Прости меня, родная, прости

Прости,
но я так часто в голове прокручиваю твою смерть.

Вот первое время я сидела у тебя в палате и читала тебе вслух или просто бесшумно корчилась от рыданий, вцепившись в твою руку. А ты не слышишь ни моего чтения, ни дыхания, ни присутствия.
Мы с тобой слышим только, как капает физраствор из капельницы. Каждую секунду - капля.
Мы с тобой это вместе слышим, только это. Остальное - поодиночке.

Мне всегда звонят на уроке литературы и мы всегда проходим Достоевского, только не "Преступление и наказание", нет, мы анализируем героев "Идиота".
Мне звонит либо твоя мама, либо моя, чаще - твоя. Дрожащим голосом говорит, что ты в реанимации. Я никогда не спрашиваю, почему, что случилось, это не важно.

Ты на гране жизни и смерти. Я за тобой, из одной стихии в другую, из жизни в смерть. Ты стоишь сначала на канате, потом на веревке, еще позже - на нитке, протянутой между закатом и рассветом, по правую руку - смерть, по левую - жизнь.
Знаешь, почему по правую смерть? Потому что она права, она вернее, она не противоречива, она вернее, поэтому она по правую твою руку.
А мне там не устоять, я твердо стою у твоей левой руки, и мне к правой твоей не подобраться, и даже не встать сзади тебя ни на канат, ни на веревку, ни на нитку. Мне суждено стоять по левую руку твою и смотреть, как ты падаешь вправо. Но вот уходит воздух, который плотнее любого твердого тела, у меня из-под ног, слой за слоем. Еще чуть-чуть, когда ты совсем упадешь, я смогу пройти на правую сторону под ней, под ниткой. Потому что упадешь ты непременно лишь тогда, когда под ногами твоими будет уже только нитка...
Но мне нужно возвращаться. Налево. Я не могу... не могу уйти за тобой, хотя хочу, больше всего на свете хочу. Потому что ад на левой стороне ждет меня, когда твоя нитка опустеет.

Ад.

Но если так, то я не ищу рая.
"Ты же знаешь меня, - кричу я тебе, - я буду делать то, что должна. Если я должна гореть в аду, я буду гореть!". Ты улыбаешься и киваешь. Но ничего не говоришь, ты не можешь. Ты меня и не слышишь, но ты читаешь по губам.

Я медленно опускаю телефон. Кладу его на парту. Настя сразу начинает спрашивать меня. А у меня уже нет ее, Насти у меня уже нет. Ее у меня никогда и не было. Закончилось все, что было у меня.
Нет, не закончилось! Надежда есть - это откуда-то из души. А в голове одно: "Надежды нет". Так сказал голос в телефоне.
В классе шумно, как всегда, но моя тихая реплика пресечет всю ругань и пререкания с учителем, все смешки и шутки. Я не знаю, что я скажу. Нет, знаю. Но знаю и то, что не скажу. Настя прочтет по моим губам твое имя.

А последнее время я сижу в коридоре, в палату к тебе можно только на пару часов в сутки. Врачам платит мой отец, платит много, миллионы... Больше не может,  больше у него нет. Ты ему не нужна, ему все равно. Ему нужна я. Он не выносит моих слез, бледности, худобы и чахоточной трясучки. Поэтому он отдает всё им. А они делают все. Я сижу в коридоре, а там... знаешь, как в голливудских фильмах,  тебя, в голубой или белой рубашке, под легкими одеялами и с трубочками, идущими от капельниц ко рту и к носу,  видно.
Видно твое безжизненное лицо через стекло в коридоре.
Но я далеко от этого стекла. Я сижу уже четвертые сутки на одном из неудобных и жестких металлических стульев, скрепленных по пять штук. Я сижу, иногда закинув голову назад и что-то бессвязно бормоча, ища что-то на потолке. Иногда я нахожу это что-то и вскакиваю. Я кричу: "Посмотрите, посмотрите! Вы видите свет между двумя плитками?! Вон там! Видите?! Ну конечно, вы видите! Он слышит меня!"
Знаешь, кто такой "он"? Знаешь. Конечно, тот самый Он, в которого я никогда не верила. Врачам платит мой отец, платит много, миллионы... Но только Он может спасти тебя. И я молю Его о прощении, что не верила, что не было Его в сердце моем. Клянусь, что обретаю Его в себе навсегда.

Я сижу, иногда подавшись всем телом вперед и зажав голову руками. Иногда мерно покачиваюсь. Я давно не ем. А вкус сахара из автоматного кофе мне противен, он отдает горечью.
Я бы хотела поспать, но я не могу. Он слушает меня, и у меня остается совсем немного времени, чтобы договорить. А когда голова падает на плечо, и веки опускаются, Он посылает наказание мне, такое мучительно правдивое и мучительно неизбежное. И будто внутренняя часть век хранит эту правду. Они тут же распахнуться, и я уже боюсь их закрывать вновь.
А потом - всё.

А потом, потом я кричу, снова кривя губы от рыданий и убирая прилипшие к мокрым щекам волосы, кричу, что Его нет! "Нет Бога вашего, понимаете, нет!" - кричу я, и все они меня слышат. И я вижу, что да, они знают, что нет. Но они смотрят так, будто я кричу о том, о чем нельзя и шептать. Тогда я кричу сильнее.
"Нет его! Не-е-т! Там никого нет, никто вас не слушает, никто не видит ваших мук и страданий! Впустую вы зубрите молитвы! ВАС НИКТО НЕ СЛЫШИТ!»

А на улице сухо, но ветрено, и я промерзаю до костей. «Нет его, нет его». Больше нет Его, остался только он, местоимение с маленькой буквы. Понимаете? С маленькой буквы пустое местоимение. Я клялась в вечной вере. Но мне отныне не во что верить, потому что никто не разделит теперь со мной мою веру.

Никто не разделит теперь со мной мою веру.

Прости меня, родная, прости,
я так часто прокручиваю в голове твою смерть.