История о Лите

Глава 1.

Богема. Я принадлежала к богеме и была учащейся первого курса Литературного института имени Горького.

На первом курсе занятия проходят, в основном, в аудитории номер шесть. Это довольно большой кабинет, прекрасно подходящий для того, чтобы собрать там весь курс, не различая ни по группам, ни по творческим мастерским. Соответственно, все лекции, требовавшие присутствия в одном кабинете всего курса в полном составе, и проходили у нас в этой 6й аудитории.
В этой 6й аудитории я сидела, размышляла и смысле жизни, смысле творчества, любви, о текстах Марины Цветаевой и иногда находила свободное время краем глаза разглядывать остальных студентов.

Я, поначалу, сидела на первой парте в паре с толстой флегматичной соседкой Юлей, творческая мастерская профессора Гусева, специализация – критика. Сидела за первой партой, с интересом дорвавшегося до своей идеи фикс маньяка записывала лекции, перечитывала все задаваемые тексты так внимательно, что замечала /молча, разумеется/ ошибки профессоров /можно понять; моего желания упорно учиться хватило на несколько месяцев, а они, бедолаги, каждый год читают заново всё тот же курс лекций, это можно сойти с ума/. На тетрадных листах переписывалась с Юлей во время лекций. Юля была без ума от поэта Серебряного века Михаила Кузмина, и писала мне реплики стихами в стиле этого Кузмина, я отвечала ей репликами в стиле античности, вроде Эврепида или Эсхила. Жизнь продолжалась, день шёл за днём, даря каждое утро новые впечатления.
Серёжа, моя несчастная любовь, нашедший себе другую даму с нашего курса, периодически проходил мимо меня, идя от последних парт, мимо первых, к выходу из аудитории. Я, как правило, проводила перемены в кабинете, в том случае, если не нужно было идти на следующее занятие в другой кабинет. Куда ходил Серёжа, не знаю. На переменах все массово рвались из здания во двор, чтобы покурить, но Серёжа ведь не курил.
 
Некоторые и перемен не дожидались, а вставали и независимо выходили курить непосредственно посредине занятия.
Помню влюблённую пару. Молодой человек, не помню, как звали, был с нашего семинара, его любовница Маша тоже. Молодой человек просто сиял и лучился счастьем. Этот молодой человек опаздывал каждый день, ни разу не пришёл вовремя, в итоге он заходил в аудиторию после начала лекции и обнаруживал, что сесть ему негде, все места заняты. Он садился просто на стул, не за парту, у входа в кабинет, и краем правого глаза я могла наблюдать его бессмысленную, счастливую улыбку. Маша садилась где-то на “Камчатке”, её видно не было. Маша бросила Лит в то время, когда я Лит бросить ещё не успела. Что сталось с молодым человеком, не знаю: когда я бросала Лит, он был каким-никаким, прилежным или нет, но студентом.

*
Серёжа не знаю почему сидел “На Камчатке”: самому ли ему было так удобнее, или он поддерживал морально свою Таню, которой лекции были до фонаря считая непосредственно с первого дня; а в конце семестра выяснилось, что она ещё не взяла из библиотеки ни одного учебника.

Серёжа любил поэзию Бродского.

Серёжа переживал по поводу того, что планета катится к коллапсу, а люди одуматься не хотят, и всё плохо, но никто этого не понимает.   
Серёжа занимался спортом и играл в шахматы. Серёжа оберегал свою Таню от всего.

Серёжа на переменах не всегда шёл на улицу. Периодически, и всё чаще, он садился на стул напротив моей парты, и мы с ним начинали с большим интересом и, кажется, симпатией друг к другу беседовать о литературе. Я жаловалась на сухость и недоступность мне лирики Бродского. Серёжа говорил, может я просто читаю не то. Серёжа ходил в книжную лавку, устроить себе маленький праздник, купив себе в общагу томик Бродского. Я жила дома, но тоже ходила в лавку, чтобы приобрести там переписку Цветаевой.

У Серёжи азартные искорки плясали в глазах, когда он со мной говорил.
Я носила тяжёлые натурального цвета каштановые волосы, которые периодически распускала. У меня были мамины бусы из небольших неправильной формы гранатов. Когда я вошла в первый раз в этих бусах, Серёжа с другого конца аудитории и меня заметил, и бусы, я сразу это поняла. Бусы у меня потом рассыпались на перроне – нитка, на которой были нанизаны,  порвалась, и бусы посыпались из-под дублёнки; но этот факт грустный и ничего не символизирует.

Так мы общались с Серёжей, он – с огоньком, спрятанным в глазах, я – со спрятанной мрачностью и таким же каким-то мрачным интересом. Взяла томик Бродского – теперь он весь рассыпался у меня от беспрерывного чтения – а тогда я единственно чем вдохновилась, это, “Письма римскому другу” называлось, что ли, стихотворение.

