У самого ада

Говорят, поэты похожи на богов. Некоторые до богов не дотягивают – они напоминают ангелов и детей. Особенно если рождаются в благополучных интеллигентных семьях. Я вырос в простой семье, в грязном городе Крыжёппуле, поэтому похож на кадавра.
  Крыжёппул – особое место. Городские сумасшедшие тут не проповеди на паперти читают, а пишут стихи. Здесь даже врачи не лечат, а создают условия для ухода в иной мир. А в каждой бродячей собаке сидит метафизическая лярва. А если ты, городской, это самое, поэт, таки решил найти себе нормальную работу, все лярвы окрестностей слетаются к тебе и глумятся, высунув языки, с которых каплет огненная слюна.
  Ну, ничего, поищу вакансию пару месяцев, а там, глядишь, большой чёрный Господь заберёт меня на свободу. Знакомый семинарист, к которому я по укурке приставал, уже обещал замолвить за меня словечко перед парой святых содомитов, состоявших в адельфопоэзисе.
  На самом деле мне уже полгода было страшно жить, но я не признавался. Это мне-то страшно – мне, поэту-метафизику, е*авшемуся в предбаннике морга за бутылку водки! (То ли с мальчишкой из моей институтской группы, то ли с коротко стриженой полоумной художницей из большого города, не помню уже – обколотый был.)
  Я вышел на улицу. Фонари не светили, мохнатые псы лаяли повсюду, как гиены, соседка, четвёртый год подающая на меня в суд за оскорбления, прошла мимо с улыбкой Гуинплена. Да уж, в такую ночь поможет только флуд на литсайтах, но трезвым я туда не попрусь.
  Я остановился у ларька, делая вид, что мне всё пох**.
  В очереди передо мной стояла умрудка в просторной, размера пятьдесят четвёртого, светлой футболке, разрисованной мультяшными персонажами. Рядом с ней валандался мальчик лет семи и канючил:
- Ну, мама, ну, купииии! Купи яги, маааамааааа! И сигарет хочу, «Дукааааат»!
 И слёзы лились из его глаз, одновременно прозрачных и мутноватых, словно тающий лёд.
  Я очень люблю детей. Поэтому я сказал:
- Не плачь, маленький, хочешь конфетку? Пошли со мной к другому ларьку, я тебе там куплю что-нибудь, пока мама свои копейки считает.
  Умрудка обернулась ко мне и зашипела:
- Чего-чего? Ребёнка у меня уведёшь? А ты случаем не тот педофил, которого милиция ищет? Ты думаешь, я простая овца, а я психолог и извращенцев просекаю сразу! Дима, - обратилась она к сыну, - будешь пить ягу – превратишься в большого зелёного монстра, а будешь есть много сладкого – зубы станут, как у этого дяди. И уже молчу о том, что случится, если ты начнёшь есть сладкое с незнакомыми дядями.
  Я ощутил внезапную скованность и убитость, как будто у меня под ногами не было пола. (Действительно, это был не пол, а асфальт.)
  Приближался день крещения Руси.

Купив яги, я побрёл на детскую площадку. Она была почти пустой, только на скамейке возле забора виднелась хрупкая девичья фигура. Это была местная шалава, которую знакомый врач когда-то представил мне так: «Корепанова Анна Сергеевна, диагноз – алкоголизм». А ведь ей всего пятнадцать лет, она могла бы сраться в интернете и читать Веро4ку.
  Я подошёл к Ане, пытаясь изобразить милую улыбку. Получалось херово – на металлокерамику мне ещё копить и копить. Но тут девочка сама улыбнулась мне. Ещё бы – если столько водки выжрать, и не такой кадавр покажется Казановой. 
- Здравствуйте, Садомов!
 Сожжённые перекисью волосы рассыпались по плечам, на руках, белых, словно рисовая бумага, даже в полутьме были видны следы от уколов. Она поднесла к вульгарно накрашенным губам банку коктейля. Руки дрожали, видимо, пьёт уже несколько дней.   
- Здравствуй, сучечка. Ну, как себя сегодня чувствуешь?
- О**енно. Вот, даже на улицу вышла.
- Блять, овца, ты бы хоть оделась прилично. Кругом п**дотня. Как тебя мать выпустила в таком виде?
- А не пох**? Знаете, Садомов, я с утра упоролась, потом залакировала это бухлом, и сейчас летаю. Иногда вообще ничего не чувствую. Разве можно оскорбить насилием железобетон?
  Я озадачился, не зная, что ответить. Наконец пробормотал:
- Где хоть ты таких слов нахваталась, коза?
