Дед Якубовский

    
Охота – пуще неволи, и однажды она привела меня в маленькое тихое  село Лука Врублевецкая, растянувшееся одной длинной улицей вдоль берега Днестра. Началась эта охота  много лет назад, когда папа стал брать меня с собой на рыбалку. Как я ни старался, хорошим уловом похвастаться не мог. Увы, в лучшем случае попадались пескари, ерши и бабки. Папа намекал, что с моими крючками нужно охотиться на сомов или акул, но я так боялся упустить крупную рыбу, что ничего менять не решался. Со временем дело стало налаживаться, но мечта о настоящем улове меня не покидала.
Если нет клева, никакого удовольствия от рыбалки вы не получите, а клев – дело тонкое. Он зависит от времени года, погоды, снасти, насадки, но, прежде всего, от количества голодной рыбы в водоеме. Именно поэтому были случаи, когда рыбаки летели через всю страну на заповедную речку Опариху или темной ночью ползли  с удочкой к берегу колхозного пруда. Можно, конечно, в обычной реке или озере просто прикормить рыбу, подождать, пока она соберется возле твоего угощения из каши, сдобренной растительным маслом или жареным семенем конопли. Но дело это не быстрое: вечером прикормил – утром клев, утром прикормил – жди вечера, а то и следующего утра. Другими словами, на рыбалку нужно ехать на несколько дней. Знакомые моих родителей жили на Днестре, и я решил обратиться к ним за помощью.  Они посоветовали поговорить с их соседом, знаменитым рыбаком  дедом Якубовским.

  Мы шли по пыльной узкой сельской улице. С обеих сторон за низкими заборами, сложенными из серого плитняка, виднелись сады, огороды и аккуратные белые хаты. В сотне метров к югу под береговым   обрывом начинался широкий пляж, за ним катил свои быстрые воды Днестр. Село построили в незапамятные времена на узкой прибрежной террасе. Оно было прекрасно защищено от северных холодных ветров, но расширяться ему было некуда. Власти сочли его неперспективным, поэтому с шоссе его соединяла грунтовая дорога, здесь не было ни электричества, ни радио, тем более школы, фельдшерского пункта  или  магазина. Раньше я и не подозревал, что в самом центре Европы сохранились такие забытые богом места.

  Дед Якубовский меня удивил. По словам наших знакомых ему шел девяносто второй год, и я ожидал увидеть библейского патриарха. Однако нас встретил довольно крепкий и подвижный человек, не утративший интереса к жизни. О таких говорят – цветущий старик. Мы быстро договорились, что я поживу у них десять дней на полном пансионе и при необходимости смогу воспользоваться их лодкой и снастями. Жена деда Анна Степановна, веселая и  приветливая  женщина,   отвела меня  в комнату для гостей, где стояла парадная железная кровать с четырьмя  никелированными набалдашниками по краям спинок, и предложила устраиваться. Как я впоследствии узнал, хозяйка была моложе мужа на двадцать лет.

  К моим рыбацким планам дед  особого интереса не проявил. В те годы Днестр был быстрой горной рекой с каменистыми перекатами. Глубокие ямы, где можно было ловить рыбу на прикорм, находились далеко от села. Сам Якубовский ловил рыбу наплавной сеткой. Его лодка-плоскодонка лежала недалеко от берега в полузатопленном состоянии. Делалось это специально, чтобы она не рассыхалась. Идти на веслах против течения на ней было невозможно.  Её либо тянули на бечеве, либо шли возле мелкого берега, упираясь в дно двумя короткими палками. Я распаковал свои донки,  далеко за околицей нашел приглубое место и начал его облавливать.  Без лодки и специальной сетки прикормить рыбу было невозможно из-за быстрого течения, которое мгновенно уносило все, что я бросал в воду.   Несколько вполне приличных голавлей я все-таки поймал и принес Анне Степановне для общего котла, но она готовить их не стала: деды ели только   стерлядь и небольших сомиков.  Хранить рыбу было негде, и я отдал ее знакомым. У них обнаружилась полка с книгами, мне выдали роман Золя (кажется, «Карьеру  Ругонов»),  днем  я читал в саду, а утром и вечером уходил на реку.

