Последний бой

         Часовой, обходя пост, периодически возникал перед ними с тупым  педантизмом швейцарского хронометра.  Ровно! через одиннадцать минут и... сорок секунд.
         - Чёрт бы тебя задрал, сука!  Это ж ведь надо, а? Сорок  секунд! Да чтоб ты подавился пулемётной лентой, Ганс проклятый!
         Непонятно почему, но именно эта деталь, эти проклятые сорок секунд  действовали ему сейчас на нервы больше всего.
        Лейтенант Крынкин Семён Федосеевич – командир взвода разведки и ещё трое  его ребят вот уже  пять часов лежали в холодной осенней грязи посреди огромной  войны.
         - Федосе-е-и-ич! Ты гд-е-е? - раздалось с улицы.
         - Где-где, в ман...е! - с раздражением подумал Федосеич,
         - Вот шалава, опять, небось,  из-за курей припёрлась. Зараза! Он бросил на верстак стамеску и не торопясь, пошёл из мастерской в сенцы. На пороге стояла соседка –  Верка Фокина,  молодая разбитная бабёнка лет сорока, горластая и наглая, как молодой петух.
         - Чё над-та? - спросил он.
         - Дык чё жа, - в тон ему ответила соседка.
         - Я опять про газ. Проводить будешь, ай как?
         - Ну!
         - Чё, ну-та? Будешь ай нет?
         - А на какие шиши-та? - поинтересовался Федосеич.
         - Вот те и раз! А кто жа ета у нас «ветеринар» войны», да ишшо и орденоносец? Ты ж в деревне единственнай деньгу лопатой гребёшь! А?  И вовремя, заметь, без задержки, не то, что мы  серые. И когда ж ты тока похарчисси? Ну, признавайся, ирод, куда прячешь-то? Ведь ни жены, ни детей – один, как есть бобыль! Жлоб ты, Федосеич, вот что я тебе скажу!
         - А другие как? - пропустив всю эту тираду мимо ушей, спросил он.
         - Другие? Ты сам за себя отвечай! Ну!? Будешь проводить-та?
         - Дай подумать,
         - Да уж сколь думать-то?, - справедливо заметила Верка,
         - Скоро полгода, как нарыхтаемси! Ой, ладно, скрипи тут себе на отшибе, а я пошла. Тока думай шибчей, стрючок засохлый,  а то без тебя зачнём.
         - Зачнёте вы, как жа! Ага!  Чё б ты тогда припёрлась ко мне, дурында толстожо...ая? Деньги мои нужны, так и скажи? Тожа мне, «агитатор», - пробурчал он ей вслед.
         Тогда, осенью сорок третьего, у немецких складов, они пролежали почти трое суток, но то, что нужно было увидеть, увидели. Тяжёлые «Бюссинги», рессоры которых под неимоверной тяжестью  выгнулись, чуть ли не в обратную сторону, глубокой ночью проехали к самому дальнему складу. Фокус был в том, что склад этот  лежал перед разведчиками как на ладони и всё что немцы пытались скрыть от посторонних глаз, эти самые глаза  пунктуально  пересчитали и запомнили. Важным это  задание было  или нет, они поняли уже потом, когда всю его группу наградил медалями, а его как командира, аж «Красной звездой». Помнится тогда,  начальник разведки  дал им ещё  и двое суток отдыха. Целых  двое! суток, на войне,  у которой казалось, никогда не будет конца.
        Федосеич в деревне был чем-то сродни церкви, которую в последнее время усердно восстанавливали все кому не лень. Никто уже не помнил ни кем она построена, ни когда. А если учесть, что самому старому сельчанину (кроме него конечно) было семьдесят два, то он в свои восемьдесят четыре был чем-то вроде птеродактиля только в человеческом обличии. Соответственно и отношение к нему было такое же...
        Его родная деревня тихо умирала…
        На центральной площади около управы, как  называл её Федосеич, стоял памятник, а рядом вполукруг одиннадцать стелл с мраморными плитами и именами тех кто не вернулись с войны. Так вот, на  этих плитах было выбито, шутка сказать, пятьсот тридцать одна фамилия, в то время как сейчас в деревне проживало всего-то восемьсот пятьдесят два человека. Да и те, вобщем-то, так... доживали.            
