Сирень, черёмуха и белый голубок. Глава 10

       Всю ночь она просидела около мужа. Изуродованное до неузнаваемости тело усопшего как и прежде покоилось под крышкой гроба. По краям последнего Сашкиного пристанища вяло потрескивали четыре тонюсеньких свечечки. В детской на диване – напротив той комнаты, где теперь безучастно почивал хозяин, – спали бабушка Устинья и Машка. На двухъярусной кроватке посвистывали носёнками разрумянившиеся Полина и Настя. В пронизанной смертью тишине слышались редкие Машкины всхлипывания. Даже забывшись сном, девочка не могла полностью отойти от горя, которое в конце концов обрушилось и на неё всей своей тяжестью и неотвратимостью случившего.
       Раньше, когда это было необходимо, Дарья отправляла Машку к родной бабуле. Но теперь дочь подросла и необходимость искать ей няньку отпала. Мало того – Машуня сама стала прекрасной няней для своих младших сестричек.
       А вот мамы уже семь месяцев нет с ними. Ангелина Ивановна умерла от рака правого лёгкого. Сгорела буквально за пять недель в доме зятя. Именно сюда привёз её Сашка, как только Золотарёвы узнали о выписке из больницы безнадёжной больной. Именно отсюда и проводили любимые ею дети не менее дорогого им человека на маленькое кладбище. На этом кладбище теперь будет покоится и Сашка. В двух шагах от мамы. Правда, кое-кто из деревенских посоветовал Дарье схоронить мужа на большом погосте недалеко от федеральной трассы. Мол, и местечко там красивое, да и могил побольше. А ведь покойник-то всегда был в окружении народа. Начальник как-никак. Но Дарья решила твёрдо: последний Сашкин приют будет рядом с милым его сердцу домом. И чтобы могилка непременно просматривалась из кухонного окна.
       В эти тягостные часы рядом с Дарьей – помимо бабушки Аглаи, которую вдова попросила побыть ночью вместе с детьми, – решила остаться и Нинка Жданова. По прибытии из гостей Жданова, тут же переоблачившись в домашнюю одежду и наспех проглотив что-то, ринулась к Золотарёвым. Поохав и поахав, подружка тут же взяла дело по организации поминок в свои сноровистые руки. И ведь целый день трудилась без передыху. Казалось, что в Нинке неустанно работает какой-то особый механизм, завода которого хватило бы на целую неделю. На неделю не на неделю, а отдых нужно себе давать. Вот почему Дарья посоветовала подруге идти домой. К тому же завтра Ждановой предстоял не менее хлопотный день. После выноса тела ей и Глафире нужно будет за каких-то два часа намыть полы и разместить на столах поминальный обед. И потом, когда все рассядутся, дел также хватит с лихвой.
       Шумно вздохнув, Нинка сбросила у порога тапки и, сунув ноги в пляжные шлёпанцы, вышла за дверь. Она понимала, Дарье нужно побыть одной, чтобы довериться воле своих чувств. И посторонние тут ни к чему. Горе-то действительно необъятное. И нечего досаждать людям глупыми расспросами, что, мол, и как.
       Да и не любила Нинка без надобности – даже в подобных случаях – забираться в душу к другим. Она и сама не терпела, если кто-то беспардонно выуживал из её сердца самое важное, самое сокровенное. Чужая жизнь она и есть чужая жизнь, считала Жданова. Так что не стоит и лезть в неё. Тем более напролом, как это делают некоторые.
       А любителей покопаться в чужом белье, и что самое страшное – тайком от хозяев, она знавала. Даже среди вроде бы и культурных людей. Нинка где-то слышала, что сплетничать человек начинает в условиях интеллектуального голода. Действительно, о чём, кроме сплетен, можно вести разговоры, если в голове пустота? Особенно раздражали Нинку те, кто без зазрения совести заглядывал не только в потаённые уголочки человеческих душ, но и, что самое неприятное, в кошельки. Сколько у кого там осталось средств, и правильно ли хозяин ими распоряжается.
