Андрей Альтов. Кубань - моя историческая Родина-2

Корни мои кубанские

Первая часть воспоминаний моего отца Владимира Григорьевича посвящена дальним предкам. Популярные сейчас и дорогостоящие  сайты родословных утверждают, что среди моих родственников присутствует дворянство, не уверен, скорее всё это фальшивка. У меня явные казацкие корни Альтовых и Левитских на Кубани и Шалаевых и Рузановых  на Урале. Войны разбросали их по всему миру, но уверен, что с помощью Интернета и воспоминаний отца, мы сможем найти друг друга.

Первая часть воспоминаний заканчивается, как деда отца Ивана Леонтьевича  Левитского, зажиточного казака, раскулачили и сослали в Сибирь.


Светлой памяти Тамары

Владимир Альтов

НАША РОДОСЛОВНАЯ
(Из воспоминаний)

Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов.
Не пел с придворными дьячками,
В  князья не прыгал из хохлов...
                А.С.Пушкин


ТЯЖКИЕ ГОДЫ ИСПЫТАНИЙ
Когда прощались, дедушка настаивал на том, чтобы бабушка осталась с дочкой - у мамы уже  было трое детей, мне, старшему,  - семь лет, Виталию - пять, Шурику - два года. Бабушка  прекрасно понимала это, но ответила, как отрезала:

- Мы с тобой, Ваня, много годов прожили и в горе и радости. Всякое бывало. Доброго было побольше... Не расставались сроду. Неужто я  кину тебя одного в такой беде, да еще на чужбине?.. Да как ты мог обо мне так подумать?... А Поля с Гришей поймут и простят... Бог им поможет...

Разговор на этом и закончился. И снова ревели мы всем семейством. Распрощались, проводили обоз, который сопровождали верховые милиционеры, до околицы и махали в след подводам, пока не рассеялось вдали облако пыли... Потом, годы спустя, прочитав о декабристах, об их  прекрасных женах, сразу вспомнил бабушку, которая, не задумываясь, отправилась вместе с дедушкой в далекую таинственную и зловещую страну, которая называлась коротким, энергичным словом Сибирь.
Через неделю с лишним получили первую открытку из Сальска. В ней было несколько слов, написанных простым карандашом. Пока живы и здоровы. Едем дальше. Скучаем. Бог даст - вернемся. Дедушка еще не терял надежды. Человек праведный он верил в справедливость. И предчувствие на этот раз оправдалось. На перегоне между Зимовниками и Котельниково переехали через Сал и остановились на привал. Разрешили разжечь костры, вскипятить чай, сварить картошку, помыться. Даже не заметили, как их  догнал конный. Он разыскал начальника этапа и передал ему какие-то бумаги.

- Левитский! Левитский!  - вдруг услышала бабушка.

- Ваня, тебя кличут, - позвала она.

- Я  - Левитский, - сказал он.

- Иди к начальнику, зовут тебя...

Дедушка подошел, представился.

- Получили предписание, гражданин Левитский, - он показал какую-то бумагу с печатью, - вернуть вас домой. Ошибочка вышла... перекусите и возвращайтесь...

Дедушка  не пошел, а побежал к своей подводе. Еще издали крикнул он бабушке, которая встревоженно вглядывалась, ждала его:

- Собирайся, Анюта, домой поедем...

Бабушка не поверила, пока сама не прочитала написанное на клочке бумаги. Она расплакалась, дедушка с трудом её успокоил. Не стали ждать, пока закипит  чай, залили костер, распрощались со знакомыми семьями и поехали в обратную сторону. На выезде из табора остановил дежурный, но записка отвела подозрения. Поехали дальше. Как ни хотелось быстрее вернуться домой, дедушка не гнал лошадей. Впереди были трудные дороги сальских степей - более двухсот километров и надо было сберечь лошадей. Добирались домой почти неделю.