        Колхоз, когда-то большой и богатый, благополучно развалили, предварительно пустив под нож весь скот. Технику прихватизировали и растащили по дворам правопреемники из числа наиболее блатных и хамовитых. Вслед за колхозом как-то сам собой обезлюдел, а затем и закрылся дом культуры – большое и красивое двухэтажное здание, построенное в стиле соцмодернизма. Оно и понятно, финансировать некому, вот персонал и разбежался. Частью ушёл на пенсию, частью разъехался кто куда.  Большую двухэтажную школу закрыли год назад, потому что последний выпуск состоял всего-то из одного мальчика и двух девочек, а первый класс в том году не набрали вовсе.
          А ведь до войны в Пустырях жило более шести тысяч человек...!
          Крынкин твёрдым, почти строевым, шагом вошёл в магазин и на вопрос продавщицы, 
          - Как здоровье, Федосеич? - привычно бросил, -  Хрен дождётесь!
          - И то, слава Богу! Хучь какая постоянства в нашем изменчивом мире, не без юмора поддакнула та.
          - Ну, чё,  как  обычно?
          - Как обычно, - ответил Федосеич и добавил, 
          - Всю потребительскую корзину.
          Посещение магазина входило в тот не очень широкий, но обязательный «ассортимент» дел, которые Крынкин исполнял с завидным постоянством, а главное всегда сам. Это и работа в огороде, и заготовки на зиму (никому не доверял), и  дрова, и ремонт. А ещё он каждый день выполнял какие-то странные, по деревенским понятиям, телодвижения на заднем дворе своего дома (что б никто, упаси Бог, не увидел), которые всегда заканчивались одним и тем же – летом обливанием колодезной водой, а  зимой – обтиранием снегом.
          Конец войны он встретил  на севере Германии. Аккурат перед самой капитуляцией повезло ему как тому мерину на масленницу! Через их  расположение, в западный сектор (к «союзникам», мать иху…), появившись непонятно откуда, пытались  прорваться немцы. Было их сотни три-четыре  (может и больше, кто их тогда  считал), но и  этого, как говорится, хватило. Дрались они  зверски, что и неудивительно, в Сибирь-то не очень хотелось. В том бою его и зацепило. Когда очухался  в медсанбате,  Молотов по радио уже объявил войну «японскому милитаризьму», его часть (как и многие другие) на всех парах мчалась, как тогда говорили,  «...в Манчжоу-Го», а по радио хотя бы раз в день пели – «На границе тучи ходят хмуро...» 
           С Дальнего Востока из всей их разведки вернулся только  один человек, его замкомвзода –  Игнат Берест. Его деревню в Белоруссии за связь с партизанами немцы сожгли вместе жителями ещё в сорок втором, и... возвращаться ему вобщем-то было некуда. Вот он и вспомнил про  село, где родился и вырос его командир. Потом уже когда они пили за встречу, за Победу, за то, наконец, что живы остались, замкомвзвод грустно поведал Федосеичу о том как бездарно и глупо, буквально в одночасье какой-то ферт из штаба дивизии  «спалил» всю полковую разведку. И тогда  впервые Федосеич подумал – Бог есть!, а главное,...  главное, что бы Он ни делал, всё, видать, к лучшему. 
           После того ранения – больше года по госпиталям. Потом комиссовали  вчистую, дали вторую группу, что было особенно хреново. Ну, сам посуди, молодой парень вернулся с войны, а ему на каждом шагу – урод, неполноценный, контуженный! Даже, несмотря на то, что мужиков после войны в деревне было раз-два и обчёлся, работа ему нашлась только одна – скотником. Никто из деревенских девок и вдов (даже самых страшных) на него так и не позарился и остался бы он бобыль-бобылём, если бы не его Танюшка, царствие ей небесное!  Года через два после его возвращения, к ним в Пустыри прислали по распределению молоденькую выпускницу педучилища, а через год с небольшим они поженились.