       «Хотя, – думалось Нинке, – кому какое дело, на что тратятся личные сбережения? А может я, к примеру, сегодня, чтобы сделать себе подарок, желаю на последние гроши купить не килограмм рисовой крупы, а дорогое мороженое. И никому никакого дела не должно быть до того, верно ли я поступаю или нет, пустой ли у меня кошелёк или в нём ещё что-то звенит. «Новые веяния, – с горечью осознавала она, – принёсшие досаду, раздражительность, злость на маленькие заработки и на необустроенный быт, болезненно коснулись и сельской интеллигенции, основательно подвытряхнув из неё интеллигентность»... 
        Дарья робко посмотрела на иконостас. Оттуда скорбно и жалостливо внимала её горю Божия Матерь. Сегодня женщина очень нуждалась в её поддержке и утешении. Но молиться, к своему стыду, Золотарёва так и не научилась. Просто в ней, Дарье, пока ещё не было веры. И даже надобности в вере до этого ужасного случая не было.
       В советскую эпоху потребность верить во что-то другое, кроме светлого будущего страны, напрочь отбила комсомольская работа. До сих пор из памяти не выходят молодые супруги, которые набрались смелости и окрестили новорождённую дочь. Провинившихся тут же повесткой вызвали на комсомольское собрание в Дом Культуры, куда помимо первого секретаря райкома комсомола товарища Бессонова спешно прибыл и первый секретарь райкома партии товарищ Рудный. Сколько молний было выпущено в незадачливых родителей, сколько громов обрушилось на их бесталанные головы! Всем: и начальникам, и подчинённым – хотелось как можно крепче заклеймить позором бесстыжих поповских приспешников. И стали несчастные Зоя и Серёжа посмешищами на деревне. О них даже районная газета написала до неприличия уничижительную статью. Но, слава богу, начинался месяц май. В страду сельчанам некогда злопыхать на своих ближних. Все разговоры в эту пору сводятся лишь к заботам о хлебе насущном. И о вопиющем проступке нерадивых ленинцев вскоре забыли.
       К слову сказать, и сама Дарья внесла определённый вклад в дело травли несчастных. Совхозное руководство, обескураженное случившимся, спешно поручило ей подготовить сообщение на тему «Религия – опиум для народа». Когда она, секретарь комсомольской ячейки, стояла за трибуной и цитировала якобы Маркса, или Ленина*, Зое стало плохо. Её увели домой, благо дом находился по соседству с клубом. А впоследствии случилось непредвиденное: у молодой мамы пропало молоко. Новорождённую малышку пришлось срочно перевести на смеси.   
       Как-то сейчас поживают Зоя и Серёжа? Ведь через три месяца после того злополучного собрания они уехали из Петрова. Говорят, обосновались где-то в Новгороде*. 
       Нет, окрестить ребёнка в период разнузданного атеизма было возможно. И большинство детей бегали с крестиками на шее. Только вот не рекомендовалось разглагольствовать на каждом углу о неугодных правительству делах.
       Кстати, плод их греховной с Сашкой любви тоже плавал в купели. Конечно же, Дарья сильно переживала из-за необдуманной антисоветской политики мамы. Даже ночами не спала. Но потом всё-таки смирилась. Ведь дело-то сделано и ничего уже не поправишь. Оставалось только молчать. Хотя... выпытывать у неё и так никто ничего бы не стал... 
       Секретарь комсомольской организации, как говаривала ей совхозный парторг Оксана Михайловна, должен быть примером для молодых ленинцев. И она вовсю старалась быть этим примером. Первой и главной её обязанностью считалось выуживание из молодёжи комсомольских взносов. Взносы с неё требовал район. Из района деньги перетекали в область, а из области – выше. И Дарья ходила и упорно выбивала из отупевших от пьянки молодых мужиков, оказавшихся в Комсомолии ещё будучи школьниками, два процента от заработка. А если несознательный ленинец пропивался вдрызг, она тайком от мужа вкладывала в общественный кошелёк свои кровные...
       Вспомнив полукурьёзный случай, женщина слабо улыбнулась. 
       Как-то в один из летних вечеров она отправилась к заядлому должнику, прихватив с собой трёхлетнюю Машку. Ребёнка не с кем было оставить, муж окучивал у приболевшей Ангелины Ивановны картошку. А с бабушками Аглаей и Устей Золотарёвы пока близко не общались. Да и Нинка ещё не была Дарьиной подругой.
