Запад и православие

                или  Почему Запад не любит Россию

Необходимое предуведомление от автора
Пониманием  православного отношения к вопросам, поднимаемым в данной статье, я обязан работе профессора Московской духовной академии М.М. Дунаева «Вера в горниле сомнения». В тексте дотошный читатель встретит много «скрытых цитат» из его работы.
                I
А то, что Запад не любит Россию, о том еще более века тому назад писал Федор Михайлович  Достоевский: «И чего только мы ни делали, чтоб Европа признала нас за своих, за европейцев, за одних только европейцев, а не за татар. Мы лезли к Европе поминутно и неустанно, сами напрашивались во все дела и делишки <…> Мы то пугали её силой, посылая туда наши армии спасать царей, то склонялись опять перед ней, как не надо было, и уверяли её, что мы созданы лишь <для того>, чтоб служить Европе и сделать её счастливою.
И что же: все эти освобожденные нами народы тотчас же, еще не добив Наполеона, стали смотреть на нас с самым ярким недоброжелательством и с злейшими подозрениями. Затем, несмотря на полученный урок, – что делали мы во все остальные годы почти столетия и делаем поныне? Вот то-то! Снова лезем в доброжелатели! Вот что мы выиграли в Европе, столь верно ей служа, – одну только ненависть и к себе презрение».
Вопрос не в том, что Европа нас не любит – мало ли кто кого не любит. Вопрос в нас: почему это мы так упорно, так настойчиво и самозабвенно, даже жертвенно добиваемся любви от Европы? Есть в этом настойчивом стремлении к любви какая-то болезненная неполноценность, словно русского человека, подчеркнем это – православного человека, разрывает изнутри стремление стяжать себе и благ земных, и благ небесных одновременно. А то, что речь идет о разном отношении к «благам», очевидно всякому, кто хоть раз дал себе труд задуматься над этим вопросом.
В чем же причина нелюбви Запада к нам? – спрашивал Достоевский и отвечал на этот вопрос так: «Главная причина именно в том состоит, что они не могут никак нас своими признать. Они ни за что и никогда не поверят, что мы воистину можем участвовать вместе с ними и наравне с ними в дальнейших судьбах их цивилизации. Всему этому есть одна чрезвычайная причина: идею мы несем вовсе не ту, чем они, в человечество, – вот причина!»
Попробуем детализировать эту идею, которая по-прежнему так пугает Запад. Нужно ясно сознавать, что западная цивилизация, по сути своей, эвдемоническая (греч. эвдемония – счастье), и прогресс в понимании этой культуры есть ни что иное, как поиск путей увеличения счастья для каждого человека. Разумеется «счастья», измеряемого достатком, – ведь ничего иного рационализм предложить не может. Всё остальное, с точки зрения рационалиста, сущая блажь, глупость и расстроенные нервы.
Дело в том, что жажда земных благ тянет нас к Европе, а наша православная душа создает такие установки в нашей совести, которые нужно сломать, чтобы исполнить уставы Запада. Отсюда русский человек душевно так страшно изломан, что этот излом вызывает отторжение «цельного» западного человека. Ведь и на самом деле протестантизм разрешил дилемму между стяжанием благ земных и благ небесных тем, что вывел такую формулу, что-де, кого Бог любит, тому и дает богатство, а кого не любит, того погружает в пучину бедности и болезней. Поэтому западный человек внутренне цельный (цельный, но не здоровый) [1]. Он в душе своей христианского Бога давно заменил нравственными принципами, а богатство оправдал Божьей благодатью. Так что западный человек вовсе не безнравственный человек, даже напротив –  протестантизм требует нравственности. Однако стяжание благ земных эта нравственность не отменяет, а ставит их в заслугу. Материальный достаток становится как бы вещественной проекцией нравственности западного человека. Получается так: к чему тянет тело со своими ненасытными потребностями, то и поощряется Богом. В этой гармонии тела, души и духа целостность западного человека.
Поэтому на Западе естественным образом привился черенок от идей эпохи Возрождения – гуманизм, а в России он остается не понятым ни рассудком, ни сердцем. Спроси любого просвещенного русского человека, что такое гуманизм, и ты получишь ответ: гуманизм – это человеколюбие. На самом деле гуманизм – это вера в человеческий разум, вера, доведенная до Абсолюта. Иначе сказать, Разум – это Бог гуманиста.
Вера Льва Толстого в то, что христианство и есть мораль и нравственность, а не таинства и прочая умом не постигаемая глубина, была как раз переложением финала эпохи Возрождения – Французской революции, и Жан Жака Руссо в частности. Это был пик заражения русского мировидения западными либеральными идеями, гуманизмом, усиленный многократно титанической мощью толстовского гения. За Львом Николаевичем потянулись сотни тысяч русских интеллигентов. Тем более что гуманизм поставил на высокое место в нравственной иерархии чувство сострадательности ко всему живому. Это так созвучно сентиментальной душе интеллигента вообще, а русского – так в особенности.
Дело вовсе не в том, что гуманист призывает к сострадательному отношению ко всему живому, а в том, что он абсолютизирует его как самодостаточную ценность. Делает из сострадания источник умиленного душевного наслаждения. А умиленность души своего рода моральный гедонизм. Это совершенно не совпадает с православным понятием любви и сострадания, невозможного вне Бога. Любому интеллигенту – человеку «умственного труда» – понятен пафос Толстого об умопостигаемых истинах. Иначе сказать, понятна его формула веры – верую в то, что доказано!
Просветительская иллюзия, или вера в преображающую силу разума, есть лишь разновидность гипотезы о решающем воздействии на человека внешних обстоятельств: достаточно просветить разум человека сторонним знанием – и он отречется от зла. Достоевский назвал это «одной из современных фальшей». Индивидуальный конкретный человек со своей свободной волей тут совершенно ни при чем: ведь он есть субъект приложения просветительских сил. Человек подлежит просвещению светом разума. Разумом, разумеется, другого человека, скажем, таких гигантов мысли, как Лев Толстой или Руссо. Так замыкается порочный круг: из этого круга рациональная педагогика не может найти выход до сих пор и не найдет никогда. Гуманизм неразрывно связан с материализмом, и по сути дела – это стороны одной медали [2].