  Постепенно я познакомился с бытом Якубовских. Жили они одиноко – детей у них не было. Весь день возились по хозяйству: работали на огороде или в саду, ухаживали за курами и тремя овцами, которых выпускали утром, когда пастух собирал стадо, вечером бабушка их доила. Из этого молока  делали брынзу. Раз в неделю топили большую русскую печь и пекли хлеб – белый и серый. Пища у дедов была простая – постный борщ, вареная или жареная картошка, иногда с яйцами, будзь – свежий творог из овечьего молока.   Чтобы сохранить его впрок, будзь крепко солили, тогда он превращался в брынзу.  Довольно часто Анна Степановна  варила мамалыгу, её приправляли брынзой или растительным маслом. Как я понял, деды почти ничего не покупали в магазине, кроме спичек и керосина для лампы.

  На третий или четвертый день после моего приезда  деду в качестве пенсии привезли из колхоза пуд пшеницы. Утром он договорился  отвезти  её на мельницу и попросил меня помочь в поездке. Мы погрузились на телегу, запряженную двумя лошадьми, и тронулись вдоль длинной улицы. Ехали мы недолго, неожиданно  остановились и повернули назад, причем ни дед, ни возница не проронили ни слова.  Мешок выгрузили и унесли в сени. На мои расспросы дед в сердцах  проворчал: «Удачи не будет, Трындычиху встретили». Оказывается, в селе  жила старуха с таким прозвищем (от слова трындеть – болтать попусту, пустомелить). По  убеждению всех жителей Луки, встреча с ней обязательно сулила неудачу, поэтому, не говоря ни слова, поездку отменили и  перенесли на следующее утро.

Когда село осталось позади, Якубовский заметно повеселел и стал рассказывать о местах, мимо которых мы проезжали: «Вон там перед леском была моя земля, целая десятина.
– А сколько это, деду?
– Да побольше  нынешнего гектара, но немного. Мы еще вторую десятину брали исполу: половина урожая хозяину, половина нам.
– А как вы делили урожай?
– Очень просто. Что выращивали,  раскладывали в два ряда. Хозяин приходил и выбирал, какой ему понравился.
– Неужели  вдвоем  управлялись с обработкой такого  большого участка?
– Работали крепко, особенно во время жатвы. К этому времени обязательно били кабанчика. Каждый день нужно съесть кусочек мяса или сала, иначе  от зари до зари работать не сможешь.

За разговорами мы доехали до большого села Врублевцы, свернули направо и по извилистой дороге спустились в небольшое село Марьяновка. Здесь в Днестр впадала речка Тернава, на ней стояла плотина и водяная мельница. Деда Якубовского  знали и уважали, без очереди поменяли пшеницу на муку, и мы тронулись в обратный путь. Почему нельзя было сразу выдать пенсию мукой, я так и не понял. По дороге заехали в колхозный склад за каким-то грузом и к четырем часам вернулись в Луку.

Дед явно переживал за свою старческую слабость.  Весь вечер он вздыхал, потом дождался, пока жена куда-то ушла, и стал вспоминать былые времена:
– Я раньше был крепким хлопцем, не то, что теперь. Думал, что таким всегда и останусь. Представить не мог, что какой-то пуд зерна поднять не смогу… Правду говорю, сила у меня была большая. Мы с японцем воевали возле Порт-Артура. Он нас прижал, бой шел в наших окопах.  Много солдат погибло и тяжело  ранило  ротного. Мы его все уважали за порядочность и доброту. Редкий был начальник. У нас служил бедняга-солдат, который никогда не мог наесться досыта, чем-то был болен.  Так наш командир  давал свои собственные деньги, чтобы ему  каждый день купить буханку хлеба. Святой человек, одно слово. Когда ротного   ранило, я кинул его себе на плечи и убежал от японцев. Они толпой за мной гнались, но догнать не смогли. За спасение офицера  мне дали награду – георгиевский крест. Да, я и вправду был крепким парнем. Тогда и на работе нужно было иметь силу. Анна, расскажи человеку, как у вас в экономии нанимали людей.
– Сам и рассказывай, мне недосуг.

