Вход

    
     Горе ещё не так явно от ума, но уж беда точно его плод. Плод его избыточности у одних, и недостаточности – у других. Горе жди, когда свёл в одну точку хитросплетения ума и бессовестность души. Жди, чтоб вскоре позавидовать блаженной улыбке глупца, купающегося в бедах своих, как в молочной речке с кисельными берегами. Жизнь вообще и каждого на нас в отдельности – банальна и парадоксальна одновременно: бушует и течёт как бы в двух измерениях, но в одном направлении: как время.
     Нам видится, что она либо бушует, либо течёт, а когда под целостным числителем мы вдруг замечаем появление знаменателя, то ополчаемся на эту дробность, не подозревая даже, что жизнь сама её не терпит и самовосполняется до целого значимого как раз привнесением того, что мы устранили, исключили, вычеркнули, сократили. И не пытайтесь предугадать иезуитские ходы судьбы, не ищите на её стороне проводника, якобы заведшего, как Сусанин супостатов, в тупик отчаянья. Обустраивая свою жизнь, не изготовляйте ларец с секретом в вожделённом мечтании когда-нибудь им попользоваться. В своё время ключик вставите и ... получите по носу от простофили, выскочившего из ларца шустрее чёрта табакерочного. Да-да, не обольщайтесь, что нет такого умника, который бы вас рассекретил. Нет умника, так жизнь отыщет дурака, а уж потом не пеняйте на Того, Кто жизнь такой «придумал», не шлите Ему претензии, что счастливы не вы, а полуумок, который это даже оценить не способен, и если хитрит, то совершенно бескорыстно и, нередко, себе в ущерб.
    
     Петя, тридцатитрёхлетний ребёнок, удил на правом притоке могучей Оби в двух километрах от леспромхозовского посёлка, малой родины Бориса. Здесь заканчивался плёс и углублялось русло реки, что позволяло пароходам причаливать к одной из пирамид дров, заготовленных загодя на всякий случай вдоль всех судоходных рейдов. Эта же пирамида была ориентиром для Пети, наловившего здесь годом ранее столько же окуней, сколько во всех остальных местах вместе взятых. Нынче сюда он пришёл первый раз, и, похоже, напрасно: вода ещё не спа;ла, а рыба не скатилась с заливных лугов.
     Не клевало, наверное, ещё и из-за духоты и развесёлого солнца, почти зажарившего дождевых червей. И пауты1 со слепнями мучили Петю. Проверив в очередной раз нетронутую наживку на крючках двух удочек, Пётр забрёл в воду охладиться. Забрёл нарочно поглубже, чтоб зачерпнуть воды за голенища своих резиновых «полуболотных» сапог, у которых были отрезаны ботфорты. Ополоснул от пота лицо и шею, окунул кепку и, чуть отжав её, напялил обратно на свою маленькую голову по самые уши. И похлюпал на берег к обсохшему бревну, подле которого стояла банка с червями и полулежал кузовок с добычей.
     Этот берестяной кузовок был старым, растрескавшимся и продырявленным, и потому вода нисколько не держалась в нём, утекала, отчего рыба, лежащая там, быстро деревенела.  Петя не переживал из-за этого, но, для очистки совести, время от времени смачивал улов, а кузовок пристраивал так, что б его поменьше пекло солнцем, а в открытую горловину задувало ветром, иногда налетавшим с реки.
     Так и сейчас, выйдя к бревну, он аккуратно стянул сапоги и слил из них воду внутрь кузовка, а портянки отжал на его поверхность и там же их расстелил сушиться. Обуваться повременил, разрешив себе немного побродить босиком. Закатал штанины шаровар на икры и пошёл ополоснуть взопревшие ступни ног, прихватив с собой и банку с червями, которую вкопал в мокрый песок по урезу самой большой волны. Омыв ноги, стал ещё раз поправлять наживку, менять глубину поплавка, выбирать другое место для заброски, и увлёкся так, что проморгал пароход, который не только успел плавно вывернуть из-за поворота в полусотне шагов ниже по течению, но и поравняться с Петей. Сначала он расслышал шлепоток лопастей о воду, а уж затем заметил сам пароход.
    
     Это был старый буксир с одноэтажной штурвальной будкой, и если бы рыбак владел грамотой, то прочёл бы на его борту мудрёное название – "На вахте". Но герой наш знал свои, особые приметы, по которым различал и не путал пароходы, обычно похожие друг на друга, как яйца из-под одной несушки.
     Вообще-то, Петя страсть как любил встречать всякие суда, приходящие в их посёлок, и очень радовался, когда в экипаже обнаруживал свежее для себя лицо, нового человека, который обычно откликался на его расспросы по-настоящему, а не как все те, кому уже доводилось знавать Петю раньше. Новый человек всегда отличался от других, говорил как с взрослым, не был похож ни на кого, ни лицом, ни разговором, но, странно, всякий раз вторично его расспрашивать становилось неинтересно и скучно уже после первой фразы, которую любопытный наш герой уже многажды слышал ото всех своих старых знакомцев.
     Петя и обрадовался этому пароходу, поскольку знал, что его команда ежегодно наполовину обновляется и, стало быть, там непременно найдётся такой человек, какой сможет разъяснить ему хоть что-нибудь в непонятной городской жизни. Как, например, прошлой осенью, капитан такого же парохода, (но не этого: этот нынче впервые прибывает сюда), растолковал наконец-то Пете, почему в квартирах с уборными не бывает в;нько. Второй раз тот капитан со своей тарахтелкой приплывал этой весной, но, как и все, разговаривал с ним нехорошо и непонятно, совсем не о том, о чём хотелось бы.
      И любопытный кинулся обуваться, что б прибежать на пристань к заводу ещё до того, как экипаж сойдёт на берег и разбредётся по посёлку. Когда они будут возвращаться на ночь на пароход, то будут уже пьяны, да и Петя им уже не понадобится. А сейчас они трезвы и не знают, где в посёлке находятся магазины, конторы завода и артели, и больница с аптекой. Петя выберет новичка, всюду его проводит и обо всём расспросит по дороге. Другого времени для этого не будет, так как утром, с рассветом, пароход зачалит гружёную баржу и уплывёт с ней в какой-нибудь большой город.
     Но напрасно он поторопился сматывать удочки, поскольку капитану на мостике тоже, как рыбаку только что, было душно и скучно и он, видимо для разнообразия своей вахтенной службы, в рупор поинтересовался.
     – Эй! Чего ловишь? Покажи, – и поднял к глазам бинокль.
    
     Вот этого вопроса, от кого бы он ни исходил, рыбак наш не мог переносить. Загадкой для Бориса была паническая боязнь Пети показывать свою добычу. А эта причуда приносила ему одни неприятности: каждый мальчишка считал себя обязанным при встрече с рыбаком заставить нарушить такое непонятное табу и показать весь улов. Но он претерпевал всё и всегда оказывался не менее стойким, чем киношные партизаны, которых изображали в своих дурацких играх эти жуткие пацаны. А случалось, и взрослые пытались обманом дознаться у него, что он поймал и несёт в своём бывалом кузовке. Так и на этот раз: вопрос капитана не застал рыбака врасплох. Он моментально сообразил: не для предполагаемой покупки рыбы ему задали этот вопрос. Капитан, смикитил Петя, не столько весёлый и свежий человек, сколько – злой и старый, и хочет не столько скуку свою развеять, сколько обидеть. Поэтому рыбак тут же бросил удочки, устремился к кузову и, захлопнув горловину крышкой, сгрёб его в охапку, для верности встав спиной к обидчику.
    
     Пароход так и уплыл в неведении, что же там надо;был дурачок. Но и у Пети пропало желание встречаться с экипажем этого плохого буксира. Когда капитан на мостике уже не различался, Петя успокоился, выпустил из своих объятий кузов и обнаружил, что волной смыло банку с червями и одну удочку. Он расстроился немножко, но сказал коварной реке:
     – Ну и пусть, а я всё равно не покажу. Порыбачу и одной удочкой, а червей под чурками накопаю.
     Он запустил руку в кузов, нащупал там меж колючих и шершавых рыбёшек тесак в кожаных ножнах и решительно двинулся к пирамиде дров, у подножия которой во множестве валялись скатившиеся с неё чурбачки, хоронившие под собой червей, одну, правда, не лучшую, разновидность дождевых, прозываемых местными ребятишками черножопиками.
     Добыча червей через пять минут была кем-то освистана. Оглядевшись, рыбак не увидел свистуна, и пошёл искать его, держа в одной руке пяток червей, а в другой нож, которым выковыривал их из земли. На обратной стороне пирамиды увидел того, кто встревожил его, и с ходу запустил в обидчика ножом. Сидевший на чурбачке бурундук юркнул в кучу дров. Заодно с ним исчез и нож.
     Досаду на промашку тут же заменил страх перед отцовым наказанием за утерю тесака. Кинулся разбирать поленья, но тщетно: ножа всё не было, а нора в пирамиде уже угрожала обвалом. Вылез наружу, торопясь набросать обратно вынутые дрова. Берёзовые чурбачки и подсказали, что если дрова сгорят, то железный-то тесак с эбонитовой ручкой останется невредимым, а заодно можно будет и зловредного бурундука выкурить из недосягаемого убежища.
     Надрав бересты и разложив её во всех четырёх углах, Петя радостно поджёг пирамиду и отошёл к кустам, перекрыв бурундуку путь к бегству в спасительные заросли. Дрова весело и дружно взялись полыхать, и поначалу – без дыма. Дым повалил, когда огонь пробился внутрь пирамиды, к сырому, непроветриваемому дереву. Петя в восхищении от зрелища стал приплясывать и приговаривать:
     – Выходи, выходи полосатый, не то сгоришь.
     Но зверь его так и не послушался, не вышел, предпочтя более не показываться на глаза, и уж лучше сгореть, чем погибнуть от рук сердитого Пети. Правда, бурундук мог улучить момент для бегства, когда Петя, завидев пожарную машину на мосту через Исток, с сиреной спешащую сюда, бегал за удочкой к реке и за кузовом к бревну, а затем прятался в кустах. Но Петя во всё это время ни на миг не упускал из виду всё пространство вокруг костра. Не с дымом же верхом улетучился этот вредный свистунишко? Как пить дать – сгорел.
    
