Ликаонова александрия - 6

***

Три следующих года были мутными и тягостными, словно на лодке без весел - тошнота, мертвая зыбь, все возрастающие жажда и безнадежность. Еще до конца лета Аминтор стал искать покупателя для поместий; некоторые, еще оставшиеся в своем уме, друзья его всполошились - отчаянные уговоры занять денег, упреки в бездействии, ежедневные ссоры за столом, - все это служило раздражающим фоном к его упрямому желанью окончательно разделаться со своей жизнью. Гефестион был с Александром в Миезе, и я не знаю, почувствовал ли он эту осень, когда наша прежняя жизнь облетала быстрей, чем листья с деревьев.

Возвращаться в Пеллу из уже проданного поместья было все равно что прийти на кладбище; развалины дома венчали жизнь не менее выразительно, чем какой-нибудь покосившийся склеп с травой, пробивающейся сквозь камень, с юркой ящеркой, которая кажется лишней буквой в эпитафии... Да, я остался с Аминтором по своей воле, ему я был нужнее в это время, и мы могли бы еще долго полусонными ящерицами греться в заходящем солнце, но Аминтор торопился, и время было ему послушно. Той же осенью он отправился на охоту, откуда его принесли на сетях с развороченным боком, где белели ребра, единственную добычу загонщиков. Я в оцепенении смотрел, как вытекает жизнь из огромной раны и вдруг услышал его смех, по-настоящему веселый: "Можешь быть спокоен, я не умру, - голос его звучал звонко и совершенно обычно. - Богам сверху так забавно смотреть на калек... Так что, я не умру". Он всегда выставлял счет богам, только им, люди и звери могли быть спокойны, в своих неудачах Аминтор винил не их. Он нервно дергался и явно не чувствовал боли (или чувствовал не так, как другие люди), словно не умирающий, а пьяный, которого на руках несут с попойки. Губы у него были синие и улыбающиеся, как будто он наелся черники в свое удовольствие. "Отребье, - бормотал он, - отребье", пока врач зашивал его рану, и сквозь пузырящуюся во рту кровь объяснял: "Примеряю словечко к себе и Гефестиону"... Оказалось, что врачу нечем заплатить, и Аминтор, все не теряющий сознания ни от боли, ни от потери крови (это было страшно, словно своими глазами видишь вновь и вновь отрастающую печень Прометея под орлиным клювом), кричал врачу: "Пошел вон, еще денег ему! Я тебя не звал, что ты можешь сделать, что?! Болван!" Ему скорей нужно было милосердье друга и яда, но и этой помощи он не просил даже у меня. Тут подоспел Эргий с деньгами и скандал так и не успел разгореться.

Вскоре после несчастья к нам в гости приехал царь Филипп. Все домочадцы слишком многого ждали от этого посещения, но все кончилось полным разрывом. Думаю, царь, полный воспоминаний юности, действительно хотел помочь, но Аминтор был невыносимо дерзок, груб и вел себя настолько недоброжелательно, что Филипп заподозрил в нем чуть не тираноборца и уехал в крайнем раздражении. Гефестиона после этого демонстративно отозвали из Миезы. Письмо Аминтора Аристотелю было пропитано столь изощренным ядом - куда там хитону Деяниры!

* * *

В какой-то год мы докатились до настоящей нищеты. Впрочем, поначалу это была благородная бедность. Гефестион держался послушным и почтительным сыном, неудовольствия не показывал - мне кажется, он внутренне был давно готов к окончательному крушению дома и семьи. Комнаты были холодными, не топились, только дешевое вино всегда было на столе, на еду не хватало. Гефестион мерз зимой, стал кашлять, на постоянно зябкие движенья плеч больно было смотреть. Он наотрез отказывался от помощи Александра: "Ты же не можешь содержать меня, как девку", и ни ссоры, ни обиды Гефестиона не вразумляли. Он как будто перестал заботиться о том, что подумает о нем Александр, упрямо дергал плечом на все уговоры и ожесточенно отворачивался. Не знаю даже, тосковал ли ягненочек из-за их разлуки - наверно, да; он много читал, много думал и совсем от меня отдалился; я чувствовал себя человеком, который всматривается в море, ожидая возвращенья знакомой лодки, и уже видит ее сквозь утренний туман, но, чем ближе она подходит к берегу, тем больше пугают незнакомые очертанья парусов и кормы, и, наконец, приходится признать, что это не моя родная лодочка, а большой чужеземный корабль, и кто на нем плывет - торговать ли, грабить ли? - не знаю; он плывет не ко мне.

