12. Главное из умений

Григорий Николаевич Попик перед приходом на наш завод занимал видную должность начальника политотдела хозяйственных служб Харьковского гарнизона. После увольнения в запас пришёл работать в заводской партийный комитет инструктором.  Но очень скоро освободилась должность редактора многотиражной газеты, и на неё был назначен он. Не подумайте, однако, что лишь как идеологический надзиратель, дядя с «красной книжечкой». Нет, он всю войну прошёл как боевой журналист, корреспондент дивизионной, армейской многотиражки. Начал боевой путь на полуострове Ханко (знаменитый мыс Гангут), выдержал там вместе с семьёй немецкую осаду, эвакуирован был по воде, под бомбёжками и обстрелами, потом  воевал под блокадным Ленинградом  - и служил как раз в той воинской газете, где сотрудничали такие знаменитые поэты, как Николай Тихонов, Александр Яшин, где художником был Борис Пророков…

Но – вот ведь беда: сам Григорий Николаевич писать не умел. Редактировать,. править стиль, орфографию, пунктуацию – не умел тоже. Не разбирался и в макетировании, вёрстке, не знал шрифтов. Всю эту работу тянула на себе  за много лет до него, при других редакторах, и много лет спустя после того, как он с завода уволился,  бессменный ответственный  секретарь многотиражки Раиса Самойловна Форгессен. Тот, кто владеет  еврейским-идиш или немецким, знает, что на русский её фамилия переводится примерно как «забывчивая». Но у этой женщины память была как раз превосходная. Работу свою она без памяти любила – может  быть, этому содействовало то, что была она холостячкой и всё своё время отдавала правке материалов, нередко – и писанию собственных статей, составлению макетов, кропотливому надзору за вёрсткой…

Ничего этого Попик делать не умел. Хотя в годы службы в Киеве руководил там не то каким-то военным издательством, не то одним из его отделов.
Раз в год даже самому трудолюбивому и умелому работнику, в том числе ответственному секретарю, полагался почти что месячный отпуск. При Попике Раису заменял я. Меня привлекала некоторая разница в зарплате (которую мне доплачивали к моей тощей ставке редактора радио), но ещё больше – стремление овладеть на практике делом, которому в пединститутах не учат. Именно поэтому  в дни вёрстки газеты (два раза в неделю) мне приходилось задерживаться на работе до позднего  вечера.

Не спешил домой и Попик. Нет, он отнюдь не бездельничал. Его «коньком» были отчёты с партийных собраний, всякая вообще идеологическая трепотня. А иногда  он впадал в состояние, которое не знаю, как лучше назвать: вдохновением или трансом.
Так случилось, когда однажды  в  редакцию явился  старый кадровый инженер-металлург, председатель заводского товарищеского суда   Павел Ефимович Клименко. На этот общественный пост его назначили  потому, что, будучи старым большевиком, он в 1919 году  стоял во главе одного из ревтрибуналов. Теперь, разумеется, он не обладал прежней властью над людьми, но по старой памяти весьма грозно пыжился на председательском месте и трубным голосом допрашивал нарушителей трудовой дисциплины и злостных пьяниц. Дело было ещё при Хрущёве, вскоре после того, как Председателем Президиума Верховного Совета СССР был назначен Леонид Ильич Брежнев. Оказалось, что наш Клименко с ним вместе учился в Днепродзержинском металлургическом институте. И теперь, когда его однокашник занял номинально первое место в  советском государстве, Клименко взял да и написал ему дружеское письмо.

Через некоторое время Павел Ефимович получил от Леонида Ильича не менее дружеский ответ – и был этим буквально потрясён. Своей радостью пришёл поделиться к Попику – и дальше у обоих день рабочий пропал!  Вместе они убежали в партком, не успокоились, пока не прочли  ответ Брежнева   вслух каждому из работников парткома, потом отправились в заводскую фотографию. – заказывать факсимиле  ответа, фотокопию конверта с написанным от руки обратным адресом: Москва, ул. Моховая, Президиум Верховного Совета СССР, Брежнев Л. И..», фотокопию сохранившейся  у Клименко газеты с  коллективной фотографией институтского выпуска, на которой физиономия уже тогда   не слишком молодого Павла Ефимовича расположена недалеко от физиономии более молодого Леонида Ильича, к тому времени ставшего уже институтским профоргом… И пока проявлялись плёнки и печатались снимки, Павел Ефимович своим хорошо натренированным ещё в ревтрибунале голосом повторял рассказ о том, как он решил написать письмо своему институтскому товарищу, и как уже написал, но отправить не спешил, потому что Леонид Ильич как раз вернулся из поездки в Индию, «и я бОялся, - речитативом произносил Клименко, по-хозлацки налегая на «о» и «е», - что моё письмо Ослабит  ЕгО  индийские впЕчатления»!  Попик в который раз выслушивал этот напыщенный бред, и его то и дело прошибала искренняя слеза (он был чрезвычайно чувствителен к трогательным ситуациям и сюжетам и сам о себе говорил: «Я вообще тонкослёзый»).