       Посадив малышку в песочницу, Золотарёва отворила калитку. Но не успела она сделать и шага, как в ужасе метнулась прочь. Прямо на неё мчалась огромная псина. Причём совершенно безмолвно. Лишь угрожающе громыхала внушительных размеров цепь, прикреплённая кольцом к металлическому тросу, протянутому через весь двор.
       Стараясь унять колотившееся сердце, Дарья взяла палку. Чтобы привлечь внимание хозяев, она начала постукивать ею о забор. Собака тут же задохнулась в сумасшедшем лае. На шум выскочила мать комсомольца. Узнав в чём дело, женщина загнала пса в конуру и, не стесняясь подбежавшей Машки и выглядывающих из-за двери внучат, стала поносить на чём свет стоит сборщицу «налогов». Она необоснованно упрекала Дарью в том, что та собирает деньги якобы для себя. «Ворьё, жулики, хапуги», – орала невежливая собеседница. Дарья приросла к земле будто оплёванная. Когда Золотарёва повернулась, чтобы уйти, уставшая от ора бедняжка достала из кармана мелочь и со злостью швырнула её на землю.
      Но не грошей было жалко несчастной. До белого каления женщину довёл собственный сын – папаша четырёх её внучат, двадцатисемилетний комсомолец Минька, не просыхал вот уже более месяца.
       Дарья не стала собирать «подаяние». Крепко ухватив за руку присмиревшую Машку, она со смешанным чувством досады, горечи, стыда и ещё чего-то, не совсем понятного ей, отворила калитку.
       Но на этом представление не кончилось. Взбешённая фурия, схватив детский ботинок, запустила им через забор. Правда, пострадала одна лишь нерасторопная курица. И то не очень. Ботинок чучь-чуть зацепил ей свесившийся набок лиловый гребешок...
       Общественная Дарьина работа заключалась не только в собирании взносов. Ещё нужно было выпускать по поводу и без повода молнии о жизни комсомольской организации и совхоза в целом. А к советским праздникам руководство района требовало от подчинённых и полновесные настенные газеты. Редколлегия работала из рук вон плохо, переизбирать же Дарье никого не хотелось. Боялась причинить и без того загруженным домашними делами подопечным (а в редколлегии были одни лишь женщины) моральные неудобства. И почти весь материал Дарья готовила сама. Спасибо хоть Сашка помогал. Вот и приходилось ей с мужем частенько тратить законные выходные на многокилометровые походы. Она как заправский журналист брала интервью у передовиков сельского хозяйства, у ветеранов войны и труда. И люди охотно делились с нею и радостью, и горем. Вечерами редактировала и вписывала тексты в листы ватмана, а муж стоически рисовал иллюстрации. Эти красочные газеты хранятся у неё до сих пор.
       А сколько они поставили концертов. Заводилой здесь была её лучшая подруга Нинка. Вот кого поистине бог наделил талантищем. Жданова и пела, и танцевала, и готовила декорации, и шила костюмы, и почти все роли на сцене ей удавались. А самое главное – она ненавязчиво умела привлечь к художественной самодеятельности других.
       Кстати, среди Дарьиных подопечных было немало увлечённых ребят. Не все же литрами глушили горькую. Кто-то хорошо играл на гитаре, кто-то отлично пел, у кого-то были несомненные актёрские задатки. К слову сказать, благодаря Ждановой даже закоренелые пьяницы частенько просили дать им какую-нибудь «рольку» и на время репетиций намертво завязывали со спиртным.
      У самой Дарьи тоже были неплохой слух и приятный голос. Сашка просто обожал, когда жена, занятая по хозяйству, что-то мурлыкала под нос. А ему, Сашке, топтыжка на ухо наступил. Но он и не рвался на сцену. При случае его туда и арканом не смогли бы затащить. В отличие от Лёшки Замёткина. Тот и пел хорошо и довольно-таки сносно аккомпанировал себе на гитаре. Всему этому Лёшка обучился, когда его оставила любимая девушка. В городе, видите ли, нашла себе состоятельного супруга. Несчастный парень чуть руки на себя не наложил, но слава богу всё обошлось. Тяжело и долго рубцевалось обманутое сердце, а излечившись, зареклось любить кого бы то ни было из неблагодарного женского племени.
      ...Вот так когда-то бурлила, бежала, а иногда и просто текла их комсомольская жизнь. Причём каждый месяц район не забывал спрашивать с неё отчёты. Иногда дел было маловато и отчётность получалась скудной. «Ну, если вам нечего сказать, – говорило ей высокое начальство, – что же мы будем требовать с других?» 