           Казалось бы эка невидаль, поженились?  Да не-е-е-т! Всё дело в том, что старший лейтенант Крынкин Семён Федосеевич, 1922 года рождения, русский и т.д. в том последнем своём бою был непросто ранен. Вот выдержка из его истории болезни «... осколочное черепно-мозговое ранение, повлёкшее за собой утрату отдельных фрагментов лицевого черепа и как следствие необратимую деформацию последнего...». Попросту говоря, лица у него тогда не было. И если бы не профессор Агабеков –  светило в области костной и пластической хирургии, который почти год по кусочкам! собирал его лицо... Э-э-э-х, да что там говорить!
           Короче, вернулся Гвардии старший лейтенант  домой и ни ордена (числом аж, четыре), ни «куча» медалей, ни подвиги и ратные  заслуги перед отечеством, ни-че-го! не сработало... Чего уж греха таить, русская баба, иной раз, бывает такой гнидой! Вот почему свою Танюшку – Татьяну Афанасьевну Крынкину в девичестве Зотову он не просто любил, он жить без неё не мог!
           Жили они поживали, как говориться, добра наживали, да вот беда – детей не было. Причину не выясняли. Это ведь сейчас, консультации (и не только женские...), лечение там разное, оплодотворение (прости Господи!) искусственное, как у коров и всё-такое прочее. А тогда люди если и  лечились, то примитивно, долго и, как правило, безрезультатно. По большей части (в деревне особенно) принимали всё как должное и жили, как Бог даст.
            По этой причине и зачастил Федосеич в церковь, а поскольку человек он был в корне беспартийный, то никто его не прорабатывал и не убеждал в том, что Бога нет и никогда, дескать, не было. На службы ездил в соседнюю Епифановку, в основном по праздникам да по воскресениям. Ездил всегда один. Жена не могла, как-никак классный руководитель, а позже ещё и завуч, но всякий раз провожая его, она говорила, 
            - Ты уж там за меня помолись, Сень,  и свечку не забудь..., Николе. Хорошо! 
            Так, душа в душу, они прожили почти тридцать лет, пока она как-то лютой зимой не простудилась. Болела недолго и сгорела за неделю –  грипп шутить не любит. Похоронил он её и...  перестал жить. Нет,  конечно, не  в прямом смысле. Работать работал, в колхозе даже был на хорошем счету, на доске почёта висел. В хозяйстве своём копошился, но... всё как-то так по инерции. Тот, кто терял близкого человека, тот  поймёт. Помнится, именно тогда отец Арсений  и посоветовал ему съездить в райцентр, да сходить в детский дом,  где жили инвалиды детства. Не мог  Федосеич себе представить, что  у него ещё остались слёзы! Не мог. Вот после той памятной поездки и  понял он что жить ещё стоит, а главное понял – для чего и для кого.   
             Церковь в Пустырях хоть и медленно, но всё-таки восстанавливалась, а в прошлом году перед пасхой прислали в их захолустье молоденького попа – отца Евгения. Было ему двадцать шесть, мальчик ещё.  Уважительный такой,  добрый и  народ как-то сам собой потянулся к нему. Не избежал этого и Федосеич. Сначала стал захаживать из любопытства, а потом, когда закончили с ремонтом, он окончательно  перестал ездить в соседнее село, тем более что отец Арсений – его близкий друг и товарищ (тоже, кстати, фронтовик), к тому времени уж пять лет как лежал на кладбище, а с новым «батюшкой-коммерсантом» отношения у него не заладились.
            Их было пятеро, пятеро ублюдков, давно потерявших остатки совести и от того готовых на всё ради денег. Один из них– «богемный деградант» (как он себя называл), а когда-то художник районного дома культуры, второй – бывший тренер дома пионеров, третий – мент, уволенный «из рядов» за пьянку, и ещё  двое,  полупролетариев-полубандюков, промышлявших перепродажей разной старины, начиная от монет и самоваров и кончая редкими книгами и иконами. Собирали всё подряд, частью скупая за бесценок у древних бабок, частью вымогая, а частью попросту воруя. Позже когда пруха пошла на убыль, они обратили свой взор на церкви и на всё то, что в них находилось. Они стали забираться всё дальше и дальше, справедливо полагая, что дома, у себя под боком, недолго и спалиться.