В то же время гуманизм не есть мировой закон, обязательный для всякого здравомыслящего, – это закон, придуманный человеком, и потому с точки зрения какого-нибудь людоеда из племени «мумбу-юмбу» современные войны, устроенные самыми гуманистическими цивилизации Европы и Америки, покажутся верхом дикости и варварства. Язычники-людоеды не понимают и не принимают ценности гуманитарной цивилизации, из-за которых в войнах гибнут тысячи, а иногда и миллионы людей. Людоеды считают дикостью, когда убивают такое количество людей, что их просто невозможно съесть. Гуманизм в понимании этих племен заключается в том, чтобы не убивать больше людей, чем сможешь съесть. Гуманность, совершенно близкая к природе: ни один хищник не охотится, если он сыт. Только цивилизованные народы занимаются массовыми убийствами, – и при этом будучи совершенно сытыми!
Вот почему профессор Московской Духовной Академии, доктор богословия, доктор филологических наук М.М. Дунаев в своем капитальном труде «Вера в горниле сомнений» так определил гуманизм: «Первым гуманистом в мире был дьявол, утверждавший возможность для человека обойтись собственными силами, без Бога. За ним следовали те, кто стремился утвердить бытие на безбожной основе – начиная с духовных вождей Возрождения». Но если это так, то есть если прав профессор, а за ним и Православная Церковь в своем определении гуманизма, то из этого мы должны сделать очень важные политические и экономические выводы. Да и как же иначе, если власть в лице её высших руководителей присутствует при богослужениях, если из государственной казны выделяются средства для строительства храмов и так далее?
Можно, конечно, всё списать на политический цинизм, то есть выгодно политикам заручиться поддержкой Церкви для достижения практических, земных целей. Но что возможно для политиков, не может быть приемлемо для Церкви. Это следует из Евангелия о разделении властей: «…покажите Мне монету, которою платится подать. Они принесли Ему динарий. И говорит им: чьё это изображение и надпись? Говорят Ему: кесаревы. Тогда говорит им: итак отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22, 19–21).
И самый главный вывод, устрашающий в своей основе, заключается в том, что добиваться любви Запада есть ни что иное, как добиваться любви сатаны. Нужно научиться договаривать всё до конца, а не останавливать себя на полуслове, замирая от страха, что логика рассуждений приводит к страшным выводам.
Существует расхожее представление о том, что Церковь – и вообще любая положительная религия – нужна для смягчения нравов. Для насаждения в народе нравственной «рассады». Очевидна попытка власти превратить Церковь в один из институтов социально-нравственного научения. Так оно и произошло на Западе. На самом же деле такое утилитарное понимание религии, а Православия в особенности, есть ни что иное, как насмешка над Богом. Получается так: верую не потому, что Бог есть, а потому что вера мне полезна, да и полезна-то в чисто утилитарном смысле: здесь и сейчас. На самом деле мораль и нравственность имеет еще меньшее отношение к Православию, чем березовое полено к березняку. Березняк растет не ради полена. В нем, как и во всем живом, есть самосущная цель. Так и Православие без веры в таинства Христовы и воскресения из мертвых – ничто! Самосущная цель христианства запечетлена в Символе веры, а мораль и нравственность – это поленья от веры.
Если глубоко вдуматься, то мораль и нравственность меньше всего занимает православное самосознание – его больше всего волнует спасение души. Необычайно жестоким был псалмопевец Давид. Как повествует Библия, взяв аммонитский город Раву, «народ, бывший в нем, он вывел и положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры, и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами Аммонитскими».
Не менее жестоким был и Иван Грозный, сочинявший удивительную духовную музыку, истово справлявший все каноны церковного устава и вместе с тем… Да, вот именно, и вместе с тем ни в грош не ставил жизнь человеческую – главное и святое что только есть в гуманизме! Во многих помещичьих усадьбах в крепостнической России колоды и цепи были обычным инструментом воспитания крепостных крестьян, и всё это прекрасно уживалось с ежедневными молитвами бар и поголовным причастием таинств Христовых всех – от бар и до крестьян.
Вера и не ставит себе цель сделать человека гуманистом, у нее цель иная, надмирная. Если не принять этой цели, то вера превращается в абсурд. Вот этот абсурд веры в глазах неверующего человека и есть один из разломов общества, а у русского полувера этот разлом проходит по душе его.
Как же это может понять и принять западный человек новой гуманистической формации? Для западного человека все, кто веру ставит выше морали и нравственности, - дикари! Западный человек и на Бога накинул узду морали и нравственности, то есть и Бог их должен соблюдать законы физики и законы морали. Бог западного человека с этим согласился и благословил свой народ. Оставалось только громко на весь мир провозгласить, что прежний Бог умер! Что и сделал Ницше. А дальше всё просто: раз Бога нет, то на Его место становится человек.
Нравственными людьми были и атеисты. Вспомните Павку Корчагина из романа  Николая Островского «Как закалялась сталь», заклавшего себя на алтаре строительства коммунизма, то есть рая на земле. А Нагульнов, Давыдов из «Поднятой целины» Шолохова? В революцию пошло много именно совестливых людей. Чернышевский поражал всех, даже конвойных солдат, своей глубокой нравственностью настолько, что конвойные, отправлявшие его в ссылку, считали Чернышевского святым. А ссыльные декабристы? – Такое понимание святости есть очень показательный факт по части состояния массового отношения русского человека к христианству. «Причина проста: нравственная жизнь человека принадлежит не духовному, но душевному уровню его бытия» (М.М. Дунаев).