     Когда пожарники уехали, Петя вышел из своего укрытия, переворошил всю сырую золу, отыскал всё ещё горячий нож, но не нашёл ни одной косточки пакостного свистуна. Не сквозь землю же он провалился? А не спрятался ли зверёныш в чурке с дуплом? Такие вопросительные мысли приписывали односельчане дурачку, обдумывая причины, заставившие его совершить и поджог и всё последующее путешествие на такелажном паузке, который сюда сплавил бригадир пожарников Мурзинцев Степан из устья Истока, огороженного запанью, когда костёр был погашен.
     Следует пояснить, что Степан славился у односельчан и едким характером и несвойственной сибирякам хваткостью в делишках.
     Увидев с высокого моста, что горят госпаровские дрова, он тут же извлёк из этого выезда на пожар выгоду для себя, ну и, конечно, для других пожарников. Все дрова сгореть не успеют, но кто проверит? Уцелевшие решил сгрузить на паузок2, ждущий своего рабочего часа тут же прямо у моста, что и сделал немедля, загрузив в приплавленный им паузок остатки госпаровских запасов. После всего увёл баржу дальше вниз по течению, привязал чалкой в кустах за поворотом. Рассчитывал ночью по ещё не спавшему половодью, окольно: через луга и Н;годное и Кривое озёра, прибуксировать моторной лодкой поближе к дому в конец родной Стадионной улицы, откуда можно будет незаметно и быстро эти дармовые дрова разобрать по усадьбам подельщиков. Как потом выяснилось – плохо рассчитал.
    
     Не лишним будет к этому добавить, что Степан на ту пору был первым в посёлке, кто обзавёлся мотолодкой, тогда как остальные мужики довольствовались обласками и тесовыми неводниками3. Он же дольше всех дрова заготовлял, собирая в половодье плоты из брёвен, занесённых в кусты, на луга и озерья. Все сельчане топливо выписывали на лесозаводе, доставлявшего прямо к дому: кому торцы, кому рейку, кому чурки. Опять же – семья Мурзинцевых была единственной на своей половине улицы, что так и не обзавелась своей баней, и ходила мыться в заводскую, в казённую. Довод, что вода туда подаётся с реки и она жёстче озёрной, используемой соседями, Степан не принимал. И всё из-за того, что баня требовала дров, из-за экономии которых он первым в посёлке начал опалять заколотых свиней бензиновой горелкой. И подначивал соседей, применявших в этом деле старый дедовский способ – калёным на костре железом. Да, бензин и для горелки, и для бензопилы, и для мотолодки у Степана был тоже дармовой – даром он, что ли работает пожарником?
    
     Но не разрушить планы Степана затеял Петя, кинувшись сквозь кусты за поворот реки к паузку. Он, как полагают сельчане, разгадал «хитрость» бурундука и надеялся, что тот не успел вылезти из укромного дупла и перескочить на берег. С ходу, вскочив на загруженный с пуком паузок, Петя отрезал вместе с канатом путь отступления свистуну и шалунишке, а уж потом принялся искать его самого среди чурбачков и поленьев, выбрасывая их по одному за борт.
    
     Вам, любезный читатель, смешно, вы не обнаруживали вдруг себя в огромной посудине, без мотора и вёсел на середине широчайшей реки в таком месте, в котором ещё не бывали? Да вы, к тому ж, и плавать умеете, а каково было Пете, которого, естественно, никто никогда не додумался этому научить? Окажись вы в такой ситуации, то ещё не так бы заголосили, а куда петушистее. Борис мне сказал, что он очень остро почувствовал Петино состояние, когда читал в "Мастере и Маргарите" о чудесном путешествии в Ялту директора театра "Варьете", и представил себя вдруг очутившемся где-нибудь на Марсе. Масштабы не соразмерны, но самочувствие во всех трёх ситуациях одно и то же, хотя в первых двух случаях мы смеёмся от души, а от третьего отмахиваемся, как от невозможного.
     Бедолага и заголосил. Ну, чтоб Смерть не посмела к нему приблизиться, а спасители могли бы услышать его издалека. Петю Спаситель и услышал, послав ему тихоходное громыхало – катер бакенщика, возвращавшегося с Басмасовской протоки. Кабы страдалец не орал вплоть до момента причаливания к его паузку катера спасителя, то сохранил бы голос и здоровье. У покосов Кеть широченная и на пару километров прямотечная, катер-громыхало можно было увидеть и услышать за час до стыковки, но горемыка не унимался и перестал орать лишь в рубке бакенщика. А там уже ничего не мог сказать: голос осип совершенно. Когда же добрались до злополучного места сгоревшей и украденной пирамиды, Петя замахал руками, мол, причаливай, нужно забрать оставленные в кустах удочки и кузовок, но бакенщик всё понял по-своему.
     – А, дрова украли? Да, утром ещё стояли, а теперя – нету. Вот – народ! – и удивился, что спасённый расплакался. Стал успокаивать.
     – Ну, брат, ты и придумал, над чем убиваться.
    
     После вышеописанного казуса Петей овладела идея-фикс – можно ли откупиться от Смерти и сколько денег ей будет достаточно, чтобы она отступилась от человека? Страх перед Смертью дотоле никогда не посещал его, да и не было у него ни времени, ни повода ощутить на себе дыхание Смерти, а тут целых три часа беспомощного ожидания неизвестности в своём существовании.
     Прямо с катера бакенщик пересадил Петю в свой мотоцикл и доставил в больницу. Проведя в ней две недели, дурачок и догадался: от Смерти не откричишься, не спрячешься даже в тёмной кладовке, зарывшись в ворох грязного белья и старых одеял.
    
     На третью ночь Петя сбежал из палаты и спрятался в кладовке санитарок, вывернув при этом лампочку из патрона. Утром весь персонал и больные, забыв о завтраке, в большом переполохе два часа его искали. Кто-то высказал предположение, что из-за боязни уколов он сбежал домой. Послали нянечку, но та только всполошила родителей и вернулась из-за этого ещё более рассерженной на сестру-хозяйку, высказав ей за пропавшую лампочку.
     – Неужто нельзя было вывернуть из коридора, где их много? Обязательно надо в кладовке, где она одна и окна нету? Ежели я старая, то можно и поиздеваться надо мной, посылать туда-сюда, родителев пугать? Вон, отец-то, бежит, счас он вам задаст, – и полезла в тёмную кладовку за ведром и половой тряпкой. И с визгом тут же выскочила обратно, безмолвно тыча пальцем на ворох белья, из которого торчали голые Петины пятки.
     Самой смелой оказалась медсестра Ирма, которая вошла в кладовую после минутного всеобщего замешательства сбежавшихся на вскрик нянечки, и стянула с безмятежно спящего Пети драные одеяла. Обернулась с улыбкой к толпе, расступающейся перед подошедшим в тот момент Петиным отцом, и прошептала:
     – Спит. – Потормошила дурачка за ногу и вкрадчиво спросила.
     – Петя-а, ты почему здесь спишь?
     Он тут же открыл глаза, увидел Ирму и, приложив палец к губам, прошептал.
     – Тс-с, я от Смерти спрятался.
     И тут же резко сел, заметив за медсестриной спиной рванувшегося к нему из толпы людей гневного отца.
     – Я вот тебе, паразит, спрячусь!
     Ирма преградила ему дорогу собой.
     – Дядя Кузьма, не виноват он, его кто-то напугал.
    
     – Я ему ещё за пожар не всыпал, – не унимался отец, но медсестра подхватила его под руку и увела к кабинету врача, который тоже только что прибежал на происшествие и ещё не надел халат. Постучавшись, открыла дверь и попросила.
     – Фёдор Фёдорович, поговорите с Кузьмой Андреевичем, а я займусь Петей: ему давно пора укол делать.
     Ирма вернулась к больному и за руку утащила его в процедурную, где усадила на кушетку и стала расспрашивать, умывая руки и готовя инъекцию.
     – С чего это вдруг ты спрятался?
     – А Смерть-то по палатам больных ищет. Вот я и перехитрю её.
     – Глупый, она тебя, где хошь, найдёт.
     – А как она в темноте сыщет, если там ни окна нет, ни лампочки?
     – Да она как сыч зряча, особенно на больных.
     – И она теперь отнимет у меня жизнь?
     – Если будешь лекарства принимать и не бояться уколов, то обязательно поправишься.
     – Укол – это больно.
     – Это не тебе, это хвори больно. Хворь не хочет уходить, вот она и делает больно. Это даже хорошо, что больно, это значит – ты живой и всё чувствуешь. Вот когда ничего не чувствуешь, тогда-то хворь и зовёт к тебе Смерть, Смерть приходит и прибирает тебя к себе. Не напрягайся и не дёргайся, не то иголку сломишь и лекарство прольёшь, а оно дорогое.
    