           Прослышав о том, что в соседнем районе скоро будет открыта реставрированная церковь (в передаче  областного телевидения об этом минут десять, что называется взахлёб, разорялась какая-то крашенная «герла») они «взяли это дело на контроль», как любил говорить художник. Ну что делать,   жизнь такая, насквозь пропитанная, прости Господи, ПиАр-ом, и церковь, к сожалению не исключение. Вслед за той памятной передачей, по телику выступил главный областной поп. И не просто выступил, а как нарочно, распинаясь минут двадцать, поставил всех и вся в известность о том, что   на освящение церкви в Пустырях будет привезено из какого-то монастыря аж, четыре иконы, две из которых  (конца  восемнадцатого начала девятнадцатого века) просто уникальны.
          Вот с этого момента и начался тот страшный отсчёт, который и привёл к событиям, описываемым далее.
          Чужаков в деревне не любят, а главное! «вычисляют на раз» и, как правило, редко ошибаются. Когда Степановна, бывший завхоз школы и приятельница его покойной жены,  рассказала Федосеичу о людях, приезжавших в Пустыри на иномарке, да ещё около получаса зачем-то  слонявшихся около церкви, тот не придал этому особого значения, но как бывший разведчик зарубку сделал. Потом уже на досуге, спокойно разложив всё по полочкам, он понял – не просто так приезжали «пацаны». С деревенскими не общались, о ценах на картошку не спрашивали, молока (как почти все городские) попить не просили, а главное, главное заглянуть из любопытства (как говориться по дороге) они к ним не могли! Да-да, не могли, потому что эта дорога вела только! в Пустыри и... никуда больше. А уж если прибавить к этому, что асфальт на ней был таким, что впору танки испытывать  (последний-то раз ремонт был, аж при коммунистах, в начале восьмидесятых), то естественно возникал вопрос,  зачем? Зачем в такую глухомань, не жалея машины, под вечер, да ещё и ни к кому, а просто так, приезжали четверо здоровых городских лбов? Пивка попить на природе, да? И это за восемнадцать-то километров от шоссе?
           Он поделился своими опасениями с  участковым, но тот, выпивоха и бездельник, пропустил всё мимо ушей, да ещё и отчитал прилюдно, дескать, органы (в его лице), сами во всём разберутся и примут надлежащие меры и что мол,  «творческая активность масс в духе Павлика Морозова» ему не нужна. Федосеич не успокоился и пошёл к батюшке, но странное дело и тот никак не отреагировал. Более того, разыграв ангельское смирение, сказал, что на всё, мол, воля Божья, и что он, дескать, будет молиться о том, что бы всё было хорошо.
           - О, как!, подумал Федосеич, - Вот так вот, да?!  Реакция участкового его удивила мало, но вот батюшка...! И тогда его «компьютер»  заработал,  заработал как когда-то на фронте, на полную мощь.
           Его дом стоял неподалёку от церкви, в каких-то пяти минутах неторопливой стариковской ходьбы и теперь он взял за правило каждый вечер прогуливаться мимо неё в сторону реки. Ходил неторопливо с большой суковатой палкой, отполированной за долгие годы до зеркального блеска, всячески привлекая к себе внимание деревенских. Он  со всеми церемонно раскланивалсь, и даже! заводил разговоры на всякие-разные темы. Народ поудивлялся,  поудивлялся, а потом, как и следовало ожидать, привык и забыл о нём. Что ему и нужно было. По вечерам после прогулок он садился за стол и что-то долго вычерчивал в  школьной тетради, оставшейся ещё от жены.
