Глава вторая. Молчаливый витриол

В городе они освоились быстро. Гернегросс сразу поселился в роскошных апартаментах — конечно, роскошных лишь по сравнению с его родовым поместьем. Ему действительно подарили ездового дракончика. Точнее, драконицу, которую он, недолго думая, назвал просто Герни, в честь себя, любимого. Объездить её сразу не получилось — в первый же раз она споткнулась сразу за воротами и сломала ногу. Гернегросс особо не расстраивался, он с энтузиазмом и почти с остервенением стал вгрызаться в новый для себя мир, желая укусить побольше.

Из поместья ему вскоре привезли его привычный кальян, и каждый день он выходил в астрал. Троттель бывал у него в гостях, но ни разу не застал друга за этим — уголь быстро заканчивался, и кальян стоял посреди комнаты на ковре, радуя глаз переливом красных и зелёных камешков, но никакой пользы не принося.

Потеряв возможность ездить на драконице, Гернегросс потратил значительную часть выделенных родителями денег на новую роскошную одежду. По-прежнему просиживая за волшебным зеркалом вечерами и ночами, он успел познакомиться с несколькими видными горожанами. Перстень, который вспыхнул при въезде в город и почти сразу погас, вечерами то и дело горел. Когда он горел оранжевым или огненно-красным — это значило, что про него вспоминала Зига.

Зига была его пассией. Они часто выезжали вместе на прогулку и не упускали случая похвастаться цветами, которые успели вырастить вместе. Троттель видел эти цветы. По большей части они были красными, как люгнеры, или оранжевыми, как волюстиги. Они и видом своим напоминали полевые цветы, которые растут там, где никто долго не задерживается, но были гораздо мельче. И ещё странно рассыпались по всему стебельку гроздьями. Вместо одного пышного цветка вырастало множество мелких. Запаха они почти не имели, так что Троттель порой глубоко сомневался в том, что цветы эти — настоящие.

Перстень Троттеля почти не горел, лишь изредка вспыхивал бледно-жёлтым, как краузы на церквях георсамитов. Да ещё иным утром горел ярко-преярко белым, так что мог даже разбудить своим сиянием. Этот свет Троттелю нравился. Он чем-то напоминал свет Утренней звезды. Отражённый и вроде бы не такой яркий, но всё-таки именно его. Правда, слишком уж часто белизна начинала угасать. Вместо неё камень перстня наливался утробно-фиолетовой или иссиня-чёрной темнотой. Когда эта темнота внутри камня разгоралась, нечего было и мечтать о том, что кто-то будет думать о его владельце.

Сам Троттель в астрал выходил исключительно в кальянной. Своего кальяна у него не было, так что, когда было настроение и денежные расходы не казались ему слишком уж невыносимыми, он выходил в астрал, куря мундштук одного из общественных кальянов. Было не очень приятно, уголёк тлел скверно, но на первых порах хватало и этого. Потом он всё-таки приобрёл свой кальян. Украшен тот был, пожалуй, даже лучше, чем у Гернегросса. Мастер гораздо лучше соблюл гамму и не делал упор ни на один из оттенков, распределив равномерно по всему хрустальному телу кальяна камешки самых разных цветов.

Получив возможность выходить в астрал хотя бы изредка, Троттель всерьёз задумался о собственном волшебном зеркале. Впервые он использовал его совершенно случайно, а точнее — не собираясь этого делать. Тогда в зеркало просил поглядеть один из астральных спутников. Троттель потом даже почти забыл, кто именно. Почему зеркало называли зеркалом, он не понимал никогда. В зеркале не отражалось его лицо — ни астральное, ни уж тем более настоящее. Зато там мелькали астральные лица тех, кто хотел его видеть, и в обход долгих коридоров безвременья и безместья их еле различимые губы шептали слова. Шёпот, однако, раздавался на удивление чётко, и слова почти всегда достигали слуха.

Гернегросс продолжал при случае дразнить георсамитов. Его подруга Зига сама посещала их церкви и носила маленький крауз на запястье, но к его ехидным шуткам относилась совершенно безразлично. Троттель уже тогда подумал, что она вовсе не исповедовала религию белых плащей, да и в её гардеробе белого цвета почти не было, всё больше игриво-красный да кокетливо-голубой. Однако было чему удивляться — прежний Троттель никогда не стал бы даже задумываться о подобных вещах.