     После этого разговора Петю словно приклеили к Ирме. В её дежурства, он не отставал ни на шаг и затерзал расспросами, но она снесла их с истинным милосердием. Как могла, ответила на все, даже на самые неожиданные. Например, на такой – не заругается ли Роберт, её муж, если Петя немножко поживёт у них? Ирма хорошенько, дескать, вылечила бы Петю, но, самое главное, объяснила бы ему то, о чём не хотят говорить его отец с матерью, которые только и знают, что отвечать: отстань да отстань.
     Ирма, как умела, втолковала Пете, что необходимости в домашнем лечении нет, что его болезнь самая простая и обычная, легко и скоро излечивается уколами и процедурами в этой, деревенской больнице. Если же он не будет слушаться здесь врачей, то его выпишут недолеченным, и тогда, конечно, отсюда унесёт хворь домой, вынужден будет для её одоления покупать лекарства в аптеке за свои деньги, которых может вдруг не оказаться. А может случиться и так, что в аптеке не будет потребных ему пилюль или таблеток. Хворь обрадуется, так навалится, что ничем уже не выгонишь её, никаких денег не хватит, никакое лекарство не поможет, даже из самой Москвы, где может быть ты и найдёшь его, но у тебя за него попросят такие деньги, какие здесь никто отродясь не видел.
     А Петя из этих бесед с сестрой милосердия понял, что от Смерти не откричишься, не спрячешься, не излечишься, но можешь откупиться, если ей дать столько денег, сколько ещё никто не видел. Он понял даже больше того, о чём знала Ирма: она думает, что на деньги надо покупать лекарство, тогда как проще всего надо отдать их взамен своей жизни, а для этого нужно только не проспать приход Смерти. Смерть ни криком, ни лекарством не напугаешь, Хворь лучше всякого врача знает, тем ли лекарством ты лечишься, и всё Смерти докладывает. Деньги же – другое дело, если их много, и о них никто, даже Хворь, не знает, то Смерть поймёт, что лучше уж забрать деньги, чем какую-то жизнь. И зачем Ей забирать жизнь, если есть деньги? Люди жадны на деньги и не понимают того, что нужно Смерти, а чем жаднее становятся, тем – старее.
    
     И тут вновь к Пете наведалась догадка – люди всё это знают, только никому не говорят, ни друг дружке, ни ему: скрывают зачем-то. Никогда у Пети не было столько времени для раздумий, он даже уставать начал от них и очень обрадовался, когда Фёдор Фёдорович однажды утром, пощекотав его по груди и по спине блестящей штуковиной с наушниками, отпустил домой.
     Выйдя из больницы, Петя попервоначалу даже забросил рыбалку, и посвятил всё своё время трудоустройству. Для затравки наведался в артель, находящейся за огородом их дома в Двухколенном переулке, и занимающейся бондарным промыслом, изготовлением штукатурной дранки, тарной дощечки и много чего другого. Например, артель ещё держала конюшню и быков для осеменения деревенских коров, имела кирпичный заводик на другом конце посёлка на стыке Источной и Кирпичной улиц.
     В артельной конторе, конечно, удивились новому Петиному бзику, но, наслышанные об его ухаживаниях в больнице за Ирмой Вебер, быстро предположили, что герой лета надумал жениться. Одни стали говорить, что давно пора. Другие, наоборот, что ещё рано, мол, женилка не выросла. Но и те, и другие, как всегда, говорили это как-то нехорошо.
    
     Дня через три, набравшись духу, Петя заглянул в контору участка леспромхоза. Нет, не устраиваться, а только поспрашивать мужиков кто кем работает, что это за работа и выбрать себе ту, какую мог бы и он выполнить. И решился пойти в тот день потому, что была получка. Не учёл только, что может столкнуться со Степаном Мурзинцевым нос к носу. Пожарник, оказывается, всё то время, пока Петя выспрашивал у соседа Ивана Полынцева, чем тот занимается в столярке, стоял рядом, у окошечка в кассу. Степан потому и не налетел на несчастного сразу, что, получая деньги и расписываясь за них, поостыл немного, но не настолько, чтоб простить Пете «свои» дрова, сброшенные дурачком с паузка в реку.
     – Петро, иди к нам в пожарку, – вцепился в испугавшегося дурачка ехидный пожарник, – ты будешь нам пожары учинять, а мы – тушить. А то, понимаешь ли, засиделись чего-то без дела, премиальных давно не получаем.
     Петю выручила кассирша, выкрикнувшая в окошко.
     – Мурзи;нцев, ты почему не там расписался? Иди, сыщи теперь Мурзин;, пущай заместо тебя распишется, или скажи ему, чтобы не было никаких претензиев.
     Петя воспользовался этой выручкой и тихо исчез из конторы, но не с пустыми руками, точнее, головой: он опять понял то, чего никому другому на ум никак придти не могло. На всех этих работах если что и заработаешь, то не скроешь от людей: все те деньги видимы, пересчитаны, учтены и потому они для него не годятся. Ему-то нужно не просто много денег, а именно невидимое их множество, про которое часто показывают в кино, где людей убивают. Милиция ловит, понял Петя, убийцу не за то, что он человека Смерти предал, а за то, что хотел завладеть деньгами не за ним записанными. Только, опять, и здесь главное в деньгах скрывают. Или – не знают? От этого предположения у Пети даже дух перехватило, и ему очень захотелось пойти в кино.
    
     Он бы и пошёл, но в тот год с весны клуб закрыли на ремонт и обещали открыть лишь в ноябрьские праздники. Первые две недели по фильмам, ни один из которых Петя не пропускал, он тосковал, пожалуй, сильнее всех в посёлке. Потом свыкся и даже стал забывать об искусстве двадцатого века, и вот, некстати, вспомнил. (О телевидении, естественно, в те года в глубинке Нарыма ещё и не помышляли, оно появилось там лишь в начале семидесятых). А сейчас, вспомнив, три дня недужил, мучался новым для себя вопросом: жалко стало полтинника, выдаваемого ему матерью на кино. Надо бы изобрести ещё какой-нибудь способ накопления неучитываемых денег, за который бы его не посадили в тюрьму и родители бы не ругали.
     Помогли мальчишки. Петя выходил из хозяйственного магазина, где покупал себе леску на новую удочку взамен так и пропавшей у сгоревшей пирамиды, а навстречу ему на высокое крылечко взбегали братья Вихрасовы, Борька и Славка. Младший вдруг споткнулся о верхнюю ступеньку и выронил монетки, часть из которых закатилась в щель меж досок и провалилась под крыльцо, заколоченное со всех сторон. Петя немножко понаблюдал, как толстый Борька отодрал одну из досок, а худенький его младший брат пролез в грязное, пыльное подкрылечье отыскивать утерянное. И вспомнил, как сам, ещё позапрошлой зимой, поскользнувшись около собственной калитки, посеял полтинник, только что выданный ему матерью на кино. Петя перерыл тогда оба сугроба у ворот, но денежки так и не нашёл. И вот только теперь догадался, что мог бы найти её, когда снег стаял. Решил, на авось, поискать сейчас: вдруг, да ещё и лежит тот полтинник где-нибудь подле ограды, хозяина своего поджидает.
     И, что вы думаете – нашёл. Почерневший и, почему-то, погнутый, словно его кто-то перерубить пытался. Борис полагает, что полтинник тот угодил однажды под колун, которым кололи дрова либо дядя Кузьма, либо сам Петя, а в запарке работы никто не придал этому значения, и осталась денежка вколоченной в землю ждать своего часа. Когда-нибудь метла или грабли выскребли бы её из утоптанной тропинки, замели бы вместе с остальным мусором на тележку, и отправилась бы она на свалку в болото в конце Новостроевской улицы, и там пролежала бы невостребованной до скончания веков. Но Петя вызволил её и вернул в жизнь людей, но уже не в монетном обличье, а в виде блесны.
    
     Уж невзначай так получилось. Вначале он хотел её выпрямить, да видно перестарался лупить по ней молотком, только расплющил, побил края и затёр герб. Пошёл на пробу в магазин. Так и есть – не приняли, но сказали, правда, что если почистить полтинник до первозданного блеска, то тогда бы ещё они посмотрели. И Петя так отдраил монету кирпичом и золой, что она засверкала чище новой. Это-то потом и натолкнуло его на мысль превратить полтинник в ловушку для рыб, а пока же ходил удручённый, что первая находка деньги; удачи не принесла.
     Дабы ускорить вторую, Петя изменил походку. До этого его можно было узнавать за версту. Как увидите, что идёт человек, задрав нос кверху и при ходьбе как бы вытягиваясь на цыпочки – знайте, это вышагивает Петя. И, вдруг, целую неделю, его никто не узнавал по походке. Ирма Вебер, однажды повстречавшись с ним, даже обеспокоилась.
     – Что это ты, Петя, голову повесил? Опять нездоровится?
     – А ты потрогай лоб, – посоветовал Петя, приподняв с головы кепчонку.
     – Значит, здоров? Ну, слава Богу. Если что – приходи сразу, не затягивай.
     Они разминулись, каждый в свою сторону: медсестра на работу, а Петя на поиски потерянных кем-либо денег.
    