А духовный уровень русского народа и раньше и сейчас был и остается уделом немногих. Вот и получается, что «духовный березняк» рассматривается нами исключительно как отличное топливо для печей и каминов. Пользы ради. Пользы ради и церкви строят, да пользы не видно ни раньше, ни теперь. Пользы именно в утилитарном смысле, пользы как инструмента насаждения в обществе гуманизма, то есть того, что противно Православию.
Западная культура давно сделала религию служанкой общественно-политического устроения и поставила Церковь на службу своим надобностям. Конечно, православное, подлинное разделение властей кажется западному человеку нелепым и странным, если не сказать больше. Значительная часть русского православного этноса стремительно переходит на атеистические, толстовские позиции и тем самым смыкается с Западом. Западу это нравится, он приветствует это. «Во всем остальном, в нашем искусстве, а особливо в промышленности и уж тем более в финансах, устроенных на европейский манер, Европа нас готова хвалить, по головке гладить, но своими нас не признает, презирает нас втайне и явно», – пишет Достоевский в своих «Дневниках».
Рационализм проникает во все поры русского человека. Церковь, стараясь шагать в ногу со временем, становится служебной, но не по отношению ко Христу, а по отношению к власти. Так мне представляется. Рад был бы ошибиться. Хотя о будущем повреждении Церкви писали еще евангелисты.
                II
Идеология либерал-гуманизма проникла в наши души и отравила там всё, что могла, – точнее, всё, до чего каждый из нас допустил. Лакейство русского либерала есть непременное свойство влюбленности в чужое. Русский либерал – полуобразованный человек. Полуобразование – это образованность только внешняя (научение), а внутри себя русский либерал так и остался в природном своем виде. Он по природе своей или нравственный, или безнравственный. Так по природе своей все звери разделяются на хищных и травоядных. Природный, то есть внутренне необразованный человек, имеет собственное от рождения полученное свойство души. От рождения – это означает только одно: свойство, полученное в результате эволюции, то есть постепенного изменения и такой же постепенной выбраковки социально неконкурентных особей. Либерализм западного человека и есть свойство (внутренний, душевный человек), приобретенное им в процессе социальной эволюции.
В России же со времен Петра, а может быть и раньше, происходило расщепление православного самосознания заимствованиями чужих мыслей и чужого жизнеустроения, подстегиваемое общей, первородной греховностью человека. Западу нечего было заимствовать у Востока, разве что алгебру и астрономию от арабского халифата. То есть вещи практические, а не духовные, переворачивающие человека. А мы отовсюду принимали и принимаем в себя разнообразные учения. Русский человек XXI века замордован ими.
Нас, русских, всё время пытаются переделать, преобразовать во что-то, по мнению власти, очевидно хорошее. И всё время этот симбиоз сотериологического и эвдемонического в русском сознании порождал только и исключительно химер. Удивительно ли, что взятка стала естественным смазочным материалом в бюрократической машине русской государственности.
Таким образом, мы видим, что внутреннее раздвоение (расщеп) русского человека явственно отразилось и на социально-политическом устройстве России XXI века (Конституция). Всё чаще и чаще мы слышим сетования на юридическую безграмотность, на наплевательское отношение к законам граждан. Но иного и быть не могло! «В одну повозку впрячь не можно коня и трепетную лань». Ни по закону, писанному человеком, ни по собственной воле православное самосознание жить не разрешает [3].
Нельзя православную душу, не разложив ее изнутри,  не заклав на алтаре экранов телевидения, в кинотеатрах и на эстраде, впрячь в повозку либерализма. Бердяев сделал точный вывод: «Юридизация и рационализация Христовой истины и есть переход с пути свободы на путь принуждения». Разумеется, ни Бердяев, ни Православие не против закона: они против абсолютизации принципа права.
Принуждение несвободой всегда рождает зло, то есть имеет следствие, противоположное намерению. Это мы видим воочию – тюрьма еще никого не исправила, а опыта тюремно-лагерного бытия у нас предостаточно. Наказание же будет тогда полезно и действенно, когда судящие (и не только судьи по должности и прокуроры, а всякий, осуждающий преступление внутренним судом, особенно присяжные заседатели) [4]примут на себя грех и вину преступления. «Надо сказать правду и  зло назвать злом; но зато половину тяготы приговора взять на себя. Войдем в залу суда с мыслью, что и мы виноваты. Эта боль сердечная, которой все теперь  так боятся и с которою мы выйдем из залы суда, и будет для нас наказанием. Если истинна и сильна эта боль, то она нас очистит и сделает лучшими. Ведь сделавшись сами лучшими, мы и среду исправим и сделаем лучшею. Ведь только этим одним и можно ее исправить» (Ф.М. Достоевский).
Человек, лишенный свободы, уже не есть человек. Уничтожение зла путем лишения человека свободы есть уничтожение человека. Несвобода превращает человека в еще большего скота, чем он был до осуждения. Человека нужно образовывать, или разрушать, не «снаружи», а изнутри. Это прекрасно понимают западные идеологи социального дарвинизма, скрывающего свое подлинное лицо под маской либерализма [5]. Индустрия масс-медиа и развлечений как раз и рассчитана на проникновение во внутрь человека и преобразование его изнутри. Запад достиг в этом колоссальных успехов. Один Голливуд что стоит! Вглядитесь в иных особей человеческого рода, не пропускающих ни одну серию из «мыльных опер». Отличный способ увести человека от реальных проблем, требующих от него активного социального поведения вплоть до жертвенности. Русский человек в силу своей кротости и доверчивости – это всё побочный продукт его эволюции в поле православного миропонимания – попался в ловко расставленные сети киношных иллюзий.