- Я спала с одним философом. Потом он уехал в Йожовск и не взял меня с собой, поэтому я бухаю. – Она улыбнулась и показала мне язык в жёлтом налёте. – А вы небось педофил, Садомов?
- Яебу, с чего ты это взяла, сиповка?!
- У вас глаза добрые. И руки. Да-да, я помню, как вы прижали меня тогда в маршрутке. Город у нас маленький – большого поэта можно встретить где угодно каждый день.
  Глаза добрые! Нет, ну надо же, какая тактичная. Правда, не умнее того пацанёнка с сигаретами «Дукат».
  Я расстёгнул её сумочку, валявшуюся на скамейке.
- Так, что тут у нас? Я как взрослый гражданин несу за тебя ответственность. Если какую поебень увижу – сразу в табло.
 Ампул и шприца там, как ни странно, не было. Ириски, пачка «Явы», книжка. «Лолита» Набокова. Где-то в конце торчала исписанная матом закладка с изображением полуголых баб. Меня это необычайно воодушевило.
- На хрена ты это читаешь? – вежливо поинтересовался я. – Неужели понимаешь, о чём?
- Да! Это книга о людях, не боящихся самих себя!
- А ты разве себя боишься?
- Конечно! Любой малолетний алкоголик просто обязан себя бояться.      
  Мои брови взяли курс на затылок. 
- Ты что-то больно умная, сучечка. Давай я тебе почитаю мои стихи.
- Давайте! – радостно воскликнула она. Я декламировал, наверно, два часа, Аня курила, роняла сигареты на траву, блевала, смеялась. Мне редко достаётся аудитория, сочетающая в себе наивность и мудрость. В окне ближайшей пятиэтажки загорелся свет, баба в халате выскочила на балкон и швырнула в нас пакет с мандариновыми очистками:
- Задолбали уже по ночам орать, хулиганы!
  Мне стало весело, а потом – не очень. Я взял Аню за руку:
- Сучечка, ты так прекрасна, что я… э-э-э… общался бы с тобой каждый день и даже не брал с собой презервативы для антуража. Пошли ко мне домой, а то эта п**доголовая вызовет полицию. 
  Мы побрели по тихим переулкам, усыпанным телами люмпенов. Один дрых возле урны, положив голову на жёлтую собаку – то ли крепко спящую, то ли дохлую. Аня задумчиво спросила:
- Садомов, а правда, что поэт не станет первоклассным специалистом, пока не убьёт случайно своего собутыльника? Я где-то слышала такое. Просто до этого момента он боится, не решается пользоваться человеческим материалом для вдохновения на полную катушку.
- Это п**дёж, сучечка, тупой п**дёж.
  Наконец мы доползли моей хрущёбы. Прихожая была завалена мусорными пакетами – ненавижу таскаться к ё***ым контейнерам, там всегда тусуются пенсионеры и клянчат у меня деньги. А у меня у самого нет даже на кошачий лоток. Поэтому моя кошка, подобранная в подъезде (не тратить же деньги на породистую тварь), ссыт и срёт в старую коробку из-под утюга. Вонь, разумеется, адская, но п**дец – это нормальное, я бы даже сказал, оптимальное для шамана состояние.
- О… - Аня закрыла лицо руками, словно пряталась от зубастых убожищ из детских снов.
- Сучечка! Быт не имеет значения, если человек красив духовно. Я и тебя сделаю красивее, обещаю. Отучу бухать, заставлю вести хозяйство, печь пироги, закупать стройтовары, писать под диктовку. Из тебя получится неплохая муза, и твоя мамаша порадуется, что ты попала под присмотр. А ментам на всё пое*ать, иначе они уже полквартала за сестроё*ство посадили бы.
- Нет!
Она чуть не упала прямо на кошачью коробку, но я вовремя подхватил.
- Почему? Разве ты не хочешь быть музой? Нет, ты и так ничего, но только сожительство с художником придаёт женщине особый шарм и ореол. Иначе она – обычная м**дища, каких у нас на Родине тысячи.
- Понимаете, Садомов, - от волнения она даже не заметила, что вступила в говно, размазанное кошкой по полу, - нет, ваша работа – она невъе*енно важная, Россия стоит благодаря таким, как вы, словно обмотанный колючей проволокой забор, но… Это МОЯ жизнь. Такой больше нет ни у кого в этой стране. И я должна выполнить СВОЮ миссию. Может, я сама напишу гениальную книгу и умру в двадцать семь, как Эми Уайнхаус. Поэтому я с детства приучаю себя к самоуничтожению. А вы хотите подавить меня как личность, превратить мою танатофилию в обывательское, болотное жизнелюбие.