     Удача смилостивилась над несчастным, не посетила его, как гоголевского героя, ибо в нашем случае это был бы перебор. Но зато Петю, как полагали сельчане, опять проведала мыслишка – сделать-таки из полтинника блесну и показать своё изделие мальчишкам, мол, вот, что я могу вам изготовить из железных денежек, только вы дайте их мне: одну на снасть, а другую в уплату за работу. Вторую, допустим, размышлял про себя Петя, начальство где-то как-то всё-таки запишет за ним, но первую-то – вычеркнет отовсюду. Кто же догадается, что он прикарманил обе монеты, а  блёсна изготовил из чего угодно, даже, хотя бы, из тех же ложек? Он их так опилит напильником, так надраит суконкой с золой, что ни в жизнь не догадаешься, из чего тебе Петя смастерил блесну или мормышку для подлёдной ловли окуней. И в дело, таким образом, у него пойдут и пятаки, и копейки, и прочие "железные" монеты.
    
     С завидным упорством всё лето Петя набивал руку, мастеря каждодневно и пробуя различное сырьё для поделок, и к осени достиг желаемого даже сверх меры того. Паял, лудил, формовал и шлифовал с трепетным ожиданием возобновления киносеансов, перед началом которых он блеснёт перед пацанами своим искусством. Наконец-то настал долгожданный праздник, Петя, вытребовав с матери неизменные пятьдесят копеек, отправился в клуб, но не кино смотреть, ибо оно теперь отошло у него на второй план, а на встречу с первыми своими заказчиками, вскоре ставшими его постоянными заказчиками.
     Мальчишки, которых он, несмотря на ошеломляющий успех у них своего ремесла, бояться так и не перестал, относился к ним всегда настороже и недоверчиво, сразу окрестили его "Полтинным окунем". Не будем их идеализировать, мол, они ему не прозвище дали, а присвоили имя, каковое получал всякий достойный своего дела мастеровой. Пацаны и на кино обзаводились деньгами чаще неправдами, чем честной просьбой их у родителей, а тут вдруг всеми овладела страсть рыбачить Петиными ловушками, которые стоили целого рубля. Вот они и пытались как-нибудь перехитрить бедолагу, но всё – тщетно: Петя не доверял, не поддавался на уловки, за что и был поименован первой в своей жизни кличкой.
     Одна из уловок строилась на том, чтоб провести Петю бесплатно в кинозал. Мальчишки заметили, что он перестал смотреть кино, тогда как раньше ни разу не пропускал ни одного сеанса. По деревне устойчиво гулял слух, что Петя собрался жениться, нуждается в деньгах, но никому не признаётся, скрывает свои намерения. С этим увязали и его новый промысел, пробовали сыграть на нём, мол, кино ты посмотришь бесплатно, мы обманем билетёршу, ты только сделай блесну за так. Увы, неподатливость Пети, известная всем по табу на его улов, проявилась на этот раз не менее твёрдо. Он отстаивал своё, огребая полтинники и с ребятни, и с матери, которая, не подозревая о его новой страсти, единственная из субсидиторов Пети, не обзывала его "Полтинным окунем".
    
     И ещё одну выгоду имел Петя из того, что не ходил в кино в отремонтированный клуб: помимо материных денег он выкраивал те полтора неучтённых часа, которые длился сеанс, и которых ему хватало, чтоб положить в тайник вырученные деньги. Зимой он их хранил в брезентовой рукавице в сугробе, привязанной на леске к скворечному шесту. А летом зимние накопления Петя пересыпал в старое, мятое эмалированное ведро, захороненное им там же, где он обычно копал червей для рыбалки – в завалах выкорчеванных пней, что подпирали с тыльной стороны их коровник.
     Когда-то на задах их огорода стоял лес, который затем отодвинула артель, расчистив себе территорию в два гектара. Часть раскорчёвки сгребли в угол из трёх огородов, один из которых выходил в Двухколенный переулок, а Полынцевский и Петиных родителей – на Лесную улицу. Груда из пней и дернистой земли заросла акацией, шиповником, рябинками, берёзками и крапивой, и использовалась как свалка картофельной ботвы с этих трёх огородов, щепы, коры и прочих отходов производства артели. Все посельчане, видя там копошащегося Петю, думали, что он в этой свалке запасается червями на рыбалку, но никто не мог предположить об иных его запасах. Мать же, уверенная, что сын ушёл в кино, не могла заметить его там даже ненароком, поскольку обзор ей закрывали заросли и глухая бревенчатая стена стайки. А проникал он на заветный пятачок через соседнюю усадьбу с Двухколенного проулка, причём со второго его колена, прокрадываясь к тайнику вдоль плотного трёхметрового забора артели.
     Рисковал Петя только тем, что его могли рассекретить братья Полынцевы, огород которых углом упирался туда же. Но не нужно было девятилетнему на тот год Серёжке и семилетнему Сашке такое замусоренное место для игр, поскольку в пятидесяти метрах от их крайнего по Лесной улице дома находился бассейн-отстойник заводской электростанции. И водохранилище это и берега его были для них куда заманчивее, чем Петино святилище, к которому Полынчики не приглядывались и не приценивались.
    
     И всё ж таки Петю тянуло, манило к себе кино. Может быть, он и устоял бы перед соблазном, да милостивая судьба благосклонна к непорочным нашим желаниям, и не оспаривайте эту сентенцию, если не умеете ждать её нечаянных даров. Впрочем, надо ещё иметь глаза, чтоб распознать этот дар и не спутать его со своей корыстью. Пете представился случай, который чудесным образом устранил все преграды на выбранном им пути, перекинул мостик от желаемого к невозможному, ставшему вдруг очень даже возможным.
     Перед самым Новым годом Петя нёс в клуб три крючка-мормышки, которые ему заказывал Борька Вихрасов, собирающийся зимние каникулы посвятить подлёдной рыбалке. Это был последний сеанс, после которого кинозал на целую неделю превращался в бальный зал с кружащейся разукрашенной ёлкой посередине, и Петя, спеша к его началу, знал, что в этот раз мальчишек там будет особенно много, и немало их захотят сделать ему заказы. В предвкушении получения их вместе с весомой горстью монет Петя не расслышал, что его давно кто-то догоняет и окликает.
    
     На улице уже было темно, и Петя не сразу распознал в парне, ухватившем его за хлястик бушлата, двадцатипятилетнего Сашку Клюха, брата медсестры Ирмы, и не на шутку перепугался. Да и как было не испугаться, если до этого Пете не доводилось видеть его в рабочей одежде. Летом ещё это не выглядело бы странным и непривычным – он мог бы возвращаться, например, с рыбалки, охоты, или с огорода на территории так и недостроенного стадиона, да и летом, наконец, в это время светло. Из-за сумерек-то Петя и перетрухал, когда его ухватил сзади какой-то запыхавшийся мужик в пимах, в усыпанной опилками фуфайке с брезентовым фартуком на боку и с острым двуручным на;стругом4 в руке, от которого Петя не отводил глаз, вполуха слушая Сашку до тех пор, пока они не расстались.
     – Ты, это, не пужайся. Ты, это, в кино идёшь? Возьми на меня два билета. Я, это, видишь, на смене задержался: бревнотаску ремонтировали. Там, это, цепь лопнула, всё, на фиг, замёрзло, едва натянули. Одна бригада не справилась бы, пришлось остаться и помогать смене Семченки, а я Томке обещал билеты купить. Она обидится, запсихует – ей-то, чтоб в кино со мной пойти, придётся с последнего урока удирать. Выручи, дружище – что тебе сто;ит вместо одного билета на себя, взять три? Вот тебе два рубля: рупь – на два билета для нас, а другой – себе возьми как подарок на Новый год. Томку увидишь – отдай билеты ей и скажи, мол, я побёг переодеваться, счас приду. Да, это, места бери те, что подальше.
     Здесь у Пети возник вопрос. Но Сашка уже свернул в проулок на Рабочую улицу, на которой в одном из четырёх бараков, населённых спецпереселенцами, он жил с родителями, ожидавшими получения квартиры от завода в каком-нибудь четырёхквартирнике на Лесной или Новостроевской улицах. Озадаченный и обрадованный дармовым рублём, Петя поспешил к клубу, отчего его  уникальная походка сделалась ещё более приметной и комичной.
    
     Вопрос же Пети касался последней Сашкиной фразы, из которой он понял, что ещё должен для них с Томкой занять места в зале и удерживать их до Сашкиного прихода от посягательств со стороны других зрителей. Так было всегда, и Петя видел, как мальчишки, сдав билетёрше билет, с гиканьем врывались в зал и занимали, порой, чуть ли не всю скамью на всех своих друзей. Зрителям, пришедшим последними, обычно мест не хватало, и им приходилось смотреть фильм стоя где-нибудь у стенки. Но Петя же не собирался сам идти в кино, в клуб он шёл с другой целью, об этом он и хотел сказать Клюху, да тот успел скрыться в тёмном переулке.
     Жалко было Пете половину дарёного отдавать за билет. Рассудив же по-своему, что тот рубль всё равно где-то записан и учтён, и, к тому же, он бумажный и, следовательно, ему, Пете не пригоден, или, по крайней мере, требует размена в "железные" деньги, Петя отважился на этот раз шикануть и посмотреть когда-то им любимое кино.
    
