целлофан никак не могла собрать в сарае, с недобрыми словами ждал ее мужик. Таз уж кровью наполнился, когда жена прибежала. Мужик фыркнул на нее, велел все сложить рядом, затем посмотрел на Мишу и засомневался.
- Не дай боже, так испортишь нам шо нить. Лучше иди-ка, мальчуган, дрова поколи, пару охапок в избу занеси, принеси воды с озера, поставь две кастрюли на печь и воду посоли, а затем гляди в оба, шобы не прогорело все, держи огонь. Да и сходи в баню, принеси ванну, одну большую под кишки, и ту, что поменьше, под легкие. Ничо нельзя выбрасывать.   
    После этого он на пару с женой стал снимать шкуру: та держала, закрывая нос ладошкой, тот все ворчал и скоблил. В жизни они мало друг с другом разговаривали, все больше по делу, а таким макаром иной раз выходило не больше трех слов за день. Но нынче мужик был разговорчив, притом радость большая была  – наконец-то бычка забивали, смогли его до этого момента сберечь. Соскучился мужик по мясу, все быстрее хотел снять шкуру, оттого та в конечном итоге оказалась вся изрезанной, с мясной и жировой надслойкой, отчего, не дай бог, увидел бы кто, мужик на всю деревню на смех был бы поднят. Но жажда свое брала. Шкуру сняли быстро, не по правилам, торопились в жару, мужик сразу отрезал хвост, а после того отошел в сторону, закурил и стал прикидывать как ему быстрее с кишками разобраться. Жена тоже почесала спину и покряхтела, не то от усталости, не то от неизбежности, но, тем не менее, подозревала она, что и в этом году ей вновь одной придется возиться с ними. Мужик уж точно не собирался к этому делу пристраиваться. Они стояли и измеряли бычка, радуясь тому, что в бычке было никак не меньше ста килограммов и оба были довольны – зимой уж точно с голоду не помрут, только все спрятать надо поглубже до поры до времени.   
    Так бы они и радовались, если бы бычок в следующий момент не перевернулся бы и не встал на ноги. Бычок ошарашено посмотрел на хозяев, которые так же уставились и на него, пытался покрутить хвостовым обрубком и после с диким мычанием дернул по всему двору через огород к корму. Тут уж мужик совсем перестал что-либо понимать. А жена лишь развела руками: - «Это чо, ты его не до конца забил?!»
- Не, ну как так, - изумился мужик, - чо ж тогда получается, это мы с живого быка шкуру сняли?!
- Оть ты бес окаянный, где же такое видано, а? Расскажи кому – не поверят!
- Хватит трещать, айда ловить безшкурого!
    Стыд да срам обоим! Хорошо еще, что Миша в то время успел на озеро уйти. Да и зрелище страшное было – бычок ведь без шкуры был! Словили его кое-как. Мужик весь в мыле после погонки, скинул с себя пиджак, подогнал бычка к столбу и крепко-накрепко привязал его. А у того глаза на выкате, жжет его всего и никак не может понять он, что за чертовщина у него с хвостом творится, а после того, как увидел хвост свой на земле, так и вовсе дурной стал. Жена все визжала, крестилась, все казалось ей, что грех большой сотворили. Никогда еще такого не видали они. Мужик все ж собрался, подошел к бычку спереди и долбанул со всей дури колуном по лбу, но бык лишь закатил глаза, а стоять продолжал. Тогда мужик стал бить без остановки, до тех пор, пока бычку лоб не превратил в кашицу. Только после того, как бык упал на землю и вывалил язык, тот успокоился. Для передыху снова закурил, жена теперь не так открыто любовалась бычком, все боялась, что вновь подпрыгнет, что живой он еще.
- Не волнуйся бабка, мертвый он теперь, как пить дать мертвый.
- Эть хорошо бы.
    Они стали быстро разделывать бычка: вытащили и обрезали кишки, глотку с легкими, после второпях мужик рубил на полтуши. Разделали с грехом пополам, кишки развязались и испортились, кровь вся в землю ушла. Никогда еще такого у них не было; и все нынче с рук вон плохо шло, и все нынче как-то коряво получалось. Управились только к обеду. Жена отрезала кусок на суп и зашла в избу. Мужик с Мишей затащили остальное в сарай, спустили в погреб по веревкам. Долго убирались, закапывали кровь и навоз. После этого мужик затащил Мишу в избу, посадил за стол и стал ждать обед. Жена скоро управилась, на радостях сварила отменный суп. Ух, и правда мясо вкусное было, мужик успокоился, довольно зачмокал.
- Не зря весь день колупались бабка, не помрем с голоду!
- Ей богу, не помрем, старый ты пень!
- Да ты ешь, ешь мальчуган, и ты бабка ешь, все лето только крупу с лапшой давим, но вот тебе настоящая еда!
- Да ем я, ем, - жена радовалась, - ты сам давай сильнее наяривай, ишь как исхудал!
- Да ничо так, - горячился мужик, - без пуза куда лучше. Мне так! Чуть только зажевать чего и сыт, не так как некоторые…
- Это про меня что ли?
- Да отчего про тебя, - отмахивался мужик, - про разных, про соседа хотя бы нашего. Вишь, как себя откормил!
- Уж и не говори – свинья!
    Так болтали они без устали, жена вся на радостях – не каждый день муж так болтлив. А мужик не замечал, все трещал да трещал. И так бы до вечера, только в тот момент во дворе послышался шум. Хозяева прислушались, поначалу было тихо, а потом опять шум и мычание.
- Что за черт!
- Ты не чертись, не то время, сходи лучше погляди, чо там.
- Надо еще!
    На улице загремели.
- Хотя надо. Уть я щас там голову поотверчу кому-то!
    Мужик накинул тулуп и выбежал на улицу, но тут же забежал обратно.
- Едрыть ти бабка!
- Чего там, старый ты пень, ну! Чего заистуканился!
- Не поверишь, - зашипел мужик то ли испугано, то ли радостно, - бычок наш бегает!
    Жена поджала ноги.
- Чего!?
- Пойдем, сама глянешь!
    А на улице творилось следующее. Все четыре четвертинки туши прыгали по двору, а вслед за ними спешила колобком рогатая голова, которая все мычала и звала ноги обратно. Зрелище было необычное. Да что там необычное – дивное! Тут жена как запищит! Тут мужик как заорет! Мол, что ж вы, ноги драпаете, а потом испугался – ведь и вправду могли драпануть. Схватил он жену и Мишу за шиворот и вместе с ними пустился ловить бычка.
- Айда ловить говядину!
- Оть ты пень! Ядрыть ти, гляньте!
- Да не пищи старая, айда говорю!
    А тушки были не дуры. Прыг да скок по всему двору, легко от хозяев уходили. А те и так их загоняли к забору, и эдак, но все попусту и зазря. Перепрыгнули тушки по поленнице через забор и были таковы – поскакали вдоль по улице прочь. Голова лишь замешкалась, все кувыркалась у ворот, все норовясь протиснутся через них, но и та колобком укатила восвояси. Хозяева долго провожали ее взглядом: жена все причитала, а мужик бубнил то ли со злостью, то ли с весельем. Темнело уже, не разобрать толком с чем он там бубнил. Под конец из сарая выпорхнул хвост и метелкой, быстро так, вжик-вжик, тоже дернул на улицу и куда-то за ворота.   
- Ну что тут скажешь, - подытожил мужик, - придется голодать.
- Истина старый ты пень, точно голодать.
- Али, пошли уж домой?
    Жена с чувством сплюнула и пошлепала за мужем.
- Да ты не кипятись старая. Не помрем. Ты уж лучше пораньше нынче ложись, трудный день завтра. От Степаныча хряка нашего приведем, спрятал он хорошо у себя в коровнике, своя корова у него цела и наш хряк, не добралась до них нечисть. Завтра нормально забьем. 
- Только привязать после мясо нужно будет.
- Да какое мясо, старая, хряк наш как масло – одно сало!
- Только привязать надо будет.
- Да привяжем-привяжем, не ной. Где веревка наша, с петлей на конце?
- За баней у забора.
- Привяжем-привяжем.
    Жена ушла в избу, а мужик подозвал Мишу поближе.
- Так чего тебе надо?
- Нитка.
- Ну да, нитка, зайди в избу, у старухи возьми. Хотя нет, теперь уж не в духе горемычная – сам вынесу, жди.
    Мужик перерыл все в избе, но нитку нашел. Отдал ее Мише, ничего не сказал, повернулся, зашел в избу и закрылся на крючок. Вот чего только не видел Миша, только не такого. Хоть нитку с иголкой нашел, этому и радовался.
    Не захотел он больше по людям ходить, вышел на тропинку, прошел подальше от деревни, вышел к озеру, из которого воду брал. Ему непременно была нужна ткань, обязательно нужно было сшить рубашку, но вот откуда остальное взять? Загрустил Миша, сел у берега и укрылся травой. Так ему сделалось одиноко, что не было сил больше куда-то идти, что-либо делать, может и правда вся эта затея с рубашкой была бессмысленной. А что если это было так? Тогда ему не спастись, нет больше спасения людям, нет надежды. Тяжелые мысли крутились в голове, может от этого и впал в дремоту Миша, а может от усталости, но задремал он надолго.

    И не узнал он, что много странного и необычайного творилось в то время в Маслянихе, да и в доме коневода Ромки Барашкова творилось немало интересных и загадочных вещей. К слову сказать, мой дорогой читатель, в те времена и в том месте, о котором идет речь в нашем рассказе, люди начали вытворять все, что взбредет им в голову. И некоторые умудрялись даже напакостить. И с какой целью, была ли в этом необходимость, вдруг и правда черт их попутал? Оно, конечно, не хорошо, но такова человеческая натура: не все то гладкое – что камень. Впрочем, стоит заметить, что люди не так просты, как считают здесь некоторые. Взять, к примеру, зиму. Ну что зима, спросите вы, мороз да и только. И верно, и не совсем, ведь кроме мороза, снега, пурги в этой трескучей бесконечности есть замечательный момент – восхитительный январь. Да, да, все, что было до него - то забывалось и люди после долгой спячки начинали просыпаться. Непривычно свежая и полная луна почти касается крыши дальней  избы, светло как при наступлении сумерек, притом, что давно уже стоит вечер и по обыкновению должно было быть так темно, чтобы вышедший за дровами мужичок с полчаса не мог бы разобрать, где у него стояла поленница.  Как это было день назад, и два, и весь долгий лютый декабрь, но в январе наступает то сказочное время когда уходит мороз, вновь падают хлопья снега, а голову начинают кружить чистый воздух и желание заняться чем-нибудь не таким бытовым. К примеру, погонять по деревне собак или изваляться по самую шапку в снегу. Настолько в это время хорошо и весело и как долго укутанные в три одеяла мужики да бабы ждут это прекрасное, чудесное, любимое, по-настоящему с деревенским духом время – январские святки.    
    Никто не хочет сидеть дома, да и как можно было в такие вечера дремать! Уже к ужину в заранее выбранной избе собираются все местные бабы: сплетничать, плясать, петь и черт их знает, что еще делать (впрочем, нужно отметить, что оригинальностью бабы в Маслянихе не славились и из года в год беснуются одинаково). Но как бы то ни было, важной частью бабьих посиделок были гадания, где бойкие старушки – бабушки трех внуков, по девичьей привычке, гадали на суженного и на полном серьезе размазывали кофе по блюдцу, отчего сразу же поднимались на смех. Но в этом и была суть тех посиделок – посплетничать и от души похохотать. Мужики не отстают ни на шаг. В то же время в другой избе разворачиваются мужские гуляния: ужин с хлебной водкой и зарезанной по случаю свиньей и обязательно притчи и небылицы на закуску, которым никто не верил, но которыми каждый заслушивался так, что можно было у него незаметно свистнуть со рта самокрутку. Вечер гуляет пьяной девкой и не собирается заканчиваться, все это одобряет довольная луна и о чем-то перешептывается с бездельницами-звездами, отчего те начинают перемигивать и, не выдержав, падать со смеху на землю, оставляя за собой серебристые хвосты. Так начинаются первые гуляния наступившего года. И именно в это время дети, оставшись одни в своих домах, устраивали свои проказы, которые затем в течение всего наступившего года хранились в строжайшем секрете.
    Все это происходит в январе и было совсем не понятно, отчего в наступивший вечер дочери коневода Ромки Барашкова сделали следующее: как только из той избы, над которой только взошла луна, родители ушли к соседям на собрание, старшая из двух сестер решила ослушаться родителей и собралась на улицу. Младшей же велела готовить постель и не тушить свечи. Да и было бы так, но вот и младшей вздумалось принарядиться. Как не уговаривала и не приказывала ей сестра – слушать ничего не хотела и лишь накинула вконец на себя платок и первой вышла из избы. Согласилась старшая взять с собой сестрицу, но только теперь приказала ей строго-настрого не отходить от нее и не вытворять ничего безрассудного. Потому как знала старшая, какая у нее сестрица любимица пошалить да понатворить забав, за которые можно и схлопотать. - «Знаешь ли ты, зачем мы туда идем?». – «Знаю»,- ответила она и пошла вслед за старшей по тропе к самому прогону деревни. Шли, любовались сестрицы теплым вечером, позабыв о предосторожности, начали играть в перебежки, кричать, голить друг друга и до того им было счастливо, словно впервые они видят полную луну и словно не было в их жизни вечерних прогулок. Ой, а вечер нынче хорош! Но не для веселья буйного рожден он, не будет покоя сегодня деревне – до глухой ночи будут слышны свисты, снова выйдет нечисть и до глухой ночи будет бесновать, это уж точно, вот еще немного времени осталось. Но, что будет – тому не миновать. Не до страха нынче, нынче кровь играет. А то засохли кости, отлежались бока за печкой. Надоело прятаться сестрицам! Остались они нынче без родительской опеки и некому сейчас за ними уследить. Прыжками да с тихой песней спустились они по прогону к озеру и скинули платки. 
- Ну, сестрица, пока не так поздно, давай начнем.
- Пожалуй, сестрица, давай начинать, не будем до января ждать.
    Сестрицы надели друг другу на голову венки, зашли по пояс в воду и закатали рукава. Никто не видел их, избы стояли теперь далеко и они без боязни могли заняться тем, чем собирались. Они стояли плечом к плечу и долго всматривались в воду. В то время когда младшая хотела сама начать старшая зашептала:
- Луночка ясная, звездочки ясные, вы ли не знаете все, вы ли не видите все. Просят вас девицы, просят вас красные, покажите нам суженых, покажите нам ряженых. Кто же будет женихами нашими, кому нас готовят.
- Постой сестра, - младшая ахнула и двинулась поближе к берегу, - ведь мы же неправильно делаем.
- Как неправильно?
- А вот так. Нельзя гадать сразу двум, никто так не гадает, притом, как мы узнаем, где чей?
- И верно сестрица, - согласилась старшая, неправильно мы делаем.
- А правильно делать так, - продолжала младшая, - поначалу одна гадает, а уж после вторая.
- Вот ведь как нужно делать, ну давай с моего начнем.
- Ой, подожди сестрица, - ахнула младшая.
- Ну что ты, - старшая тоже ахнула, но большей частью от испуга, - неужто ты первая хочешь?
- Я о другом, ведь грех чтобы суженого еще кто-нибудь видел, поэтому одна должна стоять в стороне пока вторая в озере стоит.
- И верно сестрица, - согласилась старшая, - ох, мы бы сейчас беду натворили! Ну давай я отойду, а ты первая начинай.
- Да отчего я первая, - удивилась младшая, - по старшинству, всегда тебе первой быть.
- Нынче не тот случай, разрешаю первой быть тебе.
- А нет сестрица, первой быть тебе, мы уж слишком от наших правил отходим.
    И младшая тут же вышла на берег, чтобы на этом прекратить спор.
- Уж если боишься первой быть, то я начну, - старшая убедилась в том, что сестра отошла далеко и с трудом решилась наклониться к воде. Потом она долго не решалась говорить, потому как в воде отразилась в полном свете луна, это притом, что при сестрице отражения не было. Но делать было нечего и она начала.
- Луночка ясная, звездочки ясные, вы ли не знаете все, вы ли не видите все. Просит вас девица, просит вас красная, покажите моего суженого, покажите моего ряженого. Кто же будет женихом мне, кому меня готовят.
    С вдруг нахлынувшим чувством страха стала всматриваться она в воду. И вот казалось ей, что выплывает фигура, но то было лишь воображением, и вот вновь казалось, что вырисовывается лицо,но то придумывала она сама. Она обернулась – сестрица сидела далеко и не смотрела в ее сторону. Как бы ей ни было страшно, она решила продолжать. Она еще и еще раз говорила и с каждым разом все пристальнее всматривалась в воду: не покажется ли ей суженый, не привидится ли ей ряженый. И в пятый раз, когда она совсем уже отчаялась, в воде показался он. Старшая онемела от ужаса, поняла она, что не в игру играет, что вправду все происходит. Она смотрела в воду и не могла отвести взгляд. К ней пришел суженый.
- Ой спасибо тебе луночка, ой спасибо вам звездочки, что показали мне суженного, что привели ко мне ряженного. Но насмотрелась я уже на суженого, налюбовалась я на ряженного, уведите его обратно и я уйду обратно.
    Но не уходил он. Более того, он высунул из воды правую руку и протянул ей серебряное кольцо. Взяла она подарок и стала ждать, когда он уйдет, потому ведь знала, что если не уйдет он сейчас, тогда случится с ней большая беда. Просила она его, страшно ей стало. Только после всего догадалась она надеть кольцо, загаданный тут же исчез. Успокоилась старшая, погладила воду, умыла руки и лицо и пригляделась к кольцу. По нраву оно ей пришлось и уверилась она в том, что жених хороший у нее будет. Подозвала она сестрицу, а сама поспешила на берег.
- Твой черед сестра, только делай так, как я тебя учила.
- Сестренка, да как-то страшно мне.
- А ты не страшись. А то останешься в старых девах, нельзя сестра, нельзя. Раз начала, так должна закончить, на половине дороги не останавливаются.
- Ты хоть поближе ходи, мне так спокойней будет.
- Зови, зови его сестренка, нам домой уже пора. Только делай так, как я учила.
     И чтобы не продолжать спор, старшая отошла к берегу и поднялась повыше. 
Странно и хорошо было на душе, словно камень с плеч упал, она вновь представила его образ, вдоволь налюбовалась колечком при свете луны и ей показалось, что он ей даже понравился. По крайней мере, он был ее женихом, по крайней мере, у нее будет свой жених, настоящий, прямо как у взрослых девок. После она обратилась к укутавшей ее ночи: стала любоваться сумрачно-синим небом, тем, как по сырой траве маленькими бриллиантами легла лунная дорожка. Как звезды были нынче прелестны и необычайно ярки, все небо казалось настолько близким, что до него, казалось, можно было допрыгнуть. Поняла старшая, что еще никогда не видела такой ночи, никогда не испытывала таких странных и опьяняющих сознание чувств и это все ей нравилось и нравилось безумно; она была счастлива и свободна, как никогда еще в жизни.
    Незаметно к ней сзади подошла сестра и тронула ее за плечо. Сестра была сосредоточена и задумчива.
- Какое он подарил тебе кольцо?
    Младшая не без хвастовства протянула руку и дала старшей налюбоваться подарком.
- Гляди-ко, ничем не хуже моего. Что сестра, скажи, подходит он тебе?
- Подходит сестра.
    Сестры еще о чем-то неразборчиво переговаривались, но и этого хватило! Миша был искренне поражен тем, что сейчас увидел. Он захотел подбежать к ним, уйти с ними в деревню, ведь настолько необычны были эти сестрицы, но как только он встал, старшая сестра с криком поднялась наверх и затерялась в темноте. Тут и младшая не стала мешкать, через кусты побежала ее догонять. Испугались они Мишу, приняли за черта, а ведь до того испугались, что младшая не смогла от страха высоко подпрыгнуть, зацепилась за кусты и оборвала себе почти все платье. Так и плюнула на него, в чем осталась, так в том и убежала вслед за старшей сестрой в деревню. Да на такую радость Миши! Он тут же забыл про сестер, подбежал к кустам, повертел в руках кусок платья – так в самую пору и было, для рубашки как раз сойдет! Побежал он тоже в деревню, но по другой тропе, прямо к своему дому. Его никак не покидала одна навязчивая мысль о том, что рубашку нужно сшить непременно сегодня. Он добежал до дома, закрылся, зажег свечи, в какой-то коморке отыскал ножницы, мыло и начал шить.
    За первым узелком появились следующие, на свет появился рукав, немного большой, поэтому пришлось перекраивать и зашивать заново. И так все остальное по нескольку раз. Он примерял, подшивал, укорачивал, мерил и мерил. Уже свечи плавились и болели глаза, но непременно нужно было закончить сегодня. И Миша сидел до упора.
    Уже поздней ночью он завязал последний узелок, сложил инструменты в коробку и сразу надел рубашку. Он выставил зеркало на середину дома, расставил остатки свечей по полу и наконец-то замер. В эту ночь в деревне не гас свет лишь в одном доме, в том, в котором маленький мальчик сам себе сшил рубашку. Он долго гляделся в зеркало, еще собираясь укоротить низ, но потом решил оставить так, как получилось. На лучшее он был неспособен. Ему так понравилось то, что он сделал, что ему захотелось поделиться с кем-нибудь этой радостью. Миша выбежал на улицу, осмотрелся, хоть любого сейчас остановить и все рассказать ему! Но была уже глубокая ночь и на улице не было никого. Он пытался найти людей, может кто-нибудь стоял возле своей калитки так, что его не сразу было видно, а может кто на другом конце улицы, но люди давно попрятались в своих домах, как бы ни приглядывался Миша, а никого не увидел. Он стал бежать без оглядки снова по той самой тропе к озеру, теперь ему непременно нужно было искупаться, он чувствовал рубашку, он по-новому стал вдыхать воздух, теперь все было ново, а после купанья все старое бесповоротно уйдет прочь. В этом Миша был твердо уверен. Он с разбегу зашел в воду, нырнул, а когда вынырнул, то был настолько счастлив, настолько взволнован и удовлетворен, что это незнакомое доныне и непонятное ему чувство он запомнил на всю жизнь. У него не находилось слов описать ощущения, он не знал, как ему это вырвать из груди. Усталости не было, все как рукой сняло.
    Он вышел из воды, упал на землю и больше не шевелился. Он не хотел расплескать приобретенное, он впитывался этим всем телом, он полностью погрузился в созерцание, в восприятие нового и думал только о том, насколько было приятно лежать мокрым сейчас на этом заросшем камышом берегу. Спустя мгновение он закрыл глаза и уснул самым крепким в своей жизни сном.