           Через месяц, на яблочный  спас, к ним в Пустыри понаехало народу, что на ассамблею ООН…  Не то что яблоку, гороху негде упасть! Телевидение даже было. Церковь освящали с помпой, но Крынкина это мало интересовало. Он  весь день занимался только одним –  отслеживал приезжих. И не ошибся. Те четверо, на иномарке, были тоже. Тихо, не светясь, они фактически  весь день занимались тем, что на языке разведки называется сбором данных. Неприятно поразило другое, нарисовался пятый. Он вычислил его достаточно просто, но радости ему это не принесло. Этот пятый был не чета остальным и Федосеич понял –  группа в сборе. Всё это говорило о том, что ограбление церкви – вопрос времени, а вот когда это случится, надо было выяснить как можно быстрей и ... любой ценой.
           Просчитав главаря и пронаблюдав за всей этой братией, он пришёл к выводу –  приедут они на последнюю рекогносцировку, прие-е-е-дут и приедут обязательно. Теперь он гулял каждый вечер и гулял до самой ночи. Чутьё разведчика его не подвело. Через три дня, возвращаясь с прогулки,  он увидел неподалёку от  церкви «Ауди». Не торопясь, прошёл мимо и сел на скамеечку, минут через пять показались «городские» те, что были на празднике. И здесь Федосеич сделал то, что привело бы односельчан в изумление, если бы они его сейчас увидели. Он, всю свою жизнь некурящий, не торопясь, шаркающей старческой походкой подошёл к этим четверым и, вынув из кармана мятую пачку «Беломора…» попросил огоньку, а когда прикурил, тем же манером пошёл назад. Уходить он не торопился, всем своим видом показывая, что наслаждается  летним вечером. Один из этих подошёл к нему и спросил, 
            -  Дед, а дед, не знаешь где живёт местный поп?,
            -  Клоп?, - приложив руку к уху, удивился Федосеич,
            -  Да не клоп, - начал орать ему в ухо приезжий,
            -  А поп! Ну, батюшка ваш,
            - Не слышу сынок, ты уж прости старика, - ответил Федосеич. Тот плюнул и пошёл к своим. Они говорили ещё минут десять-пятнадцать, потом сели в машину и, взвизгну шинами уехали. Дома, восстановив всё до мелочей  буквально по секундам, он понял –  дата ограбления есть.
            Федосеич сидел на кухне у открытого окна и пил свой любимый травяной чай, хотя почему любимый – единственный. В шестьдесят пятом его прихватило и прихватило здорово, так что пришлось вызывать неотложку, а потом ещё и отлежать почти месяц в районной больнице. Помнится тогда, лечащий врач, ознакомившись с его медкартой, предупредил его строго-настрого – ничего возбуждающего! То есть: ни чая, ни кофе, ни курева, ни тем более, упаси Бог, спиртного. Вот с того времени он и вёл исключительно здоровый, если не сказать больше, спартанский образ жизни. 
            Мошкара исполняла причудливый хоровод около лампочки под допотопным абажуром, а он вспоминал. Вспоминал подробно, неторопливо, словно подводя итог.      
            Как в кино проходила перед ним война, «учебка», инструктора, особенно один,   по стрелковой подготовке. Он удивил его (да что там его... весь взвод) тогда больше других. Маленький, худенький,  с циплячьей шейкой, а оказался мастером спорта, да ещё и чемпионом России... Так вот, когда в тире на первом занятии кто-то из их взвода хихикнул не вовремя,  паренёк видать подумал невесть что, да и принял всё на свой счёт. Закусив губу, он вызвал из строя почему-то именно его, курсанта Крынкина, и приказав вытянуть  руку в сторону, положил на неё один к одному восемь картонных коробков от патронов, что валялись здесь же на земле. Что было потом, вспоминалось с дрожью даже теперь. Достав свой табельный «ТТ»  он передёрнул затвор, а затем спокойно, не торопясь, пошёл в сторону от взвода. Отойдя метров на тридцать, он с разворота, не целясь, в мгновение ока, буквально смёл  их все с руки.
            - Вот так, или приблизительно так, товарищи курсанты, надо стрелять в бою, если хотите остаться живыми, - и, вынув пустой магазин, добавил,
            - Война, ребята, штука простая и очень страшная – либо вы, либо вас!
