Дело веры 1-2 главы

Часть первая

 

I

9 марта 20** года камера для арестантов, получивших приговор суда, или осуждёнка, как говорят заключённые,  ***ского следственного изолятора, была заполнена до отказа. Всюду – на узких койках, покрытых тонкими синими выцветшими покрывалами, лавках, стоящих вдоль стен, даже на тумбах – сидели арестанты. С утра ждали начала распределения по колониям, но конвоя все не было. Главный вопрос был – какой будет конвой – страшный вологодский, о жестокости которого ходили легенды, или – нормальный московский?

- Этих же из Вологды  – как собак натаскивают на людей, – угрюмо говорил невысокий серолицый худощавый человек, сидевший на лавке в расслабленной позе – вытянув ноги и прислонившись сгорбленной спиной к стене. – Взглянул не так, стоишь не так – на землю валят и мочат сапожищами. Или собаками затравят, те вообще на части порвут. На прошлой неделе труп был. Вели партию, один свалился, а они давай его пинать, так он и помер. А оказалось – сердечник.

- И чего, из шакалов кого-нибудь тронули?

- спросил его другой арестант – огромного роста мужчина с красным жестоким напряженным лицом, пересеченным от глаза до губы белым, тонким как нитка шрамом.

- Да какой там… А в другой раз в партии бузить стал кто-то, так их всех уложили на землю, прямо в грязь, в снег, и два часа так продержали. А кто потом падал или шатался – собаками травили.

- Беспредел, чего тут. Сволочи, -  сказал его собеседник, оправляясь на лавке и быстрым судорожным движением расправляя плечи. Этому человеку – высокому, полнокровному – видимо, не сиделось, хотелось движения и свободы. Он встал и, сжимая и разжимая кулаки, широкими шагами прошелся по камере, тяжело ступая по грязному кафельному  полу. Затем – уселся на лавку, заскрипевшую под его грузным телом, локтями навалился на колени и беззвучно шевеля губами, уставился себе под ноги. Наступило молчание. В тишине – холодной, влажной, довлеющей, отчётливо слышно было тихое поскрипывание раскачивающегося под потолком металлического колпака лампы. Движущийся свет скользил по лицам и фигурам арестантов и они – старые и молодые,  полные и худые, угрюмые и – напоказ, истерично весёлые, казались серыми и одинаковыми в его тусклых лучах.

В самом углу, возле наваленных в кучу мешков с бельём, помеченных красными ярлыками, сидел один арестант – мужчина лет тридцати двух – тридцати трех, с живым и умным, но усталым и осунувшимся лицом. Некоторое время любопытствующим ироничным  взглядом наблюдал он за ходящим по комнате человеком, затем откинулся на спину, так что его голова и плечи вышли из света лампы и скрылись, увязли в темноте, и, сложив руки на груди, закрыл глаза. Надо было воспользоваться минутой и поспать – он уже привык дорожить сном. Но сон не шёл. Воспоминания – жаркие, уродливые – синими молниями засверкали перед его внутренним зрением. В одной сцене видел он себя – смешливого и жизнерадостного, с бокалом шампанского в руке, вытянутой над столом, уставленным бутылками и закусками, за которым собрались его друзья и знакомые. То было замечательное мгновение его жизни, пик славы, минута торжества. В другой сцене была заснеженная улица, освещённая жёлтым светом ночных фонарей, обледенелый, занесённый серой порошей асфальт. И – двенадцатилетняя девочка, залитая кровью, в расстёгнутом пальтишке, лежащая в уродливой неестественной позе, с бессильно раскинутыми руками и подвёрнутой, загнутой под спину ногой. Затем были слепящие глаза фотовспышки – сверху, снизу, сзади, жёлтые облупленные стены казенного здания, и – страшная сумасшедшая, оборванная, грязная, кричащая и тянущая к нему длинные высохшие руки с синими, отчётливо выделяющимися струнами вен… Тяжелее же этих воспоминаний был один вопрос, всегда приходивший вместе с ними. Вопрос, до сих пор не разрешённый, но – с каждым днём, с каждым мгновением всё настойчивее и упрямее требовавший ответа…