- Но если девушка – тупая п**да? Смысл её жизни придают только отношения с мужчиной. Тебе ещё повезло: некоторые тётки всю жизнь ждут поэта, а он бухает себе в баре с гомосеками и не спешит в поганые тёплые женские руки.
  Я уже пожалел, что притащил Анну сюда. Эта девица казалась всё более странной. Да уж, лучше общаться с барышнями вроде моей двоюродной племянницы, которая в шестнадцать лет в принципе не интересуется мужчинами.
- Вы опять не поняли, Садомов! Да, женщина может быть счастлива оттого, что служит мужчине. Но далеко не каждая получает удовольствие от игры на вторых ролях. И почему вам кажется, что быть тупой п**дой так уж непочётно? Ведь если женщина – тупая п**да, у неё о*уенно богатый внутренний мир, в котором приличному мужчине всегда есть что любить! П**ды имеют такое же право на самопрезентацию, как вы. И вообще, на себя посмотрите, я же не говорю, что выпендриваться имеют право только небедные люди с хорошими зубами. Вот вы нищий, и зубы у вас кошмарные, так чем вы лучше тупой п**ды?
  Я хотел въе*ать ей с ноги, но раздумал. Я, конечно, был жестоким, как любой гениальный поэт, но не настолько чокнутым, чтобы устраивать в три часа ночи шум и ярость.
  Намотал её волосы на руку и выволок девчонку на лестничную площадку. Она не сопротивлялась. Такую даже п**дить противно – всё ей до п**ды.
- Пошла на х**, - сказал я и слегонца дал ей коленом под жопу. И побежал обратно.
  Кошка испуганно замяукала, увидев меня.
- Щас и ты получишь, - пообещал я, торжественно, как в детстве, перед лицом своих товарищей.
  Пока я ходил ссать, соседи проснулись окончательно и загудели, как ё***ый улей. М-да. Вдруг девка, упав, серьёзно разъе*ашила себе башку? Я прошёлся по комнате, машинально порылся в шкафу, в тумбочке, будто надеясь отыскать там алиби, отпечатанное чёрным Господом моим на рисовой бумаге. Х**-то там, зато неожиданно нашлась заначка – четвертинка дешёвой водки. Я хлебнул из горла и почувствовал себя почти богом. Орите, хуманы, орите. Щас ещё участковый примчится, вошь подзалупная. Запишет, ёбте, со слов соседей. С ослов соседей. Как дико и странно смотрелись ослы в моём дворе в это раннее дождливое летнее утро. В моём дворе, б***и, должны пастись только дети и ангелы. Запомнили? В глаза, б***и, в глаза смотреть!   
  Выйти на площадку я, понятное дело, не рисковал.

Я проснулся в девять, когда все нормальные люди уже были на работе. Голова трещала, будто оттуда вырезали мозги. Похмелиться было нечем, кроме кошачьей мочи.
  Я вспомнил произошедшее накануне и сблевал прямо на валявшуюся возле кровати книгу Пушкина. Нет, сука, надо всё же попробовать умыться, выйти в этот неправильный мир и прорезать в нём большую дыру в форме первой буквы моего имени.
  Площадка была пуста. Бабка в подъезде шепелявила в допотопный мобильник:
- И-и, милая, девка-то живучей оказалась. Встала и пошла себе, пошла. Вот прошмандовка! Буду в воскресенье в церкви молиться, чтобы Христос забрал из нашего города всех б***ей и зажарил на аццком пламени.
  Я толкнул изрисованную х**ми дверь и шагнул на прохладную, пахнущую собаками улицу.
  Снова мне не удалось убить случайного собутыльника. Однажды я соврал, что задушил одного, но это так, автомифологизация. Снова не хватило смелости. Значит, я не настоящий поэт. Лишь злодейство превращает умруда в гения, лишь ненависть, доведённая до смещения точки сборки, превращает в родник покрытую бензиновыми радугами лужу.
  Значит, думал я, возвращаясь домой с пакетом яги, меня снова не посадят в тюрьму, и придётся искать работу, чтобы прокормить себя и свою блохастую тварь. В отказе очередного работодателя я не сомневался – кто же возьмёт на работу такого психа?
- Дядя, дядя, - услышал я тонкий голосок, - дай хлебнуть!
  Я оторвался от банки и увидел очаровательного уличного мальчика. Такие дети рано взрослеют и понимают, что алкоголь делает людей радостными быстрее, чем плюшевые мишки и конструкторы.
- Возьми всю, - я протянул ему банку и зашагал дальше. Пусть хоть кто-то будет на этой земле счастливым хотя бы час.