     Неладное Петя заподозрил уже у кассы. Кассирша была ему совершенно незнакомой. Это потом он узнал, что кассиршей стала жена нового киномеханика, присланного аж из самого Томска в их посёлок вместе с семьёй для работы в отремонтированном клубе на новой аппаратуре. Привычная же Пете и всегда улыбающаяся ему Галя Мандракова отсутствовала, и Петя знал почему – она в эти дни только что родила мальчика. (Борис Иннокентьевич, простите, дорогой читатель, требует пояснить, что родила не простого мальчика, а будущего Героя Советского Союза, ставшего им, простите, на афганской земле). Но почему её не подменила, как это всегда бывало, билетёрша Клава Мурзинцева, супруга Петиного недруга-пожарника? Всё равно же Клава сидит тут у дверей в зал и ждёт часа, когда можно будет зрителей пускать внутрь занимать места? Зачем в кассу посадили эту хмурую и некрасивую незнакомку?
     И Петя понял – почему. Понял, когда увидел, что та что-то написала на его билетах и тут же что-то пометила в большой тетрадке. Он сразу сообразил – власти теперь стали учитывать не только те деньги, которые люди зарабатывают, но и те, что они тратят. И он запротестовал.
     – Я не себе, на меня не записывай, на Сашку Клюх и Томку Рыжаеву запиши.
     – По мне – хоть на лешего бери, а я даю те места, что остались. Не мешай, ты не последний.
     Естественно, что Петя ничего не понял из её слов и пошёл жаловаться Клаве, чтоб она попросила кассиршу вычеркнуть записанное за Петей. Но тут к незадачливому нашему герою подлетели братья Вихрасовы и отвлекли его в сторону, где их тут же окружила целая ватага пацанов, страждущих оценить Петины поделки и надавать ему заказов. И пока он разбирался с мальчишками, билетёрша открыла двери в зал, и ей стало уже не до Пети: ей бы только уследить теперь, чтобы какой пострел не прорвался без билета. Петя бы ещё удивился тому, что мальчишки не бросились к открытым дверям, да ему на глаза попалась Томка Рыжаева, стоящая с портфелем у кассы и озирающаяся по сторонам в поисках своего хахаля Сашки. Петя попросил Борьку занять ему место, чего никогда до этого не делал, и устремился к Томке отдавать билеты.
    
     Войдя в зал, Петя поразился ещё более: он его не узнал. Экран теперь тянулся во всю ширь зала, полукругом огибая сцену и возвышаясь от пола её до самого потолка. Привычных для него скамеек не было: вместо них стояли ряды полумягких кресел с дерматиновой обивкой и с подлокотниками, и ряды начинались от самых входных дверей, с того места, где раньше возвышалась будка киномеханика и лестничный проход к ней. Удивило ещё то, что последние десять рядов стояли на покатом полу выше остальных и были ограждены от входного прохода перилами в Петин рост.
     Наконец-то он отыскал глазами Борьку, увидел, что рядом с ним место было не занято, и прошёл к нему. Борька, придерживая одной рукой откидывающееся сиденье, другой похлопал по нему и пригласил Петю сесть рядом с собой. Петя сел, удивился, что ряды стоят очень уж тесно: если кто вздумает выйти, то всем нужно будет встать, чтоб его пропустить, но спросил он Борьку в первую очередь о том, что его в этот момент занимало больше всего.
     – А откуда теперь кино кажут? Будки-то теперя нету.
     Борька полуобернулся назад и растолковал Пете:
     – Вишь, четыре окошечка? Будку пристроили снаружи и пропилили окошечки: два для киномеханика и два для новых киноаппаратов. Теперь, паря, кино двумя аппаратами показывают, без остановок, и работают они от заводского электричества, а не от трещотки, что перед уборной стояла. Трещотку бакенщику отдали, он её на свой катер поставил и теперь плавает быстрее, пожалуй, мотолодки Мурзинцевых,
    
     Петя из этих объяснений мог бы понять, какой катер его спас, сняв с паузка в одиночном плавании. Не мог взять в толк и другое: как теперь киномеханик будет усмирять не в меру балующих мальчишек, если не сможет теперь выйти в зал и оттаскать за уши озорника? Спросить же об этом Петя не успел, поскольку этим самым мальчишкам вдруг захотелось пошутковать над ним. Сначала Вовка Зелин, по прозвищу Боров, вздумал пересесть на другой ряд и, протискиваясь к проходу, наступил Пете на ногу. Зимой, когда все в валенках, это не больно даже и от толстяка, Петя не обиделся бы. Но когда Петя, вставший, чтоб пропустить Борова, захотел сесть обратно в кресло, то оказался на полу из-за того, что сиденье то ли само откинулось, то ли его Борька, откинул. Как тут было не обидеться и не уйти подальше от шутников? Отыскал другое свободное место и занял его. Но вскоре обнаружился тот, кто занимал его раньше, и согнал Петю.
    
     Спорить не стал, благо, что пустых кресел в зале было ещё достаточно. На одно из них, уже среди взрослых, которые понапрасну не обижают и не прогоняют, Петя садился уверенно и очень-очень удивился, что и на это кресло объявился хозяин, строго отправивший Петю искать своё место, не объяснив при этом, где оно находится. Так же произошло и с четвёртым, самым неудобным: в первом ряду напротив суфлёрского козырька, хотя Пете подумалось, что уж на него-то никто не поза;;рится. И опять ему посоветовали убираться на своё место, и опять не сказали, где его искать.
     А тут и свет погас. Пете впервые в жизни пришлось смотреть фильм стоя, едва пристроив зад в обрешётке перил, ограждающих последние ряды. Здесь-то он, тоскливо следя за сменой тёмных и светлых кадров, и догадался: кем и для чего заведены эти новые порядки. Вначале луч к экрану тянулся из ближнего к Пете окошечка, но потом вдруг перепрыгнул в дальнее, а из соседнего с ним выглянула физиономия киномеханика. В зале при этом так стало светло, что обнаружилось свободное место рядом с Томкой Рыжаевой. И только бедолага дёрнулся пойти сесть на него, как Томку стал целовать Сашка, а из окошечка исчезла рожа киномеханика. Наш герой постеснялся тревожить молодых, и одновременно сообразил, куда подевался муж новой хмурой кассирши: он тоже имеет тетрадочку, в которую всё-всё записывает, что увидит в зале. Вот сейчас, например, он запишет, что Клюх хочет жениться на Рыжаевой Томке, а что Петя сидит не на своём месте. Или то, что Петя хоть и купил билет, а своё место не занял и сидит в стороночке.
    
     Мучительной для Пети была новогодняя неделя, в которую кино по причине праздничных концертов и танцев не показывали. Наконец-то на щите, что стоял у бассейна на стыке трёх улиц и Двухколенного переулка, появилась афиша, извещающая о возобновлении киносеансов. Петя, как мы уже говорили, читать не умел, да и не нуждался в этом, поскольку сеансы начинались в одно и то же время – в седьмом часу вечера, и повторно, если фильм был уж очень интересен, в полдень следующего дня, чтоб его могли посмотреть те, кто работает на этой неделе во вторую или ночную смены.
     Появление афиш – такое же нововведение после ремонта клуба. До этого на дверях конторы завода вывешивалось объявление обо всех фильмах на неделю и этого считалось достаточно. Новый же киномеханик по всему посёлку расставил щиты с козырьками, и на них развешивал каждый день фанерные афиши, на которых мелом крупно было выведено название фильма, чьёго производства, начало сеанса и иногда – жанр.
     Когда эти афиши появились, Петя не придал им особого внимания, теперь же – обрадовался, увидев, как после недельного отсутствия на белом фоне щита возник коричневый фанерный лист, исписанный мелом. И вечером, взяв из своего тайника именно те пятьдесят копеек, какие дали ему сдачи с Клюховского рубля, завёрнутые преднамеренно в бумажку, Петя в особом вожделённом настроении отправился в кино, не забыв и с матери выклянчить полтинник. Покупая билет, он очень внимательно, не как в прошлый раз, проследил за манипуляциями кассирши и утвердился в догадке – его записали, длинно в билете и коротко, чтоб не заподозрил чего-либо, в тетрадке, которая загодя была расчерчена и расписана. Спрашивать об этом он никого не будет, всё равно ему правду не скажут, а вот когда он обманет киномеханика, тогда-то правда сама обнаружится. И он сделал всё, чтоб киномеханик не увидел его в свои окошечки.
     Хитрость бы удалась, если бы Петя знал, что после начала сеанса билетёрша Клава принимается за мытьё полов в опустевших фойе и кассе, а ведро и швабру она хранит за печкой же, за которой он спрятался. Клава и рассекретила Петину хитрость, почему-то испугавшись, когда увидела его за печкой в то время, как фильм давно уже шёл.
     – Петя, ты что? Что с тобой?
     – Тс-с, я киномеханика обманул.
     – Как это?
     – Билет купил, а в кино не пошёл.
     А киномеханик оказался не таким уж и плохим, не рассердился на Петю, даже обрадовался, когда выяснилось, что они тёзки, что было для нашего героя приятным удивлением. Дело в том, что в посёлке было три человека с этим именем, и все имели изъяны. Нашего «героя» все зачем-то обижали и при этом радовались. Другого все дружно не любили за то, что он был рыбнадзором и штрафовал за пойманных осетров и стерлядей, а третьего, косоглазого, все мужики обзывали "Симпатичным", не разговаривали с ним и в бане отворачивались, как от женщины.
     Познакомившись с киномехаником, Петя почувствовал, что имя уже не так гнетёт его, что Петров можно и любить, тем более таких, как этот новенький, который тут же сказал жене.
     – С этого дня выдели ему в зале место и никому его не продавай. Это будет Петино место, – и обратился к замершему от счастья тёзке. – А ты за это поможешь мне развешивать афиши. Как сеанс заканчивается, ты будешь заходить ко мне в кинобудку. Берёшь одну фанерку и относишь на один из пяти щитов и там её вывешиваешь. До твоего возвращения, я напишу вторую афишку. Предпоследнюю ты несёшь к бассейну (ведь ты там недалеко живёшь), а я рисую последнюю и вывешиваю её около клуба. И дела у нас, тёзка, пойдут к обоюдному удовольствию. А сейчас иди с Антониной выбери себе место. Тоньчик, подскажи ему.
     Дураку понятно, что Петина гениальная простота не помешала ему не проболтаться матери о разрешении смотреть кино бесплатно, и ежедневно получать с неё дежурные пятьдесят копеек на билет. И мать все эти четыре с половиной года не ведала о тайне сына, промышлявшего металлические деньги.
    