Вернулись исхудавшие, пропыленные, почерневшие не столько от дорожных невзгод, сколько от  несправедливости. И вот неожиданная для нас встреча. Сколько радости было. Ведь думали, что расстались навсегда. Ещё в дороге дедушка высказал предположение, что помощь пришла от Калинина. Вскоре после раскулачивания Иван Леонтьевич написал письмо Председателю ЦИК, напомнил о беседе на совещании пчеловодов и высказал горькую обиду за то, что  у него отобрали все нажитое своим трудом, без наемных работников - никогда никого не эксплуатировал. А теперь на старости лет лишился всего, даже крыши над головой.

Я не знаю, как развивались события. Но, думаю,  что из приемной Михаила Ивановича Калинина письмо деда было направлено в Северо-Кавказский крайком партии первому секретарю Борису Петровичу Шеболдаеву с просьбой разобраться, поскольку возможно, что с раскулачиванием И.Л.Левитского была допущена ошибка, в таком случае исправить её, не подвергать высылке за пределы Северо-Кавказского края, дать возможность работать в родных местах.

Ивана Леонтьевича вернули домой и даже восстановили в правах (дедушка был лишенцем - лишен прав на 5 лет). Но ни дома, ни имущества ему не вернули. Отец с матерью советовали дедушке написать еще раз Калинину или обратиться к Шеболдаеву. Дедушка рассудил, на мой взгляд, правильно - главное - вернулся к родным пенатам, жив и здоров. А кто знает, как отнесутся к повторной жалобе...
 
В Челбасской все пасеки, конфискованные у кулаков, погибли в первую же зиму. Работать в поле дедушка не мог уже по возрасту - за шестьдесят, силы уже не те. Поэтому, узнав, что в станице Батуринской в одном из совхозов требуется пчеловод, он ушел туда пешком, километров за двадцать пять. Бабушка очень хотела идти вместе с ним, но дедушка отговорил:

- Устроюсь, обживусь, тогда приеду за тобой. А пока ты тут нужнее, Поле поможешь...
 
Дедушка писал письма - одно в месяц, а то и в полтора. Любимое дело его устраивало, отнеслись к нему с пониманием. Дедушка наладил пасеку. Но найти отдельную хату ему не удалось. Жил на квартире в казачьей семье и везти туда еще и бабушку не захотел.

Огромная беда пришла на Кубань в 1933 году. И не только на Кубань. Жестокая засуха загубила поля, знаменитая кубанская пшеница “сгорела”, не набрав колоса, сгорели травы, пожухли овощи. Начался голод.

До раскулачивания у дедушки с бабушкой всегда был запас продуктов -муки, круп, сала, растительного и топленого масла, соли, меда, фасоли, гороха, соленых овощей и т.п.

- На всю жизнь не напасешься, - говорила бабушка, - а на две-три недели запас должен быть у каждой семьи. Мало ли что может случиться...

И она строго следила, чтобы запас не уменьшался, а постоянно пополнялся.

 У нашей молодой семьи такого запаса не было, а если и был, то самый минимальный. И у отца, и у мамы зарплата была маленькая, а ртов много. Поэтому голод прежде всего ударил по таким, как мы, чуть ли не с первых дней... Бабушка и мама опухли от недоедания, все, что можно было, отдавали нам, мальчишкам. Запомнилось, что в тридцать третьем году почему-то стало очень много мышей, они, не боясь, бегали по полу, забирались на стол. Из столбового ведра с водой сделали мышеловку. Каждый день выбрасывали до десятка мышей. Я ходил в школу, а там всем детям каждый день давали небольшой, видимо, не больше 150 граммов, кусочек лепешки из кукурузной муки, иногда кусочек макухи (жмыха) или кусок пареной тыквы, миску мамалыги (что-то среднее между кашей и супом из кукурузной муки). Мамалыгу я съедал в классе, а лепешку, превозмогая сильнейшее желание откусить, приносил домой братишкам. Отец ушел работать трактористом в колхоз “Сельмашстрой”. Там тоже было какое-то общественное питание и что-то он мог принести в семью. Тяжелее всех пережил голод дедушка. Он опух до такой степени, что глаза превратились в щелочки. Несколько  дней шел он пешком в Челбасскую, дошел почти в бреду.

- Простите меня, дорогие мои, я пришел домой помирать...

Через несколько дней его не стало...

