Смерть Ивана Ильича

СМЕРТЬ ИВАНА ИЛЬИЧА
Приоткрылась дверь кафедры, и чья-то голова безучастно произнесла: «Иван Ильич исчез, его сегодня не будет, из дому позвонили» и дверь захлопнулась.
- Ну, вот, - подумала Надежда Васильевна, - опять мне идти на замену.
- Что она сказала? –  повернулся к двери, не отрываясь от телефона заведующий кафедрой Османов по прозвищу Коян. Его единственный глаз куда-то косил в сторону и было непонятно к кому он обращается.
- Сказали, Ивана Ильича не будет, ожесточаясь, буркнула Надежда Васильевна.
- Как не будет? А что с ним?
- Кажется, исчез.
- Надо бы поехать, перевел Османов свой глаз в сторону Лесхана. Вы рядом живете. Надо бы узнать.
- У меня занятий много, да и не знаю я, где он живет, стал отнекиваться Лесхан, хотя каждую субботу в соседнем подъезде навещал свою «Тико» так он называл свою давнюю магистрантку.

Еще вчера профессор философии Иван Ильич  беззаботно расхаживал по дачным дорожкам в предчувствии  свободного одиночества предстоящего воскресного дня. Он захватил с собой ноутбук, собираясь завершить статью для журнала. Ничто не предвещало беды. Соседи не приехали из-за частого отключения света. Вокруг ни души. Только на дальней улице едва слышно раздается зловещий голос Линды: «Я ворона, я ворона».  Поливая пожелтевшие помидорные кустики ржавой водой из бочки, Иван Кузьмич предполагал, что ржавчина им на пользу, железо все-таки. И только однажды у него неожиданно екнуло под сердцем, когда рука, поправлявшая огуречную плеть, неожиданно наткнулась на что-то омерзительно холодное. Это была жаба, которая надменно смотрела мимо него выпученными глазами, повернулась боком и поковыляла в сторону. «Какая громадная, похожая на Ташима» подумал Иван Кузьмича и как-то сразу стало мерзко, холодно, солнце померкло и спряталось за облака.

Иван Ильич вспомнил, что с утра еще ничего не ел и пошел к домику. Дача была небольшая,  кухня и еще комната, в которой стояли металлическая кровать с панцирной сеткой и небольшой книжный шкаф. В него Иван Кузьмич перевез подписку журнала «Вопросы философии» за два десятка лет, да оказавшиеся ненужными сыновьям сочинения Чехова и Льва Толстого. Из открытой двери неожиданно выскочила чья-то черная кошка и, недобро оглядываясь, степенно ушла за угол дома. Погода что-то совсем испортилась, темная туча закрыла солнце, стало темно как вечером. Иван Ильич открыл банку говядины и собрался ее разогреть на электроплитке. Но неожиданно погас свет, видимо, перед грозой электрик отключил. За калиткой женский голос прокричал:
- Сосед, у тебя воды в бочке не осталось, рассаду полить. Иван Кузьмич выглянул – это была незнакомая женщина с двумя пустыми ведрами. - Нет, не осталось. Да сейчас же дождь будет.
- Будет то, будет, а полить не мешало бы.   

Иван Ильич непроизвольно чертыхнулся: жаба, черная кошка, женщина с пустыми ведрами - не к добру. Верующим он не был и воинствующим атеистом себя не считал, во все эти приметы старался не верить, но фатальную неизбежность судьбы не отрицал. Он вернулся в дом. Ткнул вилкой холодную говядину и отрешенно произнес: «Даже чайник не успел закипеть». Он подошел к открытой двери, ожидая, что сейчас пойдет дождь и увидел, что к порогу приползла жаба. Иван Кузьмич вздрогнул, ожидая недоброе, но нагнулся, чтобы ее лучше рассмотреть. И вдруг почувствовал, что не может разогнуться. Левая рука и нога не слушались. Схватившись правой рукой за косяк, он опустился на колени и попытался ползти.

Едва добрался до кровати, он с трудом вскарабкался на нее и лег на спину, не понимая, что с ним происходит. На тумбочке возле кровати были флакончики «корвалола» и «валокордина». Иван Ильич открыл один из них и потряс над открытым ртом. Вдруг загремел гром и полил дождь. Иван Ильмич вздрогнул и полетел куда-то вниз, в темноту, летел долго, а потом постепенно забрезжил едва различимый свет. Но это не был свет его рождения, его появления в этой жизни. Некоторые утверждают, что они могут вспомнить не только свое появление, но и жизнь, проведенную в утробе матери. Он помнил себя лет с трех, когда его кто-то обидел и он, забившись  в темный угол, всхлипывал и твердил: «Вот умру здесь, будете знать!» Тогда он не умер, и началась пора счастливого детства, которое пролетело стремительно.