Соседка по парте Юля утверждала, что у меня, во всём чёрном, в длинной до каблука шёлковой юбке, в серебряных украшениях, в шали, образ совершенно такой, что мне бы играть трагических героинь. Я соглашалась, что неплохо бы сыграть, но что-то пока не светит. Однажды я сообщила Юле, что, может быть, я бы тоже попробовала писать критику. Юля ответила “Прости конечно, но для написания критики ты пока ещё слишком наивна”. На Юлю некто косо посмотрел, и она сообщила мне, что она ведьма и этот взгляд косой обидчику так просто с рук не сойдёт и что до выпуска он не доучится. Одна моя однокурсница упомянула в разговоре слово “лапоть”, в смысле “чайник”, не понимающий человек, реакция Юли была “Ты что, хочешь со мной поссориться?” – Упоминание слова “лапоть” показалось Юле намёком на её фамилию.
 

Потом на одной из перемен ко мне подошла Серёжина Таня и увела меня курить. И стали мы ходить по ВУЗу, по его окрестностям и вообще по Москве вчетвером: Таня, я, Серёжа и Руслан /Серёжа и Руслан соперничали за Таню/. С этого исторического момента, как вот мы с Таней пошли курить, начались мои прогулы института. Прогулы эти множились, нарастая снежным комом, и наконец переросли количественно и качественно в один громадный, бесконечный прогул, в котором пребываю и по сей день.

С Таней мы выяснили, что мы обе знаем “Белую Гвардию”, остальные наши музыкальные пристрастия не совпадали, а также то, что я, хотя раньше не курила, теперь начала курить с ней за компанию полторы пачки в день, немилосердно травясь примешанным к табаку ментолом.

Таня тоже, как я, ходила вся в чёрном.

Таня писала прекрасную прозу.

Что писал Руслан, мне неизвестно до сих пор.

Любимый поэт Руслана был Николай Гумилёв.

Писательница Ирина Богатырёва называла нашу четвёрку “мафией”.
*
Наша “мафия” облюбовала себе сквер рядом со зданием ВУЗа и там в сквере мы все вчетвером часами примерзали к скамейкам. Иногда говорили. Иногда молчали. Иногда пели. Иногда писали стихи. Иногда вокруг нас там на скамейках бывало светло, а в другое время мы сидели среди абсолютно вступившей уже в свои права ночи.

Таня потом заболела и месяц или два сидела больная дома. В честь этого события я снова начала аккуратно ходить на лекции, а с Таней перезваниваться вечерами и говорить подолгу. Теперь у меня ассоциируется с Таней строчка Гребенщикова “Заходила сестра Хаос”. Так вот, по телефону разрушительная Танина сущность была практически незаметна, поэтому когда она вылечилась и мы все вместе, как некогда, уселись в скверике на скамейку и моментально холод сковал нашу возможность двигаться, я была в глубоком шоке и даже подумала, не следует ли эти посиделки вот так просто взять и прекратить, моментально и навсегда. Но деваться мне было некуда, лекции кончались слишком рано, дома после развода родителей и вообще после проведённой в основном дома бурной юности находиться было страшно, и я рассудила: не моя была инициатива, взяли и увели меня курить, ну и слава богу.

*
Таня появилась после конца второй лекции, и мы поехали к ней домой. Ехали тяжело, особенно когда мы сели в маршрутку, и Таня обернулась ко мне спиной и не проронила всю поездку ни слова. Я уныло разглядывала пробегающий в окне тоскливо-серый московский пейзаж. Дома у Тани было неуютно, слишком исходя из пользы всяческой и минимализма была расставлена мебель, так что больше всего мне понравилось на кухне, где Таня варила нам кофе и потом мне на кофе гадала. Я боролась с отчаяньем, усталостью и Таниными внезапными перерывами в речи на полуслове. Потом мы смотрели сериал, в Таниной комнате, сидя на нижнем этаже совершенно ужасной двухэтажной кровати. Таня спрашивала, кто мне в том сериале нравится. Я ответила ей тогда, что никто. Потом пришёл Серёжа, и стал нам петь, играя на гитаре. Потом Серёжа остался, а я ушла. Кажется, решила тогда, что день удался: прошёл благополучно очередной, и скоро можно будет лечь спать; опять с другой стороны и маразм в ткани дня присутствовал в правильной дозе. “В правильной” – значит в достаточной для того, чтобы у человека, скажем, всю жизнь прожившего на стройке, не начиналась истерика от внезапно свалившейся на него тишины. Да, ещё понравилось, как мы с Таней бросали верхнюю одежду на диван у ней в прихожей. Этот жест как бы утверждал, что это мы распоряжаемся слишком результативной, офисной обстановкой квартиры, а не обстановка эта распоряжается нами.

