Воображение

Больше всего в своей жизни эта красивая одаренная семнадцатилетняя студентка ненавидела свое воображение. За что? За все его плоды. За все ужасные сны и страхи, за все голубые мечты и надежды. Почему? Потому что она не могла его победить, и каждый раз, вставая с постели рано утром, она разочаровывалась, даже в самых мелочах. Разочаровываться в мелочах невероятно глупо, да? Да. Но ее огорчало не то, что они не такие, как она представляла, нет. Ее огорчало то, что в ее голове их не было, а значит, и в жизни быть не должно.
Ненависть горькою костью вставала у нее в горле. Из-за того, что какая-то ничтожная мелочь (например, чашка не вымыта с вечера) появлялась в ее такое солнечное жаркое утро, хотя бы это был февраль в Питере. Она, как Родион Раскольников у Достоевского, панически боится всего того, что может исказить ее уже спланированный за ночь день или даже хотя бы какую-то его часть. В бывшем студенте Раскольникове нашла она брата, душой и телом. Ее любимой цитатой в такие моменты были именно его мысли, кажется, где-то в начале романа: "Я так и думал! Это уж всего сквернее! Вот эдакая какая-нибудь пошлейшая мелочь весь замысел может испортить!"
Впрочем, все книги Достоевского, которые только были в библиотеке ее тетушки были исписаны блеклым простым карандашом. Она пыталась уместить на полях и форзацах всё то, что рождалось в ее голове во время чтения. И, о боже, как это угнетающе! Как унижалась она, судорожно сокращая слова сложных предложений.
Доказано, что человеческая память способна уместить в себе информацию из всех книг в публичной библиотеке. Ее же память была до краёв забита ее же мыслями, лишь скудную часть которых она карандашом, стирающимся со временем, скромно излагала на пустых местах в книгах. Каждый день она повторяла, перебирала, пересчитывала свои идеи, мечты, принципы, образы, мысли. Она выучила их наизусть. И никогда ни одной не забыла, не упустила. Но кроме книг, ветхих, с потрескавшимися страницами и ослабевшими переплетами, не было ни  одного листочка, где бы были хотя бы самым далеким и не подробным образом они обозначены, хотя бы туманно намечены. Она боялась. Боялась, что они исчезнут из ее головы, если она запишет их куда-нибудь. Бывали, однако, такие моменты, когда единственное, что звучало, гудело в фанфары в ее висках, было: "Мне просто надо сейчас писать". Потому что слишком много, просто бессчетное множество всякого нечеловеческого, куда более возвышенного и непонятного остальным, рождалось в ее подсознании каждый день, час, миг. А боязнь это всё забыть, просто забыть, и боязнь их исчезновения после того, как витиеватые буквы, сложенные в слова, черными гелиевыми чернилами расскажут об этом кому-то, приводили к ужасающему горькому чувству немощности, слабости своего характера, неспособности пересилить свои страхи, которые казались беспочвенными и нелепыми ей самой.
С этими ощущениями она и жила. День изо дня. С ощущениями, которые бесконечной мукой отображались на лице ее смертельной бледностью, во взгляде - пугающей  неподвижностью, в движениях - нервной резкостью, в душе - тупым чувством равнодушия и неучастия в жизни, текущей под ногами. А подобное ощущение, сложившееся из ряда недовольств и неудовлетворенностью собой, рождает боль, нестерпимую, бьющую по коленями, разрывающую, гремящую в ушах по ночам, и подло свистящую при солнце. Эта боль ищет причину во внешнем мире.
И всем этим адским мукам души, этому кошмару виной только ее воображение, существующее, казалось бы, само по себе и издевающееся над сознанием бедной девушки. Она ненавидела себя за то, что видела в этом мире лишь мертвые гоголевские души, очерствелые мысли, ограниченные характеры и наигранные эмоции. И она ненавидела свою фантазию, власть которой не могла подавить осознанием ничтожности всего происходящего вокруг и чье господство  было ей в тягость.