30

    Плеск воды разбудил Мишу, незнакомец нагнал волну, улетел вверх, почти скрылся в облаках, а через секунду оказался по ту сторону озера. Собрались ведьмы, самая старая из них славилась любовью к скольким лягушкам, она не только мазалась их кровью, но и ела их. Сумка с зельем у нее была сделана из мертвой надутой лягушки, а в волосах на самых кончиках были привязаны лягушачьи лапки. Ее и прозвали по-простому – лягушатницей, но она отнюдь от этого не злилась, а лишь наоборот, ей было весьма и весьма приятно откликаться именно на такое имя. Рядом с ней стояли дамы помоложе и позлее, одна высокая с неестественно большой горбинкой, да что там! Скажу прямо – со скрюченным носом и с длинными, как ветки, пальцами. Другая была малоприметной, ведьма как ведьма, но когда она заговаривала, то тотчас узнавалась ее изюминка – эта дама страшно шепелявила, да так, что змеи принимали ее за свою и собирались у ее ног. Впрочем, змей она не любила, она не готовила из них зелье, как это принято, она больше уважала мышей, вот вонь при их варке для нее была несравненно лучше, чем при варке и разделке тех же змей. А вот последняя ведьма – о, это фигура, заслуживающая особого внимания. Она обладала такой хитростью, что даже старые ведьмы боялись поворачиваться к ней спиной и всегда усиленно караулили свое богатство с ее появлением, а не то запросто могла она поменять, скажем, так нужную рыбную чешую в кошельке на бесполезные ракушки или могла в пузырек с собачей слюной засыпать сахар, а ведь тогда эффективное средство от боли в спине превращалось в обыкновенный сироп. И никак невозможно было поймать ее за руку, всегда ей удавалось ухитриться и изловчиться так, чтобы никто ее не заметил.
    Так вот, эти четыре дамы так разыгрались, что пустились в спор: у кого из них (то есть великолепных, привлекательных, обаятельных, молоденьких, по их мнению) получается лучше колдовать.
- Та канешна, уш меня! – шепелявила ведьмочка с бежевой шляпкой на затылке, - вы ше вообще ше клюквы!
- Змей отгони от себя, курва! – захихикала высокая ведьма. Остальные, впрочем, не веселились и все доказывали друг другу, что лучше из них только она. Как базарные бабы, стояли они и спорили, будто нет ничего важнее в это время, будто боялись, что сожгут плохую и слабую из них, хотя прекрасно знали, что такого быть не может.
- Лягушки вам в рот! – остановила вконец старая бабка, - в рот вам лягушки, чтоб подавились ими!   
    И правда - во рту у каждой заквакало! Сплюнули они на землю и неприятно поморщились.
- Как вам лягушки? Может, еще хотите? А могу и дать!
- Не спеши колдовать, старая, - остановила в ответ ее хитрая ведьма, - так уж мы окончательно разругаемся.
- И ишь потеремшя!
- Можем и подраться из-за нашего спора, - прикрикнула хитрая, - а можем поступить и по-другому.
- Как? – шепотом спросили у нее остальные.
- А вот так, - хитрая собрала вокруг себя ведьм, - каждая из нас по очереди, можно по старшинству, можно по меньшинству - как захотите, покажет остальным самое лучшее, на что она способна и у кого получится лучше всех – та и победит.
- Видьмашь пишьмашь!
    Ведьмы не поняли, что прошепелявила маленькая и попросили ее повторить.
- Видьмашь пи-шь-машь!
- Ура, ура, ура, - подхватили непонятно что остальные и решили устроить показательные выступления.
- Начну я, - вышла вперед старая бабка.
    Она распушила платье, заколыхала грудью, долго она то поднимала, то опускала руки, да приговаривая и причитая поначалу тихо, но постепенно переходя на громкий голос. Монотонно по полю покатилось: «Воя-воя хма летучая!». Она повторяла вновь и вновь эти слова, с вдохновением, со злостью, с нахлынувшей страстью до тех пор, пока тучи над головой не стали медленно, но верно сгущаться.
    «Маро!»
    Бабка кричала и пыжилась, а в ответ ей эхом из-за дальнего холма доносился раскат грома. Еще раз крикнула бабка и теперь рядом с боярышником сверкнула молния. Тучи набежали одна на другую, земля затряслась, гром прогремел и вот-вот через мгновение польет дождь.
    «Маро!»
    Бабка не успокаивалась и тут с неба стали падать лягушки. Шлеп, одна упала, затем еще где-то шлепнуло. Шлеп, шлеп, теперь несколько упало, постепенно их становилось все больше, шлепки стали частыми и вскоре с неба посыпался целый урожай лягушек. Их было настолько много, что поле казалось болотом. Бабка опустила руки и дождь закончился. Тысячи и тысячи лягушек квакали, прыгали по полю, вставали одна на другую.
    Довольная тем, что у нее получилось, лягушатница подошла к остальным и невзначай пожала плечами. 
- Вот так.
    Колдовство получилось на славу, теперь остальным придется постараться, чтобы обойти старую ведьму.
- Мой черед.
    Вперед вышла высокая, с носом до самого подбородка ведьма. Она ехидно поощрила лягушатницу, а затем принялась за свое. Она кружилась и кружилась по полю, вытягивая руки то влево, то вправо, а когда этого оказалось мало, стала отрывисто посвистывать и, в отличие от бабки, не стала говорить заклинаний и колдовала только движениями. Послушно, набирая обороты, поднялся ветер, он заурчал, зазвенел, засвистел в ответ, а ведьме этого было мало, она словно стегала его – разбрасывала руки в стороны и все подгоняла-подгоняла его. Ветер послушно набирал мощь, он стал срывать ветки с деревьев и уносить их прочь, он стал поднимать в воздух раздувшихся лягушек и они в круговороте улетали далеко за холмы. Все лягушки поднялись в небо, целая зеленая стена двинулась к холмам и исчезла за горизонтом, лишь на прощание кваканье в тысячу голосов доносилось до ведьм, но все тише и реже. А вскоре и оно исчезло. Когда на поле не осталось ни одной лягушки, высокая ведьма опустила руки и ветер послушно стих, поле было чистым и зеленым, но только от одной травы. Закончив свое дело, она подошла к остальным и, подражая старой бабке, пожала плечами.
- А вот так.
    Замечательное было колдовство, высшего уровня, старая бабка даже надулась от злости, как те же лягушки и с недовольством заворчала.
- А шашь я начну! – стала шепелявить третья, - вше ваше ерунта, клюквы!
- Давай шипи-шипи, - приготовились ведьмы.
- Вшишь, вшишь!
- Вшишь, - зашушукались позади нее развеселившиеся ведьмы.
- Шшь! – рассердилась шепелявая, - ишпортите вше!
    Ведьмы не стали дальше дразнить подружку и стали наблюдать. А та не стала вызывать грозу, не стала поднимать ветер – она упала на четвереньки и с приговорами, шушуканьями стала бегать по полю. И по всему полю, то здесь, то там стали высовываться мыши. Они выныривали из своих нор и стали разбегаться кто куда, а то и вовсе залезали в чужие норы, обнюхивали все и поднимались обратно. Поле стало серым, при свете луны оно казалось двигающейся серой тарелкой, пластом, огромная серая масса мышей двигалась по кругу. Довольно ухмыляясь, ведьма встала, отряхнулась и радостно сказала остальным.
- Крашота!
    Мышей становилось больше, вскоре их стало так много, что они стали ползать друг на друге и от злости покусывать хвосты других, кое-где возникала давка.
- Однакошь хорош!
    Ведьма сплюнула, перевернулась через спину и топнула. Мыши разом нырнули в норы, словно увидели здоровенного, жирного кота. Поле вновь очистилось, вроде как и не было никого секунду назад. Ведьма от прыжка растянула спину и морщилась от неприятной судороги, но сказать по секрету, морщилась она все же от нахлынувшей гордости.
    Это было колдовство высочайшего класса, присутствующие это знали. Ведь управлять животным миром гораздо сложнее, чем управлять природой. Даже не каждой ведьме это было под силу.
- Ну что же, - вышла вперед последняя, - я закончу.
- Только не хитри.
    Но было поздно – ведьма закружилась, заворожилась, заклинание за заклинанием, с яростью она стукнула землю кулаком. Так вроде и не произошло ничего. Ведьмы даже рассмеялись.
- Намудрила ты чего-то, намудрила.
    Старая бабка хотела похлопать, но тут  и квакнула, ноги стали зелеными, живот шаром. Высокая ведьма превратилась в кузнечика и с ужасом поняла, что ее колени находятся выше ее головы. Третья же завиляла хвостом и забегала мышкой. Писк, кваканье, стрекотание и великое возмущение всех троих! Тут хитрая ведьма расхохоталась и отошла в сторону, почти к самому берегу.
- А теперь забирайте свои фокусы!
    И с этими словами поднялся ветер, загремел гром, засверкали молнии. Бедные твари взялись за лапки, боясь улететь.
- Ква-ква, пии!!!
- Летите, - крикнула ведьма и твари поднялись над землей. Тут ведьма махнула рукой, подружки ее снова превратились в того, кем были и с криками упали на землю. Долго они мяли себе бока, а потом набросились на хитрую.
- Ах ты ведьма!
    Но та хохотала без умолку, все смеялась и смеялась, настолько заразительно, что остальные также затряслись от смеха, даже и не вспоминая недавний ужас.
- Вот затейница!
- Ведьмашь пишьмашь!
- Ура, ура, ура, - подхватили непонятное ведьмы и не могли остановиться смеяться.
    Это колдовство было не ахти какое, но безумно забавное! Каждая припоминала мордочки других, пытаясь передразнить, а когда веселье пошло на убыль, тогда ведьмы сговорились по случаю отомстить хитрой.
    Смеяться она остановились по неожиданной причине – позади себя они заметили маленькую девочку. Девочка их ничуть не пугалась, она тоже похихикала, вместе со всеми остановилась и посмела себе лишь почесать нос.
- Малявка, а ты что тут делаешь, разве тебе не было велено не уходить с поместья тетушки, - напали на нее ведьмы.
- Надоело там сидеть.
- Надоело, - заговорила старая бабка, - не будешь слушаться, так ничему не научишься.
- Надоело мне там сидеть, - топнула девочка, - я с вами хочу попроказничать.
- Вишь, вишь, вишь, шнами она хочет.
- С нами нельзя, - подошла высокая, - ты же ничего еще не умеешь.
- А вот и умею, - девочка стояла на своем.
- И что же? – засмеялась бабка.
- Все умею, захочу – так полечу!
    Ведьмы рассердились, взяли девочку за руки и хотели было уже улететь к поместью, как их остановила хитрая. Она успокоила ведьм и предложила им другое.
- Дорогушечки вы мои, а давайте оставим малявку с нами, посмотрим, чего же она такого умеет, дадим ей попроказничать. Ведь ночь нынче какая посмотрите – так ведь только для потех!
    Ведьмы задумались, засомневались.
- А что, так не оставить ли малявку с нами?
    Высокая наклонилась к девочке и пригрозила пальцем.
- А летать-то хорошо умеешь?
- Хорошо, - обрадовалась девочка, - но пока летаю только с метлой, одна еще не умею.
- С метлой, - ведьмы ее разглядывали, - все же посмотреть надо, как это у тебя получается. Дорогушечки, принесите ей метлу!
- А вот этого не надо, - впихнулась в толпу бабка, - пусть сама найдет метлу, пусть все по правилам будет.
- Будет так, будет так!
    К этому моменту ведьмы сговорились о следующем. В тот же час взять малявку и полететь в деревню, а там пусть она скрадет себе метлу. Здесь им делать было нечего, взяли они девочку за руки и полетели к деревне. Уже над деревней ведьмы стали думать у кого именно выкрасть метлу, не хотелось им чтобы девочке легко это удалось. Тут высокая вспомнила и остановила остальных над крышей одного из домов.
- Поняла я к кому лететь надо. Есть у меня знакомый черт, так себе тварь, неприметная, но рассказывал он мне вечером, как два дня его баба одна в доме держала. Говорит, совсем не боится нечисти, живет где-то на окраине.
- Ишь ты какая, - разозлились ведьмы, - полетим к ней.
    Долго потом жалела Варакушка, что не добила тогда чертенка, но было уже поздно. Ведьмы приземлились на ее огороде и стали думать, как выкрасть малявке метлу этой бабы. Долго же они думали, все гадали, каким именно способом. Тут хитрая снова успокоила подружек и приказала им принести из сарая колесо и бросить его у калитки. Как только ведьмы сделали это, хитрая приказала девочке превратиться в колесо и лечь прямо возле крыльца.
- Как только баба отойдет от дома, так метлу и бери, - шепнула она девочке и бросила в окно камушек. Варакушка тем временем еще не спала. К вечеру она испекла столько оладий, что тазики с ними не помещались на кухонном столе, а сама она чуть не давилась ими. Услышав стук, Варакушка отложила в сторону миску и прошлепала к двери. Открывать ее не стала, но прислушалась, может какой шум был за дверью. А вместо этого в окно снова кинули камушек. Выругалась Варакушка и расхохоталась от злости, тем не менее, дверь приоткрыла с опаской. Посмотрела в щелочку и никого не увидела. Даже тогда, когда вышла на крыльцо, хохоча как паровоз – и тогда никто ей не попадался на глаза. Захотела она спуститься и обойти дом, но тут споткнулась об колесо.
- Не иначе, как черт попутал, - гавкнула Варакушка, - не помню я колесо здесь. Еще и не мое, спицы потолще будут.
    Только захотела наклониться Варакушка-хохотушка, но тут увидела второе колесо, поодаль, у самой калитки.
- Чья ж колесница проехала по моему двору, ути-ути, да колеса свои побросала. Дай-ка взгляну на него, так тоже не мое оно, - удивилась Варакушка, - что за чудеса! Неужели проказничать кто-то вздумал, так сейчас кому-то я рожки пообломаю! А может это и чертик мой, насолить мне решил или детвора, чтоб их черти в эти же колеса превратили! Хотя погодь, погодь, что же это такое, - присмотрелась Варакушка и заметила еще одно колесо, за своими воротами, у дороги, – вот уж точно чьи-то проказы.
    Вышла Варакушка со двора, подошла к колесу, только хотела поднять, как видит следующее, в десяти шагах.
- Чудно, чудно, чудно.
    А ведьмы уводили ее все дальше, к соседскому двору, чтобы потеряла она из виду свое крыльцо. Маленькой ведьмочке это и нужно было, она запрыгнула на крыльцо и закатилась в дом. Уже в доме она превратилась обратно в девочку, а затем подбежала к печи. Здесь возникла небольшая заминка: швабры было две, одна короткая, другая слишком длинная. Ну и что же выбрать, задумалась девочка, короткую или длинную. Короткая со временем станет маленькой, длинной будет неудобно летать. Что же выбрать?
- Быстрее малявка! – шепнуло колесо у калитки.
    «Выберу короткую, вырасту – найду другую!»
    Схватила девочка короткую швабру, выбежала на крыльцо, тотчас же запрыгнула на нее и скрылась за крышей.
- Вот уш дура, - шепелявило колесо, - бегом нато было.
    Но тут колесо получило ногой по спицам, Варакушка зашла во двор, разочаровано развела руками.
- Сорванцы, видать свистнули колеса с сарая спящего мужика, пораскидали тут по всей улице. Колесо как колесо, возле сарая моего полежишь.
    Поставила Варакушка колесо на попа, повернула в сторону сарая и пнула его. Колесо со свистом покатилось и ударилось об сарай, еще покрутилось по спирали и только потом упало на землю. Довольно расхохоталась Варакушка, что даже петухи проснулись и закукарекали, поправила фартук и зашла в дом. Больше этой ночью из своего дома она не выходила.
    Ведьмы побежали за девочкой через огороды, по крышам сараев, вылетели на поле, все боясь, что вот-вот плюхнется девочка на землю. Непослушной, необъезженной была метла, все норовила скинуть с себя наездницу, то влево, то вправо направляла, опускала ее до самой земли, что трава щекотала пятки, поднималась до самых облаков и влетала прямо в тучи. Но девочка держалась крепко и умудрялась даже кусать и шлепать метлу. Как только метла поворачивала налево, так с силой дергала она в другую сторону, не давала ей закрутиться.
- Ведьмашь пишьмашь, - потирала бока шепелявая, - упадешь!
    Но не тут-то было, ведьмочка так отметелила бедную, что метла вмиг остановилась.
- Валя-маля!
    Крикнула ведьмочка и метла, успокоившись, покорно стала возить ведьмочку туда, куда она ей указывала. И через все поле, то быстро, то не спеша поднимала она вверх наездницу, довезла до самого неба, а затем повернула обратно и спустила ведьмочку вниз, к взрослым. Очутившись на земле, маленькая спрыгнула с метлы, поставила ее стоймя и пригрозила пальцем на всякий случай, хоть и знала, что метла от нее уже никуда не улетит.
- Мастерица!
- Верно ты говорила, малявка, умеешь ты летать, - хвалили ее ведьмы и тут же ей дали пару советов как обходится с метлой. Во-первых, чистить ее надо постоянно, каждый раз перед сном, а во-вторых, держать нужно не за самый кончик, так движения будут плавными. Запомнила это девочка и попросилась к ведьмам в компанию.
- А не разрешите ли вы мне, уважаемые дамы, полетать с вами?
- Полетать с нами? – запыжились ведьмы. – Где такое видано, тебя же сразу заприметят.
- Совсем наоборот, - разгорячилась девочка, - я буду делать все, что скажете, я все умею делать.
- Даже так?
    Теперь ведьмы по-настоящему удивились, ведь такая несмышленая была, а страсти хоть отбавляй. И еще секунду назад ведьмы собирались отправить девочку к тетушке, но тут передумали и решили нынче ночью так напроказничать, посмотреть, чему эта малявка обучилась, что она умеет.
- Ночь длинная, дадим ей показать себя?
- Отчего же не дать. Задумаем ей самое сложное задание, пусть попроказничает над каким-нибудь бедолагой, а может и правда она все умеет.
- Умею-умею, - прыгала девочка.
- Но вот это мы сейчас проверим, - выступила старая бабка, - сейчас же летим к сельсовету и задумаем потеху.
- Летим, - обрадовались ведьмы.
    Пустили они девочку вперед, а сами вслед за ней полетели в деревню. Как приблизились к центру, так спустились все пятеро на крышу сельсовета и сходу стали задумывать то, что бы натворить.

    Было это уже глубокой ночью, когда уже и не увидишь мужиков, выходящих во двор по нужде. Но удача ведьмам улыбалась. Вздумалось в это самое время двум бабам (одной в желтом платке, другой в синем) идти к Варакушке за бражкой. Великолепная, вкуснейшая бражка получалась у Варакушки, по всей деревне крепче было не найти. И вот, именно в этот час обеим бабкам срочно понадобилась ее бражка.
    А причина у обеих была важная. Бабы были близкими подружками, хоть и жили на разных улицах, но связь дружескую имели крепкую, по вечерам ходили друг к другу в гости, могли и заночевать у подруги, семьи все равно ни у одной не было, так и жили. А половину месяца назад как-то вечером в доме у бабы в желтом затеяли они спор. И всему виной был знакомый им паренек по имени Егор. Парень был славен собой, но в отличие от остальных, с девками слишком не водился, все время пропадал в кузнице. Многие по нем сохли, трудно работящего в сегодняшнее время найти. Вот и стали бабы за чаем спорить, кому из деревенских девок в мужья достанется Егор. Девок в деревне было достаточно, баба в желтом встала на том, что сойдется он с Шуркой, молоденькой девкой, которой нет еще и восемнадцати. Баба в синем засмеяла ее. Да чтоб он и на Шурке!? Да он быстрее к Ленке прибежит! Вот на это и поспорили бабы: одна поставила на Шурку, другая на Ленку. Условились еще на том, чтобы ничьей помощи Егор не видел, чтобы сам к нужной пришел. А в наказание была жестокая хохма: проигравшая должна была покатать на спине петуха по всей улице. С тех пор бабы перестали ходить друг к другу в гости и все стали думать, как бы именно ей не оказаться на месте проигравшей. Но ведь самое главное заключалось в том, что каждая хотела непременно обдурить подружку и прихватить Егора самой. Их и не смущало, что им было под сорок пять, а парню не было и двадцати пяти. Что тут скажешь, баба–ягодка. Позабыли они о своем уговоре и про девчат и стали украдкой Егора заманивать к себе. Баба в желтом попросила Егора доски от старого сарая у нее распилить. Егор справился до вечера, как не звала его в дом баба, развернулся и ушел домой. На следующий день баба в синем позвала Егора поправить прицеп к телеге. Пока он колупался во дворе, бегала возле него, все расспрашивала, заигрывала. Все зря, Егор, как закончил, развернулся и ушел. Всякое придумывали бабы, чтоб заманить Егора к себе, между собой, конечно, насчет этого – молчок. Каждая думала, что это она одна такая хитрая. И вот в эту самую ночь, представляя себе, что наступило мимолетное спокойствие, а уж дальше, в следующую ночь будет гораздо неспокойней нынешнего, эти бабы, не подозревая, что другая делает то же самое, вышли из своих домов и направились в сторону дома Варакушки за банкой отменной бражки. Заполучив ее, каждая намеревалась пойти к Егору, во что бы то ни стало сегодня же выманить его на улицу и приговорами, прибаутками потащить к себе. Хитрая ведьма обратила внимание остальных на этих баб и стала приплясывать.
- Вот тебе и задание, малявка. Видишь этих баб, одна идет по этой улице, а другая, вон, прошла по той?
- Вижу, делать им нечего, ночью по улицам шарахаются.
- Вот и накажем их, чтоб не повадно было им по ночам из дому высовываться, - подхватила высокая, - устрой-ка им такую подлянку, чтоб они надолго ее запомнили.
- Справишься, - заговорила старая, - возьмем тебя к себе.
- Возьмете? – вскочила девочка.
- Возьмем, - подтвердила хитрая, - однако же пора!
    Ведьмы стали ждать, что придумает девочка, а если у нее ничего бы не получилось, они с радостью готовы были ей помочь. Только девочка отлично справлялась одна. Засвистел ветер, бабы даже удивились этому, весь день ветра не было и вот на тебе! Качались они из стороны в сторону по дороге, чуть платки не слетали. Залепил им ветер глаза, ничего впереди не видать. Где дорога, где дома? Вот и упали обе в разные помойные лужи.
- Что же это такое! – отряхнулась баба в синем.
    Баба в желтом тоже встала и пошла дальше, но раз пять еще падала на землю и натыкалась на столбы. От ударов в голове звенело, как в новый год, но бабы были упорными, все шли и шли вперед. Подойдя к перекрестку, бабы остановились. Одна разглядела дом Афанасьевых, повернулась и пригляделась, рядом стоял дом Борисовых.
- Я же совсем в другую сторону пришла, - ахнула баба в желтом, - пошла же я налево, а пришла черт знает куда!
    Вторая тоже пригляделась у себя, та оказалась еще дальше, совсем в сторону ушла.
- Да как же так, - удивились обе и решили идти по Первомайской, а оттуда повернуть к Варакушке.
    Убедились они, что улица точно Первомайская и пошли по окраине дороги, по воротам ориентируясь куда идти. Что впереди видно не было, лишь темень и ветер в лицо. Долго они шли, через двадцать домов оказались напротив друг друга, по разные стороны дороги и каждая, хоть и глаза были в слезах от ветра, заметила, что кто-то рядом остановился. Лишь силуэт разглядеть было можно. Испугались бабы, глядя друг на друга. Закряхтела одна громко, ей закряхтели в ответ, тут бабы совсем перепугались и разбежались в разные стороны. Спустя время, совсем измучившись, бабы все-таки подошли к дому Варакушки, одна подошла с правой стороны, к открытым настежь воротам, другая подходила с левой, как тут из-за забора послышался голос Варакушки.
- Стой, где стоишь, не ступай дальше!
    «Стою» хотела ответить каждая, но промолчала.
- Знаю я зачем пришла, бражка еще не готова, полчаса еще кипеть, а ты пока в это время принеси мне вещь одну. В сельсовете, в колядовской комнате на колядовском столе лежит печать самого Коляды. Ему она уже не понадобится, так что принеси ее мне сюда.
    Да как же принести ее, подумали бабы, только как своровать.
- Да пошевеливайся, а то спать лягу и усну, - рявкнули за забором и бабы, не замечая друг друга, разбежались в разные стороны по тем же дорогам, по которым и пришли.
    Делать было нечего, гонимые ветром, они побежали к сельсовету дворами и переулками. Баба в желтом прибежала первой, она испугалась красть печать главы, кто узнает – так голову сразу отвинтят. Огляделась она – никого, прислушалась – в сельсовете не шумели.
- Да будет так.
    Прошептала баба, перекрестилась и забежала в сельсовет. Здесь она не раз была, легко отыскала кабинет Коляды, тут же увидела на его столе черную, с деревянной ручкой печать. Поморщилась она, перед тем, как взять ее, а как взяла, так рванула к выходу, только пришлось ей у самого порога остановиться. Кто-то распахнул окна в колядовском кабинете и влез туда. Испугалась баба в желтом, даже не сопела и не знала она, что в окно влезла баба в синем. Та еле перелезла, отдышалась, осмотрелась: все в темноте, лишь лунный свет освещал часть стола. На столе баба увидела черную с деревянной ручкой печать и с облегчением выдохнула.
- Печать!
    Тут баба в желтом решила, что ее засекли, раскрыла дверь и выбежала на улицу. Баба в синем тоже перепугалась, подпрыгнула к столу, взяла в левую руку печать и через окно. Обе, как ошпаренные, убежали прочь от сельсовета прямиком к Варакушке, ведь что бы ни случилось, но печать, как считала каждая, была у нее в руках. Ветер рассвирепел, бабы через каждые десять шагов окунались в лужи и стукались об столбы, весь лоб в шишках, юбки в помоях. Быстро прибежали они к Варакушке, вместе забежали к ней во двор и споткнулись друг об друга. Как назло, ветер разом утих, светло стало при лунном свете, что можно было разглядеть яичную скорлупу, прилипшую к юбке.
- Ты здесь откуда? - ахнула баба в желтом.
- Да откуда я – не твое дело, ты здесь чего потеряла?!
    Бабы встали, отряхнулись, почесали лбы и заметили, что у другой в руке зажат обрубок.
- Что в руке держишь?
- Мое дело – что держу, - баба в синем стала кричать.
- Ну тогда проваливай отсюда!
- Сама катись, - баба в синем поднялась на крыльцо, - у меня к поварихе дело.
- Какое? – баба в желтом подбежала к ней.
- Не по тебе, сама знаю зачем сюда пришла.
- Дура!
- Швабра! – зашипела баба в синем и толкнула подружку с крыльца, та кувырнулась на землю, совсем обалдела от такой наглости, поднялась на крыльцо и порвала на второй юбку.
- Я тебе это припомню, - разозлилась баба в синем.
- Припоминай. Эй, Варакушка, отворяй, принесла я тебе печать!
    Другая остановилась.
- Какую печать?
- А не твое дело, - не унималась баба в желтом, она пинала дверь и звала повариху.
- Не с сельсовета ли ты стырила печать эту?
- Да, оттуда, - призналась баба в желтом, - теперь отстань.
- Не отстану, пока не покажешь.
- Вот настырная баба, на, гляди!
    Баба в желтом довольно наблюдала, как у подружки отвисла челюсть от удивления.
- Съела? – ехидно спросила она у бабы в синем.
- Съела, съела, а теперь ты погляди, - и вытащила из-за спины свою печать. Тут обе на пару обалдели, как такое возможно! К этому моменту Варакушка проснулась, подошла к двери и заорала на обеих.
- Чего надо!
- Браги, как и договаривались.
- Какой браги, пьяные курицы, а ну проваливайте с моего двора, ути-ути!
    Бабы опешили, как же так, полчаса назад сама говорила, что готова будет брага.
- Мы же тебе и печати принесли, как ты и просила.
- Да какие печати! – взбесилась Варакушка и расхохоталась, - дуры вы бестолковые, что я у вас просила, не припомню?
- Да как же, печать главы, сказала, принеси, тогда брагу дашь.
- Какую-такую, ути-ути!? - ахнула Варакушка за дверью.
    И пакость эта маленькой ведьмочки была бы не полной, если бы не произошло следующее. Варакушка решила выглянуть и посмотреть на баб. И она выглянула. Но в страшном сне не причудится такое нормальному человеку – бабам из двери просунулось свинячье рыло. Бабы побросали печати и попятились назад.
- Э, - задергало пятачком рыло, - так где же ваша печать?
    И Варакушка захотела рассмеяться, но к своему ужасу (и в особенности к ужасу баб) по-поросячьи завизжала. Бабы перепрыгнули через забор и без оглядки побежали по дороге, оря во все горло. Но и это показалось ведьмочке мало. Крик этих баб, также как у Варакушки, перешел в поросячий визг, тут же по дороге в эту самую ночь побежала свинья в желтом платке. И страшно было ей, и визжала она еще и потому как на спине ее сидела вторая свинья в синем.
    Безудержно смеялись ведьмы над такой заумной проделкой ведьмочки, расхваливали ее, все изумлялись, как такое можно было придумать! Ведьмочка довольно раскланялась и спросила у взрослых.
- А теперь возьмете с собой?
- Теперь-то возьмем, нам такая помощница нужна.
- Видьмашь пишьмашь!
- Ура, ура, ура, - подхватили непонятное ведьмы и девочка вместе с ними.
- Возьмем, возьмем, покажешь нам еще что-нибудь интересное?
- Да хоть сейчас!
- В другой раз покажет, - приглушила веселье старая бабка, - нынче мы уж совсем разгулялись, но и пока закончим на этом.
- Почему? – огорчилась ведьмочка.
    Ведьмы загадочно улыбнулись и посмотрели на небо.
- Пора!
- Теперь, малявка, без шуток, держись за нас и следи за своей метлой.
    Ведьмы спешно взлетели в небо и быстро стали собирать в сарафаны вновь появившиеся яркие звезды. То одну, то другую, ведьмочке тоже дали задание хоть бы одну сорвать. Почти все они собрали, под конец собрались они у луны, не справиться было одной с ней. Навалились, зацепились все ведьмы разом и выдернули луну, запутали ее в юбку и второпях улетели прочь от деревни далеко за холмы, где и спрятали все собранное. Темно стало, хоть глаз выколи – вытянутой руки не различить теперь. Тьма окутала землю. Это был заранее условленный знак для тетушки. Она облегченно выдохнула когда увидела, что луна исчезла с небосклона, позвала Зинаиду, приказала ей быть рядом, Хаве же указала идти впереди и поднимать всех. Столько лет, столько терпения, чтобы, наконец, дождаться этого момента! Тетушка была рада тому, что, несмотря ни на что, она дождалась и теперь получит все, о чем так долго мечтала и что так невыносимо сильно желала. Тетушка заиграла пальчиками и улыбнулась.
- Пора.