       Из года в год ей непременно воздавалось по заслугам: в торжественной обстановке Красного Уголка при местном Доме Культуры вручалась очередная Грамота за активную работу среди молодёжи. И не кем-то там местным, а Первым Секретарём райкома партии. 
       Всю-то свою беспокойную молодость она свято верила, что вносит несомненный «вклад в дело укрепления мощи и благосостояния страны». Её совестливую душу постоянно мучил вопрос: а не мало ли она, Дарья Тихомирова-Золотарёва, сделала для того, чтобы страна и дальше процветала и по-прежнему была бы примером для других государств? Ночами ей не давал покоя прикреплённый на совхозную контору партийный лозунг-вопрос. Оживший дядька, тыча в неё пальцем, грозно спрашивал: «А что лично сделала ты?» Сколько раз она просыпалась с бешено колотящимся сердцем и тут же радостно осознавала: опять кошмарный сон.
       А Сашка, её покладистый Сашка, со своим неизменным «всё будет хорошо» это сумасшествие терпел. Другой бы муж давно выгнал заядлую активистку из дома. Золотарёв же, напротив, добродушно посмеиваясь, брался за ручку, карандаш, кисти. Нарисовать ли иллюстрацию, сочинить ли с ходу что-нибудь остроумное – ох и мастак же он был! Не хуже Нинки.
       Слёзы, горячие, надрывные, опять застлали ей глаза. Склонив голову на грудь, она стала легонько раскачиваться на стуле. Затем, упав на гроб, чуть слышно запела:
И не раз уж такое со мной,*
За окошком чернущая ночь,
Мыслей сладких томительный рой
Гонит сон из души моей прочь.

Помнишь, милый, былые года?
Помнишь рощу, опушку, цветы?
Я так страстно любила тебя,
Так ревниво-мучительно ты.

И для нас этот радужный мир
С чистым небом, с прозрачной рекой
Столько счастья, казалось, сулил,
На сто лет обещал нам покой.

Мы кружили с тобой по лугам,
Словно два молодых мотылька.
Мы любви поглощали нектар,
Веселясь всей душою пока.

Я ж не ведала, мой дорогой,            
Что удастся мне дольше прожить,
Что твоей роковою судьбой
Станет тонко сплетённая нить.

Злые парки прядут и прядут
И мою нить тугого клубка.
Не скучай, я ведь тоже приду,
Будем вместе, как два голубка.

Будем вверх-вниз с тобою порхать,
О любви будут ангелы петь.
А сейчас мне позволь отдыхать,
Чтоб потом голове не болеть.

       Выплакавшись, Дарья осторожно разгладила на крышке гроба незнамо откуда взявшуюся складочку. Затем, шумно втянув носом воздух, задержала его в лёгких и так же шумно выдохнула. Наконец, скорбно поджала губы – и мысли, словно неугомонные мухи, опять облепили её со всех сторон.
       Она вспомнила, как однажды на собрание не приехало районное начальство, как с неё не потребовали взносов, как она эти взносы возвращала комсомольцам. Никто с тех пор больше не интересовался жизнью парней и девушек на селе. Да и не только на селе. В городе молодое поколение так же, вмиг, оказалось беспризорным. Для неё до сих пор остаётся загадкой, как умудрилась рухнуть в бездонную пропасть мощная, за десятки лет прочно отлаженная система работы с молодёжью. Хороша ли была эта система, нет ли? Кто знает. Наверное, пятьдесят на пятьдесят. Взамен же так никто ничего и не придумал. И даже не пытался придумать. Вот и несутся куда-то на мутных волнах времени расхристанные от осознания своего ложного превосходства и безнаказанности глупые племяши Петьки, управляемые наглыми и бессовестными дядьями Васьками. Да... много чего нынче вынырнуло на поверхность.
       Взглянув на жёлтый крест, неприкаянно дремавший на бархатистой синеве крышки, Дарья снова всхлипнула. Мысли, быстро сменяя одна другую, опять закружились будто в калейдоскопе. Наконец, смилостивившись, они приняли вид логически законченной упорядоченности. Очевидно, для того, чтобы дать хотя бы на время разрядку усталой Дарьиной душе.