Крепостные натуры Гернегросса совсем обленились. Музыканта он больше не напрягал, зато выжимал последние силы из полуэльфа, который добывал ему золото, да из двух несчастных гномиков, которые усердно копали катакомбы. Троттель старался не позволить своим натурам расслабиться. Денег у него не хватало, чтобы развернуться пошире, но зато оказалось достаточно времени, чтобы пообщаться с магистрами (конечно, в основном не лично, а на расстоянии).

От глашатая графа Штольца он узнал, что только в городе можно прибавить возраста своему родовому поместью. Прибавить — в прямом смысле этого слова. Ведь в городе время текло иначе. Притом, что странно, родители и слуги жили почти так же, как и раньше, почти не старились быстрее обычного, а вот поместье набирало возраст целыми годами, а порой и десятилетиями. «Это потому, что твои родители тоже не стоят на месте, а живут», — лаконично добавил глашатай, прежде чем отпустить Троттеля с аудиенции. Теперь становилось более или менее ясно, зачем всё-таки молодые дворяне так торопятся поскорее перебраться в город.

Ему всё чаще казалось, что Гернегросс ведёт бессмысленную жизнь. После разговора с глашатаем это впечатление стало только сильнее. Его поместье прибавило в возрасте всего десяток лет, а Троттель вырастил своё на все двенадцать или даже тринадцать. Надо было ещё дождаться очередного письма, чтобы уточнить эту цифру. Троттель поддерживал неразрывную связь со своей семьёй и совсем не торопился её прерывать, как многие молодые дворяне.

Впрочем, и Гернегросс жил не так уж бесполезно. Его знакомство с разными людьми не прошло даром. Как-то он пообещал Троттелю познакомить его с настоящим витриолом, почти таким же, как те, что пишут памфлеты.

Витриолом этот человек, конечно, не был. Его натуры представили его Штоттерером, говорил он немного и вроде бы даже как-то неуверенно, слегка заикаясь. Троттель, впрочем, и сам далеко не всегда мог говорить уверенно, поэтому не счёл это за недостаток. Удивительно, но Штоттерер сказал, что его лучше называть Звездочётом, потому что он очень любит звёзды и наблюдает за ними каждый день. Про Утреннюю звезду он знал очень и очень много. Пока они втроём прогуливались по улицам Краузштадта, Звездочёт успел рассказать о своих воззрениях на мир, о своей нелюбви к тому, как коверкают изображения звёзд на земле, как выращивают совместными усилиями в зверинцах чудовищных воруртайлей и потом натравляют их на целые толпы людей.

Услышав про это, Гернегросс сразу достал любимый томик Лауна и прочитал оттуда пару строк Даниэля по поводу воруртайлей:

– Объявляется конкурс: кто вырастит самого большого воруртайля, у того купим за кристаллы, а заодно присвоим титул графа и отдадим в награду какой-нибудь город на ближних подступах к радиоактивной пустоши, пусть там и живёт. А зверя схватим и будем натравлять его на георсамитов, ведь они всё равно ничего не скажут, им вера не позволяет.

Звездочёт кисло улыбнулся и пожал плечами. Он взмахнул своим лиловым перстнем и одним наброском обрисовал в воздухе подробный план по разрушению всех городских церквей. Троттель и Гернегросс только разинули рты. Звездочёт тут же рассеял набросок лёгким стирающим движением перстня и тихо сказал, что когда-нибудь обязательно это сделает и добьётся того, чтобы белые плащи больше никогда не строили ничего краузального. И вообще, чтобы никаких церквей в городе не было. Разве что какая-нибудь одна, да и то не церковь даже, а дом для размышлений, с телескопами, направленными на Утреннюю звезду. Чтобы каждый смог увидеть её в любое время дня и ночи. В церкви будет царить сумрак, чтобы ничего не отвлекало от размышлений.

Троттель был удивлён. За весь тот памятный вечер это была самая долгая речь, которую он услышал от Звездочёта. Оставалось спросить: а что делать с самими белыми плащами? Звездочёт усмехнулся и сказал, что их надо будет просто снять. Потом он попрощался с молодыми друзьями и отправился к себе.

Гернегросс, всё ещё пребывая под впечатлением, сказал, что Звездочёт — точно витриол. Возможно, один из самых искусных в городе. Вот только молчаливый.