Дедушка был очень обижен несправедливостью, но не ругал Советскую власть, не был на неё зол, всегда считал, что его разорение - дело рук местных завистников и недоброжелателей. Особенно утвердился в своем мнении после того, как М.И.Калинин помог ему вернуться домой, когда грозила ссылка в северные края...

Мне было тогда семь лет, но помню, что дедушка ходил по комнате из конца в конец, потрясенный.

- Да как же так? - говорил он, то обращаясь к моим родителям, то к Анне Семеновне, но никто не знал, что ему ответить.

Потом он долго рылся в бумагах, в книжных шкафах, что-то искал и наконец, отыскал какую-то зачитанную брошюру. Полистал её, нашёл нужную страницу.

- Вот Ленин как писал, ведь совсем по-другому...

- То был Ленин, а теперь Сталин, - сказал отец и, приглушив голос, рассказал, услышанный недавно анекдот - почему Ленин ходил в ботинках, а Сталин в сапогах. Ленин умел обходить ямы, лужи, опасные места, а Сталин прёт напролом...

... Июнь 1933 года. Сельские коммунисты  вместе с сотрудниками оперативного отряда НКВД отыскивали спрятанный кулаками хлеб. Им помогали мальчишки из бедняцких семей, которые порой лучше взрослых знали, где и что спрятано. Мой школьный товарищ Вася Гринько подсказал, что у  соседа, богатого хозяина мешки с зерном скрыты под стогом соломы.

Может быть, кто-то видел, как Вася говорил с сотрудниками оперотряда, а, возможно, каким-то другим путем в семье Федорчука, которого арестовали в тот же день, узнали об этом. Младший из Федорчуков поклялся отомстить. Мы его хорошо знали, он учился в нашей школе, только в пятом классе. Его звали “Фидором”, он прославился тем, что в своей фамилии ухитрился сделать две ошибки, написал “Фидорчюк”.  “Фидор” подкарауливал Васю  в  своем  районе,  на западной окраине станицы. С двумя дружками он напал  на Василия на своей улице недалеко от хаты, в которой он жил. Но тот отбился. Более того, после того, как он расквасил “Фидору” нос, драчуны разбежались. Но потом то ли “Фидор” сам додумался, то ли кто-то подсказал, что, если бить, то надо делать это подальше от своего дома.

Когда кончился  учебный год, мы все равно ходили в свои классы есть мамалыгу. В тот день мы шли из школы с Васей, он попросил у меня какую-то книгу. Прошли большой школьный двор, вдоль забора которого буйно разрослись, слились в своеобразную живую ограду кусты желтой акации, перешли наискосок улицу. Подошли к нашей хате. В левой руке я держал драгоценную кукурузную лепешку, правой стал открывать калитку. Вася что-то сказал, я повернулся к нему. И вдруг словно страшный удар грома  и резкая вспышка молнии. Очнулся в Каневской районной больнице с густо забинтованной головой. Голова сильно болела, особенно левая сторона. Стал спрашивать, что со мной. Оказалось, что здесь же в больнице находится и Вася. Он пришел меня проведать. У него были забинтованы рука и плечо.

— “Фидор” в нас стрелял, — сказал он. — Мне попало меньше — две дробины застряли в руке и плече, их уже вырезали. А тебе попали в глаз...
— А чего он в меня стрелял, я с ним не дрался?

— Стрелял-то он в меня, а досталось больше тебе...

Он рассказал мне о том, что сразу же после выстрела он увидел убегающего Фидора. Я упал. У меня всё лицо было в крови. Мама и бабушка внесли меня в хату. Кто-то побежал за доктором. Когда прибежали милиционеры из оперотряда, Василий рассказал им, как всё было. В тот же день арестовали Фидора и его отца. Отыскали обрез, который не нашли при обыске, когда конфисковывали хлеб, “Фидор”  достал его из тайника, он был заряжен патроном  с мелкой, “утиной“ дробью. И стал искать удобного случая для мести. Обрез “Фидор” успел бросить в колодец, а сам хотел бежать из станицы, но его задержали.

Приезжал в больницу следователь, расспрашивал о том, как было дело. Но я мог рассказать очень немного. Больше рассказал Вася.