Потом в другой день мы ходили ко мне. Ели рис, что-то видимо пили, потом сели рядком на диванчике и начали целоваться. Таня утверждала после, что это была оргия. Кроме того, мы танцевали под песни Владимира Оксиковского, творчество которого я очень люблю, и закончились эти танцы тем, что я, Таня и Руслан ползали перед диваном на четвереньках, а Серёжа, сидя на диване, радостно нас наблюдал. Кажется, Руслан начал тогда орать, что мы русалки, не совсем приличный образ из одной песни Владимира Высоцкого.   

На следующий день мы снова поехали ко мне домой, но уже без Серёжи. Ехали трудно, хуже чем тогда в маршрутке. Купили по дороге самой дрянной водки, какая нашлась. И апельсинового сока. Распили, щедро разводя апельсиновым соком, бутылку на троих. Закусывали вчерашним рисом. От голода и от паршивого качества водки на меня подействовало чуть ли не до белой горячки. Когда я поднялась со стула и попыталась идти по коридору, оказалось, что дверей в коридор передо мной три, а не одна. Я вычислила логически, что нужно попробовать пройти в ту, что посередине. И прошла, и дошла по стеночке до дивана в большой комнате, места наших “оргий”. Там наша оргия повторилась, правда, закончилось тем, что Руслан держал меня за голую грудь. Помню, восхитила Танина реплика “а Люба – с глазами”. Я, вообще, тогда ничего не имела против свободного секса, но оказалось, что под водку и под белую горячку не хочется вообще ничего, ни секса, ни чего другого. Я проводила парочку, вздохнула с облегчением, потом лежала на диване ничком, а передо мною по взметеленному пространству шли лоси и было одновременно душно и холодно, потом я пошла мыть посуду, которую перемыла, а тару вынесла к мусоропроводу. Потом меня вырвало рисом. Потом я легла спать. Потом я проснулась следующим примерно-утром. Оказалось, что я в неплохой форме, глядя в зеркало, нельзя было догадаться о вчерашнем. Вспомнила вчерашнее, всё равно что: хоть водку, хоть оргию, хоть лосей, хоть рвоту. А то ещё мне казалось, что я куда-то проваливаюсь, насовсем, в какое-то пространство значительно страшнее моей квартиры. Задумчиво рассматривая себя в зеркале, я решила твёрдо, что мне в то пространство не надо и общение с Таней надо оборвать сегодня же. Что я и сделала. Пообщалась, прошла со всей компанией к скамеечке, посидела определённое время, после чего сообщила, что меня ждут. Сообщила не “как отрезала”, но, по мере диалога, что мне нужно остаться, всё более увеличивала свою твёрдость, встала и ушла. Оставив там тоже и Серёжу, на скамеечке. Серёжа выглядел жалко и видимо переживал по поводу того, что я теперь тоже участвую в этих ужасных оргиях. Одна моя мысль была по этому поводу, что Серёжа козёл и урод. Другая моя мысль была по этому поводу, что бог с ним, мне искренне не жаль, где и зачем Серёжа участвует, от меня не скрываясь. А Серёже, блин, жаль. Так что мы с ним, ээээ Ну, не в общей нравственной системе координат находимся.

А то мы, раньше этой оргии номер два, ещё в общагу ходили. Шли не так страшно трудно: Таня уж обрывала разговор внезапно или нет, Руслан нарезал ли широкие круги вокруг всей компании, но можно было перебрасываться репликами с Серёжей. Мы, натурально, опять прогуливали учебный день, и пришли к общаге сильно засветло плюс в такое время, когда в общагу ещё не пускают посетителей – раньше шести или половины шестого вечера, не помню. Что-то всё мёрзли около какого-то бордюра, бордюр помню хорошо. В здании общаги на первом этаже был продуктовый магазин, там купили пельмени. Потом обнаружилось, что в общагу нас не пропустят. Ехать, согласились, слишком далеко хоть ко мне, хоть к Тане /Руслан тоже жил в общаге/ - и, помню, родился леденящий душу план: чтобы Серёжа поднялся в кухню на этаже, сварил там приобретённые пельмени, и вынес бы их потом нам. Не помню, какое счастливое стечение обстоятельств благодарить за то, что план воплощён не был. 