Зовут этого человека Алексей Андреевич Чаплыгин. В недавнем прошлом он – успешный предприниматель, владелец нескольких квартир, сдаваемых внаем, парикмахерской и продуктового магазина. Ещё недавно ему завидовали знакомые и друзья, коллеги – уважали, а конкуренты – боялись. Как бы удивился он, если бы полгода назад, когда он сидел в заполненном светом стеклянном зале Bosco Caf;, выбирая вино из поднесенной тонким предупредительным официантом карты в деревянной обложке, или, устроившись на кожаном диване в полутемном кабинете магазина «Меркьюри», потягивал коньяк, просматривая каталог часов, – как бы удивился он, если бы ему сказали тогда, что он окажется тут – в сырой камере, в окружении преступников, с вооружённым часовым возле обшарпанной железной двери… И ещё больше удивился бы он тому, что не только теперь не изумляется своему положению, а словно понимает и осознаёт некоторую закономерность, даже логичность его, как будто иначе и быть не могло. В который раз перебирая в уме, анализируя воспоминания, начинал он с одного случая, одной истории, казавшейся ему в те дни очень забавной. Эта история, которую он относил тогда к разряду тех мимолетных происшествий, что забываются через день или два, не только не исчезла из памяти, но словно бы стала центром его воспоминаний, некой опорной точкой, скрепляющей последующие события, приведшие его за решетку, вокруг себя. И что-то совсем не забавное, не весёлое, а жёлто-унылое, страшное и грозящее виделось ему теперь в ней. Это воспоминание истомило его, выело ему душу, до нитей растрепало нервы, и он не мог больше держать его в себе, думать о нём. Но страшнее было – не думать.

 

II

Он часто после удивлялся, что не помнит конкретного числа, когда произошла эта история, хотя сама она с чрезвычайной, звенящей резкостью отпечаталась в его памяти. Помнил он разве, что был конец сентября, и был вечер одного из тех душных осенних дней, когда солнце светит с такой отчаянной силой, словно не желает упускать ни мгновения из того времени, когда оно ещё способно раскалять воздух и жечь землю. Он, надушенный чем-то приятным, какой-то новой туалетной водой (сейчас, в камере, ему особенно приятно было вспомнить и по слогам произнести ее французское название), в золотых часах, выставленных из-под белого рукава итальянской рубахи, в расстегнутом пиджаке и замшевых туфлях, вышел из дома. Задачи в этот день были две – заехать в налоговую инспекцию и уладить формальности с отчетом за последний год, и – собрать квартплату с жильцов. Последнее, хотя это и хлопотно было, он всегда делал сам, не поручая помощнику. Налоговую, где дела было немного, он отложил на потом, теперь же, усевшись в кожаное сиденье автомобиля, нажал на кнопку запуска двигателя, и поехал за квартирной платой. Всего было четыре квартиры. Две – в Москве – на улице Льва Толстого и на проспекте Мира, остальные две – в подмосковных городах Химки и Мытищи. Московские квартиры, приносившие основной доход, были чистые и спокойные. Их жильцы, платившие по шестьдесят тысяч в месяц, сменялись часто, но все были – солидные обеспеченные люди, с которыми никогда не возникало проблем. Другое дело – остальные две, – дешевые квартиры. Их наниматели ругались друг с другом и соседями, шумели по ночам, портили мебель, сантехнику, заливали нижние этажи. Главное же – задерживали квартплату. В одну из этих квартир – мытищинскую – Чаплыгин и поехал первым делом. Сегодня кончался срок, назначенный месяц назад… Мысль о том, что предстоит в связи с этим, не выходила у него из головы. Вспоминая ее, он не мог удержаться от улыбки, которая то и дело как судорога дергала его тонкие, не привыкшие улыбаться губы.

Он поставил машину во дворе, купил в ближайшей палатке бутылку вина – первого, что заметил на витрине, и вошел в темный, дурно пахнущий и заплеванный подъезд, пол которого как ковром был сплошь покрыт разбросанными газетами и рекламными листовками. Не касаясь обожженных перил, поднялся, перешагивая через две ступени, на третий этаж и надавил кнопку звонка возле первой на площадке двери, обитой кое-где ободранным и залатанным заплатами другого цвета. За дверью зашаркали шаги и простуженный старушечий голос спросил: – Кто там?

Хозяин. Открывайте! – сказал Чаплыгин нарочито строгим голосом.
Дверь дернулась, заскрипела, несколько раз тренькнула торопливо и неловко снимаемая цепочка, и на порог вышла низенькая старуха – в клетчатом платье, с выцветшим платком, накинутом на, видимо, зябнувшие, как-то вовнутрь вогнутые плечи.