Год мы еще держались, а потом начались пиры, как это ни странно. Я работал в порту и вырезал игрушки на продажу, ими потом торговала на базаре крикливая баба. Деньги приносила Леена, которая вела себя преданной женой, Эргий на правах родственника присылал корзины с едой. Частым гостем был и Александр, хотя я точно знаю, что Филипп запретил ему бывать у Аминтора строго-настрого (кажется, во время этого спора Александр впервые узнал и о прежней их дружбе и о тайной деятельности Аминтора, и был потрясен как "неблагодарностью" отца, так и тем, что Аминтор никогда не упоминал о своих прошлых заслугах).

Обаянье Аминтора не потускнело, разве что все в один голос говорили, что он окончательно сошел с ума. Веселая бедность! Все было по-прежнему, только вино дешевле и закуски приносили с собой. Иногда в чаши падали кусочки росписей со стен, однажды я выловил из своей глаз Минотавра. Да и кончалось все обычно, как в дешевом борделе. Аминтор говорил: "Я теперь калека, мне на развлечения теперь больше денег нужно", - и посылал Леену за какой-нибудь девкой, которую использовал с нескрываемым отвращением, а потом дарил ей, стоящей пару грошей, золотые браслеты покойной жены. Леена, при покровительстве Аминтора, продолжала сводничать, любовь их слегка прокисла, но работали они в паре и деньги пополам. Анаксарх заглядывал редко, только когда в доме не ошивались другие. В общем, старые друзья почти не заходили. Смешно, но все они, почуяв свободу от Аминтора, приободрились и расцвели на удивленье:  Эргий, немного оправившись от общения с Аминтором, занял подобающее место в македонском обществе, известен при дворе и у него отличная репутация, Мосхион вошел в моду и разбогател на статуях сношающихся фавнов, о Диотиме слышно, что он удачно вложил деньги в рабов, сдавая их на работу в рудники, и даже Деметрий женился на молоденькой... Аминтор же ни о чем не жалеет и по-прежнему весел.

Новые же знакомые ходили, в основном, "потереться около Гефестиона", ему было уже четырнадцать, но выглядел он старше, и его многочисленные поклонники знали, что Аминтор не станет возражать, если подарить мальчику что-нибудь действительно ценное или каждый день доставлять со слугой корчаги вина, убитых кабанчиков и свежую рыбу. "Резкий отказ", "тихая укоризна", "нравоучительный отказ", "мягкая отповедь", "отказ с надеждой на будущее", "малое поощрение за хорошее поведение", "намек на то, что подарок будет принят благосклонно" - вот наука Аминтора. Гефестион артистично воспроизводит правильные интонации, но во вкус так и не вошел, нет в нем азарта стравливать людей между собой, вызывать на состязание, выставляя себя, как поощрительный приз. И все же ягненочек покорен причудам отца, хотя и одичал немного. Анаксарх упрекает его: "В тебе нет настоящей строгости, с коей мальчик должен отвергать подобные восторги." А Гефестион отвечает с раздражением: "Ну что мне, бить их, что ли?"

Мы с ним часто ходим слушать разных философов. Гефестиона уже узнают в городе, все знают, кто он такой, все называют по имени. Он славится доступностью для общения и высокомерием. Поклонники говорят с ним так льстиво, что, пожалуй, иногда это звучит, как оскорбление или насмешка. Его молодость их не смущает. Я брожу за ним с самым угрожающим видом, но мало кого отпугиваю.