Наши доморощенные либералы уверяют нас в том, что западный человек – это человек свободы. Но что такое свобода по-европейски, как не всецелое и раболепное следование человеческим законам? Что такое либерализм в реальности? – Это принцип подчинения внешнему принуждению (юридизм) при полной свободе внутреннего человека. Современный философ Славой Жижек определил этот принцип так: «Рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь!» Отсюда свобода слова, не сдерживаемая никакими нравственными соображениями, а продиктованная единственно сиюминутной выгодой или выплеском не контролируемых ничем эмоций.
Свобода в православной понимании невозможна вне Христа. Принцип Православия заключается в нерассуждающем повиновении заповедям Христовым. Иначе сказать: пусть терпит ущерб закон, но торжествует моя христианская совесть. Совесть же, в отличие от разума, подобна инстинкту: она не рассуждает, а действует поверх сознания. Вместе с тем Достоевский заметил прозорливо: «Совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного». Заблудиться и оправдаться перед самим собой за любое преступление хотя бы тем, что «среда заела», – не сам, мол, волей своей, а по обстоятельствам.
«Есть только подлое устройство среды, а преступлений нет вовсе», – так говорит совесть, лишенная Бога, и соответственным образом организует среду своего обитания, то есть определяет не только социально-политическое, но и экономическое устроение государства. Все – и либералы, и коммунисты – начинают усиленно исправлять среду обитания, руководствуясь ложной связью между достатком и нравственностью человека [6]. Православие переносит принцип подчинения из внешнего мира человека в мир внутренний и таким образом делает внешнего человека рабом внутреннего, или духовного человека.
Прочитайте планы нашего правительства на ближайшую перспективу, и вы увидите в них извечную «песню» рационалистов о том, что среда делает человека – человеком же или преступником. Правительство пытается изменить среду жизни, дать человеку всего и много-много и думает, что этот человек самым расчудесным образом превратится в высокопорядочного, высокоморального, работящего человека. Вера в то, что внешние обстоятельства играют решающую роль в становлении социально ответственного человека, особенно утвердилась в нашем сознании с коммунистической идеологией – побочной дочерью всё той же эпохи Просвещения [7].
Разумеется, речь идет только об абсолютизации принципов – будь то принцип коммунизма, социализма или капитализма. Требовать от изломанного историей и душевно надорванного человека радости по поводу «рая в шалаше» – такой же абсурд, как думать о том, что если свинью посадить за стол, она через пару десятилетий станет благородной особой. Не в противопоставлении материального и духовного в человеческом бытии, а в их органическом синтезе (Христос) разрешение этого мнимого противоречия. Перекладывание всего и вся на внешние обстоятельства есть не что иное,  как попытка избежать ответственности за свою судьбу, обвиняя в своих бедах некие безличные силы, или ближайшего начальника, или очередного «царя».
«Понимание свободы, основанное на принципе полнейшего удовлетворения земных потребностей человека, ложно и ведет к еще большей несвободе и кровавым трагедиям», – говорит преподобный Исаак Сирин. Да ведь это и понятно: где стяжание материального достатка, там и спутница этого стяжания – зависть. Зависть – слишком человеческое чувство, чтобы преодолеть его на путях удовлетворения потребностей. Ведь это все равно, что давать для питья соленую воду жаждущему человеку.
Что из этого получается в лучшей из всех западных культур восходящего потребления – Америке, хорошо сказал писатель Владимир Буковский в своем романе «Московский процесс»: «Не знаю, быть может, в начале века Америка была страной свободы, но слушать сегодня эти слова без смеха невозможно. Трудно представить себе нацию, более порабощенную любой, самой идиотской модой, любой горсткой ничтожнейших шарлатанов, эту моду придумавших. В конечном итоге – своей погони за успехом. Да и успех, понимаемый столь трехмерно, вневременно, может быть лишь сугубо материальным, не выходящим за рамки известной русской присказки: "Лучше быть здоровым, но богатым, чем бедным, но больным". Удивляться ли, что при всей этой погоне за счастьем американцы в массе своей – люди глубоко несчастные, не удовлетворенные своей судьбой, часто осажденные проблемами, которые они сами же и создают, бесконечно ищущие самих себя и ничего не находящие [8]. Отсюда и процветание всяческих гуру, психоаналитиков, сект и прочих спасителей людей от самих себя, без которых не может обойтись, кажется, добрая треть американского населения. Порою создается впечатление, что американцы, будучи не способны вынести бремя свободы, просто ищут, кому бы отдаться в рабство» [9].
Рабство порождает насилие. Ростки болезни потребительской идеологии видны и у нас уже невооруженным глазом. Перечислять их нет особой нужды: та же мода, те же гуру и самые дикие суеверия на фоне, казалось бы, беспричинной агрессии. Беда в том, что мы по природе своей доверчивы и потому нет более истовых адептов всего этого вселенского хлама, чем русский человек. А русский человек без Бога в душе – об этом говорил еще Достоевский – самое страшное существо на земле. И это понятно: химеры начинают выть не только на соборе Нотр-Дам де Пари, а в каждой русской душе, потерявшей Бога [10].
                III
Православное самосознание, в отличие от Запада, настаивает на том, что все виновны за всё и за вся, а это не может не вызывать резкий протест человека западной культуры вплоть до отторжения. Если вдуматься в это, то вышеприведенный пример с цивилизацией людоедов и их оценкой гуманистических цивилизаций вполне применим в этом случае. Но ведь и для русского человека сказать легко – все виновны за всё и за вся, но как это почувствовать, а главное – как описать это чувство языком юридическим! Как прикровенное выразить языком сухих формул? Ответ – никак! [11]. Но если не почувствовать эту вину за всех, то от принципа остается пустая оболочка слов. Вот и получилось на практике из этой оболочки извращенное: все виновны кроме меня – этакая химера русской практической нравственности.
Прав романтик колониальной империи Киплинг: «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,/ Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд». Мы не понимаем друг друга по причине того, что мы по-разному относимся к фундаментальным вопросам морали, права и достатка. У нас не совпадающая шкала ценностей. Вот почему когда русский человек напяливает на себя чужое (бизнесмен), он унаследует только худшие черты западного человека и худшие из исконно русского. Возникает химера. Алчность и жадность русского человек, дорвавшегося до богатства, вызывает изумление и отторжение у человека западной культуры.