       Что же теперь делать? Как жить-то дальше? Эх, Сашка, Сашка... каким видным парнем приехал ты в совхоз. Сколько девчонок вертелось вокруг тебя, а приглянулась почему-то она, закомплексованная невзрачная почтальонша. Многие сельчане дивились тогда твоему выбору...
       Да и совхоз был ещё тот, прежний. Какие огромные площади отводились под сельхозкультуры. Сколько дойных коров стояло на ферме. Что за бычков на мясо откармливали.
      Скрывалась ли за всем этим благополучием какая-то государственная тайна, Дарья не знала. Истинный смысл слов «рентабельность производства» никогда не занимал её ум. Знала только одно: от былого величия, мнимого или действительного, практически ничего не осталось. Полей на две трети стало меньше, остальные заросли лесом или кустарником. Из десяти ферм сохранилась только одна, да и та до сих пор как следует не оборудована. Все работы, кроме дойки, женщинам приходится выполнять вручную. Техники тоже не закупали поди лет уже восемь. Хорошо, что муж сберёг от разграбления мастерские. На ночь вешал пудовые замки. К тому же вёл строгий учёт каждой запчасти. Сколько раз его подбивали на преступление заезжие молодцы. Просили, нет... требовали, чтобы муж продал им на запчасти одну из ещё сносных легковых машин. Когда однажды переговоры зашли в тупик и дело стало накаляться, как угли, раздуваемые ветром в ещё не остывшем костре, Сашка по-свойски указал нахалам дорогу назад, в город. Те, выплёвывая осколки зубов, пообещали мужу обязательно встретиться.
       «Глупый, – иногда думалось Дарье, – рискует жизнью, всё ещё надеется на скорое возрождение хозяйства... Хотя нет, – тут же упрекала она себя, – просто Сашка на своём месте. И он – отличный хозяин».
       Вдова ещё раз попыталась разгладить непослушную складку обивки. Слёз уже не было. Наверное, глаза устали плакать, а сердце подспудно насытилось такой мерой боли, что перестало чувствовать реальность.
       А вот и дойка загудела. Значит, четыре утра. Женщина поднялась со стула и на затёкших ногах направилась в прихожую. Заглянула в комнату, где спали Устинья с Машкой и двое младшеньких. Постояв немного в раздумьях, вышла на веранду. Взяв из навесного шкафчика клещи и молоток, вернулась в дом.
       Стараясь не шуметь половицами, опять заглянула в детскую. Там всё оставалось по-прежнему. Машка, свернувшись калачиком под бязевой простынёй, тихонечко посвистывала носом. Она уже не вертелась и не охала, как несколько часов назад. Поля и Настя, тоже под простынками, чему-то улыбались во сне, умильно подсунув ладошки под пухленькие щёки. Старушка же, бережно укрыв себя нитяным пледом чуть ли не до подбородка, слегка похрапывала.
        Дарья закрыла к ним дверь и прошла к гробу. Поднатужась, выдернула клещами гвозди, сняла крышку, положила её на диван. Воспалённым взором, не поднимая савана, окинула мужа. Затем снова сходила в коридор и принесла тапки без задников. Тут же натянула их на ноги любимому. В самом деле, не хоронить же супруга в носках. Хотя Нинка обещала поискать что-то у себя. Но вдруг забудет?
       Она ещё раз посмотрела на Сашку. И неожиданно на ум ей пришла крамольная мысль, что это и не муж её вовсе. А... неодушевлённый предмет. Стол, стул, тумбочка... А Сашка только на минутку отлучился на улицу. Сейчас скрипнет дверь – и он войдёт в комнату как ни в чём не бывало. Весёлый, задорный, неунывающий.
       Но дверь не скрипнула и никто не вошёл. И мысли, горькие, тягучие, вытеснив радужное марево грёз, снова заполонили Дарьину душу. Слёзы отчаяния и боли, прорвав шаткую плотину светло-пепельных ресниц, тугим потоком устремились вниз по впалым щекам.
____________________________________________
Прим.: *это определение принадлежит немецкому писателю восемнадцатого века Новалису: «Ваша так называемая религия действует как опий: она завлекает и приглушает боли вместо того, чтобы придать силу»;
*в Новгороде – имеется в виду Великий Новгород;
*«И не раз уж такое со мной...» – стихотворение автора повести.