А, Алексей Андреевич, – сказала старуха, вытягиваясь возле косяка и пропуская Чаплыгина мимо себя. – Сюда, сюда, – показывала она на вход в кухню.
А где?.. – спросил он, идя за старухой.
Она сейчас придёт, – сказала та, с намека поняв вопрос. – В магазин, за печеньем пошла. А вы пока проходите на кухню, чаем, чайком вас напою.
Она сама по стене протиснулась вперед Чаплыгина в узкую кухню и включила газовую плиту.

- Ну что, новых потопов-то не было? – спросил он, усаживаясь на скрипнувший, как, видимо, все скрипело в этом доме, стул, и хозяйским взглядом окидывая кухню, особенно верхний угол у окна, где были вылинявшие и отставшие после недавней аварии обои. – Коммунальщики-то тогда до соседей доехали? – спросил он, кверху головой кивнув на угол.

- Ох, слава Богу, доехали, доехали. – говорила старуха, доставая с полки чай  в металлической банке и две старые расписанные узорами, чашки. – Дверь ломали, а то бы они и нас залили, и Феоктистовых. А у тех-то недавно ремонт был. Вчетвером сантехники воду откачивали.

- Ну, понятно. – сказал он, вытягивая ноги и рассматривая носки туфель. – А сами-то вы как? Как здоровье ваше?

- Ничего, всё хорошо, уже намного лучше, – сказала она, и Чаплыгин, внимательно наблюдая за ней, с удовлетворением заметил, что её глаза при этом вопросе заблестели хорошо знакомым ему взволнованным блеском. Заметив его взгляд, она, словно спохватившись вдруг, обернулась к плите и захлопотала возле закипающего чайника.

Ну а как дела у дочери? – спросил он, стараясь казаться спокойным. И, несколько
повременив, задал больше всего интересующий его вопрос: – Василий-то – не вернулся?

- Нет, нет, не вернулся пока, – сказала старуха, сразу угадав цель вопроса и, повернувшись, пытливо посмотрела на него, уже не скрывая блеска глаз. Затем – торопливо прибавила, вероятно, большим усилием воли сдерживая жестикуляцию высохших рук перед грудью: Он через месяц вернется, Лена говорит, нашёл работу, зарабатывает. Вот чай, пейте, пожалуйста

«Врёт все», – подумал Чаплыгин, принимая из её дрожащих рук чашку.

Василий был гражданским мужем 23-летней Елены, дочери старухи. Года полтора назад они приехали в Москву из глухого сибирского города, расположенного в пяти сотнях километров от Иркутска, в девяностых годах лишившегося производства, теперь же – совсем одичавшего от пьянства и безработицы. Год все шло хорошо, Василий устроился завскладом на овощебазу, Елена по профессии – учителем в школу. Но вдруг он пропал – и, как  выяснилось, навсегда – через друзей узнали, что он уехал в Тверь и собирается жениться. Незадолго до того случилось другое несчастье – мать Елены – Надежда Васильевна, простудившись, серьезно заболела и на лечение, а также – на найм сиделки, покупку лекарств – ушли последние деньги, еще остававшиеся от продажи квартиры в Сибири. Елена устроилась на вторую работу – ночным менеджером в салон сотовой связи, но и это не исправило ситуацию. Зная о происходящем, Чаплыгин начал чаще захаживать в гости к семье, где засиживался допоздна. Он словно ждал чего-то. А, не дождавшись, – сам стал делать намеки. Елена первое время как будто не понимала их, а когда он попробовал форсировать события, пригласив ее в кафе и почти прямо сказав о том, что хочет от нее, – жестко отказала. Не было ни сцены, ни скандала – между ними вообще установились ровные, внешне официальные и даже уважительные отношения. Но, позвонив при Чаплыгине подруге, она заговорила вдруг о каком-то «плешивом козле», который надоедает ей. Чаплыгин всё понял, взбесился, но виду не подал и продолжал дожидаться. Ждать пришлось недолго, уже через месяц деньги совсем закончились. Он хотел было немедленно рассчитаться за обиду, приготовив даже несколько резких фраз, которые он со смакованием всю неделю до встречи повторял про себя. Но как-то нечаянно, почти неожиданно для самого себя, в последний момент удержался от мести. Вместо этого он назначил новый срок для внесения арендной платы «любым удобным способом». Этот срок подходил сегодня, и Чаплыгин был уже почти уверен в положительном исходе: недели за две до того Елена вдруг начала писать ему на мобильный телефон сообщения с пустяковыми вопросами о том – как идут дела и проч., и раза два звонила по выдуманным поводам, – и он успевал каждый раз заметить в ее голосе какую-то прежде незнакомую ему заискивающую робость. Очевидно было, что птичка  – в клетке, оставалось захлопнуть дверцу.