Дед заулыбался, весело поглядывая на супругу.
– После японской войны  вернулся в село. Узнал, что на той стороне Днестра набирают людей в крупную экономию – образцовое хозяйство, порядки немецкие, но зато платили хорошо. Пришел к управляющему, он говорит: «Будь здесь завтра точно к обеду».  Пришел, народу собралось множество, а на дворе стоят накрытые  столы и нас зовут откушать. Мы едим, а пан ходит перед столами и на нас смотрит. А потом показывает: «Ты, ты, ты – вы приняты, кто хорошо ест, тот хорошо работает».  Отличная была работа у пана, но еда – еще лучше.
Дед засмеялся и лукаво глянул на супругу. Оказывается,  в экономии он времени не терял и увез оттуда не только приличные  деньги, но и  прекрасную двадцатилетнюю  повариху Анечку.

 В субботу вечером я сказал хозяевам, что завтра собираюсь пойти в Каменец, и спросил, не нужно ли чего принести. Якубовский спросил, зачем я иду, ведь путь не близкий. Я честно ответил, что хочу купить папирос и сходить в баню. Это его рассмешило: «Не зима, вон Днестр, спустись и помойся. Табак можно найти в селе, люди выращивают, а если курить, то лучше люльку». Я решил над этим подумать, но от похода не отказался.  По самому короткому маршруту  до города было не меньше двадцати километров, четыре часа ходьбы. Пришлось встать в пять утра и по холодку двинуться в путь.  Сначала тропа шла по берегу, потом начался подъем на плато. Впереди поднимались две женщины. Одна несла две большие плетеные корзины, другая тащила на спине солидный узел. У конца подъема я их догнал и поздоровался – это были знакомые из Луки. Женщины остановились перевести дух, я тоже решил сделать перекур и поинтересовался, куда они идут. Оказывается, в Каменец на базар. Дальше мы шли вместе, причем от моего предложения помочь они решительно отказались: «Мы всю жизнь так ходим, привыкли».
 
Чем ближе мы подходили к Каменцу, тем больше нам встречалось людей, идущих с поклажей на базар.  Никто не нес груз в рюкзаках, не катил их на тележках.  Эти блага цивилизации появились много позже, уже в 90-е годы, а тогда приходилось все нести в руках или на горбу.  Автобусного сообщения тоже практически не было. За счастье считалось устроиться на попутную телегу. Я с удивлением обнаружил, что все селяне идут босиком, и спросил у своих попутчиц, почему люди не жалеют ног. Ответ меня поразил: «Так ведь не праздник». Оказывается, обувь, даже самую простую, одевали, если ехали в гости или шли в церковь.  Носить летом обувь считалось непозволительной роскошью.

Женщины разговорились о покупках, которые они собирались сделать в городе. Одна спросила меня, где можно купить десять килограмм «подушечек»,  маленьких дешёвых конфет с начинкой из повидла. Её подруга расхохоталась: «Что, бурячанка уже в горло не лезет?» Бурячанка (самогон из буряка - сахарной свеклы), действительно отличался ужасным вкусом и запахом. В городе мы жили рядом с милицией, и я не раз видел, как в ее дворе «изничтожались» змеевики, конфискованные в качестве вещдоков. Пол-литра «казенки» тогда продавалась за  22 рубля. Для сравнения – полкилограммовая белая булка  стоила полтора рубля, плотный обед в столовой – 2-3 рубля, мясо 18 рублей за кг, кожаные туфли – 150- 250 рублей. Но у селян, с таким трудом зарабатывающих «живую копейку» на базарах, никто ни «казенки», ни фабричных туфель  не покупал. Самогон гнали все, если не для себя, то для расчетов натурой. Например, Якубовские нанимали лошадь с плугом для вспашки огорода.

  В конце 50-х годов ХХ века  Лука Врублевецкая жила, за малым исключением, натуральным хозяйством и обменом почти так же, как во времена Киевской Руси. Одежду и постельное белье шили из домотканого полотна, изготовленного из конопли. Чтобы оно стало светлее, его мочили водой и расстилали на солнце. Из овечьей шерсти пряли нитки и ткали ковры и дорожки. Чтобы сохранить впрок мясо, его либо крепко солили, либо делали колбасы, складывали в горшок и заливали горячим смальцем. Из сахара самогонку гнали самые состоятельные, но это не гарантировало результата. Однажды я шел через сад наших знакомых и услышал из шалаша жалобный голос хозяйки: «Игорек! Иди сюда, попробуй, что получилось. Я уже напробовалась, ничего не понимаю». И вправду, тепловатая жидкость, капавшая из змеевика, была не крепче вина и походила, как выяснилось много позже, на знаменитое японское саке. Пришлось перегонять «продукт» еще раз.