Ну и слава карме. И сидели мы, стало быть, на лекциях, в 6-й аудитории, в сильно поредевшем составе всего посещавшего лекции 1го курса. Уже не было необходимости опоздавшим сидеть на одних стульях, всем хватало парт. Там что-то тусовались вокруг старосты, просили отмечать собственное присутствие на лекциях фиктивно, но я к этой тусовке не принадлежала. Я, кажется, тогда покинула и Юлю, и первую парту, и перебралась ближе к Камчатке, где и сидела попеременно с двумя Ирами, Плющ и Богатырёвой. Серёжа сидел там же невдалеке за мной, иногда сразу сзади меня. Ира Богатырёва была неразлучна с Лерой Дьяковой, они на двоих снимали двухкомнатную квартиру, то есть родители им снимали. Первое знакомство с Ирой Богатырёвой у меня было то, что она шарахнулась от моей истеричной эксцентрической манеры поведения к противоположной стене. Потом я почему-то хорошо запомнила сцену, во время которой в коридоре рядом с 6й аудиторией Ира и Лера не могли поделить ключи от этой ихней квартиры. Запомнилось, что однажды Ира пришла в строгом сером костюме – пиджак, юбка выше колена, беретка такая же серая; в другой раз она пришла в комбинезоне, в котором ходила часто. Потом Ира, я как раз была в отчаянии и глубокой печали, подошла ко мне на перемене и поинтересовалась, что меня мучает. Я ответила, что не могу решить, любит ли меня Бог, а сам он этого мне не говорит, ни да ни нет. Ира посочувствовала. Потом Ира пригласила меня в гости. Я, со своим пространственным кретинизмом, час искала её дом, но всё-таки нашла, и мы сели с ней учить билеты по античной литературе. Экзамен был на носу, Ира уже доучивала эти билеты, поэтому она пришла в ужас, спросив меня про какие-то “гномы” и получив от меня ответ, что единственные известные мне гномы – это те, которые не эльфы. Я была невменяема и, помню, с белым от отчаянья лицом говорила Ире, вместо того чтоб учить билет, что вот вдруг эта вся жизнь нам только кажется, и мы тоже кажемся кому-то, зачем тогда всё, зачем, конкретно, учить билеты? 

Я, в общем, попыталась тогда прибиться к Ирке, Богатырёвой. Мне казалось, она – нормальный человек, полная противоположность нашей этой бывшей “мафии”. Этот её образ, немного советский, сильная страсть к обучению, проза на высоком уровне пишущаяся казалось мне это всё моим утраченным идеалом. У меня, правда, была беспрерывная истерика и эксцентричность, что не давало мне сблизиться с Иркой по-настоящему, но тут уж я ничего поделать не могла. Помню, Ирка пообещала меня пришибить и прикончить, если я не брошу валять дурака и не останусь на лекцию по русской литературе XIX века. Я фыркнула, пообещала ещё подумать оставшиеся десять минут перемены, что мне дороже, жизнь или возможность прогулять лекцию. /После этих раздумий я постановила, что прогулять лекцию мне дороже./

Серёжа, кажется, утешился и периодически со мной переглядывался. Не помню, что было с Русланом, кажется, именно тогда он пил. Таня чем-то страшно болела, так что, фактически, на протяжении первого семестра первого курса в ВУЗе она не появлялась. Она появилась перед самыми экзаменами, в тот день Серёжа и выяснил, что она не взяла ещё в библиотеке ни одного учебника, тогда Серёжа взял над ней шефство и повёл в библиотеку эти учебники брать. Таня утверждала, что она страшно боится, что её выгонят, и даже плакала – впрочем, в нашем с ней состоянии устроить истерику по какому угодно поводу было раз плюнуть. Ректор наш был в курсе всего, происходящего в ВУЗе, не исключая приватных речей студентов в курилке перед туалетом. Так что Есин – фамилия ректора – был в курсе также и насчёт дикого этого страха быть исключённой и рыданий Тани. Есин тогда объединился с Рекемчуком, мастером нашего творческого семинара, и Таню на второй семестр перевели не взирая ни на то, что в течение семестра она в институте практически не появлялась, ни, подозреваю, на то, что на экзаменах она не могла связать ни бе ни ме. Сейчас вспомнилось почему-то, Таня однажды пришла в ВУЗ с таким кувшинчиком для благовоний на груди, из этого кувшинчика распространялся совершенно потрясающий, очень резкий аромат мяты и больницы, этих всех вот лекарств резко пахнущих, чуть ли не нашатыря. В другой день она пришла в кофте с громадными глазами на грудях. ТипО экстремалка от сатанизма.

Рекемчук, мастер нашего семинара, во-первых, ещё на основе вступительной творческой работы назвал Таню в четвёрке лучших, и окончательно взял её под крыло после того, как на неё наорал, и Таня тоже сделала вид, что боится страшно. Я этого не могла тогда, поскольку не знаю за что Рекемчука уважала и не хотела так вот над ним издеваться – ни изображая ужас истерический, ни сдавая ужасные тексты на тему о том ли, как страшно я жалею не умеющую читать девочку /с этой девочкой отдельная история/, ни о том, что я была проституткой, ни о том, что я пока не была ещё проституткой, и потому вот, я ни о чём другом не думаю двадцать четыре часа в сутки, как бы это мне той проституткой случайно не стать. Как щас помню, некто Анна Маранцева, которая тоже, м.б. под моим тлетворным влиянием, не хотела всего этого писать, но всё же написала в итоге, не захотев быть исключённой из ВУЗа. Я тогда порадовалась её текстам: почувствовала, что я частично отомщена. Сама я не могу этому придурку мастеру написать такую галиматью, да ещё чтоб он совершенно серьёзно разбирал её на семинаре. Не могу, потому что сажусь писать и меня пробивает на истерический хохот, это повторяется каждый раз, как беру в руки ручку, писать в таком состоянии невозможно: не только мозги не работают, но к тому же я так ржу, что трясутся руки, и написать этими трясущимися руками ничего невозможно. Так пусть хоть Анна Маранцева за меня отомстит. Молодец Анна Маранцева, правильная чувиха: у ней была цель, остаться в ВУЗе, она её достигла. Была ли цель у Рекемчука выглядеть полным идиотом, мне неизвестно, но он тоже достиг.    