31

    Все началось с того, что две женщины в черных сарафанах вошли в сельсовет. Одна из них бросила на стол Коляды найденный у Маркела краденый архив, вторая нашла настоящую печать главы в дальней тумбе, взяла только ее, все остальное выкинула на пол: и тетради Мухи, и книги распоряжений Коляды. Этими женщинами были Хава и Зинаида. Вслед за ними в контору забежали черти с охапками сена и хвороста. Материал разбросали по всем кабинетам и подожгли. Уже на улице Хава приказала Зинаиде, не теряя ни минуты, направляться в поместье и спрятать печать в тетушкиной спальне. Только после того, как помощница скрылась за поворотом, Хава собрала вокруг себя ведьм с маленькой девочкой и попросила их как можно быстрее собрать и принести ей столько икон и крестов, сколько возможно будет собрать. Ведьмы с повиновением разлетелись по деревне, разбежались по всем дворам, влезали в каждую трубу и к ужасу хозяев срывали со стены иконы, выхватывали с полок библии и исчезали. Найденные иконы ведьмы бросали на главную дорогу, ведущую к сельсовету. После этого Хава потребовала от ведьм соорудить и зажечь как можно больше факелов. С появлением огня из всех щелей, ям, погребов и колодцев вылезли различные твари и стали приближаться к сельсовету. Хава отдала приказ прибывшим взять факелы и поджечь сельсовет. На крышу здания, в окна, к окладу полетели факелы, зажженная солома задымилась и сельсовет стал разгораться. Огонь охватил все здание, поднялся так высоко, что пролетающие ведьмы обжигали свои сорочки. Твари заорали во все горло, обрадовались долгожданному костру и еще больше появлению тетушки. Ее несли на троне по главной дороге, свита ее топтала иконы и разламывала кресты. И чем ближе приближалась тетушка, тем слабее был гул у сельсовета, вскоре он и вовсе стих, когда тетушка оказалась возле них. Твари замолчали, ведьмы спустились на землю, черти перестали плясать. Тетушка не смогла подняться, она попросила Зинаиду дать побольше света и оглядела присутствующих. Твари были в недоумении: покойники, нечисть с уродливыми физиономиями, бесы с грустью увидели в каком состоянии находится хозяйка. Она была истощена. Перед ними сидела уставшая, маленькая старушка, мало кто в ней узнавал тетушку. Справа от нее трон поддерживал Маркел, ему она отдала знак собрать около нее всех. Сделала она это по привычке, твари и так затаили дыхание и ждали тетушкиного слова. Но нынче тетушка предпочла лишь наблюдать, вперед вышла Хава. Теперь это был совсем другой человек, нежели раньше, если вообще теперь допустимо равнять ее с человеческим родом. Никак не мог смириться Маркел с тем, что с ней сделали и в своем тускнеющем сознании он до сих пор высчитывал, как спасти ее. Всем остальным она была по нраву. Хава стала говорить, она объяснила тварям кто они и зачем здесь собрались, она убеждала тварей в том, в чем сама недавно была не уверена, как догму утверждала то, с чем еще неделю назад была не согласна, думая, что никогда не примет этого. Но, в отличие от нее, тетушка была уверена в ней с самого начала. Еще до встречи с Хавой она знала, что эта женщина именно та, которая поведет ее войско после нее, та, которая продолжит ее дело. Это та женщина, которая станет ею после того, как все закончится.   
- Я клятвенно отрицаю то неверие, которое лживо утверждает, что на земле не существует ведьм. И пока люди будут путаться в своих лжеучениях, мы будем расти. Нет на земле подобных нам, мы сотворены бесстрашными и поэтому мы непобедимы.
    Твари одобрительно зарычали, молодая хозяйка им нравилась.
- Люди говорят, что мир подчинен божьему провидению так, что бог непосредственно все видит. Но как только дело касается нас, люди говорят, что бог попускает совершение всех зол. Если бог видит нас, если их бог знает, что мы творим, что же он нас не остановит, в чем его сила, в чем сила людей? Ни в чем, только в убеждении. На каждое действие они могут ответить только словом и не более того. И что же их бог им может предложить? Бороться словом против наших когтей? Бороться молитвами против наших клыков? Их святыни лежат под нашими ногами и наши ноги в полном порядке. Они не горят в огне, не обжигаются, так в чем сила людей?
- Ни в чем!
- Их бог не может нас остановить, потому как облака – завеса его и ходит он только по небесному кругу и не смотрит на наши дела. А наш бог сидит рядом с нами и ест с нами из одного котла! Не все идет от их бога, не все подчинено его промыслу. Мы сами себе власть, каждый из вас – это частица нашего собственного мира и в нем нет места живым и дрожащим перед крестом.
    Как только твари услышали это слово, они стали плеваться и отхаркиваться, вытирая друг об друга слюни.
- Они пытаются всегда нас наказать: они лишают нас благодати, прославления, они обрекают нас на муки адского огня, но забыли они, что это мы создали огонь и что костер под адским котлом подкладывают наши черти.
    Названные твари утвердительно покивали и захрюкали.
- По их мнению, посылая нас к самим же себе, они тем самым защищаются? Да они и понятия не имеют на что мы способны, они живы еще потому, что мы так хотим. Только по нашей воле они существуют. Более того, они – это и есть мы, каждый из них уже принадлежит нам, они уже с нами, но только не знают об этом!
- Ррр, - заворчали присутствующие.
- Они уже с нами и наша сила растет, - продолжала Хава, - и в доказательство этому я попрошу выйти вперед тебя, тебя и тебя, - Хава указала в толпу.
    Вперед вышли ужасные твари: полубыки с кривыми рогами, горбуны и вампиры. Они представились тетушке, облизали ноги Хавы и взамен получили особые знаки – серебряные монеты с петухом на обеих сторонах. Новенькие были довольны подаркам и пустились по кругу богохульствовать и хвалиться перед братьями и сестрами. Налейко с Маркелом подняли тетушку на ноги и все тут же остановились. Тетушка была злой, жадной, ненасытной, она поняла, что сделала все для того, чтобы исчез этот мир и люди больше никогда не поднимутся.
- Я хочу видеть, как пламя нашего костра сожжет солнце, чтобы никогда ни одна жалкая душонка не ждала спасения. Дети мои, я хочу, чтобы вы затоптали людей туда, где мы их больше никогда не увидим!
- Гори, гори!!! – подняли ветер ведьмы.
     Черти поднесли к трону семь телят. По согласию тетушки их заклеймили перевернутым крестом, а затем по одному закинули в окно сельсовета. После этого твари заорали и устроили такое бесстыдное буйство, которое еще никогда не устраивали.
    Твари сожгли сельсовет почти дотла. При свете факелов, зажженных от пламени костра, черти забили трех кобыл и, разделав их, бросили всем по куску мяса, кровь налили в тазы и пододвинули ведьмам, которые с удовольствием принялись за лакомство. И вновь повсюду пошло чавканье, скрипение, отхаркивание, черти сами обглодали черепа, затем налили в них грязную воду и пустили черепа по кругу. Каждый выпивал по глотку и передавал череп другому.
- Музыку, музыку, - стали кричать бараны в бежевых панталонах.
    Заиграл оркестр на кошачьих хвостах, коровьих копытах, собачьих челюстях. Разгулялась нечисть, ведьмы с чертями пустились в бешеные постыдные пляски, тот, кто не танцевал, тот бегал по иконам туда и обратно, стараясь затоптать их в землю, разломать на куски. Даже маленькая ведьмочка с остальными подругами не смогла устоять и расцеловала, защекотала всех чертей по кругу. Дряхлые лысые старухи пригнали к костру черного большого быка, его всей массой закинули в костер и оттого пошла по округе такая невообразимая вонь, что даже уродливые колдуны-чернокнижники стали бегать по кругу, чтобы хоть немного спастись от этого тошнотворного запаха. Повсюду творилось безумие, похоть, грех, богохульство, все смешалось в диком танце вокруг дьявольского костра.
- Пейте, пойте, - кричала тетушка, - разбегайтесь по всем углам, входите в каждую дверь, берите все!
    В ту ночь в Маслянихе не было ни одной семьи, ни одного дома, где не появлялись бы бесы, они перегрызали всех домашних животных и оставшуюся скотину в деревне, ведьмы залетали в дома, грызли веревки, открывали подвалы, где прятались люди и забирали у них маленьких детей. Новорожденных, трех, пяти лет. И уносили с собой высоко в небо. Что они сделали с ними неизвестно, никто никогда их больше не видел. Мужчин били палками, с женщин срывали сарафаны, отрезали им косы и царапали спины. Никто не надеялся на спасение, а если кто-то прятался в сараях или коровнике, их все равно отыскивали и таскали по земле как тряпку. С молодыми девушками и того хуже, устраивали нечестивые игрища: загоняли их в угол и стегали вениками. И девушки не знали куда им спрятаться, не было звезд, луны, все было погружено в темноту и только по рычанию или крику они узнавали, что рядом кто-то есть.
    Вдоволь наигравшись с людьми, насытившиеся твари уползали обратно в свои норы, уносили с собой всю еду, одежду, посуду, в доме кроме старых шкафов и диванов не оставалось ничего, огороды перекапывали, теплицы рвали, снимали даже ворота и раскидывали их по улицам.
    Сельсовет сгорел. Тетушка не стала ждать конца гуляний и попросила отвести ее обратно в поместье. По дороге тетушке стало плохо, она ослабела, начала бредить, в поместье ее привезли совсем слабой. Ее подняли в спальню и уложили на кровать. После этого Зинаида с Соломием выгнали всех на улицу, закрыли дом и больше не пускали туда никого. Хава все время была с тетушкой, она раздела ее, села рядом и стала ждать. Она приняла свое предназначение, поняла смысл происходящего и видела, что управлять всей этой мощью было делом трудным, почти невозможным и вряд ли это ей, женщине, человеку, будет под силу. Тетушка не зря выбрала ее и Хава была ей за это благодарна, она отчетливо представляла себе свою дальнейшую судьбу, она знала, что отныне она всегда будет в тени, во мраке, ее пищей будет кровь, ее развлечением будет смерть, теперь ее детьми будут волосатые черти с ведьмами. Отныне она обречена на жизнь, освещенную злом, отныне она и есть зло.
    Тетушка смотрела на Хаву и радовалась как мать, смотрящая на свое дитя. Она закончила свое дело, теперь ей не нужно было ничего. Тетушка была теперь маленькой, уставшей старушкой и насколько удивительно это было видеть Хаве.
- Никто не верил в нас, но мы поднялись, никто нас не любил, но теперь нас тысячи, теперь мы за каждой стеной, за каждой дверью.
    Тетушка закашляла, ушла в небытие, даже закрыла глаза. Хава укрыла ее и хотела встать. Тетушка удержала ее и наклонила к себе.
- Пусть завтра они отоспятся, после этого собирай всех, нужно оставить эту деревню, перейти лес и пойти на райцентр. Ты поведешь нас вперед, ты создашь империю, которую не видел еще ни живой, ни мертвый на этой земле, не должно остаться ничего кроме нас. Передай это всем, уясни сама и поведи за собой остальных. Завтра же поезжай с Зинаидой в центр и посмотри, что там можно сделать. Теперь это все твое!
    Тетушка стала совсем плохой, ей намочили кровать, Зинаида напоила ее отваром из боярышника, затем все оставили ее отдыхать и до следующего дня тетушку не беспокоили.


32

    Лес с завидным спокойствием хранил молчание. Он словно затаился, остановил свою птичье-ветреную песню и стал выжидать. Листья бесшумно плясали на ветвях, теребя друг друга кончиками, чуть заметный ветер легко проносился по верхушкам деревьев и клонил их к холодной земле.
    Прекрасное время – летняя ночь, нынче она оказалась на удивление теплой. Откровенно голая и наивная луна весело мерцала на ночном небосклоне и словно шептала слова приветствия. Идеально ровный круг с пятнами по краям и с чуть красноватым оттенком висел намного выше горизонта и притягивал слегка помутневший от усталости взгляд к себе, заставляя любоваться своей красотой. Под напором легкого ветерка, она застенчиво покрывалась редким туманом, но через мгновение вновь появлялась во всей своей красе. Где я – а вот я! Вдруг спрячусь и вновь покажусь, словно играет с людьми в прятки. Сладкое полнолуние. Ветер осторожно раскачивает верхушки деревьев, так загадочный колдун теребит их своими мохнатыми лапами и они вальсируют в один такт из стороны в сторону. Прекрасная, прекрасная ночь. Нужно ли уходить в забытье чтобы понять, что все, что обнимает тебя в это время живет своими мыслями. Даже небольшая ветка на дереве и покосившаяся в сторону береза улавливает незначительные и малоприметные оттенки твоей сегодняшней природы, а что уж там говорить о целом мире! Все живет вместе с тобой и только для тебя, потому что только ты есть настоящий, все остальные присутствуют только для того, чтобы заполнить пространство. И в этом и заключается суть бытия. Осознать, что ничего на самом деле не существует кроме тебя и твоего собственного мира и принять это откровение как единственную и неоспоримую истину.
    Как было в детстве? Наступало лето и все вокруг словно переворачивалось. Огромное, громадное, бесконечное счастье переполняло все вокруг и на короткое время зарождалась совершенная солнечно-живая жизнь. Не обязательно так есть на самом деле, но кажется, что в детстве люди по-другому смотрят на небо. Это ж до чего удивительны меняющие свою форму облака! И только тогда приходит откровение, в тот момент, когда замечаешь что-то знакомое и восклицаешь: это оно и есть! Вряд ли кто сможет утверждать, что в детстве встречал чистое голубое небо. И это удивительно! Это целый мир, сознание, еще не приземленное и не испоганенное бытовой суетой, которое рисует свою реальность, до того разноцветную и воздушно-сладкую, что каждый раз, когда приходилось убирать взгляд с неба – вокруг словно все замирало. Но, тем не менее, это чувство наслаждения и откровения никогда не затухало и вновь и вновь в душе маятником плескалось счастье и все куда-то вдаль уносило воображение. Что такое было знание жизни или географические познания близлежащей территории, когда над головой висел непонятно откуда взявшийся загадочный и притягательный мир, когда каждый луч солнечного меда обогащал внутренний мир и с каждым разом открывал новое и важное? Случалось ли так с каждым? Вероятней всего нет, люди в последнее время видят только чистое небо, за последнее время они вряд ли смогут припомнить, когда в последний раз видели эти плывущие массы, а если даже и вспомнят, то только то, как все затягивалось и через минуту обрушивался дождь. Как ни страшно звучит, все из-за того же неверия люди разучились ощущать, а небо, будто понимает, что наивность убита, тоже замолчало и осталось лишь с тем, кто сейчас живет в детстве или способен в нем жить.
    Остался ли у этих людей в небольшой деревне в душе маятник или права была тетушка?
    Не верно ли, что детство человека – это все то, что не было связано с другими людьми? Убрать из памяти всех людей, все лица, которые когда-либо видел в то время, всех людей, всех, всех, всех и оставить только те воспоминания, когда полностью один. И вот что останется – это и есть детство. Так вот тогда детство Миши ушло без возврата?
    Человек, по сути, явление индивидуальное, это вселенная, где могут уживаться несколько миров. Люди ищут бога, считают себя песчинкой, но ведь это не так! Человек и есть божество, человек и есть бог, только для себя конечно, но для себя он бог, имеющий в себе все ответы на свои же вопросы. Но только для себя, а среди других он превращается в обычного человека, которому куда уж жизнь, но и себя самого не понять. Так вот, только оставшись один, он возвращается к своим истокам и превращается в абстрактное явление, сливающееся с небом, воздухом, настоящим, с истинным. И только в этот момент он и есть то самое «я», о котором впоследствии можно будет вспоминать. В малом возрасте этот переход из лжеистинного в настоящее наполнен огромной силой и все осознается в сотни раз мощнее. В будущем так перестает быть, потому что у человека теряется  способность быть богом и, как бы он ни хотел, кто он есть – ему уже не понять. Человек истинный и человек, который существует – это разные вещи. По-настоящему, он никогда не меняется и это «я» из детства и есть «я» сейчас и будет «я» завтра. Он и есть тот, кем и был. И ему нужно временами отбрасывать шелуху повседневности и вспоминать, откуда он появился. Что ему для этого нужно – прыжок в реку спокойствия, где царит покой. Покой в том первозданном виде, в котором он проявлялся лишь в пустой комнате перед закатом, где были слышны только звуки пролетающих за окном птиц и изредка раздающиеся вдалеке оклики других. Там, где через мгновение молчание вновь сливалось с тишиной и наступал он: абсолютный, однотипный, долгожданный, но слегка надоевший от своей бесконечной монотонности покой. Людям нужен покой, людям нужен маятник. Только тогда человек будет жить, когда он поймет, кто он есть на самом деле именно для себя.
    И все же эта ночь оказалась на удивление теплой. Она была до невозможности долгой и просто восхитительной.