Запомнился приятный запах бензина, которым пахло от редко проезжающих, поднимающих клубы пыли на сельской улице случайных грузовиков. Так, наверное, пахло городом, который будоражил воображение и манил к себе.
И вот наступил рассвет после прощального школьного бала. Ваня худощавый, с юношескими угрями на лбу, которые он прикрывал прядью русых волос, был весьма недурен собой. Но особенно он выделялся независимостью и парадоксальностью своих суждений. Он любил поэзию и литературу и сам тайно писал стихи. Особенно любил читать девушкам стихи Есенина и обязательно из «Черного человека» то место, где «прыщавой курсистке длинноволосый урод, говорил о мирах, половою истекая истомою». Девушки жеманно поджимали губы, а Иван стремительно несся к финалу, чтобы заявить: «месяц умер, никого со мной нет, я один и разбитое зеркало». Поступил Иван на философско-филологический факультет, преподавателем философии он не собирался быть, так как видел себя если не поэтом или писателем, то уж наверняка журналистом, обличающим пороки и лицемерие в жизни. Надо сказать в то время действительно газеты имели существенное значение и влияние.

Обещанный Хрущевым коммунизм,  все более отдалялся. Пообещав, что колхозы и совхозы всех накормят, Хрущев оставил сельским жителям только по шесть соток земли. Сады, огороды и люцерники – все  было отрезано и перепахано под кукурузу. Бывая в командировках, Иван видел, с какой тяжестью на сердце крестьяне резали своих буренок, которых нечем было кормить. Потом эту хозяйственную политику назовут волюнтаризмом. А надо было бы назвать вредительством и вернуть крестьянам землю. После сталинской коллективизации – это было второе обезземеливание, после которого деревня начала умирать.  Детей у сельчан стало меньше, потому что нечем было кормить. Молодежь, получившая паспорта уехала в город. Остались старики да те, кому некуда было податься. Кто-то работал за гроши, а кто-то пьянствовал от безделья.

То ли Иван Ильич проснулся, то ли вернулось к нему сознание. Дождь перестал, свет от электрической лампочки вырывал прямоугольник мокрого двора. Он пошевелил пальцами левой руки, как будто шевелятся, а вот нога не слушается. «Паралич» - обреченно подумал он. Но попытался перевернуться на бок, удалось. «Не зря кровоизлияние в глазу было и пальцы немели» - припомнил он происшествие недельной давности. Приподнялся и вдоль стенки проковылял на кухню. Чайник выкипел и расплавился, электроплитка раскалилась докрасна. Иван Ильич поставил на плитку кастрюлю и ковшиком налил в нее воды. С трудом сел на старенький стул, который заскрипел, но не упал. Когда вода закипела, Иван Ильич заварил чай и, обжигаясь, жадно стал пить. Горечь от «валокордина» постепенно проходила. Иван Ильич вернулся в кровать, но спать побоялся: «Умру во сне». Включил настольную лампу и  протянул руку за томиком Чехова.

«Скучная история». Из записок старого человека. Иван Ильич, прочитал  подзаголовок и перед ним возник тайный советник, профессор Николай Степанович, который скрипучим голосом сообщил: «я изображаю из себя человека шестидесяти двух лет, с лысой головой, с вставленными зубами и неизлечимым ticом… Голова и руки у меня трясутся от слабости; шея как у одной тургеневской героини, похожа на ручку контрабаса, грудь впалая, спина узкая. Когда я говорю или читаю, рот у меня кривится в сторону; когда улыбаюсь – все лицо покрывается старчески-мертвенными морщинами. Ничего нет внушительного в моей жалкой фигуре; только разве, когда бываю я болен  ticом, у меня появляется какое-то особенное выражение, которое при взгляде на меня, должно быть, вызывает суровую внушительную мысль: «По-видимому, этот человек скоро умрет».
- Нет, уважаемый Николай Степанович, хотя мы и ровесники, и голова у меня лысая, это не про меня, – вслух сказал Иван Ильич, - у меня не тик, у меня, видимо, паралич, это скорее про Ивана Ильича, - он с трудом повернулся и достал знакомый томик Толстого. Не раз читанная и рекомендованная студентам по теме русского экзистенциализма повесть «Смерть Ивана Ильича» вызывала у него двойственное чувство. Совпадение имени растроило, но приобщение к экзистенциализму обрадовало.

 Экзистенциальный прием  великого писателя был не нов. За сорок лет до него Достоевский в повести «Двойник» провел психологический анализ расколотого сознания, а за двадцать до появления «Ивана Ильича» опубликовал роман «Преступление и наказание». Но у Достоевского философия существования неотделима от нравственно-социальной драмы Раскольникова, «убийцы-теоретика», который, по словам писателя, «кончает тем, что принужден сам на себя донести... чтобы хотя погибнуть в каторге, но примкнуть опять к людям...». Крах индивидуалистической идеи Раскольникова, его попытки стать «властелином судьбы», подняться над «тварью дрожащею» и одновременно осчастливить человечество, спасти обездоленных — этот социальный подтекст был философским ответом Достоевского на революционные настроения середины 19 века. Сделав главными героями «убийцу и блудницу», помещает их в символический образ призрачного города, который и является причиной их бедствий.