     Правда, однажды, он чуть не засветился, когда поддался всеобщей суете денежной реформы, но вовремя спохватился, не пошёл на уловку государства пересчитать у населения его сбережения. Да, в отличие от всех взрослых умников, к которым он себя не относил, он знал о настоящей цели реформы денег, а во-вторых, что бы он сказал матери на её недоумение – откуда у сына такая прорва денег? И, наконец, самое главное, это людям важно, какими деньгами они пользуются, а Той, для которой он их копил, Смерти-то, всё равно: для неё всякие деньги являются деньгами. Ей важно, чтоб их было видимо-невидимо и они были бы не считаны.
     А после реформы стало ещё лучше, даже если осталось для Пети загадкой то, что билет в кино, вроде бы подешевевший до двадцати копеек, вздорожал в четыре раза. Начальники с киномеханиками вечно что-нибудь понапридумают для обмана, а у Пети всё осталось по-прежнему, по-простому и без премудростей: он как брал за блесну рублём, так и продолжал брать, и не верил тем, кто утверждал, что это теперь дороже в десять раз. Ему до этого соображения нет никакого интереса – он как делал, якобы, из полтинников окунёвые приманки, так и дальше будет делать. Не из пятаков же, в таком случае: окуней этакими блёснами, мол, только веселить.
     Лучше Пете стало ещё и оттого, что само собой придумалось, как можно и пойманной рыбой приторговывать, не прячась при этом от родителей и не нарушая свой обычай никому не показывать улов, и, одновременно, заполучить лишний неучтённый полтинник или даже рубль. По пути с рыбалки он заходил к кому-нибудь и приглашал к матери купить его рыбу.
     – Купите у мамки окуньков, а мне сейчас дайте железную денежку, а то во-от такой окунище сорвался и мне теперя блеснить нечем. Я из этой денежки другую блесну сделаю.
    
     Между тем, как шло время и наполнялось в тайнике Петино ведро, он начал лысеть. На людях он никогда не появлялся без головного убора. Зимой ходил в солдатском треухе, всегда завязанным под подбородком, а летом это была серая, затёртая и засаленная кепчонка, натянутая по самые уши. Снимал уборы только дома, да в кинозале, когда там гас свет. Поэтому, родители первыми заметили новую напасть, свалившуюся на голову их сына, а отец неосторожно при нём высказался матери, когда она горестно всплеснула руками, что сын лысеет.
     – Что поделаешь, мать, возраст-то берёт своё. Чай, не молоденький уже.
     Так открылось Пете, что и он стареет. Но почему же он до сих пор не женат? Он понимал, что люди рано или поздно стареют и умирают, но вначале обзаводятся семьёй и детьми, и не знал, как люди для этого определяют сроки. И, потом, если уж пошли дети, то вскоре появятся и внуки, а за ними приходят старость и Она. Иногда Петя приставал к матери (отца боялся тревожить этим своим интересом) с расспросами – не пора ли и ему, Пете, жену себе подыскивать? Мать, если была не хворая и не сердитая, пробовала что-то объяснить, но чаще обрывала – отстань, иди, – и грубо и непонятно, мол, у тебя ещё женилка не выросла.
     По этому поводу однажды в заводской бане, в которую он пошёл из-за того, что в их собственной обвалилась печь, Петя не столько мылся, сколько присматривался к Сашке Клюху, только что, наконец-то, сосватавшему Рыжаеву Томку. Присматривался, присматривался, да взял и спросил, подсев на одну с ним скамью.
     – А где у мужиков женилка вырастает?
     – Чего? – не расслышал или недопонял вопроса Сашка.
     – Ну, это, я не пойму, выросла у меня женилка или ещё нет?
     А с Сашкой вдруг сделалось плохо. Он соскользнул со скамейки коленями на пол, опрокинув таз, который, гремя, покатился к проходу, и, потянувшись за ним вослед, Сашка так и пал на мокрую, склизкую решётку. Петя уж было перепугался, да и мужики повставали, как из Клюха вырвался такой дикий гогот, переполошивший даже банщицу за двумя дверями, что она немедля примчалась оттуда в помывочную. Такого хохота несчастный наш герой никогда не слышал, не слышал ни до того, ни после, ни в кино.
     – По..., по..., – хлопал по решётке ладонью Сашка, силясь что-то сказать, но гогот забивал его глотку, – по..., ой не могу, лопну, по... посмотрите на него: выросла у него женилка или нет?
     Петя ощутил нутром или кожей, что отмочил какую-то ляпу и предпочёл, не домывшись, бежать подальше с глаз долой от этих нехороших насмешников, которых и банщица обозвала дураками. И вопрос этот для Пети так и остался непонятным, кроме того, что у мужиков его нельзя разузнавать. Вот у девок – он догадался, где вырастает эта самая женилка, она и свое название имеет – это титьки. Поэтому на другой же день пристал к одной девчушке, у которой по осени под платьем ещё ничего не намечалось, а нынче к лету так и выперли. Подошёл и ткнул пальцем в одну из выпуклостей.
     – Титьки-то выросли: поди, мужика захотелось?
     Но она не ответила, а чего-то испугалась и убежала от него. А вечером, когда Петя вернулся домой из кино, отец за это крепко выпорол ремнем и строго-настрого приказал впредь не прикасаться руками к чужим девкам.
    
     Долго Петя ни о чём никого не расспрашивал, но стал пристальнее присматриваться ко всему, что относилось к интересующей теме. И всё же пришёл к выводу, что спрашивать можно, вот только руками трогать не надо. И не сразу уловили односельчане, чего Петя от них добивается, а когда уразумели, то почему-то все стали отвечать одинаково. И так одинаково, что он совсем запутался в этом вопросе, и в то же время чувствовал, что всем всё здесь ясно, но никто ему не поясняет – почему же он-то не женится, почему он ещё до этого не дорос? Всё реже и реже и с меньшим энтузиазмом он приставал со своим вопросом к молоденьким девицам и в ответ выслушивал скучные и неинтересные объяснения.
     – Титьки-то выросли, знать, пора о муже думать? – кивал он при удобном случае на груди зазевавшейся невестки.
     – Пора, Петя, пора: как же без мужа-то прожить?
     – А щи у тебя вкусные? Лучше мамкиных?
     – Не знаю, жених ещё не пробовал.
     – А, давай, я попробую?
     – Что ты, Петь, мамка заругается, скажет, что это я за жениха нашла? Он же, дескать, чисто ребёнок ещё. Не дорос ты ещё, Петя, до женихов: ты детей боишься, а их любить надобно.
     – А ты – любишь?
     – Люблю.
     – Они тебя не обижают больше?
     – Нет, Петя, больше не обижают.
     – Они заметили, что ты уже выросла?
     – Может быть, и заметили – со стороны-то виднее.
     – А ты, ты-то сама – заметила?
     – Не-а.
     – Ну-да, в баню-то, небось, ходишь?
     – Да, ну тебя, Петя, с твоими глупостями, некогда мне с тобой тары-бары разводить, я по делам спешу, – и уходила, оставив Петю наедине с проклятыми вопросами, которые, возможно, и лишили его волос уже к следующей весне. Сохранились лишь те, что никогда не скрывались его линялой вековечной кепчонкой.
    
     Этой же весной, пятой с начала нашего повествования, Петин отец затеял капитальный ремонт бани, но успел только разобрать крышу, потолок, пол, поло;к и печь, оставив нетронутым сруб, после чего вдруг заболел и слёг в больницу. Он и сам не ожидал такого оборота, крепился последнюю неделю, всё говорил матери, которая гнала его к врачу, что пойдёт, но только после того, как подготовит плотникам фронт работ, чтоб потерпела она хотя бы до понедельника, когда он сходит с Петром в субботу в заводскую баню, мол, не грязным же ему являться в больницу. Мать сердилась на отцовы слова, которые ей казались глупостью, и выговаривала, что, почему это она должна терпеть, когда животом мается он. И в пятницу утром, плача у постели скрюченного болью отца, она ещё раз повторила.
     – Вот видишь, до чего доводят твои глупости?
     Перепуганный Петя натянул на голову одеяло и притворился спящим даже тогда, когда с артели пришла подвода и увезла отца в больницу. Но на следующий день Петя пришёл навестить его и едва ли не с порога палаты сказал:
     – Пап, а ты, это, Смерти не бойся, она знает: у меня для неё деньги припасены.
     – Ну, что ты, глупый, – непривычно ласково ответил ему отец, – я помирать ещё не собираюсь. Язва – она не смертельна. Она бывает от расстройства, так что, ты мамку не расстраивай, слушайся её и помогай ей, пока я не вернусь. Меня, того, вечерним трамваем в Колпашево повезут, операцию будут там делать, так что я долго ещё домой не заявлюсь. И поэтому ты меня не жди, сходи в баню без меня. Я наказал соседу нашему мужиков постращать, чтоб они тебя не забижали. Иди в будни, с утречка, когда там народу поменьше, а лучше сговорись с Иваном, соседом, и пойдите вместе во вторник, например: его как раз с той недели на погрузку леса поставили во вторую смену, и ему будет сподручно с утра сходить с тобой в баню. Если что, то я, когда вернусь, всем им задам, так что не бойся, иди.
    