Собственно говоря, всё, что заражает русский народ, откуда бы эта зараза ни пришла – с Востока или с Запада – обязательно перерабатывается народным сознанием до неузнаваемости, иногда в собственную противоположность. Так получилось и с принципом личной ответственности за свою судьбу и с богатством, упавшим с «неба». Лгать и изворачиваться, преследуя практические цели, – это премилое свойство либеральной цивилизации. Русский человек в массе своей лжет совершенно бескорыстно, по некой внутренней инерции. Свойство русского человека лгать совершенно невинное в своем простодушии.
Этого не может понять западный человек, привыкший во всем усматривать рациональное зерно, смысл. Именно отсюда, из этого непонимания,  проистекает убежденность западного человека в том, что русский человек по природе своей лгун и доверять ему невозможно ни в чем. Но отсюда следует и обратное: наши назойливые уверения в своих добрых намерениях, ибо чувствуем же мы это недоверие! Чувствуем и оскорбляемся в глубине себя этим безосновательным недоверием: «Ты к ним всей душой, а они к тебе ж….».
Отношение к писанному (положительному) закону – еще один разделительный фактор между Православием и западным рационализмом. Точнее сказать, между юридизмом, усвоенным западными народами от Рима, требующим безоговорочного подчинения закону всех и каждого, и русской стихией справедливого.
И вот еще одна мысль: человек не есть раз и навсегда застывшая данность; человек – это понятие динамическое. Скажем еще яснее: человек рождается зверенышем, но в этом звереныше заложен потенциал становления его в человека. Человек, в каждый конкретный момент своей жизни, находится либо на восходящей ветви своего развития к идеальному человеку, либо на нисходящей ветви, то есть ведущей его к состоянию животного. Этого совершенно не понимает либерализм, доведший «права людей» до абсурда. «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, – говорил А.С. Пушкин, – без насильственных потрясений политических, страшных для человечества…»
Принуждение к добру должно исходить изнутри становящегося человека и силой своего понуждения образовывать из его несовершенства образ, приближенный к образу Христа. Таково понимание эволюции человека в Православии. Повторим еще раз очевидную для православного человека истину: внешним принуждением ничего не добьешься. Русский человек похож на пружину: чем сильнее его сжимают внешние обстоятельства, тем страшнее, разрушительнее будет высвобождение накопившейся энергии.
Задача русской культуры, задача Православия как раз и заключается в созидании этого внутреннего человека. Тирана по отношению к человеку внешнему, подверженному соблазнам внешнего мира и собственной греховной природе. И вся русская литература есть бесконечное исследование борьбы внутреннего человека с внешним, поскольку тирания внешнего человека ничем не меньше, чем тирания внутреннего человека.
Между тем, если нужно на чем-то сэкономить власти, она начинает наводить экономию с культуры, и при этом с ее самой бескорыстной, самой незащищенной части, – то есть с культуры, несущей в мир человеческий не развлечение, а тревогу. Тревогу за соборную душу народа и за душу конкретного человека. Подлинное человеколюбие отсекается в мире вещизма в первую очередь. Ведь душа в понимании прагматика-атеиста есть что-то абстрактное, а вещь конкретна. У нас и культура понимается предметно и конкретно: библиотеки, театры, музеи, а дух, их наполняющий, полагают, сам приложится – изойдет неким чудесным образом из предметов. На самом деле, в искусстве, как и в природе, не материя источает дух,  а дух творческий преобразовывает материю. Входит в нее и пребывает там, как это бывает в намоленных иконах. Но ведь и музейная реликвия – топор палача – содержит в себе боль и страх казненных им людей. Дух смерти, дух гибели сидит в этом куске металла. Сидит и ждет. Точно так же, как икона ждет.
                IV
Атомарный человек – продукт западной эвдемонической культуры – оказывается один на один с враждебным ему окружением. Грядущего одиночного и одинокого человека в самой гуще, в самой человеческой сумятице предвидел Достоевский. В романе «Братья Карамазовы» «таинственный посетитель» старца Зосимы как тяжкую боль свою исповедует: «Ибо все-то в наш век разделились на единицы, всякий уединяется в свою нору, всякий от другого отдаляется, прячется и, что имеет, прячет и кончает тем, что сам от людей отталкивается и сам людей от себя отталкивает».
Это отталкивание и породило звериный принцип выживания: «каждый сам за себя – один Бог за всех», иначе сказать, социал-дарвинизм. В атомарном обществе идет невидимая война всех против всех при внешней благопристойности. Конкуренция и есть «тихая» война нервов, денег, рассудка, знаний и т.п. [12]. В западном мире конкурирует всё: корпорация с корпорацией, отец с сыном, мать с дочерью и сосед с соседом! Но нервы не выдерживают этого накала, и тогда берутся за оружие. Ханс Магнус Энценсбергер определил произвольное, бесцельное насилие, обходящееся без идеологической мотивации и направленное против кого угодно, как «молекулярную гражданскую войну» [13].
Удивительно ли, что такой атомарный человек психически нездоров, и это нездоровье заказывает и оплачивает такие же нездоровые «плоды культуры». Извращение и насилие становятся предметом эстетики такого искусства. Если говорить языком электромеханики, происходит самоиндукция общества: культура дает образцы – общество создает из них кумиры и обеспечивает их потребление. Это потребление в свою очередь стимулирует выпуск продукции соответствующего качества и направления [14].
Все наслышаны о рейтингах передач – это и есть один из механизмов самоиндукции массовой культуры. Задача – захватить в этот процесс самоиндукции как можно большее число людей; это экономически выгодно, а где выгода, там нет моральных препонов. Там всё позволено. Носители раздробленного, атомарного сознания стремятся раздробить его у как можно большего числа православных людей, отрывая их тем самым от своего народа, от своих корней. Идеолог славянофильства А.С. Хомяков предупреждал, что «тот, кто оторвался от народа, тот создал кругом себя пустыню, как бы он ни был окружен множеством людей и как бы ни считал себя членом общества».