У Толстого, кажется, не так все социализировано. Он пытается докопаться до подсознательно ментальных мотивов поведения человека: «факт смерти близкого знакомого вызвал во всех, узнавших про нее, как всегда, чувство радости о том, что умер он, а не я… при этом подумали невольно и о том, что теперь им надобно исполнить очень скучные обязанности приличия и поехать на панихиду и к вдове с визитом соболезнования».
- Вот- вот - подумал Иван Кузьмич, - такое настроение было, видимо, у большинства участвовавших в похоронах Ельцина. Вероятнее всего у Горбачева не было никакого желания ехать прощаться с ненавистным ему пьяницей, перехватившим у него власть. Трехчасовая панихида в храме Христа Спасителя, показанная по телевизору, утомила всех, у Буша старшего непроизвольно склонилась набок голова и приоткрылся рот, а Клинтон постреливал глазами, не находя достойного объекта.  Даже записные комики Хазанов, Карцев, Жириновский обмякли, с лиц исчезла суровая печаль, а Рязанов, пристроившись на стуле за спинами родственников покойного, утомленно прикрыл глаза.

Иван Ильич не только не печалился, но и сожалеть о смерти покойного не мог себя заставить. Вреда этот пьяница принес гораздо больше, чем пользы. Не вызывал уважения и Горбачев из-за его мягкотелости и вербальной суггестии. И здесь Горбачев себе не изменил. «Я выражаю самые глубокие соболезнования семье умершего,- заявил он журналистам, - за плечами которого большие дела в пользу страны и серьезные ошибки». Как всегда общие слова, не имеющие смысла. Когда Горбачев приезжал в Южный Казахстан, Иван Кузьмич исполнял обязанности заведующего отделом идеологии и принимал участие в обеспечении этого визита. 

Это была одна из последних поездок Горбачева по стране и ее некоторые подробности свидетельствую о том, что прежняя система управления действительно себя изжила. Горбачеву показывали то, чего не было. На шинном заводе показали те шины, которые реально не производились. А те, что шли с конвейера каждая вторая была бракованной. Повезли Горбачева в степь к чабанской юрте, где показали японскую «Ямаху» - электродвижок, которых у чабанов и в помине не было.  Остановились у пшеничного поля.  Назарбаев пригласил Горбачева сфотографироваться. Тот в свою очередь позвал Раису Максимовну, но она отказалась, сославшись, что колготки порвет. На что Михаил Сергеевич заверил: «Нурсултан Абишевич новые подарит», - и тут же обратился к Терещенко с вопросом: «Сергей Александрович, хлеб когда начнешь сдавать? – в ответ услышал неопределенное, - Не знаю».

Настоящий руководитель такого ответа бы не позволил, но и Назарбаев промолчал. То ли это была восточно-хохляцкая хитрость, то ли прожженный политик понимал, что страна становилась не управляемой. Начало распаду положил сам Горбачев, когда, то ли по недомыслию, то ли по незнанию объявил о деидеологизации. 

Деидеологизация – отказ от идеологии. На философском факультете никак не могли понять, что если власть отказывается от одной идеологии, то должна предложить другую, которой будет руководствоваться. Окружение Горбачева не сумело внятно сформулировать основные принципы социал-демократической идеологии. Поэтому когда возникла ситуация с ГКЧП, то 19-миллионная партия застыла в оцепенении, не понимая кто прав и где правда. Большинство в партии понимало, что это не демократия, когда сверху спускают утвержденные списки кандидатов депутаты. До предела забюрократизированная система, оберегающая незыблемость власти номенклатурной партократии была очевидна. Поэтому многие, кто это сознавал, надеялись на перемены.

В новой энциклопедии периоду его правления дана довольно объективная оценка. У Горбачева и его круга не было четкого и системного плана реформирования страны, и последствия многих действий оказались непродуманными (антиалкогольная кампания, внедрение хозрасчета, обмен денег, ускорение). Связанная с именем Горбачева внешняя политика «нового мышления» способствовала непоследовательная внутренняя политика, прежде всего хаотичные экономические реформы, привели к углублению кризиса во всех сферах общества, и как следствие к резкому снижению уровню жизни, вспыхнули кровавые межнациональные конфликты (в Нагорном Карабахе, в Сумгаите и Баку, в Фергане, в Грузии и др. регионах). Реакция Горбачева была, как правило, запоздалой, он шел на поводу у событий, не в состоянии повлиять на них.

Августовский путч 1991, который организовали бывшие соратники Горбачева накануне подписания нового союзного договора) закончился фарсом, но поражение путчистов не стало победой Горбачева. Триумфаторами стали силы, для которых политика Горбачева была не достаточно радикальной. В декабре 1991 после подписания Беловежских соглашений о ликвидации СССР Горбачев подал в отставку с поста президента СССР.