     Напрасно успокаивал отец Петра: сын не послушался, ещё неделю годил идти в баню, выжидал: а вдруг отец вернётся, и тогда они вместе помоются. Как на грех дни установились жаркие, до ночи семь потов сходило с Пети. От огородных работ на песчаной пыльной почве у Пети всё тело иззудилось, и он не выдержал. Пропустив вторник, в другой мужской помывочный день, в четверг, отважился сходить в баню.
     Расплачиваясь с банщицей, поинтересовался: много ли народу. Обрадовался, что всего лишь трое и все мужики степенные, серьёзные. Авдей Смирнов – ровесник отца и его же бывший напарник по работе на выкатке леса,  на которой проявлял такую сноровистость, какая никак не вязалась с его поведением в быту и, особенно, в походке – не идёт, говорили о нём, а вышагивает, как барин или столб. Такие, уточнил мой повествователь Борис Иннокентьевич, прямоходящие хоть шутить и не умеют, но зато и кривого слова от них не услышишь.
     А что ещё нужно Пете от Авдея? Защиты от злоумышленника? Её мог дать второй моющийся – Сергей Майков, любитель, правда, выпить и не столько побуянить по-пьяни, сколько покуражиться своим зычнейшим голосом. Но Петя знал, что он фронтовик, бывший танкист, и, стало быть, понапрасну зубоскалить не будет, тем более с похмелья после двухнедельного празднования дня Победы, бражный угар которого он теперь и выгоняет из тела банным паром.
     Не раз был свидетелем Петя того, как невысокий, но ладно скроенный бульдозерист Майков зычно осаживал какого-нибудь зарвавшегося бузотёра, и делал это как-то так, будто его рык к происходящему не относится, но между тем, все понимали, какие будут последствия, если нарушитель мирной атмосферы не умерит свой пыл.
     А между тишайше вальяжным Авдеем и громогласным Сергеем восседал дед Микола, с бородой чуть ли не по пояс, здоровенный, что в высоту, что в ширину, но от этого вовсе не страшный для Пети, поскольку обычно молчит. Говорящим его Петя видел только при отпевании покойников, да один раз в магазине, где он, с минуту побыв, только произнёс имя одной из спорящих баб, как вся галдящая очередь разом умолкла, и слово это было – Агне;я. То, что слово было именем, Петя узнал месяц спустя, поскольку та женщина всего лишь год, как переехала в их посёлок из соседней деревни. До этого весь месяц Петя думал, что дед Микола произнёс какое-то заклинание.
     – Годом раньше эта Агнея, – позже добавил по другому, второстепенному, поводу Борис, – сорокалетняя старая дева приехала в наш посёлок из соседнего Инкино и вышла за нашего соседа-вдовца с двумя малолетними детьми.
    
     – Доброго здоровьица вам, – поздоровался Петя с мужиками и выбрал такое место, чтоб ему никого не видеть, и чтоб его видели только со спины.
     Быстренько вымыв полулысую свою голову, юркнул в парную, из которой только что вышел дед Микола, побывавший там вторично, что бы ополаснуться холодной водой перед тем, как идти одеваться. Петя же, едва пристроившись на полке; в парной, обнаружил, что забыл в предбаннике свой берёзовый веник. Поколебавшись, идти ли за ним сейчас: ведь он нужен будет только для повторного захода, Петя рассудил, что веник необходимо распарить, и отправился за ним.
     Выйдя из парной, из-за деда, загородившего проход с шайкой над головой, не увидел, кто в тот момент вошёл в баню. Иначе бы спрятался обратно в парную, ибо всякая встреча со Степаном Мурзинцевым бросала Петю в дрожь. Сейчас же, обойдя обливающегося холодной водой деда, тело к телу столкнулся со своим давнишним неприятелем. Злопамятный и дерзкий на язык пожарник не упускал ни одного случая мстительно съязвить что-нибудь Пете за ту ещё пирамиду дров,  которую после всего Степану пришлось оплатить деньгами в госпаровскую кассу и собственным загривком, пострадавшим от дрына разъяренного Петиного отца. Простить такое Степану было не по силам, и он с ходу прицепился к Пете.
     – А-а, Лысый Окунь! Ну-ка, ну-ка, покажись ...
     Степан не договорил задуманного: его на полуслове оборвал дед Микола, уже собирающийся выйти.
     – Побойся Бога! Ни стыда, ни совести у тебя. Хуже несмышлёного дитяти, а ведь сам давно отец. Бог и детям не всегда такое прощает. Помянешь слово, коль и тебе воздаст.
     Петя, вжав голову в плечи, пятился, пятился от обидчика и наткнулся на Сергея Майкова, который, едва дед закончил своё заклинание злопыхателя, разразился словно гром на изрядно перетрухавшего убогого.
     – Петро! Потри-ка мне закрылки, у тебя руки ласковые, – и сунул ему в руки мочалку.
     Степана словно ошпарили, но он всё же не сдержался и пропел в спину старику, перешагивавшему порог двери.
     – Дядя Коля не католик. Он – баптист: у него на жопе банный лист.
     Дед Микола обернулся, повертел пальцем у виска и сказал Степану такое, что у Пети всё внутри замерло.
     – Дурак, а не лечишься.
     Петя захихикал, ткнул танкиста в бок и добавил к услышанному.
     – Пьяный проспится, а дурак – никогда.
     – Но-но, Петя, полегче, – остепенил его Майков, едва перебарывая свой смех, – не видишь, какая у меня кожа цыплячья?
     Тут только Петя обратил внимание на состояние спины Сергея.
     – Почто так? – оторопело прошептал он, ощупывая пальцем рубцы и стяжки кое-как заживленных горелых ран.
     – В танке горел, но зато – цел.
     – А если бы не горел?
     – То полёг бы вместе с теми, кто сдуру вылез.
     – Как – полёг?
     – Ну, как? Под костлявую. Други-то мои повыпрыгивали сразу, как танк-то наш подбили, и он загорелся, ну, и, аккурат – в лапы Смерти. А я погодил немного, схоронился. Вот и сохранился
     – Ух, ты! – восхитился Петя, отложив мочалку на скамью, и принявшись мылить и омывать спину танкисту голыми ладонями.
     – А ты как думал? Война, брат, такая штука: она безголовых не жалует, а жалит. Взаправду говорят – что сгорит, то не сгниёт, и со мной так приключилось: пущай я горел, но, как видишь, живой, да так, что живее некуда, а братцы мои давно уж стлели.
    
     Петя мылся два часа, никого и ничего вокруг себя не замечая. Три раза ходил в парную, и угорел бы, если бы мать не прислала за ним соседского мальчишку. Петя сразу же повиновался ему, вышел в предбанник собираться домой, но и там просидел столь долго, что кое-кто успел за это время придти в баню, вымыться и уйти. Наконец, совершенно обсохший он вышел на крыльцо и тут же увидел ту, о которой думал в последнюю минуту – молодайку, соседку из Двухколенного переулка, вышедшую с подружкой из дома, что напротив бани. Как цыплёнок за наседкой, он пустился за девчатами, приведшими его к дому, и ушёл бы за ними дальше, да был перехвачен матерью, загнавшей его обедать. И еда не вывела его из оцепенения, не стёрла с лица его блаженную улыбку, с которой он вновь появился на улице и бродил по посёлку до самого вечера.
    
     Когда солнце готовилось нырнуть за березняк за Первым озером, Петя вновь увидел Татьяну. С той же подружкой она подымалась по Стадионной улице в сторону закатного солнца, которое слепило Пете глаза, но не смогло помешать ему увидеть и узнать девушку, хотя меж ними было шесть усадеб. На горке, разламывающей улицу поперёк на два равновеликих конца, он сел на скамейку у калитки своего заклятого врага, и стал ждать, когда девицы пойдут обратно. Через полчаса, когда солнце погрузилось в верхушки берёз, подружки опять вышли на улицу из третьего от Пети дома. Одна из них (не Татьяна) была одета в кофточку с длинными рукавами для долгого вечернего гулянья, когда комары выползают из укромных своих щелей и не жалеют тех, кто не защитился, остался излишне открытым. Одновременно с девчатами из дома напротив появились братья Вихрасовы, быстро направившиеся в Петину сторону, тогда как Татьяна с подругой завернули в Одноколенный переулок, который сперва выводит в начало озера, а затем сворачивает на Лесную улицу, тянущуюся параллельно Стадионной от заводского водоотстойника и Двухколенного переулка.
     Петя понял замысел девушек, и, во избежание встречи с мальчишками, не бросился бежать: либо вдогонку за первыми, либо – вниз по улице прочь от вторых, а степенно пересёк поперёк Стадионную и ушёл огородами на Лесную, где и стал поджидать Татьяну на точно такой же горке.
     Уже смеркалось, и вовсю разгуделись комары, когда Петя дождался желанного момента – она осталась одна. Точнее, недалеко от своего дома, примыкающего с Двухколенного проулка огородом к Петиной усадьбе, она оставила двух уже подружек на угловой Полынцевской скамейке, а сама побежала одевать кофточку. И едва она пропала из их поля обзора, свернув за угол в проулок, как её перехватил Петя.
     – Танька, хочешь, я чего-то тебе покажу?
     – Ой, Петя, как напугал. В кепке, руки в карманах, в пиджаке и сапогах – ну, бандит бандитом.
     – Тань, это тут, у вас за огородом, совсем близко.
     – Ой, Петенька, меня девочки ждут.
     – Ну, пойдём, это недолго, я только покажу и всё.
     – Что там у тебя, клад, что ли?
     – А ты почём знаешь? – испуганно на шаг отступил от девушки Петя.
     – О чём же ещё так таинственно сообщают, если не о кладе?
     – А ты вправду не знаешь?
     – Ох, привязался, не знаю, и знать не хочу.
     – А ты захоти, тебе мало не покажется.
     – Чего мало-то?
     – А пойдём – и увидишь. И не сосчитаешь – испугаешься.
     – Я-то? Только без шуток и недолго: меня подружки ждут.
    