Во вторник я вернулся из Каменца в Луку и застал дедов за сбором вишни.          В  село должен был приехать заготовитель с консервного завода, возможность заработать несколько  рублей заставила стариков бросить все остальные дела.  Я немедленно подключился и полез обрывать кроны деревьев, куда мои хозяева даже не пытались забраться.     Вишню мы собирали до позднего вечера. На следующее утро приехала автомашина. Когда очередь дошла до нашей хаты,  Якубовский достал из сундука безмен и начал взвешивать урожай.  Безмен был градуирован в пудах и фунтах, а принимали вишню в килограммах.  Конечно, дед сразу разволновался.  Заготовителю – шустрому и преувеличенно веселому человеку – он явно не доверял. Тот быстро все взвесил на своих весах, рассчитался и уехал.  Дед начал все пересчитывать и запутался. Пришлось мне помогать. Когда результаты совпали, хозяин  вздохнул с явным облегчением,  затем тщательно протер безмен, выглядевший, кстати, совсем новым – латунные детали блестели полировкой, – завернул его в промасленную тряпку и спрятал в сундук.

С этим безменом у деда были связаны  памятные события. Вечером он  снова  заговорил о давних временах:
– Бедный я был,  даже своего безмена не имел.  А нужно было взвесить пшеницу перед посевом. Взял два мешка под мышки и по ограде пошел к соседу. Пшеницу взвесили, в одном мешке оказалось три пуда, в другом – почти четыре. Петро   был старый, часто болел. Покачал он головой и говорит: «Вы, Якубовский, имеете силу, но не умеете ее уважить».  Тогда его слова показались  мне смешными…
Дед надолго замолк. Я  прикинул, что семь пудов – это  больше  центнера,  и невольно посмотрел на ограду. Она была сложена из камня без всякого раствора, имела метр высоты и полметра ширины. Ходить по ней, даже без груза, было небезопасно. Дед заметил, куда я смотрю:   
– Теперь я сам стал таким старым, как Петро. Полжизни прошло, пока   понял его слова. Не уважает человек своё здоровье, свою  молодость. Не думает о том, что не минуют его болезни, немощность и дряхлость.  Ему кажется, что молодость  будет всегда и дана, чтобы радоваться жизни.    А она дарована  ему на время, чтобы, кроме всего прочего,  обеспечить свою старость.   Да, прав был сосед Петро, имел я силу, но не умел её уважить.

Жизнь в селе приносила мне неожиданные открытия. Оказалось, что здесь не только здороваются со всеми встречными – знакомыми и незнакомыми, в этом обычае существовал особый этикет. По имени отчеству обращались к школьным учителям и большому начальнику бухгалтеру Казимиру Францевичу. На его симпатичную молодую супругу это уже не распространялось, её уважительно звали просто Симой. Зато всех прочих величали Люськами, Галками и Петьками. Кстати, этому Петьке было далеко за пятьдесят. Единственное исключение делалось для моего хозяина, его от мала до велика все звали по фамилии - Якубовский. Вначале я приписывал это традиционному уважению к долгожителям – дед был самым старым человеком в селе.  Однако случайный разговор натолкнул меня на неожиданную разгадку.
  Справа от двора Якубовских стояла небольшая хата, крытая соломой. Я еще спросил, сколько времени может простоять такая крыша. Дед сказал, что если положить слой потолще, то пятьдесят лет. В это время на крыльце появился сосед. Он был бос и одет в какое-то ветхое старьё, взял ведро и, не обращая на нас внимания и даже не буркнув «добрый день», куда-то пошел. Я удивился: с Якубовским все односельчане здоровались первыми, а этот дядька ему явно в сыновья годился, но сделал вид, что его не замечает. «Наверное, поругались», -решил я и ошибся.  «Видел? - спросил дед, кивнув головой в сторону ушедшего, - никогда ни с кем первым не здоровается, потому что он пан, а мы все – быдло». Я возмутился: «Тоже мне пан! Он на босяка скорее похож, чем на дворянина! В городе нищие лучше его одеты!»  Дед ответил не сразу:
- Он, конечно, не из Потоцких или Чарторыйских, так, мелкая шляхта. Еще до революции его отец все пропил и проиграл в карты. Так что гордиться ему нечем.  Я не из панского рода, но фамилия наша известная. Мне отец говорил, что в селе с давних времен уважали Якубовских за трудолюбие, силу, отвагу в бою и верность своему слову. В сечах за спины товарищей никто не прятался, может, поэтому и оставалось нас все меньше и меньше.  Я в роду последний.