Одно из произведений Анны Маранцевой называлось “грязь”, как назывались два других не помню. В произведении “грязь” описывалось, как ЛГ была проституткой у нового русского. А потом она тому новому русскому надоела, и он перестал ею пользоваться как проституткой и начал пользоваться ей как уборщицей. И вот стоит героиня, намывает и без того сверкающе-чистою ванну, а новый русский сидит на кухне уже с новой проституткой, так что у героини трагедия в личной жизни. Через определённое время героине всё это надоедает, и она сообщает новому русскому, что она от него уходит. А у нового русского собственнические побуждения, он пытается снова начать пользоваться героиней как проституткой. Но героиня ему не дала. И ушла навсегда. И выбросила сотовый телефон. Почему-то вместо того, чтобы стереть из памяти телефона номер этого нового русского. И вот идёт она, натурально, без сотового телефона по улице. Ловит попутку, чтоб доехать до дому. А попуткой управляет социалист, человек старой формации. И вот пока они едут, у них происходит идейный диалог. Примерно такой, что героиня утверждает, революция невозможна, поскольку никем не проплачена. А социалист ей в ответ, что она дура и Революция не продаётся. И денег он с героини не взял.

Но это что, этот сюжет, это ещё блин цветочки. А то вот там ещё один текст был. Да, написано это всё было так… Рекемчук всё митинговал, что мы не должны подстраиваться под классику… Написано это было так, что никакая классика там, точно, не ночевала, это сразу было понятно. Ну ладно, а вот сюжет. Про съёмки какие-то. Идея такая, что всё теперь при капитализме ненастоящее сделалось и подделка абсолютная. Раскрыта идея была таким образом, что снимают очень глупый и отвратительный сюжет, в общем русле сегодняшнего искусства. И какие-то ужасные подробности, мне запомнилась только одна из них: у них не было необходимой для съёмок… - черники, что ли… И тогда они покрасили в чёрный цвет рябину.

А то ещё вот пашут теперь на буржуев на стройках, и получают три тысячи. Взял тогда слово Руслан или не помню кто и сказал, что всё конечно неплохо, но не совсем понятно, три тысячи чего. Если долларов, то герой зажрался. Если рублей, то герой идиот, если там работает. /1999 год, Москва, сейчас прикинуть, вроде три тысячи долларов мало за месяц на стройке - но м.б. это было в неделю./

 А с Ирой мы с тех пор перезванивались, ходили друг к другу в гости и сидели за одной партой. Потом я и с Лерой познакомилась тоже. Нравились мне там у них посиделки в съёмной квартире.