Поклонники Гефестиона были не из лучших: он держался очень надменно, и все же ему иногда приходилось чуть не отбиваться. Слухи ходили чудовищные (в основном, сплетни, домыслы и споры в банях - дает или не дает, а если дает, то кому? на мой взгляд, слишком много чести для мальчишки, которому еще и четырнадцати не исполнилось). Среди его поклонников были и приличные люди, но больше разбогатевшей швали вроде Арравея, который оказался среди самых злобных сплетников - понял, наконец, что Аминтор держал его за дурака, подсчитал убытки и озлобился. С некоторыми из поклонников по указке Аминтора Гефестион довольно мил, отсылает меня жестом подальше, и беседует с ними любезно, рассеянно кокетничает, думая о своем. Многим больше и не надо, лишь бы потешить свое тщеславие, а похоть можно удовлетворить с кем попало.

Гефестиону совсем не нравится, что о нем говорят. Он прежде чувствовал себя укрытым своей
красотой, как плащом, он был почти невидим и таинственен, а теперь он защищен не больше, чем пленница на торгу - любой может откинуть покрывало и наглым взглядом впиться в лицо, отыскивая изъяны. (Откуда люди узнают о том, что кто-то стал уязвим для них? что броня его ущербна, что гордость - уже не блистающий щит, а лишь раскрашенная деревяшка? Невинность детства уже не защищает его от ударов, и он еще не научился разить в ответ, все, что ему осталось - закрыть рукой глаза и подставить шею.) Он сильно похудел и уже не все подряд оборачиваются ему вслед. Во взглядах некоторых взрослых мужчин, прежде завороженно глазевших на него, я замечал некое мстительное и радостное презрение.
Гефестион теперь много говорит, порой блистая язвительным остроумием: общий тон - торопливая обреченная веселость, но если слышит чужой смех за спиной, сразу становится мрачен, угрюм, молча вытирает испарину со лба и смотрит мимо всех безнадежным и неподвижным взглядом. Хуже нет, чем самому придумывать себе оскорбления, они всегда болезненнее того, что можешь услышать от других. Он говорит, что люди ему отвратительны, что он запоминает лучше тяжесть похмелья, чем вкус вина, но даже его разочарованье ярче, чем счастье других. У него иногда бывают приступы чудовищной красоты, действительно божественной. В каком-то смысле, он ранит больнее.

Мой ягненочек, чем более негодным и виноватым себя чувствует, тем требовательнее и ревнивей становится к Александру, но наш пылкий царевич может, оказывается, быть весьма терпеливым. Не знаю, что это - верность ли детским клятвам (с него станется) или он принимает ягненочка любым, как я? Александр ничего не желает знать о слухах насчет Гефестиона, он довольно проницателен, но блаженная упрямая доверчивость охраняет его от всей той грязи, в которую мы все глубже погружаемся, он упорно старается жить в том мире, который сочиняет для себя, и пока ему это удается. Их дружба с Гефестионом только окрепла, как будто они пережили вместе какую-то катастрофу, словно им теперь и разлука не страшна.

Как-то я взглянул на них и увидел, что они уже не дети: упрямая жажда в лицах, не по-ребячьи точные и резкие движения, они ранимы и жестоки, но привычки к боли еще нет. Они оба выросли, но Гефестион по-прежнему выше. Иногда он больше похож на Керавна, чем на себя прежнего - грубые жесты, светлые провоцирующие взгляды, некая угловатость движений, словно его изломали и сложили заново, кости срослись, но в осторожных и зябких движеньях осталась память о прежней боли. Мальчишки, желая показать себя взрослыми, часто пытаются говорить сальности, а выходит смешная нелепица из-за того, что они не понимают, о чем говорят. Гефестион же всегда был убийственно точен. "Он знает намного больше того, что прилично знать мальчику", - чей-то приговор ягненочку. Он и сам невысокого мнения о себе, много пьет и производит впечатление больного: глаза слишком блестят, взгляд слишком резок, щеки запали, резче обозначились скулы, он часто поводит плечами, словно стряхивает с себя чьи-то руки, держится более прямо и настороженно - сразу видно, что ему приходилось защищаться. Александр прямой, как стрела, ростом невысок, а хочет быть выше всех, вот и тянется изо всех сил; у него золотой пух не теле, как у птенца, простое милое лицо, которое сгодится и для деревенского дурачка и для бога. Они оба были наполнены сияющим эфиром, рвущимся выше небес, но уже слишком многое знали о себе, много постыдных тайн о своем теле, о том, что обречены сначала жизни, потом смерти, страшное знание о которой перегоняли их сердца вместе с яркой молодой кровью, - они были, как взрыв, не способный сокрушить преграды, навеки заключенный в камне.