33

    И тем не менее, ночь не может быть бесконечной – настало время и для утра. С появлением солнечных лучей засвистели птицы, зажужжали букашки, настоящие лягушки вылезли из воды и заквакали. Проснулся и Миша, свет ослепил глаза, он потянулся, умыл в озере лицо и радостно заметил, что рубашка была красивее и лучше, чем это казалось при свечах. Шов ровный и незаметный, рукава ровно по длине, воротник не слишком велик, удачно сшил Миша себе рубашку, никто бы не поверил что сам. Хороша рубашка, теперь в пору начинать задуманное. Побежал он обратно в деревню по знакомой тропинке, хотел было до своего дома добежать, но тут передумал: гарь, кое-где еще догорал забор, ворота разбросаны по всей дороге. Не стал он идти дальше, завернул в ближайший переулок, залез в крайний двор и, не боясь хозяев, зашел в сарай и отыскал маленький топорик. Народ кое-как выходил из своих домов, вот и из этого дома вышел хозяин, оглядел свой двор, покряхтел, не вздумал в сарай входить, да и что теперь делать! Зашел к себе обратно и запер дверь. Миша все это время ждал за тонкой перегородкой у поленницы. Как только проход оказался чист, выбежал он на улицу и по той же тропе убежал к озеру. У озера он вновь умылся, немного отдохнул, а после всего направился еще дальше, к большой поляне, к лесу.
    Долго он отыскивал нужное деревцо, вроде найдет подходящую, а пройдет дальше, так еще выше и пышнее увидит и теперь примечает ее, но ведь рядом еще есть деревья. Ходил Миша по кругу, взад-вперед, теперь целых десять деревьев подходящих приметил, так какую же выбрать? После долгих раздумий все же выбрал ту, которая стояла в самой чаще. Вот уж это была красавица, с густыми ветвями, белая как снег, всем березам береза. Стал Миша рубить ее под корень, с силой замахивался и рубил, только треск стоял и щепки летели. На это дело времени ушло гораздо больше, чем на то надеялся Миша, с трудом, с частыми передышками ему все-таки удалось повалить березу, да все неправильно, чуть не задавило его.
    Обрадовался Миша, а потом призадумался, как же ее до поляны донести. А вот насчет этого он не подумал, сел на землю и замер. Неужели послышались окрики? Не поверил он, вроде показалось, но нет! И прям кто-то смеялся, звонкий смех доносился ветром с поляны. Кто же это мог быть? Миша забыл про дерево, вскочил, стал внимательнее прислушиваться – взаправду смеялись. Побежал он через кусты, пересек самую чащу и вышел к поляне. Но ближе подходить не стал, спрятался за боярышником и стал всматриваться.
    На той самой поляне, куда он намеревался притащить березу, стояли знакомые девушки из деревни и занимались интересным и непонятным для Миши делом. С семеро девчат бегало по полю с веселыми криками, а рядом с ними еще трое готовились к баловству: они привязали к старому столбу две заранее приготовленные веревки с четыре метра каждая. Как закончили, так проверили: налегли разом то на одну, то на вторую. Крепко привязали. После этого позвали остальных, все девушки собрались возле столба и стали договариваться. Нужно было выбрать двоих, долго на этом не останавливались и выбрали Катю и Пашу. Обеим завязали глаза платком и проверили, не видно ли им сквозь них: так перед ними вертелись, и язык показывали, и фигушки, а тем хоть бы хны, стояли по себе. Значит не видно. Обрадовались девушки и дали одной в руки колокольчик, другой же прутик от старого веника и отскочили назад. Веселились девушки до упаду, как только Катя звонила в колокольчик, так Паша сразу бежала на звук и стегала воздух прутиком. Никак не могла она найти подружку, хоть кружилась вокруг столба с такой быстротой, что слетела лента с волос. Каждый раз умудрялась Катя уйти от удара, а остальные так веселились, так смеялись, не хотели, чтобы быстро все закончилось, поэтому Паше подсказывали не правильно, посылая ее совсем в другую сторону. Устала Паша, остановилась, поняла, что никак не сможет догнать подружку. Девушки успокоились, сняли с них повязки, дали Паше отдышаться, а затем поменяли их местами, снова завязали платки на глаза и теперь Кате дали прутик, а Паше колокольчик. И снова залюлюкали, захлопали, закричали! Катя не торопилась догонять и размахивать прутиком, она внимательно прислушалась, откуда доносится звон. Паша зазвенела справа от нее и Катя ее перехитрила, она не пустилась догонять ее, а побежала по кругу совсем в другую сторону, ровно навстречу Паше. Столкнулись они лбами и тут Катя как огрела ее прутиком, что Паша аж вскрикнула от боли! Сняли девушки с них повязки, засмеяли Пашу, припомнили, как она шустро прыгала, пытаясь уйти от Кати, но так и не смогла, а когда угомонились, то стали решать, какое наказание выдумать проигравшей. И выдумали следующее: пока остальные будут собирать березовые ветки, иван-да-марью и подорожник, Паше же предстояло пойти по краю леса и набрать полную корзину крапивы. Непростое это занятие, даже и рукавиц нет. Не согласилась Паша на такое, обиделась на подружек, но те ей напомнили, что уговору нет отмены и раз согласилась заранее, так нужно теперь обещанное исполнить. И перед тем, как разойтись по поляне в поисках трав, девушки сговорились об одной хитрости. Постараться приметить в каком месте есть следы кочерыжника, необходимо было приметить то место и никому затем не говорить, это на случай, если удастся хоть что-нибудь найти. С этим уговором девушки отправили Пашу наверх, в лес, а сами разбрелись по разным сторонам. Не хотелось Паше греть себе руки, но наказание есть наказание, не исполнить его – так засмеют.
    Делать было нечего, проводила она взглядом подруг, подняла с земли корзину и направилась к кустам. Далеко не пошла, повернула к тем, что поближе. Первую крапиву собрала легко, даже сама удивилась, а как пошла вглубь, так зашипела от жара. Загорелись руки, закусало кожу, нужно было об кору потереться. Подбежала она к дереву, затерла кору, вроде как полегчало. И тут Паша заметила, что стоит в кустах кто-то. От неожиданности вскрикнула, но тут успокоилась. Мальчик ей был знаком, она даже рассмеялась от того, что оказалась такой трусливой. Тотчас прибежали все остальные и вытащили Мишу из кустов. Никак не ожидали они, что кто-то будет еще нынче на поляне, стали они расспрашивать Мишу.
- Так зачем ты сюда пришел?
- А вы-то зачем пришли, в игры играете? – расхохотался Миша.
- Да играем, - наиграно девушки стали ругаться, - а не учили тебя, что подглядывать не хорошо?
- Да кто же подглядывает, - заигрывал в ответ Миша, - я, между прочим, с прошлого вечера тут.
- Неужто?
- Тут озеро рядом, я на берегу переночевал, боязно в деревню было ходить.
- И правильно сделал, - похвалили девушки, - ночью черти бесновались как никогда!
- А я ведьм видел.
- Где же?
- Где? – придвинулись девушки.
- Так на том же берегу, колдовали чего-то, потом улетели.
- И не заметили тебя?
- Нет, - заулыбался Миша, - я под травой хорошо спрятался, рядом стояли, а не заметили.
- Молодец!
- Молодец!
    Хвалили Мишу девушки и радовались тому, что не заметили ведьмы его, словно сами были там и словно это они от ведьм прятались. А потом спросили его, почему сейчас он не идет домой.
- Домой нынче не пойду, - Миша вышел из кустов и показал им рубашку, - сам сшил, вчера весь вечер сидел.
- Молодец!
- А для чего?
- Как для чего, - удивился Миша и засмеялся, - праздник буду делать сегодня.     Надоело прятаться, буду сегодня гулять!
    И девушки обрадовались вместе с ним, засмеялись, запрыгали, весело было всем.
- Праздник это хорошо, - сказала Катя, - а как праздновать будем?
- А вы со мной будете?
- Да и нас позови на праздник, - девушки засмеялись громче, - больше людей – больше веселья.
- Вот верно, - согласился Миша, - для начала я хотел поставить на поляне деревце, успел срубить ее, здесь лежит неподалеку. Только никак не могу притащить.
    Девушки переглянулись, положили сборы в кучу.
- Значит так, все вместе принесем и поставим!
- И не будем терять ни минуты!

    Как быстро дела делаются! Только Миша был один, как с ним уже целая компания. Хорошо дела делать вместе, показал Миша девушкам срубленную березу, большая была, но в самый раз. Взяли ее все разом и понесли в поле, несли осторожно, чтобы ветви не обломать, временами приходилось поднимать и ставить ее чуть ли не прямо. Но все же вместе было веселей, с грехом пополам вынесли дерево из леса и поставили в самую середину поляны. Для этого выкопали небольшую ямку, а затем подперли березу жердями. Ровно поставили, от радости даже закружились в хороводе.
- Рано утром, вечерком,
поздно на рассвете
ставили березу в поле,
выросло полесье!
- Постойте, - остановила хоровод Катя, - так что она будет просто так стоять? Так не положено.
- А как положено?
- Надобно разукрасить дерево, вот и будет оно не просто деревом.
    С шумом, весельем стали девушки снимать свои платки, рвать подолы сарафанов, все собранное развешивали на ветвях. Для полноты картины разбежались по поляне, каждая собрала охапку цветов и стали привязывать цветы к дереву. С помощью девушек дерево превратилось в зелено-разноцветную красавицу, не хватает и еще одного: часть девушек убежала в деревню, а пока ждали их, остальные срубили молодняк и поставили с десяток вокруг дерева. Девушки обернулись быстро, они принесли лоскутки ткани и еду. Пирожки с булочками уложили в корзину и поставили под березой, а из веток и прочей мелкотни связали большую безобразную куклу. Сшили второпях ей штаны, рубашку, платок и когда все приготовили, то положили связанную и наряженную куклу рядом с пирожками. Забавной потеха оказалась, славная кукла вышла и еды ей много припасли, снова закружились девушки в хороводе, запрыгали, заплясали, и вскоре и вовсе закричали – прибежали парни. Увидели они такое веселье и решили внести свою лепту, побежали толпой к лесу и принялись заготавливать дрова. Кто рубил, обламывал, кто таскал к дереву и складывал в кучу. Поняли девушки задумку парней, подбежали к ним и тоже стали таскать дрова. Много рубили, много готовили, никто не стоял в стороне и все смеялись, все пели, парни то и дело пытались ущипнуть девушек, а девушкам может и нравилось это, но все же давали они парням по рукам. Те, кто стоял на поляне и принимал дрова стал складывать два костра. Один маленький, высотой в метр, сложили колодцем сбоку от дерева, а вот второй стали складывать подальше. Дрова все приносили и приносили, рубили целые бревна, до того большую кучу заготовили, что даже самый высокий из парней не мог допрыгнуть до верхушки. Когда решили, что на этом хватит, двое парней залезли и установили у самой верхушки высоченный шест. Хорошо получилось у молодежи, хоть и устали, но были довольны сделанным.

    Вот теперь настала пора по-настоящему похулиганить. Собрались все вокруг и стали сговариваться о самой мерзкой шалости. Долго шептались, все спорили, что именно сотворить и все-таки сошлись на одном.
    Через некоторое время в деревне посреди дороги уселась на землю молодежь, бабы стали подходить к своим калиткам, соображая, что это могло значить, а некоторые приметили, что девушки закапывали в землю маленькие свертки. После этого парни замкнули круг и понеслась по улице заманивающая любопытных баб песня.
- И я золото хороню, хороню,
чисто серебро хороню, хороню,
гадай, гадай баба, что в земле храню.
    Кое-где бабы скооперировались, стали сообща рассуждать, что это там на дороге молодежь делает, стали подходить ближе, то и дело подойдут к соседней калитке, с хозяйкой переглянуться. А молодежи это и надо было, все продолжали они заманивать.
- Гадай, гадай баба, что в земле храню.
    Со временем стала молодежь подниматься с колен и полукругом, на цыпочках стала продвигаться вниз по улице, то и дело останавливаясь, закапывая в землю свои кулечки и между делом приговаривая:
- Отыщешь – заберешь,
Не найдешь – ни с чем уйдешь.
    Ну а любопытство бабье не знает границ, бабы у калиток переминались с ноги на ногу, как услышали про золото и серебро, так уши и навострили, стали припоминать где молодежь останавливалась, в каких местах землю копала. По всей улице прошлась толпа парней и девушек, вот подошли они к прогону, запутали наблюдавших, по всей дороге землю раскопали, как спрятали, что было в руках, так затоптали обратно землю, а после всего разбежались они в разные стороны переодеваться в старое, грязное белье. А бабам и невдомек. Нет, чтобы после нечисти убираться во дворах, выносить из домов разбитую посуду и вставлять новые стекла в оконные рамы. Нет! Толпа стала рассуждать и прикидывать о каком именно золоте идет речь. И тут и там соседки не могли успокоиться.
- Степановна, так ведь не золото наверняка закопали, какой дурак будет золото и в землю прятать?
- А чего у меня спрашиваешь, это твой Васька с ними шлялся, вот и соображай.
- Да ладно тю Степановна, я как будто знаю чего они там уселись, Васька мой-то мой, а дураку двадцатый год, с соской за ним уже не бегаю.
- А надо было, Петровна, распустила парня, вот стой и гадай теперь.
- Да что стоять-гадать? Митька! Тащи лопату!
    Выбежал из дома мальчуган, завернул за сарай, отыскал здоровенную совковую лопату и передал мамке.
- Так и будем до вечера гадать что ли, откуда они начали, с переулка? Вот сейчас и поглядим.
    Баба вышла на дорогу, послюнявила кулаки, взялась за лопату и принялась перекапывать дорогу. То туда, то в другое место перейдет, откопает ямку, посмотрит, что земля твердая, повернется и сбоку начнет подкапывать. Вся улица наблюдала за ней, некоторые бабы тоже сбегали за лопатами, но ждали. Тут Петровна замерла, отбросила лопату, упала на землю, стала руками выкапывать. Толпа взбодрилась, каждое движение Петровны сопровождалось вздохами стоящих в стороне баб, а та копала и копала. Вскоре подняла Петровна над головой кулечек и радостно, словно и не было у нее остальных забот в этот день, крикнула.
- Нашла!
    Шум, гам, беготня началась, кто лопатой, кто палкой, кто руками раскапывали дорогу, перебегали с места на место, не дай бог нашел бы кто кулечек – набросились бы на него все разом. А Петровна тем временем уже развязала свою находку и заскрипела зубами. Никакого золота не было, одни камни и сучки. Хотела она предупредить остальных, но было поздно – гул стоял, что никого не было слышно, как ни пыталась она перекричать толпу, но все было безуспешно. И вот, после того, как все бабы оказались на дороге, из всех углов, переулков, заборов выскочили парни, наспех переодетые в грязные рубашки и штаны с ведрами полные помоями и жидкой грязью. Девушки прибежали с тазами, кастрюлями. Бабы и опомниться не успели, как их стали обливать грязью с ног до головы. Распоясалась молодежь, всех без разбора грела, Петровна так от своего же Васьки получила и вдобавок еще от двоих – облили ее грязью так, что глаза не открывались. На всех хватило, дорога тут же превратилась в жижу, никто не мог убежать, падали, барахтались, скользили и тут же получали ведро с помоями себе на голову бедные бабы. До боли в животе смеялись парни и девушки, особенно когда получали в свой адрес обидные оскорбления. Запачкали всех на славу, после всего убежала молодежь вверх по улицам и скрылась. Бабам было досадно. И так дел невпроворот, теперь и отстирывать все придется.
    Еле-еле, ползком, дотащились до калитки Петровна со Степановной и стали вытираться простыней.
- Митька! Ведро воды тащи и еще простыню, только нечистое, с бани тащи, что на стирку кинули!
- Вот тебе, Петровна, и золото, сорванцы, нашла-то что?
- Камни там были, еще бы золото закопали, а мы как дуры последние! Митька, живее давай!
    Мальчуган принес им воды, а сам от греха подальше забежал в дом.
- Так был бы кто-нибудь другой, брр, - Петровна умыла лицо, локти, - так свой же Васька, так на свою же мать!
- Вот бесстыдники а, как додумались до такого?!
- А ну ничо, вечером-то кто-то у меня получит. Митька! Готовь веник погуще, у двери поставь!
- Слушай, Петровна, - Степановне стало весело, а ведь не то еще будет нынче.

    И она оказалась права. Нынче молодежь было не унять, обливание грязью было только началом. К повечерью по условленному сговору молодежь собралась на окраине деревни. Была заготовлена новая пакость, а для этого нужно было много соли и разной приправы. А достать все это было можно только у самой лучшей поварихи в деревне, у Варакушки. Подойдя к ее дому, парни остановились и пригляделись, нигде не было видно хозяйки.
- Хозяйка!
- Варакушка!
- Нет ее, либо же спит, - заговорил Илья, сын одной из обмазанной грязью баб, - не будем терять времени, будь она дома – завяжем ее к бочке, только смотрите, чтоб все разом.
- Айда! А вы, девки, по сторонам смотрите, пока мы у Варакушки будем.
- Идемте!
    Парни перескочили через забор, влетели в дом, стали искать хозяйку.
- Сюда, сюда, смотрите сколько оладий!
- Налегай, - зашумели парни, слопали оладьи, обыскали весь дом.
- Нет Варакушки, идемте же в сарай!
    Те, кто стоял на улице, уже успели сломать замок и открыли сарай. Парни шарахнулись в сторону, а затем засмеялись - из сарая с испуганными глазами выбежала рыжая свинья и, пища во все горло, дернула к огороду.
- Вот Варакушка!
- Берите же все, что нужно, - скомандовал Илья и сам тоже стал забивать карманы чесноком, луком, огурцами и прочей мелочью. Куль соли взяли с собой, перекинули его остальным через забор, выбежали на улицу и без всякой волокиты тут же стали творить пакости.
    По всем углам, в каждый переулок, под каждую калитку молодежь стала сыпать соль, мелкими горстками кидали ту соль по дворам, туда, где был народ, не совались, но выжидали и через некоторое время прибегали вновь и, пока хозяева не видели, солили им землю. Девушки сорвали со всех окраин деревни крапиву и бросали их на крыльцо, те, кто был посмелее, умудрялись вбегать в дом и кидали крапиву на пол. Вслед за крапивой пошел чертополох, его забрасывали на крышу, забивали им карманы, крошили в почтовые ящики. Никакой бабе не было покоя, вместо грязи теперь забрасывали их травами. Степановна с Петровной решили держаться вместе, к тому времени они успели снять с себя испачканное белье, умыться и теперь сидели у Петровны за кухонным столом, пили чай. Хозяйка все не могла угомониться, все не могла дождаться вечера, когда сын вернется домой, чтобы хорошенько его отметелить.
- Да перестань, - Степановне понравилась забава молодежи, хоть и сама попалась в их ловушку, - ведь это же хорошо, что молодые гуляют.
- Ничего хорошего не вижу.
- Отчего? По-твоему, было бы лучше, если бы они забились в домах и молчали? Ведь это же хорошо, что могут они еще веселиться. По-моему, так пусть резвятся себе на здоровье.
- Э, Степановна, видно мало помой съела, добавки захотела? – огрызнулась хозяйка.
- Угомонись же ты вконец, радуйся, что меньшим отделалась.
- Ничего себе меньшим – Петровну аж передернуло.
- Так и есть. Ты видно забыла, что с Танькой Кузнецовой вышло?
- И не знаю и не хочу знать.
- Дура, вот поэтому вечно будешь попадать на всякие уловки и шишки себе набивать, - Степановна разгорячилась.
- Митька!
    Мальчуган вышел из-за печки и принес чайник.
- Пшол отсюдова, нельзя подслушивать, - Петровна причмокнула, отпила глоток и налила еще чая, - так чего там с этой Танькой?
- История известная.
- Какая-сякая, с Танькой-то что я спрашиваю.
- Когда случилось и не припомню, - начала Степановна, - Танька еще на Сосновой жила.
- Ну.
- Ну так вот. Прямо на новогодние праздники забежала к ней в дом ребятня, пятеро-шестеро. Стали они просить ее дать им сани на горке покататься, те большие, какими она дрова таскает. Ну нет, нужно было дрова на вечер готовить, не дала им сани. А что же делать, ребятишки развернулись и ушли прочь.
К вечеру привычным делом вышла Танька в коровник молока надоить, лошадям сена дать. Перед самой калиткой за стогом остановилась, чтоб снегом ведро помыть и тут слышит, как лошади тихонько фыркают. Не додумалась она пройти вперед, чтобы видно ей было, отчего-то замерла на месте и стала вслушиваться. И зря! Лошади пофыркали, а уж после начали переговариваться меж собой человеческим языком. Тихо шептались о том и об этом, когда зима закончиться, будет ли вода весной, а после стали о хозяйке говорить. Мол, так и так, плохая хозяйка, и кормит плохо, и сено от снега не чистит, и навоз не собирает, что все к копытам прилипло. А под конец услышала Танька, что лошади сговорились проучить ее и залегать. У Таньки волосы по голове стали ходить, плюнула на молоко, забежала в дом и закрылась на крючок. Старику своему рассказала, тот не поверил, стукнул ей кулаком по лбу и сам пошел к корове. У коровника долго стоял, прислушивался, но лошади спали. Ведь не догадалась Танька, что лошади тут ни при чем, что ребятня это над ней измывается. Всю ночь не спала она, как бы старик не материл ее. К утру, как только старик ушел в лес, открыла она калитку и выгнала лошадей. Те сразу и убежали. Ну, разве не дура? Вечером старик устроил ей баню, хорошенько прошелся по спине веником, после всего выгнал ее на улицу искать лошадей. А как по темноте искать? Не стала она никуда ходить, снова пошла в коровник корову доить и у самой двери остановилась, услышала теперь, как корова с теленком переговариваются друг с другом. Обезумела глупая баба, побежала в дом за спичками и соляркой и подожгла она свой коровник. Хорошо еще, что старик был дома, сразу выбежал и успел вывести живность на улицу. Все соседи тушили пожар, до самого утра горел коровник. Выгнал старик ее из дома, правильно, зачем с дурой жить? Вот с тех пор она у двоюродной сестры и живет, лет десять уже как. А в коровник у сестры совсем не ходит, даже близко не подходит. Вот так, Петровна, как ребятишки могут пошутить, так нашалят, что потом всю жизнь будешь битой ходить.
- А я про это и не слыхивала!
- Точно было такое.
- Вот озорники!
- Так что, считай, мы с тобой легко еще отделались.
- Это верно, Степановна, верно. Хотя постой.
    Хозяйка остановила подружку и они вместе прислушались. Со двора доносился шум.
- Неужели снова началось, когда же эта нечисть угомонится!
    Выбежали бабы на крыльцо и изумились. От забора Петровны не осталось и щепки, а посреди двора стояло старое пианино. 
- Михайловское пианино ведь!
- Какого черта, озорники!
    Тут все бабы выбежали из своих домов и долго вглядывались в сумерки, а когда понимали в чем дело, лишь хватались за голову. Старая телега Терентича непонятно каким образом оказалась на крыше владимировского сарая, у бабы через дорогу унесли ведра, а у кого-то наоборот – весь двор оказался заставлен бочками. И как теперь разобраться где чье? Хаяли молодежь по-черному, бабы постарше грозились поймать хулиганов, не дай боже, если замечали кого, так тут же тыкали пальцем в его родню. Мужик вышел на шум и так и сел на землю, будка теперь стояла на крыше дома, а бедная собака от испуга прижалась к краю шифера и только и могла, что жалобно поскуливать. Но ведь это еще что! После того, как хозяева вышли из своих домов, в окна, в двери из-за кустов, заборов стали лететь помидоры, яйца, огурцы, в общем, все богатство веселой поварихи. Молодежь буянила как никогда, не припомнил никто, чтобы такое раньше творилось, кто-то проклинал молодежь, кто-то лишь весело улыбался вслед, но никто не оказался безучастным, баловство молодежи коснулось всех.
    Вскоре молодежь разбежалась в разные стороны и на улицах стало спокойно. Как и все остальные, Петровна со Степановной вернулись в дом допивать свой чай, теперь рассуждая за столом только о том, какие мерзкие проказы творила деревенская молодежь сегодняшним днем. И как всегда, каждый надеялся, что на этом все и закончиться. А вот не тут-то было.