Западному человеку там и отечество, где хорошо платят, то есть там, где уровень его потребления высок. Понятие  государства  подменило собою понятия родины и отечества как духовные ценности. Любовь к отечеству, или патриотизм, не воспитаешь в школе, потому что его не воспитывают, а впитывают с молоком матери [15]. Только повседневная жизненная практика во всех ее тончайших, едва осмысленных проявлениях воспитывает в человеке патриота. Всё, что видит и слышит ребенок, всё это он схватывает и запечатлевает в глубинах своей души – вначале как эмоцию, а уж потом и осмысленную позицию. Впитанное с молоком матери уважение и даже страх огорчить отца чем-нибудь недостойным создает предпосылки к самовоспитанию (научению) в себе патриотического отношения к наследию отцов. Увлекаемый чувством любви к отцу и подстегиваемый страхом получить осуждение отца за недостойное поведение, молодой человек – по воле, идущей из сердца, – сам, без внешнего понуждения, будет искать в истории примеры достоинства отцов и примеры исполнения сыновнего долга. Никакая дидактика не сумеет сделать из мальчика патриота, если он не видит «отцовства» ни в семье, ни в обществе. Если перефразировать известное изречение: «короля играет свита», то в ролевых играх человека важно, как окружающие его люди относятся к исполнению им той или иной социальной роли, и роли отца – важнейшей и главнейшей социальной роли из всех.
Когда встает вопрос жизни и смерти, то выбор совершается в самой сердцевине души. За кого положить жизнь свою: за безликое государство или за отца своего, даровавшего сыну жизнь? Современное воинское искусство, воинская доблесть и долг строятся на иных чувствах, которые точнее всего определяются словами: ожесточение и работа. Если есть работник, то есть и заработок, есть такая профессия – защищать государство. Способности входить в состояние ожесточения и учит солдата-наёмника новая психологическая наука. Государству нужен такой профессиональный солдат, без рефлексов, в том числе и о сути отцовства. Но тогда и нет Отечества! [16].
В Отечестве всякий сын – защитник отцовского наследия, и кто уклоняется от этого, тот изверг, то есть добровольно извергнувший себя из лона отцовского. Государство же уравнивает в правах всех: и солдата-наемника, и любого другого, поскольку работа от работы отличается не правовым статусом, как это бывает в Отечестве, а уровнем жалования. «Атеистическая революция неизбежно совершает отцеубийство, – писал Бердяев, осмысляя идею Карамазовых, – она отрицает отечество, порывает связь сына с отцом». Поскольку атеизм, по сути дела, – это одна из форм душевной организации человека, то либеральная (либерализм – разновидность атеизма) революция 90-х годов прошлого столетия еще больше разорвала «связь времен»,  чему мы были свидетелями. Отдалила отцов от детей. Отрицание Отечества достигло пика непереносимой боли у тех, кто не потерял чувства «связи времен».
Отпрыск либерализма, современный плюрализм преподавания истории в школе и вузах, есть не что иное, как научение не различать должное от недолжного, добра от зла в их нравственно-моральных формах. Согласно концепции плюрализма, любой взгляд на событие имеет право быть и, самое главное, должен уважаться. С таким подходом, думаю, не согласится православное сознание. Смирится, но не примет в душу свою.
Конец ХХ века в России ознаменован резким отрицанием прошлого. По сути, отрицанием Отечества. Дело доходило до того, что дети избивали своих отцов, ветеранов Отечественной войны, на проспектах Москвы.
Порнографические фильмы и другие, с позволения сказать, продукты эвдемонической цивилизации усиленно разрушали и продолжают разрушать семью [17]. Уравнивание во всех правах женщины и мужчины – вот еще один плод с дерева либерализма – низводит авторитет отца к самому минимуму.
Профессор М.М. Дунаев в ранее цитируемой мною работе пишет: «Идея отцовства расшатывалась с двух концов: от недостоинства отцовского и от сыновнего рационального прагматизма». Ныне прагматизм детей возносится до небес – вот еще один из идолов нашего времени! «Непрочность семьи едва ли не всегда обусловлена разрушением идеи отцовства, – продолжает профессор. – Идея же эта, как идея сакральная, именуется от Отца Господа нашего Иисуса Христа (Еф. 3, 14–15).
Недостоинство отца – вот, по-моему, один из ключевых факторов разрушения семьи и перемещение женщины во главу семейного угла. Тут ведь не только потеря мужчиной мужества, тут идут более глубокие, зачастую даже гормональные изменения: феминизация мужчин и, напротив, маскулинизация женщин [18]. Это видно не только по тому, что женщины заменяют мужчин в традиционно мужских профессиях, но и в том, что женщины усиленно осваивают мужские виды спорта. Традиционные пороки мужчин стали и пороками женщин. Примеры этому: курение, потребление алкоголя и наркотиков. В то же время проституция – исконно женская профессия – находит своих последователей и у мужчин. Это всё существенный, с далеко идущими последствиями, «сдвиг по фазе» полового социального поведения людей.
                V
XXI век будет веком борьбы за ресурсы – и не столько углеводородов, сколько за водные, климатические и ландшафтные, интеллектуальные, и эта борьба развернется, прежде всего, в пространствах души (совесть), знания (наука), а потом и духа [19]. В культурологическом смысле борьба не на жизнь, а на смерть уже идет между восточной, сотериологической (греч. сотерио – спасение), и западной, евдемонической цивилизацией. Беспризорность, детская преступность, «неуправляемость детей» – всё это признаки проникновения в наш мир чуждой нам культуры, разложения нас изнутри. Можно и оптимистично – перерождения нас в западного человека, если в этом есть хоть какой-то оптимизм.