После  всего этого  он заперся в своём кабинете – засел за «очерк».
Писал Григорий Николаевич всегда с трудом. Он вообще был очень трудолюбив и усидчив. Сочинять  более всего любил передовые статьи – и всякого рода «установочные», где надо было указывать разным категориям работников, что и как они должны делать, чтобы всё было правильно. Помню, как он писал статью о подготовке к зиме. У него была манера перечитывать написанное вслух, притом – «с выражением». Проходя мимо обитых чёрной клеёнкой дверей его кабинета, я всё время улавливал почему-то одну и ту же фразу, произносимую  на разные лады, но с одинаково  убедительной  интонацией: «…привести в порядок складЫ…»,  «…привести в порядок складЫ…», и опять, и опять:  «…привезти в порядок складЫ…»

Править такие статьи было несложно: трафаретный, канцелярский стиль не предполагал тонких оттенков мыслей и чувств. Но то, что мне представилось в «очерке», оказалось настолько  чудовищным  бредом, что, попытавшись обойтись орфографической и стилистической правкой и убедившись, что материал она ничуть не спасает - он  всё равно остаётся непригодным  для печати, - я плюнул, да и переписал всё заново, оставив лишь направление мыслей автора, насколько мне удалось его уловить. Конечно, из описанного выше жизненного материала только и мог получиться желчный сатирический фельетон, однако за него могли и посадить и уж как минимум выгнали бы с работы, что в мои планы не входило. Поэтому и из-под моего пера вышла не более чем сусальная верноподданническая история, но, по крайней мере, связно и грамотно изложенная.    В этот вечер я вернулся домой особенно поздно. Зато, приехав утром на работу, был вознаграждён  благодарной  реакцией   редактора (впрочем, замечу в скобках, надо ещё уточнить: кто из нас кому был редактором?!), – он сидел, читал изложенный  мною заново материал – и … плакал!

– Знаете, Феликс, – сказал он мне с искренним чувством, – вот у меня это не получается: написать очерк, зарисовку, даже яркую корреспонденцию… Мне удаются только пропагандистские статьи!

В другой раз, когда мы вместе ехали в трамвае, он стал рассказывать мне подробности своей карьеры и вдруг, перечисляя должности, с которыми не справился (среди них было несколько сугубо хозяйственных), с той же откровенной и чистосердечной убеждённостью  признался:

– Я, знаете ли, вот этого – не умею… И этого… И этого… И вот этого…  Но я умею ВООБЩЕ  РУКОВОДИТЬ!!!

Признание смешное, не правда ли? Но что-то в нём соответствовало истине. Да, это был человек сугубо догматического  склада мыслей. Однако и очень неплохо натренированный на умении запудрить людям мозги, не боявшийся обострённых ситуаций. Как-то раз мне довелось присутствовать на его выступлении в маленьком заводском клубе, расположенном в дальнем,  заводском же, посёлке. Собрались жильцы убогих общежитий, окрестных, также убогих, домишек, живущие всю жизнь и скученно, и скучно, и скудно, уже много лет стоящие в безнадежных очередях на получение квартир… Дело было перед очередными «выборами», и советские люди по привычке «качали права», то есть «резали в глаза правду-матку»), угрожали неявкой, отказом от голосования  (чего почему-то все идеологические начальники ужасно боялись: за такое взгреет более высокое начальство). Один какой-то смельчак-говорун выступил особенно смело и в момент разогрел аудиторию – казалось даже, что они могут накинуться и побить моего Попика как представителя ненавистного начальства. Но, к моему удивлению, он не только не испугался, но перешёл в активное контрнаступление: перемежая  демагогию с исповедальными воспоминаниями о войне, которыми сам себя довёл до слёз – и  вмиг добился сочувствия зала,  закончив речь на таком пределе искреннего воодушевления, что все ему зааплодировали! И проводили доброжелательными, благодарными улыбками.

Не буду скрывать, что и мне при нём работалось гораздо лучше, чем с другими моими патронами. Именно он, причём дважды, добился  существенного повышения  мне зарплаты, чего даже не попробовала сделать его предшественница (не позабыл ли я сказать, что редактором он перестал быть в связи с избранием в партком  на должность заместителя секретаря по идеологической работе?).  Если раньше мы были как бы на паритетных должностях, то теперь он стал моим прямым и непосредственным начальником.  И в этом качестве мне покровительствовал.

Был незлопамятен. Не придавал значения  рискованным взглядам, которые я порой высказывал  Хотя сам был ярый сталинист. Однажды  грустно поделился со мной таким сообщением:

– Знаете,  Феликс, мы, военные политработники, иногда, сойдясь в тесном застолье,  спрашиваем друг у друга, а ответа не находим: ну, для чего было всё это, насчёт культа личности, ворошить?

Тут мы заспорили.  Он стал настаивать, что Сталин был великий полководец, любимый вождь. Я же брякнул наотмашь:

– Кровавый палач!

Думал – он мне этого не простит. Но нет, даже никогда не напомнил!

Однако и забавен бывал со стороны – до колик в печёнке. 

– Феликс  Давыдович, зайдите ко мне: хочу с вами посоветоваться. – И  показывает мне, скажем, стихотворение очередного графомана, рабочего парня, притащившего в редакцию  какую-нибудь  трескуче-патриотическую, малограмотную, корявую чушь. – Как вы думаете, стоит это напечатать?

Я говорю, что – нет, не стоит: уж слишком  убого написано. Ни ритма, ни рифмы, а главное – бессвязно, скверно  написано…

Попик начинает горячиться. Он уже решил публиковать, думал, что я подтвержу его решение… Но  ведь он попросил совета, я высказываю своё мнение, настаиваю на нём… Вдруг он как рявкнет:

– А    я  вам говорю, что  напечатаем! Я – редактор!

Что мне остаётся делать?  Я опешил: для чего же было спрашивать совета?

Пожав плечами – ушёл к себе и долго смеялся. Да уж: того-сего не понимает, этого-другого-третьего, да и двадцать пятого тоже, - ничего не умеет. Зато умеет … вообще… руководить!