    С наступлением темноты, парни с девушками собрались вновь, но шкоды не надумали, а вместо этого, как водится в любой молодой компании, где девушки с парнями собрались вместе без родительской опеки, все дело шло к заигрыванию и переглядыванию. Выбралась компания за деревню, парни без труда разожгли костер и первым делом сами уселись на землю, девушки же не торопились и уселись одной кучкой.
- Позднее время.
- А вы сидеть сюда пришли? – подхватил Вася, тот еще озорник, облил свою же мать грязью, но ни чуточку об этом не жалел, - загадывайте краски!
    Парни поднялись, стали прикидывать что к чему.
- Да не вы, болваны, а девушки, пусть каждая загадает краску, а тому, кто не знает, знающие подскажут. Паша, ты про это хорошо знаешь, объясни остальным.
    Паша весело запрыгала, стала объяснять в чем секрет.
- Так, - почесал затылок Вася, - теперь парни.
- А мы готовы, - парни завелись, распетушились.
- Значит, - Вася решил сделать все сам, - я буду хозяином.
- О, как высоко взлетел!
- Ну на первый круг, - угомонил Вася парней, - затем, кто пожелает, тот встанет на мое место, а я отойду к остальным. Лады?
- Лады.
- Еще нужен будет черт, один черный, другой рыжий.
- Вот чертей в лесу ищи, их там много теперь.
- Не будете чертями, так красок не получите, - заявил Вася.
- Так и быть, - ответил Иван, - я буду черным.
- А я рыжим, - согласился Витька.
- Вот и лады, - Вася прошел к девушкам, по-хозяйски повертел их, осмотрел, между тем остальные парни, не принимавшие участие в этой забаве, протиснулись поближе меж двумя группами и стали наблюдать. Вася после проделанного стал зевать. Это был сигнал для первого. Черный черт постучал палкой о землю и стал переговариваться с хозяином.
- Тук, тук.
- Кто пришел?
- Я черный черт с рогами
  с горячими пирогами,
  с неба свалился,
  в горшок провалился!
    Сквозь смех Вася продолжал.
- Зачем пришел?
- За краской.
-За какой?
-За бежевой!
    Тут Вася повернулся к девушкам и почесал затылок.
- Бежевую краску загадал кто-нибудь? Нет? Вот идиот, не мог простую загадать. Нет такой! Ступай домой по своей дорожке кривой, - Вася отмахнулся от Ивана.
    Залюлюкали парни, встретили Ивана подергиванием и щипками. Стал подходить рыжий черт.
- Стук, стук у ворот!
- Кто тут? – спросил хозяин Вася.
- Это я, черт-косорот,
  острый лоб,
  на голове шишка,
  а в кармане мышка.
- Зачем пришел?
- За краской.
- За какой?
- За голубой.
    И вновь после этого ни одна девушка не двинулась с места. Вася удивился этому.
- Так никто и голубую не загадал? Вот черти без мозгов, не можете простые краски выбрать? Ну вы даете! Что же теперь делать?
    Увидев, что игра остановилась, с земли поднялся Ромка.
- Давай дальше, буду белым чертом.
- Ну давай дальше, - согласился Вася, - приходи.
- Тук, тук.
- И кто опять пришел, кому не спиться по ночам?
- Это я, черт с белым пухом,
  оглохший на правое ухо,
  залетела туда муха,
  улеглась на брюхо.
- Ух ты, как завернул! Зачем пришел?
- За краской.
- За какой?
- За черной!
    Как услышала одна из девушек, что назвали черную краску, так побежала в сторону. Ромка сразу смекнул, погнался за ней и через секунду поймал ее. Девушка не сопротивлялась, а Ромка и того больше – развернул ее к себе и без предупреждения поцеловал. Тут уж все опешили, Вася же долго стоял, все не мог сообразить, что началось.
- Стойте, вы в какую игру играете? – Вася развел руками.
- А что нужно было делать?
- Догнать и привести. Догнать-то ты ее догнал, а затем в какую степь поехал?
- Так кто же знал, - усмехнулся Ромка, - хотя бы объяснил в таком случае что делать.
- Ай, ну тебя, - Вася почесал затылок, - придется все заново, теперь другие чертями будут, кто желает?
- Тихо, тихо, - остановила всех Паша, - нельзя дальше играть.
- Отчего? – удивились и расстроились парни.
- Нельзя черной краской называться, любой другой можно, а вот черной нельзя. Игра игрой, а беду можно накликать.
- Доига-ались!
- Ведь мне же никто не объяснил! – стала оправдываться девушка.
- А что может случиться?
- Мне от этого что будет? – перекричал всех Ромка.
- Тебе ничего не будет, все на Шуру падет.
- Что именно?
- Да все что угодно, - разозлилась Паша, - нельзя черной краской называться. Вот послушайте сюда.
    Паша позвала всех поближе.
- Играли в краски и раньше, мне когда-то матушка про это рассказывала. Собралась однажды такая же компания, похожая на такую, на поле поиграть. Начали все правильно: выбрали хозяина, чертей, девушки загадали краски. Вышел первый черт, не угадал, сел обратно. Пришла очередь второго, выбрал он желтую краску и угадал, погнался за девушкой, легко ее догнал и привел к себе. А раз выиграл, так и дальше загадывать должен. Стал он думать, какую загадать, выбрал синюю и вновь верно угадал. Не могла убежать от него девушка, и ее догнал, привел к первой. А что дальше пришло ему в голову – не понятно. Загадал черную краску. Думал, не будет такой, но ошибся, была девушка и с черной краской. Привел он ее к остальным и на этом остановился. Игра еще продолжалась немного, угадывали другие парни, шло веселье и никто не догадывался о том, что произошло.
- А что произошло?
- После этого, девушка, загадавшая черную краску, по зиме упала в прорубь и утонула. Поутру мужики привели скот на водопой и увидели, как под замерзшим льдом в проруби была она.
- Помню, помню такой случай, рассказывали раньше.
- Нет, ну всякое могло случиться.
- Всякое да не всякое, - перебила Паша, - через два года девушку, загадавшую желтую краску, лягнула во время дойки корова, да так хорошо, что детей у нее не было, задела что-то в животе. Так и бездетной она и жила. А девушка с синей краской выходила замуж четыре раза и все мужья ее были пьяницами. Так вроде поначалу были как остальные, но со временем каждый из них спивался. Довели ее до того, что повесилась она в подсобке. Вот такие дела, а ведь все потому, что одна из них загадала черную краску.
    Шура испугалась, да и всем было не по себе.
- Так парню-то тому что было? – спросил Ромка.
- Ничего.
- Значит и мне ничего не будет?
- Тебе нет, все на Шуру ляжет.
    Каждому стало страшно, словно это именно он загадал черную краску.
- Что теперь делать?
- Да вы не пугайтесь так, - Паша улыбнулась, - есть один способ. В ту же ночь, в которую была игра, той девушке с черной краской нужно перелезть через двенадцать огородов, да так, чтобы никто из хозяев этого не заметил. Но все это будет бесполезным, если парень останется в стороне. Так что, Ромка, ты пойдешь с Шурой и слава богу, что ты не угадал раньше другую краску.
    Шура попросила Пашу повторить, та еще раз объяснила Шуре, что ей нужно сделать, а остальным сказала следующее:
- Мы же с вами в это вмешиваться не должны, но можем помогать. Так что, если вдруг выйдет хозяин из своего дома и заметит что либо, тогда нужно непременно его отвлечь.
- Так идемте скорее!
- Сейчас?
- Так чего ждать?

    Забава для многих продолжалась. Войдя в деревню, молодежь остановилась и стала прикидывать, как бы получше Шуре с Ромкой перелезть через огороды. Решили начать со двора Кольки Никитина. Подбежали к забору и стали рассуждать.
- Ну, вот смотри, Пашка, двор Кольки Никитина, - Вася волновался, мог даже запнуться, тем не менее, продолжил, - значит, они перелезают…кстати, откуда они должны начать?   
- Нужно с самого конца и вдоль всего огорода бежать,- объяснила Паша.
- Так картошку затопчут! – возмутился Витька.
- Ну и пусть, что теперь делать!
    Вася шикнул, почесал затылок и продолжил.
- В общем, перелезают, попадают во двор тети Вари.
- Так.
- Потом двор Гончаровых, Федоровых, Сивцевых, дяди Саши, э…ну-ка приглядитесь, чей дальше идет?
- Тети Зои Гороховой.
- Так.
- Дальше Нестеровы, а после них Романовы.
- Еще три осталось, - посчитал Иван.
- Какой потом?
- Потом заброшенный дом Рябковой бабы Кати!
- А вот туда я не полезу, - отрезал Ромка, - к покойникам лезть не буду.
- Будешь, - Витька дал ему подзатыльник.
- Дальше двор Климентовых и…забыла какой следующий.
- Какой там следующий? – переспросил Вася.
- Так…э…дом Вероники.
- Вот туда точно не полезу, - Ромка встал, но тут же его дернули вниз.
- Куда скажем, Ромка, туда и полезешь.
- Сколько же получилось? – спросила Катя.
- Двенадцать вроде.
- Ну да, ровно двенадцать.
- Вот и чудненько, ну что, Шура, давайте.
- И только быстро.
- И без шума.
- Да, без шума надо, - согласилась Паша, - так если что, мы с вами по улице бежать будем, попробуем хозяев отвлечь, если разбудите их.
- Каким образом?
- Придумаем как. А сейчас пора.
    Молодежь оставила пару у забора, сама отбежала подальше и стала ждать.
- Да как-то страшно через огороды перелезать.
- Ничего страшного, - успокоил Ромка Шуру, - только быстро бежать надо и через забор перелезать без заминок. Ты только смотри, подпрыгивай повыше, я тебя вытаскивать буду.
    Издалека свистнули.
- Ну вы там скоро?!
    Ромка закатал рукава, подтянул штаны и сплюнул.
- Ладно, полезли.
    Ромка с Шурой перелезли через забор Кольки Никитина и побежали по огороду к соседнему двору, топча всю картошку на своем пути. Вроде перебежали быстро, запрыгнули на забор и очутились у тети Вари. Жалко им было таким образом пакостить людям, а ведь что теперь поделаешь. И так огород за огородом перебегали ребята, помогая друг другу перелезать в следующий двор, вся остальная компания следила за ними с улицы. Перебежав добрую половину огородов, Ромка остановился оттого, что в голову ему влепили помидором. От неожиданности Ромка с Шурой плюхнулся на землю и стал осматриваться. И хорошо, что ребята не успели перебежать огород – из своего дома вышел Иван Нестеров, то ли с бодуна, то ли спросони. Пошатываясь, завернул он за сарай и стал мочиться.
- Вот дивно как, ни шороха нынче, а как вчера-то все гремело. Вот, ей-богу, не побоюсь сегодня выйти из дома, что же вечно прятаться от них?
    Мужичок действительно был навеселе, поэтому и завел разговор сам с собой.
- Так постой, я уже вышел на улицу. Вот и сарай мой, вот и огород, - он довольно засвистел, - все, кроме теплицы целым осталось, вот и славно. Теплицу заново отстроим, это не беда. Вот дом главное не спалили черти плешивые, это была бы беда, ха-ха!
    Мужичок хотел было уже зайти обратно в дом, как остановился и испугался.
- Что за ерунда, неужто в огороде шуршат.
    Мужичок прислушался: и правда, вдоль картофельных гряд ползли.
- От черти, ща!
    Он пулей влетел в дом, вытащил из под кровати ружье, взял горстку патронов с кастрюли на столе и выбежал к сараю. Без раздумий зарядил он ружье и выстрелил наобум в сторону огорода. Выстрелом задело задние картофельные грядки, Ромка тут же взял Шуру за шкирку и вместе с ней  рванул к забору.
- Оти черти, стой!
    Мужику-то не разобрать было, кто по огороду бежал, поэтому и палил без разбора, успевал только перезаряжать ружье. Ребята шустро перепрыгнули забор и скрылись в темноте.
- От черти, - мужичок все повторял и долго еще стоял у сарая, все выжидая других перебежчиков. А Ромка с Шурой перебегали оставшиеся огороды без остановок и лишь под конец споткнулись они об бревно и разом упали на землю. Остальная компания забежала во двор и подняла ребят.
- Ну как вы?
- Как мы?! – закричал Ромка, - нас чуть не подстрелили!
- Так ведь не подстрелили, - грубо ответил Вася, - вот и радуйся этому.
- А чему ты радуешься?
- Я радуюсь?
- Ты, ты, - не успокаивался Ромка, - слабо самому перебежать огороды?
- Мне это еще зачем?
- А мне зачем надо было?! 
- Так ведь правила такие.
- Пр-раавила! Ишь, как сказанул!
- Да хорош трепаться, - вышел вперед Миша, он до сих пор старался не обращать на себя внимания, но теперь видел, что ребята могут всерьез рассориться, - вы лучше скажите, чего до конца не добежали, до самого забора надо было бежать вам, а вы посреди огорода встали?
- Верно.
- Ну так мы это, - озадачился Ромка, - споткнулись ведь, тут бревно лежит какое-то.
- Что за бревно, свет дайте.
    Парни ничего лучше не придумали, как снять простыни с веревок у бани, замотать их на грабли и поджечь.
- Ближе, ближе, вот так. Что это?
    Это было не бревно. Посреди огорода нелюбимой и чуждой всем Вероники, про которую ходили по деревне разные слухи да разговоры, порой и совсем невероятные и явно придуманные какой-нибудь недалекой бабой вечером в своей избе (но что поделаешь, раз народ всему готов верить), лежало метровое деревянное чучело. Ни разу никто не видел такое чучело ни у Вероники, ни к кого бы то еще на огороде либо в других углах двора, тем более было велико удивление всех собравшихся. Чучело было аккуратно вырезанным, с большим носом и даже кисть была вырезана не сплошной деревяшкой, а с растопыренными пальцами, что при вырезке было делом кропотливым и сложным.
- Вот чудеса!
- Какой же это мастер смог такую красоту вырезать?
- Да ясно кто, - прошептала Паша, - Вероника сама и сделала, ни разу на улицу к людям не выходила, так времени полно у нее было.
- Да точно.
- Навряд ли.
- Наверняка ее рук дело.
    И коль нынешняя ночь была создана для баловства и многое уже озорного было сотворено, решено было выдумать еще одну забаву. Нарядили чучело в лохмотья, разукрасили ей краской красной лицо и вышли с ним на дорогу. Решено было нынче как следует попугать баб, которые давно уже спрятались в своих избах и теперь уже укутывались в одеяло на своих кроватях.

   
    Также готовилась ко сну в своем доме и баба Муся, когда к ней в дверь тихонько постучали. Побоялась баба Муся открыть дверь, в первую очередь разбудила своего старика Ефрема.
- Вставай, балда, стучатся.
- Кто в такую темень по дворам ходит, спроси кто там.
- Вставай дурень, сам иди спрашивай, к тебе пришли.
- Зачем ко мне? – тут Ефрем тоже перепугался.
- А кто ко мне по ночам будет ходить?!
- А ко мне?!
- Балда-а, вот сходи и узнай!
    Ефрем все же не дал бабе Мусе сесть за печку, взял ее за локоть и вместе с ней подошел к двери.
- Кто?
- Свои, свои, - раздалось из-за двери, а затем невнятный шепот.
- Свои тута спят, я да дура моя, а больше у нас в такое время своих нет.
    И вместо ответа вновь послышался стук.
- Да кто там?!
- Сосед ваш, Афонька.
- Афонька, ты что ли? – Ефрем облегченно вздохнул и хотел было открыть, но жена его остановила.
- А голос почему такой, ты с кем там?
- Один стою. Голос-то…да устал, весь день бегал, вот и охрип.
- Да Афонька же это!
- И что, я должна в ладошки хлопать? Ты не спеши, - баба Муся держала мужа, - чего по темноте ходишь?
- Так ерунда. Миску масла у себя во дворе нашел, вот и подумал, что с вашего погреба шпана стырила, чья же еще может быть!
- Миску масла?
- Ага, почти тазик. До утра-то растает, расплескается потом все. Ну, так ваше масло или кого других?
- А кого других, ясный пень чье, с самого утра ищу эту миску, - нагло врала баба Муся, у которой давно уже закончилось все масло, - заходи Афонька.
    Баба Муся сама сняла крючок и распахнула дверь, а как увидела, что вместо соседа на крыльце стоит кто-то маленький с красной рожей, так запрыгнула с криком на мужа. Ефрем тоже одурел от страха, выбросил жену свою на стол, отчего тот разломался на щепки, запрыгнул на печку, обжегся пятками об плиту и, то ли от боли, то ли страха зарычал. Молодежь пустилась в смех, забежала в дом, подняла на ноги бабу Мусю, кинула ее на кровать у стены и быстренько убежала прочь.
    Чем сильнее пугались жильцы, тем веселее было парням и девушкам. С каждым разом придумывали они все новое, выманивали жильцов из своих домов по разным предлогам и каждого пугали до такой степени, что никто после этого не мог уснуть до самого утра. И хаяли, и выкрикивали им вслед ругательства, но молодежи было все нипочем, наоборот, веселей было, когда кидались на них после со шваброй и колотушками, тогда появлялся предлог еще и подразнить испуганную хозяйку или заспанного мужичка, побегать у него по двору, покидать на крышу горстки земли, замазать окна грязью, а если уж и совсем повезет,  в таком случае и вовсе залепить жижей в хозяйку по самую шею. Это была самая большая умора. Не жалела молодежь никого, подшучивала над любым, так ведь забежали даже к Дарье Ионовне, но не открыла она им дверь, как ни уговаривали ее, а так хотелось молодежи и этой бабе залить всю юбку грязью. 
    Набесновавшись, набегавшись и вдоволь поиздевавшись над старшими молодежь побежала к мосту умыть руки и запачканные рукава. К мосту прибежали быстро, с песнями и заигрываниями, как прибежали, так все разом спустились в воду и умылись. Умылся и Миша, ему было легко и весело, он выкрикивал со всеми шутки и по примеру некоторых парней плескался водой в сторону девушек. Кате надоела вся эта забава, она вышла на берег, подняла с земли чучело и вошла с ним в воду обратно. Она умыла чучелу голову, а затем спустила в воду.
- Пусть потонет.
- Да как же, это же дерево!
- А ведь точно! – стукнула Катя себе по лбу, вытащила чучело на берег и вместе со всеми стала привязывать к чучелу лежавший рядом камень. Парни поискали по берегу еще камни, принесли два больших, ремнями и лентами им удалось привязать все три камня к чучелу.
- Тяжеленная.
- Понесли в воду.
    Чучело спустили в воду и оттолкнули подальше. Никто в этом месте не купался, прежде чем найдут это чучело, столько времени пройдет, что никто о нем уже не вспомнит. Но вопреки ожиданиям парней и девушек чучело оставалось на плаву.
- Отчего же оно не тонет?
- Вот те раз! – расхохотались парни, - камни-то легкие оказались.
- Да какие легкие! – удивилась Катя, - втроем еле подняли, ну-ка!
    Катя подплыла к чучелу и стала его тянуть на дно, девушки тоже не остались в стороне, все вместе топили чучело, но все бесполезно.
- Вот те раз, - девушки остановились, стали переглядываться. Ведь не могло такое быть, чтобы камни не утащили небольшое бревно на дно.
- Не может быть!
    Тут до девушек дошло в чем дело, они выбежали на берег с криками и стали выжимать одежду.
- Так ведь это же ведьма!
- Как ведьма! – парни возмутились.
- С чего взяли?!
- Только ведьма не тонет. Вот какая нечистая, в чучело обернулась, думала не узнают ее, мимо пройдут!
- Постойте, - Паша указала в воду, - приглядитесь ему в лицо, вылитая Лиля, что у Вероники жила!
- Точно, как я не заметила, тот же нос картошкой!
- Да не выдумайте, - разозлился Иван, - Лиля давно сгинула с остальными.
- Уверен в этом, а если не так?
- Да не Лиля это, все вам мерещится!
- Вот нечистая! А ну тащите ее сюда, - Миша толкнул парней в воду, сам с девушками стал расчищать берег от травы.
    Чучело вытащили и положили на землю, камни развязали и выбросили подальше.
- Встаньте полукругом, чтоб не убежала, захочет в воду – пусть ныряет.
- Не бойтесь, - Паша старалась не шуметь, как остальные, - не может она обратно в человека обернуться пока мы рядом, вот когда бросим и уйдем, вот тогда и встанет.
- Ну уж нет, - сказал Вася, - чтобы мы отпустили ее?
- Хэ!
- Не уйдет она от нас, кто бы это ни был, хоть Лиля, хоть кто еще. Закопаем ее. Ну-ка, живо парни сбегайте за лопатами и прибегайте к этому мосту, мы пока костер разожжем.
    Пока ждали остальных, разожгли у моста костер, измазали чучело в грязи, затерли его травой и поколотили. Когда принесли лопаты стали копать по очереди яму ровно под мостом, глубокую, чтобы никто не мог откопать. Положили чучело в яму лицом вниз и закопали, горку не стали делать, чтоб не выделялась могила. Под конец засыпали могилу травой, потушили костер и бросили угли вокруг могилы.
    Никто не хотел оставаться после всего у моста, парни даже не вымыли руки, ушли все прочь от моста к поляне у леса. Проверили разукрашенное утром дерево, затем спустились вниз, к ручью и только здесь скинули с себя рубашки и вошли все в воду. Былое веселье возвратилось. Долгое время плескалась молодежь у ручья, девушки вили венки из собранных заранее трав и пускали их на воду и не в серьез и не посмеиваясь, а с интересом всматривались как будет плыть их венок. Хвалили ту, у которой венок уплывал далеко и скрывался в темноте, а ту, у которой венок долго не мог отплыть от берега щекотали до слез и все вместе дули на воду, чтобы отогнать венок подальше, хоть это было и не по правилам. Много еще чего было интересного на берегу этой речки у поляны, много гаданий загадывалось, много игр игралось и забав разных творилось. Молодежь с упоением наслаждалась летней ночью и с нетерпением караулила солнце. И в отличие от своих отцов, матерей была независима, свободна, не скрывалась от чужих глаз и не боялась никого и ничего на этом свете. Так же, как и Миша, который впервые за последние дни был в окружении таких же, как и он сам и который знал, что бояться не стоило никому из живших в этой деревне.
    Через три часа уставшие от веселых игр и интересных разговоров парни и девушки протянули руки и засмеялись в сторону появившихся первых солнечных лучей, каждый из них обрадовался восходящему солнцу словно долгое время его не видел. В какой-то мере, так оно и было.