Иван Ильич задумался. Возникает вопрос, была ли альтернатива курсу Горбачева. Для убедительности поиска ответа необходимо уточнить несколько моментов. Во-первых, идеология выполняет функцию идейного обеспечения поддержания стабильности носителя идеологии. В рамках идеологии хорошо то, что хорошо для ее носителя и наоборот. Потресов такую логику социальных действий назвал людоедской моралью: «когда у готтентота украдут жену, он говорит: «это скверно», но когда он у другого украдет жену, то говорит: «это хорошо». Тем не менее, до сих пор и в цивилизованном мире атрибутивным свойством идеологии является интровертность, обращенность внутрь и зачастую этот процесс осуществляется сознательно, но и, по мнению немецкого социолога, жившего с 1933 г. в Великобритании Карла Манхейма: «в определенных ситуациях коллективное бессознательное определенных групп скрывает действительное состояние общества как от себя, так и от других и тем самым стабилизирует его». К такому выводу К.Манхейм приходит в своей работе «Идеология и утопия». Он доказывает, во-первых, в тоталитарных обществах идеология  трансформируется в государственную религию с особыми догматами, священными книгами, апостолами, святыми. Государство в этом случае выступает идеократической системой, в границах которой функционируют  объективно существующие формы идеологии - «идеологемы» (Бахтин), а «мысль всех партий во все эпохи, по мнению Манхейма, - носит идеологический характер».
Во-вторых, если отвергается идеология, то ее замещает утопия. В период преобладания утопии идеология оказывается в глубоком кризисе. Н.А.Бердяев назвал ХХ век временем сбывшихся утопий. В-третьих, трансформация проблемы идеологии в ХХ веке прошла несколько этапов.

На первом этапе в 50-60-е годы западное общество ощутило потребность в коррекции взаимодействия социальных субъектов, закрепить некоторый консенсус между интересами различных групп. Этот процесс был назван деидеологизацией.  Тем не менее, при относительной толерантности  абсолютную бесконфликтность в рамках закона обеспечить не удавалось, у каждого субъекта сохранялась потребность в идеологии. Во время второго этапа в 70-е годы деидеологизация сменилась реидеологизацией. Социологи стали говорить о необходимости  деутопизации.

Собственно реальная деидеологизация началась с выступления Горбачева 7 декабря 1988 года в ООН: «Сегодня мы вступаем в эпоху, когда в основе прогресса будет лежать общечеловеческий интерес. Осознание этого требует, чтобы и мировая политика определялась приоритетом общечеловеческих ценностей...Дальнейший мировой прогресс возможен теперь лишь через поиск общечеловеческого консенсуса в движении к новому мировому порядку». Сознает ли он сегодня, что это выступление было началом конца. Эйфория провозглашения приоритета общечеловеческих ценностей затмила, например, суждение М.Тэтчер, которая говорила, что приоритет должен сохраняться за частным интересом индивида, за свободой личности.

 Ивану Ильичу стало неинтересно с Горбачевым, он открыл томик Чехова и, скользнув взглядом по страницам, стал читать, бормоча себе под нос: «А вот это и про меня, про меня это»: «Читаю я по-прежнему не худо; как и прежде, я могу удерживать слушателей в продолжение двух часов. Моя страстность, литературность изложения и юмор делают почти незаметными недостатки моего голоса». Николай Степанович вновь перешел к самобичеванию: «Часто я забываю обыкновенные слова», - это так, - согласился Иван Ильич, - фамилии студентов и телефоны я тоже забываю, а то, что научная статья мне дается легче, чем поздравительное письмо или докладная записка, то это верно.

Почти две недели составлял заявление директору с просьбой о командировке на конференции. Предполагал поехать в Коломну, заехать в Саратов, а, вернувшись съездить в Бишкек, приглашения получил. Но как он понял  от помощника, директор был крайне недоволен, что приглашения адресованы не на его имя,  с просьбой отпустить имярек, но вслух сказал, что на конференции надо ездить во время каникул и отпуска. Причина была не только в директорском самодурстве. После распада Союза в университеты, как и другие государственные организации к руководству пришли ничтожные, но верткие, имеющие связи люди. Именно они осуществляли «прихватизацию» - передел, расхищение государственной собственности. В свое время, имеющий семидесятилетнюю историю государственный институт, в котором он работал, вошел в состав университета, которых пооткрывалось множество, а при них как грибы различные филиалы и колледжи.

 Когда стало очевидно, что большинство из вновь возникших вузов большая часть – пустоцветы, созданные проходимцами для своего обогащения, министерство пригрозило их закрыть. Был ли этот приказ просвещения ради, или латентное предложение к мздоимству со временем прояснится.  У директора Ташима Леспекова появился повод закрыть институт, назвав его филиалом и открыть свой частный вуз. Поэтому у него не было желания тратиться на какие-то научные конференции и, напротив, развил бурную деятельность по ремонту и огораживанию института. Иван Ильич позвонил в редакцию газеты, предлагая разобраться и восстановить справедливость, в ответ услышал неопределенное обещание и понял помощи от этих борзописцев не будет.