Существовало, правда, одно препятствие, мешавшее в полной мере насладиться ситуацией.  Этим препятствием был BMW Х6 прошлого года выпуска, с небольшим пробегом, который выставил на продажу по невысокой цене – за четыре миллиона против   салонных пяти с половиной знакомый Чаплыгина Федоров. На машину, на которую Чаплыгин копил больше года, в свете других трат – главное – перестройки магазина, отнимавшей большую часть времени и денег, нужна была каждая копейка. И принимать оплату «любым удобным способом» было опасно – это ставило под угрозу покупку. Впрочем, у него была одна мысль о том, как провернуть дело и без угрозы для машины. Она-то и казалась Чаплыгину такой оригинальной и остроумной, что он не мог без улыбки вспоминать о ней.

Он почти допил чай, когда сипло взвизгнул дверной звонок. Старуха, все это время молча сидевшая, уныло искоса поглядывая на Чаплыгина, с трудом поднялась с места и  своим медленным шаркающим шагом пошла в прихожую. Там послышались звуки открываемой двери, стук каблуков по паркету и шум целлофана.

- Мать, убери, ну что ты тут мешков своих каких-то наставила. – услышал Чаплыгин звонкий голос Елены. – Этот-то, козлотур сегодня приедет, может быть.

В ответ послышался неразборчивый быстрый шепот старухи и оба голоса утихли. Через минуту на кухню вошла Елена в коротком плащике, обеими руками снимая резинку и распуская собранные в хвост пышные русые волосы – высокая, тонкая – такая, о какой он мечтал и какой помнил ее с прошлой встречи.

- Вас мать-то не пригласила в зал? – смущенно улыбаясь, сказала она, по лицу его пытаясь угадать – слышал ли он разговор в коридоре. – Пойдемте, там накрыто.

В зале действительно был накрыт стол с закусками и, что удивило Чаплыгина, – с водкой. У женщин он не ожидал увидеть водку. Сели за стол. Старуха, насадив на вилку картошку и несколько грибков, с усилием, как каменное, проглотила съестное, как-то умоляюще поглядывая на дочь, которая, напротив, старалась не обращать на нее внимания. Встала и, упавшим голосом извинившись, ушла к себе. Это показалось Чаплыгину хорошим знаком. Сразу после ухода старухи началась беседа. Говорила больше Елена. С какой-то прежде у нее небывалой и даже неестественной откровенностью, она рассказывала о школе, где работает, о том, как мало платят и как тяжело с детьми. Чаплыгин, сдерживая улыбку,  коротко отвечал ей в заранее приготовленном сочувственном, почти отеческом тоне, правда, – и не переходя грань. Он  ждал главного, – при этом не желая подступать к нему сам, а дожидаясь с некоторой нервозностью, ее собственных намеков. Эти намеки, которые он давно, ещё с того момента как услышал «плешивого козла», предвкушал, были для него главным удовольствием вечера. Елена много пила, и пила по-мужски – большими глотками, часто подливая из бутылки.

«Пьет много. Двадцать три года, а уже под глазами мешки, – думал Чаплыгин, жадно и нетерпеливым блестящим взглядом осматривая ее. – Через три года совсем опухнет,  как бомжиха будет».

«Но, это еще когда, – сказал он себе. – А сейчас ничего еще, ничего. Все же двадцать три года, двадцать три года. Молодая, нерожавшая…»

«Молодая, нерожавшая», – смакуя, повторил он, чувствуя приятное горячее напряжение во всем теле.

- Да ты не волнуйся, ничего, – подрагивающим голосом сказал он ей. – Это пройдет. Найдешь ты работу нормальную. И в личном все образуется, – прибавил он низким многозначительным тоном, выдержав паузу.

- Эх, если бы… – не обращая внимания на тон, сказала она. – Мне с матерью уже теперь не на что жить, маме лекарства нужны, а что тут соберешь?

Он промолчал.

- Если бы только пару месяцев не платить за квартиру… – быстро произнесла, почти выдохнула она, словно преодолевая какое-то напряжение, подняв вместе с тем на Чаплыгина глаза.