34

    Ежели несчастья бояться, то и счастья не будет. И в бедах люди живут, а без любви пропадают. Приглядитесь к Ивану, что весь вчерашний день озорничал с товарищами по всей деревне, а к ночи ушел за компанию к речке у поляны. Что в нем особенного, чем он достоин того, чтобы о нем говорили – так ничего за ним и нет. Правда, вырос крепким, от зари до заката мог махать косой, а к вечеру еще и воды в три бочки с озера бидонами перетаскать. И не отпрашивался на гулянки каждый вечер несмотря на то, что лето наступило и вроде как самая пора. Каждый дурак праздники знает, да будней не помнит. А Иван-то наоборот знал всему свое время и то, что лето быстро пройдет, и глазом моргнуть не успеешь, как листья пожелтеют, тогда и поздно будет работу делать. Вполплеча работа тяжела: оба подставишь – легче справишь, а будешь смешивать гулянья с трудом, так и вовсе ничего не успеешь. Вот взаправду – всему свое время, знал это хорошо Иван. Никому не давал спуску и с себя драл три шкуры. Бывало, залежится после обеда больше обычного, так весь день будет себя подгонять после этого: то травы в два раза больше накосит, то к вечеру после ужина не отдохнет и сразу пойдет во двор сети чистить либо свиньям корму добавить и умыть их, если то понадобится. Не тяжело мешок таскать, коли хлеб в нем есть, знал Иван, что все к зиме принесет свои плоды и не смотрел на остальных, которым праздник хоть каждый понедельник. И тем не менее, был он теперь в компании остальной молодежи и веселился с остальными по самую катушку без сна и отдыха, не отставая ни на шаг и также участвуя в общем веселье. И причина на то была особая. Третий год при взгляде на Машу колотилось у Ивана в груди, а как управляться с этим не знал он, не обучен был этому мастерству. Шутам в дружбе не верят, но пришлось Ивану самому стать таким и бесчинствовать наряду с остальными лишь потому, что с девушками вышла и Маша. Как радостно было Ивану оттого, что эта девушка была рядом и мог он с ней хоть бы переглянуться, хотя бы задеть плечом ее ненароком, но как противно было творить неприятные проделки над старшими лишь в угоду остальным проказникам. Но, как у нас говорят, коли попал волк в собачье стадо, так хоть лай не лай, а хвостом виляй. Вот и приходилось Ивану вилять хвостом. Весь вчерашний день бесновался он по примеру остальных, участвовал в игрищах, был в первых рядах и было ему так же весело, как и всей молодежи, но совсем по другой причине. Ночью у воды он первым закатывал небылицы и не убегал купаться или играть в прятки, а все больше времени проводил в компании девушек. Так до утра и провеселился.
    С восходом солнца Иван понял, что момент был упущен – настала пора идти к поляне. Молодежь мелкими группками уже поднималась с берега, девушки заплетали косы, а парни, которые всю ночь огалтело бегали по воде и устраивали замысловатые игрища, полусонно уходили к березе без криков и кутежа. Маша с еще одной девушкой перебралась в сторону и вышла к лесу, где стала второпях собирать цветы и травы для новых венков. Все это время пока девушки собирали сырье Иван стоял поодаль и ждал когда они закончат. Много времени прошло уже, уже и народ с деревни стал подходить, люди целыми семьями приходили, начали готовить склад съестного, соорудили два больших шалаша, натаскали стланик. Только после того, как почти вся деревня уже подошла к поляне девушки пошли к березе, по ходу выбрасывая лишние травы и завязывая цветы в пучок. За ними к остальным пришел и Иван.
    Между тем люди готовились к празднику, с самого утра из деревни выходили толпы людей с мешками полными пряностей и напитков, люди радостно шли к поляне, заводили песни, дети убегали далеко вперед и успевали искупаться прежде чем подходили взрослые. Молодежь готовила венки, их раздавали вновь прибывшим, которых затем угощали хлебом и приходившие с радостью принимали дары, хоть и у самих за плечами было много провизии. Так и было. А ведь еще ночь назад эти же молодые люди носились по их дворам и мазали окна их домов грязью и обливали крыльцо помоями. Прямо чудеса!
    Через некоторое время, когда солнце взошло уже высоко на поляне собрались все до единого, никого в деревне не осталось. А как много народу собралось на поляне; и стар, и млад, ходили в разные стороны люди, приготовлялись. И как обычно заведено в таких случаях наспех собирались те, кто постарше в круг поодаль от остальных выбирать урядника, костровика, поставили пару баб еще и на склад с провизией. Украсть то никто не украдет, уж этого не боялись, но в такую жару печеное могло зараз зачервенеть и в духоте под пряностями скиснуть.
Ах, какая прекрасная ночь прошла и замечательное время настало, самая пора для общения, ведь иной раз соседа и по несколько дней не видишь, да и сам впопыхах с утра до вечера то по хозяйству, то по дому; вроде только пообедаешь, а вон уже и ужин готовить пора, а там уже и ни ногой из дома. А нынче у людей никаких забот и все радовались в предвкушении праздника.
    Хорошо было и Ивану, никогда в груди так не колотилось, второй день ходил он возле Маши и никак не мог наглядеться. Пойдет она налево, поглядеть, что люди с собой принесли и как шалаши смастерили, Иван за ней, встанет сбоку и словно людей оглядывает. И той подружке, которая осталась с Машей и всей остальной молодежи, разбежавшейся по всей поляне в суете, было давно все ясно и сама Маша, которая отрицала поначалу все смешки и наговоры подружек, с любопытством и радостью наблюдала, как потуплял Иван голову при ее взгляде. До чего же чудесно это было, что это в груди расцветало доныне незнакомое, что опьяняло сознание? Иван! И звучит красиво словно песня и сам он красив настолько, что взгляд не отвести, но ведь нельзя все время смотреть! И Иван замечал, что все чаще поворачивалась Маша в его сторону и уже не так озорно пересмеивалась с подружкой, а все чаще пускалась в краску и от стыда отворачивалась. Теперь посмеивался Иван, по душе было такое переглядывание, вечно бы так ходить.
    Ушла Маша к березе, возле которой собралось уже много народу и затерялась в толпе, вот Иван впервые потерял ее из виду. Подбежал к толпе, стал приглядываться к людям, обходить толпу сбоку, обошел почти все вокруг, воротился на прежнее место откуда начал поиски и хотел было пойти по другому кругу, но тут дернули его за локоть, чуть с ног не свалили. Обернулся он и увидел Дарью Ионовну, которая всунула ему в руки ковш с хмельным квасом. После этого поймала она с остальными еще четверых парней.
- Берите ковшики и идите по кругу, давая всем выпить по глотку и не более, как закончится квас, так приходите к бидону, тетя Тамара вам еще зачерпнет, а как промочат взрослые горло, так и приступим. Айда!
    Ивана погнали прямо в толпу, так что чуть сам ковш он из рук не выронил. Хотел было он возразить, но тут обступили его со всех сторон, стали выхватывать ковш из рук, стали отпивать люди по глотку и  передавать другим. Началось питье. Ковш быстро осушили, пришлось Ивану идти к тете Тамаре, та зачерпнула ему из бидона и снова толкнула вперед. Так Иван ходил три раза за добавкой, люди отпивали, благодарили землю и всех остальных и ждали, когда каждый из стоявших у березы отопьет. Люди терпеливо ждали, ждала и Дарья Ионовна со своими помощницами и после того, как спал ажиотаж, вошла внутрь круга и вылила остатки кваса из бидона на березу.
- Земля наша богата.
- Богата, богата, - подтвердили присутствующие.
- Живем мы на нашей земле давно. Придет ветер, застрянет он в нашем лесу, заворожит холод, тот же лес нас и согреет. Солнце напустит жар, так у нас есть озера наши, которые напоят нас. Живем мы здесь давно и никуда не собираемся.
- Да!
- Будем жить и дальше на нашей земле, потому как природа-мать будет нас оберегать и защищать от любых напастей. За это благодарим землю, что нас кормит и природу-мать, что живет вместе с нами.
- Благодарим Ярилу!
- Кушай наш Ярила, пей наш лучший квас, - Дарья Ионовна заплясала около вязаной из веток и соломы куклы, которую поставили у березы вместе с подносом, полным пряностей и копченостей.
- Ешь, ешь Ярилушка!
- Угощайся!
    Благодарили Ярилу за всякое добро, за пустяки пустяшные, каждый о своем, хоть и криком, хоть и вполголоса. Затрещали трещотки – это мужики вышли вперед и закрутили, заиграли в гудки, зазвенели колокольчики, ударили в баян и заплясали по примеру Дарьи Ионовны все по кругу, пустилась толпа в хоровод и завела замысловатую песню.
Во поле было во поле,
Стояла береза.
Она ростом высока,
Листом широка.
Как под этой березой
Лежал Кострома;
Он убитый – не убитый,
Да убрусом покрытый.
Девица – красавица
К нему подходила,
Убрус открывала,
В лице признавала:
Спишь ли, милый Кострома,
Или чего чуешь?
Твои кони вороные
Во поле кочуют.
    Молодежь веселилась до упаду, а тот, кто постарше был, старался хоровод поближе к березе притянуть, тот, у кого получалось зайти поближе к кукле, старался задеть ее ненароком, чтобы другим это не было видно. Круг прошел, другой и только на третьем круге кукла упала на землю. Тут бабы закричали, схватились за голову, мужики заорали, что Ярила помер. Хоровод мигом остановили, а далее для молодежи началось непонятное. Мужики подошли к Яриле и стали его тормошить, ставить на ноги и толкать, отчего он падал обратно как неваляшка.
- Вставай, вставай Ярила!
- Проснись Ярила!
    Бабы сзади подошли и закричали, стараясь выдавить из себя слезы.
- Ой господи! Помер он, помер!
- Какой же он был хороший!
- Не встанет он больше!
- Ой, да как же нам расставаться с тобою?
- Приподнимись хоть на часочек!
    Мужики подняли Ярилу и понесли его вокруг березы, пятясь задом наперед, так прошли круг, люди отступали, расчищали путь, а бабы все не останавливались.
- Батюшка Ярила, на кого ты нас покинул, закрылись твои ясные оченьки!
    Мужики донесли Ярилу до погребального костра, положили его поверх дров и принесли его поднос, пряности и копчености которые раскидали возле него. Заранее приготовленный костровик поднес факел и разжег огонь. Костер вмиг разгорелся и клубы белого дыма поднялись над полем. Но люди без радости, но уже и без слез вновь пустили ковши с квасом, взятым из другого бидона.
- К весне придет Ярилушка.
- Хороший был.
- Придет, придет!
    Все с явным нетерпением ждали когда сгорит Ярила, так вроде бы нехорошо это было, а с другой стороны повод для нынешнего сбора был совсем другой, знала это и Дарья Ионовна, которая всполошила всех после того, как исчез Ярила в углях и собрала снова всех у березы.
- Вот и лето пришло!
- Встречайте красное лето!
    Вновь зазвенели колокольчики, а Дарья Ионовна подняла руки в небо.
- Разыдись темно,
Разгорись добро,
Засверкай светло,
Яри ясное,
Солнце красное.
Стани-стань доли,
Яко Род вели.
Стани-стань доли,
С неба до земли.
    И все хором подхватили и трижды поклонились.
- Стани-стань доли,
Яко Род вели.
Стани-стань доли,
С неба до земли.
- Зашуми поле, расплодись землица наша, озарись огнем. Гой!
- Свет крепце!
    А Дарья Ионовна продолжала.
- Гой Купало красен
Стань во небе ясен
Папороть искрящий
Огнецвет купавый
Во ночи горящий
Клады выпростаны
Кади выкачены
Копны жита золотого
Котлы пива хмеляного
Во ночи еси чудесной
Купы многи составлятись
Под куполищем небесным
Благо рода совершатись
Повели почать купанье
Здраву чисту за старанье
Славься сам Купалец
Великой удалец!
- Гой Купале Сварожичу!
- Гой, - понеслось по поляне многоголосием, - Гой, гой!
    Помощницы Дарьи Ионовны стали ходить по кругу с тазами и собирать требу, с каждого понемногу собирали хлеб, блины, бублики, а местами даже и огурцы.
- Божия треба – свети освящайся,
От земли до неба – свети освящайся,
От соли да хлеба – свети освящайся,
Пребуди лепа – свети освящайся!
    Тетя Тамара выбрала самый большой пирог и обошла с ним вокруг березы, и каждый, к кому она подходила, касался его правой рукой и загадывал желание.
- Довольно?
- Довольно! – крикнула толпа.
    После этих слов Дарья Ионовна кинула в огонь все, что было собрано помощницами, а под конец в костер пошел и пирог. Люди подняли руки, заиграла музыка, девушки тут же подхватили и завели хоровод, в который затаскивали каждого.
- Как ходили девочки
Около Мареночки
Около Купало
Солнце заиграло.
Травы зашумели
Ноги ударяли
По воде ходили
По огню плясали
    Поднялось веселье, и серьезные мужики, и гордые парни также взялись за руки и пошли по кругу. Веселился с ними и Иван, три круга успел пройти за компанию с остальными  прежде чем остановился. А как отошел от круга, так стал ругать себя за то, что позволил себе отвлечься и пустится в общее веселье настолько, что потерял из виду Машу.
    А ведь прошло совсем немного времени и уже случилась беда. Один из парней задержался возле нее при раздаче освященной пищи и о чем-то уговаривал девушку. А то ли шептал непристойные вещи, то ли напрямую побуждал к чему-то, но Маша так пустилась в краску, что щеки румянились. И никуда тот парень не торопился, тоже забыл про всеобщий пляс и теперь с интересом привлекал Машу. Иван чуть не поперхнулся, обругал себя, что отошел так далеко, что теперь не слышал, что этот негодник шептал ей, чем ее так смущал. А ведь и более того, посмел взять ее блюдце и отвести поодаль от остальных. Иван нахмурился, вот беда, откуда не ждал и не гадал, что такое выйдет.
- Шельма!
    А парень тот был знаком ему, а как же ему быть незнакомым, если он с ним не далее как вчерашней ночью проказничал плечом к плечу по деревне. Ведь это был Петька Бродников, сын тети Тамары, которая часом назад разливала квас из бидона. Вот так Петька, ведь должен был знать, что не для него Маша, а лезет как баран.
- Прянички жуешь, значит, - Иван сжал кулаки  и подошел поближе.
    А с близкоты было видно, что Петька не просто так заливает уши девушке, но и позволяет себе погладить ее по руке, поправить рукав. И более-менее было слышно, о чем у них беседа.
- Так говоришь, с весны скатерть вышиваешь, а какие узоры?
- Такие, чтобы не были похожими на предыдущие. До прошлой недели вышивала солнце.
- А зачем солнышку солнце вышивать, ты и сама горишь огнем и глаза у тебя яркие, так что ослепнуть от такой красоты можно!
- Перестань.
- Вот не соврать тебе, года три назад возвращались мы с батькой из центра. Подустали конечно, ведь не один час ехали. Помню, как подъезжали к сенокосу в низовье и тут я увидел тебя. Солнце уже садилось, а ты все копна ставила и волосы все в траве у тебя были. Так я же после того три дня не мог уснуть, все о тебе думал, лежу, закрываю глаза и тебя вижу всю мокрую от жары, чудилось мне, как мы потом на купалку пошли.
- Ну хватит, - краснела Маша, ей бы и уйти к остальным было охота, но как навязчивого собеседника отвадить.
- Я же о тебе по ночам мечтал. Вот наступит ночь, уведу тебя подальше от посторонних глаз и так зацелую, защекочу, что без сил на землю упадешь.
- А я тебя защекочу так, что на землю упадешь и больше не встанешь! – не выдержал Иван и подбежал к ребятам.
    Маша разволновалась, впервые Иван к ней подошел напрямую. А Иван не стал на нее смотреть, слету оттолкнул Петьку в сторону и встал между ним и Машей.
- Ты чего толкаешься?
- А нечего тебе языком трепать поутру, отъел хлеба и дуй к остальным в хоровод.
- Да ты чего, Ванька, - Петька удивлено развел руками, - я где хочу, там и стою, с какого перепугу ты мне указывать стал или голова кругом пошла от бессонной ночи?
- С головой моей все в порядке, - Иван все сердился, - ступай отсюда подальше!
- Ишь, сам ступай!
    Петьке и невдомек было отчего такое поведение, разошелся он от такой наглости, успел даже рукава закатать, но тут увидели остальные парни к чему все близится, подбежали со всех сторон, закружили Ивана с Петькой по кругу и понесли к березе. Хотел было Иван отвязаться от них, но крепко они его держали, а после все завертелись в хороводе и плохое стало забываться.
    А там уже и кутерьма понеслась, парни вырываться стали, все решить не могли кому первым на березу бежать. Вырвался Вася, побежал, но не смог как следует выхватить березку, также как и Илья, который побежал вслед за ним. Только третьему удалось ее выхватить. Понял тот, что в его руках березка, побежал сломя голову к берегу, парни вслед ему поотламывали ветки и тоже спустились к речке. Солнце стояло высоко и вновь стала давить духота, люди разрубили березу на щепки, каждому дали по кусочку, даже детям, а затем все бросили кусочки березы в воду.
- Плыви купало за водою,
Да за святою росою.
    После всего стали мужики снимать рубахи и заходить в воду, вслед за ними полезли в воду бабы и вся детвора. Парни с девушками отошли подальше и устроили свою купальню.
    Иван все не спускал с Маши взгляда, пошла она с подружками в воду, так сел он  на берегу и стал наблюдать, сам в воду не лез. Все девушки уже поняли, что к чему происходит  и то и дело что перешептывались, слух как ветер дошел и до баб, которые в своем кругу стали сплетничать не хуже молодых. Замечал это Иван, но какое ему было дело до остальных, пусть себе кудахчут, раз им так хочется, сидел он на берегу пнем и было ему все нипочем. Смотрел как Маша купается, смеялся, если какая-нибудь девушка толкала ее сзади и плескала водой и думал, что век бы так мог сидеть и смотреть на нее.
    В то время когда на речке устроилась большая купальня, поодаль, возле шалашей с едой собралась группа людей. Иван приметил это, а также то, что разговор у них был непростым, уж точно не насчет еды вели беседу. Стало ему интересно, что же там происходит, убедился Иван, что Маша с подружками и что ничего с ней не может случиться, поднялся с земли и пошел к шалашу. А там стояли известные люди: Дарья Ионовна с тетей Тамарой, дядя Коля Никитин, Сивцев Иннокентий и еще с десяток баб и мужиков. Иван расспросил их по какому поводу собрались, но все шикали и отвечали, что ждут гонца. Вскоре он появился, Карасев Сашка, муж тети Тамары, пришел по тропе с деревни, выпил залпом ковш с квасом, когда отдышался, стал говорить.
- Были в деревне, взял с собой ребят Моху и Кирилла.
- А где они?
- Вон телегу тащат, все вилы, топоры, печни, кочерги со дворов собрали, что нашли, то и взяли.
- Вот правильно, - похвалила Дарья Ионовна, - так чего там, рассказывайте.
- Значит так, - Сашка подошел поближе, - заходим в деревню, там тишина жуткая стоит, знаем, что никого в деревне не может быть, оттого и прислушиваемся. Стали по дворам ходить, инструменты собирать, у Степаныча телегу нашли, туда все и водрузили, обошли деревню, идем обратно и возле колядовского двора слышим, что шуршат у соседей в доме и еще будто ставни стучат.
- Не может быть, это у Артемьевых?
- И что же?
- Взяли в руки вилы и пошли смотреть. Во дворе-то все тихо и ставни стоят как и раньше, значит из дома стучали.
- Вон оно как;
- Ладно, заходим в дом, я впереди, Кирилла у крыльца поставили и видим мы с Мохой, что сидит за артемьевским столом жена Коляды Маркична. Вот зараза противная!
- И все неймется им, когда же отстанут!
- Так чего она там делала?
    Сашка с мужиками закурил.
- Сидит она за столом, длинными ногтями чешет себе пузо и стучит зубами, оттого и стук такой громкий шел, что грешили на ставни. Сидит и смотрит на нас, а мы примечаем все, видим, что не просто так сидит, а в левой руке вилки держит, а на столе холодец студится. Вот, видать, она и ждала поры.
- Мужа-то своего бедного, Сидора Евстафьевича!
- И как же дальше было? – торопила Дарья Ионовна.
- Крикнули мы Кириллу держать вход, забежали с Мохой с разных сторон и стали ее ловить и пытаться на вилы насадить, а она, гадина проворная, стала по стенам и по потолку бегать, выхода-то ей нету, Кирилл крепко вход держал. Вот мы с Мохой замучились по дому бегать. Возьмет и по стенам тяп-тяп, в угол забьется, после того, как миской в нее запустим, только после этого в другое место перескочит. Так ведь еще вилками стала кидаться, семь штук кинула, еле увернулись. А тут закончились они у нее, снова в угол под потолком забилась. Моха сразу смекнул, поднял он вилки с пола и воткнул их в стену. А для нее, видать, вилки важными инструментами были, поскакала по стене к вилкам, только хотела взять, тут Моха проткнул ее вилами и пригвоздил к стене. Здесь и я с Кириллом подбежал и стали мы тыкать ее, пока не сдохнет. Как сдохла, уронили ее на пол и кинули в подпол.
- А точно сдохла?
- Точно, продырявили ее как сито.
- Вот молодцы, - похвалила Дарья Ионовна, - с чем еще столкнулись в деревне?
- Ни с чем, мы после такого инструменты привязали и поспешили сюда, может и было еще что там, не заметили.
- Ничо, ничо, сколько вил привезли?
- С сотню, еще топоры.
- Ничо, ничо, - Дарья Ионовна осмотрелась, - никому ни слова, но быть начеку, затеяли праздник – будем праздновать, а инструменты поближе сложите.
- Ладно.
    Ивану тоже наказали держать рот на замке и отправили к молодежи. Переполошила его такая новость, что сразу он и не приметил, что не было девушек возле Маши, а стоял рядом с ней все тот же Петька. Тут все страхи убежали.
- Вот поганец!
    Захотелось ему выбить дух с Петьки, чтоб не смел больше и близко подходить к Маше, но на полпути остановился и задумался. А что если самой Маше по нраву, что он к ней постоянно прилипает как банный лист. Об этом-то он не думал, стал прислушиваться к тому, о чем теперь говорят.
- Так когда же мы с тобой травы пойдем собирать?
- Не время еще. Травы я буду собирать с подружками.
- Но ведь дело-то не в травах, - горячился Петька, - а давай в деревню сходим, там как раз сейчас никого нет, никто нам не помешает.
- Ну не хочу я никуда идти.
- Не хочешь или боишься? Я, если бы знала, ничего не боюсь, любую заразу руками задушу, пойдем же скорее в деревню.
- Не боишься ничего, – крикнул Иван, - так сам иди в деревню и мы посмотрим, какой вернешься оттуда, языком молоть все мастера, а ты на деле покажи.
- А что тебе показать? – Петька встал в стойку.
- Что хочешь, только иди к другим приставай, а людям со своими уговорами не лезь, коли не хотят.
    Знал Петька отчего Иван бесится, но хороша Маша и кто сказал, что иванова она.
- Да я посмотрю, не нравлюсь я тебе, раз все время бочку катишь?
- Не баба ты, чтобы мне нравиться, гуляй отсюда!
- Вот как говоришь!
    Подбежал Петька к Ивану и схватил за грудки, Иван тоже не стал стоять и дернул Петьку в сторону, отчего тот кувырнулся на землю.
- Вона чего началось! – крикнули бабы.
    Прибежали мужики, разогнали парней по сторонам, не стали разбираться, что к чему, хлопнули по плечам парней и увели всех на обед. Во время обеда парни успокоились и вроде забыли об обиде, но каждый лишь показывал, что все забылось. Не стали люди с расспросами лезть, затеяли обеденную игру, запели песни и пошел праздник гулять полю как и прежде. Таким макаром время дошло и до сумерек.

    Как только солнечнее лучи стали скрываться за горизонтом и дневная духота стала спадать, вышла ребятня из речки, бабы вышли из леса и весь народ собрался у кострища. Тетя Тамара вновь пустила ковши с квасом по кругу и порядком захмелевшие мужики пуще развеселились и теперь с довольной улыбкой стали участвовать  во всех задумках баб. Выпил и Иван, он поморщился и стал приглядываться, что происходит у кострища. И какого же было его удивление, когда с факелом вперед вышла Маша, она прошла круг мимо людей и без слов разожгла костер. Здесь и крики пошли и свист, вновь затрещали трещотки и зазвенели колокольцы и люди снова взялись за руки и пошли хороводить.
- Ой на святого Купалу
Ой на святого Купалу
Там ласточка купалась
На бережочке сушилась
Красна девица журилась
Было лето, иль не было
Мати гулять не пускала
Златым ключом замыкала
Я ж на святого Купалу
До милого побежала…
Купало, купало
Девицкая красота
Мальчоцкая сухота
Девиц умывание
Парней воздыханье
Как на святого Купалу
Солнце ясно заиграло.
    Разгулялись бабы с мужиками, весело было детворе, зазывали все хором лето.
- Приди лето ясное
В рубахе красной,
В соломенной шляпе,
В ржаной опояске,
В зеленых сапожках,
В золотых сережках. Эгэй!
- Эгэй! – понеслось по поляне, - Гой!
    Злился по-прежнему Иван, хороводил со своими возле большого круга и одна была у него задача: встретиться спиной к спине с Петькой. Никак у него это не получалось, вот и первый круг прошел зазря и на втором круге они не сошлись. Только в третий раз удалось Ивану затормозить своих, чтобы удариться спинами с нужным. Ударились сильно, Петька отскочил вперед и упал на землю. Хоровод остановился, Петьку стали поднимать с земли, а тот как встал на ноги, сразу и приблизился к Ивану.
- Ты чего вытворяешь?!
- Да кто же знал, - хохотал Иван, - что ноги у тебя, как солома, не можешь устоять!
- А получай-ка это, посмотрим, как устоишь, - Петька двинул со всей силы Ивану в челюсть.
    Мужики быстро их разняли, остальных утихомирила Дарья Ионовна.
- Стойте, стойте, отчего все началось?
- Ясное дело от чего, - крикнули с толпы.
- Вот не видать этому, чтобы мы друг на друга бросались. Чего это вздумали тут вытворять?!
- Да они же не  успокоятся, с самого утра бесятся.
- Надо было прижучить, - Дарья Ионовна повременила, в голову пришла забавная идея, - а ну-ка, девки, побольше факелов сюда, разожгите столько, чтобы все кругом видно стало.
- Это мы мигом!
    Разожгли десятки факелов, светло стало как днем.
- И ковш с брагой тащите!
    Ковш Дарья Ионовна поднесла Петьке.
- А ну пей.
- Чего это?
- Пей давай!
- Пей, - крикнул народ.
    Ничего Петьке другого не оставалось, как выпить половину, больше не смог.
- Теперь ты, допивай остатки, - поднесла ковш Дарья Ионовна Ивану.
    Тот без расспросов выпил и лишь прищурился от кислятины.
- А теперь поступим так. Раз хотите биться, так устроим бой, но не как вы сейчас затеяли, а по правилам. И уговором будет такое: кто победит – тот и будет прав.
- Разумно, - подхватил народ.
- А после боя все вопросы снимаются, решаем все зараз.
- Давай бой, - мужики сняли с парней рубахи, начертили на земле круг и пустили туда парней.
- Условимся на следующем, - продолжала Дарья Ионовна, - тот, кого первым выкинут за пределы круга, тот и проиграл, а чтобы не покалечили себя, будете биться на мешках. Витька, тащи мешки!
    Заполнили мешки всякой одеждой и полотенцами и кинули парням. Началась потеха, парни мутузили друг друга мешками и пытались оттолкнуть противника за черту, а народу этого и надо было, кричали, орали, подбадривали парней, подсказки сыпались отовсюду.
    Надоело Ивану так биться, только силы зря уходили, решил он действовать по-хитрому. Встал у черты и стал принимать на себя удар, а Петька этого и ждал. Замахнулся он в первый раз, попал Ивану в плечо, оттого и не полетел вперед, замахнулся во второй раз и попал в ноги, не получилось у него хорошо врезать. Собрался он, замахнулся в третий раз и тут Иван отскочил в сторону, а мешок Петьку потянул вперед, вот он и забежал за черту и рухнул на землю. Руки поднялись вверх, закричал народ, поднял Ивана над землей.
- Вот молодец.
- Во хитрюга, видел как он его?
- Без единого удара выбил!
- Ишь какой!
    Обрадовалась и Маша, что Иван выиграл, стала подходить ближе, зашла в толпу, что хвалила Ивана и вертела его по кругу. Приглянулся он ей давно, на самом деле когда он отворачивался от нее, она не спускала с него взгляда, но вот признаться никому так и не смогла. Но нынче все было другим, настало то время, когда нужно раскрывать свои карты. Подошла она к нему сзади и хлопнула по плечу, а как только Иван обернулся и увидел, кто стоял позади него, убежала прочь. Заулюлюкали мужики, тоже похлопали со всей дури Ивана.
- Что ты стоишь, бестолочь, догоняй ее!
    Только так Иван смекнул, побежал вслед за ней, быстро ее догнал и остановил. Не прятала глаза Маша, смело взяла его за руку и повела к костру. А там уже весь народ собрался, ели, пили, разговоры лили. Дарья Ионовна встретила молодых, напоила их, а затем обвязала их руки лентой.
- Ну значит так Иван и Маша, коли сохраните ленту, в таком случае сыграете свадьбу, а уж разойдутся руки – так и не с меня спрос будет, бесполезными окажутся ваши старания. Ну что, верно я говорю?
- Все по правилам, верно, - завелся народ.
- Держи крепче, - кричали мужики.
- Поддай-ка жару!
    Раскочегарили костер, накормили его брагой и после этого Иван с Машей побежали на него. Страшно стало Маше, что не сможет перепрыгнуть через него, но Иван крепко сжал ее руку, почти до боли и потянул за собой. Высоко прыгнули и далеко приземлились и самое главное сумели не развести руки и сохранить ленту молодые.
- Вот и молодцы, - сказала Дарья Ионовна, а затем осмотрелась, - а чего это остальные стоят?!
    Стали девушки выбирать суженых по машиному примеру, образовались пары, которые шли к костру и с разбегу прыгали через него. Вслед за молодежью через костер запрыгали мужики с бабами, детвора и вновь веселье пошло, шум, гам, всем удавалось перепрыгнуть, хоть поначалу и были сомнения. 
- Все ли простили обиды? – перекрикивала Дарья Ионовна.
- Все!
- Все ли простили обиды?
- Простили и вспоминать не будем!
- Все ли простили обиды?
    И вновь толпа утвердительно закричала. А обид, мой дорогой читатель, как мы помним было предостаточно. Вспомнить хотя бы вчерашний вечер, как молодежь изгалялась, так ведь такое и придумать невозможно. Но что старее, то правее, а что моложе, то дороже. Не выдумала бы молодежь вчерашние забавы – не было бы нынче на поляне никого, по-прежнему люди сидели бы в своих избах и пугались каждого шороха. А чего надо было сидеть и бояться ума не приложить. Так ведь затем и бьют, чтоб больно было, сплотился народ как никогда раньше, понял он, что не быть одному в поле, надобно и сподручней сообща все решать и бояться тем более не нужно. Боятся ведь того, с чем не знают как справиться. А люди знали теперь как с напастями быть, знали люди в чем их сила. Только лишь в силе духа и были теперь все честны перед другими, не держался теперь никто обособлено.