Иван Ильич прикрыл глаза и волна воспоминаний вернула его в те годы, когда он начинал первые шаги в журналистике. В то время журналисты боролись за чистоту жизни, за чистоту партийных нравов. Только упоминание какого-нибудь зарвавшегося чинуши в таких изданиях как «Крокодил», «Правда» или «Известия», да и республиканских или местных изданиях грозило ему не только потерей места, но и парбилета. Это сейчас, прохиндей, укравший миллиарды безбоязненно резвится с девицами в Куршавеле, а педофил, отсидевший свой срок, считает вправе через газету поучать других как им следует жить или какое-нибудь «золотое перо» местного масштаба большую часть времени посвящает продвижению товаров «изячной» жизни, «сатирики» и «юмористы» заменили собой все сценическое искусство. А так называемые журналисты, называющие себя «стариками» оккупировали телевидение, купленное и перекупленное на прихватизированные деньги, рассказывают анекдоты не только пошлые, но и скабрезные.

В те годы телевидение прославляло людей труда под бравурную музыку Свиридова «Время вперед». На центральном телевидении шли «голубые огоньки» и передачи В.Леонтьевой «От всей души». Экран телевизора  был  окном в мир. Затаив дыхание, люди сопереживали  хоккеистам и фигуристам, но для Ивана непревзойденным кумиром был Ираклий Андроников. Его волшебный голос, неподражаемые интонации  оживляли  романтический облики Лермонтова и Пушкина, сделали близко знакомым не ведомого раннее Соллертинского. Во время поездки на практику на Ленинградское телевидение удалось познакомиться с уже ставшими мэтрами седовласым Вишневским и похожего на  бойцового петуха Невзорова.

В университете замечательные личности как Марат Карибаевич Барманкулов и Юрий Константинович Редькин своей увлеченностью, казалось, заразили журналистикой на всю жизнь. Был еще Евгений Михайлович Паршуков по прозвищу «Кегель», Фаина Степановна Стеклова, влюбленная в польскую поэзию и лично знавшая Юрия Домбровского, были поэтесса Тамара Мадзигон и красавица Соголович не очень любившая литературу, а любившая студента с армянской фамилией, стараниями которого заимел рога один из известных тележурналистов.  Но самой популярной личностью в университете был Бахтижар Мекишев – душа общества «Семи муз». Он мог уговорить прийти на встречу к студентам самую великую знаменитость. Приходил во время гастролей Олег Ефремов с театром «Современник», Сергей Юрский, Евгений Евстигнеев, Михаил Шолохов, местные знаменитости Бибигуль Тулегенова, Ермек Серкебаев, Олжас Сулейменов. Вместе с фотокорреспондентом журнала «Огонек» Тункелем побывали в мастерской художника Кастеева, скульптора Иткинда, всех не перечесть.

Поездка в качестве журналиста–оператора в поисках покорителей целены, а затем в стройотряд в Венгрию - все эти студенческие увлечения поначалу создали иллюзию о правильности выбранной профессии. Но первая же командировка, в которую отправился в горы по заданию редакции, началась с казуса – она совпала с искусственным осеменением коров и его возвышенный Пегас словно свалился с романтических вершин и заковылял по прозаическим кочкам жизни. Вскоре пришло разочарование и не только из-за провинциальной серости телевидения. Более всего огорчала недолговечность телевизионного материала. Отдано столько сил и времени, а после эфира на следующий день редко кто вспомнит шедевр бессонных ночей. Ему стало понятным признание известного тележурналиста Льва Новоженого: «Мне говорили: «Ты идешь на телевидение, а там интриги и вообще нет хороших людей».

Действительно, телевидение – это огромная концентрация очень плохих людей». Как-то осенью Иван готовился к передаче в прямом эфире и в сценарии написал, что на столах стоят кленовые листья,  оставалось несколько минут до начала, он заскочил в студию, но никаких листьев не увидел, он к режиссеру с вопросом, а та, махнув рукой, ответила: «Тебе надо, ты и ставь».  Успокоили его тогда Караулбек Казиев и Борис Контарук, к которым он заскочил, пылая от гнева. Караулбек молча налил ему коньяка, а Борис произнес фразу, врезавшуюся в память на всю жизнь: «Понимаешь, Валентина Михайловна прошла школу театральных дрязг, она была директором драмтеатра, а теперь на пенсии и вот у нас подрабатывает. С ней спорить не надо, нервничай верхними слоями нервов». Иван тогда рассмеялся, набрал охапку листьев и блестяще провел передачу. Сами они – корифеи радиожурналистики из жизни ушли рано, когда едва перевалило за сорок, видимо ни одна Валентина Михайловна вставала у них на пути. Надо было уходить из телевидения. Все случилось прозаично просто.