* * *

Александр приезжал в Пеллу все чаще и чаще, видно, считал, что в пятнадцать лет время учения уже подходит к концу. У него завелись новые друзья в городе - Птолемей, Гарпал, Неарх, Фессал, Клит, - все взрослые, мужественные, искушенные в жизни молодые люди, с неким ореолом горького опыта, разочарованья в жизни, отрицающие общие ценности, непригодные для их компании, и так далее, всякая подобная молодая чушь... Но Александр очень мил, действительно, очень мил. Немножко ожесточенный несправедливой судьбой (хотя, чего ему еще?), но почему-то добрый от природы - он любит животных, жалеет стариков, нищих и калек, детей не любит, но мимо рыдающего малыша не пройдет - утешать словами или игрой у него обычно не получается, тогда в ход идут мелкие монетки. Уж и не знаю, в кого он такой? Филипп был когда-то добродушен, Олимпиада умеет быть очаровательной, но они оба жестоки, а Александр почему-то любит людей, хотя в нынешней его роли оппозиционера и отрицателя ему больше подошло бы человеконенавистничество. Об Аристотеле он отзывается неплохо, но со смехом сообщает: "Я ему очень не нравлюсь". Чаще бывает у матери, чем у отца. Известны слова Олимпиады: "Матери всегда любят детей больше, чем отцы, потому что у них нет сомнений, их ли это дети." Она передала уже Александру свою уязвленность - как же, невеста бога, брошенная человеком, нежная восторженная мать. Александр ее обожает, а с отцом у него отношения портятся - Филипп уже не может относиться к нему, как к ребенку (через год-другой Александр станет сильной фигурой в местной политике, и по праву рождения и по тому, чего он уже сейчас стоит), царь с годами становится все подозрительнее, а Александра никто не упрекнет в излишней лояльности, даже выбор друзей как дерзкая насмешка! будто нет детей у преданных царю Пармениона и Антипатра? Мода на филэллинство при дворе давно не в чести, а Александр - ее верный приверженец, в его кругу полно греков, да и говорят все по-гречески, старательно избавляясь от македонского акцента. При взгляде на такого сына Филипп, должно быть, чувствует и опасенье, и гордость, и презрение, и надежды, и, самое главное, желание осадить, чтоб не зарывался. Одних сложных отношений в семье Александру хватило бы, чтобы поломать себе жизнь.

* * *

В этот год Александр проводил с Аминтором времени не меньше, чем с Гефестионом. "Похоже на дружбу..." - заметил я, переплетая пальцы в странном и мимолетном жесте. Аминтор засмеялся, откинув голову, словно подставлял горло под солнечный нож. Он был жалок в своем злом томлении, с постоянной болью, которая то радовала его (он считал ее справедливой), то изводила, как скука, и Александр теперь уже не был похож на легкую жертву скучающего кота. Он сам использовал Аминтора - его предсмертную откровенность, одиночество, нежелание оставлять за собой ни одной тайны...

Гефестион, конечно, был недоволен их встречами, но Александр говорил: "Мне это нужно", - он тоже иногда умел быть строгим с ягненочком.

- Зачем? Он тебе правды не скажет.

- Мне не правда нужна, а сила, чтобы жить, и бесстрашие.

Ягненочек язвил:

- Это похоже на воровство у умирающего врага, только все равно - деньги-то фальшивые.

- О чем ты? Мы с твоим отцом нужны друг другу.

- Как два прокаженных, - бормотал Гефестион. Он редко оставался с ними, чаще ждал Александра со мной у входа.

- Александр много раз говорил об этом со мной, просто теперь тебе нужно то же самое сказать врагу, - объяснял он надменно. - Неприятно слушать их разговоры, как будто они разговаривают на чужом языке, как боги, о нечеловеческом. Какая дрянь!

И все же он не уходил - сочинял насмешливый ответ на стихи поклонника, играл с собакой, и невольно прислушивался к голосам отца и Александра, которые сидели на скамье, склонившись голова к голове, как заговорщики, и говорили, например, об отцеубийстве. Беспощадность их разговоров была ужасна.