            В который раз вспоминая войну и всех тех с кем она его свела, Федосеич тоскливо размышлял,
            - Ведь вот вроде мир, да?  Тишина, спокой, а как ни крути, на войне было лучше, гораздо лучше.  И ранить могли и убить, друзей теряли без счёта! Однако ж,  там  всё было ясно и понятно –  если свой значит свой, если враг значит  враг! А щас... - и он тяжело вздохнул.
            Было пол-первого…, Федосеич ждал «гостей» вот уже два часа кряду.
            - Неужели лопухнулся, подумал он, - Не может быть. Он  сделал пару дыхательных упражнений, расслабил и напряг по очереди все мышцы и вовремя. Недалеко от места его засады раздались приглушённые голоса.
            -  Ну, а ты боялся! Вот они голубчики, - мелькнуло у него в голове.
            Приезжие разделились – двое осталось на улице (один на стрёме, один в машине), а четверо! (откуда ещё-то один, их же вроде пятеро было?) не спеша двинулись к церкви.   Выждав минут десять, Федосеич бесшумно подошёл к иномарке сзади со стороны водителя и оторопел – этот обмылок сидел за рулём, в наушниках и… слушал плейер!
            - Ну, кто не спряталси, я не виноватый, - подумал Федосеич и железными пальцами пережал шофёру сонную артерию, тот дернулся пару раз и затих.
            - Так, ишшо пятеро голубчиков, - подумал он,
            - Ничё, как-нибудь с Божьей помощью...
            Со вторым было сложнее. Этот стоял на шухере по всем правилам. Но и его он сработал чисто. Крепко спеленав капроновой верёвкой, а для надёжности ещё и привязав к дереву, он тщательно обыскал его. Затем вынул из воротника специально припасённую иголку и несколько раз глубоко и  резко уколол его в кончик носа, тот дёрнулся и пришёл в себя. Федосеич похлопал его по щекам и когда тот окончательно оклемался, спокойно засунул ему в нос лезвие его же ножа. Засунул хоть и несильно, но так, что сразу потекла кровь сначала из носа, а потом и изо рта. Бандит закашлялся, начал дёргаться, Федосеич чуть ослабил нажим и будничным тоном негромко спросил,
            - Ну, рассказывай, сынок, чего приехали-то? - парень задёргался и «обозначил» сопротивление,
            - Вот сучонок, а! – удивился старый разведчик,
            - Слушай сюда… Ты лучше того, скажи… Облегчи душу-то, а то ведь я щас жиману маленько и концы... Секёшь? И он чуть-чуть развернул лезвие в носу. Качок понял, что с ним не шутят и начал говорить, сплёвывая кровь.
           -  Хреново, - подумал Федосеич, 
           - Один из них, видать, профессионал, а коли так, придётся его мочить, ежели что. Ну да ладно, там будет видно,  - и он жёстко сдавил бандиту шею...
          В церковь он вошёл не сразу. Минут пять, постояв у входа и пообвыкнув, он разулся и мягко как кот, начал красться вдоль стены. В алтаре, тихо переговариваясь, и подсвечивая себе фонариком, копошились три фигуры, он остановился и вовремя. Слева от него за колонной темным пятном выделялся силуэт.
          - Здоровый бык, - подумал Федосеич,
          - И позиция дельная, грамотно стоит, - затем бесшумно скользнув влево, стал по другую сторону колонны.
          - А теперь, Сеня, отдышись-ка немного, - сказал он сам себе.
          Как и всякий профессионал Федосеич не любил работать спонтанно (как говориться  по обстоятельствам), ни к чему хорошему это никогда ещё ни приводило, но,
          - Родину не выбирают, - не к месту вспомнил он крылатое выражение.