— Вам, ребята, повезло, — сказал следователь, — он побоялся стрелять в упор, стрелял издалека, поэтому дробь была уже на излете.

Помню операцию. Очень удивился, когда к операционному столу привязывали руки и ноги. Сказали — чтобы не трепыхался. Ещё минута и голос врача: “Считай”. Начал считать: “Один, два, три, четыре...”  И вроде стал погружаться в какой-то кошмарный сон, навалилась какая-то тяжесть. Дернулся, но путы держали крепко...

Попытался читать, оказалось, что можно, зрение не ухудшилось, только обзор на одну треть уменьшился. Это обрадовало. Но когда увидел себя в зеркале, приуныл  — вместо левого глаза прикрытая веками впадина. Как-то болезненно осознал свою неполноценность. Это наложило отпечаток на многие годы. Я стал диковатым, отчужденным, слишком застенчивым. Меня  не очень тянуло на улицу к мальчишкам. Боялся, что будут дразнить... Видимо, поэтому я так и не научился танцевать.

Но было в этом затворничестве и положительное. Я буквально погрузился в книги, хотя хирург, делавший операцию, настоятельно советовал беречь зрение: “У тебя его осталось половина. Особенно меньше читай вечером при лампах”. Помню, какой прямо суеверный страх охватил меня, когда прочитал у Маяковского: “Я одинок, как последний глаз у идущего к слепым человека”.

Чтобы отвлекать меня от книг, папа научил меня играть в шахматы, вечерами проигрывали партию за партией. Поначалу он поддавался, я это чувствовал, но потом и сам стал выигрывать. Мне часто давали разные поручения, приходилось оставлять книгу. Видимо, для этой цели мне купили детекторный приемник.

Любил путешествовать по карте, представлять себе, как живут люди в самых разнообразных местах земного шара. С тех пор запомнил, где находятся разные страны, где находятся и как называются их столицы. Прочитал увлекательную книгу Камиля Фламмариона “Популярная астрономия”. Она так очаровала, что долгими вечерами (в малоосвещенной станице звезды намного ярче, чем в городе, где много огней. Потом с удивлением отметил, что в городе почти не виден Млечный путь, у нас его называли “Чумацкий шлях”) смотрел звездное небо, находил наиболее крупные созвездия. С тех пор любимое созвездие - Кассиопея - пять звезд в виде перевернутой буквы “М”.

В те годы прочитал множество книг. Читал не только художественную литературу, тогда уже появлялся интерес и к научно-популярным книгам.

Электричества тогда в селе не было. Освещали свою жизнь керосиновыми лампами. В мою обязанность входило следить, чтобы в лампах был керосин, очищен фитиль, если закоптились стекла, то мыл их. Сейчас моим внукам Ксюше и Артему, видимо, непросто понять, что значит, “зажечь” лампу, “привернуть фитиль”, “отрегулировать, чтобы не коптила”. А мы выросли при керосиновых, восьмилинейных и пятилинейных лампах. Когда все ложились спать, а читать очень хотелось, прикручивал фитиль, чтобы не сильно бил свет в глаза, на стекло надевал “абажур” из листка бумаги с прорезанной дыркой. Стекло накалялось так, что бумага начинала дымиться. Приходилось тушить - дуть сверху через стекло.

Чтение и редко приезжавшие кинопередвижки были основными источниками нашего культурного развития. Но мы росли и не очень-то отставали от городских мальчишек.

Вскоре после возвращения в Ирклиевскую меня отправили к тете Зое. Две недели прожил я у них в Рязанской, как родной сын, обо мне заботились и воспитывали и тетя Зоя и дядя Митя Яковенко. Вернулся я окрепший, как-то позади остались потрясения последних лет... 

PS. Так заканчивается вторая часть воспоминаний моего отца Владимира Григорьевича Альтова. Каждого из нас волнует, кто мы, откуда и зачем пришли в этот мир. В роду оренбургских Альтовых я самый старший, ушло из жизни поколение дедов и бабушек, родителей. Но сегодня я уверен, что где-то в мире ещё есть мои родные люди, с которыми у меня одна кровь…