Мусульманская ветвь сотериологической цивилизации, будучи безмерно слабой по отношению к Западу – в военном и экономическом аспекте, разумеется, но не в духовном –  породила такую крайнюю форму борьбы с эвдемонической цивилизацией, как терроризм [20]. Православие, как мне кажется, мало что делает в смысле отстаивания своих глубинных ценностей, из которых произрастают все остальные.
И дело тут не в том, что нет желания отстаивать эти ценности, дело в другом – в неспособности или нежелании овладеть современными средствами воздействия как на сознание отдельного человека, так и на массовое сознание. Журналисты, пишущие на христианские темы, как правило, не имеют в душе подлинной веры и потому скользят по поверхности, выдавая видимое – форму – за содержание. Редкие священники обладают даром владения письменным словом и зачастую своими опусами не способствуют, а, напротив, отдаляют человека и общество от сокровенных тайн Христа. К тому же, любое переложение веры в словесную форму даже при самом тщательном отборе слов уже ложь [21].
В политическом смысле у нас также нет понимания того, что нельзя только внешними условиями насытить человека, что нужно еще уметь отстоять свою самобытность, свою сотериологическую православную цивилизацию. Нет понимания того, что если мы станем как Европа, мы уже не будем православными – со всеми отсюда вытекающими следствиями.
На это нужно смотреть открытыми глазами и не зажмуриваться в надежде, что всё пронесет, если мы этого не видим и об этом не говорим.
Выбор будущего за вами, за мной, за каждым из нас.

ПРИМЕЧАНИЯ
[1] «Удивляться ли, что при всей этой погоне за счастьем американцы в массе своей – люди глубоко несчастные, не удовлетворенные своей судьбой, часто осажденные проблемами, которые они сами же и создают».       (Буковский. «Московский процесс»).
[2] «Материализм есть вера в материю, признание вместо Бога и созданного Им мира некоей материи, ниоткуда не происшедшей, никуда не ведущей, всё время куда-то текущей, но никуда не притекающей… Материализм есть непостижимая вера в материю… ! этой веры свои пророки, учители, доктрины, догматы, авторитеты, свое правоверие и неправоверие. Всё как в религии. Только – наоборот. Религия ведет к Богу, а материализм – от Бога. Материалисты не знают сами, что такое материя, откуда она, куда она и для чего… Материя для материалиста – мертвое божество, без сознания. Материализм рождается из желания людей не верить в Бога. Ведь если признать, что есть Бог-Творец, Живой Отец всего существующего, то надо и жизнь принять как откровение о радости только в добре, как цели человеческой жизни в вечности». (Праведный Иоанн Кронштадтский (Сергиев).
[3] «Никак не в том состоит христианская свобода, чтобы им по воле своей жить и что хотят делать. Духовная свобода есть <тогда>, когда человек… противится страстям и похотям своим, плоть духу покоряет, единому Богу свободным духом служит». (Святитель Тихон Задонский).
[4] Мысль нашему просвещенному сознанию кажется дикой. Настолько же дикой, насколько таковой покажется какому-нибудь аборигену Австралии гуманный принцип применительно к приговоренному на смерть. Сначала вылечить преступника и только потом его вздернуть на виселице или поджарить на электрическом стуле.
[5] «Говоря о "кризисе либерализма", я имею в виду из всех упомянутых проблем, прежде всего, кризис  либеральной культуры. Мы отдаемся в полную власть либерализму и его извращенной форме – либертаризму – столь безудержно, что это привело к индивидуализации, к расщепленности общества, к господству гедонизма в угрожающей мере: мы постоянно сталкиваемся в результате с симптомами внутренней эрозии и даже распада общества. Идет речь о гибели ценностей, о кризисе культуры. Неустойчивость сознания неизбежно сказывается также и в политике».  (Профессор Гюнтер Рормозер).
[6]  Это дало повод к ироническому замечанию профессора Гюнтера Рормозера в его работе 1995 года «Кризис либерализма»: «Когда у нас задумываются над причинами определенных явлений, сомнительных в моральном отношении, то интересуются прежде всего именно социальными причинами. Причину находят, как правило, – точно так же, как и марксисты, – в неудовлетворительных социальных условиях». На самом деле социальный статус человека и его материальные условия жизни имеют сомнительное отношение к его морали и нравственности. Однако такой взгляд на человека «от пуза» определило новое направление в либерально-правовой мысли. Эта мысль заострила свое внимание на выработке правовых требований, предъявляемых к социальному моделированию, а именно: продолжить принцип равенства в сторону  уравнивания социальных условий жизни. В этом пункте социализм и либерализм встретились и обнялись! Естественное право априори предполагает высокий нравственный ценз человека, а ему как бы в ответ на этот нравственный императив предлагается правовое оформление допустимого минимума хлеба и штанов, то есть всё сводится к прожиточному минимуму «пенсионеров», «революционеров и бюрократов!
[7] «Это не удивительно, ведь либерализм и социализм родила одна мать – атеистическая Французская революция!»   (Профессор Гюнтер Рормозер).
[8] «Сколько бы ни имел кто тварных вещей и благ, – всё ему мало. И все, как вы уже замечали, ищут и ищут. Ищут и находят; но, нашедши, бросают и снова начинают искать, чтоб и то, нашедши, тоже бросить. Так без конца. Это значит, что не того и не там ищут, что и где искать следует. Не осязательно ли это показывает, что в нас есть сила, от земли и земного влекущая нас гор; – к небесному!»  (Святитель Феофан Затворник).
[9]  «Новое тысячелетие, по-видимому, будет принадлежать транснациональным монополиям. А гуру-движения уже и теперь развиваются подобно эти монополиям: полное отсутствие демократии и контроля со стороны общества. Гуру поддерживает растущий всемирный элитаризм, представляющий величайшую угрозу демократии; гуруизму по сути присущи те же тенденции, но элитарность в нем определяется не качеством, а суевериями».   (Профессор Йоханнес Огорд).