          Дальше..., а дальше всё пошло не так как хотелось. Он старым, знакомым ещё с  войны, приёмом отвлёк внимание того, за колонной и затем, быстро вынырнув с противоположной стороны, уложил его ударом в висок. «Паренёк» оказался просто неподъёмным и удержать он его не смог.  В ночной тишине, когда слышно даже как сверчок пукает, грохнуло так, что те в алтаре на мгновение застыли, как вкопанные, а затем всё и началось... Самое поганое было то, что  они не испугались, не стали метаться и сдавленно кричать «...атас». Двое из них быстро пошли в его сторону, светя фонариком, а третий метнулся к выходу, перекрывая путь отхода.
          - Вот тебе и весь план! Отыгрался х..й на скрипке, - невесело тренькнуло у него в мозгу. Федосеич понял – шутки, как и внезапность, кончились. Он нажал на, замаскированную под сучок кнопку, ювелирно вделанную в ту самую палку, с которой он последнее время дефелировал на глазах у всей деревни и она, разделившись пополам, бесшумно обнажила полуметровый клинок. То, что случилось потом предугадать уже было невозможно... Первого, который подошёл к колонне, он сразу убивать не стал, тенью возникнув у него за спиной и, молниеносно   приставив к горлу,   острую  как   бритва    сталь, крикнул,         
          - Сдавайтесь, церковь окружена! И этот, которого он прижал, начал медленно поднимать руки с фонарём, луч которого на секунду осветил лицо другого, стоявшего напротив. Федосеич застыл от изумления, это был их попёнок – отец Евгений! Он на мгновение ослабил давление, и этого было достаточно, чтобы бандит опомнился и ударил его второй рукой, в которой был нож, в бедро. Федосеич с непередаваемым чувством дернул клинок на себя и то, что секунду назад было человеком, захлёбываясь кровью, мягко сползло к его ногам. Поп рванул к выходу, но успел сделать три-четыре шага, не больше –  «выкидной...» (который Федосеич отобрал у того, на улице) с хрустом вошёл ему в основание черепа. Не разобравшись в темноте в чём дело,  четвёртый с каким-то длинным предметом в руках понёсся на него от выхода и Федосеич, зажимая левой рукой рану, правой изо всех сил метнул клинок ему навстречу.
          Судя по тому, как лилась кровь, он понял – задет серьёзный сосуд. Сняв ремень и,  туго перетянув ногу, Федосеич подумал,
          - Ничё, на фронте и не такое бывало,  - и криво усмехнувшись подумал,
          - Однако счёт-то «четыре – ноль» в нашу пользу. Он выдернул клинок, не торопясь, тщательно вытер его курткой убитого, затем вставил в ножны и, опираясь как на палку, похромал к выходу.
          Охваченный эмоциями после «сражения», да к тому же  раненый и истекающий кровью, он совершенно упустил из виду шофёра. А тот, придя в себя, побежал в церковь, из которой вскоре выскочил как ошпаренный. Попав с третьего или четвёртого раза ключом в замок зажигания, он рванул, что есть мочи и на повороте, не справившись с управлением, сбил какого-то прихрамывающего мужика с палкой...
          Тот, кто видел первый советский фильм ужасов с коротким и ёмким названием «Вий»,  наверняка представит себе и состояние сторожа, пришедшего поутру в церковь...               
          Районные менты (те ещё Шерлоки Холмсы…!) быстро и почти правильно восстановили картину произошедшего. Одно лишь не укладывалось в их «стройную, логически выверенную схему» -  труп местного батюшки с ножом в затылке, да мёртвый пенсионер-доходяга, найденный на дороге, причём найденный с таким количеством переломов (о ране в бедре они почему-то помалкивали), как будто его переехал бульдозер.
          Деревня была в шоке. Последний раз в Пустырях убивали двадцать один год назад, да и то из ревности и по пьянке, а тут? Единственным человеком, который (не знал, нет…) догадывался о произошедшем, была Степановна – бывший школьный завхоз. Но!..., кто у нас сейчас по своей воле бежит откровенничать в милицию?
          Федосеича похоронили тихо и скромно, сбережений, как оказалось, у него не было почти никаких. А деревенские… посудачили ещё с месяц-полтора, а через полгода об этом  уже никто и не вспоминал...

                Март 2010 год.