 Раньше мне не приходилось слышать о социальном статусе фамилий простых людей, и я спросил, какая здесь может быть разница. Из ответа деда я понял, что если человека в селе очень уважали или боялись, то звали по полному имени – Иван, Якуб, Станислав. Их детей записывали Иваненками, Якубовскими и Станиславскими. К прочим обращались по прозвищам – Горбаль, Кривобок, Шумило, или по профессии – Коваль, Швец, Бондарь. Их потомки звались Ковальчуками, Бондоренками и Швецами.  Фамилию по полному имени предка нужно было заслужить.

Однажды вечером  Якубовский начал точить ножовку. Работа не ладилась, он плохо видел и начал нервничать. Я предложил поработать за него и с удовольствием взялся за дело. Дед испытал ножовку на полене и остался доволен.  Однако неудача в простом деле сильно расстроила его. Он долго ворчал, а потом как бы в оправдание сказал, что стал плохо видеть пару лет назад, а до этого никогда ни на что не жаловался. Чтобы перейти к более приятной теме, он начал рассказывать, как на Днестре нужно ловить рыбу.

Когда в Карпатах выпадают сильные дожди, Днестр поднимается на 2-3 метра, причем происходит это буквально на глазах. Река превращается  в мутный стремительный поток. Я не раз наблюдал это явление и сразу уходил с берега, потому что моими снастями ловить рыбу становилось невозможно. Я и не предполагал, что этот момент – самый лучший для хорошей рыбалки. Вероятно, так здесь ловили рыбу с глубокой древности. Все оказалось довольно просто.  Рыбаки  на трех лодках сплавлялись вниз по течению. Двое на концах удерживали сеть поперек течения, а третий выбирал попавшуюся рыбу. Так они плыли до следующего села, где оставляли лодки, пока не спадет вода. Днестр течет в этом месте большими изгибами, образуя несколько настоящих полуостровов. Перешеек между началом и концом луки – не больше трех-четырех километров. Этим и пользовались местные рыбаки. Проплыв более десяти километров, они оказывались почти рядом с тем местом, откуда отплывали. Когда вода спадала, они перевозили свои плоскодонки на исходное место и ждали, когда опять начнется паводок.

  Через несколько дней я сам смог увидеть, как ловят рыбу наплавной сетью. В Днестре начала подниматься вода. Я еле успел собрать свои донки и пошел домой. Дед Якубовский стоял на краю обрывистого берега и всматривался вверх по течению: «Хорошая вода идет, через час – другой хлопцы должны быть здесь». Он не ошибся – около полудня из-за поворота показались три лодки. Сильное течение несло их со скоростью  катера.  Гребцы на крайних лодках быстро и напряженно работали веслами, стараясь растянуть сеть поперек течения. Им не всегда это удавалось: сеть то выгибалась дугой, то ее закручивало водоворотами.  Когда попадала рыба, удержать строй  становилось еще труднее.

Возле дедова огорода рыбаки  пристали к берегу. Дед спустился вниз и помог привязать лодки. В одной из них лежало несколько крупных голавлей, судаков и марен. Рыбаки пожаловались:
– Нет  хорошей рыбы, только одного сомика поймали. Это для вас, дедушка.
– Большое спасибо,хлопцы.  Держитесь правого берега, где глубина. Теперь, слава Богу, нет  границы. До войны как было: до средины речки доплывешь, начинают стрелять наши пограничники, течением за средину занесет – румыны стреляют.  А ведь это вода несет, для неё  границы нет.
Рыбаки быстро перебрали сеть, попрощались и отошли от берега. Через несколько минут их лодки скрылись за поворотом.  По дороге домой дед стал рассказывать о довоенных временах:
– Ты  видел усадьбу за селом, когда мы ездили на мельницу? Там еще большой сад. Это была застава. Сколько раз пограничники нас задерживали, боялись, что в Румынию уплывем. Кому эта Румыния нужна! И кому  вообще ты в чужой стороне нужен?  Разумный человек от своей семьи и своего дома  убегать не станет.  Попробуй это начальникам объяснить!  Правда, перед самой коллективизацией был на заставе   командир, Василь Михайлович. Сам  заядлый рыбак и нам разрешал рыбу ловить. Да, редкой души был человек… 