Вот... Мы отличаемся с Таней, видимо, тем, что Таня надеется чего-то достичь собственными силами, а я не надеюсь. Например, мне дико интересно, как видела Таня наши отношения и зачем пыталась их продолжать. Может быть, она ревновала Серёжу, у которого нет-нет да и проглядывал интерес ко мне, других причин изобрести не могу. Во всяком случае, Таня однажды изловила меня при выходе из Лита – не помню, с ней ли был Серёжа – и пригласила вместе отметить Новый Год. Я почему-то согласилась, не помню ей-богу почему. Кажется, мне было скучно и грустно и плохо, хотелось услышать в последний раз, как поёт под гитару Серёжа, пел он здорово, хотелось светскими репликами поперебрасываться. Этот Танин заглавный-образ-на-обложке нравился до сих пор: когда Таня хотела, она могла устраивать вокруг себя ни к чему не обязывающую светскую обстановку, среди которой принимала обличье не то хозяйки салона, не то обиженной девочки. Среди окружающего безумия я подбирала эти крохи светскости, рассыпавшейся и куда-то девшейся сказки – как говорила сама Таня “Что-то вроде “Зелёной Лампы”” /поэтическое объединение, в которое одно время входила Ахматова/. Мне дано тогда было Таней два задания: прийти в платье поплоше, а то у Тани платье старое и не по фигуре, и подготовить тост в честь миллениума. Платье у меня было единственное, о чём я тогда же Таню уведомила, я в этом платье ходила и на Выпускной и в ВУЗ и на Новый Год тоже в нём пришла. Речь я подготовила какую-то не помню какую. Не факт, что Таня даст мне её произнести, но подготовить было надо. Мы встретились в метро, Таня и Серёжа были горячие и счастливые и опоздали на полчсаса; Таня была в длинной чёрной юбке под змеиную кожу, в лёгонькой чёрной кофточке /кофточку я заметила, естественно, уже по прибытии, а пока все были в верхней одежде/, с аккуратно процарапанной по чёрному лаку на ногтях змеиной кожей совершенно такой же как на юбке, с празднично сверкающей разноцветными огоньками пудрой на лице. – Я увидела весь этот её прикид и поморщилась; а впрочем ехали, ехали… Ехали, метро грохотало, как адская система какая-то, передо мной висел на стенке вагона плакат, в который я впёрлась взглядом, мы что-то перекинулись несколькими репликами и замолчали. Таня и Серёжа молчали вдвоём, а я молчала одна. Молчала примерно о том, что как грохочет метро, живу как во сне чем же всё это кончится, и зараза-историчка наорала на экзамене… Вряд ли логично ругать её по этому поводу заразой, я первая нахамила… Зараза потому, что не идёт из головы, вот крутится – зараза – в мозгах, и никак не отвяжешься, это ж надо. Так под адский грохот метро, периодические вопли исторички и несколько захватывая общую светскую атмосферу нашей троицы, я доехала до требующейся станции, там мы вышли, была темнота, звёзды и сказочная луна, среди этих предновогодних декораций мы какое-то время ждали автобуса, причём кто-то кому-то передавал шоколадную медаль, а Серёжа был совершенно счастлив. Доехали в мерно покачивающемся автобусе опять же до нужной остановки, причём я , сидящая естественно отдельно от парочки, уставилась на собственные ботинки и думала что-то вроде того, что так чисто, так аккуратно вытирать ботинки можно только от одиночества. Вышли из автобуса, двинулись к дому мужика, пригласившего нас на Новый Год. Таня сначала была с Серёжей любезна, но, поскольку меня это не брало, а Серёжа периодически на меня косился, постепенно её любезность куда-то делась. В таком, значит, составе и положении вещей мы дошкандыбали втроём до дома того мужика, именем Вадим. Вадим вышел в кухонном фартуке, кто-то Вадиму помогал на кухне, кто-то не помогал, потом все куда-то делись, на кухню вероятно, а я осталась в тёмной обширной комнате с длинным столом посередине, наедине с глупость какую-то вещающим, голубым огнём светящимся телевизором, а также котом Вадима, кот этот одержим был попытками вскрыть мне вены. Мягко светились свечи на столе. Фланировала плавно из кухни ко мне и обратно Таня. Сели за стол. Таня совсем достала Серёжу, без конца на него рявкая, и Серёжа запел романсы, играя на гитаре, и было ясно, что поёт он их мне лично. Я была на каблуках, почему-то я об этом думала, пока Серёжа мне играл. Потом мы гуляли вокруг озера. Потом Серёжа пытался уйти, но Таня взяла его дальше гулять вокруг озера и выяснять отношения. Я доехала в этом адском грохоте метро до дому и с непередаваемым блаженством вытянулась ничком и уснула.      

Продолжение следует

Потом, выспавшись, я поняла в какой-то момент, что люблю Серёжу до безумия и как это здорово. Помню, металась ночью по квартире и писала стихи, а также в полном боевом прикиде – кожаная юбка ниже колена, кофта шерстяная серая в цветных вкраплениях, надушенная духами Органза, я сидела на диване в “большой комнате” /так у нас именовался зал/, и слушала классическую музыку. Потом у меня была идея – были ж каникулы – съездить в сквер и посидеть там на нашей скамейке, но что-то меня удержало, и я эту идею не воплотила. И где-то там же металась мысль, что Серёжа несколько дней в одно и то же время ждал Таню на станции метро с букетом цветов, и однажды наконец дождался.

Потом мы с Серёжей переглядывались и перебрасывались на переменах репликами в 6й аудитории. Таня, кажется, болела. Потом Таня пригласила меня на свой День Рождения. “Эге”, подумала я, маразм повторяется и повторяется в одном и том же формате. Я сказала Тане, что на Дне Рождения у неё я обязательно буду. Всё вспоминался анекдот, про Штирлица, рассказывать этим особенным тихим голосом, как в кино: Едет Штирлиц по дороге. Вдруг видит, на обочине стоит Мюллер и показывает ему язык. Через полчаса та же картина: на той же обочине, стоит Мюллер, и показывает язык. Так, с интервалом в полчаса, повторилось несколько раз. “Кольцевая дорога…”, - догадался Штирлиц.   

Штирлиц всю ночь топил печку. К утру печка утонула.