Для освещения предстоящих Олимпийских игр в Москве необходимо было найти средства для оснащения Останкинской башни и по стране было закрыто 96 телестудий. Лишившись работы, Иван Кузьмич особо не раздумывал и подал документы на кафедру философии. Вот когда пригодилось двусложное название факультета. В то время курс марксистской философии занимал четыре семестра. Сегодня можно иронизировать по поводу догматизма и других пороков марксистского учения, которое, являясь западным порождением, оказалось чуждым для России и других  стран Восточной Европы и Центральной Азии. 

Нельзя сказать, что на философских факультетах той поры была сплошная вольница. Но, например, вольнодумство Ильенкова оказало влияние не только в Московском университете. Московские ученые – Б.М.Кедров, П.В.Копнин, Э.В.Ильенков, Е.П.Ситковский способствовал возникновению и развитию казахстанской школы философов. Под их руководством в Казахстане возникла школа диалектической логики, в которую вошли талантливые люди как Л.К.Науменко, А.Х.Касымжанов, М.И.Баканидзе, возглавил группу Жабайхан Абдильдин. На лекции Касымжанова по философии Гегеля приходили студенты других вузов.

Работа преподавателя для Ивана Ильича представляла больший интерес и привлекательность, чем прежняя. Кому-то покажется, на телевидении молодой человек работает равно, что  козел в капусте или пес среди роз – в окружении множества симпатичных дикторш, журналисток и ассистенток. И он ошибется. Потому что у дикторши обязательно уже имеется состоятельный содержатель, а журналистки на телевидение, особенно провинциальное почему-то  идут такие, что не только красавицами, но и миловидными их назвать трудно. Он вспомнил, как его охмуряли Вера  в два обхвата с «Репортером» на боку и высокая, тощая с гнилыми зубами, в очках с толстыми линзами Евгения.

Вера что-то постоянно жевала и, когда  навещала его холостяцкую квартиру,  приносила с собой палку полукопченной колбасы, которую не резала, а отламывала и, подзакусив, деловито раздевалась, ложилась,приглашая: «Тебе удобно? Так удобно?». Евгения считала себя поэтессой и всякий раз пыталась почитать свои стихи. Смотрела куда-то в потолок близорукими глазами и страстно шептала: «Я, Евгения у ног гения. Ну, возьми ты меня. Ну, возьми. Ну, возьми ты меня - разорви». Приходила еще одна темнокожая подруга, как будто Гоген с нее писал знаменитое полотно «А ты ревнуешь?» столько было в ее смуглом теле одновременно пышной девственности и природно-звериной страсти. Вспомнил однокурсниц и подружек по университету. Зина Вобликова пять раз поступала на журфак, старше его была лет на семь и относилась к нему по-матерински, Ванечкой  называла его.  Объемисто-соблазнительные Зина Сусманович и Люба Зубенко, тайно влюбленная в него Таня Ищенко и Татьяна Павлова, которой суждено будет через несколько лет распустить Парламент. Но у всех у них была тогда неустранимое желание  – хорошенько поесть. Однажды кто-то из них привез ведро сливового варенья. Так они сели вокруг с большими ложками и «уговорили» его за пару часов. Нет, журналистки красиво любить не умеют. Лена Браун, на которую он обратил внимание еще на первом курсе, с ярко голубыми, огромными как у коровы глазами, прежде чем позволить себя поцеловать складывала свою белоснежную шаль, старательно заворачивала ее в целлофановый пакет и откидывала голову, но страсть уже проходила…

 Иван не раз вспоминал притчу о подгулявшем сыне, которого отец водил от колодца к колодцу, бросал камешки, приговаривая: «Слушай! Слышишь? Клац-клац. И так женщины, как будто разные, а все одно клац-клац». Не прав был старик, женщины – это огромный симфонический оркестр, но без дирижера. Играет каждая, в том числе и, в постели по-своему, как умеет, а умеет плохо, консерватории и музучилища заканчивают самые одаренные, а остальные бездарно стонут, хрюкают, изображая страсть. Не случайно в Древней Индии великий Ватьсьяяна вынужден был создать трактат «Камасутра» посвященный теме камы—любви.

В институте девушкам «Камасутру» не преподавали. Поэтому они изводили молодого лектора, как им казалось, изощренною истомою. На лекциях какая-нибудь парочка устраивалась перед его кафедрой  так чтобы солнце пронизывало их прозрачные одеяния и одна девица поглаживала впереди сидящую, а та, закрыв глаза, томно по-кошачьи вытягивалась и на выдохе опускала свой объемистый бюст на стол так, что у лектора мороз пробегал по коже и выступал липкий пот.