Этого-то он и ждал, этот синий робкий блестящий взгляд отплатил ему за все. Прежняя остроумная мысль, которую он вынашивал весь этот месяц, снова блеснула перед ним.

- А давай потанцуем! – сказал он вдруг, решительно и резко вставая из-за стола.

- Да, давайте, – улыбнувшись, ответила девушка, не отводя взгляда от его лица, будто ища что-то на нем. – Только секунду подождите.

- Мама, мама! – крикнула она раздраженным истеричным голосом, противоположным тому, которым говорила за мгновение до того. В соседней комнате послышались возня, скрипение кровати, и через минуту на пороге комнаты появилась старуха. – Возьми вот денег у меня в плаще, в левом кармане, сходи, купи… конфет купи.

- Да каких же конфет, – начала говорить умоляюще-плаксивым голосом старуха, больше глядя на Чаплыгина, чем на дочь. – У нас еще и печенье есть, и пирожные. Торт остался яблочный, а если хотите…

Елена обернулась и взглянула на нее. Старуха с приоткрытым ртом оборвалась на полуслове, быстро замигала глазами как потерянная, и, видимо, не найдя что сказать, вышла за дверь. Завели тихую, спокойную музыку, что-то джазовое, без слов.

- Ни от кого помощи нет, – продолжала своим робким тоном говорить Елена. – Никто не помогает.

- Ничего, ничего, – ответил он, с удовольствием чувствуя дрожь ее рук, лежащих на его плечах. И, выдержав паузу, прибавил, твердо взглянув ей в глаза. – Я вам помогу.

- Правда? – спросила она, ищущим взволнованным взглядом отвечая на его взгляд.

- Да. Все у вас наладится. Я добра вам желаю

- Я тебе верю.

«И ведь правду говорит. Совершенно искренне верит, – подумалось Чаплыгину. – Только был козел плешивый, козлотур, а теперь, в эту самую секунду искренне верит, хочет, главное, верить. Знает же, понимает зачем пришел, что нужно – а верит».

Он иронично-зло усмехнулся про себя.

- Все хорошо, – повторил он, одной рукой обнимая ее, а другой -  расстегивая пуговицы на ее рубашке. – Все хорошо будет.

Она отстранилась на секунду, еще раз посмотрела ему в глаза своими широко открытыми синими глазами и вдруг решительно, словно откинув последние сомнения, прильнула к его щеке своими твердыми холодными губами. Он крепче обнял ее и  приоткрытыми губами нашел ее губы.

…Через полчаса она провожала его в коридоре.

- Так как насчет… квартплаты? – спросила она, краснея.

- Нормально все. Живите, – сказал он, гладя ее по волосам.

- Сколько, месяц еще? Я за месяц заработаю, как раз зарплата, а потом мне пришлют, может быть, денег, я тетке написала…

- Сколько хотите живите.

- А бумаги никакие не нужны?

- Нет, ничего не надо, – сказал он.

- Спасибо, Алексей… – начала она по имени и отчеству, но как будто осеклась, вспомнив только что случившееся, и остановилась на одном имени.

Выходя из подъезда, он наткнулся по дороге на старуху, простоявшую все это время на лестничной площадке, и при виде его отвернувшуюся в сторону.

Теперь оставалось еще одно удовольствие, та самая остроумная мысль… Сев в автомобиль и выехав на Ярославское шоссе, Чаплыгин достал мобильный телефон и набрал номер Александра, своего помощника.

- Саша, привези завтра… Нет, послезавтра ребят из «Инком-недвижимости», пусть показывают жильцам мытищинскую квартиру.

- Хорошо… Послезавтра я на встрече с утра. В полвторого, нормально?

- Да, хорошо.

- А она пустая? Там ведь, вроде жильцы еще есть. Фадеевы, кажется?

- Фадеевы, да. Нет, должны будут уже уехать.

- А если они ещё там?

- Скажи, что хозяин сказал, Чаплыгин, мол, сказал – пусть съезжают.

- А скандала не будет?

- Какой скандал, никаких оснований там находиться у них нет. Милицией пригрози.

- А если возражать будет?

- Что ты все: «если бы, да кабы». По закону действуй. Документов у них нет никаких, всё им объяснено.

Он положил трубку и, выехав на свободную полосу, вдавил в пол педаль газа.

Далее: http://proza.ru/avtor/mbpolyakov