чушь каккая-то

Фотография ныне людей попросту использует. Как, положим, сапоги.
Хорош сапог, блестящ и мягок, так, пожалуй, что ж – возьмем. Плох и вял, не вышел голенищем, скроен невпопад – тьфу его, даже не взглянем.
          Угодить теперь фотографу – задача нечеловеческая! Мало того, что мордой все не королевны с принцами, так еще и обстановка, обстановка ужасно искусству несоответствующая.
          Ходит фотограф-жанрист, брови супит, взгляд презрительный, и то ему не то, и это - не это. ....Откуда, думает, столько подлецов понаехало, все-то в кадр лезут, испортить норовят, мешают бесконечно всячески.
          Кругом, кругом подлецы, опять думает, из-за них, из-за подлецов-то, и работа не ладится, и свет селедочный, тухлый и нет сечения ни золотого, ни серебряного, бронзового даже, сука, нет, одно разве горестное расстройство.
          Вот, думает жанрист, раньше, в былые, ветхие времена, что за люди были, что за сверхчеловеческие особи, что за распрекрасные картинки с ножками! Одежда-то чистая и привлекательная, стрижены, как в драматический театр, на кадр шли рядочком, ровно, гладко, будто на парад – лишь радость и загляденье!
          А солнце! Да солнце светило не в пример нынешнему, сочно, красочно, хоть сразу в мольберт! А луна, а тучи, а туман! Да раньше один туман чего, брат, стоил, густой, гороховый, раньше из-за одного тумана можно было в Копенгаген на лошадях!
          А бабы! Да, брат, бабы попросту не бабы были - богини, тело было, брат, у них такое что хоть ешь и откусывай, одних живописнейших складок на миллион, а грудь так вообще черт знает что такое навевала! А нынче! Это что - бабы? Трясогузки недоношенные, смерть коммивояжера, мумии египетские, их щелкать то, право, жалко, всё боишься - рассыпятся, а бутерброд, бывало, сунешь с сострадания – не берет.
          Мужик! Какой, брат, раньше мужик был - статный, в котелке, сигара там, цепочка с часов червонная, руки как у пианиста, говорил складно, Пушкина в подлиннике может читал, Тютчева, жрал, как говорится, в ассортименте, пил – исключительно бордо, с того - уважение. Ну а эти, что теперь – разве люди? Мухи, а не люди, как у Гоголя, помнишь, Николай Васильича – мухи, а не люди, бегают в трусах по улицам, сморкаются, будто чахоточные, убожество…
          Эх, и плюнет фотограф с досады.