Через три года удалось уехать в аспирантуру философского факультета МГУ. Хрущев не врал. В 80-м году в Москве был коммунизм. После Олимпийских игр чистота и порядок на улицах, множество различных летних кафе, но особенно провинциала поражало обилие продуктов. Шурпу из новозеландской баранины и пельмени из нескольких сортов мяса вплоть до медвежатины – такой роскоши в провинции позволить себе не могли. Аспиранты все чаще стали заходит к Ивану из-за какой-то незначительной мелочи, особенно когда приехала Татьяна. Она была на восемь лет моложе его, но уже закончила мединститут и успела поработать детским врачом. Знакомство их было эпизодическим и, он не сразу обратил внимание на то, что когда она нервничает, или перед тем как расплакаться издавала звуки, как бы прочищая горло. Была ли это любовь, или только влюбленность, но однажды он вслух высказал, то ли предложение, то ли просьбу: «Как только поступлю в аспирантуру – приезжай ко мне».

 И в ту же зиму она приехала к нему нежданно-негаданно. Вопрос о женитьбе решился точно также как у Ивана Ильича. Толстой рассказывает: Иван Ильич не имел ясного, определенного намерения жениться, но когда девушка влюбилась в него, он задал себе этот вопрос: «В самом деле, отчего же не жениться?» - сказал он себе… Сказать, что Иван Ильич женился потому, что полюбил свою невесту и нашел в ней сочувствие своим взглядам на жизнь, было бы так же несправедливо, как и сказать то, что он женился потому, что люди его общества одобряли эту партию.

Женился и Иван Ильич. Так же как и у Толстго, сам процесс женитьбы и первое время брачной жизни прошли очень хорошо. Молодая хозяйка, родом из Средней Азии умела приготовить и плов, и манты, и даже бешбармак, а борщ  получался такой, что Байрон, аспирант из Индии просил приглашать его на обед почаще. Так пролетело время медового месяца и до самого момента проявления беременности. Граф Толстой ошибался, утверждая, что только счастливые семьи похожи, оказывается, похожи и не очень счастливые семьи. Его герой - тайный советник, член Судебной палаты Иван Ильич однажды обнаружил, что с первых месяцев беременности жены, явилось что-то такое новое, неожиданное, неприятное, тяжелое и неприличное, чего нельзя было ожидать и от чего никак нельзя было отделаться… она без всякой причины ревновала его, требовала от него ухаживанья за собой, придиралась ко всему и делала ему неприятные и грубые сцены…начала грубыми словами ругать его и так упорно продолжала ругать его всякий раз, когда он не исполнял ее требований, очевидно твердо решившись не переставать до тех пор, пока он не покорится…

Чеховский тайный советник Николай Степанович неторопливо продолжил рассказ: -Я смотрю на свою жену и удивляюсь, как ребенок.  В недоумении я спрашиваю себя: неужели эта старая, очень полная неуклюжая женщина, с тупым выражением мелочной заботы и страха перед куском хлеба, со взглядом, отуманенным постоянными мыслями о долгах и нужде, умеющая говорить только о расходах и улыбаться только дешевизне, - неужели эта женщина была когда-то той самой тоненькой Варею, которую я страстно полюбил за хороший, ясный ум, за чистую душу, красоту и, как Отелло Дездемону, за «состраданье» к моей науке?».
 
Иван Ильич, прочитав исповедь тайных советников, ужаснулся: - Прошло более ста лет, а семейные проблемы все также начинаются с мелочей и постепенно переходят в ожесточенное противостояние. Поначалу жена попросила принести ей кусочек мела. - Шить что-то собираешься? – не понял он, - Нет, нет – покраснела она. В течение нескольких недель он в перерывах прокрадывался в аудитории и забирал весь мел. Потом жена перешла на мандарины и пористый шоколад «Вдохновение». Если мелу он умилялся, то против цитрусовых стал осторожно возражать: «Это вредно будет малышу». «Тебе, что жалко?» - слышал он в ответ. Жена толстела. Аспирантской стипендии и полставки младшего сотрудника социологической лаборатории пока хватало. Но он не понимал, зачем нужно было ей заказывать сразу два килограмма  бастурмы, а когда увидела кровь, то не стала есть. От крови его тоже воротило. Пришлось забрать бастурму в «высотку» и дома дожарить. А когда он отказался стоять в очереди за чебуреками, объясняя, что спешит на занятия, жена поначалу расплакалась, а потом у нее началась истерика с обвинениями его во всех смертных грехах. Когда же эти злополучные чебуреки были куплены, то она молча отвернулась. 

И с каждым днем все сложнее было им оставаться вдвоем. Начинались упреки и обвинения, что он все меньше ей уделяет внимания, что он торопится уйти из дому. И действительно, он старался найти любой повод, чтобы уйти в библиотеку или сесть за машинку. Особенно длительные разбирательства начинались после командировок, в которые необходимо было выезжать по делам лаборатории.Разговор обычно начинался с фразы: «Меня, конечно, не касается - с кем ты ездил, куда ездил, почему так долго, но объясни мне, почему ты оставил меня одну» - она не спрашивала, она обвиняла изощренно долго, без права на защиту. Поэтому когда жена засобиралась к маме, он не стал возражать.