Дед задумался, мне показалось, что он задремал. Он вообще часто засыпал сидя, особенно в вечерние часы.  У него была любимая лавка  под стрехой возле окна, где он отдыхал после работы и  ужина. Отсюда было видно все его хозяйство: сараи, сад и огород, отсюда он мог видеть за стволами деревьев зеркало реки и круто поднимающийся  противоположный берег Днестра, заросший лесом.  Это был его мир, и он любил его.

На следующий день вода в Днестре начала спадать, и дед  сам предложил попробовать ловить рыбу волочком. Впервые я слышал  о таком способе ловли.  Весь секрет этой снасти в том, что   сетка двухметровой высоты прикрепляется к двум полутораметровым палкам.  Длина ее невелика, не больше пяти метров. На небольшой глубине два рыбака держат волочок под небольшим углом к течению, которое вытягивает избыток сетки в виде кармана. Двумя длинными  прутьями рыбаки загоняют рыбу в сетку. Необходимо, чтобы прутья  шли в 10-15 сантиметрах над дном и  одновременно подходили к волочку.  В этот момент сеть поворачивают и поднимают нижний край из воды. Лучше всего такая ловля удается на ровных каменных плитах или заросшем травой берегу. Сейчас был как раз такой случай, и дед решил вспомнить молодость.

 Волочок хранился  в стодоле – большом хозяйственном сарае.  Не хватало двух прутьев, и дед попросил поискать их на чердаке. В полутьме я с трудом нашел их в дальнем углу. Там же лежало большое колесо со стальным ободом. Я уже был знаком со всем хозяйством  Якубовских, телеги у них точно не было, и потому спросил:
– А что там за колесо в углу?
– Так это от моей телеги.
– Какой телеги, дедушка?
– Известно какой, которую забрали в тридцать втором году, когда всех загоняли в колхоз.
Это было что-то новое, но мы спешили на реку, и я решил позже расспросить хозяина о его телеге.

Рыбачить волочком мне понравилось.  За два часа мы поймали хорошего судака и несколько подлещиков. Но дед уловом остался недоволен и возвратился домой не в настроении. Вечером   после ужина он уселся на своей лавочке и  спросил меня,  слышал ли я  про коллективизацию. Я что-то учил про нее в школе, знал понаслышке о  голоде, так и ответил.
– В книжках правды не напишут, – убежденно сказал Якубовский. – Видишь, как я  живу на старости лет? Хата старая саманная, крыта   соломой, того и гляди, развалится. Всю  жизнь работал, а заработал пуд    пшеницы да бутылку масла – пенсия  называется. Если  слягу, Анне   одной хозяйство не поднять. Как жить будем?   Нет, не так я собирался свой век доживать…
Голос деда пресекся, он надолго замолчал.   
– Раньше  была у меня земля, был я сам  себе хозяин и  работник.  Все у нас имелось: корова, овцы,  две  лошадки,   телега,  сани, инструмент всякий. Собирался  веялку купить.  Никогда не думал идти в тот колхоз. Кто туда сам вступал? Одни лодыри и  бездельники. Мы в то время тоже богатыми не были, но хозяйство имели справное. Земли было маловато, поэтому  брали  десятину исполу.  Работы я никогда не боялся. Урожай собирали хороший, можно было жить и на старость лишний червонец отложить…

– Когда начали агитировать людей в колхоз, командовал этим Гришка Голомазюк, наш комбед. Был в селе  комитет бедноты, вроде теперешнего сельсовета. А мы с этим Гришкой дрались еще парубками.  Его все дразнили байстрюком  (безотцовщиной) и  пацюком  (крысой). Он и вправду на крысу был похож. Дрался я с ним  из-за девчат. Потом меня забрали  в армию, а когда вернулся, его в селе не было. Люди говорили, что он удрал в Румынию, потому что убил какого-то человека. Появился он во время гражданской войны и стал командовать  комбедом.  Да какое там командование, самогонку жрали  и к людям цеплялись.  Это ведь он строил стену через все село, отгораживал  людей от границы. У себя по самому обрыву её поставил, а мне нарочно  наискось через огород пустил, так что мой колодец оказался на запретной стороне. Мы должны были вечера ждать, чтобы  наряд пограничников  разрешил  выйти за ворота и воды набрать в собственном колодце.