Лекции сменялись зачётами, зачёты – экзаменами, экзамены – каникулами. У меня заболел под Воронежем дедушка, и следующую неделю или две я прогуливала лекции потому, что ездила под Воронеж. На второй или третий день моего пребывания под Воронежем обожаемого дедушку выписали домой, и теперь либо мы с ним трепались, либо играли в шахматы, либо дедушка чертил графики погоды или читал газеты, а я зубрила латынь, установив себе, что я выучу наизусть всё это громадное число склонений и спряжений. А поскольку латынь не была мне близка и зубриться не желала, то я, со свойственным мне максимализмом, взяла штук пять тетрадей, не помню, по двенадцать листов, нет наверное больше, листов по тридцать. Все листы в этих тетрадях я разграфила под таблички спряжений, приведённые в учебниках. После чего закупила уже просто космическое количесчтво синих и чёрных гелевых стержней и принялась вносить и вносить в графы, одну и ту же таблицу, так половину, скажем, тетради, списывая с учебника. Вторую половину тетради заполняла той же таблицей, но уже по памяти. Горка исписанных гелевых стержней росла вроде надгробия моему упорству. Я вызубрила тогда спряжения практически идеально, обошла вниманием только какую-то одну тонкость, какие-то там в одном из спряжений были варианты “а” и “б”, вот их я на переэкзаменовке различить не смогла. По этому случаю, а также поскольку это была уже переэкзаменовка, ушла с твёрдой четвёркой и похвалой профессора Зверева.

Продолжение следует

Чувствовала попеременно сильное одиночество, немотивированную истерику, собственные высокие каблуки и длинные серьги. Учиться бросила совершенно. Не помню, чем занималась вместо учёбы. Сидела в деканате очень громкая секретарша, и слышно было от входа в здание, как она объясняет родителям Иры Плющ, тоже практически не посещающей лекции, что ей, секретарше то есть, очень интересно, куда можно, выйдя утром из дому и не дойдя до ВУЗа, по дороге деться. Ей просто интересно, куда можно деться, а то она например не в состоянии распланировать свой досуг, и, если б ей узнать, где весь день проводит Ира Плющ, так может она, секретарша, тоже туда бы сходила. Ира Плющ маячила где-то рядом с этой войной и старалась постепенно с войны этой самой слинять.

Серёжа болел за Таню и за какую-то футбольную команду, он так сказал декану, когда опять была акция в защиту Тани, чтобы не исключить её из ВУЗа. За меня блин никто не болел, разве что за мою совершенно порушенную нравственность, а футболом я не интересовалась.   

Глава 2
Раз вот нить эта, любовный сюжет, то обрывалась, то была слишком запутана, оборвёт и рассказчица пока эту нить и продолжит реалистическое, в лучших традициях семинара Рекемчука, описание всего, в чём участвовала. Может быть даже хватит рассказчицы на то, чтобы социальный подтекст какой-нибудь вывести – впрочем, до этого ей всё-таки ещё далеко.

Я, там, в 6й аудитории, пересела ближе к Камчатке, за парту к Ире Богатырёвой. Ира Богатырёва не любила ни эпатажа, и внимание на себе останавливать не любила, поэтому, вероятно, и не выбирала первых парт, которые сразу выбрала я. Ира Богатырёва интересовалась внутренним миром человека, всяческой эзотерикой, новыми веяниями в литературе и культуре и возможностью выразить этот самый свой внутренний мир в своей же прозе. Ира Богатырёва одевалась неброско, не красилась, носила короткуюж стрижку, о которой сообщила мне тогда, что всю школу она проходила с длиннющей косой, а тот факт, что перед приездом в Москву она эту косу обрезала, символизирует начало ею совершенно новой жизни. Ира Богатырёва поступила – прошла по творческому конкурсу – с прекрасно написанным текстом, явственно отдающим булгаковщиной, за что ей не преминул попенять при разборе Рекемчук. Я против Булгакова ничего не имела, и текст мне нравился.

Квартиру Ира и Лера снимали на станции метро – Бауманская, что ли, или Баррикадная. В некотором отдалении от входа в метро шла не очень большая улица, эта улица проходила мимо какого-то монументального сооружения, состоящего из стекла и авангардной архитектуры – банк, что ли; далее эта прямая улица ей-богу делала вид, что петляет, и наконец приводила к невысокому, этажей в десять, дому. Эффект петляния создавался, возможно, в результате того, что на одном из участков улицы был такой крытый дощатый пешеходный переход, отгораживающий пешеходов от проезжей части. Улица была очень зелёная, с совсем несерьёзным автомобильным движением – кажется, всего две полосы, и уютно уводила из сверкающего, мчащегося куда-то мегаполиса в тишину собственного внутреннего мира человека. Ирка с Леркой жили этаже не то на восьмом, не то на девятом, не то на десятом, я так и не могла запомнить, хотя в гостях с тех пор стала бывать часто. В доме был забавный лифт, я и не знала, что такие остались в Москве: сквозь металлическую сетку было видно, как лифт этот скользит между этажами; когда же лифт останавливался напротив твоего этажа, требовалось вручную открыть две двери – сначала в шахту, потом в самый лифт – и вручную же их за собой закрыть.   