    Взглянем же на компании, которые расположились вокруг костра и теперь ужинали за общей скатертью. Вот сидит Никошка Макаров, мужику тридцать лет отроду, а еще холостым ходит, чего ждет непонятно, в деревне-то как, если к двадцати годам не обзаведешься семьей, так ставят на тебе крест и ходишь как прокаженный. В первое время приходят, сватаются, а после начинают обходить стороной, хорошо если попадется на улице старая дева, от безысходности глаз ляжет и сойдутся наконец, а не будет никого, так уж и беда. А вот рядом с ним расположилась Ульяна Захаровна, баба, про которую можно рассказывать часами, как и про любую бабу, жившую в деревне. Имеет она двух дочерей Марьяну и Ольгу, Марьяна постарше, сосватали ее первой с сыном Валентины Прохоровны, что по соседству жила; эти два двора совместили, убрали забор и получился один большой участок на две семьи. А к Ольге долго никто не приходил, Никошка стал пытать счастье: решился пойти и поговорить с Ольгой. Выпил для храбрости, потом выпил еще немного, чтобы язык заболтался, к вечеру стал выжидать когда мать с отцом уйдут за коровами. Родители после ужина вышли из двора и пошли к прогону, ну вот Ольга и осталась дома одна. Зашел Никошка во двор и направился к дому. А ведь когда сватаешься – нельзя пить, глупостей можешь наделать, что все испортишь. Вот и Никошке не повезло: перепутал он дома и зашел к Марьяне, которая лежала за печкой и дремала, стал он зазывать невесту, пристроился к кровати, проснулась Марьяна, увидела, что не муж ее прилег, так закричала на весь дом. Тут из огорода вбежал муженек ее с Ульяной Захаровной и обомлел. Наглость какая, лезть в чужой дом и пристраиваться к чужой жене! А Никошка сам удивился этому, но легче ему от этого не стало, загоняли его по всей улице, огрели как следует шваброй, повыдергивала Ульяна Захаровна ему волосы и понадавала тумаков. А к утру слух разнесли не без помощи известной нам Софьи Наумовны о том, что Никошка Макаров к чужим женам лезет, все разом в деревне о нем мнение сложили, что гулящий мужичок оказывается. А с такой славой жену найти стало еще сложнее. Лет пять не разговаривала с ним Ульяна Захаровна, а нынче посмотрите как друг к дружке прижались, из одной кружки бражку сосут. Все обиды разом забылись.
    Присмотримся теперь к еще одной компании, что устроилась с правой стороны. Здесь главенствовал Фома Поливанский, он всегда разговор ведет, шумный мужик. Отец его был прежним главой, так что важная фигура сидела в центре круга. Передались от отца хозяйские замашки. Но оттого любили его мужики, что был он славным рассказчиком и историй знал всяких большое количество, с каждым разом, а будь то сенокос, рыбалка или охота, затевал он новый рассказ и никогда не повторялся. И рассказчиком был интересным, причмокивал на главном месте, выжидал, когда уговорят его рассказывать далее. Что же я вам говорю, вот послушайте сами о чем шел у них разговор.
    Фома до этого успел рассказать одну историю, теперь передавал ковш с брагой по кругу и довольно причмокивал. В кругу сидели мужики Сергей Новиков, Димка Сутаков, Женька Долгунов, еще с десяток баб и молодежи. Все его стали упрашивать рассказать еще, на что Фома улыбался и припоминал что-нибудь такое, чтобы всем понравилось.
- Давай Фома, раз пошла такая пьянка, трави еще, - просил Димка Сутаков, ведь когда еще попадется случай так посидеть.
- Так и быть, вот только дайте припомнить.
    Фома зажевал калач, причмокнул, а затем начал.
- В старое время жил здесь человек.
- В старое, ну значит в твое время, - засмеялись мужики.
- Зачем в мое, я же молодой еще!
- Да ладно!
- Так не совсем старик же, а в старое время – это времена отца моего. Вот в то время жил человек, звали его Тит Заборовский. Имел всю жизнь хозяйство, дом, жену, но к очередной зиме есть нечего было, зарубил свою кобылу и пустил на мясо. Вот к лету стал думать, что делать с добром. А добро было нехитрое: узда, которую он поменял на дрова и грабка железная с целыми зубами. Пустил слух, что продавать решил за пятьдесят рублей. К нему стали приходить соседи, человек пять подошло и никто из них больше пятидесяти рублей не предлагал. Вот как быть, советовался с женой, цена у всех одинаковая, продашь одному, так другие обидятся. Долго сидел-думал и придумал как поступить. По утру собрал мужиков на своем сенокосе, дал косы и разбил по кускам. У каждого равная площадь, кто быстрее скосит свой участок – тому и продаст. Вот мужики стали наяривать, в поту, в жару, к обеду закончили все разом, тютелька в тютельку. Одним взмахом. Стал Тит советоваться с мужиками, ведь никто не победил и не проиграл получается, мужики-то разругались, каждый стоял на своем, мол, он первым закончил. И вот, чтобы прекратить спор, Тит распустил мужиков и собрал их на следующий день. Одолжил у людей коня, нацепил грабку и повел их опять к сенокосу. Там дал такое задание: кто качественнее уберет свой участок и поставит больше всех копешек, тому и продаст, а тем временем как раз и посмотрит кто грабкой хорошо владеет. Вот мужики целый день колупались по очереди, ни одну соломинку старались не пропустить, копна ставили по договору с ростом в грабли. А ведь трава-то одинаковая, к вечеру стали считать и у всех по пятнадцать копешек вышло. Каждую измерили, перепроверили, пересчитали. Пятнадцать. Заплевались мужики, стали матом крыть и как быть не знали, опять никто не оказался лучшим. Тогда Тит задумал самое верное, сказал мужикам следующее: кто первым завтра утром привезет свои пятнадцать копешек ему во двор, тому и продаст. А как они это сделают, где телеги раздобудут – это уже их забота. И ушел Тит домой.
    Фома стал причмокивать, послюнявил пальцы, стал прожевывать калач.
- Так чего на следующее утро было?
- А значит вот так. Поутру сидит он в доме, чаи гоняет с женой и слышит, как в ворота стучат, чуть ли не ломают их. Выходит во двор и хватается за голову. Пять тележек сразу пытаются втиснуться в ограду и друг другу мешают, так и стоят у входа. Тит снимает жерди и мужики разом въезжают во двор, все высыпают, ставят пять стогов и выводят лошадей на улицу. После подходят к Титу и спрашивают, как теперь быть, кто первым был, ведь кто-то же влез-таки раньше остальных. А Тит сделал вид, что разозлился, якобы ему ворота погнули, жерди на концах треснули. Разве так надо было, кричал он на них, рассыпали все по двору, будто делать нечего как ходить за ними и граблить. Выгнал мужиков со двора, сам в тот же день пошел к знакомому и обменял грабли на кобылу. Привел ее к себе, завел в стойло и зашел обратно чай пить.
- Ну так что же?
- Как что же? Вот вам наука, грабка у него была лишняя, просто так стояла, а тут и сено тебе на всю зиму и косить не надо и кобыла опять появилась. Хитрым был Тит Заборовский, много о нем еще рассказывали, интересным был.
- Так конечно, такое выдумывать!
- Мужики не любили его сильно, всю жизнь потом вспоминали, как он надул их, а он только и знал, что разводил руками, мол, чья корова – того и молоко.
- Вот хитрец!
- А было ли такое? – засомневался Женька Долгунов.
- Было, - подтвердил Фома, - Лихоступова знаешь, что в колядовском кабинете висит?
- Ну видел.
- Вот это внучок его.
- Мда, - мужики пустили брагу по кругу.
- Давай еще расскажи, славно лапшу вешаешь.
- Лапшу те баба вешать будет.
- Да расскажи.
- Но нет, - Фома причмокнул и встал, - вон гляньте, колесо начинают жечь, пойдем и мы пособим чем-нить.
    Дарья Ионовна со своими разожгла большое деревянное колесо и крикнула молодежи, чтоб до самой воды докатилось, а для этого чтобы палками его раскручивали. Покатилось огненное колесо по полю к речке, парни с радостью подгоняли его и бросили в воду. Уже на берегу девушки соорудили плотик из веток, побросали на него венки, что целый день носили на голове и пустили плотик в воду. Старшие на поляне затевали песни, у костра вновь закружились в танце, а у девушек на берегу пошла своя песня.
Венки кидали
Кидали в воду
В воду быструю
Скажи Мыланька
Про жизнь молодую
С кем наша Мыла
Век вековати
Кого наша Мыла
Любым назвати
Долго ль я житии
Долго ли буду
Неси Мыланька венок
Не дай потонути
    Парни убежали в лес за дровами, принесли столько, что хватило на шесть больших костров, по всему берегу поставили кострища и подожгли. Светло было как днем, духота пошла такая, что молодежь вновь зашла в воду и устроила купальню.

    Наступила глубокая ночь, а забавам уже не было конца, до самого утра молодежь готова  купаться в воде, а старшие устраивать посидели у костра и ведь удачно все складывалось. Недаром были устроены гуляния, непременно нужно было решать нерешенное сейчас, чувствовал это Миша, горд он был собой, что получилось у него собрать людей. Чувствовал и Иван, что самая пора была для разговоров. Огляделся он в воде, все знакомые лица, но не было Маши среди них, вышел он из воды, выжал одежду, поднялся к старшим и заметил, что сидит она возле Дарьи Ионовны и слушает о чем рассказывают мужики. Стал слушать и он, но неинтересно ему было, все не знал, как Машу вызвать. Дело сделала Дарья Ионовна.
- Вот славно объясняешь Василич, подайте кваску, во!
    Отпила и толкнула Машу.
- А сходи-ка траву пособирай Машка, чего со стариками сидеть, вон и Ваньку с собой возьми, чтоб одной по лесу не ходить, подружки-то твои долго еще из воды не выйдут.
- Сходи-сходи.
    Маша засмущалась.
- За какой травой?
- Да хоть за чертополохом!
- Чертогона посмотри.
- Зверобой.
- Тирлича поищи.
- Плакунчика найди.
- Да мало ли за какой травой, - плюнули мужики, - ты сходи с Иваном и посмотри какая там есть, такую и собери.
- Так если никакой нет, - сомневалась Маша, - просто так по темноте прохожу.
- Так Иван подскажет, где что растет он знает, не так ли Ванька?
- Вот девка, - Дарья Ионовна поставила ковш, - крапиву-то точно найдешь, иди, иди, не время тебе со стариками сидеть.
    Иван не вытерпел, поднял с земли ковш и выпил до дна.
- А хочешь за папоротником сходим?
- За папоротником, - удивились старшие, - сложно будет найти.
- И тем не менее, почему бы не попробовать?
- Таки верно!
    Старшие силком подняли Машу и толкнули к Ивану.
- Найдете папоротник – поделитесь, а теперь ступайте.
    Не понравилось Ивану, что маша с таким трудом пошла с ним, пошел он впереди быстрым шагом прямо в лес. А ведь Маша только ведь стеснялась при старших, а как остались одни и по темноте их уже никто не видел, подбежала к нему, развернула и крепко обняла. Столько всего вырвалось из души, столько всего было выговорено, как неожиданно было такое и приятен такой поворот.
    Вдоволь наговорившись и объяснившись обо всем, молодые ушли в лес, чтобы до утра их никто не смог найти, выбрали самую чащу, там и остановились.
- Свадьбу будем играть как следует!
- Какую свадьбу, - засмеялась Маша, - я еще согласия не давала.
- Так против хочешь сказать, - Иван обомлел.
- Ну с чего взял, раз говоришь свадьбу, так будет свадьба.
    Иван обрадовался.
- Дом будем строить большой, огород распашем!
- Погоди.
- Я корову возьму, одна на зиму хватит, а там отелится и еще лучше будет, через  два года бычка забьем!
- Постой, постой.
- Кирпичи есть, не надо будет в райцентр ездить, со старой печки осталось!
- Постой же.
- Ну что?
- Посмотри туда, что это?
- Где? – Иван обернулся.
    Вмиг вся радость прошла. Там, за кустами, в пятнадцати шагах от них горел огонек.
- Черт меня возьми!
- Не чертыхайся Ваня.
- Тьфу ты, так ведь папоротник горит!
    Никогда еще не удавалось никому из нынешней молодежи найти цвет папоротника. Подбежали к нему ребята, стали щуриться, до того ярким синим пламенем горел он, что долго смотреть нельзя было. 
- Вот везет так везет нынче, - не мог поверить Иван, - сорвем и побежим к деревне, в лесу так и так ничего не найдем!
- Не рви, - остановила Маша.
- Отчего же, так повезло, никому так не везет нынче как мне!
- Не нужны нам клады, сами все получим честно.
- Да как же так Машенька!
    Иван огорчено вздохнул. Папоротник еще погорел и так же быстро угас, как и появился.
- Честно жить будем.
- Это хорошо, - улыбнулась Маша.
    Рад был Иван, что нашел в жизни настоящую любовь и не нужны были на самом деле никакие клады и подарки. Обнял он Машу и поцеловал.
- Что же это? – отвернулась Маша.
- Что теперь?
- Разве ты не слышал?
- Что же? - спросил Иван.
- Тс, слушай.
    Иван прислушался.
- Так чего же?!
- Тс, кричат в поле.
    И правда, с поляны доносились еле уловимые крики баб. Иван тут же взял Машу за руку и побежали они обратно к людям, к самому костру. Там уж собрался весь народ, захмелевшие мужики проснулись, молодежь вышла из реки и наспех одевалась. Дарья Ионовна собрала старших и ту бабу, которая кричала, к ним подошли и Иван с Машей.
- Так чего ты видела? – спросила Дарья Ионовна.
- Не людей, мы пошли с Томкой за травами и тут шлепки по воде, мы спустились к речке…
- С какой стороны, ведь молодежь плескалась, могли и перепутать.
- С левой, там точно наших не было. Спустились и видим, как один по воде перебегает с места на место…
- Кто?
- Не разглядели.
- Ну и?
- А потом переплыл речку после того как нас увидал и запрыгал прочь к кустам.
- Да как выглядел он?
- Но ведь не разглядели, - баба не могла отдышаться, - не по-нашенски, может и хвост был, темень такая. Мы и без огня ходили, не разглядели.
- Вот бабы!
- Ну вот и началось!
    Дарья Ионовна завязала платок на голове, попросила мужиков принести собранные в деревне инструменты, а молодежи развести как можно больше костров вдоль берега и по всей поляне.
- Не бойтесь же земели, дух наш силен и не сломать его никому!


35

    Незнакомцем, нелепо замеченным бабами по ту сторону речки, был знакомый нам Данил Налейко. В тот час, когда Дарья Ионовна собирала всех у костра, он уже во всю прыть бежал к поместью, попутно соображая до чего может довести такое разгульное поведение людей. И как любое существо, принадлежавшее к нечистому роду и вызывающее презрение к всевозможным попыткам людей противостоять либо помешать их действиям, Данила предвкушал скорую расправу и заранее готовился использовать с хитростью все имеющиеся возможности для истребления всех неугодных именно ему. Ведь права была тетушка, когда объясняла своей преемнице, что ничего так сильнее не волнует человека, как искажение изображения в зеркале. Что же касается самой тетушки, то в это неспокойное время она давно и крепко спала в своей спальне, а прислуга ее даже и не догадывалась, какую новость им несет бывший секретарь.
    Добежав до поместья, Налейко первым делом забежал на кухню, все рассказал сидящим там Соломию и Марфе и стал есть.
- Ты ешь, ешь, - подкладывала ему Марфа, - а сильно веселятся?
- Вы бы видели как! Такие танцы устраивают, что земля дрожит, хмельные все, нагишом купаются.
- Вот так история!
    Соломий затушил папиросу и встал со стола.
- Так чего же теперь, как все получается? А может в райцентр бежать собрались?
- Ха, если бы собрались бежать, так бы не прыгали, никуда они не бегут, - Данила перестал есть.
- Во чудюса, - Марфа развела руками, - зовите Маркела!
    Соломий побежал к сараю, разбудил Маркела и привел к остальным. Попросили Данилу рассказать еще и еще как все происходит на поляне и с каждым рассказом Данилы каждый из присутствующих на кухне радовался в глубине души, но никак это перед другими не показывал, лишь Маркел, с трудом пережевав новость, вскрикнул, но тут и замолк.
- Что же тогда?
- Как мы поступим?
    Люди были взбудоражены, они прикрыли дверь и стали шептаться. О чем дальше шел разговор, было уже не расслышать и лишь по эмоциям людей становилось понятно, что решалось что-то важное.
    В конце концов, договорившись о своем, люди вышли из кухни и замерли. Посреди гостиной стояла тетушка. Эта раскисшая, одряхлевшая старуха подошла к каждому, обнюхала головы и нетерпеливо спросила.
- Почему не спите?
- Не время сейчас спать, тетушка.
- Что так?
- Люди встали, - сказала Марфа.
- Какие люди?
- Ну как какие, - удивился Соломий, - из деревни.
    Тетушка стала морщиться, на несколько секунд она замерла.
- А там остались люди?
- Их много там осталось.
- Их? И насколько их много?
- Настолько, - Соломий переглянулся с остальными, - что могут танцевать и веселиться и устраивать такие игрища, что волосы на голове пойдут.
- Даже так! И как долго это длится?
- С утра.
- С утра. А я об этом узнаю только ночью, - тетушка подняла дрожащую руку, - кто ходил туда?
    Данила вышел вперед, все остальные же наоборот, попятились назад.
- Налейко, идешь со мной, всем остальным сидеть здесь.
    Тетушка вывела Данилу в сад, подозвала старух, которые по своему обыкновению дремали, стоя за кустами, а далее стала расспрашивать Данилу обо всем в подробностях. Но с каждым словом Данилы все сильнее удивлялась она и злилась. Не поверила она Даниле, посчитала, что брешет этот секретарь, погнала своих старух самим все разузнать. Те молча повернулись и взлетели, всего минуту их не было, так быстро слетали они к поляне, а по прилету подтвердили слова Данилы. Убедившись, что все это оказалось правдой, тетушка к удивлению всех села на землю. Она долгое время ничего не могла сказать, все беспомощно оглядывая присутствующих и хлюпая носом. Ей очень тяжело было слышать и в особенности принять такие вести и было ясно, что тетушка никак не ожидала такого поворота событий. Она перебирала в голове все возможные варианты, вспоминала каждый свой шаг, оценивала каждое свое действие начиная с того, как приехала в деревню и поселилась в этом поместье. И все было по ее мнению правильным, проделанной работы было достаточно, чтобы втоптать все живое в землю. А ведь и на самом деле, тетушка сожгла деревню дотла, заставила людей прятаться по углам, но ничего из этого не помогло сломить их дух. Ради чего люди поднимались? Что, в конце концов, нужно людям, почему они не хотят подчиниться и готовы жертвовать последним, что у них осталось, своей жизнью? Это тетушке было не понять, она сидела на земле и думала.