Вначале нас тем колхозом не очень пугали. В селе были крепкие хозяева, имели по двадцать десятин земли, а кто и больше. Но и детей имели самое меньшее десять душ, и все они  работали, начиная с одиннадцати лет. Вот их первых и раскулачили – арестовали как бандитов и увезли куда-то. Никто в село  не вернулся. После этого стал Гришка душить нас с Анной. А мы были самые, что ни есть, середняки. Я пошел на заставу к командиру Василю Михайловичу, рассказал все. Он мне сказал: «Ничего не бойся, ты – никакой не кулак, а самый обыкновенный середняк». И еще сказал, чтобы ловил с ребятами рыбу, когда будет вода.  Все бы обошлось, если бы не  Гришка. Что-то он такое написал на меня в город, потому что пришел к нам на двор важный и ткнул мне в лицо бумагу: «Если завтра не станешь колхозником, послезавтра едешь на Соловки!» И пошел прочь, бандюга. Побежал я снова к Василю Михайловичу. Он такой хмурый был, посмотрел на бумагу и говорит: «Якубовский, есть начальство выше меня. Ничего сделать нельзя, и время не теряйте».     Как пришел я домой, не помню, говорю: «Завтра все отдаем в колхоз».    Жена в слезы, кричит, меня бьет, ругает. Что сделаешь – женщина. Спрятали мы за ночь все, что смогли, а утром последний раз запряг я своих лошадей и поехал прочь со двора. Так на седьмом десятке   лишился я всего, что имел. 

Воспоминания глубоко взволновали  старого человека. Я тоже разволновался, слова деда  были наполнены таким страданием, такой обидой и болью, словно все это произошло буквально вчера. Я почти наяву видел  посреди дедова двора торжествующего Гришку Голомазюка с бумагой в руке и  уничтоженного несправедливой обидой человека, бредущего по ночной дороге в село. Ему, достойному и сильному мужику, предстояло сказать своей любимой женщине, верившей и надеявшейся на него, что завтра он должен стать нищим.   Он не мог сопротивляться грубому насилию беспощадной власти, он не понимал, почему  его беззастенчиво и  нагло грабят,  но он не утратил веры  в себя, не утратил  надежды, что справедливость рано или поздно восторжествует. Залогом тому была его воля и спрятанное на чердаке колесо.
 
Долгий рассказ утомил деда. Он не стал ужинать и пошел укладываться спать.
Утром я специально пошел через огород посмотреть на остатки стены, построенной когда-то  его врагом Гришкой. Посреди небольшого пшеничного поля нелепо торчал пятиметровый кусок высокой стены, сложенной из больших кусков местного плитняка. Почему-то дед Якубовский не разломал ее до конца. Теперь этот обломок прошлого бессмысленно стоял среди зеленой пшеницы как памятник  безжалостной  эпохе перемен и  человеческих трагедий.
                *    *    *
На следующий год я приехал в Луку и  сразу пошел навестить Якубовских. Заплаканная Анна Степановна шепнула мне по секрету: «Дед из ума выжил. Спрятал где-то все наши деньги, а найти не может. Временами   говорит несуразное, я его понять не могу. Начинает что-то делать и бросает, хватается за другое». Дед и вправду выглядел плохо. Годы и испытания  подточили здоровье этого сильного человека, пережившего четыре войны, коллективизацию, голодные годы, немецкую оккупацию, послевоенную разруху, множество крупных и мелких обид. Силы покидали его тело, но дух оставался неизменным: он продолжал надеяться только на себя и верил, что рано или поздно победит его правда, правда вечного труженика – хлебороба и рыбака. Он по-прежнему содержал в полной исправности свое хозяйство,  свою лодку и снасти, свой безмен и хранил колесо от телеги, которую тридцать лет назад украл у него Гришка-пацюк. Единственное, чего он не рассчитал, это сколько лет понадобится его правде, чтобы победить.
Через год деда Якубовского не стало.
                Цена вопроса (вместо эпилога)