[10]  «Процесс модернизации зашел так далеко, что не осталось никаких связующих ценностных представлений и идеологий, которые бы не ставили под вопрос запреты и табу. Освобождение от религиозной картины мира, от унаследованных традиций предоставляет индивидуума в массовом обществе самому себе. Пока потребности массового общества покрываются неограниченной экспансией потребления, самоконтроль в рамках нормальности не является проблематичным. Иначе, когда всё время растущие потребности не могут быть удовлетворены, <тогда> возрастает готовность "взять" то, что представляется причитающимся по праву».   (Профессор Гюнтер Рармозер).
[11]  «Искусству земных форм небесные истины в полноте для выражения недоступны».  (Профессор М.М. Дунаев).
[12]  «Война – неотъемлемая часть конкуренции, такой же борьбы человеческих интересов и поступков».   (Карл Клаузевиц).
[13]  Он находит ее повсюду, прежде всего в митрополиях. «Что здесь и там прежде всего бросается в глаза, – это, с одной стороны, аутизм преступников; с другой, – их неспособность отличать разрушение от саморазрушения. В современных гражданских войнах испаряется всякая легитимация. Насилие полностью освободилось от идеологической мотивации. Это нечто вроде "коллективного безумия", которое избегает всякой прогнозируемости, то, где пасует политика»  (К. Шлёгель. «Новый порядок и насилие»).
[14] «С тех пор как искусство перестало быть пищей для лучших, художник стал подстраивать свой талант к всевозможным течениям и вкусам. Все дороги открылись для духовного шарлатанства. Народ не находит в искусстве ни утешения, ни вдохновения. Но рафинированные богатые бездельники и любители эффектности ищут в искусстве новизну, оригинальность, вычурность и непристойность. С времен кубизма и даже раньше я удовлетворял всех критиков бесконечными художественными вывертами, которые приходили мне в голову и которыми они тем более восхищались, чем меньше они были им понятны. И слава означала для художника способность продать картину, нажить благосостояние, богатство. Я нынче не только знаменит, но и богат. Если же я остаюсь наедине с собой, я не осознаю себя художником в большом значении этого слова. Великими художниками были Джиотто, Тициан, Рембранд и Гойя. Я всего лишь художник-шутник, который понимал свое время и, как мог, угождал глупости, похотливости и тщеславию современников».  (Пабло Пикассо.  Мемуары).
[15]  «И он упал – и умирает / Кровавой смертию бойца. / Жена ребенка поднимает / Над бледной головой отца:/ "Смотри, как умирают люди, / И мстить учись у женской груди…"»  (М.Ю. Лермонтов.  «Баллада»).
Конечно, месть не христианское чувство, но мы-то, в массе своей, только по названию христиане. Вот и получается: от язычества ушли и к Православию не пришли. Однако факт воспитания патриотизма «С молоком матери» не отменяет ни языческого, ни православного понимания патриотизма: и там, и там – пример отца. Отцовское достоинство.
[16]  «Мужик мыслит часто на уровне природы, уровне дерева. Этот уровень не доступен тем, кто в слепой своей корысти служит разрушению мира. Подобные люди живут в мире фальшивых ценностей, и истина от них укрыта. Одной из таких ценностей стало, например, для них неистинное понятие, выработанное именно для легчайшего достижения корыстных целей наград, чинов, внешних отличий, – понятие славы оружия, с которым соединяется и неистинное понимание воинского подвига. В войне есть дух войска, а в мире мира – то, что Толстой назвал скрытою теплотою патриотизма (и дух войска есть одно из её проявлений). Вот один из тех высших законов, без осмысления которого история не может быть постигнута».  (М.М. Дунаев о романе Л.Н. Толстого «Война и мир»).
[17] «Для либералов брак мешает основному принципу бытия, принципу стремления к наслаждению. Чтобы уяснить скрытый смысл гедонистического тяготения, полезно вновь вспомнить предупреждения маркиза де Сада: абсолютизация принципа удовольствия порождает тягу к преступлению».  (Профессор М.М. Дунаев).
[18]  Нельзя ненадлежащее отцовство оторвать от ненадлежащего материнства, но всё же это вместе взятое есть ни что иное, как результат вторжения в православную сотериологическую культуру культуры эвдемонической, ищущей в себе и вокруг себя наслаждений. Вот почему в <современной> России <имеет место> невиданное раньше в патриархальной России явление – бегство детей из семьи. Речь идет о десятках тысяч случаев в год. РГ в № 230 за 2008 год называет цифру в 23 тысячи.
[19]  В форме информационного товара, необходимого для усиления производительной мощи, знание уже является и будет важнейшей, а может быть, и самой значительной ставкой в мировом соперничестве за власть. Так же, как национальные государства боролись за освоение территорий, а затем за распоряжение и эксплоатацию сырьевых ресурсов и дешевой рабочей силы, надо полагать, они будут бороться в будущем за освоение информации. Здесь открывается, таким образом, новое поле для индустриальных и коммерческих стратегий, а также для стратегий военных и политических.
[20]  «В мире, где мечутся живые бомбы, остается лишь негативная утопия – гоббсов миф о борьбе всех против всех».  (К. Шлёгель. «Новый порядок и насилие»).
[21]  «Троица сверхъестественная, сверхбожественная и сверхблагая наставница христианского Богомудрия, направь нас к более недоказуемому и более чем лучезарному и высшему порядку таинственных откровений, где простые, абсолютные и неизменные тайны богословия открываются в пресветлом мраке молчания и его сокровенной науке. Этот мрак светит в самой мрачной тьме, превосходя всякую ясность, и, оставаясь во всяческой непроницаости и незримости, преисполняет прекраснейшим блеском умы, плененные очами».  (Св. Дионисий Ареопагит. «Мистическое богословие»).