    А ведь время шло, люди успели наготовить бревна, их раскидали по берегу на мелководье так, что было с трудом через них перебраться. Девушки прошерстили весь лес, заготовили сотни веников, парни настругали колы, бабы разобрали вилы, мужики топоры, притащили камней целую телегу. Сообща люди приготовлялись, помогали друг другу и не было в них страха, лишь злость накапливалась. Дарья Ионовна прошлась по кругу, все осмотрела, убедилась в том, что все приготовлено и собрала баб.
- Придут так придут, но ждать не будем. Коли гулять так гулять, тащите с шалаша всю брагу, раздавайте все пряности. Эй, бабоньки, веселей давай!
    Народ сразу сообразил, разошелся, пошел гулять, понеслась по поляне шумная песня, парни забегали за девушками, а некоторые, как Иван с Машей, сели поодаль и стали обниматься. Мужики завели игры, бои, снова заговорили басни, разожгли костер такой величины, что за километры его видно было.
- Метелица, метелица,
Снег по полю стелится!
Кто кружится, вертится –
Тот заметелится.
    Детвора заигралась то в метелицу, то в чурилки, а то и в горелки. И никому не было тревожно, о чем теперь заботиться, ведь будет, так будет, а не будет, так что-нибудь да будет и либо так, либо сяк, либо эдак, либо так. По другому теперь хотели люди, чтоб по их законам было.
    До того шумно загуляли люди, что в нескольких километрах от поляны, в поместье из всех щелей, из всех смрадных, вонючих, темных, заплесневевших нор выползли твари. Ничего не понимая, тетушка встала с земли, подошла к дому и заткнула подходящих. Твари прислушались. И неужели это было на самом деле! Люди плясали, пели, веселились так громко, что шум с поляны доходил до поместья.
- Но как же так, - искренне удивлялась тетушка, - их же не должно было быть!?
    Но они были. Они бесновались вокруг костра, они надевали рубахи с длинными рукавами, они распускали косы, они, наконец, не тряслись от страха и не боялись. Это было великое, непонятное событие, тетушка до этого момента готова была жизнь отдать за то, что все было в ее руках. После беспощадного разрушения деревни, после того, как в людях истребили всю гордость, отобрали свободу и в них не осталось ничего, когда всю их веру выжгли черным пламенем, после всего
этого тетушка была уверена, что теперь не осталось ничего с чем бы она не справилась, потому как сердца были отравлены, а души их теперь пусты. Но ведь нет! Что же было в этих людях такого, какая неведомая сила заставляла их подниматься снова и снова на ноги, ведь не может так быть! Тетушка верила в это, но ведь люди поднимались! И не могла она этого понять никак. В полной растерянности она приказала всем собираться и готовиться к битве.
    За полночь войско тетушки стояло по другую сторону речки. Тетушка собрала всех кого смогла: и чертей, и вампиров, и оборотней, пришли даже те, кто еще вылизывал прошлые раны, калеки. Снова зазвучал адский оркестр под лихой, бесстыдный свист тварей, они лязгали зубами, щелкали костями, стучали в копыта. Тетушка собрала вокруг себя такое войско, какое еще никто никогда не видел. Вся чернота вышла к берегу, этой ночью должна была наступить власть тьмы и каждая тварь желала поучаствовать в долгожданном событии. Но возбужденные и захмелевшие люди, полные счастья и сил, совершенно по-другому восприняли появление нечисти. Они громко и воинственно заорали. И этот ор заставил воду на реке всколыхнуться. Ничего теперь не боялись люди, потому что нечего им теперь было терять. Люди орали со всей силы, с радостью, со злостью. Как бы и ждали тварей и рады им, рады тому, что смогут отомстить.   
    Примолкла нечисть, повернулась к тетушке с удивлением. Отчего это люди их не боятся? Осознавала и сама хозяйка противных тварей и облезших от усталости чертей, что неведомое доныне чувство стало охватывать всю ее армию, хоть великое множество их было, но не было в их рядах прежнего согласия и рвения в отличие от жалкой горстки людей по ту сторону речки. С нахлынувшим негодованием тетушка замечала в глазах своих верных воинов сомнение и растерянность, как такое вообще могло случиться, что было упущено из внимания, что недоделано? Отчего люди стояли стеной несмотря на все невзгоды и несчастья, коих тетушка на славу успела напустить на них? Тетушке было не понять.
    Она обругала своих воинов и стала кричать им идти вперед. И твари стали вразброс спускаться к воде, переплывать речку и выходить на противоположный берег. Тварей было настолько много, что у берега началась давка, они спотыкались об разбросанные бревна, падали, а им на голову наступали следующие, весь берег превратился в громадную кашицу. По сигналу Дарьи Ионовны на передние ряды вышли девушки с зажженными вениками и стали кидать их в толпу тварей, подошли и парни, которые в два плеча бросали просмоленные бревна вниз. Тут же огонь охватил весь берег, твари жарились как на сковороде и назад им дороги не было и вперед не могли пройти и шага. Сотни тварей полегло замертво зараз; ор, сокрушающий все вокруг, раздался по левую сторону речки, люди выпускали всю злость со всей силы. Пока последний человек не упадет на землю, будут они стоять стеной. Бабы после поспешили к костру, куда прилетели ведьмы и старались потушить его, забрасывая костер сырой землей, завывая ветер и дождь. Но не успели ведьмы, быстро их окружили и стали гонять по кругу, ту, которая взлетала, дергали за ноги обратно и бросали на землю. Жестокими были бабы, подняли всех ведьм на вилы, привязали их одной кучей и бросили в костер. Вопли ведьм заколотили все поле, но вслед их воплям послышался одобрительный окрик мужиков. Вот так славно, так и надо! И мужики воодушевились, побежали напролом. Стали рубить они нечисть не жалея сил, твари только и успевали подниматься, как им тут же рубили головы, только успевали отползать, как их нагревали такой порцией ударов, что спина не выдерживала и прогибалась. Тварей палили, окружали, зарубали топорами, забивали палками, насаживали визгливых чертей на кол, детвора взялась за камни, били замертво дальних одним метким броском, не могли твари увернуться от такого града камней. Вместе шли люди, ряд за рядом редела армия нечисти и люди не собирались сбавлять темп.
    Вонь, грязь, смрад пошел по поляне, проливалась черная кровь на землю, поднялся белый дым над всеми, чтобы твари не придумывали – не удавалось им обойти людей и ударить исподтишка, предугадывали мужики каждый их шаг и сами заходили сбоку. Помнили люди, как было в деревне, как мужиков тогдашних твари задавили, теперь-то не допускали таких ошибок, часто перебегали с места на место.
    Молодежь собралась отдельной группой: Вася собрал парней кого смог, Иван попросил Машу собрать девушек и жечь как можно больше разной вещи и кидать в тварей сзади, а сам с остальными парнями перебрался на тот берег и стал рубить нечисть прямо у тетушки перед носом. Молодежь-то и того более – заиграла кровь, расправилось плечо, вдвойне веселей и быстрей замахивались парни топорами и палками, подбегали гурьбой и насаживали клыкастых на кол. Вскоре и конь под тетушкой стал фыркать и дергаться, приближались люди к ним, расчищали себе путь, не могли их твари остановить.
    Сильны были люди, становилось ясно, что брали они верх. Тетушка крикнула, чтоб твари вернулись и перегрызли молодчиков, но мало ее уже кто слышал. Тут к ней подскакал Налейко с десятью тварями, они силком развернули коня тетушки и поскакали прочь от поляны обратно к поместью. Это был полный разгром, война была проиграна, тетушка это осознавала, но не могла с этим смириться и в голове тетушки вертелся лишь один вопрос: каким образом им удалось встать!
    Налейко все успокаивал тетушку, во время всего пути теребил тварей, чтобы смотрели в оба, не расслаблялись. До поместья они добрались быстро. Но вопреки всем надеждам спасение здесь они не нашли. Все поместье горело синим пламенем, десятки людей под предводительством тети Тамары разламывали весь сад, поджигали все постройки, били окна и посуду.
- Стой! – остановил коней Данила. – Нам нельзя туда!
- Это конец! – схватилась за голову тетушка, - мой сад!
    Налейко развернул коня тетушки, остальным приказал оставить их, зайти в поместье и остановить людей.
- Я отвезу тетушку в райцентр к остальным, здесь все кончено, пока не поздно, нужно увезти тетушку подальше!
    Твари попрощались с тетушкой и побежали в сторону людей. Эта битва была недолгой, тварей шустро зарубили, всех до единого.
- Сатана, все кончено!
- Едем скорее тетушка, нужно успеть пока они не вышли к дороге!
- Едем, - тетушка не могла больше смотреть на этот кошмар.
    Не мешкая, Данила поскакал с тетушкой в другую сторону и скрылся в лесу. Тетушка больше не старалась ничего предпринимать, она была раздавлена и теперь просто наблюдала как сменяются деревья и дорога уходит вглубь леса.

    Тетушка не видела выхода, только в последнее время она начала понимать, что глубоко больна, а все, что творилось с ней, переходило в угнетающее подобие равновесия между спокойствием и хандрой. Самоуверенность, с которой она ходила в обнимку до этой ночи теперь холодила и бросала в то предательски не радостное трепетание, которую можно было бы назвать судорогой или настоящей дрожью.
    Лунный свет более не слепил глаза, казалось, что сама природа осмеивает ее, что деревья, исчезающие в темноте, перешептываются между собой и ей вслед презрительно шелестят и раскачиваются, что конь под ней фыркает от негодования и разочарования.  «Не это ли в отмщенье мне,- думала она. А дальше  хуже, - разве я не была великой?». Но все, что сейчас ей приходило в голову, было без жалости рублено на мелкие куски и отдано на съедение головной боли.
    Тетушка тихо плакала, не хотела, чтобы Данила услышал ее всхлипы. Нахлынули прежние мысли, перед глазами встал давно утерянный образ мужа. Она бы не смогла сейчас описать особенность его улыбки, дуги его брови, нежное прикосновение прямых локон его чернично-черных волос к ее белой морщинистой щеке. Ей лучше удалось бы описание его движений, невытянутых, нешаблонных поз, которые она запомнила на всю жизнь. Вот одна из ее любимых: ноги скрещены в коленях, так, что если он сидит на стуле, то едва держится на его крае, правый локоть на столе, кисть затерялась в волосах, левая рука полностью лежит на ногах, голова не то чтобы наклонена, но и не держится прямо. Были еще тысячи мелких деталей, незаметных и неописуемых, которые придавали мужу божественность и тем более неповторимость. За грудной клеткой взрывался вулкан, глаза закрывались пеленой и время останавливалось. Начиналась жизнь. Можно было смотреть часами, днями, неделями. Годами, жадно впитывать в себя умиротворяющее тепло, безумствовать, высасывать все до последней капли, с благодарностью дарить единственное. Молчать.
    Он был непонятным, не торопливым, собранным, задумчивым, нет, нет, загадочным. Понимающим и мудрым. Романтичным, мечтательным, желающим, идущим, стремящимся. Удовлетворенным в объеме эмоций. И все-таки, наверное, задумчивым.
    Цветком, солнцем, луной, небом, красно-лиловым закатом, легким ветром в летнюю ночь, мириадами звезд все в ту же ночь, пожелтевшими листьями после лета, позеленевшими лепестками перед ним. Грозой, изморосью, первым снегом, теплым одеялом, догорающими углями в печке, а иногда и пламенем в уличном костре. Он был для нее всем.
    Можно ли миллионами слов описать божество не как человека? По-настоящему, пусть и образами, пусть и неудачными образами, но все-таки по-настоящему? Может быть, но что в нем будет божественного? Да и почему должно что-то быть божественного в нем? Ведь божественное – это не досягаемое. А не досягаемое – не познанное.
    Хотя с этим тетушка не могла согласиться. Ей казалось, что ее глаза видят все.
И эту позу она запомнила до мельчайшей подробности, она познала его. И позу, и его, и его в этой позе, и жизнь. Не ту, когда-то конечную жизнь, а эту: в той комнате с белыми обоями, с тем деревянным светло-коричневым столом. Жизнь, которая и была самой настоящей, длящаяся секунду и убегающая в вечность.
    До чего же дошла ее любовь, неужели она выбрала такой эпилог для себя?
    Тетушка ужаснулась, она посмотрела на свои руки и не видела их, а видела лапы с острыми когтями. Во что она превратилась, ведь раньше она была человеком и любила также как и все остальные, ведь раньше она верила и вера ее была сильнее и крепче каменой стены и что же осталось от нее в конце? То было чужое, не осталось от нее теперь ничего. Неописуемый ужас и страх поселился в сердце тетушки перед собой, никогда она не видела в своей пропащей жизни чудовища ужаснее, чем она сама. И только осознав, что ничего человеческого в ней не осталось, она с огромным желанием вновь захотела стать человеком.

    Тетушка наблюдала как сменяются деревья, а дорога уходит вглубь леса и думала. И не сразу поняла, что они остановились и теперь стоят на месте. Она осмотрелась и прерывисто выдохнула. Вопреки ожиданиям тетушки Данила привез ее к болоту. Сам он слез с коня, не стал оборачиваться, а молча отошел в сторону и встал спиной к ней.
- Куда ты меня привел? Едем же поскорее в центр, пока не поздно.
    Но не думал Данила даже и двигаться с места.
- Не спеши тетушка, всему свое время, всему свое время.
- Ты чего придумал, - тетушка слезла с коня и подошла к Даниле, - почему же я не должна спешить?
- Потому что поздно куда-то бежать, - послышалось сзади.
    Тетушка обернулась и тут же вскрикнула – Соломий воткнул ей нож в плечо. От неожиданности тетушка попятилась назад и столкнулась спиной к спине с Данилой. Тот только теперь обернулся и оттолкнул ее обратно к Соломию. Тетушка от боли заныла, схватилась за рукоятку правой рукой и с криком вытащила нож и бросила его на землю. После этого она протянула руки Соломию, но тот не мог смотреть ей в глаза и с раздражением ударил ее по рукам. Тетушка не верила в происходящее, она захотела обнять Соломия, но тут же к не сбоку подбежала Марфа и ударила кухонным ножом к бок. От удара тетушка упала на колени, как и в первый раз, вытащила нож сама и отбросила его в сторону. С трудом она подняла голову и посмотрела на Марфу. Тетушка засмеялась, захлебываясь кровью, остался еще в людях страх. Тетушка потянулась к Марфе, хотела она сказать ей, чтобы не боялась она, что ничего не стоит бояться, но тут ударили ее ножом в спину. От этого удара у тетушки помутнело в глазах, она запрокинула голову и увидела Маркела. Тот сам вытащил нож и сделал шаг назад. На какое-то время все, кто находился у болота замерли. Работники дрожали от возбуждения, все ждали конца, но тетушка была еще жива и смотрела на них. Говорить она уже не могла, рот наполнился кровью и становилось трудно дышать. В последние секунды своей жизни тетушка думала о своем саде.
    Спустя мгновение сзади подошел Данила, взял нож у Маркела и перерезал ей горло. Глаза ослепли от яркой вспышки, а затем наступила темнота. Тетушка упала на землю, с хрипом перевернулась на спину, успела осмотреть окруживших ее людей и после этого стихла. Соломий закурил папиросу.
- Не время перекур устраивать, брось! – сказал Данила.
- Ща погоди, переведу дух.
- Не время, надо закончить.
    Соломий согласился с Данилой, потушил папиросу и вместе с остальными взял тетушку на руки. Ее отнесли к берегу и с раскачки выбросили в болото. Тело долго не сопротивлялось, погрузилось в жижу и тетушку затянуло на дно. Так тетушки и не стало.
    После всего все сели на берегу и закурили. Курили молча, кряхтя и сплевывая, до самой бумаги.
- Ну вот и все.
- Вставайте, - поторопил Данила, - нужно идти обратно.
    В поместье шли пешком, вошли туда вместе с Дарьей Ионовной и остальными, все пришли посмотреть как горит дом тетушки. Люди обнимались, целовались, они впервые за много лет чувствовали себя свободными и счастливыми.
    Над душистой, уснувшей от тяжелого, жаркого дня землей лежала задумчивая, вольная, непонятная, по-доброму подозрительная, на пару со своей спутницей-луной, смотрящей исподлобья и неподвижной, невольно поражавшая своей чернью, которая вдохновляла и неимоверно притягивала, таинственная, в самой сути своей хранящая секреты предков и создававшая причудливые образы, распылявшая животворящий, освежающий воздух, заставляющая и не просто заставляющая, а вынуждающая влюбляться в себя, тихая, но с приглушенным жужжанием и стрекотанием еще бодрствующих или уже проснувшихся насекомых, с разнообразными оттенками, тенями, как бы с изменчивостью местности до малейшей ямки и куста, да так, что при ней все вокруг преображалось и шелест травы переходил в ветер, а дорога превращалась в ручей и поле в бескрайний океан, вместе с преображением рождающая новое, что при дневном свете не показалось и не разгляделось, величественная, с каждым разом по-другому появляющаяся, магическая, без какого-либо намека на обыденность, волшебная, волшебная ночь.


36

    В школе собралась куча народу, вся деревня собралась, стояли в большом классе, перед трибуной, в коридоре, открыли окна и часть людей, которая не поместилась в здании, стояла снаружи, люди переговаривались, протискивались вперед и выжидали.
    Данила начал собрание, он встал на стул и стал считать: раз, два, три, тридцать восемь, семьдесят шесть. Тех, кого не видел, просил пересчитать стоящих с краю, пересчитали и тех, кто толпился на улице.
- Двести восемьдесят пять, не считая детворы! Абсолютное большинство, не вижу только Кармановых, Светловых и трактористов, неужели до сих пор на поле?
- На поле, закончить побыстрее хотят!
- А Кармановы со Светловыми по ягоды с утра ушли! – крикнули с толпы.
- Надо будет им передать о чем шла речь. Пора начинать! Всем внимание!
    Толпа прислушалась, перестала переминаться с ноги на ногу. Данила слез со стула и отошел назад к Маркелу и новому секретарю тете Тамаре. На трибуну поднялась Дарья Ионовна, перед тем, как говорить, она дала отмашку секретарю начинать запись в своем журнале.
- Итак товарищи, будем решать быстро, уж вечер на дворе.
- Когда решим все, тогда и разойдемся!
- И так верно. Пожалуй, начну с первого вопроса нашей повестки. С завтрашнего дня начинается учеба в школе, мы немного опоздали с открытием школы.
- И первое сентября уже прошло, - послышался голос Васьки с коридора.
- Так вот завтра и откроем. С сельсоветом переговорили о распределении классов. У нас сорок пять ребятишек и разделять их по классам будет сложно.
- И будут они по три человека в классе сидеть?
- Не будут, - продолжала Дарья Ионовна, - поступим следующим образом. Сделаем три класса: младший, средний и старший класс, а родителям дадим выбор, в какой считают нужным, в тот и отдадут свое дитя. Как вам такая идея?
Много родителей находилось здесь, стали они задумываться, по какому принципу разделять детей.
- К примеру возьмем моего Мишу, Миша покажись!
    Из толпы вышел Миша, он поднялся на трибуну и встал около тети Тамары.
- Вот Миша у нас пойдет в старший класс.
- А если я своего оболтуса Виталика в младший класс запихаю? – спросил Женька Долгунов.
- Зачем в младший, ему же четырнадцать скоро?
- Так если он тупой как валенок, чего тогда?! – перебил Женька и захохотал.
    По всей школе пошел хохот.
- Ну тогда и Андрюшку моего туда же! – сквозь смех прокричала Лида Трофимова.
- Тише, тише, - остановила людей Дарья Ионовна, - давайте посерьезней решать.
- Так как с Виталиком быть-то?
- Виталика с Мишей, надо по возрасту смотреть. Ладно, как я поняла, все согласны с таким распределением?
- Согласны.
    Дарья Ионовна указала тете Тамаре отметить это и перешла к следующему.
- Переходим ко второму вопросу нашей повестки. Будем выбирать трех учителей в наши классы, по одному учителю на класс. Будем выдавать им зарплату, снабжать их дровами и льдом. Только, товарищи, подумайте хорошенько кого предлагать будете, надо чтобы человек с головой ушел в работу. А может и желающие есть?
- Я хочу! – раздался девичий голос.
- Кто хочет, разойдитесь, дайте взглянуть, - Дарья Ионовна пригляделась, - Машка!
    Маша подняла руку.
- Постой Машка, у тебя свадьба недавно была, дом вам отстроили, корову взяли, вот и живите, учитесь быту пока.
- Да что и как по дому делать мы знаем. Впереди долгая зима, Иван с дядей Димой в лесу будут на деляне, а мне что дома сидеть, скучно будет!
- Права девка, - показался Димка Сутаков, - нам три сотни кубов швырка заготовить нужно, из леса вылезти не сможем.
    Дарья Ионовна переглянулась с тетей Тамарой.
- А Иван сам согласен или нет, может против, вы теперь все вместе должны решать?
- Согласен! – обрадовалась Маша.
- Пусть сам скажет.
- Да согласен я, пусть работает.
- Пусть работает, - повторила Дарья Ионовна, - Машка - девка с головой, старательная. Хорошая кандидатура?
- Приемлемо, - подытожил Василич.
- Раз так, кто за то, чтобы Машка стала учителем?
    Толпа дружно подняла руки.
- А есть кто против? Никого? Так и решили, первого выбрали, осталось еще двух найти.
    Толпа стала рассуждать, кто бы еще подошел в учителя, кого можно было еще протолкнуть. За окном забубнили, сами по себе стали совещаться, о чем-то спорить, затем выбрали одного, чтобы сделал от общего имени предложение.
- В учителя мы предлагаем записать Фому Поливанского, - самой Петровны видно не было, - мужик он шустрый, поболтать ой как любит, вот пусть и наяривает языком с утра до вечеру, чем не вариант?
- Меня хотите?! – Фома аж подпрыгнул, - во те на!
    Хотел было Фома возразить, но что против толпы сделаешь: и не перекричать ее, не переубедить. Стали бабы Фому расписывать, вспоминать какой искусный рассказчик из него вышел, в самый раз такого фантазера в учителя, чтоб детишкам интересно было на уроках сидеть.
- Да какой же из меня учитель? – оправдывался Фома.
    Но толпа чуть ли не поднимала его на руки.
- Ничо, ничо, со временем набьешь себе руку!
- Так кто за то, чтобы Фома стал вторым? – заторопила Дарья Ионовна. – Поднимите руки!
    И снова все до единого.
- И против никого нет? Чудненько! – Дарья Ионовна подождала, когда закончит тетя Тамара дописывать, а затем продолжила, - теперь последнего выберем, только базар не будем разводить, вечер уже.
- Вот и верно, решать так решать, пусть Тамара будет третей!
- Какая Тамара, - Дарья Ионовна удивленно осмотрела присутствующих, - это секретарь-то мой?!
- Она, она, ученая вишь какая, вон стоит, пишет. Грамоту знает хорошо!
- Так я же в сельсовете числюсь уже, - вышла вперед тетя Тамара.
- А работа у тебя там не пыльная, - заигралась толпа, - бумажки перекладывать девку себе в помощницы возьмешь!
- Так я же…
- Не шуми, - толпа не останавливалась, - вечер уже, голоснем, кто за кандидатуру Тамары?
    Лес рук, никто из людей не был против. Ничего не могла им возразить тетя Тамара, решили все быстро, как конфеты съели.
- Ну раз так, тому и быть. Пиши Тамара и себя в учителя, - Дарья Ионовна развела руками.
- Вот и решено, - Никитична протиснулась из коридора в класс, - закончим собрание на этом?
    Дарья Ионовна подошла чуть ли не вплотную к людям и угомонила их.
- Решим теперь как дальше будем. А перед этим я хочу вас поблагодарить, что не отходите от общих дел. Много чего мы сделали за это лето.
- Много, много, - согласились люди.
- Только что к зиме у нас осталось? А остался вопрос с кладбищем. Там же не понять кто где, вроде прибрались, но такой бардак все же там. Надо уважать земляков, наших братьев и сестер, негоже им в таком бедламе лежать.
- Вот ты, Дарья Ионовна, верно говоришь, все как было прежде сделать надо.
- Надо, надо!
- Там кресты надо поставить, оградки поправить, - сказала Дарья Ионовна.
- Вот пусть Маркел и займется этим. А что, целый год за крестами гонялся, так пусть теперь их ставит!
    Развеселились люди, никак не получалось у Дарьи Ионовны как подобает собрание провести.
- Маркела, Маркела давай.
- Так и быть, будет этим Маркел заниматься и вся свободная молодежь с ним пойдет, никому не отлынивать!
- Решено!
    Довольные люди разошлись по своим домам, растопили в своих избах печи и над заново отстроенной деревней поднялись сотни столбов дыма.
    Дарья Ионовна была хорошим главой. Так подняла народ, что за лето отстроили все погоревшие дома, всего семьдесят два новых дома и новую администрацию. В каждой семье появилась корова, закупили их всех разом в райцентре. А расплатились жители этой деревни старинными украшениями. Смеялся над ними весь райцентр, невдомек было, что не собственные украшения меняли маслянихинцы. Много чего интересного они нашли тогда в поместье. Хватило и на то, чтобы привезти десятки кулей крупы и муки, все это теперь хранится в новой конюшне, которую разделили на две части. Из одной сделали саму конюшню, а из другой склад. И на новую посуду добра хватило и на остальные вещи.
    Кроме Ивана с Машей еще несколько молодых играли свадьбу этим летом, чуть ли не по три за месяц. По мнению старших, это было хорошо, для них это означало, что деревня Масляниха будет жить и дальше и что все в итоге у ее жителей будет непременно хорошо. Немудрено людям голову срубить, мудрено приставить, так же и своя голова, не дай бог пропадет – так и сгинешь.
    А что касается нашей знакомой Хавы Аркадьевны, то к следующей весне стали поговаривать, что в соседнем районе объявилась весьма странная женщина, чуждая ко всему людскому и старающаяся находится поодаль от людей. Таким макаром и дом она нашла себе на окраине. Мало о ней знали, а тот, кто с ней сходился, рассказывал, что и в разговоре она была странной и изъяснялась не совсем понятно. Что ей нужно – людям было неведомо, они лишь знали, что в своем кругу ее называли тетушкой, а ее то ли дальняя родственница, то ли знакомая по имени Зинаида была такой скупердяйкой и невежей, что даже не здоровалась при встрече. Но, знаете ли, зато как она любила прощаться! Впрочем, к нашему рассказу это уже не имеет никакого отношения. 









2008 год.