Рассказ деда Якубовского я вспомнил,   когда  читал книгу Уинстона Черчилля «Вторая мировая война».   Говоря   о своей беседе  со Сталиным, которая состоялась    перед отлетом из Москвы в августе 1942    года, он  вспоминает, как разговор неожиданно   коснулся  создания  колхозов:
 «Скажите мне, — спросил я, — на вас лично также тяжело сказываются тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?»
Эта тема сейчас же оживила маршала.
«Ну нет, — сказал он, — политика коллективизации была страшной борьбой».
«Я так и думал, что вы считаете ее тяжелой, — сказал я, — ведь вы имели дело не с несколькими десятками тысяч аристократов или крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей».

«С десятью миллионами, — сказал он, подняв руки. — Это было что-то страшное, это длилось четыре года, но для того, чтобы избавиться от периодических голодовок, России было абсолютно необходимо пахать землю тракторами. Мы должны механизировать наше сельское хозяйство. Когда мы давали трактора крестьянам, то они приходили в негодность через несколько месяцев. Только колхозы, имеющие мастерские, могут обращаться с тракторами. Мы всеми силами старались объяснить это крестьянам. Но с ними было бесполезно спорить. После того, как вы изложите все крестьянину, он говорит вам, что он должен пойти домой и посоветоваться с женой, посоветоваться со своим подпаском».
Это последнее выражение было новым для меня в этой связи.
«Обсудив с ними это дело, он всегда отвечает, что не хочет колхоза и лучше обойдется без тракторов».
«Это были люди, которых вы называли кулаками?»
«Да, — ответил он, не повторив этого слова. После паузы он заметил: — Все это было очень скверно и трудно, но необходимо».
«Что же произошло?» — спросил я.
«Многие из них согласились пойти с нами, — ответил он. — Некоторым из них дали землю для индивидуальной обработки в Томской области, или в Иркутской, или еще дальше на север, но основная их часть была весьма непопулярна, и они были уничтожены своими батраками».
Наступила довольно длительная пауза. Затем Сталин продолжал:
«Мы не только в огромной степени увеличили снабжение продовольствием, но и неизмеримо улучшили качество зерна. Раньше выращивались всевозможные сорта зерна. Сейчас во всей нашей стране никому не разрешается сеять какие бы то ни было другие сорта, помимо стандартного советского зерна. В противном случае с ними обходятся сурово. Это означает еще большее увеличение снабжения продовольствием».
Я воспроизвожу эти воспоминания по мере того, как они приходят мне на память, и помню, какое сильное впечатление на меня в то время произвело сообщение о том, что миллионы мужчин и женщин уничтожаются или навсегда переселяются. Несомненно, родится поколение, которому будут неведомы их страдания, но оно, конечно, будет иметь больше еды и будет благословлять имя Сталина. Я не повторил афоризм Берка: «Если я не могу провести реформ без несправедливости, то не надо мне реформ». В условиях, когда вокруг нас свирепствовала мировая война, казалось бесполезным морализировать вслух.

« (Уинстон  Черчилль,  «Вторая  мировая война», том IV, часть вторая,  глава пятая «Москва.  Отношения установлены»).

                *    *    *

В августе 1942 года мы жили в городе Плес на Волге. Мне    почти исполнилось пять лет, и поэтому серьезному  человеку  доверяли  сходить  в соседний военный госпиталь, где служил папа. На маму, сестру Асю и меня полагалось три половника щей. Они  состояли из воды и капусты,  если  попадался маленький кусочек картошки, это считалось большой удачей.    Я нес  домой драгоценный солдатский котелок, предвкушая будущий обед с кусочком  хлеба или сухаря. Больше всего я любил черные сухари.  Мы давно забыли о мясе, молоке и яйцах, но хлеб в доме был. Тогда   мне никто не говорил, какой ценой для страны  был добыт этот хлеб. 

Сухари, особенно черные, я люблю до сих пор.