 С ее отъездом, он облегченно вздохнул, но не надолго. Пришла телеграмма, что ребенок умер. Поездка домой прошла как в тумане, он корил себя, что отправил жену, в Москве все было бы благополучно, ребенка-то она сама родила, вот только обвитие пуповины вокруг шеи, так это обвитие каждого из нас душит всю жизнь.  Жена сильно похудела, а отношения между супругами как будто улучшились. После Нового года Иван Кузьмич уехал в Москву и до лета работал над диссертацией. Жена жила в его однокомнатной квартире и когда он в июне вернулся домой, то не узнал своего холостяцкого жилья. Все блестело и сверкало, а множество его запиханных по всем углам рубашек были выстираны и накрахмалены. На газовой плите пыхтела мантоварка. Родственники, пришедшие повидаться, долго не задерживались, понимая, что супругам хочется остаться вдвоем. Жизнь казалась безмятежной, наполненная  бесконечным счастьем. Казалось, блаженству не будет конца.

Первая тучка набежала, когда после нескольких дней его приезда, она, то ли в шутку, то ли всерьез сказала:
- А теперь, докладывай, с кем ты за это время успел мне изменить?
- Да ни с кем.
- Не может быть, я, возможно, прощу, ты только скажи, – не унималась она, - Такого не может быть, потому что не может быть никогда. «Где взяла она эту дурацкую фразу», - подумал он и сжался всем своим существом, неимоверным усилием удерживаясь, чтобы не вскочить, не закричать, не выбежать вон. Огорчился вовсе не потому, что ему действительно не в чем было каяться. Он был так потрясен смертью сына и так глубоко переживал и сочувствовал жене, ему казалось, что он, по настоящему любит ее. Его огорчила ее попытка уличить его, обвинить, поставить в зависимость. Как похотливого кота она хотела взять его за шиворот и посадить в клетку. Она покушается на его нравственную, личную Свободу?!

Иван Ильич вдруг осознал, что оказывается еще тогда, четверть века назад, он пришел к такому же выводу, как и Иван Ильич, который понял, что «супружеская жизнь, представляя некоторые удобства в жизни, в сущности есть очень сложное и тяжелое дело, по отношению которого, для того исполнять свой долг, то есть вести приличную, одобряемую обществом жизнь, нужно выработать определенное отношение как к службе».
Николай Степанович тоже недоумевал. «Неужели это та самая жена моя Варя, которая родила мне сына. Я напряженно всматриваюсь в лицо сырой, неуклюжей старухи, ищу в ней свою Варю, но от прошлого у нее уцелел только страх за мое здоровье да еще манера мое жалованье назвать нашим жалованием, мою шапку – нашей шапкой. Мне больно смотреть на нее, и, чтобы утешить ее хоть немного, я позволяю ей говорить, что угодно и даже молчу, когда она несправедливо судит о людях или журит меня за то, что я не занимаюсь практикой и не издаю учебников.

- Мы Егору должны за пять месяцев. Ты это знаешь. Не следует запускать жалованья прислуге, сколько раз я говорила! Отдать за месяц десять рублей гораздо легче, чем за пять месяцев – пятьдесят! Выйдя за дверь, она опять останавливается и говорит:
- Никого мне так не жаль, как нашу бедную Лизу. Учится девочка в консерватории, постоянно в хорошем обществе, а одета бог знает как. Такая шубка, что на улице стыдно показаться. Будь она чья-нибудь другая, это бы еще ничего, но ведь все знают, что ее отец знаменитый профессор, тайный советник!» Иван Ильич, прочитав эти строки, от неожиданности выронил книгу из рук. Только позавчера, утром жена, открыв дверь в спальню, произнесла тираду такого же содержания:

- Ты взялся оплачивать обучение сына в Академии. Ты знаешь, что сессия через две недели? Не надо было запускать оплату. Платить по десять тысяч в месяц гораздо легче, чем за полгода – шестьдесят!  Выйдя за дверь, останавливается и  произносит: - Мне ходить  не в чем. В таком плаще во двор стыдно выходить, ведь все-таки знают, что жена профессора. 
Иван Кузьмич был обескуражен. Он точно знает, что жена его повести «Скучная история» Чехова не читала. Откуда такое поразительное сходство не только в мыслях, но даже в словах.  Так же как Иван Ильич, он понял, что к семейной жизни нужно выработать определенное отношение, как к работе: «Он требовал от семейной жизни только тех удобств домашнего обеда, хозяйки, постели, которые она могла дать ему, и, главное, того приличия внешних форм, которые определялись общественным мнением… если же встречал отпор и ворчливость, то тотчас же уходил в свой отдельный, выгороженный им мир службы и в нем находил приятность…

Пошли дети. Жена становилась все ворчливее и сердитее, но выработанные Иваном Ильичом отношения к домашней жизни делали его почти непроницаемым для ее ворчливости…
Иван Ильич закрыл ворота дачи и, опираясь на палку, побрел к остановке автобуса. Через неделю старший сын нашел его в морге, но живого.