     Горе и обида великие пронзили Петю, когда он, ведя девушку за руку к своим сокровищам, протиснулся в зазор меж последним столбом городьбы и стеной сарая и вышел на свой заветный пятачок. Там, за пнём, над его кладом на корточках сидел мальчишка. Нет, он ничего не выгребал, он просто сидел и, вытягивая шею, чего-то высматривал в хозяйстве Полынцевых, находясь к пришедшим спиной, и не подозревая о неожиданно возникшей опасности.
     Петя, взвыв и забыв о невесте, бросился к вероломному грабителю и с ходу пнул того своим резиновым сапожищем в неосмотрительно выпяченный зад. Мальчишка не столько от мощи удара, как от дикой боли в паху, известной всем, заблажил, ухватился за пострадавшее место и тюкнулся прямо лицом, ничуть не защищаясь и не оберегаясь, в коряги и рассадил вдобавок себе щёку, после чего крутанулся ещё раз и наддал голосу вдвое. Этим бы и ограничилось, но тут Петя узнал пацана – это был отпрыск Степана Мурзинцева, Лёнька, Сорокой прозванный за то, что и смех и плач его напоминали стрёкот белобокой птицы.
     – Прознал, и сына подослал! – прошептал Петя и  ринулся вновь к пацану, но успел пнуть только раз, да и то вскользь. Татьяна взвизгнула, повисла сзади на своём ухажёре и оттащила от парнишки, который, корчась, встал, отбежал за кусты и оттуда грязно пригрозил обидчику.
     – Ты, сука, Лысый Окунь, ещё поплатишься за это.
     Петя же, вырвавшись из объятий своей избранницы, бросился к тайнику, выдернул из-под пня ведёрко и вытряс перед изумлённой девушкой горку монет.
     – Не успел, не успел, – приговаривал он, сгребая пригоршнями деньги обратно в ведро. – Видишь, видишь, а ты не хотела идти, не хотела на мне жениться. Я это для Смерти готовил, но могу и тебе отдать, если женой моей станешь. От Смерти я по другому спасусь, я теперь знаю как, а деньги – тебе.
     – Петя, чудачок, ты рассуждаешь, как маленький ...
     – Неправда, не маленький, – прервал он её, стянув с себя кепку. – Я, вон, лысый уже, как дедушка Ленин. Вот, посмотри, – Петя отыскал полтинник с портретом вождя и протянул Татьяне, стоя перед ней на коленях.
     – Ой, и правда: он на тебя похож, – рассмеялась она.
     – Ну, вот, ну, вот! Это всё мамка, она больше всех обманывала меня, вот и дождались: я теперь лысым стал. А женилка у меня тоже давно есть, и я больше с мамкой не хочу жить. Я с тобой хочу.
     – Петя, ну, что за глупости ты говоришь ...
     Она ещё что-то хотела сказать, как вдруг из-за сарая  к ним на пятачок выбрались её подружки.
     Они, не дождавшись её возвращения, зашли к ней в дом, узнали от родителей, что Татьяна и не приходила, вышли в недоумении на крыльцо как раз в тот момент, когда она взвизгнула, спасая от рассвирепевшего соседа мальчишку. Подружки кинулись ей на выручку и подбежали к сараю, за которым всё и происходило, под звон высыпаемых Петей монет. Хитрая Лариска Углакова, услышав упрёк дурачка в адрес их подружки, затаилась, не стала высовываться, попридержала и Зинку. А когда Татьяна начала увещевать незадачливого женишка, махом перепрыгнула через жердевой заборчик и встряла в разговор, надвигаясь на коленопреклонного у своих сокровищ Петю с уставленными на крутые бёдра руками.
     – Петенька, а со мной не хочешь? Мне не важно, что ты лысый, старый и дурак ...
     – Лариска! – прикрикнула на неё Татьяна, но та и ухом не повела: шла на Петю как танк, чеканя слова.
     – Это даже лучше: проще будет эти деньги у тебя отобрать. Ну-ну, не бойся, не сейчас же я их стану отнимать.
     Она нагнулась и, отпихнув Петю, загородившего своим телом ведро и россыпь монет, зачерпнула горсть.
     – Ха, да это же старьё голи;мое. Айда;те, девочки, этим хламом нас не купишь.
     – Ну и ****ь же ты, Лариска! – Ужаснулась Татьяна и вмазала ей по щеке.
     Та, естественно, не захотела остаться внакладе и вцепилась подружке в волосы. Безучастная до сих пор Зинка тут же вклинилась между ними разнимать, и никто из них не видел, как несчастный из несчастных жених подполз, лёг на свои сбережения и расплакался.
    
     Проснулся он глубокой ночью от остервенелого лая Жулика Полынцевых. Видел, как из-под крыши их бани кто-то сиганул на землю и побежал огородом в Двухколенный переулок, а с него по направлению к Стадионной улице. Поразился тому, что спал не дома в постели под любимым лоскутным одеялом, а у себя за огородом под чьим-то старым половиком на оросевшей траве рядом с ведром монет, заботливо кем-то в него собранных с земли и прикрытых тем же половиком. Когда он нащупал это ведро и деньги в нём, то всё сразу вспомнил и понял, что плохое происшествие ему не приснилось, что всё было наяву. И он расплакался снова, поднялся, взял ведро и пошёл сдаваться матери.
     На кухне горел свет. Мать, не раздетая, спала тут же на неразобранной постели. Петя ждал, что мать станет ругаться, но она, будто спросонья, только сказала.
     – Ложись, и не прячь деньги-то далеко, я всё знаю.
     А утром его разбудила почему-то тётка Стеша, Татьянина бабушка, весело потрепав Петю за плечо.
     – Эй, зятёк, вставай, горе: девки все ворота обоссали.
     Вам, любезный читатель, грешно смеяться при виде бедняги, поспешившего глянуть в окно на свои мокрые ворота. Соседка же, словно и не шутила, честно призналась.
     – Сухие? Ну, значит – наврала я. А ты не переживай, прибегут ещё на твои богатства, проснутся и прибегут.
     – А где мамка?
     – Утрешним трамваем в Колпашево увезли отца, и она поехала с ним, а мне наказывала тебя покормить.
    
     Когда Петя позавтракал, она, не утерпев, попросила показать богатства.
     – Где это ты сыскал этакую уйму?
     – Накопил на Смерть, – Петя выставил ей ведро.
     – С каких это заработков накопил? Небось, подобрал то, что люди после реформы повыбрасывали?
     – Накопил.
     – Гляди-ка, и верно: тут не одни толькоть дореформенные. Что ж ты так рано помирать собрался-то?
     – Я и не собирался. Я теперь жениться хочу.
     – Э-э, милок, извиняй, но Таньку мы не для тебя ростили.
     – А если она захочет?
     – Теперь не захочет. Зачем мальчонку испинал? Она, Танька-то наша, теперь боится, что ты и её детей так же бить будешь.
     – А зачем он к моим деньгам подкрадывался?
     – Да ему не деньги твои нужны были, а знамя, что лежало у Полынцевых на крыше их бани. Он выслеживал, куда братья прячут его после игры, и упёр-таки ночью. Это мы с Танькой вычислили, когда Иван бахвалялся, как их Жулик воров ночью разогнал, не дал им утащить что-нибудь путное. Мол, уволокли только у его пацанов красную тряпку с бахромой, приняв её в потёмках за скатерть. А это не тряпка была, а знамя, с которым наши мальчишки ходит драться со "Стадионами". Так что, ты, Петя, зазря обидел парнишечку, да ещё на глазах у невесты. Детей, Петя, любить надо, тогда любая за тебя пойдёт, да ещё с такими деньжищами, – Степанида зачерпнула горсть монет и со звоном ссыпала их обратно в ведро. – Тут, однако, поболее тысячи будет, если бы, конечно, они все были послереформенные. Давай-ка мы их все отсортируем да посчитаем.
     – Не трожь, не твои деньги, – ринулся Петя к ведру и оттащил его за занавеску умывальника.
     – Да не нужны они мне, не бойся. Я хочу помочь тебе – ты же не сможешь их пересчитать, а деньги счёт любят.
     – Это не такие деньги, эти счёт не любят, – ответил он и услышал за окном сирену пожарной машины.
    
    
    
     1 - Оводы.
    
     2 - Большая безвёсельная лодка, используемая как баржа для перевозки, в данном случае – такелажа: боновых цепей, тросов, калёной проволоки.
    
     3 - Сколоченная из тёса большая лодка, применяемая при ловле рыбы неводом.
    
     4 - Инструмент для ошкуривания брёвен, шпал и крупных брусьев.
    
                Продолжение здесь - http://www.proza.ru/2011/07/30/1464