Продолжение следует

Помню, был какой-то экзамен, который я с горем пополам сдала… Был он не то после Нового Года, не то после того Дня Рождения танинного, на который я тоже была приглашена. В башке не было ничего, что хоть сколько-нибудь относилось бы к экзамену, меня в длинных юбках и шалях носила нечистая со второго этажа на первый и обратно, Серёжа сидел в кресле, зачем-то установленном под лестницей, и прикидывался, что готовится к экзамену этому самому. Кресло было насыщенно зелёного цвета, и такого же цвета было Серёжино лицо – я ушла с Дня Рождения рано, и ни в каких фантазиях не могу я предположить теперь, чем они все там без меня остаток праздника занимались. У меня громко клацали от общей истерики зубы, а в голове – ага – был не экзамен, а цветаевская поэма “Крысолов”. Меня вынесло из того коридора, который как раз шёл мимо нашей 6й аудитории, и, побросав от стенда к стенду, наконец волною энергетической бросило непосредственно на Ирку Богатырёву, мы с ней столкнулись. Я что-то маловразумительное пожаловалась Ирке насчёт цвета Серёжиного лица и сразу без логического перехода начала с резкой жестикуляцией цитировать “Крысолова”. Там был, например, текст, я его читала наизусть с большим воодушевлением, с чётко задаваемым при чтении фирменным цветаевским ритмом:

С т а р а я  к р ы с а

Смерть!



Ф л е й т а

           Что в том?
Лучше озеро, чем закром,
Сплыл, чем сгнил!
Тина? Полно! Коралл! Берилл!
Изумруд...

Ведь не в луже, а в звуке — мрут!

Что тело? Тени тень!
Век тела — пены трель!
Нир — вана, вот он, сок!
Ствол пальмы? Флага шток.

В мир арок, радуг, дуг
Флагштоком будет — звук.
Что — руки! Мало двух.
Звук — штоком, флагом — дух.

Есмь: слышу! («вижу» — сон!)
Смысл выше — ниже тон,
Ни — жайший. Тела взмёт,
И — тихо: нота нот.

Воздух душен, вода свежа.
Где-то каждый из нас раджа.
(В смерти...)
                С миром глаза смежи...

— Этой Индии мы — раджи!

                МЦ “Крысолов”
Особенно восхитило Ирку
В мир арок, радуг, дуг
Флагштоком будет — звук.
Что — руки! Мало двух.
Звук — штоком, флагом — дух.

Она так неопределённо-потрясённо кивнула и сказала, что ей очень понравилось, особенно вот это, “Бряк, шмяк, бряк”, но ей всё-таки ясно, что текст очень мне отзывается.

Продолжение следует

Меня колотило крупной дрожью, зубы мои лязгали, и я ухватилась за Иркино предложение ехать сейчас к ней – она как раз тоже сдала уже экзамен, так что и мы поехали. Ирка предупредила перед тем как ехать, что она собирается размораживать холодильник, и я с воодушевлением сообщила, что с удовольствием буду размораживать холодильник вместе с ней. Так что мы с ней доехали… Тоже опять ехали как-то не в контакте, а каждая сама по себе: у меня была истерика, у Ирки не было. Ничего не помню, как это мы ехали, стандартно провалились в суету, сутолоку, гул толпы фоном, прохладную темноту московского метро. Ирка выволокла из холодильника один из поддонов, я восторженно сообщила, что в первый раз в жизни размораживаю холодильник, и потащила поддон в ванную, мыть. Потом мы ещё сидели, на кухне, я – в каком-то странном продавленном кресле, вообще не вязавшимся с общей обстановкой, но очень удобном, и пили чай. Ирка без конца снова ставила на конфорку чайник, я, кажется, бурно чему-то радовалась, выплёскивала агрессию, хлеща своим несчастным браслетом по подлокотнику кресла и периодически опять сбивалась цитировать Цветаеву. Ирка, кажется, была в восхищении – как это она сказала, “особенно это шмяк, бряк, шмяк”.

Продолжение следует

Помню, Ирка подарила мне очень маленького формата томик Цветаевой, для которого она собственноручно сшила обложку из серого холста, предварительно вышив на этом холсте крестиком МЦ. Тут к теме шитья сразу вспомнилось, что я, наведавшись однажды в гости, застала Лерку за собственноручным шитьём себе зелёного сарафана. Лерка никогда вроде раньше ничего не шила, более того, у неё и выкройки не было, но её это не останавливало. 

Продолжение следует

Тоже помню, мы сидели там с Иркой на кухне, был зимний пасмурный день, снег шёл, смотрели в окно и Ирка говорила что-то такое про снегирей и про кормушки для них. Я периодически пыталась сконтачиться с Иркой в общее пространство, как бы в приватное диалоговое окно, но меня срывало и дальше несло чёрт знает куда, по истерикам, по московским снежным наносам, я куда-то такое ездила, выходила на станциях, ненормально громко смеялась, перебрасывалась светскими репликами с такими же убогими вроде меня, красила ресницы, и губы – неярким блеском белесоватым, курила, и, в общем говоря, натурально пыталась свихнуться, это уж точно. 

Продолжение следует