- Мне кажется, моя жизнь уже кончилась. Мне хочется однажды проснуться свободным, но боюсь, когда это случится, я уже прокисну и буду никуда не годен.

- Есть хороший рецепт остаться свеженьким - так называемое отцеубийство. Но это не для тебя, хотя, казалось бы, чего проще? отец на дороге - смети отца. Ведь ты знаешь, чего хочешь, не так ли?

- Нет, не знаю. Прямые пути, видно, для меня не годятся.

- Прямо только ворона летает. Геракл же забредал то к Еврисфею в рабство, то к Омфале. И быстроногий Ахилл дольше всех просидел в шатре, не двигаясь с места. Как понимаешь, я не к терпению тебя призываю...

- К чему же?

- Угадывать истинные пути. И все же в отцеубийстве есть некое трагическое величие, ты не находишь?

- Нет, я хочу, чтобы в моей жизни все было безупречно. Лучше несчастье, чем стыд, несчастье легче.

- На твоем месте я волновался бы не из-за того, что ты думаешь об отце, а о том, что твой отец думает о тебе.

- Он стал меня замечать.

- Дурной признак.

- Он отвергает мою мать и меня вместе с нею. Может, и правда во мне не его кровь, мне часто так кажется, не его и не человеческая вовсе...

- Кровь богов?. Матушка поведала тебе свои одинокие бабьи сны? - ехидно спросил Аминтор.

- Или сам придумал?

- Я знаю, что многое во мне кажется смешным...

- Да уж! Поначалу ни за что не поверишь, что вы братья с Арридеем, на деле же - рукой подать. Бывают тихие дурачки, бывают буйные.

- Я не боюсь безумия, мне страшно, что меня запрут, как дикого зверя. Мне хочется, чтобы все было по-моему, все, не так, как сейчас. Я опасен для жизни.

- Открой мне какую-нибудь страшную тайну о себе, - зевнув, попросил Аминтор. - Что-нибудь такое, что сделает тебя уязвимым передо мной. Сделай мне подарок...

- Я хочу, чтобы меня любили, - Александр закрыл глаза, лицо темно и жарко горело. Аминтор поднял брови, сказал "Спасибо", подумал немного и захохотал.

- Вот бедняжка! Для этого ты и стараешься быть таким хорошим? Бедняжка! Да, ты в желаньях не мелочишься.

- Ты доволен? - холодно спросил Александр. - Вдоволь насмеялся?

- Угу. Распотешил, благодарю. А если всерьез, то плохо твое дело. Для счастливой любви лучшая основа - покой, легкость и доверие, а с тобой даже рядом стоять тяжело. Ты не греешь, а сжигаешь. И еще - невозможность обладания. Кому это понравится? Человек - не лошадь, без кормежки и остановок далеко не убежит, кто поумней - сойдет с дистанции, слабых - до смерти загонишь. За твоими желаньями и требованиями сложно угнаться, мой милый. Разве что кто-нибудь ради больших денег рискнет... Твое имя стоит в сотню раз дороже тебя самого, значит, тебя будут любить, в основном, жадные ****и, честолюбивые сучки и паразиты, пока будет надежда сытно кормиться с твоего стола. А ты, конечно, будешь гадать: любит не любит, изводить себя сомнениями, требовать доказательств, непосильных жертв... В конце концов, тебя все возненавидят, а ты будешь чувствовать себя несчастным и обманутым. Вот так-то, дружок.

- Что же делать?

- Люби кого хочешь и плевать, что чувствует другой, а если тебе кто-то себя предлагает, бери все, что хочется и без малейшей благодарности и обязательств. В любви нет ни должников, ни благодарности, ни воздаяния по заслугам. А про Гефестиона не спрашивай - мне он не исповедывался. У вас с ним, кажется, что-то роковое, но все равно - или он тебя разлюбит, или совсем свихнется и подохнет в страшных мучениях.

- Может быть даже ты вообще никого не убьешь...

- Почему?

- Ты же хочешь, чтоб тебя любили. Правда, одно другому не мешает, убийц, пожалуй, любят сильнее...

- Я убью многих, - сказал Александр. - И все же хочу, чтобы меня любили.